03. Фатима

Я тогда пешком под стол ходил. В буквальном смысле.

Лето. Все окна настежь. У нас в квартире два балкона было — один во двор, другой на улицу. Тот, что во двор, весь из железных прутьев. Оттуда все хорошо видно было, куда не посмотри, в любую сторону. Но рассматривать нечего. Двор как двор.

Тот, что на улицу, назывался «лоджия». Там были фигурные бетонные столбы, коричневые, шершавые. На них толстые каменные перила. Просвет между столбами всего ничего, одним глазком взглянуть. А так чтобы над перилами, так мне роста не хватало. Зато с нижнего балкона было все слышно, и запахи все поднимались.

Запахи оттуда я любил. Пахло кофе, всегда и сильно. И пахло чем-то особенным: терпким, душистым, отчего немного голову из стороны в сторону поводит. Я отца спросил, он сказал — трубочный табак. Отец сам курил сигареты, от них воняло, а тут — пахло.

У кофе и табака был хозяин — Голос. Хриплый, низкий, прерываемый кашлем. Громкий, надтреснутый. Обычно звучал приглушенно, в глубине квартиры.

— Алик, засранец! Садись, уроки делай! Мама говорит, ты не слышишь, ты глухой? А ну марш за стол!

— Израиль! Изя! Изечка! Ну, где тебя носит?! Кушать иди, остынет!

— Барсик, дрянь такая! Не дери плед, я сказала!

Иногда Голос становился громче. Это означало, обладательница Голоса выкатывалась на балкон; покряхтывая, усаживалась в кресло. Закуривала, покашливая — я тихохонько, как мышонок, затаивался на моем балконе, чтобы вдыхать божественный запах.

Трещал и щелкал диск телефона. Старая мембрана трубки разражалась громкими гудками, слышными даже мне.

— Аллё, Вероника Петровна! Это Фатима Абасовна! Да, да, дорогая! — всё, как вы хотели. Приходите сегодня, жду вас всенепременно!

За Вероникой Петровной следовала Ольга Васильевна, за той — Клавдия Викторовна, за Клавдией… упомнить всех было невозможно.

Сначала я познакомился с Изей. Седой мужчина со шрамом через всю щеку, сильно хромая и подворачивая ногу, спускался по лестнице навстречу мне, поднимавшемуся домой — тогда не густо было с маньяками и педофилами, вся детвора гуляла от зари до зари сама по себе.

На лацкане его пиджака было что-то круглое, большое, со звездой и большим флагом.

— Здравствуйте, дядя Изя! — я знал от Голоса, как его зовут. — А что у вас такое с флагом?

— Здравствуй, мальчик Мишутка! Это орден Красного знамени.

Очень скоро я узнал слово «свищ». Я сначала думал, что это что-то вроде свистка. Но свищ был связан с дядей Изей. Фашистские осколки двадцать пять лет грызли его тело, сочась гноем через то, что называлось свищами. Свищи закрывались и открывались. Хуже всего было, когда они открывались. Тогда дядя Изя кричал от боли и матерился. Иногда плакал, тихо.

А я все слышал с моего балкона.

Когда дядя Изя плакал, Фатима пела ему песню. Я тогда запомнил слова, не понимая ни единого из них.

Элли-бэлли итэр бу,
Мэдрэсэгэ китэр бу;
Тырышып сабак укыгач,
Галим булып житэр ул.

От хриплой песни Фатимы дядя Изя переставал плакать. Постанывал. Затихал потом.

Мать говорила: Фатима — спекулянтка. Не работает, только торгует дефицитом. Я не знал, что такое дефицит, но понимал, что это что-то нехорошее.

Осенью я заболел. Меня и мать увезли в больницу. Я узнал слова «крупозная пневмония». Так говорила старая серьезная тетя-доктор. Стало трудно дышать, в груди болело. Меня положили в отдельную палату. Мать ютилась на топчанчике рядом.

Врачи от меня практически отказались. Было из-за чего: сохранились снимки. Когда увидел, став врачом, испугался. Нормальных антибиотиков в больнице не было. И есть там было нечего, да и не мог я есть. Только жар, испарина и бред.

Фатима Абасовна нашла нужные антибиотики; их не было ни в больнице, ни в городе. Но она нашла за сутки. Каждое утро бежала на рынок, по три часа выварила свежую курицу. На двух трамваях через весь город ехала в больницу. Залетала в палату — растрепанная, седая, встревоженная. Кормила меня с ложечки. А, когда я, через силу наевшись, падал на кровать:

Элли-бэлли итэр бу,
Мэдрэсэгэ китэр бу…

Приезжала обратно, ухаживала за нашей лежачей бабушкой. Готовила ужин отцу, возвращавшемуся с работы. Спускалась домой, двумя пролетами ниже. А утром все начиналось заново.

Когда мы вернулись, денег она не взяла. Мать плакала, умоляла — она только поцеловала ее в лоб. Я узнал об этом много лет спустя.

А тогда, помню — мать больше не говорила «спекулянтка». Как отрезало.

20.08.2018