Закрыл дверь, в темной квартире, и встал на месте.
Ноги не держали, но щеки горели, глаза большие, - красивый от этого. Дышал тяжело, даже когда успокоился, все равно сам, специально, дышал тяжело еще какое-то время. Знал, конечно, что спать не будет, есть не будет сегодня, махнул рукой на эти мысли, поднял руку и опустил ее, правда, потом прижал ее к поверхности двери, сзади, вместе с другой, и оставил так, пока, пока... Еще одежда пахла также, как на улице, точно так, еще холодной была, но уже согревалась, и тишина все же пришла, он ее услышал, повел носом и уловил запах дома, понял, что дома. Вот вещи на диване у дверей, которые он видел перед уходом, помнил, что смотрел на них, вот они, светлые на темной поверхности, лежавшие неаккуратно… Смотрел на них, улыбался на них, еще не думал, думал только, как ступни болят, почти не чувствовал их, как живот болит, сильно-сильно, сладко-сладко. Как отвратителен этот запах дома был ему, пресный, липкий, старый, одежда же все еще пахла, все еще, носом потянул от воротника, но нет, не тот запах был, не тот, что ожидал, что, казалось, уловит. Подумал и рывком, вскипевшей силой, стащил с себя пальто и стал смотреть на воротник, на плечи, - он думал, что быть может, вдруг волос ее остался где-то на одежде, длинный, светлый; мама всегда любила говорить ему, что у него какой-то волос на одежде, женский, «не мой точно», всегда любила говорить, даже когда он стал с девушками встречаться, и она знала об этом. Но ничего не нашел, а смотрел внимательно-внимательно. Но не расстроился, ни капельки. Ну, быть может, только чуть-чуть. Улыбнулся, немного насупившись, выпятив губу. Еще понюхал воротник и отложил пальто, бросил его на диванчик, отошел, руки расслабил и посмотрел на него. Долго смотрел на него, так любовался, всем, какие складки, швы, как они сделаны, какой цвет. Встал так, что даже корпус немного наклонил вперед, руки приподнял, сам подумал, что так встал, немного сморщился. Но не пошевелился, все продолжал смотреть. Потом словно всплеснул руками, опомнился, охнул и быстро, но аккуратно, поднял пальто, нежно, следил, чтобы оно пола не касалось, хотя оно тяжелое было в его руках, они задрожали даже, так долго он держал их вытянутыми над головой. Потом нашел плечики и повесил пальто на них, еще посмотрел на него.
Он оглядел всего себя, не в зеркале, просто одежду, потрогал всю ее, каждую вещь, провел руками, зашагал в свою комнату, зажег в ней свет, верхний, самый яркий. Стал снимать все с себя, совсем все, и аккуратно складывать на покрывало постели, не обращая внимания на сильную, полноценную эрекцию. Разложил вещи рядом, сложенными и еще посмотрел на них. Потом собрал все, друг на друга, взял в руки и убрал в шкаф, по местам. Видел, что кожа на руках уж очень белая, непривлекательная…
Закрыл дверцы шкафа и опустил руки, еще стоял лицом к нему. Не знал, что дальше делать… Поднял руки и смотрел на них, на пальцы, сильно приблизив их к лицу, смотрел на ногти свои, заусенцы подергивал, теребил…
Опомнился, вздрогнул, заметил, что без одежды стоит, что свет горит в комнате, слишком яркий, он посмотрел на лампу, и бросился искать свою домашнюю одежду.
Курить совсем не хотелось. Можно было бы все равно выкурить сигарету, но от одной мысли подташнивало. И есть тоже не хотелось, лечь не хотелось, хотя ноги, колени, ходили ходуном. По коже то и дело пробегали мурашки, постоянно, через каждые пять минут, волосы на затылке словно шевелились… запахи квартиры очень чувствовал, как никогда не чувствовал, наверное. А что хотелось? Он стоял, и правда не знал, что делать дальше, понимал, что не только не хотелось сейчас делать что-то, но и нельзя было, невозможно было. Что хотелось? Когда он подумал об этом, чуть снова не сорвал с себя одежду, хотел снова увидеть тело свое, как его покрывает гусиная кожа… Ахнул, и бросился в ванную, к зеркалу, смотреть на лицо свое… Хотелось… идти рядом с ней, оять идти, видеть, что она рядом, сейчас же, здесь же, сию же секунду. Она же правда шла сегодня рядом с ним, ходила даже, несколько раз шла рядом, у него не было в этом сомнений теперь, он несколько раз спросил себя, смотря на темные глаза свои. Так хотелось, что он потужился несколько раз, живот понапрягал, шею, губы. Пока они не прорвались громким, сильным всхлипом, сквозь уродливое лицо, слюнями, соплями, мокрым лбом, рыданьем, пока еще без напряженья век и бровей, но всего остального тела. Еще и боялся, что кто-то придет сейчас, от этого еще сильнее зарыдал, мокрыми, липкими, плюющимися губами, но смотря, смотря, не отрываясь, на себя в зеркале. Смотря, как содрогалось все, как волосы уродливы были, по которым мокрыми руками провел, как все еще пятна на щеках были, на щеке, с одной стороны, одно на скуле и второе почти у подбородка, еще маленькие точки родинок под ними, прямой нос, не слишком крупный, не слишком длинный, но не курносый, не короткий, чуть-чуть только широкий внизу, выделяющиеся скулы, поднятые к глазам, почти поджимающие их, большой, высокий лоб.
Он резко, разом, успокоился, и совсем расслабил лицо, не стал вытирать его. Приподнял подбородок и немного повернул его в одну сторону, а через пару секунд – в другую. Постарался сделать прямыми чуть-чуть выгнутые брови, нахмурившись, посмотрел на свою шею, на свои уши. Поднял руку и поправил волосы, пригладил их.
Что-то появилось в глазах его, он даже брови поднял, но понял, что не может произнести ничего, совсем, даже себе. Снова попытался, но удалось только шумно выдохнуть, лицо стало смешным в зеркале, и он засмеялся, - хмыкнул сначала, а потом засмеялся. Провел по животу руками, обеими, ладонями, стараясь пальцы держать сильно растопыренными. Снова замер и стал смотреть на обводы расслабленных губ, не слишком толстых, но не тонких, не ниточкой. От того, что смотрел так на себя, сильно билось сердце, безобразно переполняла радость, до дрожи, и все время хотелось выйти, потому что стоять невозможно было, он притаптывал на месте, переминался с ноги на ногу, но все же стоял и смотрел, еще хотелось смотреть, еще и еще. Прорвавшись, он потянулся так, раскинув руки в стороны, что показалось, сердце остановилось, а оно заухало в ушах, рывками, двойными рывками, но не страшно, совсем без боли, очень-очень, очень-очень приятно.
Наконец, он остался безобразно доволен тем, на что смотрел, и вышел из ванной, правда вновь остановился сразу за ее закрытой дверью, вновь в замешательстве. Но не надолго, прошел в комнату, сел на диван и включил телевизор. Долго смотрел, как говорит диктор, ведущий, старательно держа широко открытым рот, навалившись на колени локтями, держа пульт направленным на экран, но не используя его. Пока во рту не высохло, пока не облизал черствые свои губы. Голос из динамиков был четким, негромким, приятным, он радовал, был знакомым, легким, простым, человек – красивым, с аккуратно, несильно, но все же сжатыми бровями… Он сел глубже, но от движения все же посмотрел в окно. Быстро вернул взгляд на экран и сморщился, хотя и слышать звук тоже было вполне достаточно, это было даже главным, можно сказать, что это было главным. В остальном тихо было, мягко и спокойно сидеть, просто, легко… Можно было проводить руками по коленям, по ткани штанов, по влаге губ, толстых и мягких под пальцами. Все больше смыкались глаза, почти совсем не держалась голова. Он немного подвинулся, поднял ноги, опустил голову на мягкий валик дивана, успел выключить телевизор и закрыл глаза, тут же почувствовав, как проваливается, резко, даже до испуга, несколько секунд с мерзким отвращением подумал обо всем, что только что делал в квартире, тоже чуть-чуть испугавшись, но отпустил себя, отпустил сопротивление и уснул, на боку, руки под щеку, с улыбкой.
Ему приснилось, как Юля, что-то бормоча, как-то неестественно издавая звуки, всхлипывая и заливаясь слезами, голая, сидя почти по-турецки, но гораздо сильнее согнувшись в пояснице, лижет сама себя, свой живот, свои ноги, колени, грудь. Она очень сильно, почти, наверное, на полметра в длину высовывает для этого язык и проводит по коже не только его верхней поверхностью, но и обратной стороной. Иногда она отрывается, поднимает голову, но только ее, не разгибая спину и не ослабляя впивающихся в кожу ногтей, и смотрит на него совершенно тупым, плоским, мертвым взглядом, подолгу не моргая и совсем не шевеля глазами. Потом снова опускает голову и вновь, с остервенением принимается за это свое занятие, делая широкие движения подбородком, от чего клубок волос на ее голове, совершенно сырой, узел даже, сильно вроде бы стянутый, колеблется так, что готов развязаться. Он не слышит звуков она сидит на полу, не слишком далеко от него, но не так, чтобы могла достать рукой не вставая с места. Иногда она поднимает голову и зло, с бешенством, бледнея, смотрит на него, сжимая зубы и раздувая, очень широко, безобразно, свои маленькие ноздри на маленьком носе.
Затем она уже ближе к нему и потому крупнее, - он на корточках перед ней, он видит свои колени, - так же сидит и что-то ест, широко раскрывает рот, жуя, жадно глотая, и поднимая на него слезящиеся, невероятно сильно, болезненно даже, красные глаза. Берет она куски с пола, поднимает их ко рту рукой, а другой, тоненькой-тоненькой, согнутой в локте, упирается перед собой, подогнув пальцы, куски, которые ей подвигает он, один за другим, двумя пальцами руки, большим и указательным, сложенными вместе. Она смотрит на эти его пальцы, это видно, и словно сдерживает себя, чтобы что-то не сделать, поэтому он касается еды быстро и тут же убирает руку, поднимает ее обратно на колено, сидит просто и смотрит на нее.
Все еще тихо, но теперь, от ее головы, от ее лопаток, которые он видит сверху, исходит легкий, едва уловимый пар и совершенно неподражаемый, сумасшедший, волшебный, с ума сводящий запах. Он втягивает его полной грудью, не рывками, плавно и медленно, в самом конце чуть-чуть прикрывая глаза, от чего голова кружится так, что он едва не падает в этой своей и без того очень неустойчивой позе. Кулачки ее мокрые, липкие даже, видно, и большие пальцы вжаты внутрь кулачков, как делают дети, прямыми, несогнутыми. Что-то налипло на них, они грязные…
Он не боится ее, вовсе, просто наслаждается этим ее запахом, все сильнее, все более открыто втягивая его в себя, он приторен, липок, сладок, душист, воздушен и осязаем одновременно. В какой-то момент он замечает, что одет в чужую, незнакомую ему одежду, странную, слишком широкую, слишком какую-то свободную, он не чувствует ее на себе, только специально трогая ее, начинает ощущать ее под пальцами, она тоже мягкая, тоже липкая, и тоже пахнет тем же самым запахом, с ее лопаток, и едва ли не сильнее еще, еще жестче, еще острее…
Она замирает в какой-то момент, поднимает на него глаза, мутные, в желтых объемных, выпуклых пятнах на белках, смотрит на него. Потом пересаживается, снова садится скрестив ноги, и обеими руками с живота, вокруг пупка, расправленными ладонями, но с согнутыми пальцами, собирает что-то, расправляет пальца, складывает ладони лодочкой и протягивает это ему, на вытянутых руках, под самый нос ему, слегка склонив набок головку, сощурив глазки. Он с недоверием, с прищуром сначала смотрит на нее, на ее истрепанные волосы, и приближает лицо к ее этим ладоням, вытянув шею…
Еще он видит мечущуюся собаку, дворнягу, с висящими ушами, вертящую своей мордой, постоянно переступающую лапами по асфальту, не видящую его и скулящую…
Он вскакивает с мокрого дивана, едва не падает от того, как шатает его, как колотит его, бежит в ванную… С закрытыми глазами, чтобы не видеть себя, моет лицо, шею, затылок, трет их, держится за край ванной и рыдает в голос, криками, всхлипами, в забытьи… Он цапает свои запястья, с внутренней стороны, как полосы на них красные остаются, смотрит, трет их о бока, о ткань, снова смотрит, руки держит, чтобы к лицу не поднять, потому что боится за свои глаза… Он знает, чувствует, что вокруг него те же стены, тот же свет, зеркала, слышит, как вода шумит, от этого еще больше кривит лицо, сквозь застланные слезами глаза смотрит, больше вниз смотрит, притаптывая, подвывая, сопя, взвизгивая. Потом стягивает с себя мокрые, в сперме трусы и начинает писать себе на пальцы, поднимает их к лицу, трогает языком и, почувствовав, как совсем немеют ноги, как палки, падает, успевая подумать, что хорошо падает, не ударится головой, и о маленькой калеке-девочке, виденной им по телевизору, постриженной наголо, в доме для слабоумных детей, но вполне нормальной, где их привязывают, чтобы спали, сидящей на своей кроватке, худенькой и замерзшей, очень и очень красиво, ослепительно улыбающейся, немного радостно, легко, немного весело и очень сильно…
Позже, совсем немного позже, он принял душ, хотя ему больно было видеть свое тело голым, больно было трогать его, - каждый бугорок кожи отзывался болезненно, он переоделся, в белую, свободную футболку, светло-голубые, тонкие джинсы, посмотрел на свои вздувшиеся мешки под опухшими, красными веками, зажег свет в комнате, где спал, и сел на тот же диван, только с краю, у окна, поднял ноги на него, сел по-турецки.
Он всхлипывал еще временами, довольно громко, еще кривил губы, еще скатывались иногда по щекам его, не удержавшись на веках, слезы, но он уже зло и почти уверенно смахивал их, растирал, шумно и глубоко вздыхал, все еще не мог говорить, но уже пытался, старался произнести хотя бы первое слово. Он не знал еще, каким оно будет, не имел представления, но не было это таким уж важным для него. Саднящая кожа постепенно успокаивалась, затихала, опускались по миллиметру плечи…
Он еще дрожал, подрагивал вернее, но мелко и безболезненно, тихо, спокойно и волнами, все более и более редкими, короткими и плавными. Он водил одной рукой по поверхности дивана, она была плющевой, и ему нравились следы, которые она оставляла, нравилось делать их одним движением и убирать другим, постепенно он совсем расслабил лицо и опустил на пол ноги босыми стопами на холодный паркет. Посмотрел на них, как вены по ним проходят…
- Я сошел с ума. Правда-правда, правда-правда… Я теперь сумасшедший. Вот как!.. Нет, не сегодня еще, но, наверное, завтра, или на днях я спрошу маму, может быть она что-то сможет подсказать мне, куда обратиться, к кому, она же может знать кого-то или узнать, по крайней мере, через тетю Машу, про кого-нибудь, про какого-нибудь специалиста, который что-нибудь сможет посоветовать, как-то помочь. И мне совершенно нечего пугаться, люди часто обращаются за помощью и находят ее даже, некоторые, возвращаются к нормальной жизни, начинают нормальную жизнь. Находят какие-то новые интересы, увлечения, занятия, единомышленников даже, друзей. Правда, что в этом странного, люди разные, бывают и такие, как я, наверное, ну почему бы и нет?.. Может быть нужно восстановить прошлые знакомства свои, друзей своих старых вспомнить, не его, конечно же, нет, фу!.. А… а, например, Лешку, Лешку же, ему же вполне можно позвонить, просто встретиться, посидеть где-нибудь, выпить по кружке пива, поболтать. Как-то там они с Олесей, как они? Вот интересно! Молодая семейная жизнь, ребенок у них, вроде бы, я помню… Если не путаю ничего… Слишком я что-то засиделся здесь, слишком сильно… Пора и выходить. И как-то хватит строить относительно себя иллюзии, изменения во мне необратимы, частично, частично, потому что некоторые еще можно удержать и повернуть вспять, пока еще не совсем поздно. Иначе я в канаве закончу и очень скоро. Совсем не буду понимать, что вокруг происходит, совсем опущусь… На месте родителей, я давно выкинул бы уже себя из дома и совсем не говорил бы больше, слова бы не произносил, они же совершенно святые люди у меня. Совсем же плевать на меня будут, в буквальном смысле, сейчас уже плюют, в буквальном, но теперь уже все это делать будут, просто проходя мимо меня, стараясь на смотреть на меня, но плюнуть… Или ногой пихнуть… А я буду лежать в собственной грязи, ничего не понимать и мычать. Замотанный в лохмотья… Замерзший и грязный, грязный… Но… но с широкими плечами. Совсем опустившийся, как животное, буду еду в помойках искать, на трубах ночевать… Но с глазами большими, темными… Вот такими, как вот сейчас же в зеркале были, да? Да-а!.. Именно!.. Высокий и стройный, если поднимусь, а ведь буду же я иногда и подниматься тоже… Мускулистый, я же совсем не склонен к полноте, я мускулистый, у меня фигура хорошая, хооро-ошая!.. Замотан буду в такой помятый, много раз вокруг шеи обмотанный шарф, платок даже, я не буду с остальными бездомными, я не буду с ними общаться совсем, но они же тоже люди, они тоже почему-то живут, они будут смотреть на меня, скрытого и сумрачного, такого сильного, такого непохожего в чем-то на них, да? Они, может быть, даже не будут надо мной смеяться, так издеваться надо мной, потому что будут, наверное, считать меня в чем-то выше их, такого молчаливого, строгого…
… Теперь он сидел, наклонившись вперед, и раскачиваясь, с широко раскрытыми, остановившимися глазами и поднятыми ладонями рук…
- И все они будут знать, все… Нет, не все, только избранные, некоторые, что я был сильный человек, победитель, настоящий мужчина, у которого был собственный бизнес, и с серьезными людьми, серьезными партнерами, еще в школе, еще на первых курсах института, что меня так любили женщины, у меня машина была одна из самых лучших, самых дорогих, я секс-символом был в школе, по мне все девчонки сохли, и сколько я их менял, как перчатки менял, как перчатки… менял… И они будут рассказывать друг другу обо мнее истории и еще придумывать что-то на ходу, додумывать, сочинять, чтобы было красивее, чтобы впечатляло еще сильнее… А этот сон я забуду уже тогда, забуду, совсем… Память, она так устроена, что у сильных психически людей, - а я очень силен психически, очень, - она специально отбрасывает то, что может повредить, этим-то истинно сильные, не искусственно, а истинно сильные люди, не они, те, дебилы, уроды, что харкали на меня и считали, что этим так сильны, а по-настоящему сильные, мудрые, тихие, сила у них внутри, у них даже движения такие сильные, плавные, мягкие, добрые, но сильные… И я буду тогда именно таким, как раз таким, а вокруг меня будут ходить и с почтением замолкать, заметив меня, глубоко смотреть, но отводить взгляд, а я буду сердиться на них, что они отводят взгляды, и буду запрещать им делать это, но не грубо, наоборот, очень мягко, плавно, с улыбкой. И не только бездомные будут ходить вокруг меня, а и простые, ну, другие разные люди, обычные, и будут спрашивать меня о чем-то, а я буду им отвечать, и учить их буду, потому то знать буду то, что они не знают… И говорить буду и говорить буду и буду, а они слушать будут, а потом и те, что пинали меня недавно ногами сзади и по животу тоже пнули, тоже придут и тоже будут смотреть, сначала просто смеясь, злобно смеясь, потом еще злее, потому что поймут уже, а потом кто-то из них и перестанет смеяться, станет по-настоящему прислушиваться, а вслед за ним все остальные, все другие, а потом и поверят, и подходить станут и спрашивать станут, а я им улыбаться буду, по-настоящему, тихо и светло, а не так, как раньше улыбался, заискивающе и гадко, мягко, и говорить им буду, а они будут удивляться, как дети, с глазками широкими, и замолкать удивленно, изумленно и возвышенно…
Он стоял, руки сложил к груди, корпус вперед наклонил, смотрел на противоположную стену перед собой и говорил ей, громко и внятно, грубо, грудным голосом.
- И только единицы из них, изо всех, будут знать, что я один, и что я погиб из-за нее, из-за женщины, одной женщины, а я, уставший, уставший но с улыбкой, тихий, умиротворенный буду возвращаться к ней, приходить к ней, и садиться на высокий бортик тротуара, боком к ней, стоящей надо мной, сложив руки на груди, смотрящей на меня сверху вниз, спрятав подбородок в воротник или платок, почти спиной даже к ней, что неудобно смотреть на нее, и сидеть немного, просто молча, а она, постояв, будет опускать на мою голову свою руку, свои пальцы, и я их буду чувствовать в своих волосах, и улыбаться, и сдерживать себя, замерзший, уставший, сдерживать себя так, чтобы не видела она, но она все равно все будет знать, потому что я буду чувствовать ее запах, и она мой, и еще она будет знать, что я чувствую ее запах!..
Он резко замолчал, просто сомкнул совершенно высохшие свои губы. Колотило в груди так, как будто это был вал машины, но без боли, быть может только со сладкой, приторной, свежей-свежей, теплой. Он сразу слышит тишину вокруг себя, и прислушивается к ней, не замечая, что даже поворачивает голову для этого. Он боится сделать шаги, хоть одно движение, он невообразимо, неописуемо счастлив, он поет, он вопит, воет, но теперь от восторга…
Он весь вечер говорил с родителями, спорил с ними, повышал голос даже, но весело, легко, они сами видели это, смотрели на него с легким удивлением, на то, как щеки его краснеют, когда он говорит, как он возбуждается, как глаза его начинают блестеть. Порой он вставал даже с места, потому что не мог усидеть, и начинал ходить по комнате, что-то произнося и жестикулируя при этом. Он сам даже сдерживал себя в этом возбуждении, сам знал, что голос его слишком громок, сам видел удивление родителей, которые хотя и вторили ему не показывая вида, но он все видел это, видел, но теперь не реагировал так, как раньше. Он часто выходил на балкон выкурить сигарету, быстро, торопясь, так что она горела длинным ярким наконечником, и с восторгом замечал, как теплеет на улице, даже теперь, в темное время суток. Телефон, его мобильный телефон, лежал в кармане, с ним, постоянно, в кармане домашних джинсов, и он время от времени проводил ладонью по нему, сверху ткани, или опускал руку в карман и чувствовал его, его шершавую и немного липкую поверхность, - было странно так трогать его, потому что он делал это чистыми, домашними руками. Он выходил из комнаты, чтобы уже достать его, открыть список вызовов и увидеть ее имя и время, вчерашнее, когда она звонила. Он улыбался, он начинал дрожать, хотя смотрел так уже в который раз, он бережно выключал аппарат, опускал его снова в карман, снова трогал его сверху и возвращался в комнату, к родителям.
Он делал так уже такое множество раз, что ему приходилось делать вид, что он заходит в туалет, чтобы снова достать телефон и включить его. И с какого-то времени, уже в который раз, когда руки его дрожали, шаря по карману, он стал замечать, что немного расстраивается, что надпись все та же, что она не меняется ничуть, выглядит точно так же, как и все предыдущие разы. В следующий раз, еще красный от того, что только что говорил много и в возбуждении, он, увидев надпись уже скривился бровями, стал переминаться с ноги на ногу и выключил экран быстро, гораздо быстрее, уже без улыбки. Потянул носом и почувствовал, как пахнет в ванной.
Он вышел из нее и прошел к себе в комнату, что-то ответив на ходу, потому что его продолжали о чем-то спрашивать. Но зашел к себе и закрыл за собой дверь, сел за стол и положил перед собой телефон, сложил руки вокруг него, локтями.
Он лежал перед ним, темный, с мертвым экраном, только цифры времени были видны, едва уловимы, только они сменялись на поверхности, а он старался не трогать аппарат руками, вообще концентрировал себя на руках своих, снова. Он встал с места и прошелся немного, здорово, сильно досадую, снова с испугом и мерзкими мурашками по шее, от того, что еще только несколько минут назад, всего несколько, все было хорошо, все было спокойно, так легко воспринималась эта сухость от сигарет во рту, горькая теперь, горькая и жгущая язык и нёбо. Заметил, что сидеть не может, совсем не может, нужно было ходить, снова заболел живот, снова зло и отвратительно дрожали пальцы, не так совсем, как еще недавно. Он стал в остервенении смотреть на них, напрягать и снова ослаблять их, но они все же дрожали. Появилась испарина на лбу, которую он убрал ими, и на шее, совсем ушел румянец, щеки не горели больше, - он дотрагивался до них, но не чувствовал их горячими. Он снова взял в руки телефон и стал сжимать его, убрал все следы с экрана и заметил, что руки слегка влажны.
Он вышел из комнаты и вернулся к родителям, с удивленным, изумленным выражением на лице, которое, когда он пришел, и встал позади дивана, на котором сидела мама, сменилось напряженным, почти злым. Хотелось как-то ударить себя, возможно по голове или животу, - куда-нибудь. Он вышел курить, хотя мама заметила ему, с сильным неудовольствием, что он был на балконе всего несколько минут назад. Он зажег сигарету, но она была противна ему, противна по-настоящему, отвратительна. Он, сначала с ужасом, но потом с восторгом по животу, от низу до солнечного сплетения, заметил, что оставил телефон в комнате, и, уже готовый было выбросить сигарету, стал, дрожащими, теперь уже колотившимися пальцами, руками всеми, подносить ее к губам медленно, сколько мог спокойно, специально делая длинными паузы между затяжками, а сами затяжки – долгими, вялыми. Когда сигарета догорела, до самого фильтра, он еще стоял, сколько мог, борясь с сокращениями живота и наслаждаясь ими, в страхе, в вожделении… Он вошел обратно в комнату, не дыша и стараясь слушать звуки из своей комнаты, еще постоял перед телевизором, расстегивая накинутую куртку, даже сделал какое-то замечание, улыбнулся, - больше всего он не хотел, чтобы «эти люди» что-то видели в нем, в его лице… Все сдерживал себя, когда шел вешать куртку в шкаф у входа, когда решил, что сначала пройдет на кухню и выпьет воды, на что-то посмотрит там, что-то подвинет руками, затем, возможно, вернется в большую комнату и еще скажет что-нибудь, возможно, как-то засмеется, сделает шаг прочь, еще задержится, и только потом пройдет к себе. Не посмотрит сразу на стол, нет, сначала проведет руками по стопке журналов, посмотрит в окно…
Он сделал все так, как планировал, заулыбался себе от этого, похвалил себя, но дергая руками схватил по-прежнему мертвый телефон, еще надеясь. И жадно, рывками стал рассматривать его экран в поисках каких-то новых значков, подумал, что, возможно, пора бы ему уже менять телефон, что он недавно видел новую понравившуюся ему модель, опустил руки с ним, включенным и густо-густо, пунцово покраснел.
С минуту он помолчал. Не говоря, не думая, не двигаясь и почти не дыша.
- Ну и что я сделал не так?.. Что я опять сделал не так? А? Урод, урод, выродок… Чего эта сука не звонит мне?.. А? Чего, действительно, она не звонит? Она, конечно, может быть, завтра позвонит, но а сегодня-то? Где я опять облажался сегодня, господи, а? Я же был хорош, вроде бы я был хорош же, нет? Господи, да поймешь разве?! Повидалась с лохом каким-то, теперь ржет, наверное, своим козлам каким-нибудь рассказывает, и они тоже ржут… Заливаются просто…
- Господи-и, зачем я пошел, зачем?! Зачем ты пошел, идиот, ведь знал же заранее, что все так будет, что не по силам это тебе… Сколько прошло? Несколько часов? А ты уже бредить начал снова, что-то ночью будет, господи, что ночью будет, как я, по-твоему, что я ночь перенесу что-ли? А завтра? Боже, а завтра?.. Завтра же идти нужно, нужно, но я не пойду, естественно, как я, что я, разве я смогу теперь вообще туда ходить?.. Вот же еще вопрос-то!.. Но это потом, потом, а сейчас вот надо решить, как я завтра-то буду, вот как? Это же уму непостижимо, дебил свихнувшийся, разложенный урод поперся куда-то с такой женщиной встречаться, время проводить, - да как я не сдох там прямо-то, или вот сейчас, когда без сознания падал, почему я не сдох просто, а? Интересно! Вот интересно просто! Чего меня еще водить-то, для чего, чего еще от меня нужно-то? Кому я нужен? Что-о еще?! Бог мой, а завтра же действительно нужно будет идти!.. Там нужно быть, мне нужно сдать эту работу, и как быть, как быть?.. Это, это… Это… Господи, да знаю я уже, что у нее, знаю прекрасно, как она выглядит, сколько можно одно и то же повторять-то?! Знаю! Блин, да ровно пять минут я думал, что мне достаточно будет просто увидеть ее, пять минут же! Всего пять минут… Что? Что еще тебе непонятно?! Глупо, тупо даже с моей стороны же, тупо, я-то думал, дурак, что теперь будет лучше, ан нет, нифига же, ничего подобного… Не громко ли я говорю?.. Надо говорить потише… Да, теперь, похоже, только еще хуже будет, а я совершенно не готов же, совсем не готов, это же силы какие-то нужно иметь, а разве есть у меня силы?.. Есть?... Ты говорил уже это, что одно и то же повторяешь все время?.. Нет, не звонит, не звонит, и теперь не звонит все еще… Ох, вот как жить?! Могла бы хотя бы смс написать, хоть что-нибудь… Дура!.. Сука, мразь, ****юга поганая вонючая!..
- Если так вот подумать, что это был первый и последний раз, так это же как же?.. Это вообще представимо? Вообразимо? Это может быть серьезно? А вообще, конечно, может быть, вполне… Вот нужно попробовать подумать так, почувствовать сейчас так, как я бы чувствовал, если бы это было действительно так. Вот, нужно попробовать, попытаться… Вот… Нет, это, конечно, не получается, не получается… Трудно представить… В конце концов, это же она же сама позвонила тогда, вчера, господи, это только вчера что-ли было?! Да, вчера… Ну, не суть, не важно, пусть… Не в этом дело, а дело в том, что она позвонила, и сама пригласила, значит хотела увидеться… Увидеться!... Одно слово-то какое, да?! Она хотела со мной увидеться… И вовсе, кстати, не собиралась она надо мной смеяться как-то, параноик ты, парень, и если бы только параноик, хе-хе. Просто больной сумасшедший и все… Ну ладно, это-то понятно, понятно, но я просто мог вчера открыть из себя что-то такое, что ей совсем не понравилось, и теперь она думает, что зря встречалась со мной, что это глупость, тупость и вообще ошибка, что просто не надо больше так делать и все… И, естественно, скорее всего так, должно быть так, как же вообще иначе-то, сам подумай, вот просто поставь себя на ее место… Да-а… Что правда, то правда… Это так…
- А и наплевать!.. Плевать! Пошшла она, пошла к черту, сука… Наверняка же трахалась в эту ночь с кем-нибудь, точно говорю, сам понимаешь… Вот не начинай только, а то опять член встанет… Ох, это невозможно, нереально, не-вы-но-симо! Это бред, бред мой! Я устал, устал… Нифига, нет, я полон сил наоборот, ты что это! А я же был так хорош, я такие вещи говорил, так говорил их, и откуда взялось только, да? Удивительно же! Я хорош, я еще хорош, я еще, оказалось, могу быть человеком, почти человеком! Ну, по крайней мере, по оболочке, оболочка-то живая, красивая, а внутри гниль… Да-а… А это даже здорово, здорово, я буду такой поврежденный, а она будет меня спасать… Да-а… Она увидит это, конечно же, уже увидела, да… А может это ее и привлекает во мне, а? Может такое быть? Да, вполне… Материнский инстинкт, все такое… Ну, это еще лучше, значит долнго со мной будет, всегда будет, вообще всегда, может быть… Всю жизнь… Нет, ничего подобного, я еще вовсе не сошел с ума, вовсе, я еще могу анализировать что-то, я могу быть красиво одетым и ходить, красиво одетый, сумрачный, сильный, внешне, да? Да! И она будет смотреть и видеть будет, и улыбаться будет, даже дома, когда одна, когда обо мне подумает… Интересно, подумала она что-то обо мне сегодня, думала вообще, интересно? А как она думала? Нет, наверное, не думала… раз не звонит, сука! Хе-хе-хе! Да думала, конечно же! Еще бы, да я же красавец, она вообще, наверное, сомлела вся, обомлела вся, ноги послабели у нее, от меня… Вот как… Вот это как!..
- Так что все нормально, все в порядке, сам знаешь, сам понимаешь прекрасно… Все хорошо…
Он, пока говрил, чувствовал, что пахнет от него, хотя только что был в ванной, неприятно пахнет. Это смущало немного, не слишком, не больно, но стойко, продолжительно, и поэтому постоянно вертелось, чувствовалось где-то между бровями, между не слишком мохнатыми бровями, по которым хотелось проводить пальцами, и он проводил, делал так…
Еще он слышал звук телевизора, оттуда, из комнаты
- Я… я, наверное, наверное,… и сам могу позвонить… Я, я сам могу… сам могу позвонить ей… Правда, вот же ее номер телефона, вот же, я просто могу ее набрать…
Он замолчал, остановив, большие, мокрые и блестящие как зеркала глаза, где-то внизу, на полу, немного наклонив на бок голову, и улыбнувшись. Замер совсем, только потирал пальцами одной руки по второй ладони. Совсем светло улыбался, словно бы свет падал на его лицо, на его приподнятые внутренними уголками брови, чистый, ровный лоб, белую кожу на нем. Часы было слышно в комнате, и он сам их слышал смутно… Как маленький ребенок сидел, щеки у него такие были, ребеночьи, его, наверное, хотелось бы прижать к себе, приласкать как-то, в этой чистой белой, большой ему футболке с сильно опущенным воротом, с чистыми волосами, которые даже светлее поэтому казались, с ямкой на одной скуле…
…- Я могу, конечно… Конечно могу… Но что я говорить буду? Ох!.. Что я буду говорить? Ой, а можно же сообщение отправить! Ох, громко сказал! Блин, шепотом говорить нужно, что как дурак?… Плохо, плохо… Боже, точно же, сейчас, сейчас, такое простое что-нидудь, совсем простое, легкое-легкое, смешное, с хорошим чувством юмора, у меня же хорошее чувство юмора, я же знаю, мне многие так говорят, и я могу… Вон она что-то так и не пишет, стесняется наверное, думает, что я писать ему буду, подумает, что я уж очень к нему привязалась, что он так сильно на меня повлиял, ну… ну, или как-то так, примерно так, да?.. Маленькая, мася, малышка!.. Влюбилась, влюбилась, несчастная, даже жалко ее, они же так влюбляются, что ужас, гораздо сильнее нас, у них же эмоции одни… Любить ее буду всю жизнь, женимся, жена моя будет, жена… Здравствуй, жена! Она будет ходить где-то, а я ее не буду видеть, она будет приходить потом, позже, я ее ждать, а она придет, и я скажу, другу, друзьям «жена пришла»… Сейчас, короче, ее сделаем, а потом и подругу ее, Светку, тоже симпатичная же девчонка, да… А потом и еще кого-нибудь… Она, конечно, должна во мне видеть какого-то очень сильного человека, непереносимого даже, чтобы она плакала из-за меня, ждала меня, а потом скандал устраивала, сквозь слезы, посуду бы била… Я ее… Главное разыграть сейчас все правильно, все как надо, не ошибиться бы… Улыбаться будет, так, одними губками, у нее они такие, пухлые немного, но не очень красивые, да? Не очень, бывают и красивее, я видел красивее, гораздо… Вообще нужно играть такого недоступного человека, высокого, а я высокий, между прочим, очень высокий, и, конечно же, сейчас не звонить и не писать ничего… И еще долго не писать и не звонить… Вообще лучше бы дождаться ее, чтобы она сама проявилась, а она проявится же, обязательно… Ну как же! После сегодняшнего-то вечера! Да еще бы! Да, блин, и не сомневайся!... А не очень вечер, да? Чего мы так рано разошлись, интересно? Сейчас же только одиннадцать… Бывают такие девчонки, с очень светлой кожей, а еще бывают при этом с едва-едва рыжеватыми волосами, вот как та, которую я видел, так вот она не такая, совсем…
- Не гуляли допоздна… Ну, это ничего как раз, ты что, это ж первое свидание же только… Хотя она же предложила расходиться, не я, помнишь? Да, не я… Блять, как это больно же все! Бл-лять! Ох, Господи!... Как она достала меня, как я устал от нее! Сука, сука, тварь, тварь! Боже…
Он, медленно и тяжело, пропотевший вновь на груди и на лбу, стал клониться на диван боком, лечь, прикрывая глаза и подтягивая к животу колени… Лежал, сжимал изо всех сил зубы, и ему это нравилось, нравилось, как желваки по щекам бегают, как больно это…
Развернулся на спину, выгнул спину, животом вверх, руки за себя закинул, выдохн6ул через губы, опустил руки, на них посмотрел, снова за голову закинул, покраснел весь, как рак, еще раз, с натугой, выдохнул вверх. И снова на бок повернулся, с блестящими глазами, с блестящими глазами, губами мокрыми, полными-полными…
- Господи, какое счастье! Какое счастье!...
Покачал головой слегка, так что самому так понравилось, и закрыл глаза, сильно выставив вперед и даже вверх подбородок.
Он только лежал так, долго, с закрытыми все глазами, сунув ладони, сложенные вместе, между колен, держа их и содрогаясь время от времени, мелким ознобом как будто, мелкой дрожью, краснея все больше и больше, пока щеки совсем не запылали; ноги, передние мышцы болели так, что почти невозможно было терпеть. Знал, что войти могут, что увидеть могут, но не двигался, лежал только, глаза закрытыми держал и дышал, с едва заметными стонами…
Слишком долго, так, что испугался, наконец, сам… Открыл глаза, голову двинул, почувствовав, как болит в самом низу затылка… Стал подниматься, сначала только корпусом, оперевшись на руку, приподняв тело и посмотрев на то место, где лежал только что. Опустил ноги на пол, поставил их рядышком, голые, и посмотрел на них, как стоят они.
Потом поднял голову и долго-долго, тупо-тупо смотрел на выключатель у самой двери, не мог никак встать и подойти к нему, раскачивал плечами из стороны в сторону, но не мог.
Почувствовав, что губы начинают кривиться, сильно, неудержимо, вскочил все-таки, щелкнул выключателем, закрыл замок двери и вжался обратно в диван, теперь отвернувшись к стене. Вдавил лицо в его подушку, заговорил, не зашептал даже, заговорил, в голос, грудным, глухим и рвущимся голосом:
- Господи, а ведь я просто человеком хотел быть, просто человеком!... Почему я должен, почему я должен все это… делать?... Почему, а? Господи! Я ничего не хотел, ничего не жалал особого, вовсе, совсем же! Что же?!.. Господи, что это со мной?! Господи!... Как, ка-как теперь успокоиться, господи! Почему я должен быть сильным, смелым, добрым, спокойным, мужественным? А? Почему же? Только хороший человек может жить, да-а?... А плохой?... Почему плохой-то не может жить?... Слабый, безвольный, уродливый, почему вечно должно быть какое-то оправдание своей жизни, вроде все… всего этого, всей этой силы, смелости, твердости?... Почему я не могу бояться, почему мне так плохо, когда я боюсь, ведь это же совсем не так больно или неприятно, вовсе не так, как чувствуешь себя на самом деле!... Почему я должен быть умным, почему я должен красиво и правильно говорить, правильно смотреть, почему должно нравиться, как я смотрю, как я выгляжу?… Я не хочу! Я не хочу, сука, ты понимаешь это или нет?! Почему я ходить должен, одеваться должен, что я?... Почему я не могу быть просто уродом, которого все любят, просто так, ни за что, ни за что, почему любить-то надо за что-то? Почему я должен любить? Я не хочу любить, не хочу никого любить, я не хочу прощать что-то кому-то, но почему при этом я не могу хотеть, чтобы меня прощали, меня любили?... Я, я же не говорю о зле, не говорю, - он постепенно перестал захлебываться, - Это же не зло, что я хочу, почему я не мог быть просто… просто… Почему я должен быть отдельно вообще? Отдельно… От… нее?! А-а?!!! Я не хочу быть отдельно, господи, почему я не могу просто частью ее быть, почему я не могу быть просто ее частью, тогда она просто делала бы мной что-то… Почему так тяжело с ней, господи?? Что, что ты сделал так, для чего, зачем это? Почему так тяжело с ней?... Почему мне так тяжело?... почему мне так тяжело?... Га-а-а!... Я никому не делал зла… Я хороший… Я люблю себя… Я люблю себя… Я хороший…
Из него разом вышло много воды, он промок весь, как мышонок… Пальцы ног тоже были мокрыми… Он замолчал, лежал так, что ему было очень удобно, очень мягко лежала голова его, он даже двигать ей не стал, только чувствовал, как промокли виски, подумал, что волосы могли немного сваляться на них, и сквозь них было видно кожу, но он не стал поднимать руку, чтобы потрогать ее, он не мог, лежал и не плакал больше, дышал спокойно, совсем неслышно. Глаза его были открыты и расфокусированы, веки не опускались. Вздохнув пару раз, глубоко и тихо, он прикрыл их, но все не засыпал, еще долго.
Тихо вошла к нему мама и присела на диван, рядом, на краешек, повернувшись к нему только плечами. Его плечи были напряжены так давно и так сильно, что уже болели, он слышал, как она вошла и что села рядом. Она положила руку ему на лоб, почувствовала, как он горяч и липок, но не убирала, долго-долго, затем только провела ее вверх по голове, по волосам, думая, что он спит, посмотрела, что он одет, и нерасправлена постель, но не стала ничего делать. И свет не зажигала, и потому плохо видела его, слышала только, как он дышит. Она убрала руку с его головы, и он не понял, ушла она или нет, и потому, через минуту, повернулся, наконец, и открыл глаза. Она посмотрела на него и нахмурилась, с улыбкой.
- Что с тобой такое?... – спросила она, посмотрев на его грудь и плечи, - Раздевайся давай и ложись…
Он не моргая смотрел на нее и сам знал, что странно смотрит, но не поворачивал головы и не двигался, сам знал, что смотрит полу-удивленно полу-тупо. Только губы облизал, но снова сомкнул их и точно так же. Она похлопала его по руке, по плечу, поднялась и вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь. Он видел в проеме, что в квартире остался свет лишь на кухне из маленького светильника.
Как только затихли ее шаги, как только он убедился, что не слышит их больше, он встал, резко встал, так, что чуть-чуть закружилась голова, подошел к столу и зажег на нем свою маленькую лампу. Комната озарилась желтым светом, больше всего сам стол, пол перед ним и его руки, кисти.
Он схватил со стола телефон свой и включил его. Снова стал лихорадочно искать значки сообщений, и снова скривился лицом, сел на стул, на край его. Посидел и посжимал аппарат в руках, изо всех сил. Потом зашевелился, потянулся, поморгал глазами, выпрямил спину, посжимал кулаки, долго глядя на них, и снова красный, снова дрожащий, но молчащий, стал набирать на клавиатуре телефона слова. Он много ошибался в наборе, менял и переставлял слова, знаки препинания, потом сокращал целые фразы, останавливался, до сильной дрожи и мягкого живота, снова начинал опускать пальцы на кнопки, торопился и останавливал, успокаивал себя. Щеки его горели, и глаза блестели, как огоньки, отражая желтый свет. Ему холодно было, он все еще был мокрым-мокрым, иногда, - да нет, даже очень часто, - взгляд опускал, на то, как свет на руки падает, на руки и на едва шероховатую, светло-серую поверхность стола. Оторваться потом и вернуться к набору сообщения было тяжелее всего.
Наконец он остановился. Он замер и стал читать все пять слов, что набрал. Он читал, потом отводил глаза, выключал экран, снова включал его и читал снова. Потом отложил его на стол, посмотрел, как лежит он, встал со стула и отошел в другой конец комнаты, туда, где были тени, густые и вязкие, шкафы, его одежда, его вещи. Он старался ступать как можно тише, знал, что все спят в квартире, поэтому, когда дошел, босыми ногами, до большого, темного платяного шкафа, остановился, замер и смотрел на его двери, на их покрытие, на то, как закрыты они, неплотно, неаккуратно. Стоял так и бога молил, шептал губами, едва-едва живой от дрожи, от страха… Как ни хотел, как ни боялся, но развернулся и вернулся к столу, подошел к столу, руки в карманах, дрожал плечами как сумасшедший и улыбался из последних сил. Он не выдержал, конечно, взял телефон и удалил все то, что набрал на нем, так кривясь лицом, что почти чувствовал, как болит между пальцами, как ноет у солнечного сплетения. Что захныкал, задышал и стал ходить по комнате, опустив голову, старательно держа ее так и уже не следя за шумом шагов. Он нахмурился, наконец, ударил себя по лицу, сильно, так что осталось пятно на щеке, взял аппарат и набрал все то, что только что удалил. Набрал и остановился вновь. Упер локти в живот, ссутулился и стал качать корпусом вперед и назад, держа голову немного в сторону. Было душно в его комнате, и рот - сухой и горький. Но не тяжелым было лицо его, светлым, пышущим, красивым… Все по стенам смотрел, глазами круглыми, по темным стенам с тенями, с едва уловимыми узорами, портрет, все тот же, увидел, задержался на нем, с минуту, слушал как тихо в комнате его, как воздух сух и душен, как тепло на губах его. Секунды, секундочки ловил, мгновенья, подальше отложил телефон, чтобы не достать еще рукой, даже вытянутой, не смотрел на него, все боялся…
Когда понял, что долго сидит, что слишком тихо стало, что не успокоится сердце, не перестанут пробегать мурашки по затылку, выдохнул шумно, сам улыбнулся своему страху, подрожал сильнее, натужась, плечами повел, брови поднял, и взял телефон. Нажал «Отправить».
Он успокоился сразу, замер тут же, движения смягчились, немного отступила от головы кровь. Брови сомкнулись его, он побледнел как полотно, как лист бумаги, увидел пальцы свои, свои предплечья и локти, снова на свет из лампы посмотрел, взглянул, быстро и злобно, вдохнул поглубже и зарычал на выдохе, глухо в начале, но больше переходя на стон, пропотел, поник снова, так, что по спине, по позвоночнику побежали капли, поднял руку и два раза ударил себя, открытой ладонью, ее основанием по виску, сильно, сильно, так что голова закружилась, удивился, испугался поэтому брови поднял, хотел встать и идти куда-то, знал, что кричать нельзя, в голос, боль все чувствовал на виске, потрогал его, потер… Глотать не мог, совсем не мог, плакать не мог, хотел только маму поднять с постели и посадить рядом с собой, нет, не посадить, поднять и… и непонятно, что дальше, просто поднять, чтобы она на него смотрела, что-нибудь сказала, Бог мой, что он сделал, что сделал, что сделал!...
- Н-никогда больше не делай так, ладно?!... – простонал он, в голос, довольно громко, наклонив на бок и покивав головой, подняв прямой указательный палец и погрозив себе.
Только стонать и мог, делал это часто-часто, как только мог, чувствуя, как этим только еще больше нагнетает себе в голову, попробовал отвлечься, подумать о чем-то, чем-то самом хорошем, самом тихом, спокойном, простом, но совсем не зацепился ни за что, только тошнота к горлу, кусать не мог, от этого совсем была бы боль, а она и так сейчас отдавала, пульсируя, в больное ухо, раскачиваться не мог, смотреть на себя не мог, совсем не мог, ни на что смотреть не мог, так болели глаза, кожа болела… Вскочил, почувствовав, что падает, стал ногу свою растирать, большую мышцу ее, просто и остервенело, как мог только, чувствовал, как мурашки по паху пробегают, как быстро, стремительно сохнет во рту, и как-бы отступает что-то от лица, как немеет оно. Поднял руки, ладони, и стал тереть ими щеки, пока больно не стало, уже совсем остановиться не мог, на секунду взгляда не мог остановить ни на чем, что-то делать хотел, что-то повторяющееся, приносящее боль, но только не сильную, не сильную… Легкую боль, но только чтобы чувствовать ее, обязательно, ее одну, на лице лучше, на лице, чтоб трогать ее, чтобы касаться… Ухал дыханием, выдохами, стал держать звуки, боялся, что услышат, от этого еще больше стонать хотелось, темно было на верхней половине глаз.
Туда, на стол, на телефон, он не смотрел, не мог смотреть, но знал, что молчит он, знал, знал прекрасно, быть может давно упал бы, если бы не следил так, остервенело, так сконцентрировано, тело не слушалось, глаза не слушались, стоны, но сознание было чистым, ясным внимание, острыми глаза…
И все же, если бы не звук этот, не ярко загоревшийся экран, и слова «ага спасибо что интересуешься! спокойной ночи)» которые читал он, еще в ознобе и поту, бог знает, что случилось бы с ним, в глазах и сейчас замелькали белые пятна, зашевелилась кожа на лбу снова отступившей кровью, но он обмяк сразу, весь, всем телом, больше не мог пошевелить и пальцем, только лишь собравшись стер с бровей все капли, сделал два шага до дивана и повалился на него, подкошенный отказавшими ногами, с переставшими видеть глазами, полными, глубокими, смотрящими внимательно, с состраданием, с искренним сочувствием, понимающе и по-доброму. Он держал телефон рукой, сжимал его, как мог, близко, у груди, почти у лица даже, как только мог близко. Подумал о себе последней мыслью, о своем лице и снова так хотел его увидеть.
Он уснул, спокойно, тепло и влажными глазами, как ребенок, пригревшись под одеялом своим, чувствуя, как пахнет сам, как приятно пахнет сам, как носом приятно тянуть это, просыпался ночью, в темноте, немного хныкал, счастливо, глазки тер, много ворочался, выставлял себя из под одеяла, ноги, руки свои, мокрой подушки касался, губами, щеками, носом утыкался… Открывал глаза и водил ими, большими и слепыми, по темноте, почти полной, глубокой, красивой-красивой, как ему казалось. Слушал, как капли ползут по стеклу, смотрел на огни города в окне, смотрел, как падает свет от них на поверхность кожи, смотрел на сложенное колено свое, плашмя на постели, его, сидящего… Как волосы на нем то встают, все вместе, вертикально вместе со становящейся неровной кожей, отклоняются, то в одну, то в другую сторону, как стрелки, то ложатся вновь, безжизненно, мертво и спокойно. Улыбался себе, любил себя, сильно, впервые, хотел улучшить себя, чтобы лучше стала кожа, руки, ноги его, радовался, что чистое тело, радовался, смеялся тихо этому, и громче, поднимая лицо. Совсем привыкали к темноте глаза его. Дрожал немного, от холода, было, правда, прохладно голому телу его, непокрытому, в комнате с едва открытым окном.
С дрожью же, почти не разгибаясь, когда поднялся, - так напряжен был живот, - он проснулся утром, когда уже было светло. Оделся, подержал себя немного за живот, посмотрел как спал, на кровать то есть, долго, глазами не моргая, и вышел из комнаты, быстрее, чем сам ожидал.
Он вышел к большой комнате, светлой уже, и увидел отца. Посмотрел на него, с испугом под глазами, вспомнил, что не посмотрел на лицо свое в зеркале, что на нем могло что-то быть плохо, видел его, слышал, конечно, слова его, понял, что это был вопрос, но не знал, не очень понимал, как нужно реагировать, когда человек что-то говорит, что-то спрашивает, замер на это мгновенье, очень робко, на лице его, потемневшем, только глаза, белки глаз выделялись. Совсем не держал взгляда отца, не был смущен, но не мог, больше секунды, наверное. Лицо его совсем не было похоже на лицо только-только проснувшегося человека, было чистым, внимательными глаза. Тих был, совсем тих, и внутри саму тишину слушал, слушал, слышал и улыбался ей, глубокую и прочную, очень красивую. Стоял так, что руками живот прикрывал, немного согнувшись и ссутулившись, хотя одет был, и сам себе напоминал об этом. Заметил, какой свет был в комнате, глазами по нему поводил.
- Адрей, слышишь меня? Не проснулся еще что-ли?...
Он повел глазами, улыбнулся фразе, рассмеялся даже, но правда не слышал вопроса.
- Помнишь, говорю, что к деду ехать нужно? Бабушка говорит, что что-то там хуже ему стало… Надо ехать.
Странно, медленно, так что отец удивился, изменил лицо свое, выражение его, брови сдвинул, их уголки приподнял и немного губы раскрыл, скорбным, слишком скорбным стало лицо его. Потом губы вперед вытянул, почти трубочкой, сказал:
- У-у-у… Да-а-а?...
- Да. Давай, собирайся. Мамы нет, так что сам позавтракай, там на столе. Я в комнате пока. Жду, давай побыстрее, опаздываем. Я не думал, что ты столько спишь-то.
Отец ушел, прошел мимо него, в дверь, почти плечом плеча коснувшись.
Но он повернулся след за ним тут же, засуетился, пошел быстрым шагом в свою комнату, стал доставать из шкафа свои вещи и одевать их на себя. Шарф намотал на шею, слишком сильно, так что чувствовал его давление на горле, немного ослабил его. Но не одел еще свитер, только в футболке был, и снова размотал шарф, стал одевать свитер. Когда высунул голову из воротника, его сильно мотнуло в сторону, он переступил стопами даже, схватился за край стола, сильный озноб прошел по позвоночнику и каплями выступил на лбу. Он убрал капли рукавом. Чуть-чуть испугался, подышал, вниз посмотрел, как ноги его стоят, но продел все же вторую руку в рукав, уже спокойнее, смелее. Повел пальцами по волосам над ушами, стараясь делать это медленнее, сначала с одной стороны потом с другой.
Он странно оделся, во все свое, обычное, но сам чувствовал, что как-то не так, как неудобно одежда сидит на нем, но не стал поправлять, не стал поднимать рук, чтобы сделать это, только держал их, опущенные, немного в стороны, когда они с отцом выходили из подъезда к машине. Очень странными ему показались отблески в стекле двери, он задержался на них даже, потом открыл дверь и сел, снова неудобно, немного набок. Ему понравилось, как руки легли на колени, кисти, совсем расслабленные, парализованные, он посмотрел на них.
Долго смотрел, когда уже машина тронулась, и он почувствовал, как отклоняется голова его. Стал хмуриться, сильно и испуганно, но не мог дышать и сказать что-либо, поэтому снова отпустил себя, снова стал улыбаться и плечи ослабил. Чувствовал, как уголки губ опущены и как нет сил их поднять, и что не нужно их поднимать, совсем. Думал о том, как стал бы поднимать их, как стал бы руки поднимать…
- Там, кстати, дедушка тебе что-то сказать хочет, мне мама говорила, она созванивалась с бабушкой с утра. Слышишь?
Глазами повел сначала, до упора, с медленной и хитрой улыбкой, сам очень ей удивился, потом только голову повернул, не полностью к лицу отца, но в его сторону, снова брови сложил также и стал внимательно, глазами, слушать и кивать, хотя не понял, что отец уже не говорил ничего. Глаза расширил, на мгновенье, и улыбнулся себе, сильно, даже губы разомкнул, теперь вдруг встрепенулся и стал поправлять свою одежду и шарф на шее. Сел удобнее, руки в карманы сложил, нахмурился, брови насупил, зубы плотнее сжал. Сделал глазами так, как видел в фильме. Улыбнулся опять и опять почувствовал, как голова сильно кружится, подумал, что зря поехал и хотел попросить отца остановить машину, оглядел, где находились даже, и подумал о том, как мог бы домой добираться. Но одернул себя и не стал этого делать. Только глаза расширил себе на это и кулаки сжал, но с улыбкой. Песок в глазах, в ушах, на зубах как будто бы чувствовал, пошамкал немного сухим ртом, встрепенулся и посмотрел на отца… Они уже подъезжали.
Он стоял в дверях комнаты, на самом пороге, и смотрел на деда, ужасно исхудавшего, почти, - по взгляду, - не узнающего его, бессильного, молчащего, но смотрящего, внимательно, пристально, изучающее, большими серыми глазами. Андрей сильно испугался, увидев его, так сильно изменилось лицо старика, прежде длинное, сильное, суровое, всегда даже почти безжалостное, очень похожее на его самого лицо. Испугался и замер на пороге, поставив ноги вместе и как-то прижав ладони к бедрам, не наклоняясь и чувствуя, какие влажные они. Отвратительный, липкий, жаркий запах был в комнате, он едва сдерживал себя, чтобы не морщиться от него, слушал, слышал, как кряхтит дед, когда отец и бабушка поправляли его на подушках, переворачивали его, смотрел, как он глаза закрывал, как дышал хрипло и тяжело. Испуг от этого был почти до слез, почти до дрожи, острый, злой и мерзкий. Отвратительно было, как отец гладит его по голове, по лбу, поправляет ему волосы, по этому липкому, желтому лбу. Как измято, сильно измято белье постельное, на котором лежал дед, крупными, четкими, очерченными складками… Долго, длинно он смотрел на все это, несколько раз резко сбивая взгляд, в опасении, что и на него смотрят и взгляд его этот видят.
Все уселись, наконец, бабушка в ногах у деда, а отец – в изголовье постели на стуле. Они что-то говорили друг другу отвратительным полушепотом, а дед снова, во все глаза и пости не моргая смотрел на него и громко сопел через открытый рот с отвалившейся нижней губой, так что видны были основания нижних грязных зубов. Очень громко, отчетливо, шли часы, всегда так у них здесь, в этой квартире. Андрей думал, как запах этот заполняет его одежду, вязнет на ее волокнах, липнет к ним… Едва-едва, едва-едва он сдерживал лицо его, чтобы не сморщиться от испуга, чтобы не выбежать отсюда, он почти сделал первый шаг, чтобы сделать это. На полу у кровати стояли грязные, измятые, истоптанные тапки деда, а у изголовья, на тумбочках, рядом с которыми сидел отец и положил даже локоть на одну из них, смотрел через кровать в окно, что-то, на что Андрей просто боялся бросать взгляд.
Дед стал глубже дышать, все так же смотря на него, все замолчали, а бабушка приподнялась и положила ему на грудь руку. Дед вздохнул сильнее и тяжело проговорил:
- Как дела, Андрей?...
Бабушка тоже посмотрела на него, своим бледным лицом и изображенной улыбкой, со слишком явным каким-то, словно спародированным ожиданием.
Не хотел он отвечать, больше всего на свете, он не хотел так, что снова почти заплакал от этого, почувствовал, что слезы могут навернуться на глаза. Бабушка увидела это и, очевидно, совершенно умилилась, сама скривилась лицом, хотела встать и подойти к нему.
Он слишком долго молчал, под взглядами этими, особенно больным, болезненно желтым, самым отвратительным из виденных им, так долго, что уже и отец повернулся к нему и стал смотреть на него, серьезно, открытыми глазами.
- А, а… У меня все хорошо, все нормально.
- Ты учишься?
Он кивнул, радостно, что мог сделать это вместо того, чтобы произносить что-то, знал, что если бы стал говорить, губы бы задрожали, они уже дрогнули, заметно, наверное, до злости, слабой-слабой сейчас… Глаза его были расширены, белые, брови подняты… Они почти одинаково смотрели друг на друга, совсем почти одинаково, дед и внук.
Андрей сделал один шаг вперед и снова замер. Почти вытянул вперед руку, но остановил ее вовремя, остановил вовремя краску на щеках. Почти привык к запаху, чувствовал его, но почти не думал о нем, почти уже не думал о глазах, направленных на него, он улыбался, едва-едва, еле заметно, но губы были напряжены, приподняты их уголки чуть-чуть в запекшейся слюне; он сам почти чувствовал, как глаза опять блестят его, как руки дрожат сладко, все равно дрожат, все равно. Остро, вожделенно он посмотрел на шею больного, бледную, почти иссине, дряблую, больную, грязную, липкую, почти касался ее губами, губы даже распахивал для этого, чтобы делать это. Знал, сам знал, конечно, что потом больно будет, отвратительно, страшно будет, слезы потекут, возможно, щеки дрожать будут, так что под скулами болеть будет, но…, но сейчас делал то, что делал и хотел этого, делал, что хотел. Вернее почти делал, почти, еще позавчерашний страх, теперь дряблый, заскорузлый, покрытый засохшей липкой корочкой, еще не позволял полностью забыть себя, но и новый, новый, совсем свежий, необычный, незнакомый, острый, пульсирующий, тоже был, был здесь, с ним, на нем, где-то у основания языка, сухой горечью, сухой но липкой. Он пошамкал ртом, знал, что смотрят ему в глаза, что он сам в глаза не смотрит, смотрит на тело, на руки тоже, другие, чужие, но очень похожие на его руки, с теми же длинными пальцами, теми же вытянутыми ногтями, почти того же даже цвета, на вены на руках, на волосы на руках. Он перевел даже взгляд на отцовские руки, - знал, знал, что совсем что-то безобразное делает, уверен был в этом, дрожал от этого, уже не стесняясь и не сдерживаясь, - они тоже были почти теми же, тоже похожими, но меньше, меньше, гораздо меньше… Злобно и резко, истерично почти досадуя он рванул взгляд обратно, не те руки, снова впился в них, еще больше подвинулся к ним, открыл рот… Быстро и остро подумал, как будет ноги ее раздвигать, лежащей, колени поднятые, кожу их трогать, как ее щеки будут красны, глаза блестящими, немного испуганными, как руку будет опускать на ее лобок, вот эту руку, вот такую руку, и чувствовать острые сбритые волосы ее, как приподнимать ее будет за кости таза, у талии, какая она тяжелая будет при этом, немного тяжелая, поддающаяся, как что-то течь из него будет при этом, а он был уверен, что что-то обязательно будет течь, как хотелось бы, чтобы и из нее при этом текло что-то, чтоб она писала на него, на простынь и на пол, на его голые стопы на полу, как он руками, ладонями, вот этими же ладонями, такими же, как хорошо, что они такие, будет размазывать ее мочу по ее губам набухшим на влагалище, втирать в складки и внутрь…
Он побледнел, стал твердеть член его, он почувствовал, испугался, сильно и залился краской, почти побагровев даже. Выступила испарина на лбу и шее. Он отшагнул назад и, наконец, поднял глаза к глазам деда, все еще смотрящим на него. Услышал, услышал, что что-то начала говорить ему бабушка, повернул к ней голову, лицо, и слава богу, что краска стала сходить с него. Очень боялся посмотреть на отца, радовался только, что взгляда его на себе не чувствует.
- …Я звонила Михайлову и он обещал, что будет ждать тебя завтра в три, так что ты уж будь добр, Андрюша, подойди, пожалуйста, ничего страшного, одну лекцию можно и пропустить. Ехать тебе тут совсем недолго, наверное, полчаса не больше, да? Так что уж будь добр, Андрюша, нам очень бы хотелось с дедушкой, чтобы ты там смог закрепиться, продолжить, так сказать, дедово дело. Ну, может быть, это как-то сильно сказано, но, по крайней мере, пойти что-ли по стопам, так сказать… Ну ты и сам понимаешь, что я ввиду имею. Хорошо, Андрюша?
- А что делать-то нужно будет? – спросил ее отец, - Не говорили еще?
Бабушка мягко, плавно повернула к нему голову, не меняя наклона подбородка.
- Конечно нет. Но, я уверена, что-то да дадут поделать, нечто мало дел у них там? – она при этом снова положила ладонь на руки деда, - Андрей же на экономическом учится, а экономистам всегда есть занятие, всегда можно работу найти. Наверняка, впрочем, для начала приставят к кому-нибудь стажером, какие-нибудь мелкие поручения выполнять, - она снова повернулась к Андрею, тупо, не моргая смотрящем на нее, - Но ты, Андрюша, входи в курс дела, проявляй себя, стремись закрепиться… Но голову надо держать высоко, не принижать себя, не юлить и не лебезить перед начальниками там всякими…
Глухо, хрипло, зло и страшно до дрожи, вздрогнувшему Андрею, вдруг, стал говорить и дед:
- Главное, Андрей, чтобы фамилия наша вновь зазвучала там… Главное – фамилию не посрамить, понимаешь?... Согласен? Помни об этом!... Думай об этом!...
- Да-да-да, - покивала головой бабушка – Да-да-да.
Глазами острыми и злыми, отчаявшимися, умирающими было сказано это, и Андрей побледнел так, что это почти заметно стало, испугался так, что простонал что-то почти. Горечь во рту так усилилась, комок, грязный, липкий в горле встал, он захотел, чтобы стошнило его, он покраснел сильно, капли на лбу стали большими, крупными… Он захотел хватать воздух ртом, но сделал так только раз, сдержал себя, большим усилием, почти совсем исчерпавшим его. Он остался только на лице своем, только за ним еще следить старался, брови сдвинул, нахмурил, жестким постарался сделать лицо свое, как мог, как мог… Плакать захотелось, тут же, внезапно же, или бить себя, бить по себе, по телу своему, до боли. Очень быстро, очень зло и остро все это, не неожиданно, вовсе, он знал, что вовсе не неожиданно, знал, что так будет, но…, но плакать хотел, почему так, почему так, снова хотел, снова хотел плакать, почему так… Почему он даже и на несколько минут не может думать то, что он хотел бы думать… Знал все и даже говорить себе хотел об этом, и позже хотел говорить, выть, причитать про это, причитать о том, что должен сейчас лицо свое держать, из последних сил, перед этими воняющими, уродливыми, омерзительными, отвратительными, уродливыми людьми, стоять тут с ними, между них и говорить им что-то, слушать их и внимать им, а они чужие, воняющие и уродливые… А она – красивая и вкусно пахнущая, волшебно пахнущая, она – красивая… Она красивая, но он не может теперь думать о ее влагалище, как мерзко он только что думал о ее влагалище, о том, как писает она на него, перед постелью умирающего и воняющего деда, который – его дед, а он – его, деда, внук, надежда, наследник… Он теперь не должен осрамить его… Бог, как блевотно все то, о чем он думал только что, Боже!... Почему, почему он не может думать об этом без последствий, без неизбежного, злобного и такого вот невыносимого-то наказания, а?!... Что, что, в конце концов, он сделал такого, что его нужно так вот давить лицом в грязь, и тут же, тут же, прямо перед ней, перед ее… очами?... Большими,… круглыми,… серыми,… но не навыкате, не навыкате, с белыми-белыми, чистыми-чистыми белками… Или хотя бы… хотя бы говорить, вслух, вслух о них, о глазах этих, о глазах этих, произносить про них слова, самому слушать слова эти… Хотя он так много уже говорил про глаза эти и словами теми же, этими же… За что?... Мало истоптан что-ли? Мало? Плевали в лицо уроды эти?... И слюну их на коже чувствовал, как ржали они чувствовал… И ведь держу себя, стою просто и все, они ничего не видят по лицу… Жить хочу, вот как блевотно жить-то хочу, а!...
***
Я поднялся к себе в номер, вошел в комнату, посмотрел на свет настольной лампы, оставленный, видимо, Катей, - я же никогда так не делал, - прошел в ванную, умыл лицо и руки, вытерся полотенцем, оставив мокрыми ресницы, прошел на балкон и выкурил еще одну сигарету, хотя и першило уже в горле. Немного в ушах саднило, от тишины, я потрогал их руками. Потом зашел в комнату, разделся догола, чего не делал уже очень давно, погасил свет и лег, набок, целиком накрывшись одеялом, очень тепло, очень приятно. Я уснул сразу же, очень устал.
Я просыпался очень тяжело, едва разрывая веки глаз, они казались спекшимися, совсем слипшимися, словно начинавшими зарастать. Очень тяжело, почти невозможно было двигать руками, они сильно дрожали даже при легком напряжении, и вообще их лучше было держать совсем расслабленными, лежащими. Сложно было приподнимать даже кисти, предплечья болели как сильно-сильно уставшие.
В комнате было светло, шторы мои оказались незадернутыми, свежие, аккуратные, без единой складки, и свет сильно давил на меня, по нему казалось, что уже далеко за полдень. Лежал на спине, и голова что-то очень уж была откинута, неудобно, видимо, даже без подушки под затылком, мне очень не нравилось, но чтобы поправить позу нужно было напрягать все тело, двигаться, и я не стал этого делать, просто повернул голову набок, щекой на простынь.
Так было еще хуже, и с болью, зажмурив глаза, мурашками, болезненными и злыми, острыми, я повернул все-таки все остальное тело на бок, как-то тяжело, пугающе медленно подтянул к животу колени. Положил руки предплечьями на простынь, видел их глазами, а дальше, за ними, на столике, - свой телефон, черный на нем – светло-бежевом. Он не совсем ровно лежал, хотя и экраном кверху, потому что сзади у него была выпуклый объектив камеры. Наверняка я бы не дотянулся до него, не двигая плечами, и я не стал даже пробовать это, не стал поднимать рук, хотя смотрел на него, пристально, сколько мог не моргая, сколько сухие, режущие глаза позволяли мне.
Внезапно, очень резко и болезненно, страшно даже, я вспотел, увлажнилась кожа всего тела, я почувствовал это, но затих, к счастью затих тут же, и дальше еще просто полежал, чувствуя, как холодеет эта влажная моя кожа, там, где она открыта была, на плечах, на руках, на голенях. Почувствовал, как простынь под щекой промокла, и сильно, сильно, наверное, подумалось, даже глазами видно было бы пятно мокрое, если повернуть голову, приподнять ее и посмотреть. Я долго думал о том, чтобы сделать так, почти, в конце концов, сделав, но больше о том, чтобы сохранять живот свой расслабленным, ненапряженным, мягким, совсем не двигать им, и бедрами не двигать… Все смотрел на телефон, немного подумал, что, возможно, кто-то уже мог звонить мне, а я не слышал, слишком уж вязким, тяжелым сон был. Он все еще словно вжимал меня в то, на чем лежал я. Глубоко и рвано я вздохнул пару раз, сразу же после этого почувствовал, как устало плечо, на котором лежал, и это было уже хорошо, потому что значило, что я готов почти начать подниматься… Я пощурился еще немного на окно, улыбнулся, резко и внезапно для самого себя повернулся на спину и стал потягиваться с закинутыми за голову руками.
Больно влага снова вышла из меня, я вспомнил что полностью обнажен, я хрипло замычал, негромко, просто вголос, у меня заболели скулы под глазами, я сильно задышал, дернулся на постели, приподнялся и взял руками телефон. Улыбался, правда, сам себе, уверен, что весело улыбался, радостно. Я сел на постели и включил его, мельком заметил, что никто мне не звонил, выбрал юлин номер из списка и стал звонить ей, приложил аппарат к уху, а свободной рукой проводил по большому пальцу ноги, поджатой под себя. Женский голос, не очень похожий на юлин, но все же женский, сказал мне, что аппарат абонента либо выключен, либо находится вне зоны действия сети, я отнял телефон от уха, еще улыбался, чувствовал, посмотрел на экран, нажал отбой и затем снова вызов, снова поднес к уху, теперь уже приподняв подбородок и глядя в окно. Мне сказали то же, что и в первый раз, и я отложил телефон на столик обратно, еще немного посмотрел на него, взял снова, удостоверился, выключил ли экран, и снова положил на столик, стараясь чтоб он лег точно так же, как и в первый раз.
Наверняка я сильно улыбался и моргал часто-часто. Я опустил ноги на пол и поставил ступни носками вместе и пятками врозь, смотрел на них, но они были большими и уродливыми, и, если протянуть руку и трогать их поверхность, - а я так и сделал, - на них были волосы и кожа неприятной под пальцами.
Я встал, улыбался все еще, наверное, и стал ходить по комнате, что-то руками делал в воздухе, смотрел на них, прошел через дверь в гостиную, здесь тоже было очень светло и тихо. Походил немного и здесь, смотря на разные вещи и думая о том, что она иногда одевала на себя много разных красивых ожерелий и цепочек, вперемешку, а я любил, когдя сидел рядом с ней, сбоку от нее, за столиком, протягивать руку и перебирать их, вытягивать их, чтобы и она, опустив глазки, смотрела на них, улыбалась и говорила мне про них что-то, а я еще видел ее темные, смуглые ключицы, на фоне которых все ожерелья выглядели очень красиво… У меня потом запах, едва уловимый, на пальцах оставался, я сейчас поднял пальцы и поднес их к носу, но запаха не почувствовал.
Желание стало таким тяжелым, таким болезненным, что, хоть и скрючившись, согнувшись, держа напряженным живот, но я вышел из номера и прошел немного по коридору, до самой лестницы, думая, как она меня под руку брала, первый раз, сама решила так, хотела прижиматься, что-то я, видимо, чем-то тогда уж очень понравился ей, она хотела вместе со мной, как с мужчиной идти, темно было тогда, уже темно, мне так нравилось, как она делает это, очень мягко и умело даже… Я сейчас немного приревновал ее, что умело, наверное, много с кем ходила так, а тогда я не подумал об этом, что странно… Но недолго держала так, только минуту, наверное, а потом часто под руку ходила, часто… Но тогда быстро отпустила, а я потом говорил ей, что у нее глаза смешными становятся, когда она улыбается, мы как раз выходили откуда-то, еще в … это было, не в Москве.
Я почувствовал, как грязно здесь, под моими голыми ногами, местами сыро даже, посмотрел на пол. Развернулся и прошел обратно, в номер свой. Дверь закрыл за собой.
Здесь, в номере, в спальне, на столике у изголовья кровати, лежал телефон мой, я подошел к нему и взял в руки. Подержал немного, сжимая изо всех сил. Потом лег вместе с ним на пол, набок, его перед собой положил, трогал иногда пальцами только, до вечера, до темноты набирал Юлю время от времени. Потом, под вечер уже, засыпал вроде бы, но всего несколько раз, не надолго, приходил в себя быстро, и неплохо чувствовал себя, не очень плохо.
Больше все живот болел, высоко, почти у солнечного сплетения. Я никак не мог лечь так, как мне было бы удобнее, чтобы боль была поменьше, послабее. Часто позу менял, но плеч только, или ног, не хотел переворачиваться, - я видел окно, и свет из него падал на меня, на мои ладони. Я не очень боялся, в основном, быть может, только болей боялся, тошноты боялся, особенно сильной и многократной, и поэтому, кстати, очень долго думал о том, что, наверное, довольно тяжело было бы отмывать вот этот вот ковер, на котором лежал, но в конце концов решил, что в крайнем случае его могли бы просто поменять,… и забыл о нем. Лежать было жестко, жестко плечу моему, бедру, я подумал было перебраться на кровать, но там я мог бы уснуть, и уснул бы, особенно почувствовав, как удобно лежать после пола, но я не хотел засыпать. Поэтому поустраивался как мог удобнее, несколько раз меняя положение рук, но чтобы доставать до телефона, высоту поднятого плеча, то, как лежит голова. Щекой касался пола.
Тихо было, спокойно, нежарко совсем и не холодно. Устроившись, я какое-то время еще готовился, сначала подергиваясь, и улыбаясь этому, счастливо и сладко, краснея, наверное, с глазами большими, но позже затих, совсем успокоился…, - я наблюдал все это за собой еще пока довольно отчетливо. Дыхание успокоилось, я просто отсчитывал что-то про себя, радуясь, так радуясь, но спокойно, тихо, счастливо, очень счастливо. Подумал секунду, что, наверное, зря не принял душ, не побрился, не использовал одеколон, не одел что-то лучшее, новое, красивое, ведь у меня же появились новые вещи, даже много. Но очень уж не хотел терять ту позу, нашел которую, она была очень, очень удобной, я чувствовал, что могу пролежать в ней долго-долго. Потом подумал о запахе здешнем, комнаты, моем вот этом, о том, какое приятное, простое, милое лицо моей горничной, которая приходит ко мне убирать номер каждый день, о цвете скатертей внизу, в ресторане, о вчерашней курящей девушке… Долго водил по ней глазами, снова и снова… Вспомнил, как играл вчера оркестр последнюю из слышанных мной песен, мягкую, медленную, танцевали несколько пар, красивую, как исполняла ее присоединившаяся к музыкантам вокалистка.
И здесь же, сам же, тут же поморщился, еще с улыбкой, но уже со страхом легким, - первый удар, - его я всегда ожидал с опасением, потому что никогда не было понятно заранее, какой силы он будет, какой степени. Но теперь он был довольно легким, я даже почти что не пошевелился от него, только верх живота напряг, да выдохнул немного рвано, - еще он прошел не до конца, но страх уже ушел, осталась только радость, счастье легкое, но несравненно более яркое и объемное, чем минуты назад, когда я еще только готовился. И руки от него как будто чужими стали, но несильно, едва-едва. Я ими взял телефон и снова нажал вызов, приложил к уху и послушал женский голос, потом нахмурился тут же, посмотрел на экран, открыл список контактов и из него стал выбирать Юлю, пролистав его почти весь, - тогда только нажал зеленую кнопку и опять приложил к уху…
Я подумал, что у нее были длинными, очень изящными пальцы рук, и немного выпуклыми их подушечки, аккуратными, круглыми, очень мягкими, всегда, я вспомнил, немного холодными. Что она всегда была очень-очень чистоплотной, всегда так любила чистоту… Больше – как глазки ее смотрели на меня, уходили с лица моего, и вновь смотрели. Волосы вокруг висков – всегда словно влажные, губы – не очень толстые… Я делал это, просто ожидая второй волны, сразу же, заранее, стараясь подготовиться к ее силе и ее эффекту, знал, насколько жестче первой будет она. Просто перебирал все ее, все ее мои эти черточки. Мне, кстати, было довольно странно, что никто не звонит мне, я даже аппарат в руку взял и еще раз посмотрел, не пропустил ли чей-то звонок.
Я повел глазами в сторону, резко, увидел край кресла, ножки кресла, поднял взгляд выше и увидел, что пустое оно, опустил глаза, заметил, что ничьи ножки не стоят на полу, не спускаются с кресла на пол… Здесь, рядом со мной, лежащим… Подумал, что они как раз могли бы сейчас быть здесь, стоять здесь, и что я бы еще, кроме всего обычного, уже привычного запаха этой комнаты, мог бы чувствовать и другой еще запах, мягкий, сладкий запах… Подумал об этом запахе, какой он, как он достигал бы меня, как я с трудом улавливал бы его.
От того, что силой своей я не стал двигаться, снова вышла из меня влага, на пол, на ворс ковра, капли побежали над верхней губой. Я стал кряхтеть, стараясь в голос, несколько раз по спине, по задней поверхности шеи прошли мурашки, я глаза прикрыл, не надолго. Очень заболела шея сзади, от нее вниз, по спине, до бедер, до ног расходились волны, от них хотелось вскочить и делать хоть какие-то движения, но я решил держаться и держался, хотя и колотило кисть одной руки, несмотря на то, что она была вроде бы расслаблена. Пока не затихло, я глаз не раскрывал, решил ждать тишины, пусть даже очень долго. Немного холодно стало оттого, что сырой был. В глазах закрытых было что-то большое, темное, черное почти, очень пугающее, воняющее… Я не испугался, просто немного неприятно стало, но чуть-чуть, сердце не забилось от этого. Знал, понял, что толчок получен, произошел, и сейчас, дальше, - и отдышаться-то, наверное, не успею, - все дальше будет, дальше пойдет… Например, она могла бы подойти, присесть на корточки и положить мне на плечо, на голое мое плечо, руку, ладонь, а ножки ее рядом бы стояли, пятки приподнятыми, а я смотрел бы на них… Что можно сейчас позвонить, и ждать ее, еще позы не меняя, ждать не больше получаса, наверное, как она приедет и сделает как раз так, она и туфелек, наверное, не снимет, так в них и присядет, а я буду смотреть, как они складками сгибаются вокруг ее стоп, и их можно представить, ее стопы, целиком, потому что их почти видно будет… Что она потом, поднимется и перешагнет через меня, будет там, позади меня ходить, а я слышать ее буду, и глаза прикрою, задышу спокойно, и все равно ее слышать буду, как она ходит там, позади меня…
Останавливаться нельзя было, главное было дальше идти, лететь даже… Что я глаза подниму, голову поверну, почти на затылок, руку согну и положу ладонь под голову, вверх на нее посмотрю, она уже передо мной стоять будет, ровно стоять, ножки вместе, как она всегда стоит, и будет воду пить из стакана, а я смотреть, как она пьет. Об этом стакане, что она потом оставит его где-то, а я его вымою, она не допьет воду из него, она всегда часто пьет, всегда пить хочет, но всегда по чуть-чуть. Что-то на ней новое будет, например царапина на предплечье, или просто пятно какое-нибудь, смотреть она на меня не будет, просто ходить, что-то трогать, а я – смотреть… Раздражена будет, и я от того, что она раздражена, тоже нахмурюсь и молчать буду, пусть сама думает, что это со мной. Пнет меня голой ногой в живот, но не сильно… В кресло сядет… Ногу на ногу положит… К окну лицо повернет… И затихнет, надолго затихнет, тихо станет, замрет, не будет шевелиться…
Тук-тук-тук… Седрце медленнее стучит, еще медленнее… Оп, и – р-раз… Вот-вот… Держаться только держаться, не шевелиться – так лучше, лучше… Это разве сильно, фуй! Фигня, ерунда… Чепуха, в сто раз сильнее было… Нет, какой-то странный вкус во рту, нет? Ничего не странный, горечь просто, часто так бывает, не надо выдумывать… Неа, не бывает, так не бывает… Сильно… Сильно, да… Кровь от лица… Вообще неплохо бы вообще может быть кровь себе пускать иногда, просто из вены, как раньше врачи делали, чтобы выходила немного… Так лучше будет… Она могла бы мои штаны широкие, свободные, домашние на себя одеть, только их, или, вернее, даже я мог бы сам ее попросить об этом, и она одела бы их, сначала одевала бы, а я смотрел, как она ножками в них наступает, в одну штатину, потом в другую, нагибаясь вперед, она бы волосы уже завязала на затылке, так что они не падали бы на ее лицо, может быть чуть-чуть только, пара прядей, но зато ее ожерелье бы вниз свисало, секунду может быть, покачивалось, а потом обратно на грудь ей легло, на ключицы. Оно, быть может, даже мокрое было бы, не знаю почему, но мокрое… Помятое быть может, она же лежала на нем так долго, она его не снимает с себя. Она низко-низко бы штанишки одела на бедрах, совсем низко, так не носят, никогда не носят, едва держались бы, спереди ее волосы было бы даже видно, а еще неровно, неровно, на одном бедре выше чем на другом. Вот здесь, прямо здесь, вот, около кресла. Я позвоню сейчас, и она приедет и сделает все это, все то, что вот я сейчас перечисляю… Она хмурая была бы утром, неразговорчивая, а я смотрел бы на нее и боялся, боялся бы и слово ей сказать, а еще злился бы на нее, что она молчит и на меня не смотрит. Она что-то свое бы делала, волосы поправляла, из стакана пила, подворачивала бы снизу, на ножках, штаны эти длинные, ставя ступни на край постели, одну за другой… Вот здесь и сейчас, вот как я лежу, а она бы все это делала, и ходила бы здесь, у нее большие шоколадные соски, как она всегда называла «коричневое», и запах был бы, а она молчала б. Я только еще раз сравнивал бы, как ее кожа темнее моей, намного темнее, у нее кожа темнее моей, даже когда она незагорелая. Хотя волосы у нее светлые, натурально светлые, даже там, внизу. Там у нее совсем мало волос, она ухаживает, она аккуратная, очень педантичная в этом вот отношении. Бывает очень странную одежду может на себя одевать, всякие кофты вытянутые, футболки рваные, как Леля, точно вот как Лелька, да, но всегда смотришь, и колечки, ожерелья при этом на ней очень красивые, очень точно подобранные, по цвету подобранные… Вообще меня, быть может, вот это ее сочетание цветов-то мне и нравится больше всего, эта ее кожа смуглая, волосы светлые, глаза серые… Ее одежда… Она не откажется мои штаны одеть, они подошли бы ей так… Хотя…, хотя, вероятно, это я ее с Лейлой все-таки путаю… Немного путаю… Да-а… Да-а… Замолчал…
Я открыл рот, чтобы слюна эта, нетерпимо горькая, теперь по губам на пол стекала. Зубы колотило как в лихорадке, приходилось все мышцы напрягать, хотелось уши закрыть, прикрыть, почему-то казалось, что они болят более всего, более всего и тяжелее всего. Я слушал больше, как болят они, прислушивался… Подумал об этом, потрогал их все-таки, только по раковинам едва касаясь. То, что слюна стекала, немного облегчало мне мою эту остановку новую, но чем дальше, тем сложнее становилось… Мне, конечно, нужно было что-то искать, как-то продолжать дальше, и я лихорадочно, сколько мог сконцентрировавшись, от боли конечно, делал это, но лишь больше на слюну свою смотрел, на то, как стекает она нитью, очень вязкой, под меня, под щеку мою… Рот мой, распахнутый максимально, как будто заклинило, хотя вернее, что я его держал так, старался держать так, мне нравилось; глаза слезились, сильно слезились, с них тоже что-то стекало на пол, по щекам, щекоча их. Мне нравилось. Я только боялся, что может свести судорогой мышцу на шее моей, как бывало, у самого уха, когда очень больно. Но не очень боялся…
Немного изменился свет на полу, из окна, видимо время шло. Я не чувствовал усталости в плечах и бедрах, я все мог еще так же лежать…
Я мог бы многое показать ей теперь же, очень многое, много нового… Она и не узнает меня теперь. Она сейчас приедет и не узнает меня совсем. Наверное, я даже выглядеть лучше стал, стал… стал ли я выглядеть лучше?.. Я худее наверное, стройнее… Я ее с Полиной познакомлю… С Лейлой… Да, с Лелькой они поймут друг друга, должны понять, очень даже поймут, подружатся даже… Я хочу, чтобы она умывала лицо свое передо мной, рядом. Чтоб капли воды по рукам ее стекали, до локтей до самых. Мы могли бы бегать с ней по утрам, ведь я сейчас не работаю, я свободен и мне спешить некуда… Как жалко, что я свободен, а мы не бегали ни разу с ней, нужно это исправить. Мы вместе могли бы рано-рано встать и выйти на пробежку на набережную. А?! А? Да прямо завтра, прямо завтра, вот сейчас приедет, заночует здесь, ведь она же даже еще не ночевала здесь у меня ни разу, еще непонятно вообще, понравится ли ей здесь, у меня… Вот же интересно… Кошмар… Вообще странно, я так давно здесь, а она даже и не была… Мне странно, что ей, наплевать что-ли опять на меня?... Вот где я, что я, как я, - что за человек такой! Мышь такая, сумасшедшая женщина!… Как вот не стыдно вообще!... Нет, Ну правда, шутки шутками, а просто потеряет же человека, а какой-никакой, а я у нее был… Дурочка просто, и все… Дура… Сука…
Здесь я замолчал на несколько минут, лицо отошло мое, я увидел его, сердце остановилось, и я забылся в первый раз.
Когда очнулся, я стал плакать, сильно, долго, с хлюпами, со слюнями… Потом я стал улыбаться, глазам было неудобно, и я стал тереть их, стирать с них слезы. Повздыхал счастливо, повернул сильнее голову и стал губами касаться ворса на ковре, он был сухим и пыльным, у меня на языке и на губах что-то осталось. Я очень захотел, чтобы Юля мне сказала, что у меня на языке и губах что-то осталось, взял телефон и стал набирать ее, долго набирал, много раз, много-много раз, пока рука не устала, в локте, она неудобно у меня поднята была… Так неудобно и так устала, что я снова от этого почувствовал себя плохо, и, даже положив, бросив даже телефон, все равно еще раз потерял сознание. От этого, и еще от того, как сильно там, у основания шеи, безобразно сильно болело. Очнулся, когда уже почти темнело. Если бы сейчас пришел ТОТ ЧЕЛОВЕК, то я его избил бы, наверное, всю его рожу испуганную в кровь разукрасил… Все еще болела шея и очень тошнило, была немного отрыжка, я рот открыл из-за нее… Знобило конечно, но это-то ничего как раз… Все это так круто на самом деле!
Я поморгал глазами, вытер влагу со лба, осмотрел окно, пол, ковер свой, себя самого. Кожа в этом свете была темной, почти серой, пепельной. Уже февраль, а темнело рано, еще рано. Шевелиться нельзя было, не нужно было, слишком тошнило, от этого и сердце билось сильнее, никак не успокаивалось. Позже я высох, снова согрелся, затих дыханием, - осталась только боль, больше даже неудобство, движение, на переносице между глазами. Они сами болели тоже, в верхней их части, ими больно было шевелить.
Я полежал, просто тихо, бесшумно, тихо-тихо. Не двигаясь, совсем без движения, только сначала голову для этого закинул сильнее, вверх выставил подбородок. Телефон все лежал передо мной, тот же самый, точно такой же, ничего его не берет… Я вспомнил, что мне Лейла писала вчера, вспомнил, что именно писала, не улыбнулся, но подумал, что, возможно, стоило бы ей что-то ответить. Может и сделал бы так, но слишком уж руки ослабли, я не стал их поднимать, и скоро забыл. Вспомнил, позже, когда стало темно и я уже с трудом видел свои стопы, но с отвращением.
Я лежал и улыбался тому, что все хорошо, все еще болела переносица, ее постоянно нужно было касаться рукой, иначе совсем уж что-то начинало двигаться в голове, но я знал, что это затихнет, к утру затихнет, если прямо сейчас, не дожидаясь позднего времени, лечь спать, подвернуть угол подушки как раз на больное место, закрыть глаза, не смотреть глазами, иначе, как раз, боль может усилиться, и тогда я не усну, пока меня не вырвет, вернее, пока сам не сделаю так, чтобы вырвало, - я знал, у меня так несколько раз было в Москве…
А так – все мое при мне, руки, ноги, голова… Правда, я не вставал еще, это может сильно все изменить, но пока, вроде бы, все было не так уж и плохо… Устал я сильно, сильно… Закрывались глаза, но я не хотел засыпать здесь, на полу, думал, что могу замерзнуть ночью, или же проснуться в темноте и испугаться, что лежу не на обычном месте. К тому же теперь я чувствовал усталость в том плече, на котором лежал… Нужно было подниматься…
Вопреки ожидания, меня не сильно мотало, когда я поднялся, только несколько вспотел снова, так, что язык высох, ноги сильно дрожали, стоять не мог. Но я и не стоял, я прошел на кухню, выпил немного воды, вернулся, взял в руки телефон, посмотрел время на его экране и увидел, что как раз, в этот самый момент, проходит вызов. Я ответил.
- Алло…
- Это я, здрасте.
- А, привет, Катюш…
- Вы почему к нам сегодня не пришли?.. Вы что-ли с мамой поссорились?
- Не пришел… Не смог придти…
- И уже не придете?
- Н-нет, Кать, нет… Наверное нет…
Она помолчала. Мне тяжело было трубку держать, рука дрожала. Я сидел на кровати.
- Жалко…, - и снова замолчала, - У вас что-то голос слабый какой-то. Что-то случилось у вас?
- Нет, нет, не беспокойся… Ничего не случилось… Просто устал немного.
- А что вы сегодня делали? Ой нет… Простите… А я постриглась! Представляете?!
Я улыбнулся, правда, сильно-сильно.
- Да?.. Красиво?
- Не знаю… Мне нравится… Я каре себе сделала. Такое, коротенькое, так что затылок видно. Даже маме понравилось, а она против была…
Мы замолчали снова. Я только слышал, как у нее там телевизор работал, два голоса - Олеси и Леши.
- Интересно было бы посмотреть…, - сказал я.
Она не ответила, молчала… Долго, я даже удивился.
- Кать?...
- Знаете, а приходите завтра к моей школе часам к трем… Вы знаете, где школа моя?
- Нет…
- Это на перекрестке … и …, там одна школа, найдете… Придете? Я родителям скажу, что меня не нужно забирать, что сама доберусь… Ладно?
- Хорошо.
- Вы придете?
- Приду.
- Ну до свидания. До завтра?
- Да, пока.
Я, наверное, раз семь вспотел и замерз пока говорил с ней. Повалился на кровать, на подушку, но на тот же бок, на котором лежал весь день, снова к окну. Я перевернулся на живот, еще раз почувствовав, как меня тошнит, но закрыл глаза и тут же уснул.
Возвращение. Часть третья. Глава четвертая
© Copyright: Артём Кино, 2018
Свидетельство о публикации №218082001825
Свидетельство о публикации №218082001825
Рецензии