Девятый всадник. Глава 6

Глава 6
CR (1824)
Мое знакомство с графом Меттернихом-Виннесбургом, будущим князем, будущим великим канцлером, будущим «кучером Европы и лекарем революции», и, наконец, будущим любовником моей будущей жены произошла на одном из приемов, кажется, по поводу Светлого Воскресенья. Его прибытие оттянуло на себя много внимания - не каждый день в наш захолустный Хартленд приезжал целый кортеж знатных иностранцев. Все высыпали к окнам посмотреть на невиданное зрелище. Думали, к нам пожаловал сам король, или, по крайней мере, принц Уэльский. Вечер прервался, певица, услаждавшая нас руладами, прервалась на пол-ноте, а музыка чуть стихла - видно, от почтительности к статусу гостя. Когда лакеи громогласно сообщили, что наше присутствие почтил сам граф Священной Римской Империи Клеменс Венцель Лотар фон Меттерних, вотчинник Виннесберга, то по залу прокатились сдавленные смешки. Многие приняли гостя за очередного мелкого немецкого принца, у которого спеси намного больше, чем земли и денег. Они любили щеголять своим родством с Ганноверской династией, правящей Британией, и втайне надеялись, что им когда-нибудь так же повезет и их пригласят на царство «в приличную страну». А покамест они глазели на свет, а свет глазел на них, и, признаться, это зрелище было презабавным.
Но тот, кого в тот длинный майский вечер принимали в замке Хартленда, наши ожидания не оправдал. Во-первых, он не принадлежал ни к одному правящему дому. Во-вторых, он явно не был похож на бедного родственника. Вскоре сдавленные смешки сменились вздохами зависти - и восхищения. Я, признаться, эту смешанную зависть разделял.
Вы наверняка видели многочисленные портреты князя Меттерниха. На них довольно верно переданы особенности его блистательной наружности, которая тогда была подчеркнута вызывающе-белым камзолом с серебряным шитьем, но нельзя разглядеть его коронного обаяния и умения завоевывать сердца с первого взгляда. Впрочем, эта особенность была мне незаметна. Я видел надменного юношу, облеченного всеми благами высокого рождения, несметного богатства и близости к сильным мира сего. И мне, несмотря на всю почтительность, втайне хотелось сбить с него спесь.
Меттерних поприветствовал графа д’Артуа так, словно наш нечаянный властитель был никем иным, как Папой Римским. Натурально встал на одно колено и поцеловал руку. Шарль-Луи, случившийся рядом со мной, возвел очи долу и посмотрел на меня, словно пытаясь взглядом спросить: «Вы это видели?» С графиней и мадам де Полансон наш австрийский гость обошелся не менее любезно, вогнав в краску восхищения — но не стыда - обоих. «Ах, какие манеры!» - прощебетала мадемуазель Паскалезе, милая итальяночка, за которой я в то время слегка волочился и уже успел ангажировать ее на два котильона сразу. Я заметно помрачнел. По сравнению с этой невесть зачем залетевшей в наш уголок райской пташкой в белоснежном оперении мы все казались деревенскими увальнями. Особенно я, пришелец из страны полярных медведей, так и не научившийся ловко танцевать.
Далее начался бал, все смешались в общей бальной кутерьме. Тогда я еще был способен наслаждаться танцами, а мой недостаток способностей с лихвой возмещался миловидной наружностью, почти девичьей стройностью, славой “героя, пострадавшего от санкюлотов”, благоволением ко мне Его Высочества и общей экзотичностью происхождения. Да, до прибытия австрияка «заморской птицей» в Хартленде негласно считался ваш покорный слуга. Нынче я видел, что мое место бесцеремонно занято другим. И мне приходилось признать, что у этого другого было на то гораздо больше прав. Даже временность его пребывания - а он гостил в замке около трех дней - погоды здесь не делала. Я предчувствовал, что впечатление этот Клеменс-Венцель-Лотар оставит неизгладимое. В том числе, на хорошенькую Франческу Паскалези, бросающую в его адрес пламенные взоры, отчего шансы, что ее авансы достанутся мне, испарялись в мгновение ока. А я на них некоторым образом рассчитывал, стараясь всячески забыть Юлию.
…Наш первый разговор с ним состоялся тогда, когда граф любезно позвал на танец мою пассию и та, естественно, не смела отказать этому полубогу.
«Прошу прощения», - проговорил я, стараясь звучать как можно более холодно и любезно, - «Мадемуазель Паскалезе уже дала мне обещание на котильон».
Меттерних смерил меня с головы до ног. Немалое удивление проскочило в его ярко-синих, словно нарисованных, глазах. В бесстрастном, бело-румяном лице-маске не изменилось ничего.
«Это я у вас должен просить прощения» - он усмехнулся, обнажив фарфоровые зубы. - «Господин…»
Я назвал свое полное имя с некоторым вызовом.
«Фон Ливен?» - повторил граф. Он намеренно подчеркнул голосом приставку «фон», словно удивляясь, что такая мелкая сошка, как я, претендует на аристократическое происхождение. - «Откуда же вы родом? Из Пруссии?»
Я назвал, откуда. Извинения уступили место природной любознательности этого красавчика. Русских он, как видно, встречал редко, а если и кого встречал, у тех фамилии заканчивались на «-ов», «-ин» или «-ский». Это сейчас иностранцы привыкли к Baltische, находящимся на службе Империи, тогда все это было несколько в диковинку и многих смущало.
«Мне кажется, что я имею право выбирать, с кем хочу протанцевать котильон», - кокетливо вмешалась Франческа. Я уже заметил, что при виде моего визави она чуть ли не из платья выпрыгивала. Да, действие Меттерниха на прекрасный пол и поныне никем не превзойдено. На сильный пол оно немного иного рода, но наш Великий Канцлер может уболтать любого. В то время он только дебютировал в политике и в высшем свете - равно как и я. Но зачатки его коронного обаяния уже чувствовались, и я им невольно поддался.
Меттерних бросил на нее взгляд несколько пресыщенный, но тем не менее, оценивающий. Я быстро осознал себя третьим лишним и весьма разозлился. Промелькнула мысль - вот бы подержать его на острие своей шпаги. Или у барьера. Осанка, жесты и движения графа говорили о том, что он проводил время в бальных залах, а не на плацу. Поэтому его белоснежный камзол быстро обагрится кровью… Очевидно, мои кровожадные мысли отразились в глазах, потому что Клеменс-Венцель быстро пошел на попятную:
«Мадемуазель, настоятельно рекомендую вам не отступать от прежнего вашего желания».
«А я выбираю вас!» - Франческа даже притопнула своей крохотной ножкой.
«Как видите, слово женщины - закон», - граф посмотрел на меня потеплевшим взором, говорившим о том, что он обходит меня поневоле.
Зазвучал первый такт котильона, я остался без пары и постыдно ретировался в бильярдную, где меня сразу же выловил Фрежвилль. Ему не терпелось обсудить со мной пришельца. Мы встали чуть поодаль, у открытого окна, и пользуясь общим шумом, начали наш разговор:
«Если что, я буду вашим секундантом», - заговорщицки проговорил Шарль-Луи. - «На чем думаете сражаться?»
Я привык уже, что мой друг читает меня как книгу и частенько договаривает за меня мысли, но такое смелое заявление заставило меня опешить.
«С чего вы решили, что я вообще желаю драться с этим фатом?» - промолвил я, разумея Меттерниха. - «Отягчать свою совесть смертоубийством не желаю».
«Рекомендую вам выбрать пистолеты. Я видел, как вы стреляете. А граф - весьма хороший фехтовальщик. Я слышал о нем еще в Лондоне», - невозмутимо продолжил мой друг.
Я пользовался репутацией отличного стрелка еще со своих 15 годов. И у шевалье было немало поводов в этом убедиться. Надо полагать, что Меттерних, у которого в распоряжении наверняка были лучшие фехтовальные мастера этой части света, смог отточить это искусство до совершенства. «Не то что я», - эта мысль пришла мне в голову, наверное, уже десятый раз подряд.
«Он пока не дал мне повода к картели», - отвечал я с неохотой.
Фрежвилль поделился со мной кубинской сигарой, и мы закурили, хотя могли бы этого и не делать - табачный дым в бильярдной уже стоял коромыслом.
«Вот какова она, северная флегма», - усмехнулся он. - «Да будь я на вашем месте, за одно только приглашение в адрес мадемуазель Паскалезе надавал бы этому красавчику пощечин. Впрочем, вам никто не мешает наверстать упущенное».
«Мы это еще посмотрим», - мрачно заверил я его.
«Если он прибыл с туго набитой мошной, то высадка случится уже скоро», - заметил затем мой друг.
«Вряд ли он из спонсоров», - я оперся о подоконник. - «Такие люди денег не дают - они их проматывают».
«Как знать… В любом случае, рассчитывайте на меня, если вы все же захотите сбить с графа спесь».
…Случай сбить спесь мне предоставился на ужине в весьма узком кругу, на котором я сидел по правую руку от Меттерниха. Мы заговорили об успехах прошлой кампании.
«Одни говорят, что нерешительность Кобурга помешала нашей победе», - многоречиво проговорил он. - «И с этим мне остается только согласиться. Его отход с позиций при Шарлеруа решил дело».
«Извините. По правилам военного искусства драться с силами превосходящего противника, по крайней мере, глупо», - возразил я.
«Мне вот что любопытно», - Клеменс-Венцель-Лотар внимательно посмотрел на меня. - «Когда ретираду можно объяснить правилами военного искусства, а когда трусостью? Возможно, вы ответите на мой вопрос. А то вас рекомендовали, как специалиста в области стратегии и тактики».
Интересно, кто мог так меня рекомендовать?… Неужто Франческа, которая наверняка передала моему визави ключ от своей спальни? Она не присутствовала на ужине, поэтому сказать, прав ли я был в этом своем предположении, не было никакой возможности.
Я помедлил с ответом. На меня обратились практически все глаза.
«В этом случае могу подтвердить лишь мудрость решения герцога», - наконец, промолвил я.
«Откуда же, извините, столь сильная уверенность в его мудрости?»
За меня ответил Монтегю:
«Барон был в рядах вашего войска во время предыдущей кампании».
Пока я составлял в уме длительное разъяснение всей правоты решений фельдмаршала принца Кобурга, Меттерних успел произнести:
«Все же я полагаю, что наемники причиняют армии большой вред. Тому подтверждение - вся история».
Я вспыхнул, но подумал, что глупо принимать эти слова на свой счет, несмотря на то, что Фрежвилль, сидящий слева от меня, всячески делал мне знаки. Я не был наемником. Австрийцы не платили мне жалования, не выдавали чинов и не представляли к наградам.
Шарль-Луи шепнул довольно громко: «Кто бы говорил?». Граф Клеменс явно его расслышал, но виду не показал.
Мне, однако же, стало необычайно любопытно - с чего он взял, что Меттерних - не австрийский подданный? Наверняка моему другу было известно про этого чрезвычайно злящего меня субъекта гораздо больше. Я решил, что потом расспрошу его поподробнее. Сейчас же надо было как-то ответить.
«Позволю с вами не согласиться», - не спеша начал я. - «Знатоки военного искусства на службе других стран причиняют куда больше пользы, чем вреда. Чего не скажешь о дипломатах».
За столом воцарилась тишина. Я мысленно поблагодарил Небо, что граф д’Артуа и маркиза Полансон уже удалились. Мои слова, очевидно, произвели эффект разорвавшейся бомбы. Второй такой раз случится 10 лет спустя, за торжественным ужином в Зимнем дворце, в присутствии Государя, но, правда, я буду помалкивать, а мой друг Пьер Долгоруков бросит в адрес всесильного Чарторыйского: «Вы рассуждаете, как польский князь, а я -как князь русский!» Та минута живо мне напомнила о былых обстоятельствах.
«Браво», - прошептал мне Фрежвилль. Так же, как через 10 лет я прошепчу Пьеру.
…В 1805 году Чарторыйский на конфликт не пошел. Он лишь побледнел и хранил нервозное молчание до самого конца обеда, не глядя ни на Долгорукова, ни на меня, ни даже на Государя, которого весьма потешила резкая фраза моего друга. При всех недостатках, в этом польском магнате не было и доли того апломба, что в Меттернихе. Который не упустил шанса проговорить:
«Вот как? Monsieur…», - он сделал паузу, и тонкая морщинка появилась на его алебастровом челе. - “Monsieurr фон Ливен так же разбирается и в дипломатии?»
Меня уже несло. В первый раз такое. Тому извинительна моя молодость и выпитое вино.
«О, можете быть уверены, граф, что круг моих интересов, в отличие от некоторых здесь собравшихся, не ограничивается лишь танцами и волокитством».
По лицам Фрежвилля, Монтегю, других моих приятелей я видел, что они предвкушают дуэль, а слова про «здесь собравшихся» на свой счет не приняли.
Шарль-Луи крепко сжал мою руку. Меттерних не спешил терять самообладание, и я в какой-то миг подумал, что выгляжу по сравнению с ним крайне глупо. Но никто этого не замечал. Все ждали от меня еще какого-нибудь сокрушительного le mot, которое подтвердит наш поединок.
«Кто-то, видите ли, в жизни был не столь счастлив, чтобы предаваться бесполезным занятиям днями и ночами напролет», - продолжал я. На самом деле, я выразил чувство, которое ускользало до меня доселе: я завидовал своему визави не потому что тот был богат и знатен - моя родословная вряд короче его, а с влиянием моей семьи при Дворе золото, имения и почести уже начали сыпаться на нас с удвоенной силой. Я даже не завидовал его красоте и умению держать себя - отражение в зеркале мне вполне нравилось, а sprezzaturа, этому искусству ненавязчиво подавать себя, я уже успел научиться. Я видел - Меттерних никогда в своей жизни не занимался чем-либо из чувства долга. Отсюда его не прошибаемая ничем надменность. Отсюда его воистину олимпийская уверенность. Вся моя жизнь была выстроена вокруг понятия долга - моей матушке или моим учителям в голову бы не пришло спрашивать у меня, чего я желаю. Мне всегда давали различные поручения - и я старался их выполнить по мере сил. Мне внушали, что я должен всем - матери, потому что она меня родила и воспитала, братьям и сестрам, потому что мы с ними одной крови, Государыне, потому что я давал присягу, а она раздавала нам милости за службу, наконец, Богу, потому что Он дал мне бессмертную душу и будет судить меня по грехам моим, когда придет срок. Меттерниху же никто такого не говорил, или, по крайней мере, не говорил столь настойчиво. И он идет по жизни, не оглядываясь поминутно на других, не грызя себя за чувства и слова. Богатство можно нажить или потерять, так же, как и все остальное, ощутимое, но чувство внутренней свободы останется с графом до конца. Равно как и мне придется умереть, не познав его.
…Наверное, в первый раз я испытывал столь сильное желание убить человека - сражения не в счет, там дело в вопросе выживания. Избавить Меттерниха от того, что у меня нет и не будет, можно было лишь одним способом. Потому что внутренняя свобода могла умереть только вместе с ним. Он очень хорошо понял мое страстное желание - при всем своем апломбе наш Великий Канцлер завоевал свою славу умением ориентироваться в людях. И он очень хорошо понимал, что если он будет отговариваться и отшучиваться, его ославят трусом. Поэтому граф встал из-за стола и откланялся, проговорив:
«Если вам так угодно… Вы знаете, где меня искать».
Таким образом, наш поединок можно было считать объявленным. Фрежвилль быстро попросился в секунданты и снова повторил, что нам нужно драться только на пистолетах. Мне было все равно. Я хотел убить этого человека, и чем быстрее, тем лучше. О том, что убить могут меня, я и не задумывался.
Вокруг меня велись жаркие споры: кого Меттерних назначит секундантом, неужто своего лакея? «Господа, ежели он выберет меня, я откажусь», - заявил один из моих приятелей. «И я тоже», - подхватил Монтегю. Вскоре все десять человек, присутствовавших за ужином вместе со мной и Меттернихом, быстренько открестились от чести выступать представителем нашего гостя. Я молча наливал себе вино, и еще больше напивался, чем обыкновенно. От вина я обычно мрачнею и стараюсь удалиться от общества. Так было и на этот раз. Я просто ускользнул от них в свои покои, вытащил пистолеты - я недавно только обзавелся парой «ланкастеров», начал их заряжать… От этого занятия меня отвлек слуга. Он молча созерцал мои мрачные приготовления к смертоубийству, а потом протянул мне письмо. Украшенное причудливым гербом. Я раскрыл его. Почерком, слишком мелким, чтобы считаться элегантным, граф сообщал мне следующее:
«Monsieur de Lieven. Прежде чем вы поспешите присылать секундантов, нам следует все-таки встретиться наедине. Обсудить все условия и убедиться в намерениях, etc, etc… Я думаю нанести вам визит после девяти вечера». Далее шла подпись, которую впоследствии я видел слишком часто на различных меморандумах.
Я взглянул на часы. Осталось десять минут. О чем мне было с ним разговаривать? Мне только и оставалось, что продырявить его острием шпаги или пулей.
Тем не менее, я не послал Якоба к Меттерниху с тем, чтобы он передал графу, что видеть его не желаю. Потом, я рассчитывал на то, что с минуты на минуту явится Шарль-Луи, и мы сможем повести разговор в совершенно формальном ключе.
Граф Клеменс явился чуть раньше, чем часы начали бить девять вечера. Он молча обозревал мою комнату, взглянул на книжную полку, покачал головой, обратил свой взор на стену, где я художественно развешал шпаги и сабли, одна из которых сослужила мне добрую службу при Туркуэне и Флерюсе, на что указывали зазубрины на ее острие. От меня не укрылось, что холодное оружие граф рассматривает явно не так дилетант. Вообще же, однако, столь бесцеремонный осмотр моего жилища вызвал во мне праведный гнев, и я холодно проговорил:
«Чем же могу служить вам, Ваше Сиятельство?»
Затем добавил:
«С минуты на минуту прибудет мой секундант и обсудит с вами все подробности дела. Я выбираю пистолеты».
Не знаю, почему я так быстро принял решение остановиться на огнестрельном оружии. Вероятно, подсознательно понял, что в противном случае убить Меттерниха быстро мне не удастся.
Он подошел к письменному столу и встал спиной к нему, рассматривая свои безупречные ногти и пальцы, унизанные перстнями.
«Вы так хотите меня поскорее убить?» - проговорил граф нехотя. - «Интересно, чем же я вызвал в вас такую ненависть? Неужели мадемуазель Паскелезе была для вас дороже, чем мн е показалось?»
«Дело не в ней», - я покраснел, поняв, что мои намерения слишком прозрачны для моего соперника. - «Вы, верно, считаете себя хозяином жизни и всего, что вас окружает... Вы не имели никакого права так поступать на балу и так говорить за ужином».
«Могу взять свои слова обратно», - проговорил Меттерних, не отрываясь от своих блестящих ногтей. Вынужден признать, что даже они вызвали во мне немую зависть. Я с детства имел дурную привычку кусать ногти во время сильного беспокойства и ненавидел себя за это.
«Я и в самом деле разбираюсь в военном искусстве куда меньше вашего», - произнес он. - «Признаю свои ошибки. Проблема только в том, что нашу армию порочат все подряд. Словно именно наши неудачи стали причиной провала Белого Дела. Я счел своим долгом выступить в защиту своей державы».
«Вы первые выступили против якобинцев, с вас вся ответственность», - проговорил я, невольно втягиваясь в спор о политике.
«Мы не могли нести это бремя в одиночку», - возразил мой гость. - «И, кстати говоря, где же армия вашей государыни? Почему она не поддерживает в открытую своих братьев-монархов? Или она ждет, чтобы война разразилась и на ее территории?».
«Вы слышали про Польшу?» - проговорил я.
«Польша? Она не ваша территория», - он только пожал плечами. - «Впрочем...  Я что-то слышал о самозванце, поднявшем народ лет двадцать тому назад...»
«Это не революция», - конечно, я слышал о возмущении где-то на границе с Сибирью, случившемся в год моего рождения. Как говорила матушка, она волновалась, что отца отправят туда из Киева для усмирения возмущения — и ей придется последовать за ним с тремя детьми и в ожидании четвертого. «Оставил бы нас в какой-нибудь крепости, которую взяли восставшие. И нас бы всех повесили», - мрачно говорила она, упомянув, что так поступали со всеми. Хотя я глубоко сомневаюсь, что мой отец, командовавший артиллерийскими расчетами всю свою жизнь, одержал бы неудачи при усмирении разбойничьей шайки.
«Да, но я слышал, и у вас вешали дворян», - проговорил он вежливо. - «Если вы смогли справиться с собственным возмущением, почему бы не прийти на подмогу соседям?»
«А вы полагаете, почему я здесь?» - вырвалось у меня возмущенно. Потом я осекся. Выдавать непрошеные тайны я не имел права.  Но он, вроде бы как, союзник. Я сражался в их рядах.
«Я думал, вы перешли на службу Франции», - проговорил Меттерних, изучающе глядя на меня.
«Я что, похож на авантюриста?»
«Если честно, то да».
Его очередное оскорбление картины не меняло. Я и так знал, что столкновений не унять. Поэтому отвечал:
«Я бы сказал, на кого вы похожи, но позволю себе промолчать».
Наш разговор превращался в перебранку, и позже, вспоминая его, я ощущал мучительный приступ стыда. Никогда в жизни я не позволял высказываться себе в подобном тоне.  Даже в адрес тех, кого я в открытую презирал.
«Скажите мне пожалуйста, mon cher Christophe», - обратился ко мне Меттерних по имени. Что ж, нарочитая фамильярность — пожалуй, слишком малая плата за мое откровенное хамство. - «Каковы причины столь рьяной ненависти ко мне? Зависть? Вряд ли. Ревность? Еще менее вероятно. Я напоминаю вам кого-то из ваших врагов? Возможно. Вы меня в чем-то подозреваете? Но я теряюсь в догадках, в чем же?»
В его лице было нечто искреннее. Он и впрямь не очень понимал, чем же я вызвал его неприязнь. Поэтому произнес:
«Нечего гадать. Я хорошо знаю таких, как вы. При дворе моей Государыни таких немало. Любимцев Фортуны...»
«Классовая ненависть, Bravo!» - он захлопал в ладоши. - «Я видел подобное в Страсбурге. Прямо из окна своего дома. Народ, считавший таких, как мы с вами, любимцами Фортуны, не морочился поединками чести,  а просто вздергивал их на фонарях. Или волочил на гильотину».
Надо сказать, еще до этого сравнения, которое допустил Меттерних, я задумывался о том, что французские дворяне сами виноваты в возмущении. Они пускали пыль в глаза. Рассказывали, что Мария-Антуанетта, в ответ на новости о страшном неурожае в провинциях, пожала плечами и проговорила: «У них нет хлеба? Пусть тогда едят пирожные». Передо мной сейчас находилось мужское воплощение несчастной австрийской королевы. Прекрасно понимающее причины революций, но относящееся к ним с легкомыслием. Я напомнил ему:
«Но потом тот же народ встал за своего короля. Начертал на знаменах Dieu et Roi. И мы хотим вернуть законного монарха его державе».
Меттерних лишь усмехнулся, но счел своим долгом промолчать. Я понял, что в Белое Дело он не верит. Это меня, как ни странно, не особенно возмутило. Я продолжил:
«Возвращаясь к нашему делу... Вы до сих пор не нашли секунданта».
«Кто вообще сказал, что я собираюсь с вами драться?»
Я опешил.
«Извините, свидетелей нашего тогдашнего разговора было немало. Если вы откажетесь от поединка, то вас ославят трусом. Если только....»
«Если только я не объявлю этим господам, что струсили именно вы», - договорил Меттерних за меня. - «Но можете быть уверены, m-r Christophe. До такой подлости не может скатиться даже презираемый вами я».
«Я и не думал...», - пробормотал я.
«И вот что — если вы хотите меня убить», - и он бросил косой взгляд на пистолеты, которые я не успел вынуть из ящика. - «Почему бы вам не сделать это прямо сейчас?»
Его голубые глаза смотрели на меня насмешливо, и я снова почувствовал себя глупо.
«С чего ради мне вас убивать?»
«Вы же сами этого хотели. Все ваше поведение до сей поры означало только одно — вы желаете, чтобы меня не стало».
«Надо делать различие между убийством и дуэлью», - холодно проговорил я.
Меттерних пожал плечами.
«Собственно, когда вместо старых добрых мензур вошли в моду пистолетные поединки, разница между этими двумя понятиями стерлась. Кто-то из нас будет убит, кто-то останется убийцей», - он пожал плечами. - «Воспользуйтесь моим предложением, и вы утолите свою жажду крови. Было бы очень обидно, если бы эта жажда стоила вам жизни. Что вполне может случиться, если вы продолжите настаивать на дуэли».
Его слова мне, пожалуй, понравились. В них была своя причудливая логика. Но я быстро проговорил:
«Я согласен и на шпаги».
Меттерних опять усмехнулся.
«Почему же вы меня не убиваете? Боитесь последствий? Я могу сделать так, что их не будет. Ни для вас, ни для кого. Завтра мы якобы отправимся на охоту, вы поквитаетесь со мной, а потом скажете, что, увы, шальная пуля... У вас безупречная репутация, никто не заподозрит подвоха».
Меня охватила злость. Граф явно надо мной издевался. Я молил, чтобы Фрежвилль пришел сию же минуту, и гадал, что же его так долго задерживает. От бешенства я не мог вымолвить ни слова. Меттерних, тем временем, продолжил:
«Пока вы не испепелили меня взором на месте, скажу вам одно: вы не в том видите врага».
Я ничего не ответил. Он добавил:
«Иногда ближние куда опаснее дальних...».
Наш разговор прервало появление Фрежвилля.
«Мой друг, вы не представляете!  Несколько минут назад я  был у графа», - легкомысленно проговорил Шарль-Луи. - «Его слуга — вот надменная рожа, прямо как у хозяина — сообщил мне, что его нет. Представляете себе, нет на месте! Не удивляюсь, если он уже думает собирать свои пожитки и уехать оттуда, откуда прибыл. Ну ничего, мы достанем его и в Лондоне...» Потом он осекся, увидев графа, с любопытством выслушивающего его страстную тираду. Тот насмешливо поклонился моему приятелю.
Я сообщил, что мы собираемся драться на шпагах, Меттерних добавил, что секунданты нам не понадобятся, на что мой друг надменно проговорил: «Правильно. Здесь вы не найдете тех, кто был бы готов выступить от вашего имени». Граф молчал, осматривая моего приятеля с ног до головы. «Странно», - отвечал он на тираду Шарля-Луи, - «Почему вы не предложили барону извиниться передо мной? »
«А он разве перед вами виноват?» - вскинулся Фрежвилль.
Граф Клеменс только пожал плечами.
«Тогда я бы мог извиниться перед ним. Но вы и этого не предложили. Ergo, наш поединок зачем-то выгоден вам».
Тут не выдержал уже я:
«Слушайте, Ваше Сиятельство, вам не кажется, что за сутки вашего пребывания в Хартленде вы приобрели чересчур много ненавистников? Боюсь, что дуэль с шевалье будет следующей».
«Ну нет уж», - вспыхнул Фрежвилль. - «Я не собираюсь отрицать, что эта дуэль мне выгодна. Хотя бы тем, что мы преподадим вам хороший урок фехтования».
Меттерних расхохотался. Надо сказать, даже в юности смех его уродовал, придавая ему нечто инфернальное. Так хохочет дьявол над облапошенными им грешниками. Ярость вновь охватила меня, и я, сняв со стены свою шпагу, вскричал:
«Я не собираюсь ждать до утра! К оружию! Защищайтесь»
Фрежвилль с готовностью отстегнул от пояса свое оружие (Бог знает, о чем он думал, когда явился с ним ко мне) и передал шпагу графу. Тот внимательно посмотрел на клинок, провел пальцем по нему, любуясь на свое отражение.
«Прекрасно. Кастильская работа. Все пытаюсь найти такое же, не попадается. Говорят, кроме как в Испании, их и не купишь. Вы бывали в Испании?» - обратился он к Шарлю-Луи.
Я уже встал в первую позицию, и его болтовня меня до крайности раздражала. Я воображал, будто он пытается оттянуть многословием свою неизбежную гибель.
«Сколько вы от нее отдали?» - продолжал Меттерних, даже не глядя на меня.
«Пятьдесят дукатов», - процедил Фрежвилль.
Граф присвистнул.
«Это еще недорого. Тем более, я вижу, она уже показала себя в деле. Интересно, кто тот несчастный, кому она вонзилась в грудь?»
«Ваше Сиятельство, я жду!» - напомнил я о себе.
Меттерних опять проигнорировал мое присутствие.
«Почему вы молчите? Вы незнакомы с этим несчастным?»
По лицу Фрежвилля, было видно, что он крайне жалел, почему пожертвовал своей «Хоакиной», как он любовно называл свой клинок, моему сопернику.
«Наша встреча оказалась слишком краткой», - сухо проговорил он. - «Но я осмелюсь вам напомнить, что ваш противник требует немедленного начала поединка».
«Мы деремся до первой крови или насмерть?» - Меттерних поигрывал шпагой в своих узких, унизанных перстнями, пальцах. От напряжения в позиции «en garde» у меня сводило все тело. Я пытался вспомнить всю последовательность правильных действий. Выпад, оборона, шаг назад, снова выпад... Мой противник был совершенно расслаблен, глядел по сторонам.
«Как вам будет угодно», - пожал плечами Фрежвилль.
«Monsieur Christophe'у, вероятно, будет угодно насмерть», - наконец-то граф удостоил меня взором. - «И нынче, он, верно, жалеет, что в руках у него всего лишь шпага, а не кувалда».
Мой опыт в фехтовании ограничивался лишь тренировками с равными мне противниками, поэтому многое позабылось. И впрямь, он был прав — оружие я держал наперевес, словно надеясь, что оно во время схватки неожиданно превратится в топор. Я постарался взять рукоять поизящнее.
«С дуэлями на шпагах никогда не понятно, каков их исход», - заметил Фрежвилль. - «Впрочем, так иногда бывает и с дуэлями на пистолетах».
«Тогда поступим так. Вы можете засечь полчаса? За это время наша честь должна быть восстановлена».
Шарль-Луи взглянул на часы.
«Вы готовы?» - обратился он к нам. - «Тогда начинаем!»
Я ждал удара от Меттерниха, но он позиции не поменял, по-прежнему разглядывая шпагу так, словно видел подобное оружие впервые в жизни. Пользуясь этим, я пошел в атаку, но граф неожиданно перебросил шпагу в другую руку, принял позицию и изящно отбил мой клинок, направленный ему в грудь. Маневр застал меня несколько врасплох, но я смог отойти вправо и вновь атаковать его. Мой выпад граф снова перехватил и пользуясь некоторым моим замешательством, пошел в наступление.
Около десяти минут мы довольно безрезультатно нападали и отбивали атаки друг друга. Я видел, что в бою Меттерних преобразился. Сразу было видно, что подобные поединки для него далеко не новы. Уверенность и ловкость чувствовались в каждом его отточенном движении. Чего нельзя было сказать обо мне. Уже ближе к десятой минуте нашего сражения я начал понимать, что отбить каждый из его выпадов мне не так-то просто. Я всячески исхищрялся, уворачиваясь от его ударов, пытаясь нанести свои врасплох — но всякий раз тщетно. Казалось, что любую мою нехитрую уловку противник разгадывает еще до того, как мне предоставлялась возможность воплотить ее. Подступиться к графу я никак не мог, равно как и загнать его в угол, он постоянно метил мне в лицо, и иногда острие его шпаги чуть ли не касалось моих губ. На тринадцатой минуте эти маневры меня так взбесили, что я, чудом вывернувшись из-под клинка, ударил графа в руку плашмя. Меттерних слегка покачнулся, но крови на камзоле не было видно — мне удалось лишь порвать материю, и шпагу он стал держать несколько менее уверенно. Похоже, мой удар если и не ранил его, то застал его врасплох. Затем он совершил довольно нелогичный поступок — перебросил шпагу в левую руку и начал отбиваться, причем не менее ловко, чем правой. Я уже начал выдыхаться и Бог весть, сколько правил я нарушил в попытках остаться целым и невредимым. В попытках атаковать я переворачивал мебель и цеплял шпагой обивки диванов и кресел. Фрежвилль наверняка заметил все мои ошибки, но помалкивал, и лишь объявлял, сколько времени осталось до окончания поединка. В последнюю минуту мне повезло — я сумел вновь пырнуть графа в ту руку, которую чуть было не ранил перед этим. На сей раз, кровь брызнула, обагрив его рубаху, он передал шпагу в руки Фрежвилля, и объявил столь же жизнерадостно, как и до этого:
«Вы очень старательный молодой человек, Monsieur Christophe».
Шарль-Луи объявил об окончании дуэли. Я осмотрел комнату. Разгром ей был нанесен немалый — причем, по большему счету, мной. Продранный шелк мебельной обивки, битый хрусталь под ногами, перевернутые столы и стулья... Я получил немало синяков и ссадин, но более этого не пострадал. Граф осмотрел свою руку, чуть присвистнул и добавил:
«Да, вы весьма старательны, даже умудрились мне сломать лучевую кость. Только я не пойму, как вы это сделали?»
«Вам нужен доктор?» - безучастно поинтересовался Шарль-Луи, которому, как можно было понять по обращенным на меня сияющим взорам, не терпелось меня поздравить с победой.
«Зачем?» - пожал плечами Клеменс. Потом он здоровой рукой снял с себя галстук и сделал повязку, на которую и подвесил пострадавшую конечность. Он тщательно старался не показывать боли, хотя по своему печальному опыту я знаю, что от такого хочется голосить.
Поблагодарив меня и Шарля-Луи — я уже и не знаю, за что — граф удалился. На следующий день его уже в Хартленде не было — он уехал задолго до того, как все проснулись и начали бы задавать вопросы. Несмотря на всеобщий разгром в моей комнате, поединок никто не слышал — или подумал, что у нас просто пьяный дебош. Никто об его отъезде особо не печалился, и, думаю, некоторые отлично догадались, что дуэль все-таки состоялась. Хотя кое-кто был уверен, что причина его поспешного отъезда — страх перед поединком. Я не разубеждал никого.
… В следующий раз мы встретимся с Меттернихом только на конгрессе в Вероне, спустя без малого двадцать семь лет. И сделали вид, что друг друга видим впервые. Моя жена имела глупость — или, наоборот, много ума в него влюбиться, хотя ей было велено его соблазнить и воспользоваться им. Я знал об этом приказании, и виду не показал, что оно меня как-то задевает. Могу сказать, что в нем юношеская спесь превратилась в зрелую самоуверенность, по большему счету, оправданную, но до сих пор задевающую достоинство многих. На сей раз, по правде, его апломб выводил из себя не юных поручиков, а целых императоров. Говорили, что еще во времена Венского конгресса Меттерних своими интригами, гордыней и спесью так сумел досадить моему Государю, что тот чуть было не вызвал его к барьеру. Пьер Волконский, генерал-адъютант, один из моих ближайших соратников и друзей, должен был быть свидетелем Его Величества во время поединка. По счастью, дело до этого не дошло. Поединок между августейшей особы  и лицом, чье происхождение, хотя и несомненно аристократическое, несопоставимо с государевым, был бы немыслим.
За все те годы, пока моя супруга вела переписку с Меттернихом, а об их романе судили и рядили остроумцы наших гостиных, я тщательно старался ни словом не обмолвиться о том, что состоялось между нами 9 мая 1795 года в Хартленде. Фрежвилль, единственный свидетель нашего поединка, был вне сферы досягаемости. Доротее я никогда ничего не сказал. Все, что случилось со мной до нашей свадьбы, я старался ей не разглашать, из какого-то чувства неловкости.  Что прошло, то прошло, у меня вместе с ней началась иная жизнь. Хотя она быстро поняла, что ее любовника я знал задолго до Веронского конгресса. Моя жена вообще из понятливых. Я мог бы опасаться, что Меттерних в одном из писем к ней припомнит ей былое. Так и оказалось впоследствии. Как я полагаю, он вспомнил, кто ему сломал правую руку накануне венчания с богатой наследницей Элеонорой фон Кауниц и излил душу в письме моей супруге. Доротея  до поры до времени сохранила это знание при себе. Только однажды она сказала: «Почему ты его не заколол насмерть? Всем бы жилось гораздо легче». Я чуть побледнел и ответил, что жалею об одном — почему мне ни разу не попадался Буонапарте. Ни при Флерюсе, ни в Вандее. Вот тогда бы история действительно приняла совсем иной оборот. Хотя я не верю в то, что одна-единственная личность может изменить ход всей истории. Не было бы Меттерниха — нашлось бы немало рейнландских аристократов, которые вступили бы на его место. Не было бы Буонапарте — был бы Моро, Ош, Мале — да кто угодно. Незаменимых нет - по крайней мере, среди смертных. Есть Цель, а кто ей служит — другой вопрос. Тому меня тоже научило Братство.