Тюлений нос

- Иссь хочется! – Борис поднял голодные глаза на отца, задумчиво глядевшего в окно, облепленное снаружи побуревшими листьями, которые сырой и холодный ветер сорвал с прибрежного ивняка и осиновой рощицы и принес к домику маячного смотрителя, будто письма-извещения: «Спешу уведомить вас, что осень в сем году заканчивается ранее календарного срока. Готовьтесь к зиме. Ваш Сиверко». Отец, молча созерцавший мертвые листья, повернул голову к сыну. Глаза Алексея Ефимовича, отставного флотского офицера, выходца из поморов, были серыми и печальными, как осень за окном. Тоска и отчаяние, словно обломки корабля на поверхности сурового моря, плавали в сером студне прозрачных очей. А надежда тем временем все глубже опускалась на дно сознания, где, словно потонувшие карбасы в тине давно покоились радужные, как мыльные пузырьки, мечты детства, грандиозные планы юности, практические соображения зрелых лет. Надежда тонула последней в море безнадежности.

- У нас еще половина тюленьей туши в леднике осталась, - промолвил отец. – Протянем.

- Не придут суда, не привезут провизии на зиму, - не канючил, как бывало в детстве, а мрачно констатировал сын. – Не до этого им. Воюют. А тюленина эта… тьфу, рыбой воняет!

- Ты вот книжки про разных робинзонов читал, - глубоко вздохнул отец. – А они-то как выживали. Четверо поморов на Груманте…

- Они диких оленей били, - вспомнил сын. – Ели сырое мясо с кровушкой. А я так не могу.

- Помрешь так, - еще глубже вздохнул маячный смотритель.

- Надо до ближайшей деревни идти, пехом, - сын вертел в пальцах деревянную ложку. – Там и еда. Не может быть, чтобы братья-поморы нам отказали. Кто их в бурю спасает?

- Ну-ну, иди, через гиблую тайболу, по болоту-то, - заспорил отец. – Там и сгинут косточки.

- Вдвоем пойдем!

- Я тебе дам «вдвоем». А кто службу нести будет? Сиди и жди, море еще не встало, придут суда с провизией и всем необходимым для жизни. На всю зиму и весну припасов хватит с избытком. А там и лето, грибы, ягоды…

Сын заглянул в осенние ненастные глаза отца и понял, что тот не очень-то верит в спасительные корабли.

Тюлений нос («нос» по-поморски значит мыс) глубоко вдавался в море. Вокруг – камни, мох, выброшенные морем стволы деревьев, бревна, доски. За неширокой полосой каменистого побережья – лес, болота, многочисленные речки, где-то за полузатопленным редколесьем лежит поморская деревенька, там тебя накормят, дадут в дорогу пирогов, сушеной рыбы, дичины, муки. Как он со всей этой тяжестью будет добираться обратно, Боря не задумывался: уж как-нибудь, с Божьей помощью добредет. Но и в его темных, как у матери, глазках (самоедская кровь) можно было прочесть сомнение, готовое не сегодня-завтра перерасти в неверие, а потом – в отчаяние. Но уныние – смертный грех, и сын гнал его прочь. Николай Угодник, помощник всех странствующих посуху и бороздящих морские воды, не даст погибнуть. Ровно горел лампадный огонек пред образом любимого поморами святого, озаряя суровый лик. Да, осталась половина туши морского зайца, полбочонка морошки, ведерко с ложечной травой – «салатой», спасающей от черной немочи, цинги да три картофелины. И это на всю зиму! Да, еще морские сухари и солонина, ее тоже полбочонка, но она, похоже, испортилась, смердит на всю кладовую. Сухари можно размачивать в воде и жевать…

А там, на матерой земле, все воюют «красные» да «белые» - то одни берут верх, то другие. И трое служителей маяка мобилизованы в белую армию. Теперь вместо пяти голодных ртов на Тюленьем носу только два, отец и сын. Что там творится, в большом мире? Беспроволочный телеграф вышел из строя. Может статься, большевики уже в Архангельске. Или наши отогнали их на юг, за Вагу и Пинегу? Черт знает! Старший брат Георгий добровольцем к «белым» ушел. Придет судно – привезет почту, может, и весточка от Гоши придет? Если, конечно, придет. Если не забыли про нас в этой сутолоке и хаосе.

- Сходи, кусок тюленины отруби, привередливый, - прервал отец размышления Бориса. – Да не шибко большой. На три дня надо растянуть удовольствие. Голод-то, чай, не тетка. Все сожрать заставит.

Борис, накинув старый моряцкий бушлат и нахлобучив шапку-«оплеуху», прихватив топорик, поплелся к леднику. Воспоминание о том, как он через силу, давясь, жевал тюленье мясо, едва не вызвало у него приступ рвоты. Но им с папой еще повезло. А каково приходилось прежде морякам, потерпевшим крушение? В его любимых книгах рассказано, как варили на обед кожаные ремни, ботинки, ели корабельных котов, жарили крыс! А случалось, что и употребляли в пищу товарищей по несчастью. Брр! Он поежился от непроизвольных ассоциаций. Они с отцом, к счастью, не на острове, а на мысу. Если каждый день ловить рыбу, питаться противной тюлениной, растянуть на пару месяцев морошку и траву, сходить на болотце за клюквой – там ее много, сладкая, тронутая морозцем, самый смак! – можно и дотянуть до зимы, когда замерзнут трясины, и можно будет попытаться. Ах, черт, лыж-то нет! Как бы ни смерзлась болотная жижа, ноги будут проваливаться, промочишь, обморозишь – и обезножеешь, как дядя Трофим, который вернулся с германской войны без единой царапины, а весной прошлого года провалился под лед, и лишился ступней.

Нет, стоит ли так рисковать? А еще, если пройти полверсты на север, есть сосновый бор, однажды Борька ходил туда за черникой и видел куроптей. У отца винтовка, он, конечно, даст, если попросить…

Ветер задувал в рукава, под воротник бушлата, казалось, намереваясь раздеть парня, как грабитель-налетчик в подворотне. Борис сунул руки в карманы, топорик – за пазуху, вжал голову в плечи – и все равно сквозило! Так и простудиться недолго. Вот сосед их рыбачил на реке в ветреный день, захворал, доктор сказал – пневмония, и молодой, здоровый помор угас, как свечка при дуновении ледяного сиверка. Он побежал трусцой, достигнув заветного ледника, вынул из кармана ключ, провернул в замке. Внутри ледника было теплее, чем снаружи, где крепчал ветер. Достал топор, размашистыми ударами отделил кусок тюленины.

И снова ветер, серое, неуютное море, серо-белые небеса, отсталый от стаи куличок, бегающий по самой кромке прибоя. И тебя тоже бросили здесь, на краю света, крылатые соплеменники… Улетели в теплые края, а тебя забыли. В животе противно урчало. Придется снова жевать эту мерзость. Он поглядел в даль унылого моря. Над горизонтом вились далекие дымки. Одной рукой прижав к телу кусок тюленьего мяса, другой он протер глаза.

Корабли! Темные силуэты их еле вырисовываются на бледном холсте неба.

- Папа! Корабли! – юноша ворвался в здание маяка, бросил на застланный грязными, рваными номерами «Возрождения Севера» стол кусище мяса. – Поднимайся!

Отец взлетел с лежака, словно резко разжавшаяся пружина. Полудрема слетела с глаз.

- Какие корабли? Где? К нам? Дай бинокль!

Борис раскрыл шкафчик, где хранился старый морской бинокль, протянул его отцу. Вдвоем они взлетели по лестнице на макушку маяка.

- Военные корабли, - Алексей Ефимович настроил резкость. – Идут мимо… - Его рука бессильно упала и едва не обронила бинокль вниз, к подножию башни. – Это не они…

Борис выхватил  бинокль из отцовой руки, и, навалившись грудью на тонкие металлические перильца смотровой площадки, вперил взор в горизонт. Да, это были точно не они – те, кто должны привезти провиант на дальний маяк. Это вообще были не русские. В окуляры бинокля ясно виднелись флаги, удостоверяющие государственную принадлежность кораблей.

«Юнион Джек», символ морского могущества Великой Британии развевался на ветру. «Это англичане…» - рука сына маячного смотрителя так же безжизненно опустилась. Он знал: эти не придут на помощь, как не кричи, не зови, не сигналь. Унылая, серая как холодное осеннее море, вереница покидала Архангельск, Поморье, Россию. Вспыхнувшая было ярким пламенем в сердце, надежда тотчас же потухла, оставив тлеющий огарок. Ни провианта, ни топлива, ни почты с весточкой от брата. Пройдет недели три, пока огарок окончательно не превратится в горстку остывшего пепла.

Отец с сыном медленно спускались по винтовой лестнице, словно узники, нисходящие во тьму крепостных казематов, где им предстоит провести всю оставшуюся жизнь. Сколько она продлится? Когда закончатся их съестные припасы? «Что ж, у отца есть винтовка, есть патроны, есть топор, которым можно убивать неосторожных тюленей, выползших из проруби на лед, есть нехитрые рыболовные снасти. Те четыре помора на Груманте… Сырое мясо с кровью, постоянное движение, действие, работа: расслабишься, проявишь леность и малодушие, дашь усталости овладеть тобой – и ты уже не жилец на этом свете», - думал сын.

«И все-таки судно должно прийти. Не может государство – белое, красное, пурпурное, синее, какое угодно – бросить своих слуг на погибель», - рассуждал отец.

На следующее утро они заварили последнюю щепотку чая. В стаканы, наполненные бледно-желтой жидкостью, в которой кружились одинокие чаинки, как последние чайки в тоскливом небе, положили по две янтарных ягоды – для вкуса, истолкли, размешали их. Морошку надо было беречь как зеницу ока, так же, как и травку салату. Кто знает, сколько им предстоит бедовать на продуваемом всеми ветрами мысу: дни, недели, месяцы, а, может, целую зиму.

Сын пригубил напиток: вкуса чая не ощущалось, просто подслащенная ягодами водичка.

- Они скоро придут, - произнес отец, отхлебывая чаёк. – Не могут же нас вот так просто…

- Папа, давай о чем-нибудь другом, - сын поставил стакан.

- О чем? – вздохнул отец.

- Вот наш маяк на чем работает? На газовом топливе. А между тем нынешний век – век электричества. Черноморские маяки, например…

- Электричество, – заворчал отец. – Помнишь, отчего у соседей, купцов Староверовых дом сгорел? Проводок заискрился – и от двухэтажных хором одни угли остались. Не люблю я эту штуку. По мне так ацетилен куда надежней будет.

- Так ведь двадцатый век на дворе, – спорил Борис. – Скоро эти проводки всю Землю опутают, как паук муху. И маяки будут на электрической энергии работать. Так же как парусников скоро не останется на свете, только винтовые пароходы.

- Может, оно и так, - устало отмахнулся отец. – Схожу я погляжу на море.

Он тяжело поднялся из-за стола и двинулся к лестнице. Казалось, с каждым днем силы его тают, как весенний снег, медленно, но неуклонно, а новые, которые должны прибывать с каждым стаканом жидкого чая, каждой ягодкой, куском вонючей тюленины, истаивают тотчас же, без следа для организма. Он крепился, но было видно, что нестарый еще, крепкий, закаленный морскими бурями и шквалами человек, понемногу сдает.

- Папа, а, может, я схожу… тяжело ведь тебе, - выплюнув непрожеванный кусок мяса морского зверя, Борис тоже поднялся.

- Ты потом, вечерком, как стемнеет. Я в темноте худо вижу, даже при маячном свете, - отец захлопнул дверь, и шаркающими шажками стал подыматься по лестнице.

Но все так же пустынно и дико было море, и ни дымок, ни парусок не нарушали удручающего однообразия колышущегося простора, кроме сбивавшихся в стаи сизых и белых чаек.

И на следующий день, и через день, и через неделю море было все таким же тоскливым, мрачным, унылым, даже в солнечные дни. Лишь однажды Боря с берега заметил вдали черную точку, двигавшуюся параллельно берегу. Он отчаянно завопил, замахал шапкой, отец вышел из здания маяка на его крики – и тоже стал взывать хриплым, надтреснутым голосом.

К берегу направилась лодка с одиноким помором в старой потертой куртке и шапке-оплеухе.

- Что случилось-то? – пожилой помор, отставив весла, недоуменно глядел на нестарого еще человека с впалыми, давно небритыми щеками, в фуражке с обломанным козырьком и старом, перетянутом кушаком моряцком кителе, на котором тускло поблескивали последние две пуговицы. Рядом стоял исхудалый молодой парень в рваном бушлате.

- Мы думали… вы к нам провизию привезли… - упавшим голосом проговорил Борис. – У нас иссь нечего, последних чаек вот ловим, - он потряс связкой убитых пернатых. Патроны у нашей винтовки кончились, так я из сигнального пистолета наловчился.

- Я эти сигналы твои видел издали, потому и поплыл к берегу. Думал, корабль тут разбился у самого маяка, а здесь вы. Давно на маяке службу-то правите?

- Я с весны тут. Думал, осенью провизию доставят на маяк, и меня заберут, смену пришлют. А папа еще раньше здесь…

- Мы тут недалече рыбку промышляем, возле острова. Скоро назад поплывем, завтра буря будет по всем приметам. Так вам, значит, совсем иссь нечего, коли чаек бьете? – с неподдельным сочувствием в голосе спросил помор. – Меня Матвеем звать. – Он протянул Алексею Ефимовичу большущую камбалу, потом, покопавшись на дне лодки, стал выбрасывать на берег разнообразную мелкую рыбешку. – Ухи вот наварите. А мы к вам через пару денечков наведаемся.

О приближении бури отец догадывался. Барометр в деревянном футляре указывал на грядущий шторм, о том же свидетельствовали ломота в суставах и головокружение. Хотя трудно было определить, сколько в них от портящейся погоды, сколько – от голода.

- Как там, в большом мире? Ушли заморские гости-то, каково теперь без них от большевиков обороняться? – решил разузнать ситуацию Борис. – Сдадут Архангельск или…

- О том один Господь ведает, - с ходу отмел политическую тему Матвей. – Нам, поморам, что белые, что красные, что Антанта эта – кто угодно, лишь бы рыбку ловить не мешали.

Матвей отчалил от берега и начал энергично грести, провожаемый благодарными взглядами отца и сына.

Буря разыгралась поздно вечером – внезапно налетела с моря, взвила, взвихрила опавшие листья, раздела донага еще не облетевши ивы и березки. Под вой ветра Алексей Ефимович и Борис неспешно ужинали. Маячный смотритель прокусил зажаристую корку камбалы  - и застыл с оловянной вилкой в руке: на тарелку упал окровавленный зуб, второй шатался, как незапертая покосившаяся калитка. Отец, морщась от боли, зубьями вилки выковырял и его.

- Скорбут у тебя начинается, папа, - проговорил сын. При свете свечей (запас керосина подходил к концу, и его берегли, как и морошку в бочонке) лицо отца выглядело посмертной гипсовой маской: скулы, казалось, впали еще глубже, чем сегодня утром, глаза, напротив, выросли в размерах, и готовы были шире раздвинуть глазницы, если бы это позволяла анатомия. Отец молча положил вилку и приложился к стакану с горячим отваром брусничных листьев, которые сын насобирал в леске. Куроптей он там не обнаружил – видимо, откочевали туда, где сытней – зато нарвал ворох листьев. Смотритель хлебнул, ойкнул – и стакан полетел на пол, со звоном рассыпавшись на мелкие осколки.

- У нас кружка есть железная, в шкафчике, - выплюнув сгусток крови, вымолвил он, слегка шепелявя. – Я попью, когда остынет.

- Папа, а ты знаешь истории про беглых каторжан? Они когда в побег с рудника собирались, брали с собой товарища, пухленького да кругленького. Это чтобы потом, когда им иссь станет нечего…

- Ты чего это вдруг такие речи завел? – отец пристально уставился на него.

- Это я так, историю одну слышал… - замялся сын.

- Завтра или послезавтра поморы к нам придут, еду привезут. Протянем уж как-нибудь. А там, глядишь, в последние дни перед ледоставом, и кораблик с провизией…

Буря грозно завывала за окнами, и только луч маяка прорезал беснующийся мрак, высвечивая яростную пляску волн, накатывавших на берег. Свирепые порывы набрасывались на башню, будто орды неведомых завоевателей на старинную русскую твердыню – и отступали, потерпев фиаско, чтобы затем снова ринуться на приступ.

- Я наверх поднимусь, - твердо сказал сын. – Тебе нельзя, порывом ветра смахнет вниз. Слаб ты. Пей отвар из листьев, доедай морошку.

Утром пространство вокруг маяка было не узнать: буря утихла, зато повалил снег, и скоро покрыл берег тонкой снежной пелериной. Борис заметил беззаботно скачущего по снегу зайца. «Пища!» - беззвучно воскликнул паренек, схватил багор и ринулся к косому. Вид добычи пробудил скрытые силы в ослабленном теле голодного человека. Заяц спохватился поздно. С хриплым криком торжества юноша обрушил багор на замешкавшееся животное.

- И чего это кержаки зайчатиной брезгуют? – парень с наслаждением вылизывал заячью ногу.

- А ты у них поспрошай! Татары – так те свинину не едят.

- Окажись те и другие в нашем положении, все есть начнут, - сын отложил обглоданную косточку. – Мореходы на напустых островах…

- Опять ты заладил! – отец треснул ложкой по столу. – Не начнут они, вера не велит.

Сын вдруг отодвинул тарелку и недоуменно уставился в стол.

- Папа, и у меня зуб выпал… с кровью, - он потянулся за косточкой, оглядел ее – заячья нога была покрыта кровавыми «поцелуями».

Отец ничего не сказал, только приложился ртом к носику медного чайника, жадно втянул в себя немного холодного отвара из брусничных листьев.

Ближе к вечеру, когда уже темнело, сын обнаружил на берегу неприятное открытие: волны выбросили на песок мокрую, полинялую шапку-оплеуху и обломанную лопасть весла.

- Это ж Матвей! – вскричал юноша.

Отец медленно проковылял к самой кромке успокоившегося моря.

- Может, не он? Мало ли тут наших промышляет…

- Что-то я давно этих «наших» не видел! – в отчаянии выкрикнул Борис. – Море его взяло! – и впервые за многие месяцы слезы хлынули из глаз давно расставшегося с детством паренька.

«…Летом мы жили беззаботно, - думал заплаканный Борька, ворочаясь с боку на бок на старом матросском рундуке. – Могли бы грибов насобирать в леске-то, ягод побольше, рыбы накоптить. А мы с папой как та попрыгунья-стрекоза. Понадеялись – и вот теперь зубы на полку. Хотя класть-то туда скоро будет нечего – все выпадут. Первым, помнится, кофий закончился, что в жестяной коробочке хранился, потом чай экономить стали, заваривали чуток и на весь день растягивали радость. Галеты все съели… я так люблю их! Соли осталось с гулькин нос, сахар давно иссяк». Дня три они питались одной салатой, а потом долго мучились желудочными спазмами и поносом».

Сын засыпал, и во сне ему являлась мама, пекущая сдобные, ароматные пирожки с капустой, картошкой, ягодами, грибами, ватрушки-сметанники и шанежки. Казалось, он ощущал густой дух печива, и красная слюна текла изо рта, где не хватало уже половины зубов. Пироги, домашний хлеб, мука… У них на маяке мука закончилась позже, чем кофе и чуть раньше, чем сахар. Во сне он видел упитанного серого кота, обжору и проказника, и, при виде жирного любимца семьи, в помутневшем от постоянного голода мозгу возникали нехорошие мысли, он гнал их. Но нет, голодное прозябание на маяке не вечно. Однажды они вернутся домой… Кот неуклюже спрыгнул с печи на стол и уронил полный молока глиняный кувшин на пол. Задаст мама трепку хвостатому баловнику…

Он очнулся от грохота и крика. Отец споткнулся и упал на лестнице. Ослабшие от недоедания ноги не удержали тело, и Алексей Ефимович покатился вниз по узким и крутым ступенькам. Полусонный сын бросился на выручку отцу. К счастью, падение повлекло лишь незначительные ушибы и царапины. Папа тяжело и хрипло дышал, сплевывая на пол кровавые сгустки. Боря дотащил его до матраса.

- С тобой как? – участливо спросил сын.

- Да вроде бы… - отец повалился на лежанку, придвинул набитую сеном подушку, взбил ее.

- Ты спи… - он смежил веки.

Лишь под утро парень погрузился в сон. Он долго ерзал на тюфяке, пытаясь обрести удобное положение, однако сон не шел. Ему вспоминалась история двух братьев-поморов Ивана и Ондреяна, умерших с голоду на напустом острове. «А ведь иноземные матросы, потерпев крушение, ели друг друга… - думал он. – Даже жребий бросали, кому первым отправиться в желудки товарищей. У нас, у русских не так. Лучше погибнуть всем, но не уподобиться дикарям, поедающим себе подобных». Во сне вновь являлась матушка, мелькали над противнем ее белые от муки ладони. Грезились варенья и соленья из домашнего погреба. Ну почему они не заготовили на зиму груздей? Ах, да, соль надо было беречь! Хотя рядом море, почему бы не воспользоваться морской водой? Лето красное пропели, понадеялись. Можно было запасти чернику, а не съедать ее сразу. Тогда бы не сгущался перед глазами голодный туман: глазастая ягодка, говорят, проясняет зрение. Кабы знать, где упасть. В голодном мозгу мелькали видения: пироги, шаньги, кулебяки. И этот сон повторялся почти каждую ночь.

Прошел месяц, а, может, больше. Они сбились со счета времени: настенные часы с кукушкой давным-давно остановились. Считая дни, отец справлялся по старому деревянному календарю поморов с зарубками, сын обнаружил среди старого хлама календарь на 1913 год с изображениями родоначальника ныне свергнутой династии Михаила Романова и бывшего императора Николая. Империя погибла, царское семейство расстреляли, а старый календарь по-прежнему олицетворял единение государя с возлюбленным народом.

В один из дней поздней осени, когда были съедены две последние ягоды морошки и заварена последняя щепотка листьев брусники, сын перестал делать отметки в старом календаре – огрызок карандаша стерся, чернила замерзли (на маяке было холодно, так как дрова экономили) – и Борис опять вспоминал басню про попрыгунью-стрекозу, не готовую к суровой зиме. Когда же печь поглотила последнее поленце, он стал собирать плавник на берегу, иногда ходил в лесок за чахлыми осинками и елочками. Потом настало время ломать на дрова ледник. Боря работал топором, отец же все реже выходил из здания маяка: вызванная голодом и чувством безнадежности апатия высасывала из него последние соки, последние силы. Однажды исчез деревянный календарь. Когда вернувшийся с охапкой досок из ледника сын спросил, где брусок с зарубками, папа молча указал на красный, как глотка больного ангиной, зев чугунной печки. Реликвия старопоморского быта стала топливом, согревавшим бренные тела маячного смотрителя и его помощника. В то же время иногда Алексей Ефимович вдруг, словно очнувшись от морока, патетическим тоном шепелявил:

- Они приедут. По шнегу приедут, шкоро он выпадет. Но раньше мои пошледние жубы выпадут, - и бессильно валился на грязный продавленный матрас, чьи пружины скрипели в такт его суставам.

Как-то раз Борька убил-таки куроптя. Ракеты для сигнального пистолета давно были израсходованы, потому он соорудил некую смесь пращи и рогатки, и сбил неосторожно приблизившуюся птицу металлической гайкой. Они с отцом ощипали добычу, а потом рвали руками сырое мясо, грызли его, рискуя лишиться последних зубов, лизали вытекшую кровь.

Они больше не могли есть сухари – если только тщательно истолочь их в воде. Но, отправившись за ними, Борис сделал неприятное открытие: эти спасители морских скитальцев были изгрызены мышами, а подъедать за грызунами не позволяла элементарная брезгливость. Хотя какая уж тут брезгливость, если они жадно поедали сырую рыбу, не задумываясь о возможных последствиях такой «трапезы». Давясь от отвращения, он подобрал несколько искрошенных сухарей, перемешанных с сором и мышиным пометом.

Солонину они выбросили недели три назад – вид и запах тухлятины вызывал тошноту.

Вдоль берега уже тянулась широкая кайма припая. Выйдя из башни, Борька увидел нерпу, любопытно разглядывавшую человека круглыми глазками на мнимо-добродушной мордашке: тюлень все-таки хищный зверь. Схватив багор, юноша кинулся к нему, но зверь, почуяв недобрые намерения человека, немедленно соскользнул в море – и был таков. Боря вновь рыдал горючими слезами, размазывая их по заросшему светлой щетиной лицу. У отца к тому времени борода выросла, как у матерого старовера.

Однажды посреди бела дня из серых низких туч густыми хлопьями повалил снег. И на другой день снегопад продолжился, наутро третьего Боре пришлось выбираться через окно, искать проржавевшую лопату и разгребать снежные наносы у двери башни.

Тем вечером отец, не вставая с лежака, сказал ему:

- Ты молод, у тебя еще ешть щилы. Шделай, как те моряки.

- Нет! – вскричал сын. – Лучше я убью себя для тебя, – и выразительным жестом приставил старый кухонный нож к сердцу.

- Лучше убей меня… - выдохнул отец – и из его щербатого рта дохнуло цинготным смрадом.

- Бросим жребий! – воскликнул Борис. Он, шатаясь, подошел к шкафчику и достал оттуда круглобокую бутылочку из-под сельтерской.

- Брошим жребий, - тупо повторил отец.

- Ты первый. – Борис решительно протянул бутылочку отцу. Тот нехотя крутанул ее. горлышко уставилось в сторону двери.

- Пойди, поищи куроптей, жайшев, - прошамкал отец.

- Моя очередь! – сын резко крутанул бутылку. Сделав несколько оборотов, бутылка уставилась ему в грудь.

- Ты подыграл, – отец потянулся к бутылке, но сын резко отодвинул его руку, затем вынул из-за пазухи топор и вручил родителю, а сам встал из-за стола и, прошептав молитву, улегся на матрац, покорствуя судьбине.

Прошли пять минут, долгие, как пять столетий, прежде чем отец решился. Сын лежал, зажмурив глаза, и ждал удара. Раз или два он раскрывал их и красноречивым взглядом торопил папу: «Ну, давай! Что ты мешкаешь?»

Отец оглянулся: покровитель мореходов сурово уставился на него; казалось, вот-вот разомкнутся его уста. «Ты не помог нам, старик, не прислал подмогу – так что не смей судить нас», - вспыхнуло в мозгу смотрителя. Он шагнул к сыну, пошатнулся, вскинул топор… Как грецкий орех раскололась надвое голова, обнажая студенистую массу, которую сей же миг покинул разум. Когда-то он покупал для Борьки на ярмарке орешки и колол их молотком.

…Он катался по полу, держась за живот. Голодному человеку нельзя так наедаться зараз, тем более сырым мясом. Зеленая рвота хлынула помимо его воли на грязные доски. Он с трудом поднялся, и, судорожно хватаясь за перила, нетвердыми шажками двинулся вверх по лестнице. Несколько раз Алексей Ефимович оступился, но все-таки сумел удержать равновесие. На то, чтобы добраться до макушки башни, превозмогая боль, ушло минут двадцать. В лицо дохнул морозный морской ветер, забрался под куртку, охладив горящее, покрытое струпьями немытое тело. «Я тебя породил… я тебя съем…» - слепленная из «Тараса Бульбы» и сказки про Колобка дикая фраза рассмешила его. Он дал жизнь Борьке, он качал его в колыбельке, он кормил его с ложечки… и вот теперь Борька накормил его в самом жутчайшем смысле этого слова. Их плоть соединилась, он вобрал в себя силу сына, мысли сына, его душу. А человечий мозг и вправду похож на студень. Могло быть иначе, если бы бутылка уткнулась в его хрипло дышащую грудь. Нет, Борис не допустил  бы этого, он оказался тверже отца, хоть постоянно стонал и ныл: «За нами не приплывут, не приедут, мы обречены», - сколько раз он слышал эти стенания. Но сын подыграл ему, принеся себя в жертву породившему его отцу. Как там, в римской легенде: Сатурн пожрал своих детей. Взял и съел! Встретятся ли их души за гробом? Борька был чист душой, он никого не мог обидеть, даже домашнего кота, не говоря уж об окружающих его людях. И на маяк попросился потому, что не хотел идти убивать соотечественников, как братец. Он будет обитать в раю, а его, отца-людоеда, наверно, ждут адские муки. Если, конечно, есть и ад, и рай, а не омут вечного забвения, где, словно карбасы на илистом дне лежат мириады душ, праведных и грешных, и ждут своего часа – Страшного суда ли или переселения в новое тело, как учат индийские мудрецы. И у его сына будет новое тело взамен разрубленного и съеденного – свежее, чистое, прекрасное, дышащее жизненной теплотой. Как тело облекается после бани в чистую рубашку, так и душа Бориса обретет иную оболочку.

Мысли в голове человека, стремительно теряющего рассудок, скакали и прыгали, как зайцы по свежевыпавшему снегу. Он бросил взор на зеркало маяка: луч все так же прорезал быстро темнеющие небеса. «Ты – бог морей, требующий жертву, - шептал Алексей Ефимович. – Мы были заточены в твоем капище. Я сделал, что повелел ты. Доволен, языческий идол?» - и вновь дьявольский смех разнесся над морем.

Боль железными когтями разрывала ему внутренности. Смотритель огляделся вокруг. Ему вдруг показалось, что где-то вдалеке, со стороны леса, несется то ли конная, то ли оленья упряжка. «Это спасение или я схожу с ума?» - подумал он, зажмурил глаза и раскрыл вновь.

Да, что-то такое двигалось к маяку. Но что? Он, согнувшись от боли, сделал шаг вперед, перила смотровой площадки хрустнули, как берестяная чашка в кулаке силача. Заснеженная земля устремилась навстречу ему.

То, что обезумевший от голода человек принял за упряжку, было удирающим лосем и преследующими его двумя охотниками-лыжниками. Они знали тропу через замерзшее, но все еще опасное и коварное болото, и, гоня сохатого, вышли к маяку. Сраженный пулей зверь упал, взбрыкнул ногами в последних конвульсиях и затих.

Охотник постучался в дверь башни: «Эй, кто тут есть?» Не дождавшись ответа, отворил ее и вступил внутрь. Несколько мгновений спустя он вырвался наружу с белым, как снежок вокруг, лицом и закричал:

- Северьян! Там… там голова разрубленная, человек лежит, молодой, выпотрошенный, а на столе – миска с мясом, потрохами… тьфу!

Северьян переступил порог – и через полминуты так же выскочил: его вырвало в сугроб.

- Проклятое место! Сжечь тут все! – завопил первый охотник. – Там в печке огонек еще теплится. Тут людей ели…

- Остынь! – ответил Северьян. – Дурак ты что ль? Маяк сжечь! А кто ж поморским кораблям светить будет, чтоб они на лудах не погибли? Тут месяц назад Матвей с товарищами пропал.

Друг не стал возражать. Они обошли башню и наткнулись на труп, ничком лежавший на снегу. Оба отшатнулись.

- Это от голода… - Северьян лыжей слегка коснулся тела. – Видишь, какой тощий.

- И чего делать с ними? Хоронить тут? А чем мы мерзлую землю долбить будем?

- На маяке, верно, инструмент найдется. Хотя, постой… Вот там их до весны спрячем, - он указал на сарай-ледник без двери.

- Их там звери достанут.

- А мы у входа капкан поставим. Пусть попробуют! У тебя ж, Петр, с собой железный капкан.

Петр недовольно запыхтел: ему не хотелось расставаться с двумя стальными челюстями, легко ломающими ногу волку, рыси, росомахе.

Они перетащили трупы отца и сына вместе с рассеченной головой последнего в деревянный «склеп», обнажили головы, помолились. Потом принялись рубить тушу зверя.

- Один-то, видать, с маяка упал или сам бросился, - сказал Петр, отделяя лосиную голову от туловища. – Еще не совсем остыл. И второй тоже, верно, вчера или сегодня убит. Еще бы немного братцы потерпели – и мы бы их лосятиной угостили. А то на маяке ни крошки уж не осталось. Назавтра  я бы сына снарядил, чтобы бедолагам поесть принес.

- А как с маяком? – спросил практичный Северьян, возясь с ногой лесного гиганта. – Потухнет – и пиши пропало всем корабликам.

- Нет, не потухнет! – Петр поднял за обломанный рог голову зверя. – Он на газу работает, а его надолго хватит. Я знаю, у меня зять на маяке служил. Про то не беспокойся!