Небосводных дел дьявол

Выместил месть, а насытиться всё-же не может.
Тело растерзано, кости растёрты, и это
Месиво яростно мнёт он и давит рогами.

"Carmen de statura feritate ac venatione bisontis".










І

Никто не мог остановить Блесу. Никто: ни мятежные лендрманны, которые восстали против конунга сразу после Крещения, ни иноземные князья, устроившие в поддержку первых завоевательный поход, ни заговорщики, что организовали переворот и попытались посадить на трон своего претендента. Исходя из слов современников, ярл жил в непрерывном походе и был привычен ко сну на голой земле, редко мылся, ел ту-же еду что его хирд и, судя по всему, постоянно стремился навстречу опасности – благо, той было предостаточно с момента когда Новая вера показала молочные зубы. Зубы быстро крепли; Блесу никто не мог одолеть. Он поочерёдно разбил мятежников, организовав стремительный марш-бросок и помешав им объединить силы: есть достаточно документов, описывающих нам коленопреклонённых графов, платящих гельд конями и серебром и принимающих крещение от рук самого ярла. Большое войско, собранное в Зеелоо и Оксенвае многобожником Ульфом попало в искусно расставленную засаду возле бродов Зорги; проблема была в том что попавших в засаду было столько, что Блесе и его людям пришлось неделю прятаться на болотах. Ситуация была, казалось, безвыходная – не сегодня завтра закончится ливень и ублюдок просто подожжёт траву вокруг; ярл лично возглавил ночную вылазку, пробрался в лагерь и учинил такой переполох, что погоня длилась едва-ли не до морского побережья. Сам Ульф попал в плен и предстал перед Хёгтингом. Единогласным мнением ему решили выколоть глаза, отрезать язык и яйца, после чего порубить на части и разослать по южным рубежам, но тому повезло: во время кастрации поганый лендрманн умер от болевого шока. Его лен жаловали Блесе, но он уже не мог остановиться: появлялся там и тут со своим хирдом перед перепуганными толпами и требовал публичной присяги и крестного знамения. Тех кто отказывался он вызывал на бой – в то время бонды ещё были свободны и имели право на поединок. Мало кто рисковал; на юго-восток спешили священники и крестили покорных во имя Распятого Бога – остановить Блесу не мог никто.

С Новой традицией Сванемарк подвергся смертельной опасности. Треснуло всё: семейные узы, древние оммажи, общественное устройство. Катастрофа, но то была гибель, давшая большое начало. Епископы, высланные понтифексом, короновали конунга по новому обряду. Страна обрела единого правителя, под чьей рукой смогла-бы пережить кризис младенчества. Пограничный, смертельный испуг, сотрясший до корней всех и каждого, как это бывает, открыл новые перспективы – потерявший стадо или грандиозная империя, покоящаяся у копыт не виданных ещё захватчиков показывают себя только в решительные моменты испытания воли к жизни. Только воля; не ладно скроенные молитвы или технологические новинки, не разумно устроенная система социальной взаимопомощи или моральная безупречность – ОНА всегда говорит голосом парламентских спикеров и лязгом гусениц, и хорошо если вышеперечисленное с ней сочетается. Блеса и был персонификацией воли своей эпохи. В хрониках мы читаем как поселение за поселением сдавались на милость Бога и его короля; в тех случаях когда старейшинам хватало благоразумия безропотно подчиниться её оказывали, в противном случае вся тяжесть суда небесного и человеческого уже в этом міре падала на плечи несчастных, а мы хорошо знаем что первый как правило поувесистей.

Перед ярлом лежал последний клочок обитаемой человеком земли – узкая полоска хвойных лесов у гряды Хорнебонд. Горная цепь, берущая начало у скалистых морских берегов и заканчивающаяся у самой излучины Зорги до сих пор служит естественной границей Сванемарка и контитента. Эта преграда настолько естественна для нас, насколько была таковой во все обозримые времена: перевал Дюрхоф, расположенный на северо-востоке герцогства Линдемарк, что мы знаем из почтовых марок и детских книжек, всегда был своего рода лампочкой человеческой присутственности в бескрайнем царстве недружелюбной природы. Ведущая от перевала цепочка сигнальных вышек, первые, прорубленные прямо в скале, укрепления, предваряющие сегодняшние пограничные форты – всё это в начале истории вызывало те-же ассоциации что и сегодня: протянутая к невидимой, последней черте рука, несущая факел и меч.
География не была для Блесы единственной трудностью. Узенькая полоса на подступах к Дюрхофскому перевалу была населена странными существами, о подлости и коварстве которых до самого пролива ходили легенды. Крестьяне Линдемарка, гнездившиеся по преимуществу вокруг озёр, боялись здешних мест. Охотники охотились западней; лес, едва проходимый из-за густого кустарника вздымался на юго-восток всё пышнее и выше, становясь менее обитаемым человеком. Но жили там зверолюди. Занимались охотой и собирательством, не строили постоянных домов, время от времени выжигали под распашку поляны. Кочевали с места на место и отчаянно, как могут только животные, сопротивлялись любым вмешательствам наделённых логосом птиц. Они не собирали войска – у них не было войска как такового; все как один, от мала до велика дрались камнями, зубами и палками. Не вели переговоров, похоже, варвары даже не хотели искать с людьми общий язык. Уходили в леса, а если были пойманы то гибли до единого, не желая ничего даже слышать о том, что милостивая рука монарха может даровать им мир и защиту. Скорее всего, им не от кого было защищаться.
Блеса вёл своих людей к перевалу. Теоретически, там его необъятный труд должен был завершиться. Подумать только: успело пройти несколько лет! Тогда казалось что противостала вселенная целиком, а теперь месяц, неделя – и всё это станет историей. Просто историей. А ведь противостала, и стоявшие рядом с самого начала ценились выше тех кто постепенно, под угрозой расправы или предвидя выгоды, менял снисходительное удивление на лояльность. Сванссены давали начало чему-то совершенно новому, что они сами понимали только отчасти: какой-то совсем новый мір, совсем новое пространство между небом и преисподней, где божественное провидение рука об руку с человеческой способностью претерпеть устраивают всё совершенно иначе, в новой законодательной геометрии и негаданно раскрывшейся перспективе. Но Блеса вряд-ли думал о перспективах мирного времени. Впереди маячила крепость Дюрхоф: последний аккорд в великолепно спетой конунгу дропе, драгоценный камень в небесной сокровищнице. Наверное это родовое увечье любого героя – он не может просто так взять и стать смертным, когда закончится чёрное время сложить оружие и приняться починять крышу дома. Это если мы говорим о настоящем герое, конечно, потому что не рассчитать силы, что-то перепутать или недопонять вряд-ли можно считать подвигом в чистом смысле этого слова. Герой, пожалуй, единственный кто не может перестать быть собой, являясь заложником собственного героизма и поэтому заключает в себе непременную задачу собственной гибели – как правило вовсе не героической.

Войска продвигались быстрым пешим маршем. По обыкновению, вперёд выслали полтора десятка всадников и священника. Мало кто отказывался от переговоров, увидев здоровенных ёстервальдских наездников в полном вооружении, чего уж эти дикари.
Прошла неделя как хирд выступил из Рёдеборга. Четыре дня как перестали обнаруживать себя постоялые дворы, два как закончилась последняя протоптанная человеком тропа. Сутки как умчались вперёд ёстервальдцы. Только копытца диких коз то там то здесь отмечали присутствие живности и проторенные в кустарнике ходы; по ним люди и двигались. Холмы становились всё более крутыми, птицы вели себя как ни в чём не бывало. Раз попалась самка оленя с детёнышем: складывалось впечатление, что она даже не поняла что людей нужно остерегаться. Чуть позже обнаружили следы авангарда – конский навоз и пятно от костра. Дальше их след окончательно затерялся. Складывалось впечатление что они вскарабкались на деревья или провалились сквозь землю, так моментально исчезли и копыта, и люди.
На ночь выставили дозорных.
Карлы начинали шептаться. Их можно понять: бойцы привыкли к надёжному плечу соседа и определённости относительно противников. Эти люди прошли за вождём несколько лет и немало повидали, не раз отступали под градом стрел и преследовали пока не падали с ног. Спали стоя по подбородок в болоте, месяц обходились только яблоками и вяленой рыбой. Хирдсманны не были трусами и скорее дали-бы отрубить себе руки, чем бросить военачальника, но что-то было не так. Явно не так. Невесомый и прозрачный, как родниковый глоток, воздух лёг на их лица и спины. Он не пугал рокотом барабанов и криками заходящих в спину, не свистел камнями и копьями, не выстраивал облака в сулившие недоброе знаки. Наступало утро, и беззаботное солнце холодным сиянием пронизывало обступавшее всё более крутые холмы небо; мрачное светило тихо и безразлично двигалось по своим небосводным делам – настолько тихо, что всё тише становились шутки карабкающихся людей, всё очевидней сгибались закалённые спины под невидимым грузом. Зелёное море до самого горизонта, всё такие-же безнадёжно-далёкие пики Дюрхофского перевала.
Наконец все замолчали. Кто живёт в этих краях? Кому, в какие безумные времена пришлись по душе эти девственные пучины – да и живёт здесь в конце концов кто-нибудь? Где конница? Где священник?
В тяжёлом, беспокойном молчании, стиснув зубы и кутаясь в продуваемые ветром плащи, хирдсманны карабкались следом за ярлом.

Со стороны казалось что Блеса – единственный, кто сохраняет решимость и бодрость духа. Он упрямо продолжал подгонять людей на штурм безликого, молчаливого врага, с которым, как говорят предания, бороться труднее всего. Только твоя собственная тишина, пустые глаза которой заслоняли теперь весь, от поверхности до поверхности зелёного океана, небосвод, нарушить которую едва-ли может дыхание: замолчи – и с тобой замолчит всё живое. Всем хорошо было известно, что вернувшись ко двору ярл станет вторым человеком в королевстве. Монарх уже жаловал ему, говорили, фантастическое количество серебра, богатейший Ёстервальд с городами и сёлами, козами, лошадьми и птицей… Также поговаривали что ярл сватался за королевскую дочь. Наследников не было; всем было ясно чем пахнет такой брак, но молчали. Во-первых мало кто бросил-бы Блесе вызов в открытом бою – говаривали, при Стенстуэ он в одиночку уложил дюжину знатных и испытанных карлов; во-вторых Церковь хорошо помнила своих благодетелей. В-третьих, граничивший с богатыми соседями Ёстервальд приносил очень много денег, и талантливый в военных делах ярл смог-бы нанять на них большой хирд. Ну а в-четвёртых Блесу любил простой народ. Он вообще тянется к вооружённым и сильным, а если такой человек достаточно жесток и вместе с тем справедлив, с радостью принимается сочинять про того песни и называть детей его именем. И пусть всё это пока было писано вилами по воде и ограничивалось придворными слухами, песни и поговорки про могучего Блесу, которые распевают слуги при твоём дворе явно прочили будущее. Казалось-бы: угомонись, выдохни, пусти хирд по шлюхам и хлебнуть горькой, собери их по осени – и подерись с толстосумами-зееловцами, разграбь Бабенберг, Пондюмонш, Майнштадт, Фло-Дюшантен, Майзен… Но и это было не всё. Небесное царство, невиданный край где самые славные хирдсманны Бога пируют и сражаются под Его началом. До последней, решающей победы над злом; драгоценные, святые чертоги.
Новая вера вообще придавала удивительных сил. При Стенстуэ едва-ли две сотни блесовых людей двое суток стояли против полутора тысяч иноземцев. Двое суток непрерывного боя с вахтенно сменяющимся сонмом на скользком мосту. Двое суток, спустя которые наконец подошли подкрепления, сказалось тактическое преимущество из-за долгого перехода ульфовых войск, паводка, удачно подобранного места, ещё кучи объективных причин… Двое. Суток. На чёртовом мосту, волна за волной сдерживая бесконечную вереницу людей и коней и едва успевая сбрасывать в воду искалеченные тела, после чего все как один бросились догонять убегающих. Ярл всё сражение был впереди. Тогда просто нельзя было торчать наблюдателем; созерцать это монашеское занятие. Когда Ульфу ударили в тыл, он тоже был первым, да может кого и догнал-бы, но здоровенная рана в бедре помешала. Сумасшедшая потеря крови, заражение. Чуть не отправился на тот свет, потом говорили что Блеса не сможет ходить, а через месяц он с выпученными от ярости глазами и хромой в числе первых карабкался на стены Рёдеборга. Сквозь века трудно судить, но сверхъестественная, недоступная обыкновенному человеку отвага, перебарывавшая в безвыходных ситуациях и поднимавшая с постели смертельно больных скорее всего была-таки связана с Новой верой. Там же где она натыкалась на препятствия, тяжёлый топор Блесы прорубал ей ходы. Этот противоречивый и неоднозначный человек был, очевидно, ведом чувством долга и пламенем, которое преклоняло колени гордых и увенчало его восемью, вырванными у несметных, как все орды ада, врагов решительными победами – есть основания полагать, что оно-же двигало его навстречу девятой.
Но оно медлило.

Люди покорно недоумевали; Блеса ёрзал от нетерпения, устраивал обходы, ближе к утру возвращался, вскакивал с постели и снова принимался бродить. Часто, пламенно молился и почти не спал: думали что со дня на день что-то откажет, что ярл сойдёт с ума или истощит себя до смерти, но с утра чуть свет он будил криком весь лагерь и с новыми силами принимался рубить кусты и карабкаться.
Всадники не вернулись. Люди не нашли ничего, ни следа живых или мёртвых. Дюрхоф словно-бы отдалялся. Взбираясь навстречу, то-ли от разрежения воздуха, то-ли от усталости карлы с восходом солнца находили его пики так-же далеко: стоило человеку сделать один шаг, он делал шаг прочь. Срывался мокрый снег. Ветер задувал костры и сносил с уступов кое-как натянутые для ночлега плащи. Все хорошо знали что на перевале их ничего не ждёт, что там заброшенные давным-давно укрепления, которым некого защищать, не от кого, которые они всё равно оставят, но, измождённые и покорные, карабкались, карабкались…
Зачем знал только Блеса.

Ещё до войны, едва-ли не в детстве, от кого-то из бывавших в этих краях он услышал историю. То-ли подслушал, то-ли кто-то из взрослых решил его потехи ради напугать, – мол, где-то на подступах к перевалу обитает древний, таинственный зверь. Дикари на местном наречии звали его "Субер". По преданию, чудовище имело высоту в два человеческих роста, состояло целиком из мышц и крепких как камень костей и могло, при желании, пробить рогами ворота любой крепости. В целом мирное, животное было безжалостно к смельчакам которые приходили в его страну с воинственными намерениями и рвало на куски самых могучих. Местные варвары очень боялись Субера и в своих чащах ему поклонялись. Говорили даже, что они приносят в жертву людей; так кровожадная детина умиротворялась. Блеса с открытым ртом слушал про смельчаков которые ушли на перевал и чувствовал как ток бежит по нервам его позвоночника. "Невозможно убить", "естественно, никто из них не вернулся". Где-то в самых потаённых комнатах сердца он пронёс чудовищную сказку через всю свою жизнь – утоляя кровавый азарт рукопашной схватки и задумчиво сидя на берегу озера, крестя людей и вырезая предателей, сватаясь к побелевшей от ужаса королевской дочери… Жизнь преподнесла на окровавленном блюде головы всех врагов, славу, о которой мечтает каждый чего-то стоящий мальчик, богатства, о которых Блеса даже не догадывался. Говорили, такие герои попадают в Небесное Царство, а это приблизительно как сто Сванеландов, пятьдесят или сто тысяч сундуков серебра и ещё столько-же лошадей и красивых девок. Ярл молча принял дары, взял с собой восемьдесят отборных хускарлов и попросил у короля расчистить границы до самой Хорнебондской гряды. Наткнувшись на изумлённый взгляд, стал мямлить что-то про торговлю, про безопасность, – словом, вещи в которых ничего не понимал; – король послушал, вперился взглядом перед собой и дал сдержанное добро:
- Блеса.
- Да, мой король.
- Дай слово что этот последний.
Ярл покорился: показал пустые руки, поклонился и защёлкал каблуками навыход.
Бравого наследника нужно было беречь; это, бедняжка, понимала даже королевская дочь, которая периодически падала в присутствии жениха в обморок. Это понимал престарелый Сванссен и доблестный хирд: достигнутое нужно ещё и удержать. И хотя Блеса был критически неспособен к тому чтобы благоустраивать, его агрессивная политика могла принести определённые выгоды. По крайней мере лучших, обладающих военным талантом, горячей верой, чувством справедливости и беспрецедентной жестокостью, претендентов на трон не было.

Наконец, в одно утро что-то переменилось. Небо поднялось на место; двухнедельное напряжение дало трещину, ослабило нервную хватку и, наконец, отступило совсем. Стало слышно клювы жующих птенцов, как растут на бороде волосы, как скрипят колёса небесной колесницы. Дюрхоф оказался в дне перехода. Отмолились, откушали и с новыми силами двинулись дальше. Вероятно, у Блесы тоже спал с души камень: пожалуй Субер, мерещившийся день и ночь изрядно обородевшему и окрепшему мальчику – выдумка, шутка, которую пошутил кто-то из взрослых. Может, хотел напугать или от лени травил небылицы. Или он есть, но совсем не такой каким его описали, а поэтому спрятался, убежал когда заметил что по его душу пришли. Наверняка грозный зверь – просто зверь, весьма даже крупный, может кого-то убил на охоте, в конце концов с кем не бывает, – но смертный. Трясущийся за свою жизнь мохнатый изгнанник в заросших потёмках, обиженный и думающий злое.
- Суууууубееееееер! – завопил Блеса с утёса, когда хирд выбирался на остатки древнего тракта, ведущего к проступающим уже щербинам крепостных стен. – Субер, проклятая ты Богом и человеком, трусливая, подлая сучья падаль, так где ты? Или тебя нет? Или боишься? Или будешь ещё вечно бродить по лесу, прятаться, когда увидишь крещёного человека, который тебя убить пришёл? Субер, выходи, выходи сейчас-же, я буду убивать тебя, я, Блеса! Субеееееер!!!

Хирдсманны бойко ступали по тракту. Морозный ветер теребил иней в рыжих усах, завывал меж трещин выдолбленных в скале стен, раздвигал сухие объятья и замыкал их у выхода – узкого, как бутылочное горлышко и гулкого, перекликающегося с ветром десятками неслышных голосов и смотревшего на знамёна чёрными, злыми глазами. Он затих от человеческого голоса, помедлил пока хирд войдёт в каньон целиком и загудел с новой силой, наконец разразившись душераздирающим воем. В какой-то момент люди встрепенулись. Показалось что продольная полоса неба над головой треснула и стала стремительно падать прямо на лица, будто тяжёлые копыта всё ближе и ближе к зашевелившимся головам приближались под трубный рёв мчащегося животного. Кто-то запоздало задудел в рог. Его звук дрогнул и слился с криками падающих на землю, комьями вздымаемой от ударов земли, топотом сотен сапог. Хирд затрясся и развалился на гроздья сыплющихся вповалку; воздух визжал и становился то реже, то гуще от сотен больших и малых камней, стрел, копий, будто кто-то тряс их в банке и ссыпал пригоршней; железо мялось и коверкалось, всё вокруг переворачивалось и звенело пульсируя болью и ужасом, соединяясь в причудливые сочетания дерева и человеческой плоти, славы и страсти, смерти и жизни после неё, которая должна, непременно должна достаться достойным…
Блеса ещё раз встал на ноги, но следующая стрела зацепила трахею. Он опять упал, пытаясь как следует вдохнуть и издавая протяжный свист; помотал головой, будто чего-то не понимая. Приземистые силуэты вокруг проворно сновали туда-сюда, добивая раненых. Чьи-то руки схватили его сзади за волосы. Кто-то, кажется, пробовал бежать – уже почти не было видно, всё окуталось красным туманом. Этот чёртов свист в каждом вдохе…Чёрные глаза, полные бессмысленной злобы, с которой могут смотреть только защищающие выводок звери, пристально возникли прямо перед ним, в упор. Тупой клинок – раз, ещё раз, – вспорол горло; свистеть перестало. Кажется, кто-то рядом ещё закрывался руками, пытаясь отбить удары чем-то тяжёлым…



ІІ

Три потдефера.
Ровно столько было достаточно чтобы сдалась любая крепость. Тяжёлые кувшинообразные трубы взгромоздили на телеги и впрягли лошадей. Повсюду кипела работа: в ящики укладывали гвозди, подковы, продолговатые запалы, парусиновые палатки, на повозки затаскивали запасные спицы для колёс, мешки и корзины с едой.
Когда всё было готово к тому чтобы выдвигаться, курфюрст махнул перчаткой: выступаем. Осеннее небо раскрылось робким солнечным лучом и снова сдвинуло брови. "Хорошо, кто-то посчитает это добрым знамением". Баннереты зашелестели флажками, задвигались блестящие шанфроны и петрали; лагерь, разбитый под стенами Эльвендорфа пришёл в движение и медленно развернулся в колонну. Поход начался.

Ульрик собирался совершить длительный демонстративный переход через юго-запад герцогства Линдемарк, вдоль гряды Хорнебонд к Дюрхофскому перевалу, что на самом юго-востоке. Длительный, потому что армии которую он собрал нужно было пройти с лишком девяносто миль, а это тем труднее, чем больше людей под твоим началом. Демонстративный, потому что линдемаркский ландграф должен был хорошо себе уяснить, сколько мог заплатить своим людям Эльвендорф и как долго он мог это делать. Ребята не только хорошо воевали, но и любили когда им дают деньги вовремя и ровно столько, сколько люди берут за риск своей жизнью. А здесь были почти все кого можно было купить: превосходные, наряженные в тяжёлые гарнитуры, пикинёры из Зеелоо, разукрашенные как павлины армюры из Лангемарка, хорнебондские горцы с окраин Ёстервальда, те самые что доставляли до того херцогу столько неприятностей; два эскадрона породистого, щеголявшего в модных, травлёных до самых неожиданных цветов капапье, молодняка из самого Эльвендорфа. Несколько десятков согласившихся помочь охотников из самого Линдемарка. Пажи, оруженосцы, повара. Ульрик набрал даже неказистых и малоэффективных стрелков из пищалей – так, больше для шуму чем ради убийства. И, конечно, три потдефера: технологический ферзь, что обошёлся курфюрсту едва-ли не дороже их всех вместе взятых.
Разумеется, князь отправил в Рёдеборг гонца, который должен был вежливо попросить право на проезд, но все ведь хорошо знали, что Эльвендорфы просят только один раз – затем они применяют силу. Что до силы, то при её помощи нужно было взять Дюрхофский замок, который в очередной раз попал в руки каких-то мутных лиц из числа местной знати среднего звена. Называя её знатью, все кто знал о чём речь совершал большое упрощение, потому что та натяжка, с которой вообще можно было говорить о способности жителей нижнего Линдемарка считаться с законом божьим и человеческим, иерархией и силой, всякий раз заставляла цивилизованного человека краснеть. Эти ублюдки дождались когда чета Дюрхофов вернётся домой после свадьбы в Стеннебро, на которой они так вовремя сочетали браком свою дочь с местным ландграфом; подняли решётку первых ворот, опустили вторую… Опустили и первую, расстреляли попавших в ловушку Дюрхофов до единого. Весть о случившемся всколыхнула всё королевство, ведь бедняги много кому приходились родственниками – близкими или совсем далёкими, но как-то отреагировать на злодеяние мог позволить себе только Лангемарк: остальные либо не имели для этого достаточно средств, либо были заняты своими местечковыми распрями. Грустная история, но как-же она была на руку Ульрику, которому Дюрхофы тоже, волею провидения, приходились роднёй. Он взял под своё начало здоровенную армию, снарядил поход – и выступил. Во-первых это давало ему шанс показать кто в королевстве хозяин: монарх давно побаивался амбиций агрессивного и непокорного князя, а тут появился шанс показать ему под чьим контролем находится юг; также и линдемаркский херцог, который в своё время пробовал конкурировать за перевал с семейством Эльвендорфов, теперь должен был смириться с его окончательной потерей. Во-вторых трагедия представляла превосходный шанс посадить в Дюрхофе своего непутёвого племянника, а кем был-бы Ульрик, если-бы не имел привычки все свои шансы использовать.

Армия быстро двигалась по равнине. Завтра она форсирует Зоргу, выйдя на тракт, через неделю вступит в бесхозные леса у подножия гряды Хорнебонд, а ещё через одну окружит плотным кольцом горную крепость, и вот тогда-то курфюрсту понадобятся его бронзовые кувшины. Каждый из них обслуживало по тридцать пять человек, а сами штуковины выстреливали каменные ядра весом в центал на расстояние в пятьсот ярдов. Удивительные, волшебные потдеферы; купленная втридорога заявка на общегосударственные претензии.

Всё случилось ровно как рассчитал Ульрик: линдемаркский князь вынужден был смириться с тем что войско соседа двигается по его дорогам, располагая в ключевых точках военные магазины и не всегда справедливо (это он тоже должен был знать) реквизируя у местных крестьян провизию; телеги пересекли в установленный день шумящую Зоргу, авангард вступил в полудикие предгорья Хорнебонда. Теперь он был совсем близок к своей последней точке, где триумф трезвого расчёта, агрессивной политики, огнестрельного оружия и всемогущих – ах, знал-бы простой смертный, чего только нельзя купить за блестящий металл, – денег должен был поставить новую веху на пути к невиданному ещё могуществу эльвендорфского клана. Ведь через перевал, если проложить там наконец хорошую дорогу и как следует укрепить замок, можно было вести торговлю с Майзеном, а через него со всем Вестершёном и дальше, через порты на восток, к шёлку, пряностям и драгоценным шедеврам оружейного дела... Взяв под контроль перешеек, можно брать пошлину за сухопутные пути, а это ни много ни мало целое королевство, оказавшееся вдруг в кармане. Ульрик имел все основания ликовать.
Но была деталь.

Вопреки распространённому мнению, слабость человека – та самая кощеева иголочка – находится вовсе не там, где он, собственно, слаб. В точности наоборот: именно те способности, которые развиваются проще всего, безопасные, хорошо исследованные сферы в которых мы привыкли ощущать себя комфортнее водоплавающих, таят в себе мгновение гибели. Как глубоко, под поверхностью каждой вещи покоится зерно, которая суть её смерть и конец, а именно поэтому мы имеем основания говорить о её смысле – заглядывая в конец пути, – так и в центре каждого человеческого сердца, вонзённая ещё глубже чем может позволить себе увидеть глаз, покоится невидимая точка, отматывающая от обратного каждое дело и отмеряющая длину каждого шага. Никто никогда не сможет её рассмотреть, потому что эта точка своего рода негатив, анти-человек, анти-вещь, которую смогло-бы определить только анти-зрение, но именно эта капля небытия, показывающая себя только в редкие жизненные моменты, когда человек падает беззвёздной ночью в колодец или оказывается заперт с выколотыми глазами, придаёт выпуклость его наличия и положительности, мнёт траву под ногами и ткёт его доблести и всевозможные совершенства, видеть которые глаз призван.
Всё что досталось Ульрику Эльвендорфу было следствием его неуёмного честолюбия. Этот проницательный человек умел ценить старшинство, но только для того чтобы стать главным. Не был завистлив – только потому что вовремя понял: будет вонять изо рта и никогда ничего не получится. Был на удивление умерен в быту и демонстративно роскошествовал, чтобы по окончанию торжества снова удалиться в свой рыцарский скит. Имел крепкое здоровье, был хитёр как лисица, никогда не отказывал в пощаде и ни разу не упускал своего шанса. За глаза говорили что у Эльвендорфов челюсти хищной рыбы; так и было, если внимательно проследить эволюцию рода от полунищего баннерета из такого-же дряхлого Лангемарка до титула курфюрста Империи. А это два века, то есть шесть поколений. Впрочем, Ульрик не слишком козырял этим титулом. Сванеланд, по крайней мере номинально, оставался королевством под единоличной властью монарха, и по правилам два месяца в году Эльвендорф должен был проводить в организованных сюзереном походах. Разумеется, все крупные ландграфы откупались щитовыми деньгами – порочная практика постепенно проникла до самых верхов и медленно, но уверенно делала своё дело: сначала платили ремесленники, потом баронеты, а потом каста наёмных головорезов, ещё двести лет назад на ура болтавшаяся в петлях у ворот любого крупного города, взяла военное дело в свои падкие до наживы руки, а коммерческие договоры, вытеснив старомодные и многократно высмеянные народными песнями клятвы, стали определять не только внутреннюю, но даже и внешнюю политику. Общество стремительно разлагалось. В некоторых странах с этим боролись, в некоторых – даже успешно, но Сванеланд постигла участь буржуазного авангарда, и только череда реформ в эпоху "епископского произвола" и кровопролитных войн между монархом и его не в меру заносчивыми вассалами положила конец раздробленности, едва не похоронившей королевство без боя. Но до этого оставалось ждать ещё пол-века, а пока бессильные венценосцы испуганно наблюдали как ландграфы рвут их страну на куски.
Лангемарк превратился в почти самостоятельное государство. Протяжённая береговая линия, соседство богатеньких вольных городов – оспин на теле Империи и кровавых цветочков многочисленных хердов, Зеелоо, аграрный и находящийся во владении умирающей династии Фреденборгов Оксенвай, который можно было всячески обирать, полнокровное подбрюшье Ёстервальда, разорившиеся на бесконечных ссорах Норденстрёмы и Мальмкирке. Разумеется, беды и лишения соседей не были случайностью, а тем более неприятной, для Эльвендорфа. Он знал когда кому что сказать, сколько заплатить, во сколько секунд или лет выдержать паузу, как сделать чтобы его отсутствие (а игра от противного – подлинно королевский путь дипломатии) расставило фигуры на карте Сванеланда в его пользу. Хитрый Ульрик вовремя подметил тенденцию к укреплению (пусть и временному) в Империи центральной власти и приобрёл грандиозные дивиденды включившись в противостояние двух крупнейших имперских кланов. Каждый, между прочим, из них владел землями в восемь Лангемарков и был гораздо богаче. Выделив крупную сумму на экспедицию к истоку Ильмы и проведя ряд изысканных рокировок с лояльными Помазаннику ландграфами, он во многом поспособствовал разорению и дальнейшему краху этих древних родов, что, конечно, не осталось незамеченным. Майзен под давлением Центра снял с Лангемарка пошлины на главные экспортные позиции, пролив Свансенстрэе был для торгового флота свободен по праву сванеландского вассалитета, торговая Лига, открыв новый рынок и поощряемая из глубин континента, завалила порты технологическими прибамбасами и драгоценной пушниной, ради которой до того приходилось обдирать опасный и непослушный Хёссингё. Да, плыть было далеко – для этого приходилось огибать весь полуостров. Да, ресурс аграрного Лангемарка по-прежнему был невелик (Мосхавн только начал своё восхождение к статусу второй столицы). Но Ульрик держал в руках целый пучок козырей, и всё предвещало что неблагоприятной игры, грозившей против него серьёзными альянсами, перспективой создания королём крупного флота или внезапным обострением дел в Империи (в кулуары которой новоиспечённый курфюрст был благодарно допущен, то есть на эльвендорфском – дирижировал как мог), не грозит. Теперь предстояла демонстрация силы; главное было не переборщить.

Собственно, той самой деталью, которая могла накликать неприятные неожиданности, было именно честолюбие. Мелочное честолюбие. Однажды, ещё в годы учёбы в Скуола д’арта Альта (именно под впечатлением от этого древнего университета Эльвендорфы заложили в Мосхавне наш Сванестёй), молодой херцог в компании сливок тогдашнего благородного молодняка премирно резался в карты. В гостях у самого Бенедетто Скаглиери; судебное расследование того дела сохранилось полностью и позволяет восстановить событие до минуты. Глава Эльвендорфов был в отличных отношениях с главой их семейства и строил далекоидущие планы, средняя дочь Скаглиери была сосватана сначала за старшего, Скарфу, а после его гибели за самого Ульрика. Девка была породистая, с высоким лбом, узкими плечами и молочно-белой кожей, судя по всему всерьёз нравилась молодому херцогу и всё-бы прекрасно, не имей Скаглиери репутации превосходных фехтовальщиков. Бенедетто даже основал собственную школу, где не ради денег, а по-южному, ради искусства учил купеческих детей изящно друг друга потрошить. Ульрик, с двенадцати лет умевший не столь изящно, но не менее эффективно убивать людей, давно хотел померяться со Скаглиери способностями. Понятно что этому сильно не благоволили родители, тем более понятно что долго подавляемые сердечные намерения, набухая, приобретают всё более кровожадные формы. Сидели господа на веранде, резались в карты, как вдруг случись несчастье: Бенедетто возьми и смухлюй, а Ульрик возьми да не незаметь. В двух странах, расположенных в разных климатических зонах, имеющих разное расовое происхождение, населённых взрощенными на разных сказках людьми отношение к подобным выходкам было очень разное. Если на севере остервенело хвалящим сильных міра сего скальдам за любую неточность в рот заливали горячий свинец, то на юге был даже специальный термин для лёгкого, невзначайного вранья, который означал что-то среднее между обманом и шуткой. Ульрик, давно искавший причину пролить кровь, взбеленился и стал требовать переиграть. Бенедетто поначалу сдерживался, но, видя что дикарь всерьёз намерен устроить драку из-за пустяка, взорвался в ответ. Кто-то бросил перчатку.
В общем филигранное клиночное мастерство по тем или иным причинам подвело Скаглиери. Ульрик, не то в азарте, не то желая разрешить любые кривотолки вокруг его новоприобретённого титула, взял да убил Бенедетто. Он скончался не так, как умирают после дуэлей – с последней исповедью и хлопочущими сиделками, а от здоровенной, в три пальца шириной, дыры в черепе, проходящей от щеки до затылка. Что было дальше в целом понятно, и добрые отношения между семьями растворились за морями так-же как и перспективы совместных финансовых махинаций.
Неуёмный аппетит Ульрика, к сожалению, не знал существенной разницы между стратегическими выгодами и спорами о стоимости пучка петрушки. В целом способный принимать поражения, херцог с годами так и не избавился от привычки зачищать за собой след. Этим могли воспользоваться его враги: если Эльвендорф однажды не взял первое место, он обязательно за ним вернётся. Непростительная предсказуемость для такого хитроумного человека, коварное пятнышко недостатка прямо посреди бетонобойного лба.

Остановившись на ночлег в предгорьях Хорнебондской гряды, Ульрик позвал своего конюшего – надёжного вояку по имени Эдварт.
- Постоите пару дней.
Закатное солнце тускло мерцало на помятой чеканке тронутого ржавчиной доспеха. Рослый старик снял почерневшую от пота шапочку и вытер лицо. Поправил усы.
- Пару дней?
- Да. Прокачусь поохочусь.
Эдварт усмехнулся. Должно быть, он подумал что Эльвендорф заигрался в провокации и хочет позлить сатанеющего в бессильной ярости Линдемарка охотой в его вотчинных лесах.
- Да, мин хэрр. Крепить лагерь?
Князь задумчиво провёл глазами по холмам, образовывавшим вокруг их стоянки долину. Росшие на глазах в сторону гор, они были не слишком заросшие, вполне пригодные для вактов и не несли большой опасности.
- Ты про Линдемарка?
Старик опять усмехнулся.
- Да что вы, мин хэрр. Нуаро; здесь начинаются их земли…
- Здесь начинаются земли Дюрхофов, – вздрогнул и перебил Эльвендорф. Не крепите. Через два дня выступаем.
Ульрик не смог скрыть раздражения при слове "Нуаро". Так называли племя дикарей, обитавших в лесах примыкавших к гряде. Они занимались охотой, собирали в лесу землянику и не могли всерьёз помешать продвижению хорошо обученной и оснащённой по последнему слову техники армии. Случались конечно пограничные стычки, иногда варвары нападали на разъезды, совершали разрозненные набеги на близлежащие торговые пути и тормошили деревни, но проблемой уж точно не были. Никто не мог сказать об их численности, тактике, кто ими правит. Всю информацию о чёрных племенах можно было уместить в несколько предложений: некрещёные жители леса, поклоняющиеся рогатому богу, едящие ягоды и ходящие в звериных шкурах. Их присутствие можно было определить только по выжженным под распашку полянам и кратковременным стоянкам, больше похожим на медвежьи берлоги, чем на человеческое жилище. Да и были-ли они людьми в самом деле? В приграничных сёлах даже есть такая забава: пойманному нуаро связывают за спиной руки и забрасывают в вольер, где того уже ждут с палками бравые мужики. Суть игры заключалась в том чтобы гоняться за ним и бить пока не забьёшь окончательно. Если Нуаро были людьми, это, конечно, зверство. Если нет – чем игра отличается от такой-же у них в Лангемарке, где вместо дикаря бегала свинья или кошка? Впрочем, о таких вещах мог размышлять только человек куда менее прагматического склада, чем наш герой.

Его волновало другое. Где-то неподалёку от этих мест, лет двадцать назад Эльвендорфы имели привычку охотиться. Линдемарк уже тогда закрывал на такое хамство глаза; чтобы не упасть лицом в грязь, даже жаловал их семье заверенное разрешение на охоту, в которое отец, кажется, высморкался. Баловались соколами, били норок и нутрий. Взяли с собой кого-то из дальних родственников, Ульрик уже не помнил, кого именно. Старший, – он как сейчас бойко крутился на своём пегом жеребце – подвыпил и стал по привычке подтрунивать.
- Да ты на помощь станешь звать, какой тебе…
- Не начну, вот увидишь!
- …маменьку. "Маменька, за мной гонится Субер!"
Сжав кулаки, совсем ещё юный отпрыск гонялся за Скарфой, с хохотом бегавшим от него по поляне, где, разбив шатры и разведя костры, семейство с нетерпением кушало вина и подгоняло нерасторопных стряпчих.
Субер, несомненно, был пугалом, но тем из пугал, которые имеют привычку неожиданно воплощаться. Все помнят историю как он убил Фреденборга, когда те охотились в этих местах. Говорят, зверь был в два человеческих роста, изрыгал из ноздрей дым, а как он распотрошил самого Фреденборга… Его сынок от увиденного помутился рассудком: стал наряжаться в женские платья, дал обет безбрачия и даже запретил гвардии носить оружие; благо, сумасшедшего быстро заточили в монастырь. Но семью это уже не спасло: единственный наследник, чокнувшись и уйдя с политической арены, передал власть в руки мамаши, которая будучи в совершенно здравом рассудке после смерти супруга люто раз****овалась и раздавала фаворитам дорогие подарки. Так Оксенвай стал официальной добычей, на которую стали зариться все соседи.
Субер был как акула: количество его жертв значительно уступало ходившим о нём чудовищным слухам, но они всё-таки были. Более того, если чудовище попадалось кому-то на пути, гибельная полоса пролегала по всем его делам, шло под откос всё с чем он был связан. Нуаро, говорят, поклонялись лесному бесу и даже приносили человеческие жертвы, потому, как толкуют, он их и не трогает. Была и другая легенда, мол, человека, одолевшего Субера, не сможет победить никто. Рыцарь, способный забраться ему на спину и укротить станет великим королём, прямо как Свангерд, и будет править всем міром. Может, конечно, так оно и было, но вот Скарфа его одолеть не смог. В тот злополучный вечер на поляну вышло нечто, которое никто из очевидцев не мог впоследствии описать. Гожий до кровавых забав, подпитый братец решил что это медведь и со свистом бросился навстречу. Собрать Скарфу полностью так и не получилось.
Месть? Вряд-ли, Эльвендорф был чужд счётам с животными. Попытка перещеголять брата, куда более бойкого, ретивого и которым папан так любовался, что, похоронив, забыл что остался и младший? Возможно. Легенда? Суеверие, сулившее херцогу Сванеланд и чрезвычайную власть? Наверное он и сам не мог ответить на этот вопрос. Несмотря на все выгоды демонстрации, нужно признать что экспедиция носила куда более закрытый, частный характер и была своего рода прикрытием – перед кем эта отчётность? – для долгожданного похода в Линдемарк, где так трагически закончилось детство. Отец в одну ночь окончательно поседел. Выли родственники, гости. Выл и сам Ульрик: собирал по кускам безбожно изодранное тело, проклинал Линдемарков и их чёртов лес… Чудовище расправилось с братом и ушло обратно; будто и не было. Самое обидное, что князь не мог вспомнить как то выглядело, нарисовать портрет, как-то заснять, отчётливо закупорить ситуацию. Она зияла в его голове открытой дырой. Маленькое отверстие, ранка незаживающей обиды на Провидение, которую хочется закрыть, заживить, спрятать. Херцог вернулся. Не совсем понимая зачем, ведь давно уже не болело. Убить чудовище, повесить на стену рога? Бросить на пол бурую шкуру? Папан подобрался как-то, согбенно, рыхло стал у окна и спросил:
- Знаешь, чего не поднимешь с земли?
Повернул в пол-оборота осунувшееся лицо, рассеянно, как на табуретку, посмотрел в сторону Ульрика невидящими глазами.
- Нет, отец.
То были его последние слова. Субер прошёл копытами по родовому гнезду, потоптался и скрылся в лесах. На следующий день старшего Эльвендорфа не стало.

Племянник неспеша семенил рядом на гнедой, гибкой кобыле. Хорошая лошадь; за таких в портах Лейте-Мелу платят по сорок реалов. А сам племяш был почти идиот. Вернее не то чтобы идиот, а какой-то мутный, вялый и неопрятный. Сестра говорила что в детстве тот увлёкся песнями приглашённых на праздник мейстерзингеров, да так что дважды сбегал из дома и вместе с развесёлой компанией слонялся по Сванеланду. Насилу отыскали, а когда вернули домой он был уже вот такой. Идиот, или просто вонючка-Эльвендорф, позорное пятно семьи, о котором перешёптывались горожане и ходили мерзкие слухи. Если его и впрямь поймали-бы на мужеложстве, у херцога были каналы по которым засранца можно было оправдать и отпустить на свободу, но куда лучше было-бы ему заниматься своими мейстерзингерскими процедурами где-нибудь подальше от людских глаз. Дюрхоф – самое подходящее для того место. Опорная точка, на которую никто не нападает (интересно, что делал-бы Энгвар, если всё-таки напали-бы), запрятанная в промозглых сосновых лесах где-то далеко-далеко, будто в семье Эльвендорфов все молодцы, а шептаться не о чем. Ульрик в своё время подумывал его нечаянно отравить, да решил оставить прозапас. Может, у него опять что-нибудь произойдёт и вместо воркования о цветочках и бесед с птицами тот станет на стремена или научится считать деньги. А тут подвернулась такая история и семейный резерв пришёлся как нельзя кстати: племяш рысил рядом и слегка позади, напевая что-то под нос и глазея по сторонам.
Они покинули лагерь вдвоём и уже в сумерках, чтобы никто кроме доверенных лиц не знал об их планах. Не то чтобы была необходимость срочно выезжать; для Эльвендорфа это был ещё один способ проверить на прочность и лиц не доверенных. Он решил заночевать недалеко от лагеря, на поросшем редким лесом холме, откуда можно было наблюдать за поведением подопечных, их организационными способностями и наконец спокойно, без спешки изъяснить Энгвару цели.

Смеркалось по-континентальному медленно. Когда они поднялись на холм едва успело стемнеть. Здесь, на окраине долины, лес ощутимо густел и уходил вверх по крутым, ломаным предгорьям. Лагерь был как на ладони. Загорелись костры, между палатками со свистом и гомоном сновали крошечные муравьишки.
- Энгвар, собери ещё хворосту.
Племянник покорно поднялся и зарыскал вокруг толстых, поросших мхом стволов. Эльвендорф сел спиной к дереву, сжал-разжал, глядя на робкое пламя, кулаки. Снова поднялся. "Как-то нервно" – подумал про себя. Вид лагеря вселял равновесие. Костры разгорелись ярче, издали едва доносились балагурные крики вояк. "Тысячи талеров, почти две тысячи душ. Эдварт, старый задира. Никчемный стратег, но какой преданный, отважный боец". Внезапно он подумал кем-бы был сейчас Эльвендорф – не князь, не руководитель похода, а вот просто человек, стоящий на мохнатом холме посреди Линдемарка. Что мог-бы сказать сам себе, о чём в конце-концов хотел рассказать? Ведь рано или поздно такие слова настигают, и чем дольше от тех укрываешься, тем более хлёстко.
- Энгвар. – вдруг позвал Ульрик через плечо.
- Дядя?
- А ты не знаешь случайно, чего нельзя поднять с земли?
Он обернулся к костру. Племянник поднял на него удивлённый взгляд.
- Да это-же тень, Ваша Светлость.
Он растерянно улыбнулся, хотел что-то добавить, но херцог вдруг замер. Замер и Энгвар.
Между стволов, на расстоянии ярдов тридцати, что-то хрустнуло.
Ещё раз.
Словно в ответ со стороны лагеря раздался тихий, приглушённый расстоянием выстрел.
Эльвендорф встрепенулся, взялся за ножны… Что-то мелко блеснуло в его голове, как бывает когда попадаешь в мишень или вспоминаешь провалившуюся в разговоре мысль.
Раздался ещё один хлопок, ещё. Лагерь неожиданно замолчал – и вдруг застрекотал на все возможные лады…
В свете костра было видно, как огромная, поросшая чёрным ворсом туша гигантского зверя медленно и тяжело ступает в их сторону. Ещё несколько секунд, отчаянно хлопавших за их спинами бешенным пищальным огнём – и на опушке показались два гигантских рога на мощной, опущенной до самой земли, голове. Глаза блестели. Энгвар вскрикнул и попятился; "правильно, это не его схватка. Далеко всё равно не убежит". Несмотря на приближавшуюся опасность, Ульрик ещё раз обернулся в сторону лагеря.
Там, среди клубов ружейного дыма приземистые, кривоногие фигуры в свете костров бросались на переполошенных рыцарей. По трое, четверо; быстро, как на бойне, работая длинными ножами, просовывая их между пластин кое-как одетых доспехов, запуская их подмышки и в пах, так-же стремительно прыгали на следующих, запутавшихся в попонах, охваченных огнём, настигнутых врасплох и сбитых с толку. Эдварт, насколько позволяли связки, перекрикивал шум боя и беспорядочную пальбу и звал ошалевших от неожиданности армюров к центральному шатру.
- Твою мать! – блажился старик. – Не доставай её, не вздумай доставать! – крикнул он пажу, который попытался-было вытащить стрелу у него из бедра. Та пробила крупную артерию, и теряющий кровь воевода таял как на глазах. – Зови сюда уцелевших!
Но их было всё меньше. Десятки, сотни коротких стрел, выпущенных под покровом ночи почти в упор торчали из разбросанных тут и там тел. Огнестрельное оружие внесло в схватку ещё большую суматоху: едкий дым резал глаза; и без того слабо освещённый лагерь, загоревшись, превратился в сплошной комок, в клубах которого коротконогие звери набрасывались на людей и резали глотки. Их были сотни; пропав в одном месте они неожиданно возникали в другом, работая с ловкостью мясника над плотью и быстро вырезая ещё живым зубы. Повсюду валялись оскоплённые трупы лошадей. Забили палками пажа, пытавшегося передать отчаянно рубящимся кнехтам распоряжение военачальника. Все уже были только за себя. Ночь выхватывала их по одному, жмущихся друг к другу спинами и кашляющих. Эдварт, вертящийся как юла в языках пламени, издал хрип и рухнул в траву. К тому моменту из него торчало полтора десятка стрел, выпущенных из охотничьих, скрученных из козлиных рогов луков невидимыми в сизых разводах руками. Туземцы набросились на тело, вспороли штаны и мгновенно отрезали яйца. Раскрыли пальцами рот…

Ульрик, вяло поигрывая бессмысленной шпагой, молча смотрел как Субер, согнув в коленях мощные ноги, готовится к атаке. Волосатый, злой воевода на отдалённом холме. Энгвар бежал где-то позади в сторону лагеря. "Держу пари, дурачку осталось шагов сорок, не больше". Было заметно, как вздуваются от дыхания мокрые ноздри, блеск тупых, кровожадных глаз, наконец капли слюны на свисающей бороде, мелкие трещинки закрученных чёрных рогов…
Зверь напрягся всем телом, скрутив сухожилия как античная катапульта. "Сейчас прыгнет. Сейчас, сссука, прыгнет. Три, два, один…"



ІІІ

Гадегор захлопнул книжку и бросил вниз, к сапогам.
"Заключительный этнографический анализ традиционных верований нуаро".
Ещё свеженькая, печатана в Иннеборге в марте этого года. Надо-же: ещё продолжалась война, а они стряпали этнографические анализы.
Сам Гадегор тоже был антропологом. В некотором смысле. По сути кем он только не был – тот удачный пример соединения любознательности, духа времени и трезвого взгляда на возможности, который превращает человека в энциклопедию, которую читать не нудно. Его счастливую карьеру можно также объяснить врождённым чувством реальности, оптимистическим прагматизмом и могучей энергией, которой хватило-бы ещё на десяток жизней так точно. И неясно кого Гадегор ими обделил, но бригадный генерал, профессор Хуннъярдена, автор трудов по баллистике, антропологии, хирургии, лингвистике и даже сельскому хозяйству, а также патентованный изобретатель самой удивительной ерунды компактно и по-семейному, как в счастливые времена Возрождения, умещались в нём не перетягивая на себя одеяло. Это не значит что всё было гладко и получалось; скорее даже наоборот – из всего вороха диковин, посещавших голову шестидесятилетнего озорника едва-ли четверть доходила до способности их как-то выразить, а что до применения этих чудных воплощений, то дело обстояло ещё хуже. Но Гадегор не вешал нос и продолжал двигаться дальше. Удивительная способность прощать себе ошибки, учиться на неудачах и возводить дома на горах строительного мусора. Кто знает, что было-бы в критический момент, когда войска коалиции прорвались, окружили бригаду Нильссена и закатили на высоты шестнадцатифунтовки, если-бы не чёртовы кабинетные тёрки двумя неделями ранее? Часы очередей, десятки дверей военного министерства, стрельбы, коррективы, новые стрельбы. А всё закончилось собачьей косточкой:
- Гадегор, при всём уважении. Скрутите себе восемь Кольбе с восточной стороны и проваливайте. – Подышал на печать. Очки генерала запотели, он поморщился и хлопнул по бумажке. – Вот. Отдадите в двадцатьвтором, вам выпишут со складов восемь лафетов от Лангорда. Забирайте их под Греттен, пробуйте маскировать позиции, открытые, закрытые, пробуйте свои прицелы, но пожалуйста, проваливайте и не портите себе репутацию. Это мелочно; в штабе не любят сварливых старух.
Бригадир козырнул, спустился на второй этаж, а потом ещё два дня искал по складам потерявшиеся лафеты. У него было несколько славных парней, умевших считать до тысячи, свинченные с крепостных укреплений корабельные стволы системы Альфрида Кольбе и очень большое желание доказать, что стрелять с закрытых позиций из дульнозарядных орудий можно и нужно. А потом был прорыв у Греттена, да такой стремительный, что зееловцы за считанных полтора часа заняли мельничный холм, отбили две сумбурные конратаки и затащили наверх две батареи по шестнадцать фунтов. Ими они могли давить любые огневые точки. Под прикрытием этих пушек уже подходившие бригады могли раздвинуть дыру ещё шире. Иннеборг лежал как на блюдечке. Третью контратаку они просто смели, лупя пригоршнями картечи параллельно углу возвышения. Шансов отбить мельницу не было. Вот тогда-то Иандер Гадегор, генерал, в общем-то, от артиллерии, и показал преимущество закрытых позиций. Расположение его батареи было откровенно неудобным. Во-первых слишком близко, и преимущество нарезных стволов в точности и дальнобойности нивелировалось. Во-вторых никто не мог подумать что Нильссена, сидевшего на холме как золотая курочка, так легко опрокинут. Позже он по-всякому это объяснял, да ну ладно. Он и сам не понял как так вышло. Поэтому фиксированные позиции, выкопанные Гадегордом, находились под острым углом к фронту противника. Это значило что ребятам придётся стрелять друг у друга над ухом, а часть пушек придётся выкатить на поверхность. Но ничего больше не оставалось: рыть шанцы просто не было времени. Пристрелялись одним стволом, поправились. Дали залп. Один из снарядов угодил в мельницу и пробил её, как потом оказалось, навылет. Зееловцы, вероятно, чесали вспотевшие репы и не могли сообразить откуда по ним лупят. Гадегор приказал второй батарее, выходившей фронтом южнее, открыть беглый огонь, чтобы отвлечь внимание от своих Кольбе. Дали ещё несколько залпов. Снаряды ложились не идеально, но всё плотнее прямо на расчёты противника. Наконец те сообразили откуда палят и стали разворачивать стволы в их сторону. Тогда загромыхала батарея целиком: и выкаченные из шанцев пушки, служившие для того молчаливым отводом глаз, и надёжно запрятанные под всякого рода тряпьём и ветками. Дуэль продлилась всего пятнадцать минут. За это время от расчётов гадегордовых пушек, стоявших на открытой местности, не осталось почти ничего: при подавляющем превосходстве противника это было очевидно с самого начала. Но Нильссен вовремя понял в чём дело и предпринял четвёртую контратаку. Когда его черти выбрались к мельнице половина расчётов противника была убита, несколько орудий были выведены из строя, остальных пехота просто перерезала или взяла в плен. Тем временем подоспела бригада во главе с перепуганным Скиве, который, выпучив безумные голубые глаза и отрешённо подрагивая бледными от гнева и ужаса губами, возбуждённо твердил:
- Вы что тут блять творите, ребятки? Это вам шутки что-ли? Вы что себе думаете – мельницу отдать? Ох вы и шутники.
Брешь быстро заклеили. Спешившие на прорыв зееловцы размазались по холму. Не желая тратить людей попусту, они организованно отошли на прежние позиции.
Нильссен здорово получил по шапке. Он был хороший бригадный, но так влетел что чуть не разжаловали. Гадегорда похвалили и благословили на продолжение экспериментов. Больше он не получил ничего.

А что-то ещё ему вряд-ли было нужно. Когда будущий бригадир отправился в Новый Иннеборг изучать обычаи Мгбеле, он вряд-ли думал о карьерных перспективах и профессорской должности. Просто – племя чернокожих аборигенов, просто тайные общества барабанщиков, убивавшие белых ради пяточных костей. Когда по приезду домой ему подвернулись Нуаро, он с неиссякаемым энтузиазмом отправился в юго-восточный Линдемарк, где вместе с детективами ковырялся в ритуальном убийстве двух мальчиков, которым перед смертью отрезали яйца и вырвали зубы. В предоставленном Этнографическому обществу докладе он описывал показания местных жителей, самих нуаро и приводил скудные исторические свидетельства, на основании которых учёные смогли составить приблизительный портрет этой народности. Доклад Гадегорда очень понравился Обществу. После смерти незаменимого гения Мальдкруны его большинством голосов сделали председателем.
Потом он занимался сельским хозяйством в своём эдердельском имении. Пробовал по-новому механизировать переработку зерновых. Ничего хорошего из этого не вышло, ну да ладно.
А потом была война, в которой выпускник Его Величества инженерной академии вынужден был принять участие. Тут его изобретательский норов раскрылся во всей красе: если в Ставке инициативы всячески тормозили, то фронт с его особой солдатской этикой быстро рассмотрел в капитане 1 ранга своего покровителя и охотно пробовал претворить фантазии. Нужно заметить, некоторым из них они сохранили здоровье и жизнь, хоть некоторые идеи были невыполнимы, а некоторые пришлось признать неудачными. После Вальсьерде, в самом конце войны, генштаб, кажется, стал понимать преимущества нарезной артиллерии. Во многом благодаря стараниям прозорливого Гадегорда, стёршего не одну пару сапог о его пороги. Бывшие прежде почти исключительно флотским оружием и показавшие себя в начале войны чрезвычайно плохо, нарезные пушки Кольбе, когда стало понятно что крупные флотские операции самоубийственны, свинтили и поставили в первый эшелон береговой обороны. Там они проторчали почти год, пока до голов грамотеев не стало доходить, что в начале кампании ими просто не умели пользоваться. Артиллеристов учили на старых восьмифунтовках Асбергера и двенадцатифунтовых гаубицах Лангорда, кстати, очень достойных, но те и другие были с гладким стволом. Они хорошо годились для беглого огня в пределах тактики плотного одиночного сражения, позволяя без проблем для внутренних стенок канала менять тип боеприпаса: от скакавших по полю ядер до кусков железных заборов. С расстояния в милю артиллерия обеих воюющих сторон поливала друг друга всем чем можно и занималась этим на равных. Кольбе-же, куда более прихотливые и трудоёмкие в производстве, были для большинства людей незнакомы. 10-фунтовые нарезные стволы имели прицельную дальность почти в две тысячи ярдов, а максимальная дальность эффективного огня превышала пять тысяч. Прицельные приспособления для этих штуковин придумывали уже в течение войны (один патент был на счету самого Гадегорда). То-же самое было и со снарядами, которые поначалу или срывали последний оборот внутриствольной нарезки, которая к дульному срезу становилась всё круче, или не успевали взрываться и втыкались глубоко в землю. Все эти недостатки к концу войны были решены, но только её последние дни, как, например, Второе сражение у бродов Стенстуэ, показало ошеломляющую эффективность Кольбе и их превосходство над отходящими в небытие гладкостволами. Поэтому Гадегор, получивший к тому моменту чин бригадира, праздновал двойную победу: первая была над Альянсом, вторая – над собственным генштабом, с настойчивостью престарелого идиота пытавшимся сделать армию максимально неэффективной.
А потом война закончилась, и разворошенное имение, где во время осады столицы квартировала рота Ёстервальдских добровольцев, требовало хозяйской руки и энергии. Гадегор принялся восстанавливать и "улучшать", но тут это убийство…

В годы войны железнодорожная ветка Рёдеборг – Нильштадт была совершенно заброшена. Находящаяся далеко от театра войны, она не несла стратегической функции; вагоны были переброшены поближе к линии фронта, пассажирские перевозки прекратились, а Дюрхофский туннель был полностью завален. Хорошо что хоть не взорвали, потому что Майзен воевал на других театрах, самостоятельных действий почти не вёл, а туннель, который после взрыва невозможно стало-бы восстановить, стоил казне невероятно дорого. После войны про ветку вспомнили, но оказалось что та почти полностью разобрана. Подозрение пало на Нуаро: эти ребята ещё в годы строительства совершали диверсии и противились прокладке путей. Выслали рабочих, на всякий случай перестраховались ротой резервистов. Как потом оказалось, для полноценной защиты строительной бригады людей не хватило. Стоило им закончить один участок и перейти на другой, как предыдущий оказывался снова разрушен. Солдат послали в ближайшие поселения припугнуть местных: мол, пришёл человек с пушкой, я сильный и бить стану больно. Неделю всё было тихо, а потом группу рабочих нашли в лесу совершенно изуродованными, с отрезанными яйцами и без зубов. Оставшиеся в живых быстро уволились. По стране поползли слухи. Министерство было в ярости: в своей собственной стране нужно мало того что защищать рабочих силами армии, так ещё и выделять на защиту нужно целую, мать её дери, дивизию! Чесали бороды, думали по-тихому перестрелять всех аборигенов, чтобы не брать на душу греха. Но кто-то обратился в восстановленное после войны хуннъярденское Общество этнографии. За Гадегордом приехали когда тот, стоя раком и перемазанный по локоть в грязи, пытался с деревенскими запустить водяной насос. Иандер послушал, кивнул, хотел было послать делегатов в карету, да передумал. Отмылся и на следующий день был в Иннеборге.

Операцию взяло на себя военное ведомство. Полиция поковырялась-поковырялась в деле и с облегчением спихнула на них заботы; в раскуроченной войной стране было чем заняться и без того. Главой "научной экспедиции" назначили, естественно, Гадегорда. Он был военный, учёный, хорошо (насколько можно вообще понимать Нуаро) разбирался в нравах аборигенов и был уполномочен действовать на своё усмотрение: если с дикарями получится наладить общий язык, любыми способами убедить их вести себя хорошо. В случае если найти общий язык не получится – посигналить в Центр и возглавить ещё одну научную экспедицию, менее гуманную. Когда бригадир после брифинга спросил как будет выглядеть второй вариант, генерал-лейтенант Эрлуфсен, пожилой, энергичный и положительный дядька, сказал просто и с присущим ему вкусом:
- Тогда, мой дорогой друг, это дело передадут в руки Церкви. Или кто там у них…
Гадегор свёл брови:
- А Церкви-то что там делать?
- Отпевать, Иандер, отпевать.
В распоряжение "научной экспедиции" дали эскадрон драгун. После того как большинство фронтовиков, отвоевав, разошлись по домам, это были либо не нашедшие себя в мирных ремёслах, либо отъявленные душегубы, либо первые по второй причине. Словом, всякие отбросы общества, которым, как сказал один человек, в армии самое место. Их одевали и заказывали со складов обувь, кормили, не слишком нажимали с упражнениями (генштаб издал указ, согласно которому в первые шесть месяцев послевоенного времени тренировки, не связанные с главными дисциплинами родов войск, урезаются вполовину) и давали возможность найти выход обиде и злобе, которой так много накопилось в сердцах сванеландцев за последний год. Угрюмые, молчаливые, увешанные револьверами и блестящие шпорами, драгуны неспеша продвигались по лесным тропам. Времени было много. Иандер не торопил людей, давая им вдоволь наесться, выспаться и побалагурить. Не допускал разложения дисциплины, но и поводья держал опущенными. Кавалерия была ему незнакома, да и военным он был настолько, насколько армия позволяла раскрываться фантазии. Что нового можно изобресть в отношениях лошади и человека Гадегор пока не придумал, может и к лучшему. Люди отвечали ему угрюмой взаимностью. Не слишком чудили, без уголовного кича выполняли приказы. Преодолевали расстояние небольшими для конных отрезками, постепенно приближаясь к ветке Рёдеборг – Нильштадт. От петлявшего между скал серпантина нужно было совершить один переход до ближайших мазанок местных и попробовать устроить какое-то подобие переговоров, после чего, не покидая деревни, отправить человека к укреплённой телеграфной станции и сообщить в Иннеборг результаты.

Тёплый сентябрьский вечер застал их отряд прямо на железной дороге. Вернее, там, где она до того проходила. Балластный слой был местами вскопан до самой земли, вернее даже не вскопан, а будто-бы вспорот серией ударов громадными вилами: параллельные полосы вкривь и вкось расчертили банкет, переломали шпалы и до неузнаваемости погнули железные полотна. На месте диверсии остались следы огромного парнокопытного. Авангард их эскадрона, конечно, изрядно натоптал лошадьми, но Иандеру так и не удалось найти ни одного пешего следа. Недоумевая, он приказал разбивать лагерь.

Положив книгу, Гадегор задул свечку. Зажмурился. Известно ведь, что ключ ко сну – удобное положение тела и неподвижные белки глаз. "Традиционных верований нуаро". Ну вот почему из-за традиций и всего традиционного столько проблем? Почему было Нуаро не креститься, – да хоть в третьем, шестом веке – и сейчас не оставить эти пережитки и суеверия за спиной? Вон, как жители Хёссингё. Те приняли веру в пятом веке от Крещения, да так крепко, что в шестом изо всех сил боролись против церковной Реформы. Боролись с такой яростью, что Сванеланд со временем плюнул и позволил им придерживаться старого обряда. А ведь он впитал их островную мифологию, целиком. Та перекочевала в новые, строго иерархизированные формы, но осталась жить дальше: лесные друиды превратились в священников, герои из легенд перекочевали в святых. Животные, природа – всё осталось одухотворённым. А какая роль в крещении их народа отводится женщине! Первые слушатели проповедей на острове, первые крестившиеся, первые мученицы. Первые миссионеры. Ей-богу, скоро грядёт освобождение женщин от их унылой домашней повинности. Они станут в авангарде борьбы с суевериями. Они и уничтожат традиции. Может, даже скорее всего, и освобождение мужчин от остатков старых и бессмысленных пережитков будет делом их рук – женщина гораздо гибче и природней, ей легче прощаться и начинать снова. У Нуаро тоже были женщины, очень похожие на наших. Такие-же загнанные и дикие, перепуганные. Занимались примитивным домашним хозяйством и пока мужья охотились и ловили в горных речушках рыбу, шили цветастые платья. Собирали ягоды и грибы и вместе с мужиками совершали странные ритуалы вокруг своего божества. Не менее странные, чем те которые проводятся в Иннеборге, пусть наше общество считается развитым и цивилизованным. Гадегор лично видел в конце войны отряды солдат с ожерельями из отрезанных ушей и носов. Как-то по делам посетил лагерь военнопленных. Видел что однажды сделали его собственные крестьяне со сборщиком налогов, – и эти люди совершали пышные церемонии во имя милосердного бога, читали проповеди о прощении и солидарности верующих. Каялись, выпрашивали у невидимки денег и что-то поесть. Разве бог победил голод, построил фабрики которые одели людей, изобрёл канализацию, отменил во многих странах рабство, услышал рабочих..? Не бог понял что женщина была загнана в семью с её трудовой повинностью элементарной бедностью и социально-экономическим роком. Не ему пришло в голову, что, ликвидировав сословные барьеры и сделав людей равными, какими они и есть от рождения, можно дать им возможность свободно и непринуждённо развиваться по своему собственному почину – а это миллионы художников, поэтов, скульпторов и архитекторов. Славная будет страна, первая совершившая этот решительный шаг, а именно – убрав из общества камень вечного преткновения, частную собственность. Вот тогда все станут по-настоящему братьями и с удовольствием поснимают с себя эполетно-аксельбантную шелуху, чтобы по-честному, безо всяких привилегий идти вперёд. А дальше исчезнут государственные границы, и все люди станут одной большой семьёй. Но это только после того как старые боги с их традициями будут окончательно побеждены человеком. По сути, ему придётся разрушить ни больше ни меньше, как свой собственный идол, выточенный его-же руками. Ведь что такое бог, как не совокупность человеческих представлений о человеческой добродетели? Как и всё человеческое, временных, потому что даже разные Заветы нашей государственной Церкви говорят, очевидно, о разных богах. Пережившие только что самую кровопролитную войну в нашей истории епископы рассуждают о милосердии, а их предки говорили о яростном и мстительном жандарме, который наказывает ни в чём не повинных детей за грехи их не пришедшихся по вкусу родителей. Ну а Нуаро говорят о свирепом животном, которое оберегает их от кровожадных белых людей с их слащавыми проповедями.
Сон не шёл. Иандер нащупал сапоги и откинул полу палатки.
Безлунная ночь окатила его сырым лесным воздухом. Пахло мхом и дымом от костра. Отбрасывая на палатку чудаковатую тень, кряжистый кавалерист сидел, откинувшись на дерево и ножом вырезал в револьверной пуле перекрестие.
- Зря ты это. Если попадёт в веточку – раскроется и потеряет динамику. В лесу так не делают.
Драгун подскочил и вытянулся.
- Не расслышал как Вы появились, Вашбродь.
Гадегор сделал успокаивающий жест:
- Вольно.
Рядом с сержантом, на массивной кобуре уже стоял рядок патронов с надсечёнными на половину длины пулями. Сорок пятый калибр, такие чемоданы без того чувствуют себя в воздухе приблизительно как двухъярусная кровать. А всякие экспансивные прибамбасы конечно добавят останавливающего действия, но не в густом-же лесу. Да ну ладно.
Подтянув портупею, бригадир решил прогуляться и проверить вакты. Было как-то комично думать что Нуаро, ребята в общем-то жестокие и дикие, могут представлять опасность для тёртого войной эскадрона, но дисциплина есть дисциплина. Его солдаты тоже были жестоки. Это можно объяснить войной, тяжёлым детством, у некоторых за плечами были тюрьмы и каторги – война многих амнистировала. Но вся эта архаичная дикость была на совести отживающего своё, вчерашнего міра с его антропоморфными божествами и кровавыми обрядами. Тем мальчикам отрезали яйца потому что в преданиях Нуаро говорилось: единственный самец в лесу – Субер. Мужчины не носили бород, а шаманы племени были кастратами. Оскопляя людей, дурачки думали что в некотором смысле оказывают им привилегию, как наши предки думали, называя гвоздеобразные кинжалы Мизерикордией. Как они думали отрубая головы, вместо того чтобы варить в кипятке, дворянам-гомосексуалистам. А вырезали зубы засранцы потому что у хищников они несут оборонительную функцию. По сути, единственным полноценным существом во вселенной дикарей был только Субер: остальные были или кастратами-целибатариями, или безбородыми, или женщинами. Чем это отличается от наших тёмных веков, в которых все, ходящие под королём, были в той или иной мере ущербны и выполняли свои функции продолжая руки монарха? Называли его отцом. Нуаро тоже вели свою родословную от рогатого млекопитающего. Так-же умилостивляли его жертвами, когда не шёл дождь или начинались напасти; человеку вообще свойственно вспоминать о принципах когда хорошенько прижмёт. Любое появление белого человека было серьёзным катаклизмом для оторванного от міра, дикого и суеверного общества. Наверное, белое ассоциировалось у них со злом так-же, как у нас с чистотой и святостью. У нас олицетворением подлости, коварства и всевозможных мерзостей служит чёрный цвет, то есть смуглокожие дикари несут на себе его отпечаток по определению, – а ведь мало кто наблюдал за своими представлениями о добре и зле, насколько они условны и переменчивы. Время их окончательно перевернёт, однозначно. Может быть и Нуаро, крестившись в своё время, уже подходили-бы к точке когда все люди чувствуют: "старые божества засиделись. Им пора уступить своё место". Абстрактный, любящий бог куда лучше годится для того чтобы от него отказаться чем мохнатое парнокопытное.
"Ох и бог", – усмехнулся Иандер и зашарил по карманам в поисках трубки; – "три ярда ростом, весом в полторы тысячи фунтов". На такую дуру раньше выходили не то чтобы племенами – звали соседей. Ели неделями. Хорошо ели, потому что у нас находят только кости; последние особи остались на самом краю Линдемарка. У Нуаро они всегда были священными животными, потому только и сохранились. Сколько их выжило не знает никто. Местность трудная, постоянная вероятность столкнуться с аборигенами, а они терпеть не могут людей с оружием, да и сам Субер, судя по газетам, тварь чрезвычайно опасная. Сам Гадегорд никогда его не видел, да и сомневался что тот вообще существует: слишком-уж доисторическими были его описания, а живых свидетелей он ни разу не встречал. Так, писанина да слухи, которые позволяли суеверным и тёмным людям рисовать себе чудовищные картины разорванных на куски охотников, гигантских размеров рога в непроходимых человеком чащах: эдакого магического короля-зверя, охранявшего тёмное и злобное племя от посягательств.
- Кто идёт!!?
Иандер вздрогнул.
- Гадегор.
В темноте он чуть не столкнулся с собственным вактом. Скверно, так можно и пулю схлопотать. Человек в кавалерийской шляпе стоял на окраине леса, в полной темноте всматриваясь между стволов. Иандер затянулся.
- Чего костёр не разжёг? Холодно-же.
- Как на ладони, Вашбродь. Уж лучше помёрзну.
Луна на секунду показалась из-под низких, кучевых облаков. Лес высунулся из своего невидимого укрытия и снова пропал. Бригадир успел заметить как мелко дрожат пальцы дозорного. Тот, почти не обращая на него внимания, всматривался в черневшую чащу; слегка наклонялся, словно всерьёз хотел кого-то увидеть. Было и правда что-то угрожающее в гулких, сырых просветах между деревьями. Неподвижных иголках сосен, пронзительной тишине. "Неужели так среди животных и передаётся страх – без слов, прикосновений, мимики. Внутри чёрного покрывала, в которое человек заворачивает всё что смог определить как злое, опасное, близкое. Чёрт, такое близкое". Блестящие глаза ужаса, боль и одиночество абортированного природой млекопитающего, нырнувшего обратно в вагину давно неродной матери. Подобравшись и намереваясь как-то поддержать парня, Гадегор спросил насколько мог бодрым тоном:
- Как настрой вообще, кавалерия?
Это было всё на что хватило фантазии.
Человек в шляпе вздрогнул и обернулся.
- Да тревожно вообще… – голос ощутимо дрожал, то-ли от страха, то-ли от холода. Но тут-же поправился: – на то она, знаете, и ночь, чтобы так…
"Вот и ты за своё", – хотел пристыдить Иандер, но почувствовал как вдоль позвоночника пробежала ледяная струйка. Ноги стали мягкими, как и язык. Глаза застелило. Не отдавая отчёта в действиях, он что-то замямлил, попятился…

Прямо перед ними, ярдах в двадцати, что-то хрустнуло.