Освобождение

ОСВОБОЖДЕНИЕ
(сценарий артхаусного фильма)

Сцена 1. Дома

 В полной темноте раздаётся писк будильника. Непонятные звуки: какой-то шорох и что-то вроде недовольного стона. Тихая ругань: “чёрт”, “будьте прокляты”, “****ь” – что-то такое. Наконец, писк прерван. В темноте едва различим силуэт человека, вставшего с кровати. Шаркая тапочками, он направляется в ванную (камера следует за ним). Он щёлкает включатель в ванной, и закрывается руками от яркого света (камера со спины). Человек склоняется над раковиной и умывается. Поднимает голову и смотрится в зеркало. Камера приближается, и в зеркале видно отражение лица человека: он молод, но в глазах бесконечная усталость прожившего сотню лет старца; он красив, но ему это безразлично, и чистота молодого лица очернена многодневной щетиной. Его мысли (либо он говорит вслух, либо – голос за кадром): “Как странно, я проснулся с той же мыслью, с какой засыпал… Прям Id;e fixe какая-то. Да и ночью, если припомнить, не эта ли же мне мысль грезилась? Вернее, различные варианты её исполнения? Впрочем, что же мне сны? Бред… Бред, как и всё на свете… (трогает щетину) Дикобраз… Надо бриться… Но… зачем? Кому-то разве есть дело, что я небрит? А если и есть, мне-то что? Лично мне – дела нет, а что там до других?.. (Голос становится бодрее, злее – человек просыпается) Бриться, мыться, чистить зубы – и так каждый день. Каждый грёбанный день занимаемся какой-то бессмыслицей… Просыпаемся с мыслями о бессмыслице… Чёрт, что-то тошнит, разве я вчера пил? Да нет же, нет… Да и не ел, вроде. Ведь не пошёл вчера никуда: позвонил одногруппнице, сказал, что болен. Да и чувствовал я себя так: весь день будто в горячке тупо провалялся; хотя нет, не тупо – думал же, хоть и мысли-то все эти разве умные? Но главное – что они и сейчас всё ещё свежи и актуальны… Проклятье, Аня! Я забыл, что мы должны были вчера встретиться… Должно быть, прождала меня час, а то и два; хотя позвонить же могла, или что… Обиделась?.. Чёрт с ней – не забивай голову! Утверждает, что любит, а сама даже не звонит, или обижается – дурость ведь и противоречие: где любовь, разве бывает обида или ревность? Не бывает так, ну вот и отлично – значит, и любви-то нет никакой. Так, эгоизм один. Желание заиметь человека… или поиметь…”
 Как будто опомнившись, идёт на кухню и включает чайник. Достаёт банку кофе и обнаруживает, что она пуста. “Как всё это… (рассердившись, кричит) Ну и пошли вы все!.. (успокоившись, продолжает спокойно) Куплю сегодня… Не забыть бы только. (шарит в холодильнике, и не находит ничего, кроме лука; ест его с хлебом) И дышал я на всех, кому это не нравится”. Заходит в туалет, слышно, как мочится. Выходит, направляется обратно в комнату и начинает одеваться.

Сцена 2. На улице

 Камера направлена на дверь подъезда. Позёвывая, из неё выходит парень в куртке и с сумкой. Останавливается, слегка поёживается (утро: часов 7-8), возобновляет шаг (камера следует за ним). Доходит до остановки, ждёт автобус и размышляет, оглядывая столпившихся людей: “Какие мысли сейчас посещают мозги каждого из них, о чём они думают, что их волнует? (перебегает глазами – камерой - с одного на другого) Как прокормить семью? Сдать сессию? Потрахаться с девчонкой? Ведь никто из них не подозревает о том, какие мысли поселились в моей голове… Впрочем, им это безразлично, и никто из них о подобном и не задумывается, должно быть… Что же я? Надо появиться в универе, надо поговорить с преподавателями, иначе в самое ближайшее время меня исключат за мои многочисленные задолженности. Почему-то мне это теперь безразлично… И нет никакого желания с кем-то говорить, у кого-то просить, перед кем-то унижаться… Эти люди, чьей задачей является обучение других людей, начинают мнить себя кем-то стоящим намного выше тех, кого они призваны обучать. Хотя большинство из них не обладают ни особыми знаниями, ни полезными умениями, ни иными качествами, которые бы могли привить учащимся. И в глупости своей, в силу незаслуженной ими власти, - притом власти совершенно ничтожной, - они взирают на учеников или студентов, как на недостойных и презренных рабов. При таком обращении они требуют ещё и уважения к себе, тогда как для того, чтобы заслужить его, необходимо сначала научиться уважать личность другого!.. А, впрочем, я опять увлёкся философствованием – более того, пустой риторикой, и едва не пропустил автобус… Но куда же я поеду? Твёрдо знаю только, что не в универ!”

Сцена 3. В автобусе

 “Если верно, что мизантропия – одна из крайних форм проявления отчаяния, то я – в крайнем отчаянии. Я ощущаю острую ненависть ко всем этим людям, окружающим - и замыкающим в своё кольцо! – людям. Не меньшую я испытываю и по отношению к себе. Как ни прискорбно, но и я – человек, такое же животное, такая же тварь, такое же отродье, как и прочие. А, впрочем, что же это я… Ведь не о том же, не о том…”
 Парень, стоя, смотрит в окно автобуса. Камера показывает вид за окном его глазами: проносящиеся мимо автомобили, деревья, дома… Затем его глаза крупным планом – он переводит их с окна на окружающих его людей. Камера выхватывает то одного, то другого человека. Фоном следуют его мысли.
 “Почему же я их всех так ненавижу? Казалось бы, что они сделали мне? Каждый конкретный из них как будто ничего, но все они… Все они, как бы это сказать, являются одним и тем же. Частью одного цельного чудовища, имя которому Толпа. И эта Толпа – мой личный персональный враг. С самого-самого детства я не мог стать частичкой, каким-то органом или хотя бы придатком этого монстра. Как бы они ни пугали меня, и даже как бы я сам не пытался. С детского сада, с младших классов школы, организм Толпы отторгал меня как инородный предмет. И – пытался уничтожить, как нечто вредное. Вирус или микроб”.
 Автобус сотрясает на дорожных трещинах. Люди возмущаются и ругают водителя.
 “Как нечто ненужное ему. Как ублюдочное отродье, каким я, наверное, и являюсь. Являюсь для всех их. Да и для себя самого. Я чужд Толпе. Но что есть Толпа, как не социум – коллективный организм. А значит, я асоциален. Нормы и правила социума отвратительны мне, как лживые и лицемерные попытки приспособиться к окружению. Приспособиться к Толпе ради лишь того одного, чтобы она не раздавила тебя. Потерять свою уникальность, своё собственное, не наносное «Я», кажется им менее страшным и позорным, чем быть растоптанным в борьбе за себя и свои убеждения. Социальные связи, которые я выработал к своим двадцати годам, держат меня, тяготят, и своим грузом перевешивают всё то настоящее и собственное, что имеется во мне. Я должен порвать с ними, чтобы обрести подлинную свободу себя. Себя самодостаточного и независимого от мнений и взглядов других. От Толпы”.
 Камера показывает лицо парня крупным планом. В его безразличном взгляде по мере продвижения мысли как будто пробуждается жизнь, на лице заметна едва уловимая улыбка.
 Автобус останавливается, и парень начинает пробираться сквозь плотную толпу пассажиров. Они возмущаются, слышны реплики: “Осторожней, молодой человек”, “Куда прёшь, баран”, “Современная молодёжь вообще никого не уважает”, “И не говорите: что за люди пошли”.

Сцена 4. В университете

 “Вот же ****ь. Как это я оказался в универе? Ведь решил же твёрдо, что сегодня не поеду на учёбу”.
 Камера статично снимает то с переднего ракурса, то со спины. Так всю сцену.
 Парень стоит в центре коридора университета, мимо него проходят, пробегают и протискиваются студенты и преподаватели. Вокруг гвалт, смех, разговоры. Неподалёку стоят несколько девочек – его одногруппниц. Он же пребывает как будто в оцепенении, никого не замечая.
 “Как же я мог так облажаться? По глупой старой привычке приехал туда, куда и всегда, несмотря на то, что твёрдо решил сегодня не появляться здесь”.
 Из состояния прострации его выводит высокая блондинка, до этого стоявшая среди одногруппниц, машущая перед его лицом зачёткой.
 - Вадик, очнись. Тебя Анатолий Михайлович ищет. Зайди к нему. Только учти: он очень зол.
 Насмешливо усмехаясь одногруппница уходит.
 “Историк? Зачем же? Хотя всё понятно. Историк, культуролог и – религиовед. Это очевидно.”

Сцена 5. Кабинет

 Ракурс камеры словно от первого лица.
 Крупным планом дверь. Два раз стук. Приказное “Входите”. Дверь отворяется.
 За столом что-то пишет крупный мужчина средних лет. Борода и очки.
 Голос из-за камеры.
 - Вы хотели видеть меня, Анатолий Михайлович?
 Не отрываясь от письма, преподаватель кивает.
 - Да хотел, Терешков, очень хотел вас увидеть и заглянуть вам в ваши глаза.
 Голос за камерой (поколебавшись):
 - Что-то не так?
 Оторвавшись от письма, держа ручку с двух сторон пальцами обеих рук, как будто подавляя эмоции, и подняв глаза наверх (на камеру):
 - Тема вашего доклада, Терешков, называется «Патология христианства», верно?
 - «…эпохи Раннего Средневековья», да.
 Поморщившись:
 - И на примере разбора латинских текстов отцов Церкви, вы приводите, якобы, доказательную базу наличия у них, - то есть, - у этих канонизированных авторов, различных патологий или даже отставания в развитии, верно?
 - Не совсем. Я рассматриваю причины их устремления именно к христианской религии, как наиболее соответствующей их личным качествам.
 Нахмурившись:
 - И, тем не менее, Терешков, вы делаете это сквозь призму их мнимых пороков. То есть, тех пороков, которые приписываете им вы, исходя из ваших собственных личных качеств.
 - Скорей, рассматривая их с позиции современных научных и медицинских знаний.
 Сурово сдивнув брови:
 - Как ни называйте, вы же понимаете, Терешков, что ваша работа – чистой воды провокация. Вы хотите скандала, и обесславить наш вуз. Чтобы об этом позоре написали все газетёнки. Чтобы здесь уволили ректора и пару преподавателей. В том числе меня, если я допущу ваш доклад.
 - Совсем не…
 Поднимаясь:
 - Помолчите, Терешков. Вы знаете, я бы и сам, исходя из вот этих самых собственных качеств, - а в моём случае, это мораль и нравственность, - не пропустил бы такого рода работу. Потому как я назвать её иначе чем «Апология патологии» не могу. Поскольку вы оправдываете христианство только с позиции ущемлённых и больных людей, то есть, как религию каких-то больных вырожденцев, маньяков и латентных, прости господи, педерастов! Зная, что я сам человек глубоко верующий, этим вы оскорбляете лично меня. И, уверен, не случайно. (Во время речи лицо всё ближе приближается к камере).
 - Когда кажется, Анатолий Михай…
 Не успевает договорить, получая удар кулаком в челюсть. (Кулак летит в камеру, и она сбивается набок. Помехи. Следующий кадр с пола: в кабинет вбегают две девочки, которые, очевидно, подслушивали за дверью.
 - Анатолий Михайлович, успокойтесь! Что вы делаете?!
 Преподаватель садится на место перед столом.
 - Пожалуй, я действительно погорячился. Но как ещё разговаривать с такими… циничными ублюдками, как ваш одногруппник, я не знаю. Недаром, что единственный парень-филолог на вашем курсе…
 Голос с пола:
 - Вы только что подтвердили правоту темы моего доклада, Анатолий Михайлович.
 Камера неспешно поднимается, и кривой диагональю показывает криво перекошенное лицо преподавателя.
 - Я сделаю всё, Терешков, чтобы завтра же ваша фамилия исчезла из числа учащихся. Вы – позор нашего вуза.
 Одна из девушек помогает ему подняться и шепчет:
 - Вадик, что ты несёшь? Извинись.
 - Отвали, Вика, Бога ради отвали.
 Та обиженно смотрит на него, бросает его руку, и оскорблённо уходит из кабинета.

Сцена 6. Улица

 Вадим неспешно идёт по улице вдоль центральной дороги. Камера с незначительным отрывом следует за ним.
 Мимо проносятся автомобили, спешат люди, а он идёт, погрузившись в свои мысли, и, словно один во всём мире.
 “Двадцать лет я подвергаю всё сомнению. С самых первых классов школы, когда мои одноклассники с открытыми ртами слушали учителя, я относился со скепсисом ко всему, что нам говорили. Я лет с восьми задавал вопросы, которые ставили в тупик не ожидавших их тётечек. А в старших классах учителя просто игнорировали мои вопросы или грубо затыкали мне рот. Они не были готовы к дискуссии, тем более, с тем, кого априори они считали существом с более низким уровнем развития. Лет в двенадцать, если не раньше, я впервые подверг сомнению веру, то есть, религию, чтобы в четырнадцать заявить о себе как о воинствующем атеисте. С детским максимализмом я отправился тогда в церковь и настоял на беседе с батюшкой. Он был занят и я ждал около двух часов, но, думаю, он просто хотел избежать честного и прямого разговора. Как и те учителя, он предпочёл бы, чтобы ему не задавали вопросов, и внимали всем его словам, как неоспоримой истине. Видя мою решимость добиться разговора, он всё же принял меня. Разговор вышел тяжёлый. Обе стороны не понимали и не принимали доводов друг друга. Каждый остался при своём, но тридцати с лишним летний батюшка наставительно заявил, что я слишком юн и мыслю радикально. Что, вероятно, через десять лет я изменю свои взгляды. Десяти лет ещё не прошло – только шесть, но мои взгляды остались неизменны. Хотя в одном он прав: моя радикальная позиция сместилась на более взвешенную, основанную на сугубо рациональных доводах, но, тем не менее, не менее воинственную. Куда же я всё это время иду и куда я в конечном счёте приду? Знаю, куда: к Ане.”

Сцена 7. В подъезде

 Вадим долго стучит в дверь. Наконец, ему открывает девушка с то ли заспанным, то ли заплаканным лицом.
 - Привет.
 - Ты не пробовал хоть иногда звонить, прежде чем прийти? Или, наоборот, не прийти...
 Вадим молчит. Девушка пытливо смотрит на Вадима, выражение лица которого не видно, так как камера снимает со спины. Пауза длится около минуты.
 - Подожди пять минут.
 Девушка закрывает дверь. Вадим садится на ступеньки подъезда – спиной к двери и лицом к камере.
 “Подожду, Аня, мне не привыкать. Наверное, я должен был извиниться? Принести ей цветы, как сделал бы на моём месте любой нормальный парень? Но проблема в том, что я не нормальный парень. А Аня слишком нормальная девушка, чтобы понять и принять это. Она стремится, во что бы то ни стало, переделать меня. Убеждает меня, что я бездарно просираю свою жизнь, хотя я умный и талантливый. Что я должен изменить своё отношение к себе, к окружающим, ко всему вообще. Сама наивность. Я-то знаю свой выбор и свой путь. И теперь я убедился в верности выбранного пути. Избавиться от Толпы, значит отказаться от всех социальных связей. Аня, я должен бы прямо сказать тебе, что пришёл попрощаться…”
 Дверь открывается, и Аня выходит – в платье и осенней курточке, с лёгким макияжем и вымученной улыбкой. Она кладёт руку на плечо Вадима.
 - Куда пойдём?
 Вадим поднимается, и отвечает не оборачиваясь.
 - В парк.

Сцена 8. В парке

 Вадим и Аня прогуливаются по парку вдоль речки. Камера следует то позади, то рядом, то впереди них.
 Мимо них мелькают различные люди: дети, продавцы, велосипедисты, собачники, компании подростков, влюблённые пары. Вокруг шумно, из кафешек доносится музыка.
 - Ты так и будешь молчать?
 Вадим не поворачивает лица.
 - Если можно.
 - В таком случае, может мне уйти, и не мешать тебе предаваться своим очень важным мыслям?
 - Ты мне не мешаешь.
 - Ах, я очень рада.
 Снова молчание.
 - Вадим?
 - Да, Аня?
 - Ты можешь сказать мне хотя бы, о чём сейчас думаешь?
 - Я думаю, на кой *** нужна людям любовь. Вот ты как считаешь?
 - Любовь - это основа для всего живого, это то, что даёт силы, энергию, стимул для самой жизни.
 - Пафосная ерунда. У животных нет никакой любви: есть инстинкты. Размножения, личной выгоды, какого-то комфорта, быть может. Но нет любви.
 - Люди – не животные...
 - А кто же? Такие же твари, как и все остальные. Вот только придумали для оправдания своих эгоистичных потребностей такое абстрактное и ничего не значащее понятие, как любовь.
 - Ничего не значащее?
 - Именно.
 - И значит, любовь не даёт тебе силы и стимул для дальнейшей жизни?
 - Нет. Нет любви – нет и стимула.
 - Понятно.
 - Нет, ты не поняла. Совсем нет никакого стимула продолжать это безобразное, никчёмное существование, которое и жизнью язык не поворачивается назвать.
 - Что ты хочешь этим сказать?
 - Ничего. Мне жарко, и я хочу искупаться.
 - Что?
 Опешившая Аня беспомощно смотрит, как неожиданно Вадим подбегает к краю каменного ограждения и бросается с него в речку. Камера наблюдает с её ракурса. Плеск воды и её вскрик раздаются одновременно. Она подбегает к краю ограждения и смотрит вниз. Вадима нигде не видно.

Сцена 9. Дома

 Темно. Слышны какие-то непонятные шумы и хлюпающие звуки. Затем включается свет.
Из проёма комнаты камера показывает Вадима, в коридоре снимающего обувь, из которой выливается вода. Затем он кашляет, и начинает снимать с себя мокрую одежду. Свет выключается. Вновь слышен кашель.

Сцена 10. В университете

 Открывается дверь. Камера показывает осунувшееся лицо Вадима, который, откашливаясь, хриплым голосом спрашивает:
 - Вы звали, Екатерина Алексеевна?
 Камера разворачивается. За столом кабинета сидит куратор – женщина средних лет, ухоженная, в строгом костюме, с несколько резкими и порывистыми движениями и высоким голосом.
 - Заходите, Терешков.
 Вадим прикрывает за собой дверь, садится с другой стороны стола. Кашляет.
 - Что с вами, Терешков? Заболели?
 - Немного. – Сухо отвечает Вадим.
 - Неважно выглядите. Вам надо лечиться. Учебный год заканчивается, впереди экзамены, и вы должны выздороветь, если хотите сдать их.
 - Это больше не имеет значения.
 - Если вы про вчерашний конфликт с Анатолием Михайловичем, то… Он человек несдержанный и принципиальный, но он уже успокоился. Вам стоит сходить к нему, поговорить, между разговором как бы невзначай что-нибудь подарить. Знаю, что он коллекционирует старинные монеты, но можно и вполне современными, разумеется.
 Екатерина Алексеевна говорит непринуждённо, с лёгким смешком в интонации.
 Вадим отвечает сухо и хрипло.
 - Вы отдаёте себе отчёт в том, что убеждаете своего студента дать взятку зарвавшемуся преподавателю?
 - Чистосердечный подарок в знак примирения не то же самое, что взятка!
 - Особенно если он выражен в денежном эквиваленте.
 Вадим закашливается.
 - Вы невыносимы, Терешков. Я пытаюсь помочь вам остаться в вузе. Я говорила с Анатолием Михайловичем по просьбе девочек. А, как вы знаете, это человек настолько принципиальный в отдельных вопросах, что уговорить его пойти на компромисс, было нелегко. А вы…
 Вадим говорит хрипло, каким-то режущим голосом.
 - Что я? Неблагодарный? Нет. Я тоже принципиален. И взятка, как её ни назови, противоречит моим принципам.
 - Как знаете, Терешков. Лет через пять, на худой конец, десять вы сами посмеётесь над своей принципиальностью и задержавшимся подростковым максимализмом. Поймёте, как были глупы, и будете сожалеть о вашем решении.
 - Полагаю, до этого не дойдёт, Екатерина Алексеевна. До свидания.
 Вадим порывисто встаёт, и, кашляя, направляется к двери. Екатерина Алексеевна недовольно смотрит ему вслед.

Сцена 11. Улица

 Центральная оживлённая дорога между двух супермаркетов. Камера снимает быстро идущего Вадима спереди. Стремительным шагом он наступает на неё, как будто собирается наброситься. Видно, что он раздражён и озлоблен. Его мысли то и дело прерывают приступы кашля в кулак.
 “Всё же... Вот же сука всё же... Через пять-десять лет я посмеюсь над своей принципиальностью... У меня нет этих пяти-десяти лет, к счастью для меня же самого... В чём разница между взрослым человеком и так называемым инфантильным максималистом?.. Не в том ли, что взрослый человек предаёт все свои идеалы юности и поступается собственными принципами? Почему? Потому что взрослый человек имеет семью и работу. Ради сохранения и того и другого ему нужно идти на множество компромиссов внутри окружающих его социальных связей. И даже, если прежде он не разделял и не принимал навязанные Толпой ценности и модели поведения, и даже если он понимает их порочность, и даже если они глубоко отвратительны ему, он всё равно следует им ради сохранения своего статус-кво... А что же так называемый инфантильный максималист? Это тот взрослый, который по каким-либо внешним или внутренним причинам не сумел вписаться в социум, и сохранил свои убеждения и принципы. Это выбор между своей совестью и комфортом. Поэтому нонконформист - это всегда человек, руководствующийся своей совестью, а не личной выгодой…”.
 Камера останавливается. Вадим проходит мимо, и быстрым шагом устремляется дальше. Камера статично наблюдает за его отдалением.

Сцена 12. Литературный клуб

 Небольшое помещение, судя по всему, книжного магазина. Сидят на стульях или стоят около двадцати человек – преимущественно студенческого возраста. Девушка экзальтированно читает свои стихи перед остальными. Открывается дверь, и с кашлем, перебивая девушку, входит Вадим. Угрюмо проходит в дальний угол и присаживается на корточки.
 Девушка недовольно морщится и возобновляет чтение. На лицах окружающих заметны насмешки, некоторые перешёптываются. К Вадиму подходит парень азиатской наружности в очках, и здороваясь за руку, вполголоса говорит:
 - Здравствуй, Вадик. Не ожидал тебя увидеть у нас.
 - А чё так, Марат? – Вадим отвечает негромко, но, привлекая всеобщее внимание, нарочито небрежно.
 - Сегодня звонила Аня, явно встревоженная, спрашивала о тебе. Я сказал ей, что ты давно уже не заходил, и вряд ли я тебя увижу. Но она всё равно попросила разузнать у всех знакомых о тебе. Что-то случилось?
 - Не, ничего серьёзного. Слегка испугал её.
 - Зачем?
 - Чтоб отвяла.
 Марат хмурится.
 - Ты, Вадик, так ко всем людям относишься, как будто они должны тебе.
 - Да, должны.
 - Что, например?
 - Должны оставить меня в покое.
 - Хорошо.
 Марат отходит в сторону.
 Одновременно с этим девушка заканчивает читать стихи под жидкие аплодисменты.
 Марат выходит вперёд:
 - Спасибо, Ксюша. Идём дальше. Алексей, кажется, хотел прочитать свой новый хоррор-бестселлер?
 Добродушный смех в аудитории. Возгласы: “Давай, Лёха, жги!”; “Заставь нас обоссаться!”
 Вперёд выходит высокий длинноволосый парень, и с иронично-мрачной интонацией начинает читать рассказ.
 Камера обращается к Вадиму, показывая его сначала с другого конца помещения, и постепенно приближаясь вплотную. Вместе с её движением голос Алексея становится тише и глуше, а на передний план выступают мысли Вадима.
 “Каждый из них с презрением слушает произведения другого, считая его пустым и бесталанным графоманом, но никогда не скажет этого вслух.
 Каждый из них считает себя глубоким и талантливым автором, и полагает, что войдёт в историю литературы.
 И вместе с тем каждый из них в глубине души понимает, что сам точно такая же никчёмная бездарность, как остальные. И что никому из них не светит не то, что история, но даже какой-то интерес у современников.
 Это узкий литературный круг, члены которого читают свои опусы друг другу да выкладывают на тематических форумах, возможно, и имеют каких-то поклонников своего творчества, но, в конечном счёте, всё это ничего не значит. Все они, жители этого городка, о существовании которого не подозревает большинство населения этой планеты, никогда не будут замечены в крупных центрах мирового искусства – в столицах и мегаполисах просто потому, что в них самих в десятки раз больше таких же посредственностей, и в сотни раз больше таких же бездарностей, как они”.
 Его мысли прерывает внезапное обращение к нему Марата:
 - Терешков, вы о чём-то задумались? Раз уж почтили нас своим присутствием, не желаете ли прочесть нам ваши знаменитые своим скептическим цинизмом верлибры?
 Вадим отвечает в тон тактично-насмешливо:
 - Я как раз задумался над тем, что, к сожалению, не смогу прочесть вам свои циничные верлибры, так как на днях непредусмотрительно уничтожил их.
 - Вы пошли по стопам Гоголя?
 - Нет. Я пошёл в туалет. И у меня случился – увы, не словесный, - понос. И как раз в этот захватывающий момент неожиданно закончилась туалетная бумага. Я впал в отчаяние, не зная, как поступить в сложившейся ситуации, от которой зависели честь и достоинство моей задницы. Я понимал, что мне необходимо было найти выход из этой, казалось в тот миг, безвыходной ситуации, и я в смятении искал, чем можно подтереться, как вдруг моя рука ухватилась за мятый лист в кармане. Единственный раз мои стихи спасли меня…
 Вадим закашливается под общий смех.
 Марат с улыбкой качает головой:
 - Экспромт в вашем литературном стиле, Терешков.
 Смех усиливается. Слышны реплики: “Вадим, как обычно, отжёг по полной”; “и, в отличие от Гоголя, обошёлся без огня”.
 Откашлявшись, Вадим серьёзно и громко добавляет:
 - И самое важное: я получил от этого эстетическое удовольствие. Советую всем вам поступить также со своим ненужным и никчёмным графоманством!
 Смех сменяется молчанием, в котором сквозит осуждение. Отдельные реплики: “только с твоим, Терешков”; “графоман, не умеющий писать стихи по размеру, тут только один”; “все графоманы, а ты – Лев Толстой, что ли?”; “Дюма-отец, скорее!”
 Вадим поднимается, и отвечает с вызовом:
 - Нет. Только единственный из вас, кто не боится назвать вещи своими именами: что моя, что ваша писанина – одно и то же. Говно, как оно есть. И все вы не поэты и писатели, а говнописцы.
 Все стоят, обернувшись к Вадиму, стоящему у стенки, и смотрят на него, как будто собираются наброситься и на месте разорвать.
 Марат хлопает толстой книгой по столу.
 - Всё, хватит. На сегодня собрание литературного клуба объявляется законченным. Всем спасибо, все свободны.
 Аудитория оживляется, присутствующие начинают собирать вещи и надевать куртки. Постепенно разговоры и шум стихают, Марат остаётся один и начинает наводить порядок в помещении.
 Через минуту он прислушивается, и становятся слышны отдалённые невнятные голоса с улицы. Можно разобрать только отдельные слова и фразы: “вертел твой верлибр”, “оборзел”, “сам говнописец”, “ну ты мразь”. Затем звуки борьбы и глухие вскрики.
 Марат вглядывается в окно (вечер, уже стемнело) и сам себе вполголоса:
 - Чёрт, Терешков!
 После чего, накинув куртку, выбегает на улицу.

Сцена 13. В университете

 Вадим медленно идёт по коридору. Иногда останавливается, закашлявшись. Камера следует со спины. Идущие навстречу студентки косятся на него, иногда кривятся, парни ухмыляются и посмеиваются между собой.
 Он останавливается у двери и поднимает кулак, чтобы постучать, но в этот момент, чуть не ударив его, дверь открывается, из-за неё выходит куратор.
 - А, Терешков. Ты-то мне и нужен. (присматриваясь) Выглядишь ещё хуже. Но, впрочем, это твои заботы. А моя: сообщить тебе, что ты отчислен. Заберёшь документы в деканате. Удачи в дальнейшей жизни.
 Не дожидаясь ответа, Екатерина Алексеевна с высокомерной улыбочкой быстро идёт в направлении камеры. Вадим, не глядя на неё, по-прежнему стоит у двери с приподнятым кулаком.

Сцена 14. На улице.

 Вадим выходит из университета, останавливается у входа, чтобы сложить документы в рюкзак. В этот момент к нему подбегает Аня.
 - Вадим! Мне звонил Марат...
 Вадим поднимает голову: у него синяк и рассечена губа.
 - …Он сказал, что у тебя вышел конфликт с местными литераторами.
 Вадим отворачивает от неё лицо, и закашливается.
 - И ты выглядишь очень нездорово. Это всё из-за того, что ты тогда прыгнул в воду, да? Сколько времени ты там провёл? И где ты всплыл? Я оббегала тогда всё вдоль речки, и не увидела тебя. Спрашивала людей, хотела пойти в полицию...
 Аня пытается приласкать его и обнять, но Вадим уклоняется от её ласк.
 - Почему ты так со мной, Вадик? Почему ты не ценишь мою любовь и мою поддержку?
 - Аня, пожалуйста, я гадко себя чувствую. Пожалуйста, отвянь.
 Аня слегка отступает от него, и говорит чуть не плача:
 - Отвянь? Ну уж нет. Ты болен, Вадичка, и я должна быть с тобой, чтобы ты не пропал. От родителей ушёл, живёшь на съёмной квартире один, кто о тебе позаботится, кроме меня? Нет, теперь я точно не отпущу тебя.
 Вадим поднимает на неё угрюмый взгляд:
 - Аня, слушай меня внимательно. Мне не нужны твои забота, поддержка и, тем более, любовь. Ни твои, ни кого бы то ни было ещё из миллионов людей, которые населяют этот убогий мирок. Я желаю, нет, я жажду только одного – освобождения от ваших пут. От всех этих опутывающих нас социальных сетей: знакомств, контактов, общений, от самих людей! Я чужд вам, а вы чужды мне. И я сбрасываю этот груз, разрывая все эти сети, обретая подлинную свободу себя. Себя самодостаточного и не зависящего от ваших мнений и взглядов. От всей вашей человеческой, слишком человеческой Толпы.
 После ожесточённой речи Вадим громко закашливается. Аня стоит перед ним совершенно подавленная и растерянная. Камера переводит фокус на задний план – неподалёку за всей сценой наблюдает докуривающий сигарету Анатолий Михайлович.
 Продолжая неистово кашлять, Вадим быстро уходит, пропадая из поля зрения камеры. Аня резко оборачивается ему вслед – на глазах застыли слёзы. Анатолий Михайлович выбрасывает окурок, и, качая головой, скрывается за дверью вуза.

Сцена 15. Дома

 Вадим поднимается по лестнице на свой этаж. Камера следует то за ним, то опережая его.
 “Проклятые сомнения и сожаления. Нужно навсегда избавиться от них. Только воля преодолевает всю эту убогую человеческую сущность. Его тягу к толпе, к стаду. Все эти животные атавизмы… У неё, у девятнадцатилетней девчонки, вся долгая жизнь впереди. Зачем ей портить её так рано со мной? Ещё успеет с каким-нибудь другим мудаком. Остаётся только понять, как дальше быть мне? Я отринул любовь, презрел искусство, отказался от образования. Освободился ли я от общества и навязанного им свода законов и правил?..”
 Осёкшись, Вадим останавливается, глядя наверх. Камера поднимается и показывает открытый люк, ведущий на крышу. Камера приближается и в отверстие люка видно безграничное небо. Камера устремляется наверх.

Сцена 16. Крыша

 В куртке и шапке Вадим сидит на крыше, свесив ноги за перила решётки. Он кажется глубоко задумавшимся. Под ним и перед ним простирается город. В нём кипит жизнь: множество людей и автомобилей. С высоты десятого этажа они кажутся ничтожными насекомыми. Внезапно, как будто что-то вспомнив, Вадим встаёт и снимает рюкзак. Достав документы, которые забрал из вуза, разрывает их и кидает с крыши.
 Камера снимает сверху, как, кружась, обрывки плавно устремляются вниз. Титры.

Весна 2008,
май-июнь 2018