Весёлая охота

Не люблю охоты. Не люблю всего, что отдаёт смертью,– так я всегда думал и говорил  об этом, не боясь насмешек мужиков, которые считают охоту единственным настоящим мужским делом. Я понимал чувства человека с ружьём, сам неплохо стрелял на чужой охоте – но только по шапкам да пустым бутылкам. А тут возникло такое предложение.
– Поехали   охотиться,– сказал    мой кинооператор, невозмутимый    Николай Данилыч.
– Поехали,– сказал я.
Моё согласие было продиктовано одним, вернее двумя желаниями: побродить по лесу – раз, посмотреть на человека, который убивает зверя,– два. Такое вот корыстное любопытство.
Может быть, я и впрямь был талисманом неудачи. Слава Богу, уже не в первый раз. Сборы наши протянулись долго, и когда вездеход стал распахивать колёсами снежный наст у колков, охотники мои пригорюнились. К тому же погода стояла сырая, то и дело машина попа¬дала в снеговые заряды, нас трясло – от дороги, от ветра в кузове под брезентовым пологом, от сырости. Но охотнички мои старались не унывать. Знай покуривают себе цигарки, обсуждают достоинства и недостатки своих «палок» – двуствольных, с вертикальным или горизонтальным расположением стволов, спорят о преимуществах дымного пороха над бездымным.
Так мы трясёмся уже часа два. В машине, кроме двух моих городских охотников – Данилыча и его друга звукооператора Бориса,– ещё трое: старший  районный охотовед – он-то и устроил нам эту забаву, а пока с лицензией на лося сидит с карабином в тёплой кабине, его зять – бывший тихоокеанский матрос, и его охотник – лосятник дядя Паша.
Бортовой «газик» трясёт нас на кочках, полог палатки поднят, холодно. Моряк и Данилыч порой садятся на передний борт, а то и на кабину, чтобы увидать дичь.
Всё бесполезно.
Наша охота была обречена на провал заранее: охотовед искал лосей, а мои горожане рвались погонять коса¬чей и зайцев. Разность целей вела нас к поражению.
Поля с заснеженным жнивьём, голые  колки, поля, колки. Железной челюстью лязгает сиденье в кузове, норовя ущипнуть замерзшую филейную часть тела. Скучно. Я смотрю в грязные оконца тента – ничего не видно. Высовываю голову вперёд:  березы, поляны – вся романтика.
В нашем вещмешке: сало, хлеб, яйца, шесть бутылок водки.
– Дядя Паша, давай согреемся! – предложение принято. Но одно дело в тряске налить водку в стакан, другое – стакан опорожнить. М-да,– по усам текло, а в рот – не попало.
Но после этих судорожных глотков становится теплее и веселее. А тут ещё – подарок судьбы: кто-то потерял внушительную копну люцернового сена.
Десант мигом забрасывает это сокровище в кузов. Теперь есть где упрятать озябшие ноги, можно даже просто полежать и покурить – в ладошку, чтоб не зажечь машину.
Наш лоцман в кабине показывает по обеим сторонам дороги: «Зайцы».
Действительно, следов – уйма. Словно кто-то из пулемёта пересёк наш путь. Но – у лоцмана лицензия! Мы идем за лосем!
Оттаявший в люцерне дядя Павел воркует:
– Не-е,  сегодня мы  печёнки  лосиной поедим – сон такой видал.
Его оптимизм греет нас ещё некоторое время, затем из рюкзаков достаётся опять сало с приладой – это надёжнее.
Мне уже не до охоты. Монотонная, бессмысленная езда надоела. И вдруг: стоп машина! Лоцман кивает на снег. Белый предатель показывает: по мне прошли лоси. Целая семья – сохатый, лосиха и телёнок. С этой минуты все мы – охотники. Пойди-ка, поймай этих великанов даже на вездеходе! Следы свежие, а ушли-то они ой как далеко!
– Делаем круг,– Данилыч забыл про холод и снова сел на кабину вездехода. Моряк вылез за ним.
Снег бил косой струёй, падал не хлопьями – ошмётками, но вперёдсмотрящие не сдавались. И всё было без толку. Лоси вновь и вновь уходили из нашего круга.
– Тихо, мужики,– сказал моряк, показывая на поля с оставшимися после осени копнами соломы. Я высунул в щелочку нос: мать честная! – косачи. Десятка три – не меньше. Машина медленно подкрадывалась к красавцам на снегу. Вот за бортом остался бесстрашный петух – оди¬ночная цель! Вот до стаи  уже рукой подать. Данилыч и моряк взводят курки:
– Стреляем по команде!..
Косачи поднимаются и садятся на верхушки берёз возле поля. И – снова машина крадётся, охотники взводят курки...
Что чувствую я? Азарт: мне хочется подойти ближе к этим тревожным птицам. И спокойствие: я уверен, что их не тронут даже шесть стволов.
– Бах-бах, ба-бах, ба-бах! – стая срывается с веток, а мои друзья...– они по  охотничьей, видимо, привычке начинают искать оправдания своему промаху.
Проезжаем метров шестьсот от места, где нашли косачей,– совершенно свежие лосиные следы! Наши снайперы спугнули их своей канонадой! Лоцман высунул в окно кабины карабин. Всматривается в березняк.
Плюх! Засели! Маленький ручей в торфянике задержал нас еще на час. Пока думали да гадали, как вылезти, пока появившиеся на наше счастье два колесных трактора  вырывали из болота машину, созрело решение: кто куда, а мы – за зайцем.
Великое благо – разделение труда – не принесло пользы. И вновь мы вместе – лосятники и зайчатники. С волнением смотрим на дорогу, отыскивая свежие следы лосей; дядя Паша заводит свою старую сказку о печенке, а мы уминаем заурядную свинину в соленом виде.
Лес пустынен и сер. И вдруг я замечаю – один! два! сотни муравейников! Такого обилия муравейников я ещё не встречал ни разу. Маленькие заснеженные холмики имеют наверху рыжинку - отдушину. Живут, насекомые! И лес становится уже не просто следами неуловимых гигантов, зайцев и мышей. Он оживает! Под сугробами продолжается вечное и бессмертное дыхание! И покой в заснеженных холмах – куда осмысленнее нашего движения по снегу.
– Бейте зайца,– громко шепча, высунулся из кабины Лоцман. Трое моих мужичков выскочили из-под тента и пошли по свежим следам. Ружья на взводе. Мокрый снег хлюпает под сапогами,   и – словно  снежный  заряд – меж охотников вылетает заяц. Залп! второй! третий! Я вижу, как степенные  мужики суетливо бегут за этим белым комочком,  увязают   в   сугробах,   передергивают стволы, и снова: залп! второй! третий! Бедный заяц – он явно ранен в заднюю ногу – с остановками бежит к чаще. И снова: залп. Заяц уже у поваленной осинки, за ней – овраг. «Ушел»,– думаю я и отворачиваюсь. Ещё выстрел – и ушастого несут в кузов. Десять патронов на одного – так можно умереть!
Наш Лоцман в то время продолжал кружить на машине в поисках лосей. Мы с Данилычем, звукачом и матросом пошли искать новых зайцев. Я предусмотрительно взял с собой вещмешок –  день клонился к вечеру, ноги промокли, в животе урчало, а лосиной печёнкой и не пахло. В овраге мы с Данилычем нашли новые следы – ещё два лося прошли через наше кольцо к деревне. Далее кроме подснежных мышиных тоннелей мы ничего не обнаружили и сели у пенька перекусить.
Где-то южнее нас раздался выстрел.
– Лоцман бил из карабина,– сказал Данилыч.
Затем, через минуту, ударил второй.
– Из ружья. Значит, сегодня поедим печень.
Но засигналила машина, появившаяся с северной стороны, и я понял, что наша одиссея так и закончится убиением единственного зайца.
Вездеход вёз молчаливую усталую братию домой. Дядя Павел, словно оправдываясь за свой сон, который оказался совсем не в руку, начал травить охотничьи байки:
– Ты спроси у Лоцмана, как он с меня штаны снял. Поехали это мы с ним на вездеходе по лицензии. Я-то спереди с винтовкой, а он в боковую щель смотрит. Вижу: справа стадо лосей бежит, слева – лошадей. Я и давай направо стрелять. А Лоцман меня за брюки: «Куда, ты что, лошадей за лосей принял?!» Я отбрыкиваюсь, а он с меня стёганки так и содрал. Без стёганок пришлось  двух сохатых свежевать – в одних подштанниках...
Это милое враньё, а может быть, правда, как-то раз¬веселило наш грустный ковчег. Опять в люцерне зашевелились охотники, зазвенела стопка, загорелись огоньки сигарет. Дядя Павел, как один из руководителей охоты, продолжал заглаживать свою вину:
– Была у меня лошадь, кобыла.  Вот волчатница, я  вам скажу! Я её гоню на волка, а она не шарахается, не брыкает, а уши прижмет, оскалится – и готова того волка перекусить. И выстрела не боялась.
Начались обсуждения достоинств кобылы-волкодава, а дядя Павел продолжал:
– Однажды мы обложили серого. Ну вот – всё уже! Так он, зараза, в деревню рванул. А тогда в деревнях в банях стекла же не было – были бычьи пузыри. Вот он в крайнюю баню и прыгнул, прямо в окошко. Мы подлетаем, следы прямо в баньку, в окошко это самое ведут. Ну, оцепили, сами с ружьями вовнутрь и сунулись. А там бабка лет под семьдесят моется, вся голова в мыле, ничего ей не видать. Мы шумим: бабка, к тебе волк заскочил! А она: вот я вам сейчас дам, охальники! – и с кочергой на нас. А волк под полок забился. Мы опять ей – так и так. Она глаза-то протёрла, да и задом, задом в дверь. Как хлопнет! Мы ружья приготовили, дверь – нараспашку,   а  волк  уже   вскочил  на полок – веник в зубы...
– И парится! – хором грохнула вся компания. Даже в   темноте   было   видно,   как смеялся дядя Павел – от вранья ли своего, или от меткой шпильки.
Этими-то охотничьими враками и закончился наш день. В холодной гостинице мы сунули под матрацы мокрые носки для просушки (жаль, что нашу обувь нельзя было засунуть туда же), завернулись в двойные суконные одеяла и захрапели сном  праведников.
Данилычу снились косачи, которых он не достал, заяц, в память которого прогремело десять залпов.
А мне снился зимний лес, весь испещрённый следами зайцев, белок, мышей, неведомых лосей. Снились сотни больших заснеженных муравейников, в которых текла непонятная для человека жизнь маленьких обитателей Земли.
1988 г.
Картина Александра Рудякова