Би-жутерия свободы 217

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 217
 
Днём прямодушная Лотташа сама благосклонно названивала ему, избегая слов: кафешка, печенюшка, губнушка, вызывавших глубокое отвращение у эстетки Лотташи. Она интересовалась, как поживает его сосед двумя этажами ниже поэт Садюга с его односложным менталитетом гамадрила, и восьмой год грозилась сварить украинский борщ. Благодарная улыбка разливалась по Лёликиной физиономии, и ему становилось понятным – собрать её в уголках циничного рта не представится никакой возможности.
По окончании работы взмыленная Лотташа мчалась к страстному Сержу Лебезил отличавшемуся доброподрядочным поведением млекопитающего, отдававшего ей предпочтение с процентами. Он подбирался к ней в выражениях, и это придавало ей силы совершать вечерний моцион по магазинам, интригуя тёмными кругами под глазами приставучих, что похотливей лягушек в разгар сезона любви. Измождённая Лотта возвращалась домой, чтобы поддержать в себе остатки угасающей жизни пищей, во время приготовления которой с интересом слушала, впитывая каждое слово, как песок волну, агрессивно настроенного обозревателя Попаллера или полюбившуюся рок-группу «Мамма Урна». Добитая полемикой и экстренными сообщениями, Лотта плюхалась в кровать, чтобы  протянуть ноющую в плече руку к телефону, и наконец-то, выкроив минуту на Лёлика, набирала Брюквинский номер.
Этот непроизводительный идиот сидел дома, с нетерпением ожидая её звонка. Лотточка со злорадной ловкостью пользовалась заведенным ритуалом. Ей необходимо было поделиться с ним сокрушительной победой на работе, а именно – подробным повествованием о том, как она в стремительной атаке уделала бездушную, отвратительную хабалку, кто из охальников пытался обнять её за плечи, какую реакцию вызвали её бриллиантовые серёжки у начальницы. Вереницу последних сообщений сменяли рассказы о:
средоточии красок после дождичка в четверг;
болях в самых непредсказуемых участках тела;
нехватке времени у ребят не из робкой дюжины;
не вычищенной кухонной плите;
непрочитанных статьях за подписью «имярек» в Интернете;
не систематизированных лекарствах на полочках;
обмылках, используемых вместо геморроидальных свечей;
      живой изгороди из желающих попасть в музей «Пожелтевших слёз», где устраивала себе смотрины слоняющихся бездельников;
семейной жизни, сведённой на нет и давшей пробоину в любовной лодке, подсевшей на мягкую мель наркоты;
халате Шерлока Холмса, ушедшем на аукционе за $72 000.
Завершала список взрывная волна в тянучке беспорядочных фраз о всеобщей усталости, вызванной протуберанцами на солнце вкупе с магнитными бурями (у Ярила нет мерила).
На этом жалобы прерывались, и Лотташа в панике услышала, что началась передача «Секс по всему городу». В сегодняшней серии герой должен был предложить девушке руку, в то время как у неё уже билось что-то живое под сердцем. За этим внешне незначащим событием в вечернем расписании значились «Прижимистые по углам танцы со звёздами-пробиотиками».
В трубке ощущался цейтнот на грани эндшпиля Эйфелевой башни, и до Лёлика с трудом доходило, что ему нечего ей противопоставить и пора заканчивать разговор поспешным прощанием (давало о себе знать её хроническое недосыпание... сахара в чай).
Знакомство с Лотташей Добже как с личностью незаурядной не может быть исчерпывающим и полноценным, если попеременно не обратиться к её сильным и слабым сторонам. Итак, познакомимся с двумя особенностями характера – одного её, другого – второстепенного с меняющимися устоями и моральными неустойками в беспорядке вещей. Портрет с натуры Лотташи Добжи смотрелся бы незатейливой зарисовкой непрофессионала, если бы не подробное описание новоявленного эсквайера Лёлика Пересох, с трудом дошедшее до автора после по-гречески божественного бахуского праздника вина с помощью нескольких бутылок «Дом Периньон».
Любопытно хныкающее откровенничанье Лёлика.
Надежда теплится последней перед приходом реальности. Заводная по натуре она обожала пощупать и потрогать всех и вся, встречавшихся на её пути и могла взвинтить кого угодно, была бы только резьба. Иногда от Лотточки можно было чокнуться без бокала в руке. Так она приручала действительность, подгоняла время и подчиняла судьбу. Любовь представлялась ей ритуалом двуспального варианта случайного по своему характеру. Специально для неё она купила на барахолке ножницы для выкраивания времени. С возрастом дама глупела, впадая в младенчество, в котором  конфетные обёртки распашонок развлекали её. Топливо торфяника Лотточкиных заболоченных глаз возгоралось фитильками пламени при виде транспортных средств дальнего следования.
Провожая глазами уставшие поезда и ревущие навзрыд самолёты, капризной путешественнице хотелось искупаться в самых известных фонтанах Италии, Франции и Испании. Не удивительно, что семейный психиатр с безупречной репутацией наглеца посоветовал ей установить заглушку на несгораемое нетерпение. Ей не был чужд творческий момент.
Её научный труд «Диабет как неутолимая жажда знаний» вызвал нездоровый вкус у сластолюбцев всех мастей, в том числе и у злопамятного персидского кота Пунша. Игнорируя дикорастущий животик, любительница поесть и присочинить – Лотта скрупулёзно уделяла внимание поискам талии, искушая судьбу дорогущими пирожными из французской кондитерской «Пайярд». Её тяга к лозанье выразилась в призывной арии из не расчёсанной оперетты Лебедева Too Much(а) «Гурманы»: «Не скупясь на траты в траттории...», что бесило не одно поколение ухажёров. Одевалась мадемуазель Добже из фешенебельного бутика «Атрибутика», тем самым отрицая понятие уценённые товары, но при этом, прихорашиваясь в танцзале «Кривых зеркал», признавала парфюмерную линию духов «Старик Хотябыч».
Естественно возникал вопрос – не поэтому ли Лотточка часто выставлялась, бахвалясь перед подругами, за что и получила за своей алебастровой спиной огненную кличку «Форсунка»? Но возможна иная версия, вызывавшая зависть приятельниц – она расточала милости соискателям её благосклонности направо, налево и посередине, а также обожала поэта Сумасбродского, хотя и не читала его. Кстати о ногах – хорошо, когда одна другой не мешает.
Она (добродетельная почитательница рекламы умеренных цен на заказной секс) обладала изумительным качеством – делать подарки знакомым – она им не докучала, понимая, что для того и «щель», чтобы бросать в неё жетоны.
Консьерж в доме был без ума от неё, признавая, что самыми щедрыми бывают чаевые и это не вызывает удивления. А у кого не появлялось желания вытянуть выигрышный билет, когда он призывно торчит из чужого кармана? К тому же он помнил её дырявые джинсы в мельчайших подробностях – еле отдираемый репейник застёжки внахлёст спереди, вход – сзади. И кто как ни она перекидывалась парой ни к чему не обязывающих любезностей с метрдотелем и с азартом углублялась в изучение козырной винной карты в ресторане «Уолдорф Пастория», где опускалась до посещения винного погребка «Все люди братья» (о сёстрах – ни слова).
В молодости Лотточке удалось без потерь избавиться от сомнительной каюк-компании. Её председатель советовал ей время от времени восстанавливать невинность – реставрированная картина юности в рамке приличий, считая данное мероприятие наивыгоднейшим капиталовложением в обществе, где любой готов принять решение с должными почестями. Игнорировал иррациональные проблемы и поступки, энолог-дегустатор, сомелье и по совместительству механик, налаживающий отношения.
Лотточка огульно считала филателистами всех, кто собирает марки вин и машин, поэтому категорически отвергла многообнищающее предложение агностика – председателя каюк-компании, распространять фальшивые билеты на чемпионат выжидательной политики первого мигнувшего в обмене заинтересованными взглядами. Очаровательная бездеятельность Лотты приносила заметные плоды, заканчивающиеся госпитализацией в гарантийной мастерской «А идише мама по затачиванию острых обид», от которых её избавлял величайший гинеколог всех усовершенствованных времён и отглагольных форм Горджес Озверян.
Скрываясь от посторонних глаз в подружке-ванной, Лотта доверяла ей свои тайны, прикладываясь к шкале пре насыщенного раствора высокомерия, разграфлённого Лёликом на кафельной стене. Там она нередко, особенно под шафе, брала в руки книги, открывающие секреты хорошего самочувствия и второе дыхание, чтобы удовлетворить турбулентный темперамент и остудить пыл.
Читая книги по диетологии, Лотташа отзывчиво вздыхала с облегчением в три кило (глядишь и животу легче), находя в замусоленных подтверждение своим отчаянным поступкам. Но перейдём к непосредственным отношениям, улавливающим настроение сачком и затесавшимся в шеренге событий.
Ненавидя нахалов, Лотта планировала пойти на ухищрения, чтобы приобрести стрелковое оружие, и уложить по койкам где-нибудь в иезуитском монастыре как можно больше мужиков, выступающих против вагинизации транссексуалов.
С последней телефонной сентенцией подкаблучник Лёлик находил себя засыпающим в её ногах в шестнадцати милях от непредсказуемой пассии. Его воображение, изредка прерываемое храпом, дорисовывало остальное в веренице сравнительно гнусных поступков, которым не суждено было защитить учёную степень.
На следующее утро всё опять шло по заведенному графику, придерживающемуся ритуала филиала сумасшедшего дома. При  этом выяснялось, что Лотточка страстно полюбила стареющего Лёлика навсегда, не подозревая, сколько этого навсегда осталось. Но находиться вместе с ним, как она заверяла сомневающихся подруг на только им одним понятном ландромате, её не устраивало по многим причинам.
Перечисление их заняло бы не менее пяти дополнительных страниц сжатого машинописного текста. Последнее заискивающее слово всегда волочилось за ней, но не потому что она обожала украинского актёра Ступку и думала, что из-за него соперницы устраивают толчею в аптеке у стенда с женскими презервативами «Кафка». Так как женщина для Лёлика при всех внешних проявлениях заботы была самоцелью, которую он неотступно преследовал, по одному пункту, они достигли единого согласия, и его придётся упомянуть: «Жизнь исторически несправедлива – столько крестовых походов и ни одного магендовидного!» 
Лёлик давно смирился с навязанным ему перепеленгованным положением вещей на окружающих его стенах с топорщащимися топорами с гоблинами на гобеленах и с маской выражения восторга на непримечательном лице его институтского аккомпаниатора размазни Кашина. Он досочинил ненавязчиво похотливую песенку, посвящённую заразной инфекции графоманского происхождения:
«Живёт моя озноба ... с заскоком втюрю Му, а ...».
Исходя из текста, даже ребёнку предоставляли возможность самому сообразить, что в его возрастной группе менять что-либо не имело смысла – академическая успеваемость от этого не пострадает. Аллегория была налицо – вымученная тирада переходила дорогу в обличительный монолог облицовщика Стены Смеха поэзии Иосифа Закрома по кличке Веретено, которую он получил за то, что вертелся вокруг своей осиной талии: «Только смерть не боится смертного приговора, подбадривал он себя, выпячивая грудь проколотым колесом, у меня могли быть наследники, если бы не смертоносное оружие – кюретажная ложка в руках гинеколога».
Но... реакция на вышеописанные отношения между влюблёнными не заставила долго ждать (всего восемь лет), потому что привереда Лёлик безвозмездно вынашивал в себе обиду, не беря за это ни таллера, слово в слово повторяющую те же претензии, под затупившимся с годами углом зрения: «Стоит у любви вырвать когти, как на сердце перестанут кошки скрести, но не самое ли страшное в жизни не туда опрокинуть рюмашку?»
А ведь он жил несбыточной мечтой, чтобы Лотта взяла его однажды в порыве страсти за шею, как берут графин с водой и влила в себя, не испив до дна революционные технологии секса.  О, если бы Лёлик Пересох, не умалявший музейной редкости зубов Жаклин Стрекуздищиной, которую редактор Гастон Печенега в свою очередь высоко ценил за её кушеточные качества, понял, что в нём (в Лёлике) жив, долдонящий одно и тоже тавтолог, то как бык, реагирующий не на цвета, а на движущийся объект, он не смотрел бы бой быков, пряча увесистый нос за утренней чашечкой кофе, и не доставлял бы хлопоты по заказам с дурацким вопросом:
– Вам не приходилось утрировать утро при закрытых окнах?
Непонятно откуда последовал кроткий ответ – Нет.
Ведь ум и смелость не идут по жизни рука в руку.
Ум – это режиссёр, всегда остающийся за кулисами.
Смелость – театральный актёр у рампы у всех на виду.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #218)