Ты меня не услышишь

В нашей группе все без исключения считали Лейлу несмышлёной невинной девочкой. Докапывались до неё и выспрашивали, когда она пошла в школу - с пяти лет или с шести. Лейка кокетливо улыбалась и укоризненно отвечала: «У женщин, ребята, возраст выспрашивать неэтично.» Ну надо же! Неэтично. У женщин. Это она-то женщина? Сопля. И где только такого начиталась? Лейла парням нравилась. Искорки в глазах, весёлый смех. Всему удивляется как ребёнок.

К ней приставать перестали и вот на это невинное создание вдруг буром попёр Вовка. Наш баянист и стихоплёт. Вовка умел очень красиво материться. Даже стихи у Вовки были матерными. Он их сочно и к месту удобрял высококлассной ненормативной лексикой. Стихи ходили по рукам.

Женская половина группы об этом творчестве не знала, но догадывалась, что Вовка в группе мутит воду чем-то нехорошим. Будущим учителям не положено материться, а Вовка матерился, да ещё так изящно, но понимал, что наступит время и все эти словесные обороты, даже те, что в стихотворной форме, ему придётся забыть навсегда. Так чувствует себя чревоугодник перед великим постом. Вовка успевал насладиться своим творчеством и совращал им своих друзей. Им приходилось волей-неволей Вовкиным творчеством восхищаться.

Материться Вовка перестал раньше, чем думал с этим делом покончить. Женщины предупредили Лейку, что от таких парней как Вовка надо держаться подальше. Лейка только посмеивалась и говорила, что они Вовку плохо знают, Вовка – отличный парень, он лучше всех! Женщины пригляделись к Вовке и заметили, что он и вправду стал другим. Не хамил, стал каким-то деликатным, даже загадочным. Раньше был прямолинейным как столб.

Ещё сильней удивились Вовкины друзья. Заметили, что Вовка в урочное время, прямо на лекциях, отвлекается от темы и втихушку от лектора сочиняет стихи. Напишет строчку, потом зачеркнёт. Другую напишет. С матерками то легче у него получалось. Всё в рифму было, а тут видишь, как оно обернулось. Стихами своими ни перед кем не хвалится, их читает только Лейла. Стихи были нежными и загадочными. Женщины успокоились и радовались за счастливую пару.

Гадала наша группа, гадала сколько Лейке лет, и в один прекрасный вечер гадать перестала. Всё тайное рано или поздно становится явным. Последние уроки отменили и всех отправили в поликлинику на медосмотр. Там рабочий день уже кончался, но с врачами договорились, чтоб нас в темпе всех осмотрели. Мы всё прошли и направились домой, а девчонки и женщины остались. Им надо было ещё гинеколога пройти. Они договорились встать в очередь по старшинству, возраст определяли не на слово, а по медицинским карточкам, которые были у каждой на руках.

Вот тут и обнаружилось, что Лейке не шестнадцать и не семнадцать лет, а аж двадцать два года. Однокурсницы удивились и пожелали Лейке до ста лет оставаться такой же юной девочкой. Очередь дошла до Лейки. Гинекологу что-то в ней не понравилось, и он попросил её задержаться, подождать в коридоре и зайти после всех.

У всех от любопытства ум набекрень. Что такое с Лейкой могло случиться?
Женщинам вдруг стало не к спеху. Одна другую захотела подождать, а другая третью. Когда Лейка скрылась за дверью кабинета, все, кто оставался, ломанулись во двор. Окна кабинета выходили на пустырь, за пустырём небольшой пригорок. Любопытные варвары обошли здание поликлиники вокруг и забрались на пригорок прямо напротив окон гинеколога.

Свет в окнах горел только у него. Слабый свет. Штор то ли не было, то ли он их не задёрнул, через открытую форточку доносилась музыка. Вальс. Гинеколог танцевал со своей молодой пациенткой, которая собиралась стать учительницей математики. Танец был необычным. Женщины такого в кино не видели. Да такого и не покажут. Лейка, обнажённая, сидит на стуле, стул в руках у врача, он с этим стулом как с игрушкой кружится по комнате. «Вальс! Ни фига себе!» Шок у женщин был такой сильный, что других слов для дальнейшего обмена впечатлениями ни у кого не нашлось.

Обмен впечатлениями произошёл на другой день. Вовке ничего не сказали, но стали Лейку пасти. В одно прекрасное воскресенье, когда Вовки в городе не было, он на выходные домой к родителям уехал, они в другом районе жили, наши местные любопытные варвары выследили Лейку. Она вышла из ресторана Алтын-Кёль с тремя весёлыми парнями и села с ними в такси, которое возле ресторана их дожидалось. Такси и ресторан – эти два понятия не соответствовали нашему образу жизни. Стипендия всего лишь двадцать восемь рублей в месяц. Вовка, перед тем как идти в столовую, выпивал кружку воды из питьевого бачка. Бачок стоял прямо у входа. Вовка всегда так делал, чтоб в желудок меньше входило. Многие студенты так делали.
На следующий день, в понедельник, новоявленные следователи уголовного студенческого розыска учинили Лейке допрос. Предложили расколоться. Будет юлить – заложат вместе с гинекологом. Лейка не стала скрывать своё буйное прошлое. Знала, что не все бабы будут её осуждать. Кое-кто будет завидовать. То, что Лейке двадцать два года, а не семнадцать, следовательницы уже знали. Остальное было ещё интересней, чем вальс на стуле в кабинете гинеколога.

Лейка приехала к нам из Ленинграда. Там она училась в Ленинградском театральном институте, поступила по направлению после успешного окончания областной национальной школы. Студентка оказалась очень талантливой и уже на первом курсе обучать своих преподавателей стала она, а не они её. Лейла очень красиво, очень изящно и, что самое главное, очень успешно сыграла роль обворожительно стеснительной девочки, которая по уши влюбилась в своего преподавателя. Беда была в том, что играла она не на сцене, а наяву.

Преподавателей было много и каждый верил, что эта горная фея с глазами египетской принцессы выбрала именно его. Возможно, что Лейла сама в это верила. Собственно, в этом и заключается талант актрисы – входить в свою роль до конца. Лейла красиво вошла в свою роль до конца и вышла оттуда не очень красиво. Жёны преподавателей подали жалобу то ли в профком, то ли в партком и талантливую актрису выперли с треском из театрального института, и ей пришлось спуститься со столичных небес на землю прямо в нашу группу.

Женщины переживали за Лейку, и вот теперь им вдруг страшно стало за судьбу поэта Владимира. Фея сумела в столице разбить столько горячих сердец, кто против них наш Вовка?! Короче, Вовке - хана. Фея эти мысли не поддержала и попросила не вмешиваться в её личную жизнь. В Ленинграде она превратила невинных мужей в неисправимых грешников, а с Вовкой всё наоборот - их взаимная любовь обоих облагораживает. Вообще-то оно так… и любопытные варвары дали горной фее слово, что словом не обмолвятся о том, что видели и о том, что слышали.

Длилось это недолго. Кто-то из них всё же не сдержался и все секреты стали достоянием гласности. Первыми стали докапываться до Вовки его друзья. Эта шлюха унизила не только его личное мужское достоинство, но и достоинство всех его друзей и поклонников его стихотворного творчества. В этих стихах шлюхи не унижали мужское достоинство, они сами были ниже плинтуса, а тут самого Вовку охмурили и превратили в олуха.

Вовка долго мучился, готов был простить Лейке всё на свете, забыть всё, что ему наговорили и всё, в чём ему сама Лейка призналась. Друзья наседали всё сильней, их воздействие на Вовку стало более успешным, когда к делу подключился Михаил Епифанович, самый старший из нас: «Любовь не картошка, не выкинешь в окошко. И детей тоже не выкинешь, даже если и не от тебя родит». Задумчиво так сказал, жалеючи. Холостые друзья учуяли ту мозоль, на которую им надо давить и доконали Вовку всякими страхами, которые будут окружать Вовку всю жизнь, если он и дальше будет себя вести как олух царя небесного.

Вовка сдался. Проводил Лейку в последний раз домой. Целовать не стал. Когда он Лейку обнимал, та всегда дрожала как осиновый лист. Думал, что девочка от стеснения вся трясётся. Когда попытался этим фактом опровергнуть домыслы своих, более опытных в таких делах, друзей, те сказали, Вовка не только олух, но ещё и идиот. Лейка молчала. Чувствовала, что это всё. Сейчас скажет, что они больше встречаться не будут.

Весна. Запах цветущей черёмухи дурманит голову. Вечерами над городом висит особая атмосфера тепла и благодушия. Мы ставим вечером в городском Дворце Культуры свой отчётный концерт. В фойе смонтировали огромную карту истории электрификации страны. Все горы, реки и электростанции на ней нарисовали масляными красками. Вся в лампочках. Пульт с кнопками. Нажмёшь на первую - на карте загорятся лампочки строек первой пятилетки, нажмёшь на вторую - загорятся лампочки строек второй пятилетки и так далее, шедевр, а не карта, а огни святого Эльма, а светомузыка, а свои слайдфильмы!

Всё это было в городе впервые, в диковинку и это сделали мы. Мы! Достали цветные стёкла, провода, конденсаторы, лампочки, паяльники, плюс энтузиазм и любопытство, опыт старших и руководство нашего физика Одерова и вот уже всё дело в шляпе. Вернее, в городском Дворце Культуры. Впереди кульминация вечера – концерт.
Вся группа волнуется и предвкушает грандиозный успех. Если успех не будет грандиозным или вообще его не будет, нам одной выставки хватит. Горя мало, мы же не артисты. Кроме Лейки, конечно. Она артистка. Да ещё какая, теперь это поняли все. Несчастным был один Вовка

Лейла тоже была несчастной. Рожа кислая, не лицо, а прошлогодний солёный огурец. Как выступать будет? Вовка сыграл на баяне частушки, женщины очень задорно их пропели, бывший столяр Столбов, выпускник довоенной школы, вышел на сцену с своими фокусами. На столе бутылка и стакан, бах-трах-тибидох и вот уже из ничего появляется вторая бутылка, потом третья.

Стою за тяжёлым красным плюшевым занавесом, меня из зала не видно, а я вижу всех, смотрю как тешит публику Столбов и поглядываю назад, за кулисы, на Вовку. Он нервно ходит из угла в угол и курит свой Казбек. Уже третья папироса. К нему никто не подходит. Никто не решается похвалить его за стойкость характера, за то, что олухом не оказался и порвал все нити с этой шлюхой. С Лейкой. С ней тоже никто не разговаривал. Следующий выход за ней. Она будет петь песню: «В нашем городе дождь». Песню сама выбрала. Включили в программу вечера.

Мне не выступать. Отвечаю за занавес и объявляю номера. Объявил Лейку и скрылся за плюшем. Аплодисменты обыкновенной громкости, не громко и не тихо, а так, как положено в таких случаях. Лейка как актриса в городе неизвестна. Аплодисменты стихли. Лейка чего-то ждёт, не поёт. Тишина. Жуткая тишина. Музыки нет, она её и не ждёт, петь будет без музыкального сопровождения. Вовка отказался подыгрывать ей на своём баяне. Запела. Голос дрожит. Дрожит плачевно так… красиво. Думал, что Лейка только выделываться умеет, а она ещё и поёт. В институте, наверное, научили…

«Дождь по крышам стучит, так, что стонут все крыши, а во мне всё молчит, все молчит, ты меня не услышишь.» На втором куплете у Лейки потекли слёзы. Вовка по-прежнему ходит за кулисами из угла в угол, в его стальной табакерке от всей пачки «Казбека» осталась всего лишь одна папироса. К концу песни слёзы уже лились рекой не только у Райки, но почти у всех женщин в зале. Наши тоже отворачивались. Даже мужчины в зале и те, вроде как бы, виновато притихли. Блин, прям как в индийском кино. Я думал, Вовка не выдержит. Вся группа думала, что он не выдержит. Выдержал. Молчал, ни с кем не разговаривал. Последнюю папиросу докурил по дороге домой.