Би-жутерия свободы 219

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 219
 
Лёлик отправил послание и перестроился на радиоволну с втемяшившейся в голову ведущей Евой Клапан, вручив Лотте меморандум, полный подозрений, а не замешаны ли в её плохом настроении месячные... негодования? Но решив, что от них больше мороки, чем удовольствий, Лёлик успокоился – ведь ябедничать на себя не производительно, и для стимуляции отношений он инициировал со своих скудных счетов ежегодные отчисления в 10.000 в пользу Лотташи Добже плюс 50 таллеров еженедельно на своё пропитание у неё по уикэндам.
Заметим, что радиоактивные осадки передач Евы Клапан с почасовыми новостями из Тринидада и Гваделупы надолго оседали в хрупких Лоттиных ушах, но счётчик Гейгера не трещал.
Кто-то посчитает безумные шаги Лёлика за проявление слабости и расточительства, а кто-то разглядит в них заботу об одинокой женщине, которой невымытая посуда заменяет детей.
Поверхностно ознакомившись с бумагой, Ло вдруг ощутила, что стала охладевать к бездушному, эгоистичному Лё. Он же, в ответ на её поникшие к нему чувства, начал засматриваться по старой привычке на пухлявую продавщицу в продовольственном магазине на Пипкингс хайвее. Там у смазливой девчушки, пеняя на склероз, он просил отпустить чеченцев вместо чечевицы. Молоденькая продавщица перекрестилась и проронила: «Не приведи Господь... и то правда, Он не конвоир Уго Раздило».
Лёлик, считавший, что свою чашу он испил до дна, не успев отпробовать у других, был поражён девичьей хваткой, находчивостью и сделал вид, что не заметил, как торговка обсчитала его на десять таллеров. Выстроившийся за ним эмигрантский табор на это никак не прореагировал, не считая потока слов возмущения, отдававшихся трассирующими пулями в барабанных перепонках любопытствующих.
В тот момент Лёлик Пересох почувствовал себя блестящим, если не надраенным, шахматистом, чуть ли ни гроссмейстером, у которого выработалась антиПАТия, и которому предложили сыграть женскую комбинацию, а он отказался, боясь, что в случае выигрыша она на него не налезет. Лёлику было не привыкать, за его плечами имелся опыт потерь.
Всё вышеописанное приключилось потом, а сегодня Лёлик обратился к перу, так как Пересох жил не без пафоса по принципу «Единожды любил, и всё ещё желаю, не жалея». Поначалу он собрался написать Лотташе памятную записку в трёх частях, но после мучительных раздумий над судьбами сменённых им бескрайних Родинок ограничился одной, и даже нанебоскрёб несколько даровитых строчек (ему нравилось играть роль первой скрипки в ногах прелестной исполнительницы его непредсказуемых желаний):
«Дорогая Лотточка! Скольких недостойных женщин я перелюбил! А  сколько их прошло через эти вот пальцы?! Сегодня я предстал голым в ванной перед венецианским зеркалом, которое в необъективности и лжи никак не уличишь. Если отражатель действительности может смеяться, то этим не всё ещё сказано – он хохочет прямо в лицо, тебе, как женщине, теряющей драгоценное время в ювелирных магазинах, это особенно понятно. Пусть судьёй тебе будет ликующая толпа, которой посчастливится лицезреть тебя, когда я отойду в сторону. Надеюсь, что ты не возразишь, если я возьму на себя такую смелость, а ты остальных... А пока что я рассматривал себя внимательно и пристально.
Подумать страшно, что ждёт меня, рачительного тыловика-любовника сзади и недосягаемого сбоку. Только там, в туалете, осознаётся – важно не то, что думаешь о женщине, а как и чем. Только там, разглядывая себя запелёнутым в пар, я понял, что пройти не удастся! Зеркало не белёсый туман, лежащий подковой на излучине реки.
Ударившись надтреснутым лбом, я пришёл в себя и к выводу – от совкового мужика оклимавшаяся в Гомерике дама отличается тем, что бунтам предпочитает банты здесь. Похоже, я зря проусердствовал пятилетку в зоне фраером и фотографом-любителем в паху у жены начальника лагеря, ненавидевшего весну – с её приходом начинались побеги на деревьях, и это учитывая, что всепрощенчество было ему чуждо и противно. В тёмной комнате Я проявлял наигранную любовь к её «непревзойдённым по красоте» лобызательным местам и предместьям. Моё частное мнение за время пребывания в новой стране претерпело значительные изменения и я понял, что мало кого украшают кровоподтёки экстремальных речей, и что держать пари и прозрачного человека в неведении лучше за голову. Признаю, что в своих произведениях мне не удалось передать ароматы отснятого на плёнку и запечатлеть их. Но это забота следующего поколения художников от линзы и ольфакторного центра в мозгу с нервными окончаниями в грустных зарослях любознательных носов.
Я мечтал, чтобы женщина, к которой не прилипали ни репейник, ни восторженные эпитеты, облепила меня поцелуями и окружила неослабным кольцом. Ей стоило войти в мою жизнь через парадную дверь и потерять ключ, ведь я бескорыстно помогал красавицам, забывая, чему учила меня бабушка: «Протягивать руку помощи надо осмотрительно – она рискует быть оторванной. Так не лучше ли вообще не подавать руки и не давая волю рукам, спокойно ковырять в носу?»
Откровенно говоря, я не придерживался вермишели слов бабушки, о чём впоследствии сожалел, когда жеребец Невконякорм приходил вторым в забегах. В доме, где всё начинается с «Я», господствует обратный алфавитный порядок и дисциплина не соблюдаются. Слабохарактерный я – не в силах посягать на свободу временно любимой. Из-за подлой трусости не позволяю себе взять полную ответственность за необдуманные поступки, на которые решиться, то же, что отказаться от поножовщины в пользу циркулярной пилы, или  полететь в свалочную яму-усыпальницу звёзд – космос. Поэтому я выплеснул накопившийся во мне с годами нигилизм в пяти четверостишьях: 

Живут во мне червивость и досада
на то, чем окружают меня здесь.
Никак не побороть гордыню, спесь
и многое, что вовсе мне не надо.

Чужие строчки ревностно засели,
сомненья гложут, слушать не дают,
когда поэты взбалмошно поют
не так как мне хотелось чтобы пели.

Искристый юмор юн, розовоцвет.
Разоблачу себя, как графомана.
В угоду украду из Их кармана –
На счастье своё, вытащив билет.

Я строен, толст, я худ и коренаст.
Порою зажигательно опасен.
Воспламенялся в сотнях дивных басен
с аэростата сброшенный балласт.

Но всё ж лечу вперёд в дыхании дня,
поэтам признанным слегка машу рукою.
Тебе, Лотташа, тайну чуть раскрою –
до корки людям зачитай меня.

Дальше этого творческого проблеска Лёлик Пересох не пошёл – воображение застопорило начисто. Несостоявшийся, доморощенный, но уже матёрый писатель с отвращением скомкал витиеватое послание и наскоро набросанный стих, швырнув их в пасть корзинки для отработанных и никчёмных бумаг, прослеживая белеющий в полёте комок опустошённым взглядом.
Пересох не предполагал, что впадёт в состояние онемения третьей степени с лёгким покалыванием в ступнях, но вспомнил, что в молодости перенёс тяжелейшее пляжное заболевание и полгода лечился от загара, провалявшись в реанимации в Убанги-Шари за счёт баснословно богатых родственников Роджильдов из МРЕПа (Министерства Развития Еврейской Промышленности).
Когда-то дилетантский Лёликовый сайт в Интернете выглядел хуже непроходимых болот интимных предложений, оставалось только осушить их или запечатлеть на стирающейся плёнке памяти.  Но он не был ни мелиоратором, ни профессиональным фотографом. Лёлик с трудом восстановил в проваливающейся подтаивающей памяти то, что называлось врождённым бездельником. Кажется такого мнения придерживалась бабушка, и теперь он не мог не согласиться с нею, хотя и частично. Очевидно от ничегонеделания он вновь влюбился. Его новая пассия, Лотташа Добже с её добросердечной мамой родом из гоночной Велотруссии в своё время мечтала о достижении головоКуршевельных высот лыжного курорта во Французских Аль-Пах, не теряя на склонах гор своей очаровательной головки. С невинностью дела обстояли проще, она неоднократно лишалась её там, где только приводилось.
В период своей молочно-восковой спелости Лотташа мечтала стать актрисой. Кто-то из знакомых подопытных студенток не то Щупкинской, не то Вах-вах Танговской театральной школ поделился опытом, сообщив ей, что  съёмочная площадка – это место режиссёрско-операторского стриптиза, иногда сообща, где принятие ею на грудь одного из них не ограничивается  спиртным.
Но всё хорошее, берущееся от семьи и раздаваемое незнакомцам, осталось позади, а в лучезарном настоящем о Лоттиных мытарствах в английском и преуспевании в тряпочных доспехах завистницы распространяли легенды. Стоит ли упоминать, о том что вещами до отказа были завалены шкафы, полки, комод и всё, что могло выдвигаться или быть вдвинутым в стенах Лотточкиной двухэтажной квартиры с антресолями.
В своё время Добжу не пропускали в красногалстучные пионеры, и она надолго засиделась в октябрятах. Это могла бы засвидетельствовать её подружка нераспаханная Поля Ливербуль. Активная участница велогонок по пересечённой местности и по вертикальной спине Корды-Биффида Поля любила вступать в браки и не джентльвуменовские дискуссии в них, налево и направо раздавая  визитки вежливости незнакомым мужчинкам. За плечами Лотточки была десятилетка, укладка волос и восьмилетняя отсидка в кулинарном техникуме, куда её поступили заботливые родители.
Двоюродная тётя, директор закрытого (теперь) гастронома № 254, подсказала им, что на кухне министра пищевой промышленности  скоропалительно навариваются не пахнущие криминалом деньги. Но с техникумом её губчатой племяннице Лотташе пришлось расстаться в ситцевой кофточке на выпускном экзамене во втором семестре, когда глава аттестационной комиссии продекламировал незабываемые слова: «Салат вам не удался на славу!»
Девушки Велотруссии и Киевщины поголовно завидовали бы Лотташе, если бы знали о ней, без информации, исходящей от Фёклы. К своему счастью, напрочь лишённому сожалений, они не подозревали о феномене Лотты в «Примерочных для непримиримых» в бутиках несбыточных одежд на Пятой Авеню. Там она стирала прошлое из памяти противогазовыми косынками на распродаже приобретённых навыков в ужасающих картинах газовых камер-инкубаторов смерти, в слякотных передачах показываемых по ящику Пандоры. Любопытные рты раскошелятся и спросят, каким образом она оказалась в гостеприимной Гомерике? Ответ как нельзя прост, надо иметь «мазу», которая родит красавицу от соответственного «фазы», бросившего вызов общепринятому верху безвкусицы, вниз которой никто не вдавался. Наученная сладким опытом, прядильщица интриг Лотташа на собственном станке прошла доблестный путь, добиваясь самых выдающихся показателей:
в рдевших от смущения бирюзовых кустах,
на заброшенных в сказку пляжах,
на скамейках, благоухающих бульварным жасмином,
в винных подвалах нераскрытых душ и бочек,
на чердаках, куда с крыш спускались похотливые Карлсоны в карльсонах всех цветов и размеров, и,
конечно же, на подоконниках, с которых предусмотрительно убирались увядшие палевые цветы, к детям отношения не имевшие. Ничего удивительного в том, что в её мозгу всё чётче вырисовывался обелиск «Падшим в моей кровати».
Так бы продолжалось до глубокой старости, если бы неожиданно история её увлекательных похождений не пришла к логическому концу. Виновным как всегда оказался несостоявшийся еврей, вездесущий Витька Примула, пересекавший её чрезмерно лесистую страну в их отечественном «Носорожце» с запрокидывающимся без какой-либо надобности на каждом пятом километре задом.
На одном из перекрёстков около парочки сфинксов, стоявших у въезда в хутор Свинск, Витёк, наученный сладким опытом, притормозил на обочине шоссе для заправки девочками, кучковавшимися у вывески, рекламирующей гастроэнтеролога для дальнобойщиков «Не гоняй кишечник порожняком, опорожнять будет нечего!»  Разграбленных финансовых пирамид на хуторе не было со времён отсоса властями всего, что было возможно. Жульничество объявило голодовку протеста против дрожжевого грибка нерентабельной. Пирамиды заменили на приносящие космические доходы лотереи. Прямо с полянки в процессе пылкого знакомства (с последующим получасовым романом) глубоко прозондированная Лотточка привела разудалого Виктора Примулу в родительский дом. Удовлетворения нужд на откидывающемся на каждом втором километре заднем бампере она не получила, хотя день клонился к великодушному сну. В приёмнике звучала разбитная микджаггеровская «I don’t get no satisfaction», слова которой, потрескивая, ассоциировались у Витька с неприсущими ему наклонностями к чесоточной чечётке в исполненной гравюре «Брюхо – оползень на шерстяной лобок ковра с зачёсом наверх, скрытый шароварами».
Автор – бессердечный тип, он и пишет-то ни уму, ни сердцу, но он смог бы понять Лотту, если бы сам был заурядной  женщиной или обладал мандатом на заполнение «бака» в ходе правомочеиспускания. Но  ему  не выпадало счастья, которое при  желании можно назвать просто удачей, поэтому он продолжит свой незатейливый рассказ от её очаровательного лица и до пят:
«Импозантная дама с оловянными глазами  и с термостатным термосом в борцовских руках предстала на маскараде японской малолитражкой (раньше она наряжалась привокзальной проституткой Сен-Жермена), что вызвало загипсованные улыбки. Я сразу вычислила её по оттопыренному заднему бамперу и перемещённому  справа налево лицу. Я подошла к ней со спины и крикнула в самое ухо: «Ма... зда, я тебя знаю!» Как видите, мат несётся отовсюду, и никто из тренированных и эрудированных ругающихся не падёт на поле грязной брани в поисках развилки ног у русалки, распластавшейся на пляже, где только послюнявленный палец догадывается откуда дует попутный ветер любознательности».

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #220)