Гречанка из Пентикопоса Глава 9

               
  - 9 -

Степан Фомич Ельников влетел в здание археологического музея, как огромнейший валун, гонимый смертоносным ураганом невиданной силы. Он со всего размаху снёс перед собой стул и стержень металлической вешалки при входе в подсобку, а заодно и одну из смотрительниц музея, невысокого роста, щуплую женщину в годах. Так он спешил быстрее объявить о  своём успехе учёным-историкам-археологам.

 В  небольшом по объёму хранилище директор музея ковырялась среди деревянных ящиков, с черепками в соломе, что-то вписывала по ходу осмотра в толстую из желтоватой бумаги книгу.

- Дарья Фёдоровна, я привёз его без штатива и дополнительных насадок. Он заправлен, поэтому делаем снимки немедленно, пока раствор не потерял формулу!  -  швырнув сумку неважно в каком направлении, перешагнув через ящики и притормозив, наконец, перед самой физиономией директрисы, провизжал Ельников.
Директриса от непредвиденности и внезапности появления московского профессора, наделавшего за пару минут столько бабахающего шума, чуть не осталась заикой.

- Господин Ельников, как же вы меня напугали! Ей богу!  -  вздрагивая, сказала Дарья Фёдоровна Крушевицкая.  -  Вы привезли сюда, к нам  своё открытие?
Степан Фомич, широко улыбаясь, восторженной скороговоркой вводил директора в курс своего изобретения, регулярно тыча аппаратом ей в нос. В конце объяснительного рассказа он сунул сосисочную пятерню в потайной карман хлопчатобумажного пиджака и извлёк оттуда фотографию.
- Вот.
- Что это?
- Это Пентикопос, 3-й век нашей эры.

Дарья Фёдоровна поправила очки в проволочной оправе и начала изучающее рассматривать фото. Она поморщилась, кинула какой-то неопределённо-туманный, недоверчивый взгляд на предмет в руках Ельникова, и,  недовольная освещением, подошла  ближе к окну.

 Ельников перетаптывался на месте от нетерпения, будто ребёнок, захотевший отпустить естественные потребности: ему невозможно было устоять, так как его подвигало стремление как можно скорее бежать на территорию бывших улиц Пентикопоса и щёлкать пространство чудо-аппаратом!

А после, когда проявленные снимки, фиксирующие античность, ослепят учёных-историков своей  стопроцентной достоверностью событий (вот она,  невыдуманная правда!), пересчитать формулу и пробовать новые показатели, направленные… ну, например, на фотографическое восстановление картин русско-турецких войн, проходивших на побережье в 18-19 веках.

В чересчур кипящей авантюрными замыслами голове профессора зрела громадная и долгосрочная план-программа, охватывающая расчёты для фиксации событий, происходивших, скажем, здесь, в нынешнем Дивноморске, в различные годы, века, эры. Его лохматая учёная голова  шла кругом. В ней еле умещалось то, что бы хотел увидеть Ельников на будущих фотоснимках, словно он желал объять необъятное: генуэзский замок средних веков, турецкая крепость с мечетями,  стройка первой здравницы, люди, так или иначе причастные к истории небольшого городка, их лица, их одежды, их быт, их жизнь…  Эх!..

Он уже задумал поездить со своим аппаратом по временным измерениям, от одного века к другому, словно переключая скоростные рычаги машины времени собственного производства…
- Степан Фомич,  -  услышал он сквозь мечтания.
Его дёргала за рукав Дарья Фёдоровна, осторожно глядя ему в глаза. Собственно, Ельников привык уже к оторопелым взглядам собеседников.
- Я не знаю, что и сказать, Степан Фомич, вот этой коробкой?!
- И не нужно удивлений! Я и так знал, что вы тут все попадаете! Ну, пошли, пошли! А то плёнка держит формулу ограниченное время.

Он рванулся  к выходу, Дарья Фёдоровна поспешила за ним вослед, не соображая, что всё это происходит  наяву, а не во сне. Директриса и представить не смела, что ей выпадет буквально фантастическая возможность и удача зреть на древний Пентикопос, благодаря волшебному техническому сооружению.  Они выбежали к современному проулку,  где по предсказаниям археологов располагалась часть агоры Пентикопоса. Ельников выбрал ракурс, повозившись немного с аппаратом, напоминающим внешне списанную временем вещь, и произвёл щелчок.

- А теперь вот так,  - пробормотал он и щелкнул снова.
Далее они со скоростью света помчались к предполагаемой античной гавани  -  порту Пентикопоса. Дарья Фёдоровна,  а с ней шлейф из работников музея и также просто уличных зевак, еле успевали за тучным, но таким необыкновенно подвижным Ельниковым. Профессор совершил два щелчка.
- А теперь, где там у них был храм Нептуну?
- Посейдону, вы, вероятно, хотели сказать?  - поправила Дарья Фёдоровна, всё ещё не привыкнув к сумасбродному, насыщенному странными делами дню, и уже устав от впечатлений, скорости переключения внимания с одного эпизода текущего дня на другой и физической перегрузки, неблаговидно сказывающейся на здоровье немолодой женщины.

- Ну да, Посейдону.
- Степан Фомич, может, я вызову машину, потому что идти до того места далековато.
- Мне некогда, дорогая Дарья Фёдоровна, мне важна каждая секунда,  -  не останавливаясь, на ходу тараторил Ельников.

 Но Дарья Фёдоровна стучала по кнопкам сотового телефона.  Через пять минут их догнала музейная легковушка. Ельников кое-как затолкнул своё тело на заднее сидение.  Спустя  пять минут, он с неослабным воодушевлением щёлкал пустырь, раскинувшийся перед домами с серыми шиферными крышами. Когда закончилась в колдовском  аппарате преображающая действительность плёнка, Ельников сделал продолжительный выдох.

- Ну?  -  перекосившимися глазами уставилась на него Дарья Фёдоровна.
- Хочу пить.
Профессор грузно расположился в беседочке под развесистым платаном возле кассы музея. Ему, как дорогому гостю, радушно  соорудили питьё-закуску.
- А вино?  - надувая детские губы, прокапризничал профессор.

Перед ним сказочно быстро вырос кувшин домашнего вина, которым бывал всегда богат смотритель, пожилой Михаил Амвросиевич. Из активного «бегуна» профессор Ельников враз  превратился в довольно инертного, медлительного и сонного толстяка  -  точь-в-точь как один из трёх в известной сказке Ю.Олеши. Профессор опрокинул в рот стакан красного вина, вонзил зубы в телячью котлету, похрустел рейганом.
Михаил Амвросиевич просяще глядел на директрису.
- Ладно, Миша, разрешаю ради случая.

Ельников отёрся салфеткой и сонливо протянул:
- Вот, Дарья Фёдоровна, невероятно, да?
- Невероятно, Степан Фомич,  -  подтвердили в голос  Дарья Фёдоровна и хвативший вина смотритель.
Ельников свернул губы трубочкой, изображая гримаску, а затем, развернув их, пробурчал:
- А я не чувствую невероятности. Мы многого не умеем. Не знаем, потому и не умеем. Пока не знаем, нам думается, что невероятно. А когда познаём и применяем, кажется  -  очевидно. Очевидное  -  невероятно, невероятное  -  очевидно. Передача была по телеку, помните?,  - к слову добавил он.  -  Всё перепутано.
Дарья Фёдоровна покивала, до конца не разбирая Ельниковских разговоров.

- Но я недоумеваю и восхищаюсь. Как это вам удалось? Как вы до всего дошли? Как сделали этакую диковину и для чего?!
- Вы же не физик, Дарья Федоровна, а историк. Вы рассуждаете да выдумываете. А мы  выдумывать не любим.
- Что значит выдумываете?

Ельников кусал жирную котлету, хрумкал картофель и свысока, с малым налётом небрежения, поглядывал на растерянную Дарью Федоровну.
- Вкусно у вас готовят, в каком ресторане?
- Это моя дочка, профессор,  -  прокряхтел дядя Миша,  -  я живу в двух шагах отсюда. А вино домашнее, моего личного производства. На здоровье! Вино, хх-а! Это же нашенское, не какая-то тебе московская муть!
Ельников выпил и облизнулся.
-Да ! Благодатный край! Не муть, ваша правда!

И обратился к потускневшей директрисе:
- А что, разве не так, Дарья Фёдоровна? Вы думаете, что я стану, вас, историка, оскорблять? Нисколько. Я объективно. Ведь что есть история? Череда фактов. Но  вот, к примеру, вы, если даже и видите эти факты самолично, своими собственными глазами, воочию, так сказать, вы же не только констатируете их, а почему-то пытаетесь  обложить их вдобавок замечаниями всякого толка:  критическими ли, хвалебными ли. Выявляете якобы причину возникновения факта (причём, причину трактуете, опять же, по-своему), его последствия, его влияние на дальнейшую жизнь общества.

Но эти «замечания» всегда субъективны. Всегда! Вы видите факт с одной стороны, а иной историк, скажем,  -  с другой стороны, и оба считаете, что правы. А если взять, к примеру,  факты минувшие, те, свидетелями которых вы никак не могли быть, хотя бы потому, что вас просто и на свете не существовало? Как же вы способны  их  расценивать? История  -  это вроде летописи: в такой-то день такого-то года  произошло такое –то событие. И всё. А  вы, историки,  начинаете: почему, да зачем, да с какой целью?..

Дарья Фёдоровна выпучила скромные и немного раскосые глазки из-под седеющих бровей, поражённая в сердце.
- Так я и не расцениваю ничего самолично. Историк опирается на объём источников: это свидетельства современников, высказывания и работы выдающихся учёных исторического периода, дневники, записки, воспоминания, дошедшие до нас, археологические находки и тому подобное, плюс свидетельства последующего состояния общества, то есть то, что идёт за тем или другим фактом, - можно сделать  очень даже определённые и, поверьте, порой единственные выводы…

- Например,  -  безапелляционно и грубо перебил Ельников даму,  -  война 1812 года, Наполеон. Вы можете, конечно, сказать:  когда, как, где начинал Наполеон войну. Так? Но! Ч т о  творилось с душой рядового французского или русского человека, того или иного князя, царя, солдата, самого Бонапарта? Как вы можете определить? Чем руководствовался Наполеон, совершая военную операцию, какими конкретными измышлениями, чувствами? Вы же лично не можете залезть в душу давно погибшего человека? Что вообще он был за человек? Какая: вкусная, сладкая или кислая, или горькая, или чёрт его знает,  -   каша варилась у него внутри? Как вы можете это знать? Я прочитал книжку одного историка. Безусловно, язык, которым он повествует, великолепен.

Но он о Наполеоне пишет так, будто император  -  его вчерашний друг, и он, извините, свечку держал везде, где бы Наполеон ни копошился. А  историк этот  -  житель 20-го века, конца его!  А Наполеон, по-моему, в 19-ом веке проживал. Или, вот, Лев Николаевич Толстой,  литературная глыба! Бесспорно, бесспорно! Но для Толстого Наполеон  -  враг, принёсший смерть и несчастье русскому народу. И он, волей-неволей, выставляет Наполеона крупнейшим и исключительным бякой вселенского масштаба, а Кутузова, русского полководца, в противоположность,  -  добрейшим русским дедушкой вселенского масштаба и патриотом. Что же на самом деле? Где историческая правда? Да никто в мире не знает, и не может знать вашей исторической правды!

Это художественным  писателям позволительно во всех красках рассусоливать по поводу личностных достоинств и недостатков исторических героев, их верного или неверного поведения, это литературные умы могут фантазировать на любой лад: о чём думал, чего хотел и жаждал, кого любил и не любил, какие поступки совершал и какие не совершал всё тот же Наполеон, потому как литературные умы имеют право на пользование художественным вымыслом, следовательно, они имеют же  право на субъективизм. Но не вы, историки.. История! История  -  не прибежище писак. История должна фиксировать голые факты, только голые, неприкрашенные факты. А то копаются, копаются…, - и поджал пухлые губы.

- Вы, милейший, меня огорошили!..И боязно что-либо ответить...
- Отнюдь,  -  не дал договорить Ельников.  -  Я реалист, смотрю на вещи трезво,  -  покачивая проволочной головой, утверждал он.  -  Я вот прочитал и вашу брошюрку, дорогая Дарья Фёдоровна, про Пентикопос. К примеру, вы, по идее, должны сказать: по результатам раскопок, проведённых в 19…   году, можно заключить, что в Пентикопосе высоко развилось производство керамических изделий. И всё, душенька Дарья Фёдоровна.

Ну, указать формы изделий, функциональное назначение, украшение их, чисто описательно. А вы нагородили!..  Чуть ли не роман про понтийских гончаров. Да откуда ж вы знаете, какие думы владели их умами, их сердцами, почему и зачем они рисовали те, а не другие рисунки? Хотели ли они подражать или наладить свое творчество, выполняли ли чей заказ, желали ли вообще рисовать то, что осталось нарисованным, желали ли лепить такие вот, принятые в обществе, формы, а, может, мечтали создавать иные? Почему вы внедряетесь в личность пентикопейского гончара, вы же рядом с ним не жили, не слышали его, не дышали с ним одним воздухом того времени? Разукрашиваете, лялякаете, головы читателям запутываете…

Директриса продолжала сидеть на пластиковом стуле, вытаращив удивлённые глаза  -  они, пожалуй, сузились и выражали готовность дать отпор, защитить родную науку, но Ельников не сбавлял обороты, а напирал больше и больше:
- Не понимаю! Не понимаю вашу науку! Балаболят, балаболят! Чего балаболят, если не знают!

- Были найдены некоторые свитки пергамента, осколки каменных плиток с надписями, вещавшими, кстати, о мыслях гончаров, их рассуждения о принципах гончарного искусства, рецепты замесов, выражение их восторгов либо неодобрений по поводу изготавливаемых изделий, сказания о быте…,  -  вклинила  сопротивленческую речь директриса.

- Нет, вы должны сказать: найден такой-то текст, в нём написано то-то..  И дать цитированием этот текст. Не более. Взгляд на цитату будет у каждого человека свой. Каждый будет видеть только то, что он может и хочет увидеть. А вы навязываете, незаметно вроде, но навязываете своё собственное, частное мнение миллионам.

- Да вы, милейший, консерватор и недалёкий человек, а никакой не реалист! Вы как будто смеётесь! Говорите, как…  как ребёнок, а не учёный! Детский сад, ей богу!
Ельников почмокал и спокойнее добавил:
-  А я действительно сейчас говорю не от имени физика Ельникова, а просто как человек-недотёпа. И вы ничего мне не ответили вразумительного, что могло бы хоть на йоту поколебать моё мнение. -  Ельников вновь надул губы.
- Знаете, Степан Фомич, несмотря на ваши куролесные изобретения, вы, по-моему, кроме того, чем сами занимаетесь, ничего более не воспринимаете, как надо. Именно, как надо.

- А как, извините, надо? Так, как вы, что ли? И ничего подобного Именно моё  куролесное изобретение, как вы выразились, позволит вам увидеть, хотя бы увидеть, историческую истину. Есть нормальные  науки, помогающие человечеству разузнать: каким образом, из чего, для чего? Помогающие познать мир Природы и самоё себя в этом мире как часть  -  физика и естественные науки, сопутствующие ей в данном назначении,  -  торжественно заявил Ельников.  -  А такие, как история, литературоведение, психология!..

Разве это науки?! Чёрте знает что, а не науки! Смесь реального с фантазией и небывальщиной, где второе с успехом затирает первое,  -  безжалостно, с издевкой твердил он, абсолютно забыв даже о том, что его сердечная привязанность  - представительница армии психологов.
- Вы мне напоминаете одного литературного, выдуманного, между прочим,  героя
- Кого же?
- Евгения Базарова! Он тоже отрицал. И доотрицался!  -  выпалила Дарья Фёдоровна.
- Что ж, я горд  сравнением! Замечательный тип, благодарю!
Дядя Миша вовремя протянул профессору гранёный стакан, наполненный лучистым виноградным нектаром.

- Ваше здоровье, реалист!  - провозгласил он.
Ельников залпом опустошил стакан и захрустел зеленью и огурцами.
Дарья Фёдоровна, где-то понимая Ельникова, но понимая ещё и то, что на человека обыкновенным способом подействовало вино, перестала перечить Степану Фомичу. Она решила «помириться», переключив его  пыл на интересующие его проблемы и вопросы.
- Степан Фомич, растолкуйте нам, что за устройство вы соорудили, всем же интересно!

Ельников самодовольно почмокал детскими губами-подушечками и в мановение ока подобрел. Сложив на пузатом барабане живота свои молочные сардельки и скрестив ноги-коротышки, он царственно застыл, отходя от вина и пуская решительный, но теплозажигательный взгляд перед собой.

Его разморили летний день, сытный обед и божественный виноградный напиток, однако разбуженный неподдельным интересом Дарьи Фёдоровны, он стал показательно разъяснять содержание своей научной гипотезы, потом перешёл к пути, приведшему его к уникальной формуле, далее переключился на характеристику химических элементов, заключённых в загустителе. Археологи и экскурсоводы постепенно окружили беседку с Его Величеством и тихо слушали.

 Несмотря на труднодоступность лекционного материала, особенно для тех, кто был совершенно далёк от подобного рода явлений, Ельников подавал этот материал с необычайной лёгкостью. Его форма выражения мысли являлась такой убедительной, что все физико-химико-математические (и ещё какие-то) темы, доносимые им до импровизированной аудитории, становились весьма и весьма доступными для понимания.

 Всё: интонация голоса - энергичного, живого - эмоции, сопровождаемые широкими жестами, алая краска возбуждённости на дутых щеках Степана Фомича,  юмористические вкрапления в ткань повествования, простота общеупотребительной лексики, минимум трудных специальных терминов, удачные примеры и параллели  -   демонстрировало слушателям, что перед ними великолепный (если не сказать   великий) лектор, мастер ораторского искусства, настоящий учёный, безумно, до мозга костей, преданный науке и одновременно мечтатель, оптимист, человек, несокрушимый в своей вере в то, что все его начинания  -  немыслимые, на первый взгляд, проекты  -  обязательно реализуются в действительности.

 Он неистощимо и радужно рассказал предысторию увлечения непривычными, ошеломляющими сознание явлениями в окружающем человека мире. И доказательно объяснил значение любых знаний, добытых им из глубин Природы и науки о ней, создавших опорную базу, крепкий фундамент-постамент, на котором он воздвигает по сей день эксклюзивный по архитектуре дом собственных открытий. А теория «памяти поля»  -  его последнее на сегодняшний час, теперь уже категорически доказанное «извращение» Природы  - один из этажей забавного, чудесного особняка.

Однако, читая лекцию работникам  археологического музея, он не стал их уводить в бездонные пещеры увлекательнейшего вопроса, так как, во-первых, на это понадобилось бы очень много времени, а, во-вторых, Ельников запланировал написание книги, из которой-то  заинтересовавшиеся слушатели и почерпнут для себя  всю дозволительную информацию.

(Продолжение следует)