Гречанка из Пентикопоса Глава 7

- 7 -

Юлии понадобилась, наверное, целая вечность, чтобы расчистить нужную территорию на рабочем столе профессора. Он сидел возле какого-то предмета невиданной конструкции: на треножник была напялена коробка из непонятного материала. Из коробки торчали объектив и шнуры, а также пластиковые капилляры различного размера, по которым перетекали разноцветные жидкости от колб и банок, расположенных рядом. Короче говоря, навороченное сооружение напоминало что-то,  соединённое из научных предметов средневековья и начала 20-го века.

- Ельников, и бардак же у тебя! Нескончаемый хаос! Уборщицу б нанял, что ли?
- Юля, как всегда, насчёт меня ты ошибаешься! Здесь не хаос, а самый строгий порядок!  Между прочим, своей уборкой  ты как раз и создаёшь этот самый хаос! После я  ничего не смогу найти!

- Где же прикажешь ставить чашки? Ты вообще-то питаешься хоть изредка? -  спросила Юлия Борисовна, потом рукой махнула,  -  да зачем  тебе с такими несусветными запасами?  -  и, надув, щёки, ухнула по ним указательными пальцами, намекая на сдобное тело профессора.
- Иди, чай готов.

Ельников, пыхтя, подвалил к столу.
- Ведёшь ты себя, Юлия Борисовна, бессовестным образом, совсем  не как психиатр,или как там ты там называешься? В лоб - оскорбления! Давай сюрприз! Выкладывай, а то мне некогда!  -  и оттянул длинный глоток из чашки.
- Ельников, ты, помнится, одно время интересовался синтезом ДНК?
Ельников поглядел в лицо Юлии с большой осторожностью: чего это вдруг её понесло на тему? Надо отметить особое отношение профессора к бывшей жене своего давнишнего приятеля.  Грубовато-простецкое обращение с Юлией, будто на одной ноге, являлось лишь неплохой игрой, исполняемой ролью, ширмой. На самом же деле Степана Фомича била внутренняя дрожь, как только он вступал с Юлией в разговор, а на лице выступала бледность.

Степан Фомич своих чувств к Юлии не понимал, не брался их определить, потому что к женщинам вообще относился предвзято и с подозрением. Слабый пол, по его разумению, это есть то, что всегда мешается под ногами и руками: они не дают спокойно жить и погружать в научные дебри светлую голову, так как голова перестаёт быть светлой, она забивается смазливыми образами, не уяснёнными представлениями о ней, женщине, отчего замусоривается различной никчёмной чепухой  -  слякотными мыслями о какой-то там выдуманной людьми любви…   О, как злили такие любвемысли Ельникова! Потому что они... приятны. И они навязчиво, вопреки его протесту,  внедрялись в него  снова и снова и неоправданно отвлекали от задач высокого  научного полёта.

Симпатичную, с острым умом и хитрую Юлию он даже боялся где-то. Да-да. Это выходило по-детски: боялся, всё время находясь в каком-то беспросветном состоянии, когда ждёшь, что тебя вот-вот высекут розгами за дерзкую шалость. Как-то раз, задумавшись над значением этой женщины для себя, Ельников сделал простой вывод, что он стремится к ней и бежит от неё одновременно. Но Ельникову не хватало  времени дотошно копаться в собственном тонком мире, домогаясь самого себя и выясняя, как же  всё-таки называется чувство, которое он питает к Юлии Борисовне Шумеловой  -  бывшей жене Граффа? Копание пожирало не только дорогое скоротечное время, но и запасы ещё более дорогой  внутренней энергии профессорской личности. А подобное разрушение, которое впрямую  отрицательно может повлиять на святую работу учёного, категорически не устраивало профессора.

- Я не интересовался синтезом ДНК,  -  презренно пропищал Ельников.  -  Это мной интересовались, понимаешь ли, мной, моими приборами. Я помог одному биохимику с новой моделью микроскопа. Необходимо было рассчитать по моей формуле…
- Так, дальше не надо, всё понятно,  -   отвела рукой Юлия Борисовна.
- Но если тебе интересно, то его опыты ничего путного не дали.

Внешне профессор напоминал большого ребёнка  -  недотёпу, глупыша. Человеку, который впервые видел Ельникова, наверное, могло казаться, что перед ним субъект добрый, но туповатый, потому что телесная полнота Ельникова и неопрятность в одежде поначалу отвлекали от его нешироких серых глаз. Но как раз в его  незаметных глазах всегда блистали потаённые искорки, выдававшие недюжинный ум, энергетические «копи» знаменитого Ельникова.

- Значит, клона не создали,  -  усмехнулась Юлия.
- Клон, такой, о каком мечтают эти мне «колдуны»,  -  несбыточная галиматья! Да и к чему нам клоны, Юля? Мир искусственных одинаковых особей! Фу, абракадабра какая! Нет, переиграть природу нельзя! Человеку должно соблюдать границы и отведённые ему возможности! Человеку надлежит знать своё место. Знать своё место,  -  повторил Ельников.  – Изюминка  -  в неповторимости, в неповторимости и хорошего, и плохого,  -  обобщил Степан Фомич.

- А если повторяется? Само в природе?..  – упорно переспросила Юлия.
- Повториться точь-в-точь ничего не может и не сможет. Не случается такого! – нервно барабаня сардельками по столу, раздражённо перебил её Ельников.  -  Юля, я не понял, ты приехала, чтобы вывести меня из равновесия? Меня ждёт работа,  -  торопился Ельников.

Степан Фомич тяжеловато, более, гнетуще выносил её присутствие. Ему и очень хотелось, чтобы Юлия дольше продолжала находиться у него, и в то же время он нервничал, дергался и неслышно просил кого-то там наверху, кто руководит сценарием на Земле, чтобы Юлия незамедлительно покинула его бардачную лабораторию.

Борьба противоположных желаний приводила Ельникова в бешенство. Ответ, пожалуй, был до безобразия прозаичен: Ельников давно и безнадежно влюблён в Шумелову! Его влюблённость в Юлию существовала с тех пор, как он увидел её, когда  она ещё была супругой друга.
И влюблённость существовала каким-то особняком, независимо от профессора. Она, эта отдельная его влюблённость, жила здесь, подле него, как невидимое нечто, постоянно его задевая. Он, нет-нет, и встрепенётся от нежнейшего прикосновения возбуждающего сердце чувства, которое походило на дуновение слабого шелкового ветерка.

Но тут же  Ельников начинал панически бояться и стесняться приближения ласковой волны, всячески отгораживался, отталкивался от этого счастливого, но беспокойного состояния. Оно ему не нужно, он его не понимает, оно выводит из обычной колеи. Лучше уж одному. Не надо, не надо, не надо!
 И вдруг, пожалуйста вам, неожиданность  -  звонит Юлия собственной персоной и требует встречи! Он рад! Рад!  Но стоило Юлии появиться в научном логове профессора, как боязнь обуяла его, загнала душу в ступор, в границы, которых не раздвинуть. Мучение!

 Примечательно и то, что в отсутствии объекта симпатии Ельников абсолютно не помнил, что брюки его не глажены, рубаха не свежа, посуда покрыта сухой кофейной коркой, а окно не открывалось сутками. Стоило Юлии объявиться в лаборатории, Степана Фомича с головой накрыл стыд за бытовой беспорядок, который царил в округе.

Оттого Ельников ещё больше комплексовал и ещё талантливее исполнял перед Шумеловой роль незакомплексованного, бесшабашного человека, плюющего на окружающие мелочи быта, с лёгкостью ведущего разговор с гостьей. Такая вот обратная реакция.

- Меня ждёт работа, - повторил Ельников
- А чем ты занимаешься? – не обращая внимания на его тон, но совершенно искренне поинтересовалась Юлия.
- Как чем? Памятью поля!  -  нетерпимо воскликнул профессор, возмущаясь тем, что она осмеливается ещё спрашивать.
- Я ведь не знала. А что это такое  -  память поля?  -  пытала его Юлия.
- Юля! Где сюрприз? Если его нет, тогда прошу на выход!  - он протянул неуклюжую руку с пятью сардельками в сторону предбанника.
- Сюрприз будет, - спокойно продолжала Юлия.

Юлия Борисовна неспеша подошла ближе к странному сооружению, напоминающему ей фотоаппарат с химическими и физическими причиндалами. Взгляд её упал на низенький журнальный столик, на столешнице которого лежало несколько фотоснимков. Она взяла один из них, но не посмотрела, а повернулась к Ельникову.
- Слушай, Ельников, ты в курсе, как дела  у Граффа?  -  внезапно спросила она.
- О-о!  -  изнурённо завыл Ельников, словно у него разболелась челюсть,  -  вы, женщины, все кобры, да! И ты за этим приехала? А то: сюрприз, сюрприз! Тьфу! Ну, позвони ему и спроси! Смешные люди. Погрязнут в своей любовно-семейной трясине, а ты их вытаскивай!  -  и хоть злился Ельников, но Шумелова профессионально зафиксировала, что профессор произнёс предыдущую фразу со скрытой завистью. – Трать драгоценные минуты на ваше форменное безобразие! Всё-всё, Юля, я тебя выгоняю!

- Джентльмен, называется!
- А ты для меня не леди, - тряхнув лохматой круглой головой, брякнул Ельников,  -  ты – бывшая жена Графинчика,  - с нотой обиженности пробубнил в ответ Ельников.
- Нет-нет, милый Ельников, успокойся,  -  серьёзно проговорила Юлия Борисовна,  -  я знаю, что у него были проблемы на кафедре, язва после этого открылась. Я поехала в больницу, а он сказал мне: «Уходи!»
Ельников сделал губы варениками.
- Юля, ну, честное слово, я-то тут при чём?
- Он ведь к тебе заходил?

- Вот женщины, честное слово! Заходил, ну и что? Жив, упитан, между прочим, несмотря на язву. Красив, спокоен. Очки новые. Наукой занимается, пишет книжки для студентов. Зарплата стабильная. Домашний стал, не авантюрист. Можешь снова приручить, он поддаётся. Ты ж психолог! Прям всё равно что волшебник! «Попсихуй» над ним немножко и…
- Нет, ты не понял. Я не люблю его. - Юля помолчала, задумавшись на минуту. - Тут другое что-то. И не жалость, и не пустое желание заботы о нём в связи с болезнью. Нет, что-то другое…
Юлия Борисовна вздохнула и опустила глаза на фото, которое до сих пор держала в руках.

Вдруг:
- Ельников!  -  вскрикнула она так пронзительно, что тот, оглушённый, аж подпрыгнул на месте, невзирая на свой шикарный вес, и схватился за сердце.
- Ельников! Кто это???!
- Что?
- Эта просвечивающаяся девушка на снимке?!

- Уф ты, господи! Как же ты меня!..  Чуть инфаркт не схватил! Вот этим я и занимаюсь. Но объяснять ничего тебе не стану, и не проси, рано ещё!
Юлия крутила снимок в руках, всё более и более тщательно вглядываясь в юное лицо на нём. Тем временем потихоньку, вкрадчиво, осторожно в её светлую, дальновидную, учёную, хоть и женскую, голову вползли сначала догадки, далее вспыхивающие огнём мысли, и, в итоге, понимание. Она схватила следующие снимки, жадно их рассматривала, забыв обо всём, и видно было по её натянутому лицу, что Юлия потрясена, мало того, она будто что-то узнаёт из картины, изображённой на фото.
- Юлечка, что случилось?
- Ельников, объясни, кто это? Как это всё, как…, - она никак не подбирала нужного слова.

Ельников гордо поднял вверх тройной подбородок, тряхнув проволочными кудрями, отправил взгляд к аппарату и по-детски весело заявил:
- Вот этим прибором! Я сфотографировал им местность, а через ультрафиолет (ну, как именно всё устроено у него, долго разъяснять!) проявилась другая действительность. Тут всё зависит от формулы. Можно настроить аппарат на различное историческое время. Этим я и занимаюсь, - повторил он ту же фразу. -  Одну формулу вывел -  зафиксировал 30-е годы 3-го века нашей эры! Понтийские греки.

- Где ты делал снимки? Город?
- В Дивноморске, - недоверчиво-удивлённо ответил профессор.
- Дивноморск?! Нет слов! Ты так просто об этом говоришь?
- А как я должен говорить? Я предполагал, для меня оно не новость, а результативная работа. Ещё какая результативная!
Юлия схватила его за рукав и таинственно прошептала:
- Ельников,так ты хочешь сюрприз? Собирайся, поехали!

- Куда поехали?! Всё загадки у тебя!
- Собирайся! Я тебе такой сюрприз устрою! Век будешь мне благодарен! - засуетилась Юлия Борисовна.
- Я и так благодарен, Юлечка, что ты есть на свете.
- Хорошо. Я делаю звонок, а ты давай, космы причеши! И приготовься к новости.

 Она выхватила из сумки сотовый телефон. Лицо Юлии Борисовны покрылось озабоченностью, таинственностью и растерянностью, и чем-то ещё, что чрезвычайно привлекло в ней Ельникова. Он сообразил, что Юлия не шутит, а приготовила ему невообразимое чудо. Надо ехать!

(Продолжение следует)