Свет погасших звёзд

Свет погасших звёзд.

Часть 1.

«Пустота».
Вот первое, что с грохотом колёс пронеслось у него в голове. Он стоял на перроне и упрямо смотрел вслед уходящему поезду. Вокруг умирала зима. Тёплая, промозглая погода, стоявшая уже неделю, нещадно топила снег. Серое неприветливое небо сжималось над мокрыми от недавно прошедшего дождя туловищами разноцветных вагонов.
По грязной, во многих местах выщербленной бетонке перрона растекались широкие и глубокие пятна луж. Дождь ежесекундно попадал на воду. По ней тут же по ней расползались кольца и лопались пузыри.
«Бабушка говорила, что если на лужах есть пузыри, то дождь будет долгим», - произнося это в своей голове, он двинулся по одной траектории, даже не стараясь их обходить.
Вода вперемешку с песком приставуче налипала на его чёрные дорогие ботинки из натуральной кожи толстым коричнево-охристым слоем.
Он пытался закурить, но сырость и резкие порывы холодного ветра не позволяли зажечь сигарету. 
Он встал под крышей и сделал ещё одну попытку. Дождь, как будто назло начал лупить ещё сильнее. Вода прямо с прямоугольника крыши капала ему на плечи, а он, не обращая никакого внимания на непогоду, продолжал пристально смотреть на пустую железнодорожную колею.
«Летом, в жару, тут обычно сильно пахнет мазутом, а сейчас чувствуется только запах сортира».
Земля, почти высвободившаяся из-под снега, намокла, набухла, потяжелела и уставилась прямо в небо, будто выспрашивала у него, кончилась ли зима и не рано ли она отходит ото сна.
По идее, солнце уже должно было начать садиться, но который день определить это было невозможно, потому что его совсем не было видно за спинами жирных хмурых и тоскливых туч.

Теперь уже чёрт разберёт. День и ночь слились воедино.

Его мысль оборвалась, устремившись вслед за товарным поездом, гремящим промасленными цистернами и ржавыми крытыми вагонами.
Постепенно стали загораться фонари. Полусонная трава, лениво лежавшая на грязных, потемневших от бесконечной воды, падавшей с неба, шпалах, заблестела в мерцании прожекторов.
Казалось, что платформа тоже озарилась. Свет заиграл в каждой трещине, каждой луже, небрежно отгоняя от себя тьму.
Ему удалось раскурить сигарету. Он затягивался медленно, с упоением выпускал едкий дым через ноздри, потом лёгким движением стряхивал пепел прямо себе под ноги. Удивительно, он, кажется, совсем не боялся полиции. Может быть, кто-то из пробегающих пассажиров пытался делать ему замечания, но он небрежно пропускал их мимо ушей, будто ничего вокруг для него не существовало.
Он долго и пристально, въедливым взглядом, изучал падающие с неба тяжёлые капли. Выкурив ещё пару сигарет, посмотрел на надвигающиеся сумерки и медленно направился в здание вокзала, но потом вдруг передумал, даже не успев коснуться железной ручки тугой входной двери, остановился, развернулся к путям и закурил снова, пристально глядя на длинную растянувшуюся железной змеей по земле колею.
Вокруг него продолжали мельтешить люди, как бы и не замечая такого странно субъекта, как он. В этот день их было очень мало, и они слишком торопились, чтобы останавливаться и обращать внимание на подобных, можно сказать, наглых, чудаков. Вообще, в какой-то момент ему показалось, что жизнь на этой платформе вымерла.
В это же время на других платформах, от которых его отделяли железнодорожные пути и которые становились уже совсем плохо различимыми, утопая с одной стороны в надвигающемся ночном мраке, с другой – в слепящем свете вокзального освещения наоборот, била ключом.
Серые, размытые фигуры, с вещами наперевес, сновали туда-сюда, всё куда-то спеша и ругаясь, чаще всего неблагим матом. Гудели и скворчали поезда, испуская из себя последний дух, с грохотом останавливаясь, грохоча всеми своими вагонами и осторожно, будто боясь побеспокоить пассажиров, трогались в путь.
Людской шум то и дело перебивал репродукторы, сообщавшие о прибывающих и отбывающих рейсах, от чего-то предостерегавшие и что-то пытающиеся донести до суетящихся, как мыши в маленькой клетке с опилками, людей.
Он вдруг осознал, как сильно замёрз и наконец-то решился зайти на вокзал.
Тут было много людей. Они разговаривали, кричали, жевали, искали кого-то, звали, окликали, спрашивали, просили, требовали, бегали, ходили, тащили чемоданы, везли их за собой на колёсиках, задевали, двигали и расталкивали друг друга, при этом огрызаясь или просто не обращая внимания ни на что вокруг.
Почти все сидения были заняты. Ему хотелось уйти подальше от суеты, но она была здесь повсюду. Мрачные тени бесконечным потоком метались туда-сюда, и их шаги гулко разносились по просторному зданию вокзала, который нахраписто давил своими тяжёлыми грубыми сводами на окружающих.
 Наконец, он отыскал свободное кресло прямо под светящимся табло, по которому мельтешили яркие жёлтые точки, образующие буквы и цифры. Звуки больше не смущали его, взгляды тоже.
Холодное и твёрдое железное сиденье приняло его с характерным скрипом. Он пытался устроиться, но никак не мог. Если снаружи было светло, то внутри лишь тусклые лампы расплёскивали желтизну по старенькому залу ожидания, сея, вгоняющий в дрёму, полумрак.
 Его бил озноб: спина и плечи на улице неминуемо приняли на себя капающую сверху влагу, и теперь промокшая до нитки одежда не позволяла согреться. Пальто стало тяжёлым и противным.

Плевать. И так сойдёт. Всегда же сходило. Слишком часто нам порою сходит.

 Он засунул руки в карманы, поднял воротник и, наклонив голову набок, попытался заснуть. Ему хотелось перестать думать. Голова болела, в висках раздавался стук, подобный колёсам поезда.
Но напрасно он пытался остановить ход своих мыслей. Он снова думал о том, что с ним произошло.
Сейчас ему хотелось скрыться от людей подальше, а ведь когда-то он искал их любви, внимания, уважения. Чего греха таить, искал он и славы.
Она долго убегала от него, а он слишком долго гнался за ней. Гнался до одури, до хрипоты, до мути в глазах, до боли и исступления. Он даже в какой-то момент перестал понимать, нужно ли ему это. Как хищник за добычей, он с высунутым языком продолжал бежать, щёлкая зубами и громко рыча.

Ответь мне, стоило ли оно того? Вот к чему это привело. Возможно, ты получил то, чего больше всего заслуживал.

Ему захотелось засунуть замёрзшие руки в карманы. Его порядком задубевшие пальцы нащупали телефон. Он достал его и зажёг экран. Рваными линиями мелькали перед ним обрывки растёкшихся в уставших глазах строк:
«Ненавижу» … «Я ни о чём не жалею» … «…всё кончилось» … «Внутри меня…всё мертво…» … «...пора покончить…».
Слова дёргались и скакали перед ним, подобно кардиограмме. Он всё это видел уже много раз. История вилась, и каждый виток, каждая спираль проползали перед ним снова и снова. Тяжело и медленно в памяти всплывали картины прошлого. Они больно кололи изнутри.

Как будто теперь это имеет какое-то значение...

- Можно присесть? – спросил его вдруг чей-то сиплый голос.
Он дёрнулся, но головы не поднял.
- Глухонемой что ли? – голос прозвучал ещё ближе и ещё более отчётливо. На него пахнуло перегаром и крепким табаком. Запах был настолько резким, что его сразу начало мутить и едва не стошнило.
Он, наконец, решил поднять глаза. Ничего удивительного – перед ним стоял бомж. Ещё не старое лицо было покрыто густой седой щетиной, местами с чёрными проплешинами, она больше походила на грязь. На голове его была шапочка в полоску, которая была явно ему мала и покрывала только затылок. Лоб же был почти весь гол, лишь в некоторых местах лежали свалявшиеся клочки волос. В залысинах забавно отражались блики вокзальных ламп.
Лицо было одутловатое, круглое, отёкших глаз на нём практически не было видно.
Обнаружив, что на него обратили внимание, бомж осклабился, обнажив редкие гниловатые зубы.
Он был одет в поношенные замызганные сапоги, спортивные штаны, с растянутыми коленками, короткий, не по росту, свитер, едва прикрывавший его большой волосатый, свисающий, будто мешок с мукой, живот и бежевое пальто с дыркой, прожженной утюгом, в районе левой полы. С такой внешностью и одеждой вкупе с обстановкой он казался каким-то шаблонным.

Будто актёр, играющий свою роль.

- Ну, чего молчишь-то? Язык есть? – прохрипел он, продолжая привлекать к себе внимание, почти нависал над ним своей грузной фигурой.

Видимо, он от меня просто так не отстанет. А, ну его к чёрту!
- Садись.

Иногда нужно просто смириться.

- Спасибо, браток. Не боись, я с утра на колонке помылся, теперь не воняю. Вчера мне с барского плеча кусок мыла пожаловали и вот этот плащ.
Он с гордостью одёрнул на себе плащ, как бы хвалясь обновкой.
- А то гонят все, как собаку. Ты, зато, человек. Человек человеку человек, а? Я ведь не шелудивый, чесслово.
- Не верю.
-Ну и дурак. Хотя и то верно, нынче никому верить нельзя. Знаешь, как я тут оказался?
- Мне не особо интересно.
- Не интересно, так не интересно, - отмахнулся он и достал из внутреннего кармана пальто маленькую пластмассовую бутылочку. Сделав из неё резкий небольшой глоток, он крякнул и замотал головой.
- Бушь, не бушь? Два раза не предлагаю, - быстро спросил он, когда закончил жмуриться и мотать головой.
И бомж начал тыкать бутылочкой ему под нос. Он сморщился от запаха денатурата и жестом отклонил столь «щедрое» предложение.   
- Не бушь? Точно?
 -Нет, спасибо.
- Интеллигент что ли? – внезапно громко выкрикнул он и загоготал, а потом закашлял. Его большой живот, старался высвободиться из захвата тугой резинки спортивных штанов. Он то и дело трясся и вилял туда-сюда.
- Просто не хочу.
- Ничего, захочешь ещё. Это ты сейчас выпендриваешься.
Как бабочка. Гордая, крылышки вроде красивые, а мозгов нет. Увидит свет, полетит, крылышки себе опалит.
- Что ты сейчас сказал, повтори?
- Как бабочка говорю…
Точно. Как бабочка. Ему вспомнилось, как к ним с женой в квартиру однажды ночью залетела бабочка-шоколадница. Он битый час ловил её, но она всё время буквально просачивалась через его пальцы и продолжала кружиться около лампы. Он прыгал по кровати, старался ухватить её, но в последний момент она ускользала и продолжала в исступлении биться, то о лампу, то о потолок.
- Дура, - умотавшись, в сердцах вымолвил он, под хохот жены, наблюдавшей за этим процессом, - я ж спасти тебя хочу. Сейчас всю пыльцу стряхнешь, крылья обожжёшь. Хрен тебе потом, а не полёты.
- Да убей ты её уже, - хохоча, крикнула ему жена.
- Нет, её надо выпустить. Разве можно такую красоту убивать? – ответил он, любуясь её цветастыми узорами на тёмно-коричневых крыльях.
- Как хочешь, - ответила она.
Наконец, он поймал её и крепко, держа за крылья, понёс на кухню, чтобы выпустить в открытое окно, потому что в спальне на окне стояла сетка от комаров.
- Иди сюда, - позвал он жену, - смотри.
Он выставил руку на улицу и разжал пальцы. Бабочка тут же молнией ринулась обратно на кухню и стала биться о лампочку.
Хотел, чтобы было красиво, а получилась снова клоунада.
Он снова поймал её и метнул в окно. Но бабочка упрямо повернула назад.
- Выключи свет, придурок, - загибаясь от смеха, посоветовала жена, - она на свет летит, махнула рукой и ушла в ванную.
«Чёрт возьми, точно».
Через полсотни попыток он опять изловчился и ухватил её. Затем он выключил свет. Бабочка отчаянно сопротивлялась и мельтешила лапками.
Он выставил руку из окна и сказал: «Лети уже, бога ради».
Бабочка, оказавшись на ладони, словно не веря, что её выпускают на свободу, на мгновение замерла, а потом вспорхнула и умчалась в ночь.
«Должно быть, полетела искать другой фонарь. Вот странное существо, хочешь его спасти, а оно всё летит на свою погибель. Хотя, что тут удивительного. Это же её инстинкт. Она только им и живёт. Это у человека разум», - подумалось ему.
Это было давно, и он ещё не знал, насколько заблуждается.
«Почему вдруг ему вспомнилась эта история? Старая съёмная квартирка у чёрта на проплешине. Там родилась его дочь. Это было странное время, они ещё иногда могли смеяться, а потом разучились совсем… Время, когда он был всего лишь…не важно, имел, так сказать, должность в занюханной местной газетёнке и перебивался случайными статьями для интернет-изданий.
Да, тогда он ещё рассчитывал стать журналистом. Иногда, даже самому бездарному и скучному человеку, кажется, что жизнь его вовсе не никчёмна, что всё имеет какой-то смысл. Или он сам начинает наделять смыслом абсолютно пустые моменты своей скучной однообразной жизни, убеждая себя в то, что он имеет некое высшее предназначение или хотя бы «заслуживает лучшего».

Лучшего.

 Он саркастически ухмыльнулся и хмыкнул. Каждый получает ровно столько, сколько он заслуживает. Спорить с этим, всё равно что писать во время шторма на морском берегу, наперекор ураганному шквалу ветра.   
Сейчас всё это уже так далеко, будто этого и не было вовсе, как если бы он был пассажиром, в поезде, подъезжающем на пятые сутки к конечной станции, вспоминающем о начале отправления.
- Давит? -  из тумана его размышлений выплыло всё то же небритое лицо бомжа с хитрыми узкими глазами и толстыми раскрасневшимися щеками, бесцеремонно прервавшее его размышления.
         - В смысле?
         - Вижу, давит.
         - Я поезда жду, не мешайте, пожалуйста.   
- Врёшь, ждал бы поезда, не сидел бы вот так.
- А как, простите, я должен сидеть?
- Ну, видишь, все вокруг суетятся, а ты даже на табло ни разу не взглянул. И вещей нет. Так что не держи за дурака-то.
- Вещи могут быть в камере хранения. А рейсы – объявляют по громкоговорителю.
- Всё обидеть норовишь, браток? Меня, маленького человека, обидеть просто. Я ведь не в первый раз тебя тут вижу, ты уже месяц сюда почти каждый день приходишь.
- Может, ты путаешь, людей-то много.
- Людей-то много. Но странный такой один. Ладно, не хочешь, не рассказывай.
- А ты слушать будешь?
- Как видишь, - рассмеялся бомж, - никуда не тороплюсь. Интересно просто, чего ты тут ищешь.

Рассказать грязному бомжу свою историю? Но, как ни крути это едва ли не единственный человек, кто тебя будет нынче слушать.

Он вдруг, подчиняясь странному порыву, который он и сам не мог бы себе объяснить, решился.
- Ладно, я тебе расскажу. Слушай.

***
Это сейчас я могу говорить, что я нереально крутой журналист. У меня для этого есть все основания. Я никогда не задирал нос почём зря. Некоторым достаточно одной напечатанной статьи в бесплатной газетёнке, и они до конца жизни будут носиться, размахивая ей у всех перед лицом.
И ничего, что эту газету люди подкладывают себе под задницу, чтобы она не замёрзла, пока ждёшь автобуса. Но когда-то и я с этого начинал.
Расставшись со школой, я вздохнул с облегчением. Теперь можно было шататься без дела целыми днями. Но не все разделяли мои устремления. Моему отцу на что-то нужно было пить. После пары точных попаданий в меня бутылкой, я понял, что настанет момент, когда не успеешь увернуться.
Мог ли я рассчитывать на другой исход? Вряд ли.  Что-что, а помирать старый алкаш явно не собирался. А если учесть, сколько дерьма за жизнь он в себя влил и не подох после этого, то становилось ясно, что лучше искать работу.
И если ты ждёшь историю, в которой молодой парень из бедного рабочего района приходит в мажорное издание и сразу идёт в гору, кушая успех на завтрак и славу на обед, выпивая почёт и уважение в качестве аперитива, то тебе явно не по адресу.
После очередного скандала с батей, я потопал не в газету, мне, признаться, тогда и в голову не могло такое прийти, а в первое попавшееся кафе, где не нужно было ни образование, ни даже медицинская книжка.
Слава Богу, когда-то играя в футбол во дворе, мне так выбили коленную чашечку, что военкомат навсегда отказался от идеи призыва меня на защиту Родины. Но это лирика, а прозой в виде швабры с намотанной грязной тряпкой, мне ткнули под нос в первый же день. 
Там на моё больное колено было плевать. Если три конечности из четырёх здоровы, то ничего тебе не мешает драить сортир. Или вытирать со стола. Или мыть полы. Или посуду.
Наш администратор Володя, жирный боров с двумя подбородками и тремя складками на лысом затылке, выстроив всех новых работников в шеренгу, так и заявил:
- Теперь с гордостью можете говорить всем, что вы уборщики в кафе «Зеленоглазое такси».
Почему вообще кому-то так взбрело в голову назвать кафе? Что общего между нами и водителями? Разве что, мудохаемся мы одинаково. Ладно, не важно.
Нам всем раздали грязные жёлтые фартуки с масляными пятнами (видимо вместо чёрных шашечек) и отправили на кухню.
Таких же неудачников, как я, попавших в оборот, было ещё трое. Тощий, как дистрофик студент, жутко картавивший и по три раза пересчитывавший свою зарплату, старая алкоголичка, не трезвевшая каким-то неведомым чудом даже на работе и Наталья Павловна. Она была самым интересным субъектом в нашей кампании.
Полноватая женщина с глазами на выкате и жиденькими волосами, нелепо зачёсанными назад и вечно слипшимися, она даже в засаленном фартуке сохраняла какое-то подобие интеллигентности, можно сказать, стать, контрастно отличавшую её от сморщенных водкой и тяжкой изнурительной работой сутулых алкашей, которых неведомый смрадный дух почти всегда клонил к земле.
Как я потом узнал из разговоров с ней, она долгое время была чертёжницей на заводе, а выйдя на пенсию, взяла в аренду ларёк, стала торговать газетами. Но прямо сказать, бизнес не пошёл, и она влилась в наши ряды, пришла сюда зарабатывать дочери на свадьбу. На мой вопрос, почему дочь сама не может, она отмахнулась и долго не отвечала, а потом как-то рассказала мне, что та выучилась на дизайнера и теперь ждала «достойных предложений от работодателей». Но прошло уже лет пять, а «достойных» всё так и не поступало. Были лишь те, которые явно не дотягивали до её уровня. Ещё не коронованный зять же занимался тем, что третий год создавал какую-то компьютерную программу, которая, по его мнению, должна перевернуть, в конечном итоге, мир. Но с его мнением особо никто не считался, поэтому мир не переворачивался, а он протирал новую дырку на заднице, допивал миллионную бутылку пива и, поглаживая мирно лежащий на коленях живот, взрывал танки в онлайн-игре, сопровождая это криками «Не пробил!» и могучими ударами кулака по клавиатуре.
А в это время Наталья Павловна вместо мира переворачивала ведро и снова набирала в него воды, чтобы ещё раз протереть пол под чутким надзором жирного администратора.
Надо сказать, она была славной женщиной, почти всегда ходила мыть туалет, даже когда была моя очередь, считала, что это дело не достойное «молодого красивого парня». Я был готов с этим поспорить, но в моей никчёмной жизни и так было не особо много любезностей, поэтому я решил бессовестно воспользоваться дарами чужой доброты. 
Работа была не особо весёлой, но платили за неё неплохо. Поскольку я работал два через два, возникала возможность найти подработку. Во мне рдела надежда, что вторая работа позволит мне снять хотя бы комнату и свалить из отцовского дома.
Но не тут-то было. Работал я с восьми до десяти вечера. Через пять-шесть часов такой работы, в ляжках у меня возникало ощущение, будто мне воткнули два толстенных железных штыря прямо в мышцы. Поэтому один выходной у меня уходил на то, чтобы отлежаться, а второй, чтобы заставить себя пойти на проклятую работу на следующий день.
Пока я лежал, батя пел мне на ухо, что я бесполезное сушёное говно, поэтому пару раз у нас чуть не дошло до драки. Я особо никогда не нарывался, памятуя о том, как он вырубил меня ещё в десятом классе одним ударом. Приходилось слушать этот трёхчасовой концерт без оркестра и помалкивать.
На работе всё тоже было несладко.  Через две недели я умудрился испортить отношения с начальницей. Как сейчас помню, такая высокая, лет сорока, вечно молодящаяся белобрысая стерва с тонной косметики на лице… Точнее, у неё не получилось их склеить со мной.
Она вызвала меня к себе в кабинет, усадила на стул и начала нести какую-то ахинею про то, что недавно развелась, и ей теперь-де одиноко. Потом взялась гладить меня по коленкам и обещать прибавку к зарплате, а потом выдала:
- Знаешь, я не так давно родила, а женщины после этого способны на очень интересные штучки.
И потянулась к ширинке.
Я отпрыгнул, как кипятком ошпаренный. В семнадцать лет ты, безусловно, учишься понимать жизнь по-новому, но вряд ли это можно сделать с рукой начальницы в твоём самом интересном месте.
Помню, как вылетел из её кабинета, чуть не сбив студента, который в этот момент лениво драил пол около её кабинета.
Кстати говоря, с ним-то у неё всё получилось. В итоге он «настарался» до должности администратора. Правда, пришлось расстаться жирным боровом, поскольку, как известно, двух прорабов над кучей рабов быть в принципе не может, но она, видимо, по этому поводу не особо переживала.
 Об этом «печальном» моменте бесконечной разлуки я тебе расскажу чуть позднее.
После этого несчастного случая мне пришлось совсем худо. Придиралась она к каждому моему шороху. Тут, как назло, ей взбрело в голову начать расширять кафе. Ну, сделать что-то по типу летней мансарды.
И началось. Рабочие сновали туда-сюда, таская за собой тучу грязи. Кормили их за счёт кафе. Веришь, ни одна сволочь не мыла за собой тарелку. Всё кидали нам в раковину. Вправду говорят, всегда найдётся такое же дерьмо, как ты, которое возомнит, что может смотреть на тебя свысока.
Мы мыли и поглядывали в сторону кассиров. Им везло куда больше. Раскладывай еду по тарелкам, наливай суп половником, следи за ценниками да успевай чеки выбивать.
Их у нас было трое: Настя, Лиза и Артём. С Настей мы образовали тесный союз, крепящийся на совместной антипатии, потому что она тоже была у начальницы в опале. Сомнительно, что она добивалась от неё взаимной близости. Скорее тут дело было в том, в чём узколобая мужская логика никогда не уразумеет изощрённую женскую.
Надо сказать, Насте доставалось больше нас всех вместе взятых. Она то плескала в неё неправильным по её мнению заваренным, горячим кофе, то демонстративно разбивала при ней о пол бокал с вином и заставляла убирать всё до последнего осколка, то заявляла, что Настя весь день работает на туалете.
Как люди могут терпеть такие издевательства? Но мне-то было легко, я в любой момент мог плюнуть ей в рожу, забрать свои гроши и свалить разгружать вагоны.
А Насте эта работа была нужна. В восемнадцать лет вообще нелегко найти работу, когда дома тебя ждёт годовалый сын, которого ты растишь без отца. Мать Насти отказывалась сидеть с ним целые сутки, а тут как раз было два дня выходных. Поэтому эта пухлая девчонка с добрыми синими глазами, никогда не спорила, а молча, лишь иногда всхлипывая, драила грязное очко.
В один прекрасный момент нам с Натальей Павловной это надоело, и мы взялись помогать ей, но были пойманы и оштрафованы начальницей, и два дня работали бесплатно.
Лиза была другого склада. Ей было шестнадцать, и она считала, что у неё вся жизнь впереди. Она мечтала стать певицей и грезила тем, как уедет поступать через год в большой город. Надо сказать, на какой-то момент я даже в неё втюрился. Ну, а что? Стройное юное тело, красивые чёрные волосы, большие карие глаза, губки бантиком, кожа нежная. Что молодому пацану ещё нужно?
Но очарование моё сошло быстро. О машине я в те времена мог только мечтать. А вот у Володи она уже была. Поэтому после работы Лизу подвозил он, а я ревностно смотрел вслед уезжающей машине в бессилии что-то сделать.
Меня, кстати, тоже предлагали подвести, нет не администратор, слава Богу, свою тыльную честь я привык беречь смолоду, а толстая повариха Лена. Но я каждый раз учтиво отказывался, потому что, во-первых, ей было уже далеко за тридцать, во-вторых, глядя на неё я понимал, что поза «женщина сверху», может оказаться для меня весьма плоской шуткой, как в бородатом анекдоте, поэтому предпочитал не рисковать. Дама не моего романа, так сказать и не моей весовой категории. К тому же я себя берёг для большой и настоящей любви, в которую тогда ещё искренне по-молодецки верил.
Вообще, знаешь, в эти годы можно быть упёртым романтиком, но жизнь упорно стрясала с меня налёт очарования. Можно не замечать очевидных вещей, но когда застаёшь в служебном туалете администратора и Лизу, отрабатывающую, стоя на коленях, свои вокальные данные, то быстро перестаёшь верить в прекрасное мгновенье и прочую поэтическую чушь. Все прекрасные мгновенья остаются на полу заплёванного сортира, по которому то и дело пробегают тараканы или в руке у молодой дурёхи, которая зажимает в ладони мятую тысячу и считает, что становится ближе к звёздам.
Я ни о чём подобном не думал. Работать было тяжело, но можно было в такой работе найти и хорошие стороны. Одной из таких сторон были наши пирушки. Мы, уборщики, были самой настоящей швалью. А шваль, как известно не любит раскидываться деньгами. Мы берегли каждую копейку. Наталье Павловне везло, она приносила еду с собой из дома. Мне же дома заворачивали очередной тумак. Поэтому я сидел и, облизываясь, смотрел на неё. Она быстро смекнула в чём дело, и стала делиться со мной. Сначала я, козыряя своей нелепой гордостью отказывался, но когда тебя скрючивает от голода, не до пустого выпендрежа.
Так о чём это я? Ах, да, пирушки. Так вот, все остальные работники кафе питались прямо там же. Мы же могли попробовать местную кухню, если нам везло. Везло в том плане, что иногда клиенты даже не притрагивались к пище.  Или отковыривали чуть-чуть, а всё остальное оставляли на тарелке. Мы убирали со столов объедки, и сразу видели, что кое-что вполне можно спасти.
На мойке у нас стоял специальный поднос, куда мы ставили едва початые блюда и напитки, приберегавшиеся до вечера, когда начальство уйдёт. Все тронутые и надкусанные части осторожно отрезались и выбрасывались в помойку.
Если уж быть честным, впервые здесь я увидел, сколько еды может лететь в помойку. В угоду пафосу о голодающих детях Африки, не совру, если скажу, что в день мы выбрасывали три-четыре двадцатилитровых мешка. Они были из толстого чёрного целлофана и иногда рвались, когда ими задевали о края железного мусорного бака. Приходилось, ругаясь последними словами, идти за совком и подгребать всю эту дрянь, иначе мусорщики могли накатать на нас жалобу.
Когда начальство проваливалось, оставляя ключи дежурному кассиру, мы доставали этот поднос и принимались пировать, кроме студента- «будущего администратора» и Лизы, считавшей, что хоть она и ниже уровня толстого живота, но выше подобных мероприятий. Я был солидарен с ними и полагал, что не нужно даже пытаться их звать, потому что они сыты, потому что их уже накормили сегодня кое-чем другим. 
Зато нам больше доставалось. Там я впервые попробовал дорогое пиво, а не ту отраву, которую продавали в ларьке около моего дома, узнал, что такое жульен и тирамиссу, поел креветок в винном соусе и стейк из мраморной телятины.
Может быть тогда, я ощутил вкус хорошей жизни. Может быть, и нет. Чёрт его знает.
Были ведь не только дни пирушек, но и плохие дни. Забыл сказать, что это треклятое кафе располагалось на цоколе четырехэтажного торгового центра, будь он неладен и занимало почти половину этажа. И вот в будни сюда пёрлись толпы продавцов, банкиров, покупателей, офисных служащих, которые хотели от души пообедать в свободный час.
Для нас же этот час превращался в кромешный ад. 
Мы выглядывали с кухни, и перед нами вставала вереница из голодных людей, которые всё прибывали и прибывали. Тогда мы по очереди метались из кухни в зал, едва успевая убирать грязные подносы, а боров заглядывал к нам и учтивым голосом напоминал про туалет.
 Иногда у меня создавалось впечатление, что люди ели и гадили напрямик, пропуская процесс длительного пищеварения.  Причём делали они это так обильно и с чувством, что сам факт того, что тебя не вырвало в их экскременты, воспринимался как чудо.
В такое время у меня в голове молоточком стучала одна мысль: «Когда вы суки нажрётесь?». Частенько она перебивалась другой мыслью: «Чтоб вы все подавились». Но чаще всего они работали попеременно.
Следующим кругом ада был поход на кухню. Повара здесь были высшей кастой и то и дело капали на нас администратору. Поэтому приходилось беспрекословно выполнять все их поручения, оттирая жир от огромных противней и перемывая дурно воняющие остатками подгоревшего масла кастрюли и сковороды с прилипшими к ним кусочками пищи.
Жара на этой кухне стояла невыносимая. Одно дело махнуть пару тарелок, другое – надраивать битый час пригоревший поддон или мыть фритюрницу. Посуда выскальзывала из напрочь промасленных рук и с грохотом падала в металлическую раковину. Услышав этот волшебный звук, тут же включались повара и начинали костерить тебя на чём свет стоит.
Особенно тяжко приходилось, когда алкоголичка уходила в очередной запой, а студент и так освобождённый от мытья туалета, козыряя своими близкими связями в кабинете начальства, отказывался идти на кухню. Тут всё ложилось на наши с Натальей Павловной плечи.
В один из таких дней нам особенно не повезло. Народ валил валом. А Лиза в этот день не вышла на работу. Поэтому боров приказал мне ещё и отвечать за раздачу, пока он не вызвонит выходного Артёма, тощего паренька с ужасно кривыми зубами, который всю жизнь мечтал стать поваром, но, поскольку денег у него было точно столько же, сколько и у меня, а именно шиш, он вынужден был разливать парашу чужого приготовления по тарелочкам и тяжело вздыхать, заглядывая своими большими голубыми, обычно очень грустными, глазами на столь желанную, но столь же далёкую кухню.
- Где, дери её черти эта придурошная? – выругался я, когда мне снова пришлось бежать, бросив в мойку грязные тарелки, разливать суп. Я даже перестал артачиться, что не меняю при этом перчатки.
- Мы вчера с ней в клуб ходили, - отозвалась Настя, у которой язык был также в районе плеча, - нас какие-то парни на речку за город позвали. Я отказалась, мне к сыну надо было, а она поехала.
Я махнул половником, в душе надеясь, что её утопили где-нибудь в этой проклятой реке и стал быстро разливать суп.
- Горячую воду отключили! – истошно закричала с кухни Наталья Павловна.
В этот же момент её практически перебил администратор:
-Уборщики! -  крикнул он, засунув свою мясистую, морщащуюся от запаха харю, на мойку, - в туалете кого-то вырвало!
- А на кухне кто будет помогать?! - услышав его слова, возмущённо пробасила шеф-повар, двухметровая женщина, шириной в два асфальтоукладчика (они все на этой кухне, мать их, были как на подбор, по кастингу). 
Учитывая, что наша горячо любимая коллега третий день была в запое, а студент канул где-то в районе трусов начальницы, мы принялись с усердием пытаться успеть всё, не имея при этом никакой возможности.
Администратор истерично пытался вызвонить местные коммунальные службы, но слышал лишь протяжные гудки, издевательски пищащие из динамика трубки.
Мы носились от мойки до кухни, а под ногами у нас хрустели огромные тараканы, которых поморили днём ранее. Теперь они едва живые выползали из своих зловонных щелей, чтобы последний раз посмотреть на белый свет, дёргая лапками и усиками в предсмертных конвульсиях, и тут же попадали под каток наших сланцев, гулко шлёпавших по белой плитке пола.
 Хорошо хоть подоспел Антон, иначе мои ноги отправились бы на свалку.
Всё стало сложнее, когда стрелка показала час дня. Мы бежали от людей, а люди решили к нам потянуться.  Вода из-под крана стала рыжей.
- Тарелки ужасно грязные, сделайте что-нибудь, - приказал администратор дребезжащим голосом, сам, похоже, не верящий в адекватность этого приказа.
Я глянул на него суровым взглядом раба с галеры, и он тут же бросился за телефон, имитируя кипучую деятельность.
Со звоном разбилась тарелка, выскользнувшая из обессиливших рук Натальи Павловны.
- Почему со столов никто не убирает! – раздался гневный мужской голос из зала.
- Безобразие! – подхватил женский, - ладно кормят так себе, так ещё и обслуживать не умеют.
Её поддержало ещё несколько человек.
Жалко их не слышат на кухне, иначе бы давно прилетел комплимент от нашего большого шеф-повара в виде половника.
В этот момент кран примерил на себя роль Брута. Он два раза чихнул густой ржавчиной, издал утробный рык и затих.
- Конец, приплыли, - огласил очевидную истину боров и тут же скомандовал мне, - беги к начальнице, говори, что кафе нужно закрывать.
Я быстрой походкой направился в офис, беглым взглядом окинув зал.
Толстые банкиры и расфуфыренные банкирши, офисные крысы в галстуках и белых рубашках, зачуханные продавцы и недовольные покупатели смотрели на кассиров пресными сальными рожами, на которых застыли нетерпеливые полные праведного и не очень гнева кислые мины.
Все они искренне считали, что их время по какой-то, не очень ясной мне причине, очень дорого (дороже нашего, по крайней мере), и они не обязаны тратить его на пустое ожидание.
Хотя в действительности они так умотались за день, что им хотелось просто поесть в свой короткий обеденный перерыв.
Но когда ты стоишь на негнущихся дрожащих ногах по ту сторону прилавка, а от тебя ещё чего-то требуют, ты не задумываешься о таких мелочах, например, что они тоже просто уставшие вымотанные жизнью и своими проблемами люди. Ты просто ненавидишь их за то, что их принесло в этот день и час в проклятое кафе набить своё брюхо.
С этим чувством я и влетел в кабинет начальницы. Как всегда судьба выбрала мне неподходящий момент. Губы студента застыли на её сморщенной шее. Она сидела на столе, пока ещё не совсем раздетая, раздвинув ноги и вкушая его горячие ласки, зажмурив глаза и томно постанывая. Прерывать людей в такой момент обычно сродни большим неприятностям. Но меня переполняли эмоции. Усталость дала о себе знать. Я перестал чувствовать реальность и утратил ощущение той черты, которую нельзя преступать.
- Надо закрывать кафе, - запыхавшись, выпалил я, забыв, что обычно люди, пытающиеся смахивать на приличных, стучаться перед тем, как распахнуть дверь.
Она оглянулась на меня рывком, который обычно совершают пантеры, услышав в джунглях где-то рядом с собой непонятный шорох или треск сломанной ветки. Её гневный взгляд ледяной струёй мигом остудил меня, и я понял, что напортачил, убив наш последний шанс пережить этот проклятый день.
- Повтори, что ты сказал, - буквально по слогам скрипучим голосом выговорила она, при этом так клацнув зубами, будто вот-вот собирается отгрызть мне голову.
- Воду совсем отключили, тарелки мыть нечем. Нужно закрываться.
Тогда для меня мой дрожащий, местами срывающийся голос звучал, как непременная истина. Но в подобных случаях это только усугубило ситуацию и приблизило скорую развязку.
- Вы что, совсем здесь все идиоты?! – набросилась она на меня, - на полках стоят коробки с новыми тарелками! Распечатывайте и используйте их, а грязные сваливайте в раковину, пока воду не дадут!
  Как единожды ошибившийся шахматист, я потерял контроль над партией и продолжал делать один ошибочный ход за другим.
- А если и эти тарелки закончатся…
- Найди! Укради! Языком, мать твою, вылижи!!! Мне плевать как, но кафе должно продолжать работать! Ишь какие, прибыли меня вздумали лишить! Пошёл отсюда и дверь закрой с той стороны! И скажи Насте, чтобы сделала нам кофе!
Студент всё это время лупил на меня наглые зенки, расплывшись в довольной ухмылке, видимо, ощущая своё превосходство.
Вот так жизнь расставляет всех по местам. Кто-то вынужден лизать грязные тарелки, а кто-то выбирает промежность старой нимфоманки. Я не вдавался в подобные тонкости. Тогда для меня всё делилось на чёрное и белое. И белым бело в голове у меня набатом стучал тот факт, что надо дать этому прыщавому уроду в морду. В те времена я ещё не понимал, что рано или поздно жизнь всех заставит найти свой клитор и присосаться к нему что есть мочи.
Я подошёл к администратору и как истинный плохой гонец передал эту замечательную новость. Боров сменил все известные оттенки красноты на своём заплывшем жиром лице и отправился на улицу курить. Потом я крикнул Насте, что было бы неплохо заиметь ей третью руку и сварганить начальнице кофе и отправился на кухню за чистыми тарелками.
И что бы ты думал, через час, и они закончились. Народ пёр, как косяк осетра во время нереста, а наш невод был сплошь в мелкую дырочку. В тот момент мне показалось, что неплохой идеей будет перемывать эти жирные слюнявые тарелки, будь они неладны, нашим потом.
Боров, отказавшийся самолично ложиться грудью на амбразуру, снова отправил к начальнице меня. Еле волоча ватные ноги по вымытому ещё утром нами коридору, проклиная всё на свете, я как раненный боец плёлся туда, куда меня послали, и это место было куда хуже, чем те, куда обычно посылают всех людей.
До меня донёсся истовый ор начальницы, и если они с любовником не перешли на игры с засовыванием кочерги в определённые промежности, значит кто-то, помимо меня принимал душ из словесных оплеух.
В приоткрытую дверь я увидел, что это была Настя. Костеря её могучим русским за остывший кофе, из которых «шлюха» была вообще ласковым детским прозвищем, начальница нависала над ней, будто хотела разорвать пополам.
- Тварь, я тебя спрашиваю, почему он холодный?! Не можешь своей толстой жопой побыстрее шевелить?! – надрываясь, визжала она.
 Потом эта стерва схватила одну из кружек и медленно стала выливать его бедной девушке на голову. Коричневая струйка побежала по волосам, шее, плечам бедной девушки под аккомпанемент смеха начальницы и студента.
Я никогда не искал высшей справедливости, тем более не старался ухватить её карающий меч за рукоять. Но бывают в жизни такие моменты, когда стоит попробовать плюнуть в человека, сидящего от тебя через пять стульев, – даже если не попадёшь, эффект это явно произведёт.
Я, как рыцарь без страха, но с упрёком, а точнее с залпом самой отборной брани, которой только мог научить меня педагогический дар моего отца, дарованный ему двумя годами тюрьмы и тридцатью алкоголизма, ворвался в кабинет, схватил вторую кружку и плеснул в морду своей начальнице.
Та заверещала, как поросёнок, которого битый час режут тупым ножом.
 - О, сука! – воскликнул я, - а говоришь, холодный!
Потом я, совсем утратив контроль над своими действиями, подошёл к студенту и что есть мочи врезал ему с правой прямо в глаз. Тот, как мешок с навозом завалился на стол, подняв в воздух ворох бумаг.
Выглядело это страшно и в то же время так забавно, что дальше я просто расхохотался. Я смеялся, как сумасшедший, потому что понял, что, наконец, уволен. Сомнительно, что мне теперь заплатят. Но на душе у меня было хорошо, ведь Настя смеялась вместе со мной. Иногда смех лечит если не всё, но многое. В данном случае он помогал нам не относить себя к отрепью. И наплевать, что это был грустный смех, возвещавший «пиррову победу». Когда проходишься катком по дерьму, грех не запачкаться.
Я спокойно покинул кабинет, спокойно переоделся, последний раз глянул на обгаженный всем богатством внутреннего мира посетителей туалет, вышел из кафе.
- Ты куда?  - выпалил ошарашенный боров.
- Долой из жопы труда! Закончил с этой траханной мойкой, теперь гулять под дождичек, - по-военному козырнув ему, отрапортовал я.
Передо мной стелился потрескавшийся с грязными лужами асфальт, уходивший в серое небо. Явно мой путь.
Из кафе выскочила раскрасневшаяся от гнева начальница и начала орать.
- Урод! Ты кого набрал?! Психи, алкаши и прогульщики! Уволен нахрен!
Вот так, как ты понял, наш дорогой друг студент, и получил должность администратора (об этом я узнал уже потом от Насти. Когда мы случайно пересеклись на улице и немного поболтали о нашем «славном» прошлом).
Короче, в пекло их! Рано или поздно всех нас ткнут носом в кучу отборного говна. Согласен? Думаю, ты и сам хорошо это знаешь. 
Кстати, изуродованное тело Лизы со следами насилия выловили из реки через два дня. Не вышло из неё певицы, увы. А вот ныряльщицей стать получилось…
 С тех пор я долго остерегался говорить что-то плохое, в сердцах, даже просебя - вдруг сбудется.

***
Надо сказать, моё детство прошло в замечательном городке. Точнее оно неслось за поездами, которые часто ходили по железнодорожной насыпи около нашего дома. Я хорошо помню, как вибрировали окна, как плескалась вода в стакане, а я в этот момент забирался на стул, чтобы в окно увидеть очередной поезд, но успевал только захватить прощальный гудок. Это было то прекрасное время, когда смотреть на поезда кажется самым лучшим занятием в мире.
Но за поездами шли годы, и детское чудо становилось обыденностью - тем состоянием, когда тошнит от стука колёс, даже когда поезд совсем далеко.
Ближе к пятнадцати эти поезда стали вызывать у меня чувство гнетущей безысходности. Они уходили куда-то в синюю даль, а, как мне тогда казалось, навсегда был прикован к этому дому, обречённый почти каждый вечер уворачиваться от чужих тумаков.
Мой отец был законченным мудаком. Он держал меня заложником этого дома.
Когда мне было пять, мама нас бросила. Папаня говорил, рыча и брызгая слюной, что она сбежала с другим мужчиной. Как я её понимаю! Я бы тоже отсюда сбежал, хоть бы и с мужчиной!
 До этого момента было хорошее время, у бабушки сохранилось немного фотографий. Жаль, только мамы на них нет: она очень любила их делать для семейного альбома, поэтому ни разу не попала в кадр.
Мы с отцом на них обычные, нормальные люди. Улыбаемся, смеёмся, играем. Наши глаза излучают неподдельно счастье. Вот мы гуляем в парке, вот идём на аттракционы, вот папа покупает мне мороженое, вот я глажу собаку…
Но только теперь это было уже не про нас. Та жизнь застыла и умерла в этих картинках. Мы же остались наедине с иной судьбой. В нашем новом мире, тем, что по другую сторону пожелтевших растрепавшихся снимков, редко кто улыбался. По крайне мере у отца я ни разу не замечал улыбки. Всегда заросшее чёрной щетиной хмурое лицо с густыми бровями и перебитым носом. А ещё его чёртовы глаза, били почище всякой розги. В детстве ему на меня и орать не стоило -  достаточно было только посмотреть, и я уже прудил в штаны.
А ещё в шкафу, где теперь лежали фотоальбомы, висел отцовский армейский ремень, такой, с большой пряжкой со звездой.  Поначалу он мне очень нравился. Но чем больше холодная пряжка касалась моего зада, тем быстрее гасла симпатия. Мне кажется, лови отец меня почаще, на одной из моих ягодиц точно бы остался оттиск этой самой звезды…
Но что-то я отошёл от темы. О чём я там тебе начал рассказывать?
Ах, да, городок. Из всего, что я сказал ранее, можно уже понять, что домой мне точно не хотелось. Я брёл по серым улочкам полусонного города и понимал, почему местные звали его «болотом». Может быть, они чертовски правы. Провинция, что, с неё взять?
Хотя, наверное, это сейчас мне так кажется.  Возможно после стольких лет огни мегаполисов настолько ослепили меня, что я стал считать все маленькие города ужасной дырой. Думаю, истина лежит посередине.
 Те, кто живёт в таком городишке, увязают там, словно в глубокой топи. Но за всю жизнь они могут даже не заметить этого. Просто стоят по пояс в грязи и ждут, когда ноги коснутся дна. Но дна всё нет, и приходится захлёбываться…
Как сейчас помню, популярных заведений в городе было три типа: храмы, бюро займов и мастерские по изготовлению памятников и оград. Не знаю, в какой последовательности, но люди успевали побывать во каждом из них. Видимо, когда не слышал Бог, можно запросто было занять денег и заранее оформить себе хороший мраморный камешек.
Кинотеатр был третий год на ремонте, в ночной клуб я никогда не ходил, а библиотека сгорела несколько лет назад, и никто из местной администрации особо не чесался, чтобы её заново отстроить.
 Поэтому я направился в парк. Хотя в этом месте легко можно было снять отличный фильм ужасов, оно было мне по душе. Кроме алкашей лёжа, сидя и полусидя спящих на поломанных лавках и пары-тройки человек забежавших покурить, там редко можно было встретить людей. Говорят, много лет назад там зарезали девушку за карточный долг, и её дух до сих пор бродит где-то среди деревьев. Иногда можно даже услышать её предсмертный крик.
В детстве я подолгу сидел с бабушкой, особенно когда отец уходил в запой. Она работала медсестрой. Чтобы заработать побольше денег она часто вкалывала по две смены подряд. Всю ночь я либо спал в сестринской, либо играл с бабулей в карты. Играть мне нравилось больше, потому что тогда можно было поговорить с ней. Разговоры в моём детстве вообще были привилегией. Знаешь, в школе я был сутулым веснушчатым тщедушным дрищом с тонкими руками и крохотными ладонями. Таких обычно бьют за школой. Таким образом, задушевные беседы с ровесниками вести не пристало. Отец вспоминал о моём существовании, когда надо было сгонять в ближайший магазин за бутылкой. Поэтому поговорить я мог только с бабушкой. Обычно она рассказывала мне про свою жизнь, детство в деревне, работу в военном госпитале, неудачное замужество, иногда разбавляя эти истории местными сплетнями и новостями.  Бабушка-то мне и рассказала про эту девушку.
После того, как она поведала мне эту историю, мы пошли с ней домой, будто назло, через этот парк. В то утро поздно начало светать. Солнце словно не хотело просыпаться и разгонять сумерки, поэтому мы брели в потёмках, а под ногами зловеще хрустели сухие шишки, упавшие с высоченных сосен. Я слышал этот хруст, как шумят сосны, соприкасаясь, своими лапами, как они роняют новых «десантников» на землю, и мне стало не по себе. Шлёп-шлёп, тррр…
 Понимаешь, страх настолько ледяной хваткой сжал мне сердце, что я лишний раз вздохнуть не мог. Я прижался к бабушке, и она обняла меня. Она, похоже, тоже была не в своей тарелке.
 Мне вдруг стало казаться, что все деревья вокруг ожили и теперь тянутся к нам своими кривыми чёрными ветками, сопя и шелестя пожухлой листвой. Я глянул на небо в надежде, что вот-вот должно появиться солнце. Но небо было наглухо затянуто тучами, и я вскоре бросил неблагодарное занятие.
«Помогите!» - раздался женский крик, от которого я мигом чуть не напрудил в штаны.
- Баб, что это? – голос мой задрожал и стал тонким как у пятилетней девочки.
- Ничего, не трясись, - одёрнула меня бабушка, но видно было, что она напугана до чёртиков, и в этот момент, верит в существование духов не меньше, чем я.
«Помогите!» - повторилось ещё раз где-то в глубине парка.
 Я вгляделся во мглу, но, разумеется, ничего не сумел разглядеть, кроме кромешной темноты и толстых стволов, воткнутых копьями в землю - только какой-то огонёк пугливо метался между деревьями.
Как пишут в книгах, кровь стыла в жилах. Если бы я был один, то давно бы дал дёру. Но бабулю нельзя было бросать. Я ведь мужчина.
«Помогите!» - грянуло в третий раз и затихло. Раздался мужской смех.
- Довольны, придурки?! – воскликнул недовольный женский голос, - всех леших, должно быть, разбудили! Больше не буду с вами никогда спорить!
- Насмешила, Маринка! – крикнул довольный мужской бас, - пошли теперь спать.
Раздался шорох приминающейся травы, треск кустов и сдавленный булькающий гогот.  Шутники удалялись.
- Идиоты, мать их в душу… - в сердцах изругалась бабушка и что есть мочи плюнула себе под ноги, - им смешно, а старуха чуть дух не испустила! Пойдём поскорей домой, а то отец, наверное, уже чертям нутро своё продаёт за опохмел.
И мы быстро зашагали в сторону выхода. Страх прошёл, и мне было даже забавно, что я мог так бояться. А главное, чего? Скорее всего, того, что дух женщины выскочит и убьёт нас. Логично. Все боятся смерти.
Только через несколько лет, когда моя бабушка сгорала от рака, превратившись почти в иссохшую мумию, хрипя, кашляя и стоная и захлёбываясь жёлтой слюной, шедшей у неё изо рта, я понял, когда именно смерть становится страшной. А вот она не боялась, а молила о смерти. У неё не было сил кричать, только потрескавшиеся губы едва шевелились, зовя её. До сих пор помню запах, исходивший от измученного тела. Не мочи и фекалий, которые я выносил, меняя бабушкины простыни и горшки, а именно дух угасания, гниения тела и души человека. Я и сейчас содрогаюсь, припоминая его. Каждый раз, когда я кого-то теряю, он возвращается ко мне.
Именно об этой истории из детства я почему-то вспомнил в тот день, сидя в этом парке. Я сидел на единственной выжившей из трёх доске скамейки и смотрел на серое небо, которое рассекали чёрные ласточки, опускаясь всё ближе к земле в ожидании дождя. Потом я оглядел парк и заметил последствия бури, злобствовавшей два дня назад – повсюду валялись сломанные ветки, а в паре мест и упавшие деревья с расколотыми напополам стволами. На соседней лавочке, охватив голову руками, в пред коматозном состоянии раскачивался здоровенный пьяный мужик. Его только что стошнило прямо на ботинки, и сейчас он видимо старался принять этот факт. К его лавочке подошли две девушки и брезгливо пристроились к другому краю, чтобы покурить. Мужик подёргал носом и, почувствовав живительный знакомый запах, тут же забыл про заблёванные ботинки и воспарял духом. Он видимо попросил закурить, всё ближе придвигаясь к девушкам, а они мигом сорвались с лавочки и, угрожающе замахиваясь на него сумочками стали быстро искать путь к отступлению.
Я же решил порыться в карманах, в надежде наскрести на пиво. Но в карманах был только измятый автобусный билет и пуговица от куртки.
- Кошмар, лезут всякие уроды! – девушки, спугнутые пьянчугой проходили мимо меня.
 Я игриво подмигнул им и свистнул.
- Лен, смотри, ещё один. Чего надо?
Я осмотрел их с ног до головы. Одна была явно постарше, крашеная блондинка с длиннющими ногтями и кривыми ногами и тощая, как жердь, другая – полногрудая шатенка с большими, как у лошади глазами и забавной ямочкой на подбородке. Первая была одета в коротенькую джинсовую юбочку и красный топик, несмотря на промозглую погоду, на второй были голубые джинсы и белая блузка. Обе явно намного старше меня.
- Шоколада, - ответил я, - дадите?
И посмотрел на шатенку, которую, очевидно, звали Леной.
- Пошёл ты, - огрызнулась блондинка, - сопляк.   
- Показывай дорогу, милочка.
- Я тебе не милочка.
- А я тебе не сопляк.
- Тебе что от нас нужно? – вторая оказалась чуть повежливее.
- Я уже огласил свои требования.
- Не смешно.
- А кто смеётся? Было бы смешно, если бы не было так грустно.
- Пойдём, Лен, нечего с ним разговаривать.
- Со мной не надо разговаривать, сигареткой лучше угостите.
Шатенка порылась в сумочке и достала пачку.
- А не молод ещё курить?
- Был бы молодым, клей бы нюхал, а раз сигарету прошу, значит, уже подрос.
- Бери всю, там три осталось.
- Мне хватит. День простоять, ночь продержаться, вечерок продымить. Спасибо, спасли человека. Прямо как Горький завещал.
- Ты хоть знаешь, кто такой Горький?
- Что ты, дорогая, я знаю только алфавит до середины, а слово на шоколадке прочитал.
- Язык у тебя, смотрю подвешен.
- Это хорошо, когда язык подвешен, но главное, чтобы за него не подвесили.
- Работа-то хоть есть?
- Иногда. А что?
Шатенка ещё раз порылась в сумочке и достала визитку.
- Если нужна, приходи по этому адресу, спроси Баринову.
Я взял визитку и немного покрутил её. Тогда я ещё не знал, что это мой «счастливый» билет.
- Пойдём, Лен, любишь ты со всяким отрепьем разговаривать, - потянула блондинка свою подругу, пища неприятным голосом - мало тебе, что вчера ту девчонку на озере нашли? 
Они пошли прочь, а я долго смотрел им в след. Справедливый финал? Или просто стечение обстоятельств? Тогда я слишком мало понимал в жизни, чтобы делать такие сложные умозаключения. Обидно, что сейчас я понимаю ещё меньше.

***
Я лежал на спине и дымил в долгий затяг. В голове не было никаких мыслей, только блаженная пустота. Как раз наступило то прекрасное состояние, когда никого и ничего не хочется.
Она лежала рядом и спала. Я глянул на неё, но потом снова уставился в окно, где ярко светили звёзды. Кучи маленьких светящихся огоньков. В школе физик рассказывал нам, что мы видим лишь свет, который доходит до нас сквозь огромные расстояния. А со звёздами на самом деле нас разделяют миллионы лет, и многие из них давно погасли. Поэтому те, кто любуются звёздами, должны учитывать, что большая часть из них мертва.
Вот я и глядел на мерцающих мертвецов. Здорово они дурят башку людям. Она продолжала сопеть мне в ухо. Я чувствовал её кожу, её тепло, но мне было параллельно.  Бывает такое, что человек вроде бы рядом, а ничего не ёкает. Вот так было и сейчас. Не знаю, зачем я прихожу сюда. Если нас застукал бы её папаша, то я наверняка отправлюсь в реанимацию. Но этот риск мне даже, признаться, нравился. Я чувствовал, что держу этого склочного мудака за яйца. А секс – дело десятое. Это только, когда только начинаешь узнавать, в чём тут прелесть, вроде как, вставляет. Потом – приедается, как и всё остальное.
О, вспомнил мой первый раз…Хочешь послушать? Тебе, в принципе, деваться-то некуда, ведь рассказываю-то я. Половая близость в моей истории, кстати, играет немаловажную роль. Не смотри на меня так, я не извращенец. Просто так получилось, что многое в жизни пришло ко мне через постель. Нормально ли это? Не знаю. Не хочу знать. К чему лишний раз убеждаться в то, что я – всего лишь животное, живущее для услаждения собственной плоти?
Давай-ка лучше к сути.
  Так вот, однажды меня запихнули в один реабилитационный центр. Почему? Потому что я немного больной. По крайне мере был в детстве. Вроде как спокойный, тише воды, ниже травы, но если довести, могу и покалечить. Может даже убить, кто меня знает.
Помню, многим позже, когда я уже выпускался из школы, меня кинула девчонка, с которой я месяц или два гулял, подбивая клинки. Это тайное оружие всех женщин: сверкнуть глазками, показать, что ты – не безразличен и извлекать выгоду для себя, пока ты волочишься, как хвостик, со своим ослиным простодушием. Когда рядом маячит женская задница, любой, даже самый хитрый мужик становится наивным. Просто кровь отливает от мозга к другим каналам.
  Мне, честно говоря, было наплевать, поэтому эту потерю я перенёс, можно сказать, стоически, но как-то на одну из общешкольных попоек она припёрлась с новым ухажёром, села напротив меня и демонстративно начала с ним лизаться.
Признаться, до этого момента я и не думал тосковать по этой шалаве. Но, подобно маленькому ребёнку, которому плевать на игрушку, пока она не окажется в руках у кого-нибудь другого, я здорово завёлся. Сидел с постной рожей и пил полвечера. И дошёл-таки до кондиции. Знаешь, если такое происходит, то я совсем чумной становлюсь, это у меня от отца. «Кондиция» наступила, топливо вышло за шкалу, я молча встал, зажал пустую бутылку в руке, подошёл к нему, заглянул в глаза и со всей дури огрел этого пацана прямо по голове. Бутылка в осколки, девки пищат, все замерли в шоке, а я спокойно сел на рядом стоящий стул и закурил довольный, с гордостью глядя на свою работу.
После этого случая (как всегда обычно бывает, какой-то очень честный нехороший человек вызвал органы правопорядка) меня впервые привлекли и поставили на учёт. Но быстро сняли за «образцовое поведение», всё-таки в школе я был на хорошем счету.
Ну, до определённого момента, когда где-то через полгода у меня случился рецидив. Учился я с такими моральными отбросами, которые любят искать лохов в своём паршивом стаде. Учился, честно признаюсь, на автомате, никогда не зубрил, но знания каким-то неведомым чудом сами упрямо залезали в мою бедовую голову, поэтому оценки были очень неплохими. Видимо, от природы мне, к сожалению, не дано было прожить беззаботную блаженную жизнь набитого дурака. Жаль, таким ведь гораздо лучше живётся. Хорошо, когда много не способен понять, хуже, когда против своей воли понимаешь то, чего вроде бы понимать и не должен. Но опять я сворачиваю не туда. 
  Я уже говорил, что богатырской силой никогда особо не отличался, зато был, как ты, наверное, понял, поумнее многих, поэтому получил волчий билет в число неудачников. Меня это не радовало, но лебезить перед всякими уродами, чтобы пропустить пинок – другой, как это делали прочие «зубрилы», не способные себя защитить, я не собирался. Поэтому колотили меня довольно часто. Если приходил домой с фингалом, то отец ещё и добавлял за то, что порочу фамильную «честь», не умея давать сдачи.
Я всё терпел, сносил просто, как один прославленный герой на Голгофе. Но, на мою беду, был в моём классе один завзятый псих, к слову, даже хуже, чем я - Гоша. Тощий такой, с кривой на бок шеей, как будто гвоздь, по которому неудачно молотком тюкнули. Вроде как дрищ, но удар у него был крепкий. Почему-то своей целью он выбрал меня, видать чем-то очень я ему не приглянулся. Набрасывался каждую неделю по поводу и без. Я долго игнорировал его нападки, но когда мы учились в девятом, он стал организовывать коллективную охоту на меня. Этакое грёбанное сафари, только в нём не человек гонится за животными, а с точностью наоборот.   Привлёк Гоша к этому делу почти всех парней в классе. Когда пару недель после уроков за мной прогонялось семь-восемь быков, и я, доверившись истине, что быстрые ноги ничего не боятся, на силу от них свинтил, пару раз чуть не попавшись. А вот на третьей мне не повезло: отделали меня так, что три дня после этого в ушах звенело и кровь носом шла. Потом ещё и папаня выписал, но, ладно, не об этом, грешно на прошлое обижаться. Вот, после этих скорбных событий я понял, что с этим нужно что-то сделать.
В один солнечный весенний день перед уроком русского языка учительница во время большой перемены запустила нас в кабинет и ушла в столовую. Он сидел своим костлявым задом прямо на парте и болтал ещё с двумя такими же деградантами, как и он о том, как вчера ночью цеплял студенток около клуба. Те, развесив уши, ему верили и чуть ли слюни не пускали. Мне было плевать, что он там мелит. Но глядя на его мерзкую фигуру, тощую спину, гнусавый голос, я почувствовал странное ощущение в животе. Мне на мгновение показалось, что нечто режет меня изнутри. Я просто устал лицезреть эту остроносую харю с вечным запахом из огромного рта полного жёлтых кривых зубов. Мне стало мерзко и обидно от мысли, что это могло меня колошматить. Тогда я взял в руки стул, подошёл сзади и приложил его по хребту со всей силы железной ножкой. Он крякнул, слетев с парты, и упал на пол, как рыба, жадно ловя ртом воздух. Глаза его были на выкате, изо рта текла слюна. До меня дошло, что ему жутко больно, и мне стало как-то не по себе. Но он так забавно корчился, что я захохотал, как сумасшедший, не выпуская стула из рук. А он хрипел и извивался, как уж на сковородке. Все застыли в ужасе и, боясь шевельнуться, таращились на меня. Мне было непонятно – какого чёрта они не смеются? Ведь колотя меня, они так задорно хохотали, а теперь отчего-то тишина.  Где же смех? Где аплодисменты? Увлёкшись этими размышлениями, я не заметил, как прозвенел звонок, вошла в класс учительница, вскрикнула, схватила меня, отняла стул и потащила к директору.
С тех пор я там числился в качестве штатного записного психопата. Родители обиженного мною Гоши естественно подняли шум. Знаешь, всякие подонки очень любят прятаться за мамину юбку, так что я вовсе не удивился.  Месяц я балансировал между статусами зэка, и типа, у которого подтекает чердак. Чтобы не отправлять меня в колонию для малолеток, отца убедили засунуть меня в «реабилитационный центр». Щебетали, мол, там мне помогут «специалисты», я окажусь среди «себе подобных». Правильно, сейчас-то я понимаю, что школе нафиг не нужна была шумиха, тем более администрации не хотелось портить статистику постановкой очередного идиота на учёт. Не знаю, что уж там они напели бате, чем напугали или пообещали что-то, в конце концов он согласился. 
В общем, я оказался в дурке, если снять позолоту с красивых шаблонных официальных формулировок.
Не буду томить, сожму затянувшееся предисловие фразой: «заниматься там всяким говном». Формулировка не печатная, но весьма ёмкая и исчерпывающая, на мой взгляд.
 Там нас учили, что нужно выпускать пар и всё такое прочее в духе христовых: «Возлюби ближнего своего». На второй день я умудрился там подраться с физруком – любовь отчего-то не задалась. Говорили же дураку, ну не люблю я делать отжимания, а этот бритый лоб глухим предпочёл притвориться. Пришлось заехать ему в рог. Мужик был здоровый, наломал мне порядочно. Потом меня пообещали сдать в «нормальную» психушку, и я чуть приутих.
На групповой терапии мы слушали лекции на тему, вроде «как правильно заводить друзей», но меня дружить, как-то не тянуло. Там нужно было задавать друг другу вопросы. Тем уродам, которые рисковали задавать какой-нибудь глупый, на уровне олигофренов, вопрос, вроде: «Ты ромашки любишь или лютики?», «Кто тебя больше ремнём порол – мама или папа?», я дарил букет из отборной брани, украшая иногда его плевком. Мне даже стали пихать какие-то таблетки, но я прятал их под язык (меня один парень научил однажды во дворе) и выплёвывал потом их в унитаз.
Но в группе ещё можно было отмахаться. Хуже стало, когда очкастая тощая стерва, носившая парик, лицо которой было испещрено морщинами, хотя ей не было ещё и сорока, называвшая себя нашим «куратором», начала ставить нас «в пары». Это был «элемент близкого контакта; доверия, которого нам всю жизнь не хватало». Произносилась данная фраза сахарным голосом, так, что можно было диабет подхватить. Меня такой подход жутко бесил, чего я, собственно и не собирался скрывать.
Мне один «пациент», толстый такой уродец, даже пытался наломать, когда я её послал. Её там все любили. Она как бы была доброй и пушистой, всех гладила и жалела. Но я с детства привык во всём мягком и пушистом искать подвох. Как-то раз я спрятался в подсобку покурить – там была большущая вентиляционная решётка. Стоял, в эту решёточку попыхивал - она удачно так соединяла подсобку с женским туалетом. Внезапно туда припёрлась эта грымза в парике как раз и запёрлась с подругой, училкой кройки и шитья, заставлявшей нас делать всякую фигню, чтобы попудрить свой огромный шнобель. Пришлось сигаретку тушить, чтобы хвост не прижали. От досады решил просто постоять и послушать о чём две эти клюшки будут судачить.
Они стояли около зеркала, аккурат под этой решёткой и болтали о том, «как сильно достали эти грёбанные чокнутые подростки». Грымза божилась, что «если бы не хорошая зарплата, давно бы свалила подальше от этих ублюдков», то бишь нас.
Стоя около подобных грязных пыльных решеток, к которым не полезет ни один нормальный человек, да если ещё и находишься по колено в дерьме, как я убедился многим позже, можно узнать много интересного.
Так вот, эта карга поставила меня в пару с одной девчонкой. Полноватая, но не толстая, нет, такая дурнушка, с большими синими глазами, носом картошкой и круглым лицом, усыпанным веснушками, словно гречневой шелухой. Она была очень тихой, грызла ногти на одной руке, а другую в это время запускала в свои немытые длиннющие волосы цвета соломы.
И не поверишь, с того дня она приклеилась ко мне, как банный лист. Разве что в туалет со мной не ходила. Всё время молча, плетётся за мной, спину мою буравит. Я много раз пытался избавиться от неё, разворачивался, матом покрывал с головы до ног, а она не отставала и всё тут. Ну, не бить же мне её было, в самом деле?!
И вот как-то раз после физкультуры нас задержал тот самый амбал, с которым я сцепился, потому что у нас не получилось какое-то там упражнение.
«Пока не отработайте, - сказал, - отсюда не выйдете». Ушёл и запер нас в зале, засранец. Я-то знал, что он потопал на пятый этаж клеить ту самую училку кройки и шитья, поскольку, как и вся мужская часть «психушки», тащился от её огромных буферов. Как на духу говорю, её доить можно было. Любой бы корове на ферме фору дала.
А мы, как жертвы маньяка-насильника остались в подвале, где и находился этот треклятый зал.  Пользуясь случаем, я решил поговорить с этой придурошной на чистоту.
- Слышь, - начал я, пока она корячилась, пытаясь искренне выполнить упражнение, - какого хрена ты за мной волочишься?
Она удивлённо глянула на меня, а потом снова стала пыжиться. Её пухловатое веснушчатое лицо при этом забавно покраснело.
- Ты глухая или вопроса не поняла?
Если и дальше будет молчать, можно будет надавать тумаков ей по-тихому.
- Я не глухая.
Голос у неё был довольно приятный.
- Тогда отвечай на вопрос.
- Нам так велели.
- А если бы нам из окон выбрасываться велели?
- Нам такого не скажут.
- А то?
- В учреждениях, где подростков лечат от мании суицида, вряд ли станут призывать к суициду.
- Умная что ли?
- Нет, дура. Видишь, с тобой разговариваю.
Она явно была не промах, а мне нравятся достойные соперники.
- Хорошо, - попытался я зайти с другого бока, - а ты не могла бы перестать это делать?
- Могла бы. Но только зачем?
- Что зачем?
- Переставать это делать. Это забавно.
- Что же тут, мать твою, забавного?
- Ну, забавно смотреть, как ты шаришься по углам, пытаешься свалить от меня, чтобы тайком покурить, а у тебя ничего не получается.
Вот тут мне точно захотелось ей врезать. Забавно ей. Меня всего ломает, а она делает это от скуки, для хохмы. Я твёрдо решил щёлкнуть ей по лбу. Не лупить же её кулаками, в самом деле, баба же?! А в лоб, ничего – переживёт.
Она испытующе посмотрела на меня, чуть наклонив голову. Глаза её как-то странно хитро блестели. Чёрт, так она даже очень ничего.
Я подошел поближе, приготовив свой безымянный палец. Она улыбнулась, метнулась ко мне, обхватила за шею и поцеловала. Я, естественно оторопел. Нет, до этого я конечно уже целовался с девчонками. Хотя, чего я вру? Был бы смысл. По правде до этого момента целовался я только со своей двоюродной сестрой в деревне под крыльцом, прячась от бабушки.
- Ты сбрендила?
- Нет, просто мне захотелось. А я привыкла делать то, что мне хочется.
И тогда я тоже поцеловал её в ответ. Вышло не очень. Было тепло, мокро и как-то смазано. Но я чувствовал её губы мягкие, немного шершавые. От неё приятно пахло мятными конфетами.
- Ты не умеешь целоваться, - вынесла она безжалостный вердикт, когда я отстранился.
 Но тут же, увидев мою кислую мину, решила меня ободрить.
- Ничего страшного, ты скоро научишься. Мы с тобой немного попрактикуемся.
Это заявление меня немного приободрило.
- Может сейчас? – осмелев, предложил я.
- Давай.
Я обхватил её за талию и притянул к себе. Никогда ещё не ощущал так близко чьё-то тепло.
На самом деле, ко мне особо никто не прикасался. Мама, как я говорил, давным-давно от нас ушла, отец – только для того, чтобы засветить подзатыльник или ткнуть в бок, бабушка – чтобы резким грубым движением вытереть мне грязный нос или рот.

***
До этого я ощущал на своём теле лишь удары. А девчонки обходили меня стороной. Ещё бы, им нужны были быдловатые самцы, которые держат в страхе свой двор, этакие малолетние бандиты, которые носили спортивные штаны, играли мышцами и болтали с ними о тачках, о том, как они на прошлой неделе кого-то отметелили и как они умудрились послать мать или батю на три буквы и не получить за это ремня. Их лица покрывали шрамы, а моё противная красная угревая сыпь. Они сидели в качалке, а я в библиотеке. Со всеми девочками в школе меня разделяла пропасть.
Один раз, где-то год назад, я попробовал пригласить одноклассницу на свидание, не зная, что она больная на голову. Было у неё такое свойство, ни слова, не говоря о том, что ей что-то не понравилось, жаловаться своему парню, который был на три года старше нас всех. Он тут же приходил с парой-тройкой таких же, как он бычков и начинал «базарить за жизнь». Заканчивалось это либо ударом в челюсть, либо штрафом, который он взимал в качестве платы «за его беспокойство». 
Но я-то не знал, что у неё есть такой парень. Вот и подкатил к ней. И поплатился.
Был такой мерзкий зимний день с плюсовой температурой, когда воздух влажный и холодный, а ветер ледяной, но обманчиво выглядывает тусклое солнце, запуская свои лучи в дырявую простыню пасмурного неба. Грязный снег вперемешку с рыжим песком противно налипает на ботинки, а на раскатанной дороге совсем тает, образуя глубокие грязные кляксы луж. Вода журча, скатывается в канализацию, переливаясь разноцветными бликами. Идти тяжело, ноги то и дело увязают в нечищеной развезённой сотнями ног слякоти, а под ними противно так чавкает.
Я спокойно шёл домой мимо старой хоккейной коробки, когда меня догнали одноклассниками с восторженными криками: «Погоди, с тобой Вася идёт поговорить!». Они-то, скоты, знали, что сейчас будет. Тут из-за угла выплыл тот самый Вася в сопровождении свой «паствы», которая тут же окружила меня. Одноклассники сразу же обступили нас в ожидании зрелища. На их лицах вспыхивали и гасли довольные улыбки. Они предвкушали.
- Слышь, гнида, ты чё к моей бабе лез?
Я тупо осматривал его с ног до головы. Широченный, твою мать, я ему точно не ровня. Смотрит на меня, как бык на красную тряпку своими маленькими глазками. Лицо рябое, пара шрамов на щеке. Сразу видно, ветеран умственного труда, чёрт подери, ещё в начальной школе порвал две последние извилины.  Укатает в асфальт и фамилии не спросит. Я прикинул свои шансы и решил, что всё же стоит принять бой. Бежать было бы совсем глупо. Сразу же получишь бойцовский удар в спину и след от башмака, в память о своей трусости. Да и увязну я, скорее всего в этой проклятой канители, как пить дать.
- Оглох что ли, педик? Щас в рог дам!
О, прямо слюной брызжет, видно на пределе. К тому же, явно хочет порисоваться перед друзьями. Вожак стаи должен держать свой авторитет. Иначе рано или поздно более сильный самец отгрызёт ему член. Ну, пускай помашет членом, пока есть такая возможность.
- Я тебя слышал.
Он оскалился и скинул рюкзак, болтавшийся у него на плече. Его прихвостни сразу же бросились ловить.
- Отвечай тогда на вопрос.
И он смачно плюнул мне под ноги.
- Отвечаю. Я к ней не лез.
- Ну, сука, клеил. Какая разница?
- Я не знал, что у неё парень есть.
- Ах, не знал.
- Не знал, на ней не написано.
- Остроумный что ли, шутки шутишь? Клоун?
- Может и клоун, раз тебе смешно.
- Раз клоун, тогда лови в харю.
И он с ловкостью боксёра заехал мне в правый глаз. За плечами у меня был здоровенный драный ранец, но к чести своей я пошатнулся и не упал. Удар был настолько сильным, что у меня пошли цветные круги. Этот шкаф явно занимался какой-то борьбой.   
Тогда он, всё той же правой, ударил мне в скулу. Нужно было терпеть. У него за плечами бокс или каратэ, а у меня - три года музыкальной школы. К тому же эти шакалы только и ждали, чтобы оставить след от своих тяжёлых намокших ботинок на моей юной заднице.
Он решил попробовать с левой, но я стоял намертво. Моя шея завернулась так, что я думал, что голова сейчас слетит, как с шарниров. Тогда я и просёк его цель – уронить меня в ближайшую лужу. Но обдумать не успел, как мне прилетело по носу. На куртку закапала кровь.
- Падай, мразь!  - рассвирепел Вася, чувствуя, что позорится перед братанами.
Я сжал зубы и молчал. Он влепил мне со всей дури в челюсть так, что она аж клацнула. Показалось, что мне выбили пару зубов. Но я оставался на ногах вопреки здравому смыслу.
Так меня учил один знакомый мужик, живший по соседству, славный малый, которому, по ходу, стало меня просто жалко, когда я каждый день начал появляться на нашей улице побитый, как собака. Один из немногих в моей никчёмной жизни, кто был ко мне искренне добр.
 Не жди тут педофилии или прочих мерзостей. Никакого дурного подтекста. В жизни такое, чтобы кто-то был к тебе добр, без умысла, должно быть, случается только раз, на силу, два.
   Пожилой, с головой, убелённой сединами, но пышущий здоровьем, высокий, плечистый, всегда с добрыми голубыми глазами и весёлой улыбкой, этот человек принял меня в свой дом, стал кормить, мог подвезти на машине до школы. Я бегал к нему тайком от отца, потому что если тот узнал, то прибил бы меня в два счёта. Он научил меня забивать гвозди, работать пилой, объяснил, как устроен двигатель машины. Однажды свозил на рыбалку. Это был лучший день в моей жизни. Мы удили рыбу на берегу реки, светило солнце, я смотрел на поплавок, и меня наполняло счастье. Я чувствовал его, как оно рассыпается бликами по реке и уходит с её течением дальше, туда, где нет места боли.
Он показал мне, как разводить костёр, помог вытащить пару окуней, дважды, не найдя брода, перетащил на плечах через реку. Я прижимался к нему и ощущал, что-то, что так долго искал, но никак не мог найти раньше…
 Потом, в очередной раз заметив синяки, стал учить защищать себя, объяснил, что в молодости занимался борьбой, показал несколько приёмов.
Потом я узнал, что у него не было детей. Он женился, но жена вскоре умерла, и он остался совсем один. Я тоже был один и это, похоже, нас сблизило.
Жаль, что ненадолго, потому что вскоре он погиб. Вступился за девушку, когда вечером возвращался из магазина. К ней приставали какие-то молодые ублюдки, хотели затащить в машину, наверное, чтобы увезти на какой-нибудь отшиб и изнасиловать. Они предлагали ему убраться, когда он окликнул их, но пошли к чёрту. В драке он стоял до конца, и получил под рёбра острый нож.
 Отец тогда валялся пьяный, и я улучил возможность съездить в морг. Хотел попрощаться. Соврал, что я его сын (не представляешь, как бы мне на самом деле хотелось быть его сыном, пускай и недолго, плевать, что он мёртвый! Для меня он даже мёртвый был лучше живого отца…). Я встал рядом с ним, а этот некогда добрый человек, лучший, из всех, кого я знал, смотрел на меня мёртвыми пустыми глазами, которые жутко блестели в свете гудящих флуоресцентных ламп.   
Теперь я почему-то вспомнил этот безжизненный взгляд. Смелая душа покинула крепкое тело и слилась с пустотой той ночи, когда это всё случилось. Я убеждал себя, что он стал ещё одной звездой на небе…
 Меня ударили в рыхлый живот. Пришлось согнуться.
 «Стой до конца», - звучал у меня в голове мягкий знакомый голос. 
Локоть ударил мне в спину, и я почти осел к земле, коленями на сырой снег. Меня взяли за шкирку, и как кота, наделавшего в хозяйские ботинки лицом стали пригибать к луже. Но я упёрся ладонями прямо в ледяную кашу. В руки как - будто воткнулось стекло. Я стоял на четвереньках и сопротивлялся из последних сил. Мне лупили ребром ладони по шее, чья-то нога ласково пихала со всего размаху в зад. Раздавался смех. Упасть и прекратить безумие? Хрен им, пусть подавятся. Шея буквально трещала, казалось, хребет вот-вот не выдержит и переломится. Мои глаза давно были закрыты. Я видел только тьму, иногда разверзавшуюся снопами искр.
- Не падает скот!
- Ну и оставь его, а то пришибём нахрен.
- Чувак, лучше упади, - советовал кто-то.
Из темноты раздавался чей-то булькающий смех.
- Упрямый ублюдок, на кой тебе всё это? Хлебни водички, и мы отвалим – откуда-то издалека раздавался грубый прокуренный голос Васи.
Я попробовал открыть глаза, и сквозь пелену увидел их ботинки. Потом голос:
- Развлекайтесь?
Этот голос был знакомым. Точно, милицейская обувь. Местный участковый.
- Только не убейте его.
Потом смех. Он удаляется.
- Чёрт с ним, пошли, - командует вожак, но потом, передумав, разбегается и со всей дури влетает мне в зад ногой. Законы физики всегда были сильнее человеческого упрямства. Я проезжаю лицом по снегу и выключаюсь.
Вернулся домой я только под вечер, утирая разбитый нос мокрой шапкой.
- Кто тебя так?  - спросил выпивший отец, увидев меня.
-Никто.
 -Никто?! Да тебя отделали, как щенка! Сука, вздумал меня позорить?! Ты не мой сын, моего бы не отделали!
Он схватил меня за шкирку, повалил и стал колотить сначала руками, потом ногами. Я не молил о пощаде, не кричал «их было больше», просто лежал и ждал, пока он остынет.
Я «ожил» только через две недели, питался раз в три дня, если повезёт. На третьей неделе заковылял в школу, долго потом меня преследовал этот случай, даже были мысли сброситься откуда-нибудь с высоты, чтобы забыть про боль и унижения. Но я взял себя в руки. Пускай они все утрутся!   

***

С тех пор я не искал человеческого тепла, контакта, люди стали мне параллельны. И вот теперь я приблизился к ней, и она в один миг стала частью меня. Это было необычно и в то же время просто. Я коснулся губами её нежной шеи, и она выгнулась, как кошка, а потом прильнула ко мне всем телом, став дышать мне прямо в ухо. Было горячо, но приятно.
- У тебя было уже? – томным голосом спросила она. 
Я только смог помотать головой.
- Ладно, не важно. Пошли.
Она взяла меня за руку и потянула в сторону матов. Они были сложены в углу. Мы сняли один и легли. Я уже вовсю обнимал её, пальцы скользили по её девичьей нежной коже. Она изогнулась ещё раз, и ладонь моя попала прямо ей на грудь. Я осторожно сжал её. Она застонала.
- Посильнее, не бойся, - посоветовала она.
Я подчинился. Мы раздевали друг друга, ласкали губами и руками, и нам было страшно. Странное ощущение тревоги, сейчас кто-нибудь войдёт и нарушит нашу идиллию. Под потоком нахлынувших чувств, я ощутил, что, должно быть со стороны всё это смотрится очень странно. Ведь мир вообще странный. Он как будто летит в бездонную чёрную пропасть и тащит нас за собой. Невозможно сопротивляться, идти против течения. Хаос сильнее всего сущего. И наш нелепый неуклюжий подростковый секс кажется островком отчаянья в этом чёртовом океане безумия. Мы оказались здесь в дурке, без права на любовь, без капельки надежды и теперь просто погружаемся во тьму.
Я был внутри неё, и зал с его шведскими стенками, матами, обручами, штангами, мячами, тренажёрами сжимался до размеров нашего странного оазиса, где нет боли и страдания, лишь стыдливое наслаждение двух измордованных безжалостной жизнью детей, окончательно потерявших себя.
Это длилось недолго. Всего несколько минут тёплого несказанно-нежного, трепетного чувства эйфории, а потом суровая грязная и пошлая реальность, облезлые стены и потолок.
Мы быстро оделись, почти не глядя друг на друга, повисло неудобное молчание. Меня колотила дрожь. Вдруг что-то не так.
- Неплохо для новичка, - её бодрый голос разорвал тишину, - даже очень неплохо. Я бы даже повторила.
- Я так понимаю, у тебя не первый? – глупый вопрос, совершенно не под стать тому, что было несколько мгновений назад. Слишком грубый и реалистичный.
- Конечно, нет. За это и загремела. Врачи говорят, что я какая-то нимфа.
- Может, нимфоманка?
- Да, точно. Короче, я секс люблю. У меня это ещё в тринадцать началось. Сначала одноклассники, потом студенты, а под конец уже на взрослых мужиков перешла.
Я прикрыл её рот, а потом поцеловал и обнял. Она прижалась ко мне, а потом резко отстранилась.
- Ты чего? – глаза у неё аж вылезли от удивления.
- Ничего, просто захотелось обнять тебя. Тебя что, никогда не обнимали.
- Нет.
- Ерунда.
- Они просто одевались и уходили.
- А я хочу обнять.
Она вернулась ко мне.
- Ты странный.
- Я знаю.
Мы прообнимались и поцеловались до тех пор, пока нас не выпустил тренер.
Мы часто стали видеться в коридоре, гулять вместе. А однажды сбежали после отбоя. Была безлунная ночь, небо затянуло ряской темноты, и мы неслись по длинным коридорам, где давно погасили свет, заглядывали в пустые кабинеты, многие из которых, как выяснилось, не запирались и прятались от дежурной, которая то и дело шныряла по коридорам. 
Нашей целью была крыша. Там, на просторах бескрайней апрельской сырой безлунной ночи, в пижамах, тонких халатах и тапочках, обдумываемые ветром, нисколько не боясь последствий, мы стояли, обнявшись, и пробовали на вкус уже порядком подзабытую свободу.
          - Жалко не видно звёзд, - вздохнула она.
          -  А по мне так очень хорошо.
 - Почему?
- Они же все обманщики, ты что, не знаешь?
- Почему это обманщики?
- Многие из них давно уже погасли, может быть, миллионы лет назад, а свет до нашей планеты дошёл только сейчас, потому что они очень далеко. Мы видим свет давно погасших звёзд, которые мертвы.
- Забавно. С людьми тоже так бывает.
Она тяжело вздохнула, и мне показалось, что она говорит это будто бы не про кого-то отвлечённого…
- Не понял. В каком смысле?
- Поймёшь, очень скоро. Прижми меня покрепче, мне холодно.
- Не боишься заболеть?
- Чего бояться, что я простужусь и умру?
- Хотя бы.
- Это не страшно, так даже лучше. Я скоро вернусь домой, в эту загаженную коммуналку, где все соседи алкаши. У матери ещё четверо помимо меня. Все от разных мужиков.  Она снова станет заставлять меня стирать пелёнки и будет обзывать шлюхой. Я отвечу, что она не лучше и получу пощёчину. А потом снова пойду по мужикам, и она сдаст меня сюда или куда-нибудь ещё похлеще. Было у меня один раз, когда меня упекли во взрослое отделение. Меня там четыре санитара привязали к кровати, обколи чем-то, и пустили по кругу. Говорили, типа: «Всё равно ей это в кайф».
Только мне не в кайф было. Сквозь дурман я всё чувствовала, и мне впервые это дело было противно. Люди – уроды.
- Согласен.
- Конечно, ведь ты знаешь. У тебя шрамов много, ожогов. Лицо вон всё помятое. Слушай, я кое-что тебе скажу. Вчера, пока ты был на завтраке, я решила порыться у тебя в тумбочке и нашла тетрадку с твоими заметками.
 - Что?
Меня передёрнуло. Да, я, как глупая пятиклассница вёл свой личный дневник. Удивлён? У каждого свои заморочки. Писал там всякую чушь, свои наблюдения об окружающем мире. Этакий репортаж, состоящий из никчёмных несуразных воспоминаний. Никто об этом не знал, ни одна живая душа. Брать в руки мне удавалось её не часто, но когда удавалось урвать подходящую минуту, я выливал на пожелтевшие страницы накопившуюся боль и ненависть, что буквально раздирала меня. С малых лет меня бесило лицемерие этого бетонно-пластмассового мира, где всё так ярко и хорошо, пока горит свет. А когда он гаснет, становится мрачно, холодно и жутко. Как будто в этой темноте скрывается одна только смерть, дышит своим тяжёлым сырым могильным дыханием…
Эх, вот это меня плющит, хороша водочка, ничего не скажешь…
  Короче говоря, я был очень поражён, зол и возмущён не думал, что она способна на такое. Ведь я действительно писал там то, что вижу, что пытаюсь понять, но только не очень-то хотел кому-то показывать, ведь они были очень личными.
- Какого хрена? – выпалил я.
- Не злись. Просто захотелось узнать о тебе побольше.
Я и не мог на неё злиться.
- Скажи мне честно, - и она заглянула мне прямо в глаза, так прямо и пронзительно, что сердце у меня сжалось, - последние обо мне?
- Да.
Тогда она поцеловала меня, потом положила руку мне на грудь, будто хотела послушать, как бьётся моё сердце.
- Пообещай не потеряться в этой жизни. Ты можешь, я теперь точно уверена, ты можешь. Мы все сгниём здесь, но это не для тебя. Ты не псих, это точно.
- Что же мне делать?
- Что хочешь, что тебе нравится, от чего ловишь неподдельный кайф. Только, прошу, не потеряй себя. Понял?
- Понял.
- Обещаешь?
- Обещаю.
- Ты тоже не потеряй.
- Мне терять нечего. Я всего лишь прожженная шлюха. Если меня не затрахают до смерти, то придушит собственная мать. Как-то раз по пьяни она уже пыталась удавить меня ремнём. Почти получилось, нет, мне ловить нечего. Знаешь, я хочу сказать тебе спасибо.
- За что?
- У меня впервые в жизни появился друг. Ты ведь выберешься?
- Давай выберемся вместе. Выйдем отсюда, уедем. Хочешь, даже поженимся.
- Нет, это не для меня. Я потяну тебя на дно.
- Что же для тебя?
Она улыбнулась мне, и в этой улыбки было столько отчаянья и боли, сколько никогда не бывает в слезах.
 А после она вырвалась из моих объятий, подбежала к краю крыши, оттолкнулась и, расставив руки, прыгнула вниз…

***
… Я долго стоял на коленях и вопил, как подстреленная охотником дичь. Изо рта у меня вырывался белый пар. Там с высоты седьмого этажа на меня смотрело распластавшееся по асфальту тело, подсвеченное бледным светом уличных фонарей.
Потом я помню лишь чьи-то сильные руки, уколы, туман…
Меня выписали через несколько недель. Я шёл вдоль дороге, в лицо мне светило, ослепляя майское солнце, по обочинам пробивалась салатовая весёлая молодая травка, на которой лежало собачье дерьмо, окурки, пакетики, бутылки и фантики. В воздухе пахло свежестью с привкусом тухлого запашка с местной свалки. И всю дорогу до дома меня не покидала одна мысль, которая словно дятел упрямо стучала у меня в черепной коробке: «Что чувствует человек, который падает вниз?»
Думаю я об этом и в такие моменты, когда вокруг меня устанавливается мёртвая тишина, разбавляемая чужим сопением.
Как в тот раз, когда рядом со мной лежала дочка моего редактора Лены Рита. Луна своим голубым маревом подсвечивала её длинные вьющиеся каштановые волосы, лицо с правильными чертами, большую обнажённую грудь.
Мне ничего не хотелось. Меня будто выжали до суха. Только ощущение гадливости и омерзения, лежат где-то рядом со мной, заставляя вспоминать, что когда-то я мог когда-то быть чьим-то другом, родственной душой по общему безумию. Больше такого не повторится никогда.
И я наивно полагал, что это мне только на пользу...

***
Итак, как же я оказался в постели с дочкой редактора, то бишь моей непосредственной начальницы?
Это долгая история, останавливаться и мусолить особо не хочу. Не стоит уделять внимание тому, как я затащил её в постель. Тут главный вопрос «почему?» Как ты понял, я согласился на столь щедрое предложение, сделанное мне в парке.
Работёнка в местной газете, надо сказать, дело скотское. Нет, это конечно не мытьё жирной обслюнявленной посуды, но на той работе хотя бы адреналин. А здесь тоска зелёная, противная, липкая, словно болотная трясина. В маленьком городке, где бабушки насилуют наркоманов и алкашей, ну или наоборот, а самым большим происшествием является поджог палатки с шаурмой у таджика, который посмел кормить русский народ собачатинкой вместо кошатинки, короче, очень трудно найти стоящий сюжет для репортажа. Слезливые статьи про инвалидов и обездоленных пенсионеров, понятно, были не для меня. Нет, не потому, что я конченый циник, а потому что здесь каждый второй старушка или инвалид, а зачастую – старушка-инвалид. Так что соплями было точно никого не удивить. 
Я бегал с высунутым языком на задания, типа «местный милиционер храбрым движением снял котёнка с дерева» (правда в подобных новостях ни в коем случае нельзя было рассказывать, как толстопузый страж порядка катался по газону, матерясь и визжа, как баба, пока обезумивший от ужаса кошара расцарапывал лицо нежданному спасителю, вцепившись в него мёртвой хваткой, из-за чего из подобных очерков исчезала вся соль) или «пенсионер соорудил вечный двигатель из двух подшипников, старых трусов жены и банки вазелина», а чаще всего «бытовая ссора закончилась травмой черепа мужа от ласкового удара скалкой по лысине, жена клянётся, что его причёсывала и отказывается признавать вину».
Конечно, это моя ирония, но, поверьте, в основном круг моих тем укладывался в пространное определение «зелёная тоска» или «бытовуха». Ничего интересного тут априори произойти не могло, а если и происходило, то редактор скорее отправляла на это задание сама себя, по сути, махом отрезая последний кусок торта с кремом.   
Я месяц ходил к ней и умолял дать мне что-нибудь стоящее. Мне хотелось реальной работы (и это не похвальба), потому что я понимал, что достоин большего, нежели перебирание грязного белья в тёмной комнате с закрытыми глазами. Но она посылала меня сначала туда, откуда редко возвращаются, а потом на новое скучное задание. Не нужно быть шибко умным, чтобы понять, что меня без рода и племени, сюда взяли за подвешенный язык и только ради того, чтобы я делал черновую работу, за которую «дипломированные журналисты» ни в жисть не возьмутся, и не квакал.
И я бы смирился с судьбой, если бы не был собой. Мне от природы достался то ли дар, то ли проклятье в виде понимания того, что происходит вокруг меня. Я видел тех, кто со мной работал насквозь. Помимо меня и редактора Лены работало ещё два журналиста. Одной из них, Любе, было уже лет под сорок, она была тощая как градусник, стриженная под мальчика, востроносая, со впалыми щеками, не умолкающая ни на минуту пустозвонка. Она лезла к кому не попадя, стремясь поделиться «богатым жизненным опытом». Когда она трещала без умолку, как из пулемёта, у неё на лице выступали розоватые пятна, и видно было, как оно лоснится в тусклом освещении тесной комнатёнки корреспондентов.
Второй мой коллега был немногим лучше. Звали его Миша или Гриша, что-то в этом роде.  Ему было на вид лет тридцать-тридцать пять. Свои длинные сальные патлы он заплетал в большую косу, которая доходила ему почти до толстой задницы. Да, задница у него, чёрт возьми, была огромна. Пузо тоже не сдавало позиций: казалось, что он когда-то проглотил огромный глобус и всю жизнь, как удав переваривает.  А ещё…странно сказать…, от него жутко воняло. Жутко, это не совсем то определение, которым можно описать этот запах. От него всегда обязательно пахло немытым человеческим телом, будто ему в детстве не объяснили, что есть такое приспособление – душ, который помогает вместе с верными соратниками – куском мыла и шампунем – смывать с себя все выделения нашего тела. Но гвоздь программы был не в этом. Его фишка была в длиннющей, как у бравого викинга или местного батюшки (уж не знаю на кого больше он пытался походить) бороде. Мать твою, да что греха таить, это была бородища, которой при желании можно было пол подметать. Желание использовать её именно таким образом рядом с ним возникало часто. Казалось, он не умеет просто незаметно сидеть и работать. То он щёлкал костяшками пальцев, то кряхтел, то ковырял в носу, то кашлял, то хмыкал себе под нос, но больше всего его хотелось прибить за комплекс упражнений на стуле, когда он поднимал руки вверх, и из подмышек на волю вырывался такой смрад, что в нашей комнатёнке становилось не продохнуть. А эта падла вертелась ещё как флюгер, будто хотела поделиться своим «счастьем» со всеми. Вечная рубашка в клеточку на нём по обыкновению задиралась, обнажая волосатое пузо, а спина хрустела, словно пачка чипсов. Господи, сколько раз я мечтал вырвать ему бородёнку и натереть его пемзой!
Любочка тоже костерила его на чём свет стоит, прямо вслух. Она долго ругалась, уничтожая тишину, мой мозг и последние остатки терпения, а этому мамонту всё было по барабану. Он был по убеждениям либерал (или либераст, я человек не учёный, не знаю, как там правильно) и считал, что свобода превыше всего. Ещё он полагал, что это «благородное звание» позволяет ему огульно хаять всё русское и превозносить западные ценности. Все предложения этого придурка начинались «…а вот в Европе», «…здесь это норма, но на Западе…». И всё в таком духе. Странно, если учесть, что дальше нашего Пиндяевска судьба его не заносила.
Ну и хрен бы с ними, если честно. Мне ни с одним из них не жить. Но глядя на них, я понимал, что меня грызёт жгучая обида. Я просто не мог понять, чем эти два говноеда лучше меня. Я видел, как они работают и читал результат на выходе, словно из прямой кишки. И, провалиться мне на месте, если они делали материал лучше, чем я.
Раз я слышал, как Любочка брала у местного артиста какого-то погорелого театра интервью. Признаться, с членом во рту женщины на моей памяти более свободно разговаривали, чем она без оного. Так мычать, глотать слова, при этом подбирая их по пять минут, нужно ещё суметь.
«Это не моё, - как - то раз щебетала мне она, - я больше люблю свои мысли излагать на бумаге».
«Правильно, твою мать, - подумалось мне, - бумага-то всё стерпит». Это было в тот момент, когда я читал её репортаж с какого-то спортивного мероприятия. До меня дошло, что играли в мяч, но что конкретно с ним делали, я вникнуть так и не смог.
Второй был едва ли лучше. Он освещал своим благодатным пером местную криминальную хронику, подбирал политические анекдоты и байки, иногда вставлял собственные воззрения на ту или иную проблему (будто кому-то было интересно его мнение). Рубрика, как сейчас помню, называлась «Мои пять копеек». Банальнее только клоун, который каждый раз повторяет шутку с метанием торта в лицо.
Ещё одним его хобби были кулинарные рецепты. У него даже тетрадка была с называнием «Советы холостяка», он её, вроде как собирался издавать. Если честно, подыхал бы с голода, ничего из этих советов применять бы на практике не стал. Как переводить продукты на сортир, я знал и без газетных полос.
В общем, более унылых компаньонов было не сыскать.
Мой первый более или менее адекватный репортаж мне дали только через три месяца этой адской работёнки. Был какой-то там юбилей рок-н-ролла, и мне поручили написать про местное рок-движение. Кое-как я разыскал одного «рокера», такого типичного толстопуза с хвостиком и бородкой, в мятой засаленной майке с английским названием известной рок-группы. Правда, буквы настолько облезли, что даже самому преданному фанату практически невозможно было бы отгадать, что за этим шифром скрываются его кумиры.
С ним мы договорились о встрече на их репетиционной площадке, он черканул мне адрес. Вот тут и началось скотство. Репетировали на складе около местной овощебазы.
Как раз была самая что ни на есть настоящая зима, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Я шёл по раскатанной грузовиками снежной кутерьме, а за мной по пятам следовал снегопад. Мелкая противная снежная пыль, подгоняемая ледяным ветром, то обдавала меня с боку, то била прямо в лицо, не давая поднять голову.
 Вдоль дороги тянулись сосны с забелённой снегопадами зеленью их гордо распушённой хвои. Они раскачивались и угрожающе скрипели, будто пытались испугать меня и заставить повернуть. Но не на того напали. Хоть я и был по щиколотку в снегу, и ноги мои уже порядком подмокли, моя работа была по-прежнему превыше всего. Не сдаваться же на полпути.
К складу я приплёлся часа через два. Ноги мои окоченели и гудели как теплотрасса в морозную зимнюю ночь. Меня встретил ржавый забор с провисшей местами колючей проволокой.
Препаршиво начался мой репортаж - около ворот склада никого не было. Я понял, что стою один, как хрен на лбу, посреди снежного леса и не чувствую ног. Нужно было как-то спасать положение. Я решил осмотреться.
Намотав полтора круга, я услышал наконец-то какое-то гудение. Может так воет ветер в окрестных деревьях, а, может, это было у меня в ушах, и всё постепенно накрывалось медным тазом…
Нет, точно этот звук имеет не природное происхождение. Кто-то чётко и явственно насиловал музыкальный инструмент. Какой точно – определить было невозможно, потому что, чтобы это ни было, сейчас больше напоминало пионерский горн, судя по гулу. Потом раздались крики, которые можно было сравнить с тем, как трое пьяных подростков насилуют лишайную кошку, царапающуюся из последних сил.
Теперь я был уверен, что рокеры находились здесь, в этом чёртовом краснокирпичном холодильнике, где внутри было холоднее, чем на улице. Чтоб эти уроды там себе яйца окончательно отморозили! Меня кинули, как последнюю проститутку около трассы Москва-Петушки. Но отступать, бросив оружие на поле боя, было не в моих интересах. Слишком сильно я промёрз и задубел, чтобы просто так повернуться и уйти.
Я дождался, когда музыка стихнет и, срывая глотку, хрипя, заорал что было мочи: «Открывайте, вашу мать! Открывайте уроды!». Оказалось, пароль этот был сродни «сим-сим».
Волшебный код был найден, и через несколько минут ворота, скрипя, зашевелились и начали потихоньку открываться. В появившуюся щель просунулось синюшная пропитая жирная морда одного из «членов группы», того самого, с которым я договаривался. Он почесал небритый подбородок, огляделся по сторонам, будто не понял сначала, куда попал, увидел меня, прищурился, и сипло и как-то совсем неприветливо спросил:
- А ты что за хрен такой?!
«Интересно, он реально меня не узнал или только сделал вид?». Разбираться мне было холодно и лень.
- Вася Пупкин, - огрызнулся я и, отпихнув его тушу, прошёл за ворота.
Некогда уточнять тонкости с этим алкашом.
- Я таких не знаю, - как-то заторможено выпалил он, но, видимо, внезапно для себя, обнаружив, что я уже внутри, начал нервно моргать и дёргать красным пористым носом, походившим на помидор. Видимо, помимо спиртного, ребята баловались ещё чем-то.
- Журналист я, - пришлось объяснять, медленно, как для дауна, хотя и до того дошло бы куда раньше, - пришёл писать о вас статью, мы договаривались.
Парень замотал головой, будто стряхивал с себя невидимую вуаль, и выдал на бис:
-Чего во что брать?
Было бесполезно апеллировать к его «чистому разуму».
Я просто пошёл к входу в склад. Как бы приветствуя меня радостным зубодробительным гимном, снова грохнула невыносимая громогласная музыка.
Рокер выматерился и засеменил за мной.
Помимо гостеприимного толстячка, тут было ещё двое гениев, и хотя им для полноты картины не хватало одного человека, их вполне можно было назвать всадниками апокалипсиса.
Как я уже упомянул, эти местные рок-звёзды обустроили своё обиталище в бывшем складском холодильнике. Признаться, по ощущениям, эти бетонные стены знавали много дерьма, но теперь их потёртое естество было окончательно порушено ужасными громогласными звуками, будто броненосец насилует собаку или кто-то играет членом на контрабасе. Да-да, как только я вошёл в их печальный чертог, мои уши тут же безжалостно были изнасилованы этим нечто, предрекавшим Рагнарёк. Иначе такая «музыка» мною не воспринималась. Как только бетон ещё не потрескаться?!
Жалобно, на последнем издохе пиликала уставшая электрогитара, будто проститутка после третьей смены подряд, она изрыгала из себя последние стоны, моля о скорой смерти. Это пиликанье сопровождалось безголосым вокалом, больше походившим на блеянье козы, которой только что вырезали гланды.
Кто-то также параллельно нещадно колотил в барабан, словно маленький ребёнок, которому дали железные кастрюлю и ложку, позволив от всей души лупить по крепкому днищу, добивая нервы родной бабушки. Видимо, барабанщик чем-то крепко был обижен на свой инструмент, и хотел доломать его как можно скорее. Мне вдруг тоже захотелось, чтобы он поскорее сломался и, наконец-то, отмучился.
Акустика в этом помещении была…Да какая, к дьяволу акустика, не было там никакой акустики! Только рокочущий грохот, с жадным трепетом насилующий тишину, рвал на части покой этих старых стен, заставляя вновь и вновь кровоточить барабанные перепонки.
Но «музыкантам» было глубоко до лампочки, свисавшей тусклой соплёй с высокого потолка, ну или прямо по тому самому барабану, который они так старательно добивали. Они, по ходу, были из тех людей, которые настолько привыкли к своей бездарности, что начали воспринимать её как дар, как манну небесную.
Эти мертворождённые «Моцарты» сидели с важными вдохновенными опухшими от пьянства рожами и творили очередной выкидыш истории, стучась прямо в двери ада.
Барабанщик был сухой обрюзгший мужик лет тридцати с козлиной бородкой и, судя по всему, считал здесь себя паханом, поскольку как только я вошёл в их богомерзкую обитель, он сделал знак рукой своим единомышленниками и, скриви недовольную рожу, бросил мне скрежещущим, полным презрением голосом:
- А ты ещё, что за хрен?
- Стоячий, в отличие от твоего, - машинально парировал я.
 Надо было сразу задать градус беседы, который осадил бы этих козлов, а то утопили бы меня в собственной гениальности, как сорокалетний клиент-девственник свою первую в жизни шлюху.
Гитарист-вокалист, который до моего появления вдохновенно делал минет микрофону, вылупился на меня как на явление Христа. Надо сказать он, на мой скромный взгляд, выглядел приличнее всех из этой троицы: молодой, с длинными тёмными волосами, аккуратным не совсем пропитым лицом и адекватным взглядом больших карих глаз. Максимум, выкурил косячок, а значит самый понятливый из всех обсосов. Я решил обращаться именно к нему.
- Я встречался с вашим другом вчера, - я кивнул в сторону бородатого укурка, - мы договорились о встрече.
- Чего? – тявкнул, выйдя из ступора барабанщик, в силу врождённой тупости или алкогольной атрофии мозгов не ответивший на мой внезапный выпад минуту назад.
- Я, мать вашу, тот сраный журналист, который пропёхал сюда с километр по снегу, отморозив себе последний член, чтобы сделать про вас, уродов, статью!  - заорал я, что есть мочи, чтобы эти глухие мудаки меня услышали.
 Хотя неудивительно, что у них пробки в ушах, все птицы, должно быть, кругом замертво попадали на землю от их музыки.
Они будто стряхнули себя пелену сна. Глаза барабанщика налились кровью, и он угрожающе с упорством того же быка попёр на меня.
 - Не с того базар начинаешь, крыса помойная, ты на кого быковать вздумал? Мы, твою мать, самая лучшая группа в городе! – завопил он, брызгая во все стороны слюной.
- По убийству музыки? - невозмутимо поинтересовался я уже спокойным голосом. Мой окрик произвёл на них нужный эффект, теперь оставалось прикончить голубчиков.
Люблю я заводить типов, вроде этого барабанщика, знаешь ли. Когда рядом такое отборное чмо, тяжело удержаться. Два других говнаря просто стояли в сторонке и глазели на нашу сымпровизированную перепалку, стараясь не встревать. Похоже, этот пёс действительно был гнилым лидером данного поющего муравейника, в который бы побрезговал насрать и обожравшийся мёда медведь.
Нет, ну реально представь себе, стоят три потных мужика с немытыми патлами в драной джинсе и инструментами, купленные на деньги, стащенные у родителей из кошелька, и выпендриваются как вошь на гребешке, заламывая свои и без того кривые пальцы. Ансамбль «Самоцветы» и «Иси Ди-Си» в одном флаконе, твою мать.
 - Слышь, - упирал на своё барабанщик, тряся своей мохнаткой, - мы в прошлом месяце фестиваль выиграли…
- Районный.
- Да нам весь зал подпевал…
- Не знаю, вы из-за своей отстойной музыки могли и не расслышать, может они молились в голос Богу, чтобы вы заткнулись.
- Пошёл отсюда вон! - внезапно из своего засанного угла проскрежетал сквозь зубы толстый бородач, который меня впустил.
Да, если барабанщик просто понтовался, то у этого в голосе звучала решимость провести инвентаризацию костей в моём теле.
- Ладно, – решил я сменить тактику, - воля ваша, я свалю, но тогда будете до конца жизни морозить свои жопы в этом холодильнике?
- Слышь, пентюх, это наша студия, - просветил меня безголосый вокалист своим голоском, характерным больше для кастрированного кота.
- Продюсеры, должно быть, каждый день в очереди стоят, чтобы с вами контракт подписать? Вы вообще когда-нибудь слышали слово такое: пиар?
- Так ты пиарить нас собрался? -  оживился толстый, будто даже протрезвев и мигом неожиданно сменил гнев на милость, - так чего же сразу не сказал?! Выпендривается ещё тут стоит… Я - Лёха Кабан (прямо в точку), это Гоша Напильник (ну, и тут против правды не прёте, звук из него извлекается, будто кто-то действительно напильником работает), - он мотнул головой в сторону вокалиста, - и Валера - лучший барабанщик в городе.
 - У него и визитка, наверное, есть… - на автомате включился я, но тут же осёкся. Раз уж удалось установить подобие контакта с этими маргиналами, было бы глупо просерать такую возможность.
Ведь у этих упырей и, правда, загорелся в пропитых поросячьих глазках озорной огонёк тщеславия. Быстро от ненависти до любви мы проделали один шаг. Когда ощущение близкой славы бьёт в голову, подобно моче в железном горшке, трудно устоять, даже если собеседник тебе неприятен.
- Я, - продолжил толстый, - басист и по совместительству менеджер, - он жестом пригласил сесть меня на диван. Нет, скорее на некое подобие дивана.
Я брезгливо опустился на этот вонючий трон, боясь принести, домой на джинсах сифилис или ещё, что почище.
  Толстый алкаш рассказывал мне о том, как им трудно творить в этом захолустье, как их никто не понимает, денег не дают и бьют по рукам, не давая их размягченным от наркотиков и бухла мозгам, творить вечную музыку.
Для меня это воистину была музыка вечного хаоса. Именно так орут грешники в аду. Да и плевать мне было на их проблемы. Самое главное, по возможности (которую я почти сразу отбросил), записать всю эту сопливую муру в блокнот и по-человечески обработать. Редактор наверняка заставит меня писать о тяжёлой жизни провинциальных музыкантов, о том какая кладезь талантов пропадает, так и не раскрывшись из-за равнодушия чиновников молодёжных организаций.
Для меня же, знаешь, это была кучка тупых бездарей. Опухшие рожи заблудшей гордости нации жадно впивались в меня глазами, когда я лениво водил ручкой по странице своего блокнота. Наивные, ведь их слова для меня ничего не значили, ровным счётом ничего. Так бывает, люди думают, что ты бережно замарываешь бумагу испражнениями их прекрасной исповеди, а ты просто рисуешь в блокноте член. Большой такой, красивый, с яйцами. В нём гораздо больше смысла, чем в этом интервью.
На самом деле, единственное, что было интересно в этом храме успения музыки, так это замечательный диван, на котором покоилась моя прекрасная задница.
Я смотрел на его прорванную во многих местах обшивку, почерневшие от грязи и табачного дыма куски поролона, торчащие из останков его измученного тела пружины, и думал: «Господи, сколько же развратных заразных страшных девок он повидал на своём веку! Пролитое дешёвое по три рубля бутылка, вино, сальные тела, напрягающие твои пружины, выделения человеческого тела по твоему остову, и никакой надежды впереди. Мрази тушат окурки о твою спинку, а ты просто ждёшь того часа, когда твой срок выйдет и ты отправишься на свалку, на покой».
Да, мы с этим диваном в каком-то смысле были родственными душами.
- Вот поэтому мы и пишем актуальные тексты, текстовка у нас вообще очень сильная, сейчас только Домом Культуры осталось договориться о выступлении…
Боже мой, они всё об одном и том же. Да гений, ты гений, но вот какого хрена ты медведю позволил по ушам своим пройтись?
- В городе нас очень любят, у нас больше ста фанатов в бар на наши выступление неделю назад пришли.
Пришли, или вы их туда под дулом ружья загнали? Или бухлом все обещали угостить? Ладно, пора заканчивать этот чёртов цирк.
- Хорошо ребят, я понял ваши проблемы, - дипломатично прервал я его словесный понос, - давайте я сделаю пару ваших фотографий для статьи и разойдёмся.
- Только покажи, а то ведь нам может не понравиться, - встрял мерзкий барабанщик. Как же он меня достал!
- Ты патологоанатому на осмотре такие претензии предъявляй, не хочешь фотографироваться, милости прошу, вон в тот сраный угол, без твоей рожи не сдохнем.
- Да ты загрёб петушиться, я тебя сейчас по хайлу заеду!
Он угрожающе дёрнулся корпусом в мою сторону. Нет, возиться с алкашнёй дело неблагодарное, слишком я долго терпел. А он решил подлить масла в огонь, и попёр на меня с целой тирадой нецензурных хитросплетений. Вот такие обороты речи бы в своих песнях загибал, ей Богу, местный контингент бы валом повалил. Только ещё бы пришлось петь про Владимирский централ, но это уже мелочи.
  Два других весёлых друга – член и подпруга, - пока спокойно стояли в сторонке, но тоже, по возможности, были не прочь объяснить мне правила местного этикета.
И тут меня переклинило. Понимаешь, своего самомнения внутри хоть отбавляй, так много, что оно моё дерьмо вытесняет так, что иногда аж из ушей льётся, а тут ещё и эти петухи клювами расщёлкались. Нет, слишком много говна я переел, прежде чем сюда попасть, поэтому надо сделать так, чтобы интервью состоялось…
Я извинился, пожал им руки и тихо пошёл домой писать статью. Ну, так поступил бы нормальный человек.
Нет, это не про меня, я тебе сейчас заливаю. Конечно же, я размахнулся и дал что есть силы по роже этому лучшему барабанщику, чтобы услышать, как он умеет стучать…своим пустым черепом о пол.
Получилось громко и хорошо. Краем глаза я увидел, как ко мне приближается толстый менеджер, замахиваясь схваченным стулом на трёх ножках (его я как-то в темноте сразу и не приметил, ну хоть кому-то ещё хуже, чем дивану), чтобы прислать посылку для моей головы.
Я естественно увернулся, ведь во мне не было двух бутылок водки и сто кило жира, и заехал ему ногой в живот. Он с размаху врезался в стену и осел на землю как мешок с компостом. Некрасиво это, надо же убаюкать человека, и я схватил выроненный им «Экскалибур» в виде трёхного стула и огрел его по хребту. Менеджер – басист заревел своим, должно быть, лучшим гроулингом в жизни и прилёг отдохнуть.
Я посмотрел на третьего. Тот держал в руках свою драгоценную гитару, словно бейсбольную биту и смотрел на меня, как кролик смотрит на удава. Парень весь дрожал, ожидая своей участи. Тоненькая струйка страха побежала по его тощей ляжке и стекла на пол в виде лужицы мочи.
Меня аж смех пробрал, веришь, нет? Такого жалкого зрелища я не видел с тех времён, когда мои одноклассники в пятом классе зажали самую красивую девчонку, у которой к её несчастью тогда забугрились два холмика в районе груди, похожие на сиськи, и стали её что есть силы щупать, теша своё подростковое либидо. А она, бедная, довизжалась до того, что описалась. Красота её сразу слилась по потоку мочи, прилепив к ней напоследок прозвище Танька-обоссанька. 
Правда, потом писались эти пацаны, когда в школу пришёл её отец – местный авторитет, держащий вещевой рынок, но это оставим за скобками моего рассказа.
 Что-то я отвлёкся. Ах, да. Смех и секундная расслабленность стали моей ошибкой. С пола на карачках поднялся лучший барабанщик, и гепардом прыгнул на меня; прямо из этой позы, обняв мои коленки и сбив меня с ног. Так глупо повалившись, я не растерялся, и будучи внизу, к моему сожалению, на одном с ним уровне, изловчился и двинул уроду ногой в челюсть. Он отлетел, а я тут же вскочил на ноги. Барабанщик, опираясь на запасы алкогольного топлива и нелегальный допинг из наркоты, упорно пытался снова встать на карачки, и я решил не терять времени: отойдя чуть назад, я разбежался и влетел ногой прямо в его тощий зад, как меня когда-то научил добрый мальчик Вася.
Получилось шедеврально: представь, он пропахал пару метров носом и влепился головой в свою барабанную установку, головой точно в самый большой барабан.
- Интервью закончено, - отдышавшись, доложил я вокалисту – зассанцу, онемевшему от сковавшего его ужаса, вырвал у него из рук гитару и разбил о пол, чтоб больше она, несчастная, не мучилась, и уже собирался уйти, как меня окликнули.
- Стой!  - прохрипел барабанщик, вынув голову из своего нового пристанища, словно страус из песка, - я вижу ты крут, чувак.  Ты это, только не пиши, что нас троих один отмудохал, а?
- Мне-то с этого что?
Надо было воспользоваться ситуацией максимально благоприятно для себя, пока это возможно.
- Мы тебя на закрытую тусу проведём, которая будет в субботу, там все наши собираются, скажем всем, что ты крут, и все дадим тебе интервью. Сказать адрес?
Ну, хоть что-то. На безрыбье, как говориться, и сам раком встанешь. Я стал записывать.

***
Ты знаешь, мой новый незнакомый друг (Ведь я могу называть тебя другом? Тебя, пропитого бомжа, с которым мы встретились час назад и имени которого я не знаю, да и знать не хочу. Ах, какая ирония, но ведь если вдуматься – весь мир ирония). Ты слушаешь мой бред так внимательно, не перебиваешь, не вмешиваешься со своими историями, коих у тебя должно быть вагон. Да, я в этом уверен. Я вижу твои руки, костяшки сбиты, чёрт возьми, на этих ладонях живого места нет. Вон, на лице тоже красноречивые отметины: ожоги, порезы, синяки... Возможно, на моём сердце такие же. Хотя на нём скорее борозды, заполненные зловонной жижей.
Я опять вру, нет у меня сердца! И ничего-то у меня нет, есть только эта скучная история человека, который всю жизнь думал, что стремится вверх, а на самом деле камнем падал вниз, ломая головой преграды, чтобы крепко удариться о дно. Но не я первый, не я последний, и как понимаю, если ты ещё до сих пор не ушёл, то не тебе меня судить. Может быть, ты нынче единственный человек в мире, который, наоборот, сможет меня понять, сможет почувствовать то, что чувствую я.
Чёрт, проклятая лирика опять меня сбила с нужного места. Ты готов слушать? Ты киваешь, значит, тебе самому это нужно. Я обязательно куплю тебе выпить под конец. Боже мой, конец будет такой, что я сам напьюсь! Но пока это не важно, сейчас надо послушать ещё немного этой тягомотины, чтобы понять, как я оказался здесь, одолев все круги ада, чтобы встрять в самое пекло.
Ну, так вот. Ты знаешь, друг мой, как выглядит провинциальный город ночью? Я шёл по улице в ореоле фонарей, которые гасли при моём приближении. И тогда мой мир погружался во тьму, а перед глазами возникало грустное до тошноты тоскливое зрелище моего крохотного городка, здесь на краю мира, среди огней пятиэтажек, я шёл по пустой улице, и ощущал себя безумно счастливым, потому что ночью я мог хоть ненадолго остаться один. Впереди тлел последними остатками красного закатного пламени горизонт. Маленькие бусинки звёзд то и дело прорезали своим светом чёрное покрывало ночи, а серые тучи плотно сжимались, судорожно пытаясь задержать их нежный свет. Они успели сожрать своего главного врага – луну, но крохотные вертлявые светящиеся мушки были этим медлительным говнюкам не по зубам. Там за миллионы лет от нас, они полыхали жаждой жизни, а нам лишь бросали крохи своего светового потока, так сказать, с барского плеча.
А в серых каменных однотипных домах кипела и затухала жизнь. Кто-то гасил свет и отправлялся спать, а где-то свет готовился гореть всю ночь, отбирая у трансформаторов последние силы, которые гудели для того, чтобы людям было весело и не страшно в кромешной тьме. Эти полыхающие электрической жизнью окна как раз и подсвечивали мой нелёгкий путь, но в то же время давили моё сердце жуткой тоской. Ведь, понимаешь, их было так много, но все они были чужими. Именно там один в полумраке, я сознавал лучше всего, что меня никто нигде не ждёт. Не то, что от этой мысли мне было уж совсем хреново, но лёгкие нотки грусти, потихоньку кололи мою истерзанную душу, давая понять тщетность и пустоту моего поношенного, как отцовское пальто, бытия.
Было у него такое пальто, которое ещё мой дед носил. Отменное пальто старого алкоголика, прожженное во многих местах сигаретным пеплом, с заплатками, пятнами непонятного происхождения, ну прямо, как то, что сейчас на тебе. Про такую одежду говорят, что в ней «семерых похоронили». Вот моя душа и была похожа в такие моменты на это драное пальто. Так я по крайне мере ощущал.
В этот день погода, как назло, разладилась. Из всех орудий ударила внезапная оттепель, и грязный снег неумолимо таял, приняв свою участь под розгами дождя.
  Я уверенно шёл к своей цели, точнее шлёпал по лужам. Сам не знаю зачем, я пёрся туда, словно упрямый баран, желая найти там какое-то заклинание или волшебный артефакт, который позволит мне отрастить крылья и вырваться из этой проклятой дыры.
Может поэтому я так уверенно маршировал по разбитому оттепельной сыростью и жизнью асфальту, а под ногами то и дело чавкало, и грязные брызги разлетались во все стороны? Я шёл и смотрел, как в лужах отражается свет фонарей, а ветер весело издевательски напевал мне вслед шатанием мертвенно-голых кустов сирени и воем в расхристанных кронах тополей. Где-то из глубины полусонного двора, через который мне предстояло пройти, послышался пьяный девичий крик и гомон бравых пацанов с района, решивших побаловать свой тонкий аристократический стан шкаликом пивка. 
Действительно, перешагнув Рубикон между двух домов и попав в мрачный колодец двора, я увидел, как примостившись на лавочке, мирно сидели в мёртвенно-бледном ареоле сутулого фонарного столба человек пять захмелевших добрых молодцев с сигаретами в зубах, с примерно таким же количеством поддатых густо крашенных русских красавиц в мини-юбках, совершенно не по погоде, по самое не балуйся, которые беспрестанно лузгали семечки и вкушали вместе с кавалерами все прелести их бесполезной жизни.
Они добивали тишину восторженными пьяными возгласами, находясь в том самом состоянии пропитанного спиртом восторга, когда море по колено, а рубаха только до пояса. Пьяное блаженство, похоже, помогало им забыть все тяготы трудового дня, игнорировать слякоть и морось, и порядком расслабиться, игнорировав при этом благополучие мирно спавших местных жителей. Да и какого хрена, если весело? Сон – это лишь тлетворная слабость человеческого организма, ненужная обуза, отвлекающая от культурного досуга. К чему так напрасно тратить время? Более того, ведь нельзя же быть жадным и держать всю радость в себе. Более справедливо поделиться ею с окружающими.
В племени дикарей всегда есть вождь. Такой вот вождь сидел в окружении внимательных слушателей в растянутой шапке с надписью «Diesel», пуховике и разношенных светло-серых спортивных штанах и удивлял прекрасных дам и верных рыцарей своими подвигами, размахивая сигаретой, словно мечом: «И я ему троечку-то прошил, он тогда типа и завалился на бок, а ему тогда типа по почкам добавил, а тут мусора подогнали, всех замели, падлы…».
Я не стал слушать дальше. Все эти истории были до безобразия скучны и однотипны. Не стоит ждать, когда они начнут мериться количеством ходок, лучше быстренько проскользнуть дальше.
Но бывалый острый глаз сразу же выцепил мою нескладную фигуру, прорезав кромешную темень двора.
- Эй, ты, иди сюда! – прокуренный сиплый призывный рожок храброго рыцаря уничтожил мою скромную конспирацию. Слишком глуп и отважен я был для того, чтобы шмыгнуть в кусты, поэтому как храбрый дурак откликнулся на громогласный призыв.
Вождь подошёл ко мне понюхаться. Он изучал меня взглядом своих опытных глаз, украшенных ювелирными симметричными фингалами, пытаясь рентгеновским зрением Супермена высветить во мне лоха. Лох постепенно высвечивался, принимая всё более чёткие очертания. Но драться с ними в мои планы не входило. Когда трое пьяных обсосов с немытыми рокерскими патлами – это куда не шло, но здесь опытные уличные бойцы со сволочными приёмами «бей толпой» и перочинными ножами в карманах. 
Лучше было дать им то, чего они хотели. Легко свыкаться с этой мыслью, когда тебе совершенно нечего дать, кроме своей помятой физиономии.
Богатыри-дружинники и красны девицы замолкли, ожидая, что же будет делать их туповатый князь. Я в этот момент рассматривал наколки на его ладонях, в одной из которых он сжимал бутылку пива. Такие были у собутыльников моего бати, а вся моя улица знала, что с собутыльниками моего бати и по трезвянке-то связываться опасно. Нет, с богатырями их сравнивать было бы неуместно, хреновая, знаешь, метафора.
Бойцовые псы, готовые ринуться в драку, разорвать тебя, только б представился случай. Так будет правильнее. Они оскалились, тяжело дышали ощетинили холку и смотрели на меня взглядами весьма тяжёлыми и неприятными (или мне так казалось при тусклом освещении). Разве что, слюна не стекала из раскрытых пастей.
- Братух, пиво будешь? – поинтересовался вождь - красный молодец -старший дружинник, и тут я заметил, что он просто мечта стоматолога. Да, по количеству зубов его перегнала даже панда, а по их красоте – моя бабушка, хотя к концу жизни у неё остались одни лишь гнилые пеньки.
- Не пью, - отрезал я, решив посмотреть, какой он сделает ход.
- А на пиво дашь?
Неплохо, ну хоть сразу к делу перешли, а то я уж бояться начал, что это представление затянется.
- У меня нету.
- А если найду?
Эндшпиль, мать твою, слава богам.
- Ищи на здоровье, - ухмыльнулся я.
-Чего скалишься? Борзый что ли?
И он оперативно запустил руку мне в карман куртки. Нащупав там кукиш с маслом в виде огромной дырки, он вытащил руку и полез в другой. Там вот уже несколько лет обитали пуговица и сломанная зажигалка, мирно деля предоставленную им государством, в моём лице, жилплощадь.
- Даже мобилки нет? - сникшим разочарованным голосом поинтересовался он.
Я тактично помотал головой. Нет, мудак ты обрыганный, не судьба тебе покрасоваться перед своими друганами и шалавами, сегодня не твой день.
-Вали отсюда, щенок.
Мне дали зелёный свет, не удосужившись сопроводить его пинком. И хорошо, а то тогда я точно бы не сдержался. Ничего, жизнь их наказала хуже чьего бы то ни было кулака. Она наказала их ими же. И вряд ли там, на заплёванном полу КПЗ, когда кто-то из подобных придурков будет лежать с пробитой головой, истекая кровью или на забытом поле пустыре затыкать ссаной майкой рану, полученную заточкой в неравном бою, к нему придёт осознание, что он просрал в какой-то момент, нечто важное в своей судьбе. Сидя за школьной скамьёй или в грязном подъезде среди себе подобных, он упустил хвост той волшебной птицы, которая могла вытянуть его из трясины. И я мог быть в числе им подобных: смириться с такой вот распрекрасной жизнью, открыть бутылку пивасика, сесть рядом с батей за стол, вместо того, чтобы драться с ним каждый день и отпустить свою жизнь в дольний полёт, приказав ей катиться в глубокую задницу самого глубоко котлована, прямиком в пекло.
 Но я был из тех, у кого постоянно свербит в жопе невидимое шило, заставляющее рваться, как голубь из силка, которые я расставлял когда-то в детстве. Некоторые называют это красивым словом «гордость», на худой конец, амбициями.
Я же называю это просто – шило. И оно не давало мне покоя здесь в этом богом забытом городке, под звёздным небом, погружаясь во мглу двора, я шёл на зажигающиеся и гаснущие огни негостеприимных окон, тая слабую надежду, что мне в руки сдадут иные карты, что я вытяну другой, счастливый билет, и я моя жизнь навсегда изменится.
С этой точащей сердце мечтой я зашёл в полутёмный подъезд одной из пятиэтажек (домофон был сломан и никто не собирался его чинить), и стал подниматься на третий этаж. Только бы эти суки не накололи, и там действительно можно найти что-нибудь хоть немного интересное для моей работы!
 Да, если окажется, как всегда – жирное ничего, хрен с ними, ведь в моих руках самое страшное орудие -  слово, а с ним я могу резать без ножа. 
Моя цель была сразу видна, а точнее слышна. В пункте назначения во всю рокотала громогласная музыка, видимо очень близкая творчеству этих юных героев. Подъездная акустика создавал ощущение, что кого-то истово рвало напропалую уже не первый час. Чёрт, да под эту музыку можно себе из ружья в рот выстреливать. Видимо, её творцы так и поступили, поняв какое чудище произвели на свет. А может гордыня им не позволила, ведь гении как никак. Какое тут нахрен понимание?
Я поднимался на зов Ктулху, который для избранных адептов был лирой Орфея. Стандартный подъезд, надписи на обшарпанных стенах, еле живые, бледно мерцающие сороковаттные лампочки или полное их отсутствие, окурки под ногами, батареи пустых бутылок около мусоропровода, выбитая плитка на лестничных площадках, обнажающая бетонную толщу скрытого под ней пола – вот она жизнь в разрезе. Здесь, где постоянно, наслаждаясь прохладой, вьются комары, а в спёртом воздухе с привкусом гниющего мусора чувствуется жар натопленных до максимума местной ТЭЦ батарей, рождается и умирает столь отвратительная человеческая жизнь.
С этой мыслью я дошёл до чёрной железной двери без глазка и надавил на старый потёртый звонок. За дверью надрывно прозвучало нечто похожее на соловьиную трель. Но, стоит отметить, что эта трель сразу утонула в помповом рокоте фонящих колонок.
  Естественно, никто не торопился мне открывать. Чёрт, мне что теперь все двери придётся открывать ногами (как будто до этого было не так)? Я опустил вниз ручку. О чудо, преграда с лёгкостью распахнулась, и я оказался в Чистилище.   
В коридоре стояла куча обуви, этакий разнокалиберный магазин для захудалых рокеров, живущих в одной квартире с родителями: разномастные берцы, гриндера, сапоги с высоченным голенищем, некоторые, вроде как на мужиков, но на платформе, женские – с каблуками чуть ли не мне до колена. Некоторые были проклёпаны металлическими пластинами или увенчаны шнурками неимоверно ядовитых вызывающих цветов от оранжевого до ярко-розового, и только малая часть имела приличный вид, прочие же выглядели так, будто принадлежали солдатам-пехотинцам, только что вернувшимися из «горячей точки». В эту кожгалантерею робко вкраплялись и кроссовки, но меркли своим существом перед величественной обувью рок-звёзд, от которой, между прочим, разило так, что у меня аж глаза заслезились. Им бы с моим коллегой клуб по интересам открыть…
Но вся соль была не в этом, а в том, что прямо рядышком с этой кучей лежал какой-то дистофически тощий синюшный подросток и, обнимая чей-то сапог, пускал туда слюни с полуоткрытыми глазами. Руку даю на отсечение – это было всё, что угодно, но не сон. Даже, чёрт побери, не крепкий сон набравшегося пьянчуги. Да, парень, будучи в рванине: мятая футболка с избитым значком «анархия» и рваные джинсы, сквозь которые были видны его коленки (интересно, он себе яйца-то по зиме не отморозил), – точно прибывал в «нирване».
Позабыв, что где-то очень глубоко в душе я приличный человек, я решил пройти в комнату, не разуваясь. Причиной моего поступка был до омерзения загаженный пол, который не мыли, должно быть, с момента заселения. Бедный линолеум, в некоторых местах уже изодранный, был покрыт такой коркой грязи вперемешку с волосами (или шерстью, чёрт поймёт), что ковры тут просто в принципе не требовались.
Стоит сказать, что некоторые куртки, видимо, счастливцев, которые пришли первыми, ещё уместились на вешалку, другие же валялись в куче на полу. Мне показалось, что под ними тоже может быть спрятан человек, но выяснять не было никакого желания. Какого хрена я вообще думаю о таком дерьме? Эта мысль пронзила меня подобно молнии, и я наконец-то отразил натиск первого ступора. Через пару секунд я осознал, что моё оцепенение было вызвано тем, что в квартире было неимоверно душно. Не, ну точно, как в преисподней. Хотя раньше было чистилище… Ладно, хрен поймёшь, без бутылки. Надо привести мысли в порядок и собраться! Я же профессионал, вроде как.
Вокруг здорово пахло сигаретным дымом и чем-то ещё. Я принюхался… ну, конечно же, трава, куда ж без неё родимой. 
 Кажется, квартирка трехкомнатная. Свет горел во всех помещениях, но лампочки были настолько слабыми, что невольно создавалось обилие плотного полумрака. В этих импровизированных сумерках я осторожно побрёл, как сапёр, переступая через вещи по длинному коридору. Нога моя наступила на что-то мягкое. Господи, только бы не говно! Я посмотрел вниз: подозрения мои подтвердились, но только немного в другом смысле. Бродя в темноте я наступил на какого-то бородатого хрена.
- Ты чё, офонарел! – просипел он, обдав меня перегаром. Твою мать, так это ж мой старый знакомый, козлиный барабанщик! Какая встреча! Вот уже пытается подняться, может быть, узнал доброго товарища. Но здороваться я желанием не горел. Для собственного спокойствия я с размаху двинул ему ногой в челюсть. Он хрюкнул и повалился, так и не успев достойно меня поприветствовать. Возможно, я сломал ему эту поганую челюсть, хотя хруста, вроде как, слышно не было. Но удар-то вышел сильный. Ладно, как я уже раньше говаривал, этот барабанщик мне по барабану. Обо всех приятных событиях он всё равно узнает в следующей серии, то есть утром. Утром, как известно, всегда острее чувствуешь боль, когда вырываешься из сладких объятий Морфея. Короче, срать я на него хотел три кучи с горкой.
Первой комнатой на моём неправедном пути был зал. Коробочка была полна типичными обрыганами, вроде тех, которые меня сюда позвали. Трое сидело на диване, один развалился в кресле. Ещё двое – кажись парень с девушкой, хотя оба были настолько тощие, нестриженные, с причёсками а-ля «взрыв на макаронной фабрике», крашенные и проколотые на каждом сантиметре пирсингом, что определить половую принадлежность наверняка можно было, только прибегнув к спусканию штанов (ведь здесь, кстати, и мужики и бабы были в штанах). 
С дивана нехотя поднялся ещё один мой старый знакомый – патлатый безголосый вокалист, выделившийся из массы своих патлатых друзей.
Для этого торжественного приёма он натянул на себя кожаные штаны такого маленького размера, что они плотно облегали его тощие ноги, и при большом желании можно было разглядеть яйца. Твою ж мать, значит танцор из него тоже никудышный! Меня обуяло желание по этим самым яйцам ему хорошенько врезать.
- А, ты пришёл! - с блаженно-идиотской улыбкой завопил он и почесал ко мне, простерев свои тощие руки.
В передачу «Жди меня» я играть явно не рвался, поэтому кое-как уклонился от этих пьяных скотских объятий.
- Какого хрена вы меня сюда позвали? – внезапный вопрос по моей задумке должен был немного остудить пыл этого козла.
- Смотри, как здесь весело, чувак.
- Безудержное веселье, сейчас животик надорву.
- Безудержное веселье? Безудержное веселье! – и он стал ржать, как сумасшедший конь, месяц, пасшийся на конопляном поле. Да, конопля тут явно приложила свою руку… Или стебель. Тьфу!
Мой новоявленный сердечный товарищ начисто позабыл про объятья, да и про меня тоже и медленно сползая по стене, хохотал, хохотал, хохотал…
Как бы у него мозги через уши не полезли, хотя какие там к чертовой бабушке мозги! Тут их на всех и пары бы не набралось. Кстати, наши невольные зрители даже не обратили внимания на своего собрата по дурману, продолжая пялиться в те точки, которые изначально для себя выбрали. В основном взгляды их были направлены на стенку, стоящую напротив и забитую разноцветными книгами. Но отрежьте мне язык, если я попал в клуб общества книголюбов! Интересно, что их так вставило? Хотя нет, мне было неинтересно. Наоборот, всё летело в тартарары. Писать о толпе ширнутых, обкуренных и перепивших мозгляках, многие, из которых были несовершеннолетними?  Проблемы детской наркомании у нас никого не корячат, пока не придёт распоряжение «сверху» или не объявят всемирный день борьбы с этим «недугом».
Роком же здесь и не пахло. Тут пахло потом и испражнениями человеческих тел. Кстати, откуда так несёт дерьмом? Не уж то кто-то из этих героев соизволил, как истинный творец, вывернуть свой внутренний мир наизнанку, показав своё естество на суд людской, а попросту говоря, обосрался? Ну, фигурально выражаясь, в дерьмо я уже влип, но, в самом деле, в него вступать не хотелось.
Может это мой сердечный друг, который уже посмеялся и просто лежа самозабвенно и восторженно глядел в потолок, решил удивить нас нечеловеческими талантами срать и смеяться одновременно? Почему в тот момент я вообще об этом думал? С другой стороны, что ещё делать, когда попадаешь в такую вот компашку? Так бестолково тратить свою жизнь…
Возможностей у этих говнюков, судя по их дорогим шмоткам, было побольше, чем у меня. Нет, не то, чтобы я завидовал… Кого я блин обманываю?! Конечно же, я завидовал каждому ублюдку в этой комнате.
Нет, просто так я отсюда не уйду. У меня вдруг появилось ощущение, что я упускаю что-то важное. Я решил перейти в следующее помещение.
Следующей на моём пути оказалась бедненькая кухня со скромным старым советским гарнитучиком и небольшим столом с табуретками. Но в ней не было ничего занятного. Только две неимоверно тощие девчонки с крашенными в чёрный, как смоль, цвет волосами, давили тощими задницами эти несчастные табуретки курили в раскрытое настежь окно, а также парень, длинная ярко-зелёная чёлка которого закрывала ему почти всё лицо, бесцеремонно рылся в холодильнике, желая заморить внутренних глистов.
- Слышь, - крикнула ему одна из девок неожиданно грубым басом, - харэ по полкам шарить, долбани нам лучше чай.
- Лучше хреном покачай, – огрызнулся парень и продолжил своё тёмное дело. Я решил оставить их наедине с этими маленькими прелестями жизни.
 Похоже, самое интересное для меня припасли две маленькие комнаты, расположенные друг напротив друга и туалет с ванной, которыми заканчивался коридор.
Сначала я приостановился в раздумьях, подобно Илье Муромцу, в какую же комнату сначала отправиться. Но потом решил, хрен с ним и повернул направо. Признаться, сцена, которую я там застал, с первой попытки я тебе описать не смогу. Логике и здравому смыслу она просто не поддаётся.
Во-первых, я нашёл источник звуков, которые как струя мочи окатили меня с ног до головы при входе. Это был старенький музыкальный центр, который, видимо, работал на последнем издохе, буквально выблёвывая из себя музыку. Да нет, скорее можно было назвать это набором звуков, будто кто-то возит ножовкой по краю чугунной ванны. Поэтому музыкальный центр можно было понять. По ходу, это он извергал из себя уже не первый час и порядком устал.
Во-вторых…, не знаю, как тебе описать «во-вторых». Я, честно не обладаю даром художественного повествования, всё-таки я не писатель, но попробую передать хотя бы общий образ увиденного. В маленькой душной комнате, где всей мебели было: кровать, платяной шкаф да трюмо с грязным зеркалом, танцевали «белый танец» под эту самую музыку два здоровых бородатых мужика лет по тридцать. Они были раздеты по пояс и страстно зажимали в объятья потные тела друг друга в чаду не затушенных сигарет, дымивших в пепельнице на трюмо. Они кружились в кучи бутылок из-под пива и водки, валявшихся у них под ногами, не замечая никого и ничего вокруг, поглощенные своим искренним движением страсти. Проще говоря, эти два пьяных обсоса с раскрасневшимися сальными толстыми телами висели друг на друге, совершая каждый раз некое подобие круга, ничего, не понимая в своём алкогольно-наркотическом угаре.
Третий же их компаньон стоял в противоположном, незащищённым мебелью углу комнаты и просто ссал. Моча стекала по стене и змейкой скользила на пол, заливая и без того загаженный ковёр.
В этой комнате я нашёл и источник смрада: прямо на кровати кто-то навалил огромную кучу, аккурат посередине. Не знаю, постарались ли танцоры или тот ссыкун или ещё кто-то, но верно так в моём сознании отныне и во веки веков будет выглядеть один день из сумасшедшего дома.
Я поспешил ретироваться, пока меня не заметили эти амбалы и не пригласили в свой чудесный парный танец и решил чисто ради интереса (убедившись, что никто здесь в этом аврале наркотического безумия меня не замечает), посмотреть, что твориться в третьей комнате.
 Проходя мимо ванной, я услышал голоса, женский и мужской.
Парень говорил ровным спокойным, даже, вроде как не пьяным голосом:
-Брось, детка, в жизни нужно всё попробовать.
- Но я боюсь, - отвечала она.
- Тебе пять лет что ли? Всё нормально, ты ж не сама будешь, тебя я уколю.
- Всё равно мне страшно.
- Тогда вали домой к своей мамочке.
- Не пойду, ты же знаешь, эта сука опять меня избила.
- Да хрен с ним, давай уколемся тогда ей назло.
Я не стал слушать дальше. Чужие трагедии, это как хороший драматический фильм. Смотришь, чувствуешь причастность, переживаешь, а потом титры и ты выкидываешь эту хрень из головы. Ломать свою жизнь можно и без свидетелей.
Дверь туалета была настежь, но там всё было до банальности скучно: на бачке висел тощий парень, лицо которого было наполовину в рвоте. Штаны у него были спущены – похоже, было настолько плохо, что до конца не определился, а потом и не пришлось, жизнь сама всё расписала.
К тому же я уже добрался до пункта назначения. Оттуда доносились приглушённые стоны. Сразу было понятно, куда дует ветер. Смотреть мне на это не хотелось, и я уже собирался уйти, но что-то внутри опять подмыло заглянуть меня внутрь, благо, что дверь была приоткрыта. 
Чёрт, лучше бы я тогда прошёл мимо. Я не фанат дикого порно, не извращенец, поверь на слово, поэтому подглядывать за сценами человеческого соития меня не в коем разе не прельщало, но, как ни крути, любопытство открыло мне прямую дорогу к эротической сцене, в которой два парня имели с обоих концов тощую девчонку прямо на полу. Она стоически переносила этот процесс, но, похоже, была настолько за краем сознания, что уже не разбирала точно, что происходит. Ещё бы, ведь рядом с ними валялась пара шприцев и стояла открытая бутылка водки. Не знаю, кто, что из угощений распробовал, но процесс их был настолько вял и безотчётен, что мне в какой-то момент показалось, что они делают это просто во сне, уже по инерции, нежели из-за большого сексуального желания.
Я хотел было уже оставить этих обдолбышей, ибо их совокупление больше походило на секс пенсионеров-паралитиков где-то в застенках дурдома, но тут я присмотрелся и понял (благо они все были ко мне в профиль), что девчонка кажется мне очень знакомой. Я рылся в памяти, мучительно стараясь вспомнить, где я мог её видеть.
Так, красивая чистенькая фотография в газете: тучный человек в дорогом костюме с галстуком, важный государственный работник, рядом на кожаном диване его жена вся в дорогущих украшениях, как новогодняя ёлка, натянуто улыбается, переливаясь своим золотом и их дочка – хмурая в мятой футболке и джинсовой мини-юбкой, у неё пирсинг в носу и под нижней губой. Я сам делал эту фотографию, пока Люба брала интервью.
Я уже отмечал, что на снимках всегда всё кажется мирно и красиво. Прекрасная даже роскошная, математически выверенная, отфотошопленная идеальная, мать её, жизнь. Плевать на то, что не попало в объектив: около получаса отборной ругани, взаимных препирательств и оскорбления, угроз и споров. – Вынь свой проклятый пирсинг! – Не выну!  - Вынь, кому я сказала! – Дочка, я сказал тебе, не надевать эту юбку, где то платье, которое мы тебе купили? – Я выкинула это гавно!  - Что, ах ты, тварь неблагодарная! - «Мать даёт звонкую пощёчину» -  Отец на него кучу денег вгрохал! – А мне плевать! – «Ещё одна пощёчина» - Пошла ты, стерва! – Доча, ты как с мамой разговариваешь?!- «Чиновник пытается казаться спокойным и корректным, вот она работа на камеру» – Сережа, сделай что-нибудь с этой тварью!  - Маша, не кричи, здесь же журналисты – Что, папань, за жопу свою боишься?! – «Она чувствует победу и злорадствует на костях проигравших» - Я сейчас тебе ещё влеплю, сучка малолетняя! – Маша сядь, - «Он всё ещё изображает ледяное спокойствие» - А ты, если хочешь завтра отправиться в клуб, сейчас закроешь свой рот и сфотографируешься, а поговорим уже дома, иначе ни копейки, я подчёркиваю, ни копейки не получишь, - Деньгами шантажируешь, засунь в жопу свои деньги! – Сережа, я клянусь, я её убью, - Успокоились обе, - «Нет, он не повышает голос, но от его тона и взгляда у непривычного человека буквально мороз по коже, -  Ты завтра же идешь обратно в ту самую клинику – «Голос вкрадчивый и внушительный», - Ты не посмеешь! – Посмею, ой как посмею, а сейчас села, заткнула свой рот и улыбнулась.
Вот он красивый кадр, готово. Они удаляются, продолжая истово орать друг на друга. Но это уже не важно. Завтра с газетных полос на читателей будут смотреть спокойные и радостные лица, и сироп будет стекать с каждой статейной строки. Это – образцовая семья очень важного человека, крепкая ячейка общества. На таких мы должны ровняться для того, чтобы стать лучше.  И плевать, что сейчас часть этой ячейки дерут с двух концов. Когда нужно показать вершину айсберга, нижняя часть должна оставаться под водой. Да, честно говоря, мы и сами хотим видеть, скорее всего, только это вершину. Она холодна, величава и спокойна, и плевать, что творится там, на глубине.
И вот теперь эту приличную девочку с фотографии я застал в неприличной позе раком в чужой квартире в дурмане без памяти и без возможности вернуться назад. А ведь она почти как я – в искусственно созданном мире пошлости и лицемерия пытается кричать о том, что всё это ложь, выпячивая на показ, как сейчас свой аккуратненький зад, всю голытьбу суровой действительности. И мне бы пожалеть её, проникнуться сочувствием к обманутой простушке, выросшей в узости и порочной лжи золотой клетки, в которую её заточили богатые родители, а она отгораживается от реального мира и устраивает бунт. 
Вот так я бы мог написать, сочиняя жалостливую статью. Проба пера, опять верхушка айсберга, сладкая ложь теней, исчезающих в огне и полымя жаркого полудня.
Нет, я знаю, что не смогу так. Для меня это просто избалованная стерва, которая ничуть не лучше своей мамаши, бесится тут с жиру, отстаивая в срамной позе свою независимость. Она знает, что ничего не потеряет, потому что с ней станут носиться как с писаной торбой, положат в элитную лечебницу, чтобы скрыть её подвиги, замнут, запрячут, купят новую дозу, купят полицию, газету. Нет, она мне не ровня, ведь мне действительно нечего терять, у типов вроде меня, второго-то шанса не будет, не то, что десятого.
 В задницу чертово сочувствие, сегодня я изнасилую его труп!
Это был мой билет наверх. Я припас глубоко во внутреннем кармане, который был спрятан в рукаве моей куртки, и тупые гопники никогда бы его не нашли: цифровую «мыльницу», которую я стащил со стола у Миши, когда решил переться сюда. Я отключил вспышку и стал снимать. Дорога наверх пробивается тяжело и нудно. Я был готов ползти по вонючим сточным водам до конца. Убеждён, там, за краем проданной свободы, меня будет ждать иная, лучшая жизнь. В это я искренне в тот момент хотел верить. Так, лицо покрупнее, теперь полная перспектива, так сказать картина маслом.
 Я тогда, признаюсь, слабо представлял, что буду с этим делать, действуя чистой импровизацией, но понимал, что эти снимки открывают многие дороги, хотя и не все наверх – некоторые прямиком в канализационный люк с пробитой башкой. Но тогда, знаешь, было наплевать. Мне мог пробить её отец, местная шпана или сосулька, упавшая с крыши. Когда тебе дают подарок глупо швырять его в грязь, каким бы плохим он ни был.
Закончив снимать, я пошёл к выходу, как вдруг открылась дверь ванной, и на меня вылетел ещё один мой старый друг – толстый басист с очумелыми глазами.
- Помоги, у неё передоз! – заорал он и потянул меня в ванную.
 Тянул он так сильно, что у меня чуть куртка не порвалась. В ванной на полу лежала девушка, лицом вниз. Я подбежал к ней и перевернул. Чёрные волосы, тонкие губы, аккуратный ротик, глаза большие, плотно закрыты, нос тоже аккуратненький, маленький. Чёрт, о чём я думаю?! Она была бледная, словно поганка. Я потрогал пульс, он был ровный. Посмотрел руки – ни одной отметины. Она тяжело застонала и снова перевернулась на живот.
- Куда ты её уколол?
Он пялился на меня как овца на волка, который собрался изнасиловать бедное животное, прежде чем съесть, нервно подрагивая.
- Уколол?
- Да, твою мать, куда ты её уколол?
- Я её не колол, только собирался, чтобы она в первый раз попробовала. А она, бац, и свалилась.
-Так как же у неё может быть передоз, дубина ты стоеросовая?!
- Не знаю, - он облегчённо выдохнул. Тупой выродок.
- Чувак, а какого хрена она тогда вырубилась?
- Ты у меня на спине красный крест видишь? Где вы вообще достали столько разной дряни, у вас тут рай для отдела по борьбе с наркотиками?
Толстый осклабился:
- Ч-ч-уваак, - нараспев начал он, всё с той же глупой ухмылкой, - я же менеджер, могу достать всё, что угодно. Я тут весь район снабжаю.
- Ну, молодец, - и с этими словами я врезал ему кулаком в толстый живот. Не то, чтобы я был там каким-то шибким моралистом, дерущим глотку против наркоторговцев, просто уж слишком нагло этот хмырь давил лыбу.
Согнувшись от удара в три погибели и, кряхтя, как сломанный холодильник «Зил» на последнем издохе, толстяк заковылял от меня прочь в комнату к танцорам страстных танцев. Наверное, надеялся, что ещё не поздно стать третьей примой.
Тут пришла в себя уставшая бледная пассия. Её начало рвать прямо на пол. Казалось, сейчас её нутро будет вот-вот вывернуто наружу. Я схватил её за волосы и чуть-чуть приподнял голову, ведь лежала она на животе и могла захлебнуться. От рвоты так разило спиртягой, что меня самого чуть не стошнило рядом. Но такой поток прекрасного на семи квадратных метрах явный перебор, и я с трудом, но сдержался.
 Надо было вытаскивать пьяную дуру из этого пекла, пока она не окочурилась. Спросишь, почему это я, такая бездушная скотина, проникся сочувствие к перепившей девчонке? Честно, сам не знаю, это был некий бессознательный импульс, заставивший действовать меня исключительно «на автомате».
С трудом, в этом треклятом коридоре я отыскал под грудой одежды телефон и набрал «03». Как я тащил её по лестнице (маленькая, но стерва, тяжеленая), это другая история, в которой я бранился как сто сапожников, попавших себе одновременно молотками по пальцу.
Я передал её на руки врачам скорой, которые брезгливо положили её на носилки, и врач пробурчал что-то вроде: «Лучше бы сдохла, а то уже третья за ночь, опять до утра возиться», а санитар ему вкрадчиво ответил: «Дрянное поколение», и карета, не удосуживаясь включить «мигалку» (может, оберегали покой местных жителей, а может им было просто наплевать на ещё одну заблудшую жизнь) и умчалась в ночь.
А я был рад, что выбрался из этой проклятой квартирки, этого дома умолишённых, погрязшего в омуте дурмана и разврата. Плевать я хотел на эту гниющую клоаку, пусть горит она в огне, главное, что у меня было нечто, что давало мне возможность пробить своей головой дорогу наверх.
Там, затерянные в траурно-подвенечном платье этой промозглой зимней ночи, ставшим скорее уже не чёрным, а грязно-зелёным, не обращая внимания на мелкую изморось, которая продолжала сыпаться с неба, пока я искал приключений на свою задницу, веселились мои старые друзья гопники. Я решил обойти их, остерегаясь второго, более тщательного обыска; они своими пропитыми мозгами могли забыть меня и тормознуть второй раз и найти злосчастную фотокамеру. Тратить на них время?  Дудки!
Я пошёл в обход. Петляя как заяц, собирая лужи, я услышал, как в одном из домов напротив этой злополучной лавочки в районе четвёртого этажа распахнулось окно, и улицу огласил рык: «Забодали!», а затем последовал самый настоящий ружейный выстрел. Я понадеялся, что этот залп кого-то убил. Или хотя бы напугал масс органического происхождения в штанах. Мне было уже параллельно. Я хотел утонуть в мутной топи этой отторгающей всё приятное ночи и скрыться в переулках городка, запутаться в его серых зданиях, слиться с земною твердыней, о которую так часто разбивал кулак. В этом дне ничего хорошего меня уже не ждало, поэтому я мыслил исключительно о грядущем.

***
Он прервался и перевёл дух. Слишком много пришлось сказать, слишком многое откопать из глубин своей души. Воспоминания, как переполошённые внезапным хрустом ветки лесные птицы, теперь то и дело вспархивали в его голове со своих насиженных мест и вздымались вверх, обуреваемые желанием вырваться из глухой чащи поближе к солнцу, поближе к свободе.
Но ему хотелось ещё что-то добавить. Он чувствовал, что ещё не всё сказал. А когда слушают, надо говорить. Ведь нас так редко слушают.
- Знаешь, я и потом видел нечто подобное. Пару лет, кажется, прошло, с того случая, который я тебе так живописно тут описал.
Я вернулся в этот проклятое захолустье по делам и, сам не знаю, зачем, решил немного прогуляться, освежить воспоминания.
Непогожим, не по-июньски холодным пасмурным промозглым утром, под сенью выцветшего от нашествия туч и дождя неба, я стоял и смотрел, как какую-то безмозглую девчонку, очередного опалившего крылья мотылька, заворачивают в целлофановый мешок, когда проходил мимо того самого парка, в котором познакомился с будущей начальницей. Мне вдруг почудилось, что там может быть та самая волшебным образом мною «спасённая» дурёха, которую я тогда вытащил. Не могу объяснить, почему мне было до этого дело. Я ведь уехал из этого смердящего полумёртвого городишки, и, вроде как, по идее, должен был отбросить мерзкое прошлое…
Так вот, полицейский, которые что-то аккуратно записывал при выполнении сего действа в протокол, даже удосужился ответить на мой вопрос, что случилось. Он сухо и отстранённо произнёс: «Передоз». Недалеко истошно надрывалась ещё не старая, но уже почти седая женщина – я так понял, что мать.
Меня этот случай, честно признаться, огорошил. Я ведь после того спасения даже в какой-то степени себя мессией считал. Неосознанно, конечно, но возбуждённая гордость, оно такая - её в жопу не засунешь - не уместится. Мол, спас от неминуемой погибели, вырвал из лап смерти, наставил на путь истинный, ты же герой!
 А тут вот так. Безусловно, ты, должно быть, думаешь, что я не имел права так считать. Согласен. Но где-то в глубине души, где под тремя слоями чёрной вонючей жижи во мне похоронено нечто неосязаемо-хорошее, мне очень хотелось поверить в её спасение.
 Может быть, мне показалось, что я знаю эту почившую наркоманку. Очень не хотелось, чтобы это оказалась именно та, кому я помог жить дальше. Ведь тогда выходило бы, что я не уберёг, а лишь отсрочил. В тот момент я очень хотел, чтобы чутьё меня обманывало.
Мне почему-то вспомнилась тогда одна сценка из детства. Знаешь, у моей бабушки был огород, недалеко за городом. Минут пятнадцать на автобусе. Ничего замысловатого, стандартные шесть соток. Когда я был маленьким, она часто, брала меня туда «подышать свежим воздухом». Я очень любил сидеть там под высокой яблоней, копаться в земле палочкой или возить машинку (мою, наверное, единственную, подаренную одним бабушкиным знакомым). Кажется, тогда только зачинался месяц весны, точнее не скажу, слишком мал тогда был, но точно помню, что с этой самой яблони снегопадом сыпались белые лепестки. Уже не ощущалось особого холода (ведь оставили меня как-то сидеть на земле у подножья дерева), но погода день ото дня, вопреки людским мольбам о скорейшем наступлении тепла, всё больше портилась и прокисала. Вот и в этот раз серое небо свернулось и насупилось, но ещё не особо горело желанием проливаться дождём. 
Я почти весь день сидел под этой яблоней, закутанный на всякий случай, по бабушкиным словам, «от греха», в старую фуфайку, в нахлобученной до самых глаз кроличьей шапке, на заботливо постеленном бабушкой старом ватном одеяле, и всё это время, пока я играл, над деревом, на ветвях которого уже настырно мостились зелёные листочки, прямо вокруг его чёрного искривлённого ствола, вилась и исступленно, с надрывом кричала какая-то птица.
- Бабушка, чего она так кричит? – не выдержал я.
- Не знаю, сынок, должно быть, у неё там гнездо на нашей яблоньке, и птенчик из него выпал, а она его зовёт.
Походив вокруг дерева, я действительно обнаружил птенца. Красный, лысый, совершенно без перьев он лежал в белых лепестках на сырой, ещё не прогревшейся толком земле с тонкой, неестественно загнутой вбок шейкой. Он не мог ответить своей матери, а она звала его, так жалобно и надрывно, что у меня сжалось сердце. Мне было жаль эту так и не успевшую увидеть этот мир жизнь, эту убитую своим животным горем птицу-мать. Никто не откликнется на её жалобный зов, но из-за тупого, не идущего ни на какие компромиссы инстинкта, она так и не сможет этого осознать. Там в этом нарождающемся только-только отходившим от долго летаргического сна тяжелом дыхании весны я увидел бесконечную силу смерти, её величие и неотвратимость. Там на чёрной изрытой земле лежал маленький разбившийся птенец, ничего так и не узнавший об окружающем его мире. Но смерти было плевать. Она забирала, и будет забирать к себе всех птенцов, откликнувшихся на её зов. Тогда я не мог понять этой истины своим крохотным умишком. Только через много лет, сам столкнувшись с ней лицом к лицу, я понял, что там, под этим несчастным деревом, чёрт возьми, под этим омерзительным сумрачным небом лежала в рытвинах вся наша жизнь, от начала и до конца.
Я взял на руки маленький трупик птенца и положил его на самый высокий пенёк, который только смог обнаружить на огороде. Я очень хотел, чтобы птица наконец-то увидела его и перестала так жалобно звать. Но она не могла увидеть. Она продолжала истошно кричать, ожидая, что на крик её отзовутся, но некому было отзываться. Могла ли она уследить за своим птенцом? Спасти его от смерти? Стать сильнее судьбы? Конечно же, нет. Но в пять лет не думаешь о таких мелочах, тебе просто хочется обмануть порядок вещей и хотя бы на секунду сделать так, хотя бы ради этого птенца, чтобы смерть перестала быть явью. 
Тогда, стоя под начинающимся дождём, я явственно осознал, что не мог спасти ту девочку. Как не смог бы любую другую.  Они лишь птенцы, а я лишь маленький мальчик, бессильный перед липкими путами смерти. Там, спустя некоторое время, под сенью яблони, которая нещадно осыпала пока ещё обескровленную, едва отошедшую от заморозок, ещё не прогретую до конца солнцем землю, роняя свой первоцвет, я хоронил птенца со слезами бессилия на глазах. Она так и не нашла своего сына. А толку, если б нашла? Он не воскрес бы, не открыл бы ей навстречу свой маленький клювик. Но у птиц не бывает смирения. Оно есть только у людей. Хотя, если вдуматься, на следующий год она, наверняка, свила новое гнездо, высидела новых птенцов, а об этом уже никогда не вспоминала. Она забыла его уже через пять минут своих тщетных призывов и унеслась прочь, простерев свои крылья к горизонту, окормленному весенним солнцем.
Эта рыдающая женщина тоже мать. «Ты же знаешь, эта сука опять меня избила». Фраза из ниоткуда всплыла в моей памяти отдалённым эхом. Я смотрел на убитую горем женщину и прокручивал её в своей голове снова и снова. Так ли всё однозначно? Может, она её била за дело? А может просто так, без причины? Жаль, что слёзы настолько фальшивая показанная дрянь, что по ним невозможно определить, искренен человек или нет. Например, я на похоронах бабушки не проронил ни слезинки. Но это не значит, что мне не было больно. Просто я эту боль решил проглотить, спрятать куда-то глубоко, где никто не сможет её достать, чтобы каждый раз давить на это чёртово больное место. Пускай им будет казаться, что я не чувствую боли, жаль, что от этого она становится только сильнее.
Я не стал упрекать её в неискренности. Правда осталась там, в голове у этой девочки, у этого очередного свернувшего себе шею птенца. Может быть, и меня вот также когда-нибудь завернуть в целлофан. Скорее всего, так оно и будет. Гораздо ценнее тот урок, который я тогда вынес для себя. Ничто в этом мире нельзя спасти, а это значит, что необходимо защититься от этой боли, которая будет постепенно перерастать в хроническую, пока не заполонит всё твоё существо. Впредь я буду избирать себе роль немого свидетеля, способного только запечатлеть момент, но не изменить его.
Я упорно следовал этому принципу, например, лёжа на кровати рядом с дочкой своего редактора и её полоумного муженька, которого мне даже лень тебе описывать, настолько он унылый тип (кстати, обещавший отвернуть мне башку, если застукает со своей доченькой) и запечатлел момент. Это был момент моего триумфа, ещё один мой небольшой шажок наверх. Но это была только лишь часть огромного плана, созревшего в ту ночь в моей голове…

***
- Здесь нельзя сидеть.
Грубый голос прервал его рассуждения. Перед ними буквально из земли вырос страж порядка, молодой прыщавый парень, кажется, только из училища, который недобро глядел на этих двоих, помахивая дубинкой.
- Кто сказал? - огрызнулся он в ответ, недовольный тем, что так бесцеремонно оборвали его рассказ.
- Я тебе сказал, бомж вонючий!
- Да, ты знаешь, кто я такой?! – взорвался рассказчик.
- И кто же? – спокойно поинтересовался полицейский, чуть ухмыльнувшись.
Он потёр свое небритое лицо, потом посмотрел на свои потёртые брюки, ботинки, забрызганные грязью, на куртку, порванную в двух местах и тихим голосом произнёс:
- Никто.
После он повернулся к своему знакомому и спросил:
- Выпить хочешь?
- Хочу, - тот час оживился слушатель.
- Тогда пойдём отсюда.
-Да, - встрял их невольный третий собеседник, - валите к чёртовой матери!
- Тебя забыли спросить.
Парень пропустил это мимо ушей, то ли не конфликтный был, то ли руки просто не хотелось марать. И то верно: два отброса, а с бумажками валандаться придётся всю ночь…
-Увижу, что решили спать здесь, отхожу дубинкой и закрою на пятнадцать суток.
- Какой вежливый молодой человек, - заметил бомж, как-то странно хитро осклабившись и они покинули вокзал.

Часть 2.

По территории, прилегающей к вокзалу, всё обстояло также, как и внутри здания, и на платформах, располагавшихся за ним.
Туда-сюда, несмотря на поздний час, в большом количестве сновали люди в страшной суматохе. Они метались, словно муравьи, которых только что полили кипятком, и они стараются как можно скорее вылезти из затопленного логова. Он шёл и наблюдал, как куда-то торопятся одинокие мужчины и женщины, пары и тройки, реже – больше людей, с сумками наперевес, иные, наоборот, никуда не торопятся, стоят около своей ручной клади и курят в неположенном месте или просто смотрят на закопчённое трубами заводов ночное небо.
Вокзал своими огромными окнами подсвечивал ему дорогу с одной стороны, с другой горели огромные фонари, проторяя ему путь в темноте. Он не придавался путам этой бесполезной суеты, находясь в том душевном состоянии, когда просто некуда спешить. Неторопливый ровный шаг, мерный стук ботинок по асфальту, всё это успокаивало его. Тем более, в конце пути он наконец-то снова сможет напиться. Жажда мучила его нестерпимая. Больше хочет пить только верблюд после долгой дороги в пустыне. Ему, как и верблюду, это было необходимо, чтобы жить. В мрачных углах, подальше от электрического света, осторожно мялись какие-то непонятные люди и тоже чего-то ждали. Сомнительно, что поезда.
Там, в стенах вокзала по-прежнему отчётливо взывал к посетителям беспрестанный нудный гнусавый голос женщины, устало объявлявший: «На шестой путь прибывает поезд…». Поезда прибывали и уносились дальше, сажая и высаживая людей, но ему среди них не было места. Не было ему места и в этих мрачных углах, куда порой так хочется заползти и остаться там навсегда. Вокзал остался позади. Он со своим спутником стали петлять дворами, углубляясь в темноту ночи, в её безраздельные владения. 
Может быть, место найдётся в закоулках дворов? Нет, там тоже ничего хорошего не ждёт. Хотя почему же? Один удар ножом под рёбра, и конец всему. Возможно тот, который теперь довольный семенит за ним, потирая руки, также желая утолить жажду, сделает это?

А самому слабо в петлю? Руки об тебя ещё марать. Слабо, сам знаешь, что слабо. Сколько раз прокручивался барабан треклятого пистолета, но не находилось отваги, чтобы спустить курок. В петлю лезть? Чтобы потом висеть пару дней с обосранными штанами? Навонять мы и так успели. Признаться самому себе, что просто-напросто страшно? Странно, ведь всё страшное уже позади, казалось бы, нечего бояться. Встретиться со смертью лицом к лицу, так близко, чтобы почувствовать её зловонное дыхание, и продолжать бояться смерти? Глупо, безрассудно, но достойно трусливого зайца, коим ты и был всю жизнь. Поэтому, пускай, лучше это сделает он. Или кто-то другой. Сколько раз мы уже сходились в бесчисленных драках, уже не чувствуя боли, но всё равно, выплёвывая кровь из глотки, иногда с зубами, не находили того, что искали, чего так жаждали. Всё тщетно.
 Вот она, мигающая переливающаяся разными манящими цветами вывеска бара. Это то дно, на котором тебе самое место. Как крохотному сому в аквариуме. Нам будет тут хорошо. А этот следует за тобой словно тень. Как много для человека значит жажда. Ты вот насытил свою? Ведь всю жизнь пытался и что из этого вышло? Хочешь, чтобы этот голос заткнулся, потух? А что тогда останется? Может, ты? Трухлявая, насквозь прогнившая аморфная масса вонючего тряпья, вокзальная крыса, которая мечется туда сюда в поисках своего жалкого конца. Пей, пей дружок, только так можно забыть, только так можно обрести покой.

В баре сидело три человека, все за разными столами. Они даже не посмотрели на вошедших. Пить в одиночку – лучший удел для того, кто хочет просто забыться. Но он больше не мог один. Ему нужен был компаньон, который станет его слушать. Сегодня ему просто необходимо высказать всё. Может, этого он искал так долго? Нет ничего лучше хорошего слушателя, а этот оборванец умеет не перебивать. Это хорошо. Надо рассказать всё. Он просто был обязан это сделать, иначе вся его история потеряла бы смысл. Чёртов мент прервал их на самом интересном месте.

Да, там всё и началось. Там мы начали заныривать с головой в то дерьмо, в котором в итоге и потонули. Давай, расскажи ему. Ему по нраву твоя история, должно быть, приятно сознавать, что не тебе одному этом мире может быть плохо. Но ещё приятнее сознавать, что в мире есть кто-то, намного хуже тебя…

- Водки? – учтиво поинтересовался он у своего нового знакомого.
Бомж махнул рукой.
- Две рюмки водки, - попросил он бармена.
- Мне продолжать?
- Слушай, друг, за водку я всю твою жизнь от начала и до конца готов выслушать.
-Точно готов?
-А денюжек-то хватит? Она у тебя, чувствуется, длинная.
-Ну, да, есть что порассказать, - ухмыльнулся он, - но ты не переживай, они у меня пока водятся, готов?
Им подали рюмки. Они чокнулись, осушили залпом и заказали ещё.
Здесь в тоскующей тишине грязного бара история должна течь спокойно и непрерывно. Покой и непрерывность – вот всё, что необходимо рассказчику.  Он осмотрелся. Вокруг горел бледный свет, на паре пустых столов ещё были не убраны стаканы и грязные тарелки, салфетками же здесь брезговали одаривать клиентов вовсе. Он качнулся на табурете. Вот бармен обновляет их рюмки. Он уже не молод, но ещё не стар, седина уже тронула его рыжеватые волосы, а под глазами образовались морщины. Он, должно быть, как крот, привык к этой затрапезной полутьме, и если бы сейчас был день, и его выпустили на свет, он бы долго моргал и щурился. Руки грубые, в небольших шрамах. Видимо, часто дрался. Но кто нынче не дерётся? Только те, кто любит подставлять другую щёку. Слишком часто в голову приходит про эту щёку. Может, потому, что на его уже нет места для новых ударов…
 Какая глупость всё-таки эта щека. Но нам так велели. А кто? Тот, кто сильнее ветра и старше земной тверди, тот, кто играл нами, как марионеткой, кидал в пышущий костёр жестокосердного безумия этой сучьей жизни. Слишком много слов. Нужно выпить.
- Итак, на чём я остановился? Ах, да…
Он набрал воздуха в грудь и продолжил:
- Думаешь, стоило получить на руки такой карт-бланш, передо мною сразу постелилась красная ковровая дорожка, ведущая прямиком к свободе из всего этого дерьма? Ага, хрена с два. Ничего такого. На самом деле, если без всех предисловий, именно по этой причине я оказался в постели с дочкой своего редактора. Месть? Можно и так назвать. Помню, как гордо кинул её на стол статью и фотографии (спеси мне тогда было не занимать). Она посмотрела на меня исподлобья и не очень учтиво поинтересовалась:
- Ты идиот или самоубийца?
- Ни то, ни другое.
- Тогда что за дрянь ты мне притащил?
- Материал, причём не слабенький. Может, удастся всколыхнуть это болото.
- Траву на наших могилах удастся всколыхнуть. Ты хоть представляешь, чья это дочь?
- Представляю, имел визуальное знакомство.
- Тогда ты точно идиот. За это он нас в бетон закатает. Этот человек очень сильно дорожит своей репутацией.
- Поэтому за рулём бетономешалки будет явно не он?
- Остришь? Помни, что покойники не острят.
  - По-моему ты слишком всё резко воспринимаешь. Мне кажется, у него кишка тонка на это пойти.
Она глянула на меня как-то уж очень сурово и стала говорить медленно, растягивая слова, будто бы говорила с пятилетним ребенком или полным идиотом:
- Кажется тебе. Крестись, мальчик. Крестись так истово, как только умеешь, потому что ты жизни ещё не видел. Я намного старше тебя, и могу тебе точно сказать, что я таких ребят вроде тебя видела сотни на своём веку. Но спроси, много ли из них закончило хорошо? Этот мужик, по твоим словам, с тонкими кишками, в девяностые таких вот мальчиков, наглых, ретивых, пачками на местных пустырях закапывал. Ты туда же себе дорогу проторяешь?
- Всё равно рано или поздно все там будем.
Она разозлилась ещё больше.
- Слушай внимательно, я пытаюсь сейчас донести до тебя тот факт, который никак не может пробиться сквозь толщу твоего каменного лба: не лезь ты в эту грязь, пиши о том, что просят. Я тебе что велела? О городском рок-движении. Где интервью музыкантов, где фотографии с фестивалей, где в концов позитив? Три страницы ты пишешь о всякой мрази, наркоте, пьянстве и прочих мерзостях! Кто захочет, чёрт возьми, это читать?! Да меня молодёжные организации с гавном съедят, а муниципалитет подбросит дровишек в тот костёр, на котором нас будут сжигать. А ты со своей карьерой просто покончишь.
- Я писал о том, что видел.
- А кому это нужно? Видел он… Я тоже всё это вижу. Но неужели так необходимо голосить об этом на каждом углу? Если идёшь наверх, научись наступать на горло собственной песне. Пойми, мой мальчик, я добра тебе желаю, я вижу в тебе большой потенциал. Ну, не смывай ты его в сортир.
- И тогда далеко пойду?
- Возможно.
Скорее всего то, о чём она мне тогда втолковывала было в корне верно. Да, сейчас я понимаю, что может быть, правды и искренности в её словах было больше, чем желания угодить конъюнктуре. Но молодое ещё скверно и задорно пахнущее дерьмо внутри меня вновь забурлило. Это как пописать на оголённые провода. Знаешь, наверное, полжизни мы стоим за правду. А во второй половине она пляшет на наших головах, мочась при этом нам на лица.
- А звёзды оттуда видать?
- Что?
- Звёзды видать оттуда? Или только кучу навозных мух в этом прогнившем городишке, сражающихся за очередную свежую кучу компоста? Мы все здесь как стервятники вьёмся над трупом, вкушая сладкий запах гниющего мяса.
- Красиво заливаешь, лучше бы ты так статьи писал.
От гнева у меня сбилось дыхание. Я отчётливо слышал, как тяжело дышу, словно бык после третьего часа корриды. Должно быть, и поза у меня была как у этого быка, и даже взгляд. Глядя в её глаза, я понял, что ничего хорошего мне тут не светит. Существуют два типа журналистов: те кто льёт грязь и те, кто эту самую грязь потом отчищает. Зачастую своим шершавым языком. Лена относилась ко второму типу. Чёрт с ним, главное не потерять зря время. Оно для меня слишком ценно. Почему? Например, потому, что за сутки до этого у моего дорогого папы снова была белая горячка. Ну, знаешь, он вроде как алкоголик нормальный, немного наподдаст под зад, если сильно его по пьяни бесить, но потом сразу же успокоится.  Но когда к нему в гости заглядывает белочка… Этот ласковый зверёк здорово ему мозги выгрызает. В качестве примера самый последний случай: за день до моего крестового похода к редактору, я решил заглянуть домой, хотя бы для того чтобы переодеться (слишком провонял рокерским отребьем). Отца я застал сидящим на скамейке возле дома. Несмотря на зиму, он был без шапки, в своем классическом расстёгнутом драном пальто и почему-то домашних тапочках, надетыми на шерстяные носки. Он грелся прямо на солнышке, предварительно закинувшись двумя стаканами браги, которую гнали соседи через два дома от нас и, как мне показалось, отдыхал после этой тяжёлой процедуры. Волосы упавшие ему прямо на лоб, покрытый испариной, порядком вымокли. Он дышал как-то совсем уж тяжело, с присвистом.  Но, видимо, это был не отдых трудолюбивого работника, а засада упорного партизана. Он просто ждал своего звездного часа. Как только я приблизился к нашей порядком поржавевшей и покосившейся калитке, он поднял голову, откинул слипшиеся от пота волосы и посмотрел на меня широко раскрытыми стеклянными глазами.
- А, это ты! – пророкотал он, как-то подозрительно осклабившись.
- Я, - его реакция заставила меня застыть в нерешительности.
- Я давно тебя тут жду.
- Молодец.
 - Жду тебя, гнида фашистская! – заревел он, как подбитый самолёт на боевом вылете. 
- В смысле? – опешил я.
- Ты – фашист переодетый, пришёл меня повесить за сараем!
Приехали, теперь точно добра не жди. Далее последовал второй акт Мерлизонского балета.
- Не сдамся тебе, тварь проклятая! - заорал он во всю глотку, выхватил, видимо заранее припасённый топор из-под лавочки и понёсся за мною во весь опор, как заправский акробат, перемахнув через калитку. Скажешь, так не бывает? Хрена с два. Это другие алкаши, когда надерутся, дрыхнут, сопя в тряпочку. Мой батя даже после литра водки способен бегать, как конь, особенно с приходом лесного гостя к нему в голову, хоть в тапках по снегу, хоть в валенках по раскалённому асфальту.
Поэтому я с самого детства чётко знал, что делать. Стоило попытаться повести диалог – можно было выбить себе билет прямиком в первый ряд на собственные похороны. Я побежал. Я нёсся так быстро, как только мог, чувствуя, что говно вот-вот должно потечь у меня по ляжкам. А как иначе, когда в двух сантиметрах над твоей головой то и дело свистит топор?
Мы пробежали пару улиц, впечатлив своим марафонским бегом соседей. Могли ли они вызвать полицию? Зачем? Они эти концерты лет двенадцать вместе с участковым смотрят, стоит ли лишать себя такого удовольствия? Но ты не успеваешь даже испытать и толику ненависти к равнодушию этих людей, особенно, когда мимо тебя летят цветные заборы, сменяющиеся гнилым покосившимся частоколом, а под ногами хлюпает вода вперемешку со снегом и грязью.
Где-то на третьем повороте, я почувствовал, что силы меня потихоньку оставляют. Ну, не было у меня подпитки из семидесятиградусного горючего, пышущего пламенем из задницы. Но фашист ни в какую не желал в этот день висеть на ближайшем фонарном столбе или на худой конец, не удостоившись такой чести, просто лишиться головы. Поэтому он, то есть я, петляя, как заяц по рыхлому талому снегу, в скупой надежде оторваться от храброго партизана, порядком слетевшего с катушек. Вдруг в середине улицы выросла громадная фигура с двумя авоськами. Это была наша соседка баба Галя. Не знаю, чем она занималась в молодости, может шпалы укладывала, может траншеи рыла, но по фактуре своей эта чудесная женщина, которой было уже глубоко за семьдесят, напоминала добротный бронетранспортёр. По словам моей покойной бабушки, она била всего два раза: один раз по голове, второй – по крышке гроба. Видимо, баба была не робкого десятка, но увидав наш холостой пробег, решила не рисковать, поскольку знала папаню гораздо дольше меня и сама могла написать труд по истории его алкоголизма. Поэтому бабуля, вприпрыжку бросилась за мной, поддержав лозунг «Все бегут!», при этом, не выпуская из рук своих драгоценных авосек, в которых продуктов было килограммов на десять. До поры до времени, подгоняемые матюгами моего дорого отца, мы шли с очень хорошей скоростью, но проклятая распутица нас подвела. На одном из поворотов я споткнулся, и баба Галя полетела через меня, приземлившись, извиняясь за тавтологию, прямо на меня. Я буквально почувствовал, как мои яйца во всю глотку поют Осанну.
Отец остановился и уставился на нас, как бык на запнувшегося тореадора.
-Сейчас я вас, как капусту пошинкую! – заорал он свою нетривиальную и без того ясную, как белый день цель.
Баба Галя, кряхтя начала вставать. Она пристально посмотрела на этого недоделанного дровосека, подслеповато щурясь, и с досадой заголосила, словно базарная баба в воскресный день:
- Семёныч, ты, что ли?! Тьфу, бляха-муха, напугал, чёрт нерусский! Совсем что ли допился?! Батюшки Святы, слава Богу, Нюрка (моя покойная бабушка) не дожила до этого позора!
Хочешь, верь, хочешь, нет, но орала она так громко, что белочка в страхе забилась в угол черепной коробки, отпустив на несколько мгновений горемычное сознание моего папаши. Он встал столбом и стал быстро моргать, как будто ему в глаза напихали стекловаты.
- Ах, ты пьян несусветная, я ж всё нутро себе разбила по твоей милости, сволочь ты непутёвая! Сына зачем через всю улицу прогнал?! Залил себе зенки, теперь лупает на меня, как хрен на бритву! Ну, щас я тебе!
Она молниеносно схватила авоську с земли, в которой осталось побольше продуктов, мгновенно забыв про свои «тяжкие телесные» и со всей дури огрела папаню по черепу, а потом добавила звонкой оплеухой по пьяной роже. Отец от неожиданной боевой прыти старушки напрочь забыл про фашистов и топор, всё ещё сжимавшийся в руке, осев перед этой настоящей бесстрашной некрасовской женщиной прямо в огромную грязную лужу. Уже сидя в луже, он сначала стал вращать головой во все стороны, будто заправский флюгер на сильном ветру, а потом сник и повалился совсем, решив, видимо, примерить на себя роль грязевого Ихтиандра.
- Ну, всё, крандец рыжему котёнку, больше ссать не будет под столом! – с проникновенным скрытым философским смыслом произнесла баба Галя. Лицо её выражало необычайную суровость.
- Ну-ка, хилый, помоги мне продукты собрать.
Я тут же бросился ей помогать, в этой ситуации лучше всего подчиниться.
- Теперь топор у этого прощалыги возьми, а то хрен его знает, когда у него молотилка-то в голове заново включится. Запихни в авоську.
Я всё тот час же исполнил.
- Пошли, - громовым голосом скомандовала она, - надо этого алкаша домой оттащить.
Я хотел было задать вопрос, «каким образом?», но он отпал сам собой.
Баба Галя взяла моего батю за воротник пальто (я удивлялся, как то не оторвался) и потащила его прямо по талому снегу вдоль по улице, истово костеря его, на чём свет стоит. Она везла его лицом вверх с упрямством старого паровоза, тащащего за собой по рельсам ржавые товарные вагоны. Мы взрывали совсем не пушистые, грязные бразды, а люди, попадавшиеся нам на встречу боялись что-либо спрашивать, лишь взглядом задавая риторический вопрос: «Камо грядеши?» Я бы и сам не решился ничего говорить, лишь мигом глянув на её лицо. У Кутузова во время битвы на Бородинском поле было добрее…
Добравшись до дома, я осознал, что нужно как можно быстрее сваливать, иначе моя и без того небогатая биография оборвётся, повторив под копирку судьбу какого-нибудь первого колониста Северной Америки –ударом давно не наточенного потомка томагавка в голову.
В редакции ловить было нечего. Поэтому я решил не тратить понапрасну нервы и силы и отправился прямиком в логово дьявола, заключать взаимовыгодную сделку. Да-да, в моей нелепой башке созрел план вытрясти деньги из папаши-толстосума, так дорожившего своей репутацией. Думаешь, мне не было страшно? Ошибаешься. При всём моём безрассудстве не хотелось в итоге оказаться закатанным в бетон. С другой стороны, что мне отец по пьяни башку проломит, что этот в овраге закопает - всё едино. Смерти не стоит бояться. Конец-то у нас всё равно один, ведь так? Может, поэтому я так люблю гулять по кладбищам, знаешь, там тихо и спокойно, будто время и вовсе останавливает свой бег. Ладно, что-то опять ухожу в сторону.
Из мира мёртвых перенесёмся в мир живых. Живых и очень хорошо, признаться, эту жизнь доящих. Я шёл по очищенному от снега проезду в хорошенько вылизанном, почти до блеска частном секторе. Это тебе не моя родная улица, где на один приличный дом приходится два покосившихся и три забитых. Тут заборы не лежат на земле, они упорно тянутся к посеревшему от этой причёсанной тоски небу, словно стремясь упереться в него. Толстый бетон должен огородить тех, кто сидит за ним от того, что напирает снаружи. Грязь должна была оставаться за пределами этого чудесного коттеджного посёлка. Какой замечательный асфальт, чёрт побери! Тут, наверное, лужи не разливаются. Вон и ливнёвки вдоль дороги. Ладно, чёрт с ними, зависть – плохое чувство, но греет она порой теплее, чем то солнце, которое нынче прячется за подбоченившимися мутными тучами.  Хотя я сомневаюсь, что в этом месте оно светит как-то иначе. Солнце на то и солнце, чтобы светить над всеми одинаково. И подыхаем мы под ним одинаково. Так зачем платить больше? Пока я отделался малой кровью – порвал джинсы, пока перемахивал через забор, увенчанный мотками колючей проволоки, чтобы попасть сюда. А ты думаешь всё так просто? Нет, охранник около ворот с рожей, так и просящей кирпича, вряд ли пропустил бы сюда отброса вроде меня. Так что пришлось жертвовать штанами. Но дырка в жопе была цела, а значит, танки наши быстры и всё такое прочее.
Дом, который я искал, я помнил очень хорошо. Он был из фиолетового и жёлтого кирпича, трёхэтажный с огромным балконом и окном в виде «розы» над парадным входом, мансардой и прочими наворотами названий которых я точно не знал, ибо в архитектуре был, как свинья в апельсинах.
Я остановился у красивой ажурной ограды с острющими пиками, на одной из которых, как я опасался, могла в итоге оказаться моя голова. По двору наворачивал круги огромный, размером с доброго телёнка ротвейлер, который при виде меня забрехал с такой злостью, будто ему здесь каждый вечер в задницу запихивают кабачок.
Я позвонил в звонок. Точнее, мать моя женщина, в видеозвонок. Что щёлкнуло, и раздался стандартный вопрос: «Вам кого?». Я собеседника не видел, но представлял свою рожу у него на экране. Благожелательного впечатления я явно не производил.
- Так, чего надо? - раздался из динамика грубый мужской голос, отдававший нетерпением, прервавший мой невольный ступор. Ей Богу, застыл как туземец перед белым человеком, перед этим треклятым чудом техники. Теперь нужно было исправлять оплошность, а я даже не представлял, как.
Ё-моё, одно и то же. Снова я околачивался на чьем-то пороге, за пределами которого меня вряд ли хотели видеть, снова искал приключений на свою пятую точку. Там меня не ждало ничего хорошего, это у ж точно, но я продолжал переть с упорством танка на эту чёртову непреступную насыпь, чтобы какой-нибудь мудак вновь попробовал на крепость мою ржавую броню.
 - Здравствуйте, Кирилл Дементьевич, я к вам по одному очень важному вопросу. 
- Я не Кирилл Дементьевич, я его помощник.
- Как к вам обращаться?
- Смотря, что ты за хрен такой.
Нет, ничего нового, сразу скажу тебе, своими плоскими мозгами они выдумать не могли. Стандартные вопросы от унылых подобий людей. Но чего я ждал? Учтивого приёма? Красной ковровой дорожки? Сомнительная перспектива, если заранее знать о том, с чем я сюда пришёл.
- Кто я? Человек, которому очень нужно переговорить по очень важному делу с твоим боссом.
- Назначено?
- Чего назначено? – не сразу врубился я.
- Время тебе назначено, осёл?
Не очень-то вежливый помощник у такого приличного (или старающегося казаться приличным) человека.
- Нет, я без приглашения, так сказать.
- Тогда как ты вообще сюда попал?
-Через забор.
- Вали-ка ты отсюда парень, пока я охрану не вызвал.
В динамике что-то щёлкнуло, и всё стихло. Твою мать, так глупо срезался. Мог бы хоть в такой ситуации свою спесь попридержать. Но это я сейчас понимаю, а тогда до меня всё действительно доходило, как до осла. Я встал перед этим красивым забором в шаге от своей цели, и в нос мне упирался кукиш с маслом. Да, гори оно всё синим пламенем!
Я позвонил ещё раз. Опять что-то щёлкнуло.
- Пацан, ты, что ли по-хорошему не понимаешь?
Когда твои аргументы исчерпаны, тебе не остаётся ничего кроме выбрасывания козыря из рукава. Этим я и занялся. Я достал из кармана одну из самых удачный фотографий и поднёс к той дырке, из которой на меня смотрел зоркий соколиный глаз помощника.
Молчание. Чёрт, тормозная жидкость, что ли за край перелилась? Ан нет, я увидел, как дверь распахнулась, словно от сильного ветра, и на лужайку вывалился мужик в распахнутом халате, поверх семейных трусов. Нихреновая униформа нынче у помощников! Или я чего-то не понял? Интересно, а не холодно ему в минус один-то? Хотя таких ничем не прошибёшь.
Он подлетел к калитке и распахнул её. Признаться мне стало страшновато. Мужик был здоровый, крепкий и высокий, лично мне он чем-то напоминал гориллу, немного лысоватый, с угрожающим тяжёлым взглядом и печатью полного отсутствия интеллектуальных способностей на лице. Видно было, что в девяностые человек точно с лопатой не расставался, видимо, помогал своему начальнику землю рыть, если, Лена не привирает.
Хотя нет, гориллу он напоминал мне в меньшей степени. Больше он походил на того самого ротвейлера, который, заметив, вожделенную щель в виде распахнутой калитки, рванул знакомиться с моими причиндалами. Я зажмурился, представляя, как эта псина пробует меня на вкус. Секунда, две, портки мои уже должны были успеть окраситься в жёлтый цвет…, но ничего не происходило.
  Я открыл глаза, точнее поднял себе кое-как веки, и обнаружил, что здоровенный помощник, держит эту передвижную костедробилку двумя пальцами за ошейник.
- Говори, упырь мелкий, где ты это достал?
Я попробовал ответить и почувствовал, что во рту у меня пересохло. В пустыне Сахара в этот момент было и то больше влаги. Проклятый язык прилип к нёбу, и я никак не мог его отодрать.
- Ну, - нетерпеливо поторопил горилло-ротвейлер, - отвечай, сволочь, а то Ланселоту скормлю.
Ланселот? А что ж сразу не Артур? Хотя Артур, должно быть, сидел в этом роскошном дворце. Интересно, сколь здесь ещё таких «рыцарей круглого стола»? Хотя неважно. Меня явно на всех не хватит, слишком тощий и жилистый. Эта махина за миг управится и другим точно ничего не оставят, хотя может, он и один справляется с такой-то клыкастой рожей. Куда меня опять несёт, надо что-то отвечать этой образине?!
- Моего собственного авторства. У меня ещё есть. Только, - решил уточнить я, - это не единственный экземпляр, и если я вдруг исчезну, всё сразу попадёт в газеты.
Хреновый блеф, но больше за душой я ничего не припас. К тому же разум моего оппонента был не настолько изощрён, чтобы предъявить мне какие-нибудь веские аргументы «против».
- Сейчас я закрою этого грёбанного пса, а ты топай в дом, шагом марш! - скомандовал верзила.
Я сразу же послушался. Внутри меня внутренний голос подсказывал, что затея сработала, но волнение по-прежнему не отпускало. Слишком мал я был ещё для таких дел. Но нужно же с чего-то начинать так или не так? Тут не вопрос морали, тут вопрос принципа. Знаешь, я и не чувствовал, что поступаю плохо. Я смотрел на этот шикарный дом, на эту аккуратненькую дорожку, расчищенную, должно быть, снегоочистителем, на беседку, на парадный вход, который стоил дороже, чем вся наша с отцом хибара… И, представь себе, совесть моя даже не пробовала встрять. Нет, не то, чтоб я совсем бессовестный, но слишком уж тут было степенно, выхолощено, прилизано, и возмущение во мне взбухало всё с новой силой. Почему этим людям живётся лучше, чем мне? Слишком долго они прибывали в застенках этого дорогущего спокойствия, и теперь пускай платят за то, чтобы я иллюзию этого покоя им сохранил. От них не убудет, и мне хорошо. Всем должно быть хорошо, даже если кому-то от этого плохо.
Вот так я оказался во дворце короля Артура. Мебель явно была из натурального дерева. Итальянская, немецкая? Ну, я ж тебе не декоратор или кто там в этом разбирается. В огромной парадной рядом с лестницей висела громадная хрустальная люстра, размером в добрую половину дома. Не, я не заливаю. Под ногами у меня хрустел белый, как первый снег, ковёр. По лестнице спускалась жена хозяина этого дворца, в одной полупрозрачной сорочке (я сразу узнал эту мадам, так скалившуюся в объектив во время съёмки своими отбелёнными до блеска зубами). Она не заметила, что в их обители оказался чужак, и спросила сладким голосом, резко контрастировавшим с тем, которым она орала на дочь в нашу предыдущую встречу:
- Котик, кто там пришёл?
Тут до меня дошло. Нет, ну я бы был придурком, если бы не дошло. Только бы кретин не просёк фишку, что дорого Кирилла Дементьевича, с которым я намеревался торговать покой его души, не было дома. Зато я застал другую нелицеприятную сцену, которая также могла стоить мне головы. Господи, да могут, в конце концов, эти люди вести себя нормально? А то одна пенисами как ёжик иголками утыкивается, другая с помощником мужа кувыркается… Попал в Садом и Гоморру, больше добавить нечего.
- Проходи! – громко скомандовала Горилла за моей спиной, - а ты, запахнись и ступай наверх! -  рявкнул он на «благонадёжную» жену.
- Что, чёрт возьми, происходит?!-  заверещала она, - кто вообще такой?
- Очередной чирей на нашей жопе из-за твоей малолетней проститутки, иди наверх, я всё решу.
Он посмотрел на неё так внушительно, что она сразу же заткнула фонтан и исчезла наверху.
- Проходи сюда, направо, – со мной он был куда вежливее.
Странный мужик, прям хозяином здесь себя чувствует. Интересно, чтобы сказал Кирилл Дементьевич? Ладно, мне всё равно кого шантажировать, главное стрясти с них своё, сохранив при этом шкуру. 
Мы зашли в гостиную. Там тоже было всё как надо: огромный камин, которым, наверное, судя по его размерам, можно было отапливать недоразвитые районы Сибири, над ним – огромная картина с какой-то непонятной мазнёй, извини, в живописи я не мастак, три здоровенных кресла, обитые натуральной кожей, а вместо ковра шкура бурого медведя. Бедный мишка смотрел на меня своими застывшими стеклянными глазами, навеки распластавшись и замерев в этой клоаке с раскрытой зубастой пастью. Главное, не составить ему кампанию.
- Садись, чаю не предлагаю, горничную отпустили на выходные, сам понимаешь, - он усмехнулся, - я, Антон Григорьевич, - протянул он мне свою здоровую волосатую руку.
- Очень приятно, - я ответил нетвёрдым рукопожатие, старясь понять, какого чёрта он такой доброжелательный. Взгляд его был строг, но спокоен, лицо его тоже ничего не выражало. Может быть, он был и не так глуп, как мне с первого раза показалось.
- Ты садись, не стесняйся. Сам, говоришь, наснимал?
-Каюсь.
-Чего же ты хочешь?
- Мне бы с Кириллом…
- Его нет, - тут же оборвал меня здоровяк Антон, - но ты можешь говорить и со мной, я этим тоже могу заняться. Поверь, мы всё решим.
- Не сомневаюсь. То есть, вы и делами тут заправляйте и жену его в перерывах шпилите?
Надо было позлить его, чтобы понять, на что этот хрен с горы способен.
- А это, малец, не твоего ума дело, - он сохранял прежнюю невозмутимость.
- Откуда мне знать, что вы действительно уполномочены решать такие вопросы? Может, я с хозяйкой лучше переговорю?
- Она тут ничего не решает. Или ты не понял ещё?
- Я понял, что она здесь ноги раздвигает, а вот про всё остальное было до этого момента невдомёк.
Я начал наглеть на глазах. Какого хрена стесняться, когда уже нечего терять? Выйду сам, ногами ли вперёд вынесут - уже не важно. Признаться, в тот момент мне было даже скучно. Скучно от всего этого дерьма, от бесполезной маяты. Зачем я это делаю, зачем? Чего я хочу? Нет, я твёрдо знал, чего я хочу. Но для этого нужно было сработать без сучка, без задоринки. Понимаешь, бывает так, когда ты поливаешь бензином все мосты. Этот костёр уже не затушишь. Тем более, когда у тебя из пожаротушительных средств только тонкая струя мочи.
- Умный что ли? Умные ведь долго не живут.
- Ну, я собираюсь жить долго и, если всё пройдёт у нас с вами хорошо -счастливо.
- И чего же ты хочешь за эти картинки?
- А чего все хотят?
- Понимаю, вопрос не том, чего ты хочешь, а в его количестве?
- Всё верно.
 Он встал и вышел. Через минуту зашёл с увесистой пачкой денег. На такой кирпич мне полжизни пришлось бы работать.
- Хватит?
К этому моменту я потерял дар речи. Передо мной машут увесистым кирпичом всевластия, и я готов уже встать на задние лапки...

Мне, мать твою, не просто хватит, да на эти деньги я…
 
Что, хочешь спросить, на самом ли деле я такая алчная скотина? А когда собаку несколько месяцев кормят тридцатью граммами колбасы в день, а потом в один прекрасный день наваливают целую миску мясного корма, что она будет чувствовать? Вот также и я. Бывает, ценишь случайно найденный на улице полтинник, а бывает – прикуриваешь от стодолларовой купюры. И не надо строить из себя бессребреника. Все мы святые до того момента, пока у нас вот так пачкой  перед носом не начнут махать. А там, хоть в пламя, хоть в лёд, хоть в ванну вместе с феном нырнуть, хоть Иисуса второй раз перезакладывай. Такова наша природа. Нет, я не отрицаю, что есть и те, кто в грязи вместе со вшами готов спать за идею. Но что будет, если предложить ему спать на шёлковых простынях в объятьях элитных проституток, закусывая шампанское чёрной икрой? Тогда в луже останется валяться только идея, хорошенько втоптанная в грязь. Моралисты бы стали утверждать обратное, но я плевал на них. Поверь, я видел людей, видел с самого детства их во всей красе, в этой склизкой и гадкой красе, которая является крепко прилипшей к ним маской, из-под которой сочится зловонный сок их чёрного лицемерия. В конце концов, не Родину же я продаю? Хотя, знал бы почём нынче Родина, почему бы и нет? Это всё равно, что верить, что в обрамленных золотом и серебром храмах Бог нас услышит лучше, чем на коленях на одиноком пустыре. Как я понял, этот парень вообще глухой. Но об этом я расскажу в другой части своей истории.
А сейчас деньги. Не доллары, рубли, но какая мне разница. Красненькие, пятитысячные. Я не мог прикинуть, сколько там, но понимал, что на осуществление мечты мне этого хватит. Но чувствовало моё нутро во всём этом какой-то подвох.
- Разыгрываешь?
- Без шуток – мне фотографии, тебе деньги.
- Но у меня же копии останутся.
- Хм, мальчик, я думал ты умнее…
- В дураках никогда не ходил, вот и стараюсь понять, в чём прикол.
- Ни в чём. Просто я даю тебе деньги, а ты мне фотографии и слово, что будешь молчать. А чтобы было яснее, даю подсказку: либо умный мальчик не открывает свой рот с денюжками в кармане, либо потом добрые дяди помогают ему закрыть рот, закопав на Поле Дураков.
Да, а мужик-то непромах.
- И о том, что видел здесь, ты тоже мигом забываешь. Иначе счастье твоё продлиться недолго.
-А что я тут видел? Меня ж здесь вообще не было.
- Я смотрю, ты схватываешь на лету.
Он улыбнулся, и мы снова пожали друг другу руки.
Ты скажешь, должно быть, что я фантазирую, что это ложь, ведь жизни так не бывает. Если бы я сам слушал кого-то с подобной историей, это было бы первое, что я сказал. Но, чёрт меня дери, это было правдой. Мне начало везти, далеко не как утопленнику. Ты, мой друг, даже не представляешь, на что готовы некоторые люди для того, чтобы заткнуть рот тому, кто откапывает из глубин тёмных пещер их сокровенные тайны. Я был тем самым копателем, не подозревая. Что это только начало большого пути, штрихи к портрету. Я втыкал лопату в сырую землю могил, в которых где-то глубоко в черноземе и глине спрятаны их смердящие трупным ядом полуразложившиеся секреты, поедаемые опарышами, такими жирными белыми опарышами и вытаскивал их на свет. Знаешь, к настоящему моменту я понял, что правда боится света, потому что она сама светлой едва ли бывает. Правда, она очень мерзкая на вкус, да. Но на что мне тогда была правда, когда у меня в руках мерцала, подобно огню, разрывающему тьму, пачка денег, за которую я бросил в пасть зверю свои совесть и честь? По что мне мораль? Ведь мораль не купить, не продать, от неё не получишь выгоду. Тогда, получив эти лёгкие и в то же время самые мои трудные деньги в жизни, я оглянулся назад и увидел, что до этого, подчиняясь жизни, мирясь с тем, что она мне даёт, я с этим смирением, только получал сапогом под тощий зад. Позади была боль, боль, боль, смердящий страх, заунывное бессилие, которые превращали меня в жалкую щепку, плывущую по течению жизни и которую рассыпаться в прах от удара о камни. В тот момент я был уверен, что победил. Хотя бы на миг я осознал, что тоже могу укусить. Укусить так, чтобы кровь брызнула в мой рот. Я ощущал её вкус, и вкус этот был мне приятен. Тогда я заболел этой чёртовой жаждой, приведшей меня теперь в эту сточную канаву.
Я готовился уехать, сбежать от этой обыденной тоски, от этой прогнившей червоточины к новым неизведанным мирам. Умчаться в лучи заката, отбросив оковы и сомнения…
Меня манили огни большого города. Вот так чинно и романтично, без преувеличений. Знаешь, когда только первый раз попадаешь сюда, то видишь только прекрасную обвертку. Когда я только попал в это место, то мне даже было невдомёк, что он сомкнул свою клыкастую пасть. Нет, приятель, тогда я был ослеплён его ярким свечением.
 Электрический свет огромными волнами брызгал мне в глаза подобно цунами. Знаешь, все эти мосты, эстакады, небоскрёбы, чешущие нёбо небу - перво-наперво тебя всё сводит с ума. Только потом, когда глаз замылится и привыкнет к этому слепящему свету, когда увидишь ещё хитросплетенья множества огромных дорог, светящихся бульваров, мерцающих неоновых вывесок, то понимаешь, что под фантиком скрывается куда больше, чем вся эта переливающаяся разноцветными брызгами мишура, которая только отвлекает. В сточных канавах, в тоннелях метро, в подземных переходах, я видел и чувствовал гниль этого города, его перенасыщенность, затхлость, от которой к горлу поступала тошнота. Там, среди крыс и тараканов кишащих в огромных кучах мусора, среди людей, лежащих на грязных полах перехода, спящих на автобусных остановках и скрывается правда. Да-да, я не обманываю ты и тебе подобные, на мой скромный взгляд, суть каменных джунглей, соль земли и канализационных стоков. Многие думают, что вы как язвы на лице приболевшего человека, я же вижу, как разлагаясь в трупном смраде и перегаре, задыхаясь в запахе мочи от вашей поношенной одежды, вы прячете правду в дырявых карманах своих драных курток и пальто.
Именно, когда я впервые оказался в подземном переходе, кишащем несметным количеством разномастных бездомных и калек, выставляющих напоказ свою боль, все эти язвы и обрубки – куски неудавшейся хорошей жизни, я начинаю видеть ту немую правду, которую скрывают эти бетонные стены, прячут эти беспрестанно мерцающие огни: «Я когда-нибудь буду среди них». Вот она, во всей красе. «Я когда-нибудь пополню скорбные ряды». И вот теперь, я рву глотку здесь и, кажется, что цел снаружи, но, поверь, внутри меня всё изорвано в клочья.  Да, я вырвался из своего крохотного мирка, воспарил ввысь, но там небесная груда, не позволив подняться, сжалась, придавила меня и сломала мне крылья. Этот свет не просто светит, друг, он обжигает, и дальше – больше - выжигает дотла тело и душу. Красиво сказано? Тогда могу проще, без этих сраных метафор. Мы с тобой тонем в дерьме. Медленно и верно погружаемся туда с головой. Тебе может показаться, что я виню во всём твой город, эту чёртову сточную канаву, на дне которой я, разбившийся, сейчас медленно догниваю. Но нет, скажу тебе, что не он виноват. Он не всегда был для меня таким. Когда-то это было самое прекрасное место на Земле.
Для меня всё было замечательно. Роскошь позволяет не смотреть каждый раз вниз с высоты своего полёта вниз, проверяя, что творится у тебя под ногами. Но потом дьявол плюёт тебе на крылья кислотой, и летишь камнем вниз, сам не заметив, как этот райский свет превращается в адское пламя.
Чёрт, слушай, во я выдал! У меня глаза там не закатились? Нет, конечно, не слушай мой бред. Город не может быть виноват. Город-всего лишь груда мёртвого камня, по которому снуём туда-сюда мы – жалкие насекомые. В нас, букашках, всё и дело. Любой город такой, каким его видим мы. Любое, самое прекрасное место в мире можно засрать до невозможности, хуже любой свалки. Что на райских островах на песчаном пляже под голубым небом и синей чистейшей водой, что в трущобах будет дурно пахнуть, если там есть человек. Не люблю я людей, к дьяволу их всех, вслед за мной. Всё способны изгадить, даже себе подобных. Хм, бери больше, даже самих себя. Вот это, подчёркиваю, самое противное, когда ты сам берёшь ржавую ножовку и ноги себе отпиливаешь на потеху другим. Я в своё время себе всё отпилил, и смотри, что осталось.
 Видимо, я хорошо уже набрался, раз меня так несёт. Надо переходить к делу, а то из-за паров алкоголя в моём больном мозгу упущу самое главное. Когда же всё накрылось медным тазом, спросишь ты? Ну, так слушай же.
Моё крутое пике началось чуть раньше. Понимаешь, хотя да, ты лучше меня это понимаешь – бывает в жизни так, что начинаешь искренне верить в тот факт, что ты выплыл из болотной топи, полной тины и мутной воды, обсушился и вот, чистенький и свеженький, готов покорять мир. Только нога при первом же широком шаге проваливается в мягкую землю, и ты увязаешь по новой, ещё глубже. Нет, конечно же, ты не сдаёшься, пытаешься вновь выбраться, но тут штаниной цепляешься за корягу, рвёшься, подобно хищнику, попавшему в западню, из капкана, но с каждым разом увязаешь всё глубже и глубже. Куда я клоню? Бывают в жизни такие дни, совершенно обыкновенные, когда ничего не ждёшь: ни плохого, ни хорошего.
Вот и я в один из таких чёртовых дней ничего не ждал. К тому моменту уже наступила поздняя весна, снег сошёл, в город вернулись перелётные птицы, появились первые проталины, ну и прочая там хренова поэзия, а у меня на руках были билеты, и я уже успел хорошенько надраться напоследок. Как сейчас помню, мои ватные ноги несли буйную потяжелевшую голову домой, и дорога плыла, неся меня, подобно реке, в заданном направлении. Прямо передо мной неторопливо тонуло в лиловой парче вечернего неба кроваво-алое солнце, кутаясь в куцую пелерину облаков. Я видел, как вокруг оживает природа и глубоко вдыхал пьяный весенний воздух, явственно ощущая в нём запах свежей сырой травы. Вот она, маленькими зелёными плевочками стряхивает с себя тяжёлой грязный почти стаявший снег, а ты смотришь на это и понимаешь, насколько величественно то, что происходит вокруг – творение новой жизни, первозданная благодать!
  Когда ты пьян всё кажется прекрасным. В такие моменты, как известно, можно сколько угодно восторгаться женщиной, природой, божьим проведением, прозой жизни, лишь в бы в глотку побольше затекло.
Вот я и не преминул воспользоваться этой возможностью. Шёл и думал, какая же, чёрт побери, удивительная штука природа – сколько бы её не гнобили, она всё равно способна каждый раз воспрять духом. Взять, к примеру, зиму: метель, холод собачий, а после февраля опять всё цветёт и пахнет.
Вот также и я: обновился, обрёл второе рождение. Стоило чуть-чуть повезти. Правда, не духовные силы мне тут помогли, а деньги. Хотя тоже ведь удивительная вещь. Когда они есть, ты о них вроде, как и не думаешь. Банкноту туда, банкноту сюда, там заработал, здесь купил. Но когда их нет… Вот тут, друг, начинается самое интересное. Лежишь ночами, смотришь на ухмыляющуюся луну, эту скалящуюся паскуду, которая своими бледными боками лезет к тебе в окно и назло, именно в этот час мешает уснуть, и ломаешь голову, где бы урвать или сэкономить. Например, если я не куплю себе новые ботинки, то смогу отослать статью в какую-нибудь хорошую газету, расплатиться с долгами, чтобы нам вернули с батей газ в дом (этот скот никогда по счетам не платит). И думаешь так всю ночь, считаешь, рассуждая, что если подумать про колбасу лучше, чем она есть, то можно почувствовать в ней вкус мяса. Вот, что делает отсутствие денег с человеком. Не раз я, голодной и злой, гуляя по приличным прилизанным районам своего города, иногда не отказывал себе в соблазне заглянуть в какое-нибудь окно, яркий свет которого манил меня, словно мотылька. Прекрасная многорожковая люстра, огромный плоский телевизор в полстены, а то и во всю стену, добротная, отлично вписанная в интерьер, подобранная под цвет обоев, мебель – вот что ждало меня в этих окнах. Там кипела жизнь, там были люди, которые не нуждались в куске хлеба, не ходили в школу в поношенных трениках отца, у которых диван в комнате не держался на книгах и детских кубиках, а тумба вместо боковой стенки – прикрывалась картонкой, и которые, конечно же, из-за оскорблений в адрес этих же проклятых треников не дрались за школой каждый день.
Видел бы ты, какие у некоторых были детские! Глобус на подоконнике, книжный шкаф, компьютер, свой письменный стол, а рядом кожаное кресло на колёсиках – они явно не делали уроки, сидя на табуретке, когда тетрадь с учебником лежали на противоположной, и это образовывало между нами бесконечную пропасть. Да, я завидовал, потому что тогда у меня не было денег. А теперь они были, но я не стал от этого лучше. Но я был пьян, и мне было хорошо. Должно быть, это всё, что нужно. Возможно, именно в тот момент я стал добираться до сущности бытия, но меня отвлёк телефонный звонок.
Что тогда подвигло меня взять трубку? Помню, как солнце уже окончательно скатилось за почерневшие груды домов, и молодой месяц начал рассыпать звёзды по небу. Когда я услышал её голос в трубке, нервный, прерывистый, то почувствовал, что этот треклятый месяц вскрывает своим остриём не только синеватое полотно предночного неба, но и моё брюхо, полное алкоголя и требухи.
«Слушай, я не хотела тебя беспокоить, но…у меня была задержка, я пошла в клинику…ты должен приехать сюда … нам нужно поговорить…».
Её слова звучали как взрывы снарядов во время боя, уши мои то и дело закладывало, и я переставал осознавать, что происходит вокруг. Голова моя, подобно телеге сорвалась с кручи и полетела вниз в самую пропасть. Теперь я не был мертвецки пьян и счастлив. Я был разбит, почти что мёртв, из ран моих сочилась кровь, пропитанная спиртным. Никогда нельзя верить мимолётному счастью. Жизнь не даст насладить моментом, ударив исподтишка в спину, и обрушит тебя в бесконечную пучину боли и страданий.
Я действовал механически: поймать такси, дождаться, сесть в него, поехать, смотреть, как мчатся встречные машины, мелькают огни, стараться не думать, и всё равно думать, думать, думать…
Невозможно было остановить этот проклятый поток сознания. Мысли никак не могли образовать единое целое. Они хаотично метались по моей больной голове, ударяя в притуплённый алкоголем мозг подобно разрядам тока. Я мог сбежать, вырваться туда, навстречу своей мечте, но теперь влип по самые уши.
В клинику, помнится, я вошёл еле держась на ногах, одурманенный не количеством выпитого, а собственным безумием. Эти самые ноги несли меня прочь, но я заставлял себя идти, среди всех этих мерцающих гудящих ламп, полупустых банкеток для ожидания, ставшие пристанищем безликих серых масс, которые, должно быть, являлись пациентами, но их и без того смутные образы расплывались у меня в затуманенном разуме; искусственных пальм, белых стен в поисках регистратуры.
Нашлась, сука! Регистраторша улыбалась мне во все свои выбеленные до блеска тридцать два. Она была такой же чистенькой и прилизанной как эта чёртова клиника. Приветствие. Пара стандартных вопросов. Нет, я не стану с тобой здороваться, нахохленная идиотка, давай-ка сразу к делу. Да, ведь тебе за это платят деньги. Сейчас ты мне расскажешь и даже покажешь, куда мне нужно идти.
Ещё один чистенький коридор, они просто влюблены в чистоту и порядок. Хорошо быть в порядке, когда другие далеко не в порядке.
Вот она, сидит, ждёт меня. Её густые тёмно-русые волосы закрывают лицо, это красивое, почти кукольное лицо с большими тёмно-зелёными глазами. Плачет? Похоже на то. Я подошёл к ней и тронул за плечо.
Глаза у неё действительно были красными и мокрыми от слёз. Похоже, плакала она тут давно.
- Прости, прости, -  зашептали её пухлые губы, - я этого не хотела. Так получилось.
- Что? – хрипло выдавил я.
- Я беременна.
- И?
- Срок уже очень большой, врач сказала, если сделать аборт на таком сроке, то могу больше никогда не забеременеть.
Я выпустил воздух изо рта, звук получился такой, словно проткнули мяч и, резко надавив на него, стали выпускать воздух, тяжело опустился на банкетку рядом с ней, стараясь не касаться её. Как будто это могло меня спасти, что-то изменить…
- И что ты решила?
- Я не знаю, - она зарыдала, закрыв лицо руками.
Но я уже устал слушать эти бесполезные, никуда не ведущие, рыдания. Грубым рывком я схватил и отвёл её руки от лица, а после спросил:
- Что ты собираешься делать?
- Н-н-н-е знаю-ю-ю, - она громко всхлипывала, привлекая ненужное внимание, - ма-ма мен-я-я-я у-у-убьёт.
Чёрт, дело действительно было серьёзно. Похоже, в этот раз мне не выпутаться.
 - А точно нельзя сделать аборт?
Вопрос наивного школьника. Пытался уцепиться за соломинку в тот момент, когда река бурным потоком уносила моё тщедушное существо прямиком к рокочущему водопаду.
Она чуть притихла и пронзительно взглянула, но не на меня, а куда-то поверх меня. От этого взгляда, не знаю почему, по спине у меня пробежал холодок.
- Да, если б и можно было, - голос у неё мгновенно стал ровным и твёрдым, будто она и не плакала вовсе секунду назад - разве я могу убить своего…, то есть, нашего ребёнка?
Может ли она убить его? А могу ли я? Можно ли решиться убить то, о чём ты не имеешь даже смутного представления.
Она открыла сумочку и достала оттуда снимок УЗИ. Я долго вглядывался в него, но ничего толком не смог понять. Чёрный фон, какие-то бледные разводы и пара еле различимых белых точек посередине.
Поняв моё замешательство, она ткнула пальцем в одну из этих точек и прошептала:
- Вот он, наш ребёнок.
Какой же это ребёнок, чёрт тебя дери? Он был похож больше на головастика, подобных я ловил в детстве в пруду. Возможно, мне было необходимо в тот момент что-то почувствовать, но я не чувствовал ничего кроме обуревавшего меня страха и кучи проблем впереди.
Сбежать? Но куда мне было бежать? В голове стало ясно, как в те моменты, когда после грозы, солнце прорезается сквозь чёрные тучи и тянет свои лучи к промокшей земле. Ничего хорошего меня не ждало. Нужно было найти выход из ситуации, откопать себя из глуби этой чёртовой непролазной грязи, в которую меня втащила эта девка.
Нужно было, как всегда сделать то, что у меня получается лучше всего в жизни – лгать.
- Слушай, разве нам нужен сейчас этот ребёнок? – я решил начать мягко, но прямо.
- Не знаю, - ответила она сдавленно.
- Ну, сама посуди, мы ещё слишком молоды, слишком неопытны. Тебе, к тому же в этом году поступать. Если бы на несколько лет попозже…, - я взял её за руку – нужно было включить весь свой актёрский талант, - … тогда об этом можно было задуматься. А сейчас я должен уехать, понимаешь…
- Неужели, - тихо, почти шёпотом произнесла она, - ты меня совсем не любишь?
Люблю? Знаю ли я, ублюдок из ближайшей подворотни, что такое любовь?
Я знаю, когда двое тебя держат, а один упражняется на твоём животе, как на боксёрской груше. Я знаю, что будет, если во время драки несколько человек повалят тебя на землю и начнут бить ногами. Я знаю, что чувствуешь, когда тебе шесть, а твой пьяный отец тушит о тебя окурки. И много ещё чего я знаю. И это притупляет все остальные чувства.
 Способен ли я полюбить кого-то? Я старался как можно глубже заглянуть в себя. Нет, я не испытывал к ней не то что любви, не было даже жалости и сочувствия. Я вообще ничего не ощущал, только зияющую огромной дырой пустоту внутри.
Длинный полутёмный коридор, подсвеченный спокойной бледностью осветительных приборов, которые жутко гудели огромным ульем и давили мне на мозг, показался мне каменным мешком, который сжимается и хочет меня раздавить.
Всё, что я видел до этого перемешалось в какую-то непонятную кучу: все эти лавочки, пальмы, стол регистратора, двери, из которых кто-то выходил, в которые кто-то входил и так без конца - всё казалось таким мелким и нелепым. Вот-вот окружающая обстановка сожмётся до размеров гроба и похоронит меня. Или этот узкий тусклый тяжёлый коридор начнёт заливать не пойми, откуда взявшийся поток воды, и я понесусь по течению, барахтаясь и захлёбываясь, прямо вглубь канализации и, наглотавшись дерьма, умру самой нелепой смертью. 
Я решил отбросить всё лишнее, что настырно вертелось в моей голове, поэтому я напрягся, пережевал и выплюнул всё ненужное.
И только одна мысль врезалась мне в черепную коробку особенно ясно: теперь я точно не доберусь до вершины, сорвусь вниз, полечу кубарём, вышибу себе все зубы, ударившись о землю и поганую морду раскрою. Кажется, это была трусость, переходящая в панический ужас. Никогда не считал себя робким, дрейфящим при первой же опасности, а тут такое. Я буквально чувствовал, как трясутся поджилки. Я боюсь её? Эту женщину, которую я использовал для мести? Или я боюсь причинить ей боль?

- Может, - сильным ударом отдалось в голове, - ты боишься быть честным? - Боюсь. - И за себя боишься? - Боюсь? И, скорее всего того непонятного существа, той белой точки на чёрном снимке тоже боишься? - Ну, а как же иначе?

Тут коридор затрещал по швам и стал расползаться. Я ясно увидел перед собой две дороги, которые вели меня в непроглядную тьму. А ведь я всю жизнь был один. Я не разучился, нет, я просто никогда не умел чувствовать. Поэтому я сейчас не злюсь, не радуюсь, не досадую. Я просто сижу тут и рассуждаю и кормлю свой страх, лелею его. А больше я ни на что не способен. Стоит ли так бояться пустоты, если всю жизнь носишь её внутри себя?
Но…там, кажется, теперь зашевелилось нечто… начало скрести мягкой нежной рукой, и по всему телу разливается тепло. Вдруг что-то во мне оборвалось. Я вдруг вспомнил…

***
Мама… Всё очень мутно, как будто смотрю сквозь поволоку утреннего тумана. Лица не разглядеть. Ведь я никогда и не помнил его. Не могу я его помнить. Но руки. Я помню тепло этих рук. Они всегда со мной. И запах. Этот чудесный ненавязчивый приятный аромат, похожий на полевые цветы, на которых блестит утренняя роса. Так пахнет только мама. Вроде бы я должен её ненавидеть. Она втолкнула меня в этот мир, где я никому толком не был нужен, и бросила в нём на произвол судьбы.
Жива ли ты до сих пор, кто знает? Почему через столько лет, именно в такой момент ты пришла ко мне? Я ведь никогда не узнаю, почему мне было суждено лишиться тебя? Правильно, никогда. Ведь ты могла меня убить ещё до рождения? Правильно, могла. Почему тогда не убила? Почему я в данный момент не могу убить это нелепое, крохотное существо, мешающее мне выбраться из этой клоаки? Или могу? Попробовать? И попробую, хрен ты меня остановишь! Ты кинула меня, бездушная стерва, так почему сейчас ты в моей голове, распоряжаешься тут моей волей?! И почему…я так мучительно долго думаю о тебе по ночам? Я не плачу! Нет, я плачу? А о ком я плачу? Нет, не о тебе. О тебе я ещё в детстве выплакал все глаза. О себе? Себя мне не жаль. Или всё-таки жаль? Плевать, жив, и на том спасибо. Вдруг, когда-нибудь после, я буду плакать об этом крохотном существе? Убить? Избавить от мучений? Что, что мне не даёт этого сделать, ведь это так великодушно?! Или малодушно?   Убить легко, это большого труда не стоит. Жил у нас по соседству один парень, топил щенков и котят на заказ. Один раз я с ним пошёл на речку, посмотреть, как он это делает. И ведь сукину сыну это вполне нравилось. У него аж глаза горели, когда он видел пузыри на воде. Смотрел спокойно, самодовольно, будто он, в самом деле, некое божество, которое распоряжается жизнями других. Убить легко, для таких вот парней особенно легко. Он бы и человека удавил, если бы знал, что ему за это ничего не будет. Правда, представь, забавно было узнать, как в один прекрасный день он решил перелезть через забор соседа, чтобы наворовать свежих огурцов с его огорода, а тот ночью, спросонья, не стал разбираться и пристрелил его. Я видел труп. Эти застывшие, наполненные предсмертным испугом глаза, без всякой иронии, глядящие в одну точку.
Он легко убивал всех этих щенков и его застрелили как щенка, лишив жизни так же легко и просто. Одним выстрелом смахнули всё величие и втоптали в грязь.
Но что было делать мне?
Она решила поторопить:
- Знаешь, - жёстко начала она, видимо устав плакать, глаза её точно были полны решимости, - я всё сделаю сама. Но у тебя есть выбор.
Выбор…  Когда он, мать его дери, есть, тяжелее всего.
- Если ты меня сейчас не остановишь, то я пойду в ту комнату, - она кивнула головой в сторону одной из однообразных дверей, - и договорюсь об аборте. Тебе решать. Но, знай, после этого я не хочу тебя видеть.
О, это мне точно параллельно. Хотя я прекрасно понимал, что она сейчас решительнее меня и отчаяннее, а может и глупее. Отчаянье всегда граничит с глупостью, ведь так? Эта девчонка вверяла свою судьбу в руки проходимца и последней сволочи. Я знал, что в ответе за всё, что с нами случилось.

Тебе плевать на её судьбу, не притворяйся. Плевать? Мне на свою-то плевать. Но так скоро и слюна закончится…

  Я хотел, чтобы всё было не так. Моё трусливое нутро металось, подобно птице в клетке, умоляло взять её за руку и ласковым голосом объяснить, что аборт – лучший выход из всех. Так будет лучше для нас… нет, для меня, …но не для неё.
Но мне же наплевать на неё? А что же тогда это нечто, крохотное пятно, которое рушило мою удачу и обрекало на страдания и меня и себя? 
И уже было взял её за руку и тут…. Мне стало до одури тошно. Я понял вдруг, насколько я одинок. Нет, не только в данный момент. Что я просто один, стою перед всем этим миром, размахиваю своим членом, как булавой, отбиваясь от видимых и невидимых врагов, и снова остаюсь один. Маленький забитый мальчик, которого бросила мама, избивал отец, обижали одноклассники.
 Да, я обижен на жизнь, на людей. Ненависть – то топливо, что питает меня и заставляет вставать с постели по утрам. Но долго ли можно ненавидеть? А как же…любовь?  Здесь в клинике, где люди, подобно тому парню- «собачнику» убивали маленьких, ещё не вброшенных в жизнь существ, не было места для любви.
Не было его и в моей жалкой душонке. Был только гадливый призрак окружавшего меня кошмара, рвущий на куски сострадание.
Но, отбросив сомнения, хотя бы раз в жизни, не знаю почему, я решил не бояться. И будь, что будет.
Весь мой мир действительно сейчас стал размером с этот коридор, и я томился в этих сумрачных сводах и должен был разрушить эти стены, чтобы впустить хоть немного света….  Вот сейчас слушаю себя, и звучит всё это как бред сумасшедшего. Но помни, мой несчастный новый знакомец, ещё и не то ты услышишь. Ничего, я тебе ещё налью. И ты дослушаешь, дослушаешь эту историю до конца.
Я взял её за руку. Из глаз у меня, хлынули слёзы, мать их. И они были самыми чистыми, самыми искренними. Я впервые не лгал, не шёл рубить головы. Я хотел не убивать, а спасать жизнь, чего бы это ни стоило. Возможно, это был секундный порыв, юношеская глупость, но даже сейчас, после всего, что случилось, я не жалею об этом. Может быть, это был праведный путь искупления. Я ещё продолбаю его, но об этом ты услышишь немного позже. А тогда я сделал шаг навстречу тому, чтобы стать человеком. Понимаешь, че-ло-ве-ком.
Я обнял её и крепко прижал к себе, не сдерживаясь, обнажая иную суть, которая затупила клыки и не может больше кусаться.
- Оставь его, прошу, - зашевелились мои губы, - он должен быть.
Она ошарашено посмотрела на меня. Не такого исхода она ждала.
- Поехали со мной, мы будем вместе – я, ты и он. Мы справимся. Всё у нас будет хорошо, только не надо…не убивай, прошу.
Напротив нас сидел какой-то тип, глядел на нас и улыбался. Хотя точнее будет сказать «скалился». Правильно, чего ему не веселиться, ведь это происходит не с ним. Хотя, кто знает по кой хрен он сидит в этом отделении. Может, он как раз радуется тому, что не один такой идиот попал впросак. Мне не хотелось вдаваться в подробности, я просто держался из последних сил, чтобы не встать и не дать ему в морду. Хотя, чёрт с ним. Не время и не место. 
Хватит уже смерти, хватит ненависти. Я просто хотел любить эту маленькую белую точку. По правде говоря, я даже не знал тогда, что такое любовь. И сейчас не знаю. Может быть, я и любил их? Может, я с ними только и чувствовал? Уверен лишь в одном: если бы мне дали возможность, пускай на минуту, полюбить кого-то по-настоящему, не притворяясь и не играя в человечность, насильно не делая себя лучше, чем я есть на самом деле, то это была бы моя доченька….
Что? Чем кончилось? Да, точно, эта девушка поехала со мной. Через месяц мы поженились.

Часть 3.

- Берите ещё или валите отсюда, - хрипло прервал, утерев пот со лба, бармен.
Он посмотрел на него таким злым и недовольным взглядом, как будто был бесцеремонно прерван не в тот, когда пересказывал историю своей жизни, а когда на протяжении пары часов читал «Фауста» без передышки, и невольно сбился.
- Налей нам ещё водочки, приятель, - бросил он пренебрежительно, недовольно зыркнув на бармена.
- Я тебе не приятель, - огрызнулся бармен в ответ, - а денюжки-то у вас есть, а то вид у вас, право слово, неплатёжеспособный.
- Чего?
- На бомжей вы сильно похожи.
- В другой бы день, приятель, - он повторно назвал его приятелем, нарочно сделал акцент именно на это слово, - я съездил бы тебе за такие слова в морду, но теперь я другой, размяк, охладел к этому неблагодарному делу. Так что вот, - он лёгким движением достал из внутреннего кармана потрёпанного серого пиджака солидную пачку денег и сразу убрал, - знай, собака, что мне здесь ещё пить и пить, пока язык не устанет разговаривать.
Бармен пробухтел что-то вроде «за такие слова и самому можно по морде отхватить», но в целом спустил ситуацию на тормозах, не желая терять работу (своих проблем в жизни хватало помимо таких уродов) и отвернулся, чтобы наполнить рюмки.
- Алчность, уныние, гнев – страшные грехи, - рассмеялся он в спину бармену, - но, к счастью для всех здесь присутствующих, они нынче никак не наказываются, потому что Бог вместо того, чтобы наказывать давно махнул на нас, грешных тварей, рукой, спустил портки и просто срёт на головы. Эта механическая операция куда проще, нежели, чем лепить из глины прекрасный сосуд.
Ему, Богу-то, ему тяжело вдвойне. Он-то каждый раз наивно думает, что лепит из глины, а оказывается, что из дерьма. Кому охота руки в дерьме пачкать? А ему приходится. Потому что надеется, что в следующий раз всё будет иначе, что у него получится изменить.  Но, я, так думаю, а я много об этом думал, поверьте, что он уже устал надеяться, поэтому просто решил покрыть нас всех божественным дерьмом, как будто нам своего мало.
- Эй, ты бы коней передержал, хоть и пьяный, но если будишь богохульствовать, возьму за шкирку и выкину пинком под зад, - пригрозил бармен, который успел принести рюмки аккурат к началу его монолога.
Он прищурился, присмотревшись к толстой шее бармена.
- Крест? Значит, выходит, божий человек? Тогда, прости, приятель, я затыкаюсь. С вами, божьими людьми, спорить опасно. Ваше человеколюбие настолько велико, что от порыва чувств вы начинаете вешать на первом же столбе тех, кого любите больше остальных. Один раз, помнится, зашёл в какой-то храм просто ради интереса посмотреть, как там у них, а в нём кабала святош к какому-то празднику готовились. Так вот, представьте себе, что сестра-настоятельница, или кто она там, выстроила послушниц в рядок, раздала им швабры в руки и заявляет: «Систры, помойте полы во славу Господа!». И вот, казалось бы, одна фраза, а мой больной разум уже сложилась готовая мозаика, как Бог, отвлекшись от своих дел вселенской важности, проверяет, как намыты полы в храмах к празднику. Не Бог, а ревизор какой-то. Явно за это всех бедных девок-поломоек в рай заберёт. Они бы ещё при этом действе молитвы нараспев читать начали…
Но что-то я отвлёкся. Интересно, ты, бармен, молишься? Хм, а когда отраву нам в рюмки наливаешь, думаешь ли ты о Боге? А я вот о нём стараюсь вовсе не думать. Ведь он не думает ни о ком из нас, так почему же я должен рвать жопу? Ради суеверия? Бог никого не спасает, будь ты слаб или силён, смел или кроток, умён или глуп, червям в могильной земле всё равно, они всех жрут одинаково. Ушёл, не захотел слушать. Правильно, кто ж меня такого слушать станет. А если и станет, то явно всерьёз не воспримет.
Он посмотрел в зеркало. Там на него в ответ посмотрел мрачный субъект в грязной голубой рубахе, помятом пиджаке и поношенном пальто, накинутом на плечи, весь небрежный и неухоженный. Лицо обрюзгшее, небритое, веки набухли от каждодневного пьянства, под глазами появились морщины. Волосы были растрёпанными, сальными. Даже смотреть на этого типа в зеркале было неприятно, не то, что говорить с ним. У него ведь и изо рта пахло страшной гнилью, так что нос хотелось заткнуть, когда он говорит. Но только его собеседнику было всё равно, ведь от него разило также. Поэтому нечего было стесняться.
- На кого я стал похож? Посмотри на меня. Уроды в Кунсткамере и то симпатичнее. Ты, наверняка, про такое место и не слышал, а мне лень рассказывать. И не стоит оно того. Ведь ночь коротка, а я искренен только ночью. Днём всю правду выставляет напоказ солнечный свет. Ночью, в правды ни за что не разглядеть, солнце-то прячется, устав от людской суеты. Поэтому её можно только рассказывать. Днём бы ты не стал меня слушать. Днём бы ты искал пожрать в ближайшем бачке или бутылки собирал. А ночью, пожалуйста, ведь здесь нас никто не видит. Хорошо, когда всем на тебя наплевать. Это раньше, когда я ещё был человеком, а не его подобием, меня бы за такой вид пропесочили и осудили. А теперь только смеются. Пускай их смеются. Людям нравится питаться чужим горем. Оно ведь не своё, в бок не колет. За чужих слёзы лить нет необходимости. Даже ложного сочувствия не нужно.
Слышишь, мне не нужно твоё сочувствие. Только слушай, слушай меня, прошу. Тогда я закажу тебе ещё. Пей, сколько влезет. А мне необходимо высказаться до рассвета. Ведь, когда проснётся солнце и выпустит свои ослепительные стрелы, вуаль нашей спасительной тьмы порвётся, и придётся снова прятаться от взбудораженного утром мира по своим пыльным углам и грязным норам. Таких как мы ведь не любят, сам знаешь. Хуже этого я ещё не выглядел. Хотя и были времена, когда я был на грани. Да-да, как только я попал сюда, то вид мой был немногим лучше.
Когда приезжаешь в большой город молодой, наивный, полный сил, кажется, что все двери для тебя открыты. Амбиции хлещут через край, небо тебе по плечу, а море по колено. От высоты зданий кружится голова, от толп мечущихся людей разбегаются глаза.
 Камень, гряда камней. Каменная пропасть, в которую ты мигом срываешься, чуть стоит подойти к краю. Но я был поначалу рад, нет, даже счастлив, что попал сюда. Никогда я ещё не видел столько бетона. И ведь под толщей этого бетона я мог укрыться от всего: и от преследующего меня ненавистного прошлого и от презираемого настоящего и от страшного неизвестного будущего, которого я боялся больше всего. Уйти, раствориться в бурных потоках людской реки, захлебнуться неоном ярких вывесок, которые вылезали и бросались в глаза изо всех щелей – вот всё, чего я хотел.
Особенно здесь мне понравилась широченная река с тремя громадными мостами, перекинутыми через неё. Ночью они горели истеричным электрическим светом, а днём сотрясались от орд гудящих, лязгающих и изрыгающих из себя выхлопные газы машин.
Все куда-то торопились, спешили, неслись, мчались, летели кубарем и сломя голову. А я вот никуда не торопился. Глубокой ночью, выходя на один из этих мостов я смотрел то на проносящиеся мимо машины, то на бурные потоки неспокойной великой реки, и мне казалось, что нет такой вещи в мире, которую бы не смогли поглотить её бурливые воды. Даже человеческая печаль, которой, как известно, нет конца и края, могла погрязнуть в этой загрязненной до невозможности, не знающей отдыха воде. Иногда в полутьме спящего, но беспокойного шевелящегося и переливающегося с одного бетонного бока на другой громадного города, прямо под зелёным, подсвеченного множеством огней небоскрёбов, отелей, торговых и бизнес центров, небом, можно было разглядеть на волнах реки крохотные огоньки небольших кораблей и катеров, реже призрачное свечение танкеров и искрящиеся гирлянды теплоходов. Казалось, что это небо плюёт звёздами, которых из-за дымящих заводов, на самом-то деле было здесь ни за что ни увидать, в бурлящую серую водную гладь, и они, как и положено самым настоящим путеводным звёздам, зовут всех своих невольных свидетелей за собой, прямо за ломаную линию горизонта.
Мечтать было не вредно, особенно здесь, в сетях каменных джунглей, и я не отказывал себе в этом удовольствии. Мгновение и на большом рекламном щите вместо улыбающейся морды, предлагающей «недетские» скидки на всю бытовую технику, я видел себя любимого, с газетой в руках, в которой будет моя статья, вновь покоряющая моих старых и новых читателей. Мне искренне хотелось, как это бы банально не звучало, жечь сердца своим острым, как лезвие бритвы, глаголом, владеть душами и умами этих людишек, которые бы читали газету или открывали статью с этим моим глаголом на сайте, читали на экране телефона, в общественном транспорте, на остановке, дома, в кафе, да где угодно, чёрт возьми.   
Тщеславие? Да называй, как угодно. Я лично не вижу в тщеславии ничего плохого. Оно, на мой взгляд, помогает утвердиться, вырваться из череды посредственностей, пройти по головам и, в конце концов, вскарабкаться наверх. Оно подогревало меня, когда я уже ни во что не верил, помогало не чувствовать боль, когда было больно и верить, когда верить было уже не во что. Там, в своей полуразрушенной хибаре оно убеждало меня в том, что я лучший, что я выше того, чтобы сгнить в своём крохотном никчёмном городишке. Здесь оно помогало мне забыть о том, что я лишь один из многих, о беременной нелюбимой мною женщине о том, что скоро станет нечем платить за крохотную комнатку в квартире с соседями, которую мы сняли на окраине города, что у меня, чёрт возьми, до сих пор нет работы.
Да, с работой, кстати, дело обстояло хуже всего. Я разослал свои старые, на мой взгляд, лучшие статьи во все газеты, но в лучшем случае мне приходил отказ с формулировкой: «Простите, написано неплохо, но это не наш формат».
«Не формат». Это слово впилось в мой изъеденный червями сомнения и самоистязания мозг надолго. Я даже стал его бояться. Оно снилось мне по ночам в жутких кошмарах. Я ведь даже не знал, чёрт возьми, что такое «формат», так как же я мог в него попасть? Это сейчас я понимаю, что был просто наивным мальчишкой, который верил, что достаточно просто вырваться на свободу, ухватив, как голодный пёс, кусок мяса в полугнилые зубы, а потом всё само устроится. Но это был самообман. Снова необходимо было драться, сдирая кожу на кулаках. Кулак, знаешь ли, никогда не стоит разжимать. Можно ударить и ладонью, но это максимум – звонкая оплеуха. А тебе уже залепляют в глаз.
Но отказ был ещё ничего, так как, в большинстве случаев, меня просто игнорировали. Я, признаться, паниковал. Деньги потихоньку подходили к концу, а ведь я вынужден был волею или издёвкой судьбы или собственной глупостью, кормить два рта. И пускай я старался почти не появляться дома, потому что на меня довлела тамошняя обстановка, её звонкий, буравящий мою голову голос: «Перестань гоняться за миражами, найди хоть какую-нибудь работу, нам надо на что-то жить», теснота и духота, на душе у меня легче не становилось. Когда тебе хочется жрать, о высоком не думаешь. Эти оковы тянут вниз, на дно самого глубоко омута, и безвозвратно, без шансов всплыть, как кусок говна по весне. Но мусор мне убирать тоже не хотелось. Мой покойный дядя, брат отца, по первой профессии тоже алкоголик, всю жизнь проработал дворником. Чтобы не подбирать использованные презервативы, которые влюблённые в порыве нежности, боясь прервать свою порочную связь и в целях экономии времени (правильно, ночь-то коротка), беззаботно выбрасывали из окон, он вбил себе в палку гвоздь и каждое утро нанизывал эти остатки былой любви на неё.
Нет уж, спасибо, такой праведный жезл стахановца мне явно претил.
Но однажды, после долгой череды неудач, когда я, казалось, уже был на краю пропасти, мне, наконец, повезло. По крайне мере, я так думал.
Мне на электронную почту пришло письмо. Я посмотрел на имя отправителя и обомлел. Ты, кстати, газеты читаешь или только ими укрываешься? Ага, тогда название тебе ничего не скажет. Тем лучше. Но для меня поверь, это был пик, на который я тут же захотел взобраться и заорать в поднебесную высь что-нибудь несуразное, но торжественно-победное. 
На следующий день я поехал в редакцию. В маршрутке, где сплошь на работу ехали скучные люди с пресными лицами в очередной будничный непогожий день, а моё «табло» светилось как начищенный пятак. Хотелось делиться счастьем со всеми, отрезая каждому по куску без разбора. Тогда я искренне уверовал в то, что я, наконец, победил.
Я вылез из транспорта на очень красивой и чистенькой площади. Напротив неё распластался зелёный сквер, через который мне собственно предстояло пройти, с качающимися от ветра деревьями, в центре которого был воткнут поющий фонтан, в тот момент проигрывающий что-то из Штрауса. Там было многолюдно. На каждой лавочке, стоящей под деревьями сидело по паре-тройке человек, не обращая внимания на скверную погоду, занимались своими делами: пара древних дедков читало газеты, две студентки копошились в телефоне одной из них, плотно прижавшись, друг к другу, три пожилых женщины перемывали косточки своим знакомым и дискутировали на темя а-ля «опять сволочи за коммуналку цены подняли». Дальше, ещё на паре лавочек было нечто подобное и я, устав от людей полностью отдался своему горделивому воображению, что дедки читают не колонку «Как лечить геморрой», а мою статью, женщины на лавке обсуждают не «шалаву Люську», а мой шокирующий репортаж, ну и так далее до посинения.
Окрылённый мечтами я миновал сквер, свернул на нужную мне улицу, прошёл через пару узких переулков, миновав старые здания, с которых сыпалась штукатурка, а окна от старости просто не закрывались, и оказался отремонтированной двухэтажки, где помимо нужной мне газеты располагалось ещё несколько издания и местная радиостанция.
- На работу устраиваться? - поинтересовался у меня пожилой вахтёр, поправляя очки в толстой роговой оправе, вертя мой паспорт и оглядывая меня с ног до головы.
- Так точно, - весело отозвался я.
К нему подошёл второй вахтёр, желчный мужик с колючими глазами и густыми усами с проседью и тоже уставился на меня. Дырку они во мне, что ли решили протереть чёрт их подери?
- А точно? – поинтересовался тот второй.
- Уверен, - произнёс я уже более холодно. Надоели мне эти два старпёра, не пускавшие меня к мечте.
Первый ещё раз оглядел меня.
- И кем же вас туда интересно?
- Корреспондентом.
 Мой ответ вызвал у них странную реакцию, потому что оба они единодушно ухмыльнулись. Неужели я настолько не похож на работника газеты, успешного журналиста? Ну и хрен с вами.
Вахтёр в очках вернул мне паспорт.
- На лифте доезжайте до третьего этажа, выходите и налево по коридору до конца. Там дверь увидите. Удачи вам с работой.
В голосе его почувствовалась издёвка.
«Дед, тебе скоро заканчивать кормить внуков на свою зарплату и пенсию и начинать кормить червей, а ты изгиляешься». Вот что тогда пронеслось у меня в голове. Второму прихлебателю я желал того же самого.
Признаюсь, когда я вышел из лифта, ноги у меня стали будто ватные. Я поплёлся по коридору, размышляя, что всё это пустая затея, но, тем не менее, крепко сжимая в руке папку с вырезками из газет, в которых были мои драгоценные статьи. Должно же мне хоть в этом повезти! Я рванул ручку двери, но она не поддалась. Я рванул её раз ещё сильнее, но дверь, проклятая дверь отказывалась пускать меня, неужели закрыто? На двери написано, что они работают с десяти. Сейчас одиннадцать. Где же они?! От излишнего волнения меня прошиб холодный пот, к горлу подкатился ком, и дышать стало тяжелее. Смелость отступала с каждой минутой, готовясь рыть себе окоп и присыпаться в нём землишкой сверху. А если в другую сторону? Я как утопающий цепляется в спасательный круг, вцепился в эту хренову ручку и плечом навалился на дверь. Раздался хлопок, и я буквально ввалился в помещение. Мимо меня мелькнули рабочие столы, на которых стояли компьютеры, сплошь заваленные бумагами, пара шкафов с какими-то папками и чьи-то ноги в коричневых туфлях на коротенькой шпильке.
Я мигом вскочил и отряхнулся. Чёрт возьми, какой позор! Худшего начала придумать трудно. Помещение было небольшое, и в нём было очень душно. Толком я не успел осмотреться, поскольку меня сразу же огорошили вопросом:
- Молодой человек, вы к кому? – приятный женский голос развернул мою голову, вертевшуюся как флюгер в нужном направлении. Недорогой, но отлично сидящий кремово-бежевый костюм, приятный запах духов, модная короткая стрижка с чёлкой. Высокая средних лет, но довольно моложавая женщина, перед которой я так феерично предстал, с иронией, искорками переливающейся в хитрых маленьких глазах, пристально разглядывала меня. К ней присоединилась вторая, маленького роста, одетая в зелёную футболку и потёртые джинсы, несимпатичная с вытянутым лицом, большими лошадиными зубами и больших на пол лица модных очках в толстой пластмассовой оправе. Она таращилась на меня вовсе не иронично, а удивлённо, будто я свалился с другой планеты, и на лбу у меня торчит третье ухо, а из задницы пышет фейерверк.
- Я-я, - запинаясь, я еле ворочал языком от смущения, - к главному редактору.
Произнося, а точнее выдавливая из себя эту фразу, я обращался именно к приятно пахнущей женщине в костюме, сразу смекнув, что именно так должна выглядеть главная в этой богадельне.
При фразе «главный редактор» она гордо, по петушиному вытянула грудь и произнесла уверенным голосом:
- Это я. Что вам нужно?
Уверенность потихоньку возвращалась ко мне. Я окреп и понял, куда попал.  Рабочая кухня журналистов сильно отличалась от той, к которой привык я. Помещение здесь было гораздо просторнее, столов больше, значит и штат был нечета моей бывшей газетёнке. На улице из-за туч наконец-то прорезалось солнце и со всей дури брызнуло в пыльные окна редакции. Стало ещё жарче, и я почувствовал, что мои подмышки стали мокрыми от пота.
- Простите, у нас душно, кондиционер, как назло, вчера сломался, - как будто уловила мои мысли главред, - пройдёмте ко мне в кабинет, прошу.
Она развернулась и уверенной походкой двинулась в небольшой закуток, отгороженный от остальных столов стеклянной ширмой, заклеенной первыми страницами газет, пестревших различными заголовками. Вторая женщина, как телохранитель или тень без лишнего приглашения двинулась за ней.  Я отправился следом, продолжая озираться по сторонам.
Все столы в этом помещении ничем не отличались от первых двух, явленных мне внезапно распахнувшейся дверью. Они также были завалены старыми газетами, бумагами, мониторы были обклеены стикерами, повсюду, даже на полу валялись ручки и карандаши. Да, наконец-то, я достиг своей цели. В этом просторном помещении с белыми потолками, захламлёнными столами и душным воздухом чувствовалась настоящая жизнь, кропотливая работа, будоражащие душу эмоции, новые впечатления и каждодневное движение.
Оставалось только не упустить этот шанс, распахнуть ногой дверь в этот волшебный мир и стать тут лучшим. Ко мне внезапно вернулись силы. Я почувствовал прилив небывалой уверенности.
Мы вошли в кабинет, он ничем не отличался от самой редакции, разве что здесь работал небольшой вентилятор, подаривший моему, порядком взмокшему телу, долгожданную прохладу. Стены были увешаны не только газетами, но и множеством дипломов и наград от которых рябило в глазах.
Главред опустилась в мягкое кожаное кресло с высокой спинкой и деловито закинула ногу на ногу, а руками подперла подбородок и пристально вгляделась в меня. Её спутница встала рядышком, как верный оруженосец и тоже, как под кальку, уставилась на моё исподнее, выпучив глаза. От их взглядов мне снова стало не по себе. Зачем они на меня так пялятся? Хорошо хоть я белую рубашку надел и галстук, а то бы точно не сошёл за серьёзного человека.
- Итак, вы по поводу работы? Хочу представиться: я Татьяна Закаржницкая, главный редактор, это мой заместитель Лена, – представившись, она тут же взяла ручку и листок и приготовилась что-то записывать.
В ней, признаться, сразу чувствовалась деловая хватка. Эта женщина была явно именно из той породы баб, которые своей вагиной могут поймать на лету пулю.
- Да, вы прислали мне письмо на почту. Меня зовут…
- Ах, да, помню, помню. А опыт у вас есть?
- Конечно, я долго работал в этой области, правда, не в этом городе, я, понимайте, только недавно переехал, - мой язык, как назло, снова стал заплетаться, - вот, - протянул я ей папку, - можете ознакомиться с моими старыми материалами, это лучшее, что у меня есть.
Она как-то странно взглянула на меня, перестав водить ручкой по бумаге.
- Я думаю, что это не требуется.
- Даже так?
- Это лишнее. Я полагаю, вы нам подходите. Как ты считаешь; Лен?
- Наверное, должен подойти, - улыбнулась заместитель.
В этой улыбке также было что-то странное. 
- Когда вы готовы приступить?
- Я? – я не верил своим ушам, всё оказалось так просто. Наконец-то мне действительно повезло, - хоть завтра!
Последнее я почти выкрикнул.
- А сегодня вечером сможете? – спросила она и пронзительно улыбнулась в ответ.
- Сегодня? Смогу!
 - Тогда приходите вечером, здесь будет наш дежурный корреспондент, Иван, он выдаст вам весь необходимый подручный инструмент.
- Инструмент? – опешил я.
Какой ещё нахрен инструмент?! В голове у меня засвербело, застукало, я весь напрягся и ничего толком не мог понять.
- Да, инструмент. Ведро там, швабру, тряпки, все, что вам может понадобиться.
У меня отвисла челюсть. Мне предложили вакансию…уборщика?! Сраного уборщика?! И тут до меня дошло, что я настолько залился в поросячьем восторге, что даже не удосужился открыть это проклятое письмо. Я снова сел в лужу. Но оглобли разворачивать уже поздно. К тому же работа в газете, какая-никакая  - не пахнет. Хотя нет, моя, мать твою, очень даже пахнет! Но деваться мне было некуда.
- Хорошо, - выдавил я сквозь зубы, - я готов.
- Вот и отлично, оплата у нас почасовая, два помещения, плюс туалет….
Но я впал забытье, и её уже не слушал. Я вновь навернулся с кручи и кубарем катился вниз в глубокую безрадостную пропасть, о твёрдое дно которой я переломаю все кости. Жизнь опять обхаживала меня своим прибором по лицу. Я вышел, чуть подрагивая и глядя прямо перед собой, опустошённый внутри и снаружи, и даже не заметил, что папку со своими статьями забыл у неё на столе. Да, пускай они горят синим пламенем!
Поздний вечер – самое приятное время в этом проклятом городе. Исчезают с улиц потоки людей и машин, остывает мостовая после душного знойного дня, отказавшегося наотрез пролиться дождём, и ты практически в гордом одиночестве бредёшь по улице, глядя на то, как лучи закатного, рассыпаясь снопом белых искр, преломляются в пыльных витринах небольших магазинчиков, торгующих всякой ерундой.
Шлёп! Я наступил в глубокую лужу, умудрившись загрести пяткой воду. Носок сразу же промок, и моя ступня ощутила неприятную сырость. «Интересно, почему даже после не самого сильного дождя лужи здесь подолгу не высыхают? Есть во всём этом какая-то магия», - запел бы сопливый романтик, который может увидеть магию в том, что на самом деле имеет самый обыкновенный прозаический ответ: вонючие стоки, сплошь из ржавых труб, под землёй, по которой ходят бренные ноги горожан, забиты разномастным мусором, отходами человеческой жизнедеятельности любого вида и калибра, поэтому бедной дождевой воде тут просто некуда деться, кроме как целыми днями и ночами медленно испаряться на поверхности. Может и мне вот также вот испариться? Возможно, я уже потихоньку испаряюсь? Каждый день от меня отделяется какая-то едва заметная частичка и сливается с атмосферой, теряясь среди могучих железобетонных громад зданий. И скоро я просто исчезну. Эх, хорошо бы было! Жаль, что распадусь я на атомы вшивым уборщиком. От жирных тарелок и загаженных подносов, от чёрных от пыли и грязи полов и засранного унитаза, я пришёл почти к тому же, только уже без тарелок и подносов. Горжусь ли я собой? Конечно! Вот он мой потолок, который находится на одной линии с полом. От себя не сбежишь. Отцовское пальто, оно всегда будет на мне, не важно видят ли его другие. Я чувствую его каждым сантиметром своего тела. Признаться, ведь ненавидел его всю жизнь не за побои и оскорбления, не за вечную беспробудную пьянку, а именно за то, что я такой же, как он. Я смотрелся в него, как в зеркало.
Вот сейчас, когда над городом сгущается ночь, окрашивая небо в грязно-кофейный цвет, когда за чёрными остовами колоссоподобных зданий умирает медленно остывающее солнце, я бреду, не видя звёзд и луны, не зная дороги, одно только направление и понимаю, что присосаться к горлышку бутылки не такая уж плохая идея, если она ещё не порожняя. В противном случае это был бы уже диагноз.
У меня семья? И что? У всех здесь семья.
Приложусь к бутылке и чем стану отличаться от своего папаши?
А зачем отличаться от того, чьим продолжением я являюсь?  Дворняга не способна родить чистокровного породистого пса. Правда, один мой знакомый как-то раз пытался перекрасить вшивую дворнягу в долматина. Знаешь, нашёл совершенно белую, не очень гладкошёрстную, но при неблизком контакте сойдёт. Так вот, нарисовал он её пятна чёрной краской, причесал и повёл на базар продавать. Но в день продажи, когда он почти тиснул эту несчастную псину, на его беду резко полил дождь, и собака из пятнистой стала грязно-серой. Вот так и мои пятнышки смывало сейчас воображаемым дождём. Я вообразил, что меня сразу, за один только природный талант, который я сам себе выдумал, примут в когорту избранных, а мне всего-навсего указали моё истинное место. Дурак!

***
Когда я вернулся в редакцию там не было никого, кроме одного из вахтёров, того самого усатого, который встречал меня поутру с наглой ухмылкой. Теперь-то до меня дошёл смысл, жалко, что слишком поздно. Я поздоровался, сказал цель визита, он кивнул и даже не стал записывать в журнал. Я сел в лифт, тяжело вздохнул, облокотился на противоположную стенку, поднял голову вверх и закрыл глаза. Тьма сегодня была моим спасением, помогающим лечить горькое послевкусие разочарования. Как в детстве, когда взрослые соврали тебе, что эта таблетка сладкая, ты разжевал и почувствовал мерзкую горечь во рту. Двери открылись с каким-то зловещим скрежетом, и я попал в беспросветно тёмный коридор, который мне предстояло драить всю ночь.
Твою мать, не видно ж не зги! Ан, нет где-то в глубине этой слоновьей задницы мерцал слабый едва различимый огонёк. Похоже на то, что кто-то зажёг настольную лампу для работы, грёбанный писака. Это потом уже я сообразил, что это так называемый «дежурный корреспондент». Я помолился про себя, чтобы этот свет лился у него из жопы. Настроение было просто потрясающее, хотелось избить всех шваброй, ей же изнасиловать, предварительно в качестве кляпа, засунув в рот мокрую половую тряпку. Я прямо ощущал её тонкий изумительный затхлый запах водопроводной сырости и представлял, как кто-то ощутит воду с остатками мусора и чужих волос у себя во рту. Мой огонь ненависти в тот момент был гораздо ярче этой треклятой ламы.
И тут земля ушла у меня из-под ног. Ладно, когда это происходит в те моменты, когда ты божественно пьян. Но по трезвянке это попахивает дурным издевательством. Гулко в пустом коридоре зазвенело железо, и я украсил своей бесполезной тушей кафельную плитку, распластавшись как шкурка облезлого медведя на ковре уже знакомого мне особнячка. Сомнений не было, какая-то сука выставила ведро посреди коридора, решив заменить им для меня приветственный салют с фанфарами. Спасибо, вашу мать, что хоть оно помоями наполнено не было. Хотя тут, судя по всему даже стены из мусора, не говоря уж о людях.
Я, наученный горьким безрадостным опытом с ноги открыл дверь в элитную преисподнюю, в которую у меня не было пропуска. Кто-то упорно долбил по клавишам, грея свою макушку в лучах лампы, видимо, думая, что это небо ниспосылает ему лучи озарения. Так всегда думаешь, а потом выясняется, что тебе просто напекло башку.
Я видел лишь тёмный силуэт, и никак не мог разглядеть очертаний лица. В этом тусклом тошнотном свете казалось, что это не человек даже, а какой-то призрак, серая тень, которая живёт в этом полумраке, боясь вырваться на свободу из этого монотонного мерцания лампы и монитора, навеки обречённая создавать здесь шум, чтобы сторожам и ночным уборщикам было страшно работать в ночи. Вот так в тот момент разыгралась моя буйная фантазия.
Призрак встал с места, сделал пару лёгких неслышных движений, и через секунду, ловко, как бы по привычке пролавировав в этой чёртовой светотени мимо груды столов, встал около меня и одним движением врубил лампу на столе, около которого я изволил врасти в землю; разглядывая его. Свет, хоть и не очень яркий, всё равно, острым лезвием резанул мне глаза, так, что пришлось зажмуриться. Когда я вновь открыл глаза, мне удалось заметить, что, сбросив с себя серый налёт ночного марева, призрак по мановению волшебной палочки, а точнее, лампы, превратился в обычного человека.
Не особо выдающийся рост, чуть повыше моего, немного сутулый, среднего телосложения в хорошо таком пошитом сером костюме, отлично сидящей белой рубахе, и весьма недешевых ботинках. Видимо, хорошо тут устроился, засранец. Я закончил оценивать его фактуру, и посмотрел этому типу прямо в глаза.
Парень был явно ненамного старше меня, в очках, гладко выбритый, с аккуратными пропорциональными чертами лица. Голова у него была большая, странной формы, щёки впалые, глаза узенькие, смотрящие не то, что зло, но как-то иронично-холодно, может даже презрительно, взгляд немного уставший и как мне показалось (наверное, не зря), очень тяжёлый, пронизывающий, можно сказать, насквозь, испытующий, (если только что-то можно было различить в этом поганом полумраке). Он был пострижен коротко, в какой-то момент мне даже показалось, что «под горшок», и это ему, кстати, крайне не шло.
Тип тоже уставился на меня сложив руки перед собой в замок и оглядывая с ног до головы, будто также изучая, а после сухим хрипловатым голосом поинтересовался:
- Это ты что ли новый уборщик? – он слегка ухмыльнулся и поджал свои тонкие губы. Любят они тут, мать их, ухмыляться! В глотку бы им протолкнуть их ухмылки! Кстати, должен заметить, что ухмылка этого засранца была одной из самых подленьких и гаденьких из всех, что мне приходилось видеть. Он даже не старался скрывать свою высокомерную иронию. Явно был из таких людей, которые не просто осознают своё превосходство, но и свято в него веруют, поэтому и не прячут от посторонних глаз, мол, пускай и другие оценят.
- Да, - едва слышно проскрипел я практически одними зубами и попытался испепелить этого поца взглядом. Я не знал, но уже на все сто процентов ненавидел его, потому что он был одним из тех, кто занимал моё кровное место под столь необходимым мне «солнцем».
- Тогда слушай: выйдешь сейчас в коридор, пройдёшь пару метров, там будет поворот направо, завернёшь, прямо перед тобой возникнет белая дверь без таблички – это подсобка. В ней ты найдёшь всё необходимое. Таня просила вымыть редакцию, коридор, обязательно, очень чисто (она настаивала), туалет. На сегодня это всё. Обязательно сложи весь инвентарь в подсобку, хорошенько промой после себя вёдра. Ты ведь убирался раньше?
Спросив это он так прищурился и ухмыльнулся, как будто уже заранее знал ответ. Через секунду ухмылки уже не было. Он, словно оса, глубоко спрятал жало, тем не менее успев явственно продемонстрировать мне, что оно у него имеется.
Он изо всех сил делал вид, что даёт серьёзные инструкции, так сказать, из первых уст, однако глаза его точно смеялись надо мной. Нет, больше скажу, давились от смеха. Он глядел на меня чуть наклонив голову так, что очки от глаз съехали прямо на кончик носа. Казалось, он сам намеренно хочется избавиться от них, потому что через призму стёкол не может рассмотреть во мне неизвестное мне самому нечто, которое нужно именно ему.
«Уж побольше твоего, сволочь» - отозвалось в голове. Нет, правда, эта была ненависть с первого взгляда – меня бесил его прикид, его причёска, его командный тон и вот этот глупый прищур и чёртова ухмылка. Хотя они были и ничего по сравнению с той осторожной таинственностью, или, если так можно выразиться, ореолом напускной горделивой тайны, которой этот тип себя окружал и, должно быть, считал, что это придаёт ему особую важность.
Мне люто захотелось засветить ему в довольную самоуверенную физиономию, но я сдержался. Иначе он так и останется работающим дураком, а я мигом стану безработным. Ещё в суд подаст. Ведь нынче так модно – подавать в суд, и рожу-то никому не разобьешь, не правда ли? Только прицелишься, чтобы хорошенько вмазать, а из-за угла его адвокат с иском. Нет, это я, конечно, утрирую, но суть ты улавливаешь.
Поэтому я просто кивнул, как болванчик, в душе махнув на него рукой, типа – де, живи уродом. Хотя уродом из нас двоих на самом деле являлся я. Плевать, мне ещё полы драить.
И пошёл шарить по коридору, как слепой крот, только на выходе из редакции сообразив, что этот хмырь так и не сказал мне, где выключатели в коридоре. На ощупь я добрался до точки назначения и стал дёргать дверь на себя. Нет, просто тут явно не бывает даже уборщикам. Я понял, что дверь закрыта на ключ. К этому хрену с горы возвращаться мне категорически не хотелось, поэтому я устало облокотился на стену и закрыл глаза. Понимаешь, в тот момент меня просто всё достало. Мне хотелось бежать и выть, послав всё к такому страшному клыкастому чёрту, у которого глаза горят, словно угли, чтобы он утащил всё это дерьмо поглубже в ад, и поджарил там, в адском пекле до румяной корочки.

***
Но я не горел. Это догорала закатом томная душная августовская ночь, накрывшая собой город, словно красное ватное одеяло, которым укрывала меня по ночам бабушка, когда я оставался у неё.
Розовый свет скользил по матовой глади окон прямо в нашу комнату, кропя своим багрянцем лицо моей спящей дочери. Только бы он не разбудил это крохотное вечно пищащие существо, так крепко сжимавшее свои маленькие кулачки. Снова полчаса крика моя голова не выдержит. Молясь, я обращался с немой молитвой прямо к небу.  В напраслине, ведь там никого нет, я говорил и буду говорить, отстаивая эту уверенность.
 Она скоро снова проснётся и будет реветь будто это её подпалили адским огнём, а не меня. А я не горел, нет, я плавился. Тысячи голосов на разные лады умоляли меня покончить с этим раз и навсегда.
 Сбежать выйти на душную улицу? Я ещё раз всмотрелся в окно. По дороге иногда не торопясь ползли машины. Водители боялись разогнаться, потому что улица была узкая. По обе стороны дороги впивались в землю корнями старые липы, каждым листом своим ожидая, что вот-вот издалека донесётся спасительный ветерок. Напротив дома стояла такая же пятиэтажная «сталинка», годов тридцатых постройки. В высоких окнах с выцветшими и облупившимися рамами то и дело зажигался свет – люди приходили с работы, готовились ужинать, прожёвывая естество окружавшей их жизни, ища в тарелках с борщом мясную суть, чтобы вцепиться в неё редкими сточившимися от времени и натуги зубами.   
Куда бежать? Серьёзный вопрос, если подумать. И другой: от чего я бегу? От себя? Вопрос этот настолько сложен, что даже не хочу думать об этом.
 От других? От них невозможно сбежать. Прошлое настигнет тебя, будущее захлестнёт и всё равно закрутишься волей неволей в этом водовороте событий, как бы ни старался этого избежать.
От матери этого крохотного комочка? Да, перед ней я испытывал… Нет, не страх, я не боялся её, тем более не боялся её потерять, ведь, если упорно двигаться не по лжи, никогда ей и не владел. Были скорее жалость, отвращение к себе, назойливое чувство долга. Она ненавидела меня. Вот сейчас, раскидав свои тёмно-русые длинные волосы по подушке, она спала, но на лице её в крохотных морщинках и складочках на напряжённом от тяжёлого дня и душной комнаты лбу проскальзывала вместе с капельками пота ненависть. Хуже было, когда её глаза были открыты. Эти зелёные брызги нещадно лупили меня так больно и яростно, будто хотели увидеть, как ломаются кости. Я не винил её. Я втащил её в это дерьмо, я заставил её коверкать свою жизнь, разрывать на части и дальше сделал всё, чтобы она относилась ко мне подобным образом.
Любовь до гроба? Не стоит верить в эту чушь. Я давно понял, что никого не могу полюбить. Даже та часть меня, что спала сейчас в своей маленькой кроватке лишь изредка будила это чувство, которое пробивалось сквозь отвращение и апатию. Но за что было презирать маленького ребенка, это чистое и непорочное создание? Нет, друг, через неё я презирал себя. Она не просила меня творить её, вталкивать в этот суетный до остервенения глупый и безжалостный мир, чтобы жизнь лупила её также, как и меня когда-то. Она не просила, это мы решили за неё, а ей теперь платить по моим счетам. Как я платил по счетам моего отца, как он платил по счетам деда, который сгинул где-то, порядком повалив леса, на просторах Сибири среди отпетых зэков и отщепенцев.
Те же ошибки, снова и снова. Ворочать грязь с утра до вечера, вот что мы умеем лучше всего. А ей будет ещё тяжелее. Я боялся начать пить. Тогда точно по стопам отца, следы окурков на теле, синяки, шрамы, трещины в рёбрах…
Ну, почему, чёрт возьми я такой? Почему меня всю жизнь учили только ненавидеть? Этот вопрос отдавался в моей голове, как шаги в этой тёмной коммуналке, где мы снимали самую маленькую комнату. Только через закрытую соседскую дверь пробивалось слабое голубоватое мерцание телевизора.
Я зашёл в туалет и закурил, прижавшись к холодной стене, уставившись в пожелтевший от табачного дыма потолок. На страшный, кривоватый, даже казалось, сгорбленный от времени, грязный унитаз без сидушки глаза мои отказывались смотреть. Профессиональное, чёрт возьми.

***
Целый месяц папочка продраил дерьмо. Без просвета, без капли грёбанной надежды. Чтобы блестело, как белые зубы нашего редактора. Чёртова стерва.
Нет, сейчас я не об этом. Не об обычной бытовой ненависти, которую любой подчиненный испытывает к своему начальнику. Ненависть, которая окружала меня, та ненависть, которая жила во мне имела иную природу. Корни её врастали глубже в мою душу с каждым моим шагом, каждым вздохом. Та, что спала сейчас в комнате, пока я здесь, около засранного толчка втягивал клубы ядовитого дыма в свои лёгкие, ненавидела меня чистой и искренней ненавистью. Я сломал ей жизнь, почему же ей нужно чувствовать как-то иначе? Я снова видел это лицо. Она казалось бы мирно спала, но черты её лица были грубы, само лицо будто сосредоточено и задумчиво (хотя я понимал, что это вряд ли может быть во сне), даже глаза словно не закрыты, а крепко зажмурены. И днём, и ночью она ненавидела меня за то, что я сделал. Я же не мог испытывать к ней нечто подобное. Мне не за что было её ненавидеть, и это злило меня ещё больше. И это несмотря на то, что она каждый день готовила мне обед и стирала мои трусы и рубашки. Поэтому, с другой стороны, меня гложил жгучий стыд.
Когда падаешь в пропасть, то морально готовишься удариться об землю, как бы больно и страшно не было, но, пойми, когда тащишь за собой кого-то ещё… нет, этого не передать, можно только попробовать.
Поэтому я терпеть не мог себя и всё, что было вокруг. Но в особенности себя. Я не мог дать им ничего хорошего. Даже тому маленькому ангелу, хотя, скорее беспощадному бесёнку, но всё равно ангелу, ничего от себя, от своего естества, которое было изодрано с самого рождения. Как думаешь, если есть бракованный товар, могут ли люди тоже быть бракованными?  Перед тобой яркий экземпляр, представитель этого рода.
А ты, что ты знаешь о ненависти? Я могу писать о ней поэму, чёрт подери! С ненавистью меня лупцевал отец, били одноклассники, а я бил их в ответ. С ненавистью на меня орала директор школы, ждала, когда я наконец покину её благообразное заведение. Меня ненавидели милиционеры в детской комнате милиции, психологи, социальные работники, попы, прохожие… Или мне это только казалось? Но самому себе я был противен, это точно. Тогда и сейчас.

***
…Ненависть. Удар, ещё удар. Я бил его, даже толком не зная его имени.  За что ты его ненавидел? Нет, он едва ли был плохим человеком. Как вообще можно так легко навешивать ярлыки плохой там или хороший, когда ты метелишь человека, которого видишь второй раз в жизни, причём первый раз ты увидел его лицо на фотографии. Сейчас это уже не лицо, а кровавое месиво. Никак не соотносится с тем приятным, в какой-то степени, можно сказать импозантным мужчиной средних лет в дорогом костюме, каким ты его узрел в первый раз. Вот уже болят кулаки.

Так о чём мы? Ах, да, так за что же ты его избиваешь уже часа два-три? Ты в довершении ко всему умудрился потерять счёт времени. Правильно, счастливые часов не наблюдают. А ты - счастливый ублюдок. Почему? Потому что ты сидишь не на его месте. Так чем же он тебе так не люб? Он не брал у тебя в долг, ничего не крал, не уводил женщину (чёрт, лучше б увёл, так хотя бы станет понятнее, чего ты от него хочешь добиться, как бы двусмысленно это сейчас не звучало). Ты бьёшь его, потому что тебе так сказали. Точнее приказали. А ты, мразь, рад-радёхонек, уже тут как тут со своими огрубевшими от долгой и упорной работы сбитыми кулаками, готов превращать очередного живого человека в боксёрскую грушу. Ты тоже чувствовал боль? Но он-то такой боли не чувствовал никогда! А чем он это заслужил? Тебе не сказали. Иван просто показал фотографию и сказал «фас», словно цепному псу. И ты с пеной у рта кинулся рвать жертву на клочки. Нет, сказал он конечно длиннее, путанее, возможно, поэтичнее, но ты его так услышал и не надо этого отрицать.
А знаешь, чем он тебе не приглянулся? Ну-ка, за что ты его ненавидишь? Просто он не хочет говорить то, что нужно. Что нужно? Вот этого тебе не сказали. Иван буркнул только: «Передай ему, что он сам в курсе, что я хочу услышать».  Что же он, твою мать, такого хочет услышать? Когда, чёрт его дери, польётся эта песня? Мужик, не смотри, что щуплый да прилизанный, оказался крепким орешком. Правильно, никогда не знаешь какая в ком скрыта сила. Пока не начнёшь бить… Теперь-то поздно поворачивать оглобли. Да, ты и не умеешь. За то время, что ты пашешь на Ивана, ни разу не отступил.

В воздухе висел тяжёлый сырой запах плесени. Я тяжело дышал, чувствуя, как на спине проступает сквозь рубашку липкий неприятный пот. В полутьме какого-то складского помещения свет ламп рассыпался горящей пылью, которая кружилась подобно снегу в метель в жёлтых столбах для того, чтобы осесть на грязном полу. Мне казалось, что я слышу, как повсюду снуют и шарахаются крысы. Может быть, они действительно возились где-то по углам, укрывшись покрывалом темноты, а может это шевелилось моё воображение. В этих таинственных шорохах, в назойливом гуле водонапорных труб, я чувствовал, как медленно схожу с ума. Безумие, чёрт возьми, всё, что я делал последние полгода было безумием. Я стал вышибалой. Такова была моя роль, по крайне мере, я сам для себя её так определил. И определение это едва ли шло вразрез с истиной. Ведь я вышибал из людей правду. Или кривду, но только ту, которая явственно была нужна.
Твою мать, а всё начиналось так просто…

***
- Ты пишешь? – спросил как-то раз Иван, глядя на то, как я читаю новый номер газеты во время перекура.
- С чего ты взял?
- Ты читаешь очень внимательно, - он хмыкнул с самодовольным видом всезнайки, который свято убеждён в том, что он понимает естество окружающих лучше, чем своё собственное «я», – так не читают, чтобы просто убить время. Я уверен, что ты анализируешь, исследуешь стиль, язык и прочую чепуху. Ведь так?
- Так, - отпираться было глупо, под пронизывающим до костей пристальным взглядом такого собеседника невозможно было кривить душой (может он и вправду такой умник, каким себя рисует и на самом деле видит людей насквозь и знает о них больше, чем они сами? Не в этом ли залог успеха?), - я шёл сюда с надеждой, что мне предложат работу журналиста.
Честное признание, молодец. Чёрт меня дёрнул тогда с ним откровенничать…
- Хе, надежда, товарищ, - голос его наполнился плохо скрываемой иронией, особенно когда он упирал на слово «товарищ», - умирает первой, потому что идёт в головном ряду пехоты. Смотрю, ты интереснейший субъект, никогда ничего не просишь, ждёшь, пока сами всё предложат и дадут…
Тут так не бывает, в этой профессии уж точно, - он прищурился и стал так буравить взглядом, будто хотел проникнуть в самые потаённые глубины моей души, - нужно всего добиваться самому…
- Но как, раз такой умный, подскажи. Я ведь никто и звать меня никак, у меня даже образования нет…
  Он положил свою руку мне на плечо. Она показалась неимоверно тяжёлой, будто плечо сдавила своими цепкими костистыми пальцами сама смерть.
- Тебе это всё не нужно. Даже в том, что ты делаешь сейчас нет необходимости. Навыки, образование, писательское мастерство, талант – чушь собачья! У меня ничего из этого нет и обхожусь. Знаешь, как? Открою тайну, хорошему человеку говна не жалко: людям не нужны поэтические вирши, глагол, который будет жечь их сердца (он как будто читал мои мысли, повторяя мои же сказанные когда-то фразы), статейки, которые своей драматичной глубиной будут выбивать у них слезу. Знаешь, что им нужно? По глазам вижу, что знаешь. Давно заметил, что жизнь тебя хорошенько отбила, как отличный кусок мяса. Людям нужна…

***
…Грязь. С тех пор как я сел в уголке покурить и почитать свеженькую, приятно пахнущую газетку, которая ещё не вышла в продажу, для собственного развлечения (что кстати, в редакции строго возбранялось, но мне на запреты всегда было начихать) моя жизнь наполнилась липкой пахучей грязью, зловонной жижей, в которой я с каждым днём тонул всё глубже и глубже.
Иван объяснил, нет показал мне, как стать хорошим журналистом. Я хотел быть чистым, честным, правдивым, искренним. Прочие пустые, глухо отдающиеся в голове эпитеты, теперь вызывали только горечь и жжение во рту. Нельзя было жить с ними, сплетать их в правила и моральные принципы в мире, где честь не в чести, а правда нужна только для того, чтобы можно крепче было поверить в ложь. Я мог, как говорил мой новоиспечённый наставник засесть за стол в жёлтую газетёнку, писать мерзкие низкопробные графоманские статейки, на удобренной почве скандалов сделать себе имя или хотя бы получить гонорар поприличнее.
- Но … и тогда он распалился: то ли так заводил его пламень собственных слов, то ли выпитое (он достал из потаённых глубин своего большого дубового стола бутылку коньяка и стал заботливо подливать мне и себе), от которого его щёки раскраснелись так, что это было заметно в тусклом мерцании настольной лампы (он не любили включать верхний свет, когда оставался один в редакции в ночную смену), стал истово махать руками, как будто отгонял пчелиный рой, а на лбу его выступила испарина, - можно пойти и другим путём.
Голос его из тусклого и монотонного (с другими коллегами он всегда избирал довольно странную манеру общения, растягивая слова так, будто ему с ними очень скучно и он сейчас уснёт от болотной тоски прямо на середине разговора) стал глубоким, проникновенным, каким-то, не знаю, как сказать, подслащённым, будто он старался влить в меня, словно донорскую кровь, свой нездоровый энтузиазм:
-  Писать самую что ни на есть горькую истину, сплошь пропитанную потом и кровью, выдёргивая из вороха грязного белья самые дурно пахнущие обделанные с обоих концов трусы и трепля ими перед носом у почтенной публики. Как достаётся такое дерьмо? С помощью такого же дерьма разумеется, ведь это неопровержимый закон, чёрт возьми, что подобное создается подобным. Деньги, секс, наркотики, шантаж, давление, запугивание, насилие, старое доброе ультранасилие (и он ухмыльнулся при этих словах), вот что станет праведным оружием в твоих запачканных до локтей руках. Хочешь я научу тебя, сделаю настоящим журналистом, таким как я?

***

И он научил, сдержал слово, гори его гнилая душонка тысячу лет в аду! Сделав своим подручным, Иван ввёл меня в этот странный мир без каких-либо рамок и ценностей. Сначала он только пугал, угрожал, подкупал, когда надо бил – тут раскрылся весь мой талант, которым я с детства обзавелся на улицах своего маленького прогнившего заплесневевшего обиталища. Я столько раз видел страх, боль и страдания, что забыл, как чувствовал их сами и только причинял, каждый раз всё более остервенело, озлобленно без намека на жалость. Иван, благодаря своей врождённой проницательности, первым разглядел мои «таланты».  Благодаря чему? Может быть, он увидел во мне родственную душу. Кто знает, возможно, он прожил такую же полную страха и ненависти жизнь, и поэтому ему легче было находить таких же, как он - людей с остывшими сердцами - и обращать их в свою веру. Иначе я не могу объяснить, как человек мог дойти до такой жизни. Я ничего не знал о его прошлом, да и он был не из тех, кто после первого стакана (как, например, вот я) выкладывают всё собеседнику на блюдечке.
Знаешь, я до сих пор убеждён, что ко мне он относился как-то по-особенному. Наверное, считал меня своего рода своим учеником или единомышленником. Тогда я не понимал, зачем ему это нужно. Но альтруизмом тут явно не пахло. Найти же себе громилу на побегушках он мог на любой занюханной окраине рабочего квартала.
Нельзя, чтобы два одинаковых человека, точнее два моральных урода шли одним и тем же путём к одной и той же цели – вскарабкаться повыше по горе из мёртвых тел. Сейчас, кажется, понимаю, что ему, должно быть, было очень одиноко на своём мерзком пути. Видимо, хотелось убедить себя, что он – не конченная мразь, что бывают подобные, а, может быть, и ещё хуже. Ничем другим его странный порыв помочь мне, я истолковать не могу, да и не очень-то хочу, если честно.
Когда Иван наблюдал за моей работой, он только хлопал в ладоши: «Мне нравится твой стиль, приятель!». Как он, мать твою, мог ему не нравится: он-то получал то, что нужно – очередной «грязный» материал для своих «правдивых» дрянных статей.
А я? Я получал только разбитые кулаки и всё более растущую, множащуюся ненависть к себе со стороны других и что более страшно – самого себя.

«Ты превратился в тупого вышибалу. Этого ты хотел?».

Этот стервец внутренний голос подтачивал мою уверенность в себе, этой скотине только того и было нужно. Но Иван оказался великодушен, он стал подкидывать мне работёнку, благодаря которой я и сам стал получать неплохой материал. Иван стал продвигать меня: с его подачи в газете стали появляться небольшие заметки с моим именем в качестве его соавтора, разумеется (такие типы не любят далеко разматывать поводок). Вне штата, но хоть что-то. Пока это не приносило денег, но я получил голос. Тоненький, хриплый, прерывистый, теряющийся в дуэте с более маститым исполнителем, но голос.


***
И вот теперь, когда он прошёл такой путь, эта гадина его стопорит, не хочет говорить. Я взглянул на свои разбитые костяшки пальцев. Сплюнул, закурил. Душный воздух наполнился едким табачным дымом. Дым смешивался с кошачьей мочой, которой сифонило здесь, казалось, по всем углам. Тот, что сидел на стуле, закашлялся, потом стал отплевываться кровью.
Тогда я подошёл к этому несговорчивому типану и рванул на нём ворот рубахи, так что пуговицы разлетелись в разные стороны. Оголив грудь, я вытащил сигарету и медленно с упоением садиста стал подносить её к коже бедного истязаемого мною, непонятно за что, человека.
- Скажи, а то станем принимать новые процедуры.
Тот вздрогнул, опустил голову, потом поднял на него измученные глаза, пытаясь поймать его взгляд, будто не верил, что в такое просвещённое время человек может докатиться до такого вот обыкновенного скотства.
- Не надо, - он захлёбывался собственной кровью, - я скажу, только оставьте меня.
На вы? Что ж, некоторые умеют сохранить лицо, даже тогда, когда оно превращено в кровавую кашу. Крепкий оказался помощник депутата, нечего сказать. Ну, что поделать? Нужно было брать деньги, когда предлагали. Теперь он его и заложить-то не сможет, потому что это будет стоить ему карьеры. Лучше всего будет объяснить побои простым ограблением или чем-нибудь ещё. Но это его проблемы.
- Где, когда, сколько? – он немного удивился тому, насколько у него спокойный и ровный голос.
Сейчас запоёт. Все они поют. Человек, который никогда до определённого момента не испытывал боли, бессилен перед ней. А иным бояться нечего. Я хорошо это понимал, поэтому и не боялся.

***
Приехал Иван. Вошёл твёрдой и уверенной походкой, быстрым шагом. Его шаги отбивали мерный, но какой-то тревожный такт в моей успевшей заболеть от духоты, смрада и дыма голове.
Он стал оглядывать мою работу пристально и внимательно. Уголок его рта едва заметно поплыл вверх, и мне показалось, что ему хочется улыбнуться. Я пытался заглянуть в глаза настоящему чудовищу. Жаль, что тогда мне было ещё невдомёк, что можно просто посмотреться в зеркало.
Что так могло измучить человека, что он настолько рад мучениям другого? Хотя, чего я спрашиваю явную глупость. Сам знаю, что в этом мире бед и мучений гораздо больше, чем всего остального. Грязные, изощрённые в своём безумии, безжалостные… Зачем нужен ад, если люди сами способны на такое, что не снилось самому садистскому чёрту, по ночам тыкающему в жопу грешникам раскалёнными вилами?
- Что ты собираешься делать дальше? – откашлявшись, спокойным ровным голосом, спросил Иван, пристально вглядываясь в меня, буквально просверливая глазами.
- Думаю, - чуть замявшись, ответил я, - лучше всего будет его отпустить.
- Почему?
- У него говна уже полные штаны, он всё равно никому не проговорится, потому что, – я сурово и очень внушительно, как мне в тот момент показалось, глянул на своего «грешника», - очень послушный мальчик.
- И?
- Можно пригрозить ему.
-Как?
- Что мы вырежем глаза его жене, если пойдёт капать, куда не нужно...
- Урок первый, - оборвал меня Иван, медленно доставая что-то из внутреннего кармана пиджака. Мгновение. Затишье. Воздух разорвал оглушительный выстрел. Ни один мускул на лице Ивана в ту секунду не дрогнул, я хорошо это запомнил. Он вышиб мозги человеку совершенно буднично, как будто яйца на завтрак опустил в кастрюлю варить.
От неожиданности у меня подкосились ноги и зазвенело в ушах. Не знаю, как я не рухнул на месте. Мозги парня медленно стекали по стене. Я пытался, но не мог оторвать взгляд от этой жижи, сползающей вниз. Возможно, увидеть труп для меня в тот момент было ещё сложнее. Меня тут же начало мутить, и я изо всех сил стал подавлять рвотные позывы. 
- Никогда никого не жалей, – тот же ровный, но ставший чуть громче голос вырвал меня из оцепенения.
Я открыл было рот, но он сразу же пресёк мою попытку вставить хоть слово:
- Молчи. Я знаю про жалость всё. Либо ты убьёшь её в себе, либо она прикончит тебя. Больше об этом говорить не будем. 
Я наконец-то сумел повернуть голову и уставился прямо на него.
Губы Ивана сжались в совсем тонкую ниточку. Щёки впали так глубоко, что мне стало казаться, что его лицо – маска, натянутая на череп, мёртвая и неподвижная.
- Урок второй: никогда, будучи мелкой дворнягой, не тявкая на более крупного породистого пса. Да, искушённый в уличных боях с другими подобными тебе шелудивыми шавками, ты можешь его хорошенько покусать, тем более, если он на привязи.  Но у породистого пса всегда есть хозяин, который тебя просто пристрелит, когда тот наведёт его на след. Осознал суть метафоры?
Я только кивнул.
- В нашем деле нет права на ошибку. Если хочешь быть действительно хорош – научись работать чисто и не следить на каждом углу. Я вечно за тобой подчищать не смогу. Понятно?
Я кивнул второй раз. Мне нечего было ему сказать. Кто я такой, чтобы копаться в вопросах морали? А если начну, скорее всего, вполне могу оказаться на месте этого бедолаги.
- Надо тут всё прибрать, - заключил Иван, - итак, практикум, товарищ, давай покажу, как это делается.
 Но я мог смотреть только в остекленевшие глаза. В которых застыл первобытный животный страх. Ты когда-нибудь смотрел в глаза мёртвому? Если долго вглядываться в их холодную пустоту, может показаться, что он тебя обвиняет в своей смерти…

***
Вот и сейчас стоя у жёлтого сортира, в котором уже плавала пару окурков я рассматривал свои багровые болячки на разбитых кулаках, сжимая их, как можно крепче.  Я размахнулся и со всей мочи ударил по железной трубе так, что она зазвенела. Моё тело пронзило будто разрядом. Стало невыносимо больно, но с тем и приятно, - значит я ещё хоть что-то мог чувствовать. Я вышел и выключил свет. Повернулся налево, там, где была кухня (она не отделялась дверью, просто являлась продолжением коридора, располагаясь напротив их комнаты, она посылала к ним с их малышкой все неприятные запахи и сквозняки, пролезающие через огромные щели в потрескавшихся рамах советских доисторических окон).
Она не спала, зашла на кухню, не зажигая свет. Моя жена просто стояла и смотрела в окно: может считала трещины на стекле, может впивалась взглядом в фонарь, который поливал обшарпанные стены и полы, покрытые полопавшимся светло-коричневым лаком и слепил её, очерчивая немного нескладный силуэт в этом провонявшим запахами еды и канализации, вырывающимися из раковины, помещении.
Я едва слышно подошёл сзади. На её щеках поблёскивали слёзы. Она снова плакала. Как тысячи раз до этого момента. Но в этот раз она плакала как-то судорожно, устало, натужно. Будто у неё не было больше сил. Может и правда их не было. Ругаться со мной, заботиться о нашей малышке, готовить, убирать поддерживать домашний очаг, который нам заменяла покрытая вековой толщей жира чуть кривая четырехкомфорочная плита.

 Хотя чего удивляться, женщины всегда льют слёзы, это ведь нормально. Больше смахивает на отговорку. Становилось противно от самого себя. Неужели ты не замечаешь этого бардака? Твоя семья живёт рядом с тараканами, а в соседней комнате отец благородного семейства имеет такой холст на спине, устланный как первый снег собачьей мочой, татуировками с зоны и постоянно лает их сраная дворняга или орёт телевизор или бесятся их дочки и пищат так будто их насилуют на сеновале, но тебе плевать. Ты считаешь, что она чем-то обязана тебе.

Мне впервые за долгое время стало искренне жаль её. Иногда жалость бывает лучше или хотя бы чище испорченной нашим кривым миром сволочной и приторной любви.  Я подошел сзади и чуть приобнял её. Она чуть толкнула меня плечом.
- Не надо, - её тихий сдавленный голос чуть шевельнул могильную тишину кухонного полумрака, - мне не нужно твоей жалости.
Я повторил попытку. Она поддалась, перестала сопротивляться. У неё просто кончились силы. Я уткнулся носом в её длинные волосы. В нос мне ударил их запах, лёгкий, немного сладковатый, то ли шампунь, то ли какой-то лосьон, плевать, просто было приятно. Он отвлекал меня от затхлого духа, который источал кухонный труп, выплёвывая в воздух потоки разложения помойного ведра.
- Я не думал жалеть тебя, - шёпотом чуть подхриповато ответил я.
- Прекрасно. И не вздумай впредь, - она была полна решимости.
-А ты жалеешь? – мой вопрос молнией разрезал тяжёлый воздух и на мгновение показалось, что свет фонаря стал ярче, вспышкой пробил стекло и ворвался в их смрадную обитель, чтобы утопить тут всё, поглотить эту мерзость, усталость и боль.

Почему ты спросил? У неё для тебя есть ответ на этот вопрос. Она может и не говорить вовсе, ты сам прекрасно знаешь ответ.

- Разве я могу не жалеть? – она вынесла приговор, расстрельный.
- Ты хочешь уйти?
- Милый, - она произнесла это голосом полным жалости, которую можно испытывать к блаженному или умирающему, - если бы мне было куда идти, ах если бы.
Прозвучало даже как-то надрывно.

Неужели она настолько полна отчаянием? А сам-то не видишь?

- Прости, - это всё, что я мог сказать. Только это чёртово, полое внутри «прости». Больше у меня ничего не было, ничего я больше в этом мире не мог дать.
- За что прощать? Мне не за что тебя прощать, - чувствовались лёгкие нотки отвращения, может к нему, может к себе, - ты ни в чём не виноват.
Она говорила это так, что вина острым жалом вонзалась ему в грудь, ломая рёбра и разрывая внутренности на мелкие клочки.
- Я сама во всём виновата. Виновата в том, что увидела в тебе другого.
Тогда я начал злиться.
- Чёрт, так ты в это хочешь меня тыкнуть носом? В том, что ожидала кого-то другого?
- А что такого?
- Я мать твою, сын алкаша, который полжизни избивал меня. 
- Тебя это не оправдывает.
- В смысле?
- Мы не выбираем кем нам родиться, это да, но мы можем выбрать кем нам быть. Но до тебя не дойдёт.
Она стояла спиной, но я чувствовал, как она едва заметно улыбалась. Копошиться в моём ничтожестве приносило ей удовольствие.
- Считаешь меня дураком?
- Разве это так важно? Кем ты сам себя считаешь?
Я начинал уставать от этого разговора. Что-то набухало внутри меня и вот-вот готово было лопнуть и вырваться наружу, будто какой-то поспевший гнойник на лице у старшеклассника.
- Кем бы я себя не считал, я - никто.
- Правда? Ну, если ты так полагаешь…
- А ты сама не видишь, - я не замечал, как стал повышать голос, - в каком мы дерьме?
- О, милый, я поняла это ещё до того, как мы перебрались в эту халупу.
- Чего же ты хочешь от меня, чёрт подери?! – рявкнул я, забыв о том, что дом погружён в глубокую дрёму.
- Не ори, всё равно это ничего не изменит.
- А что, что изменит? – одумавшись, я стал говорить тише, но всё также раздражённо.
Она начинала утомлять меня этим бесполезный разговором. Это не новость, какой я на самом деле, куда я её затащил. Зачем она давит на больную мозоль, чтобы я почувствовал себя ещё больше виноватым? Виновным? Я знал, что повинен во всём, что с ними случилось. Зачем же меня лишний раз попрекать?!
- Прекрати, закрой, пожалуйста, рот.
Она резко развернулась ко мне. Лицо её перекосило от гнева.
- Ты меня ещё собираешься затыкать?! – теперь повышала голос она, забыв, как меня одёргивала минуту назад.
Я рассвирепел.
- Да, чёрт возьми, буду! Может быть, я во всём виноват, я с себя вины не снимаю, но разве что-то можно поправить? К тому же ты, дорогая, виновата не меньше!
- Что?
- Что слышала. Почему ты не сделала аборт, почему потащилась за мной?
- Срок уже был большой. Теперь я жалею, мать твою, ты даже не представляешь, насколько я жалею. Какой же дурой я тогда была! Не нужно было за тобой тащиться, не нужно было рожать этого спиногрыза, вы мне всё существование отравили! Знаешь, если кого-то я ненавижу больше тебя, то это её!
И я ударил её довольно сильно. Я сделал это спонтанно, неожиданно даже для самого себя, не отдавая себе отчёта и не желая заведомо причинить ей физическую боль. Просто это стало ужасным рефлексом, апогеем моей работы. Я теперь и не умел реагировать иначе.
А может, я просто был слабаком, поднявшим руку на измученную доведённую до края отчаянья и практически безумия женщину. Она вздрогнула от неожиданности и боли. Слёзы серебристыми ловкими вертлявыми змейками покатились у неё из глаз.  Они блестели в блеклом мареве так чётко и пронзительно, и я сразу осознал, что сделал. А она схватила нож, мирно лежавший на столе среди хлебных крошек.
- Тронешь ещё раз, и я тебя пырну, - она сказала это тихо, одними губами. Глаза её, казалось, горели, от блеска и приступа ярости. Я видел, как по телу её волнами прокатывается судорога. Её колотило, нож дрожал в руке, но то, что она может пырнуть и в таком состоянии, для меня было очевидно. Я уже видел такой взгляд.

Где? Ты, правда, не можешь вспомнить? Бестолочь, у твоей матери. Дальнейшая череда текучих непрерывных событий вытеснила этот крошеный фрагмент, заставив тебя искренне поверить в то, что ты её не помнишь. Теперь пришло время вспомнить, как бы ты не сопротивлялся! Тебе больше не прикрыться забвением!  Но вот она стоит невысокая, тощая, с длинными слегка растрёпанными тёмно-русыми волосами и пристально, уже без страха всматривается, стреляет брызгами своих зелёных глаз, в твоего пьяного отца, сжимая в крохотном кулачке рукоять топора. Ты сидишь под кроватью и видишь синяки на запястье, как белеют костяшки, как сломанные ногти впиваются прямо в натруженную, огрубевшую от тяжёлой каждодневной работы ладонь. 
«Тронешь, зарублю!», - разбиваясь на осколки, звенит дребезжащий голос, словно эхо в пещере, где-то глубоко во тьме, сразу утонув на дне зыбкой пучины твоей памяти.
Всё повторяется. Дурная кровь ведёт дурную кровь. Ты слушаешь ушами отца и веришь в то, что мир – живой круговорот, вытаскивающий из хаоса, как заядлый картёжник из колоды твёрдой рукой новую карту, очередную мертвую душу и окунающую её всё в те же приевшиеся декорации, как будто сам Господь ставит один и тот же эксперимент, желая проверить, можно ли исправить уже допущенную ранее ошибку. Так вот ты – неудачный эксперимент. Ты заслужил, помнить свою мать только вот так, только такой, потому что было известно наперёд, что ты будешь точно таким же, если не хуже и…

- Положи нож, прошу тебя, не нужно, не совершай ошибку.
Я было дёрнулся к ней, но она отшатнулась, а рука её подалась чуть вперёд так, что остриё уставилось прямо туда, где колотилось сейчас моё сердце.

Самое время понять, боишься ли ты смерти, ха.

- А впрочем, бей, если хочешь, если не видишь другого выхода.
Я ещё немного приблизился к ней.
- Бей, чего ждёшь?
Она залилась слезами, из горла её вырвался сдавленный крик. Она бросила нож на пол.

Жалко. Или просто дело не в её жалости к тебе, жалость - это пустое. Возможно она не такая как ты, ведь ты бы на её месте не раздумывал. Но не все живут инстинктами.   
- Что тут твориться, мне полицию вызвать, - внезапным громом среди ясного неба эту мрачную паутину, стягивающую их в круговороте скандала всё туже, заставляя задыхаться, не видеть и не слышать ничего вокруг, разорвал голос второго их соседа, мужчины средних лет, высокого и крепкого, работавшего то ли пожарником, то ли спасателем. Он смотрел на них заспанными глазами поверх очков, пытаясь разобраться какого хрена между ними происходит.
- Всё нормально, - я попытался пробуравить незваного свидетеля взглядом, голосом намекнуть, что это только их дело. Но мужик оказался не робкого десятка, он посмотрел на мою жену и спросил:
- У вас какие-то проблемы с ним, нужна помощь?
- Нет, - она ещё всхлипывала и утирала слёзы, - всё правда в порядке, мы сейчас уйдём, простите.
- Я уйду, - проходя я плечом задел соседа и встал в коридоре, на ощупь, ногой, разыскивать свои ботинки в кромешной темноте.
- Смотри у меня, - огрызнулся сосед, - быстро ментам сдам, если будешь безобразничать или сам морду набью, усёк?
- Яснее ясного, - я уже успел обуться. Мне некогда было сходиться ещё с этим типом. Нужно было что-то менять, и я понял, как. Нужно было только отыскать куртку и не промахнуться мимо дверной ручки, всё остальное было делом техники…
   
***
- Знаешь, а я ведь переспал со своим редактором. Круто, да?
Он снова начал рассказывать то, что рассказывать едва мог: лицо его при этом кривилось так, будто он в этот момент жуёт лимон.  Некоторые вещи ему не хотелось открывать даже попитому бомжу. Это должно было остаться только с ним, где-то глубоко внутри него, похороненным заживо. Но раз он начал говорить…, нет, останавливаться на полпути было бы глупо…
- После произошедшего я окончательно утратил веру в лучшую жизнь.  Я потерялся, понимаешь, совсем отчаялся и перестал видеть выход. Убить себя? Нет, для этого мне не хватало смелости, и чересчур много было гордости. Поэтому я пошёл другим путём.
Город погрузился в сумерки. Небо туго затянуло тучами и дымом, поэтому не было видно ни зги. И только иногда луна пыталась скользнуть своими чуть желтоватыми лучами через это бесконечное душное марево, но безрезультатно упиралась в туго сплетённую из рыхлых мучнистых клубов стену, и свет её сливался этой стеной, расщепляясь и превращаясь в потускневшую пыль. Я быстро шёл, и за мной спешил электрический свет, лившийся отовсюду, который преследовал меня, как бы пытаясь догнать мой быстрый шаг.
Мне поскорее хотелось попасть в редакцию. Этот тяжёлый июньский воздух с привкусом канализационной мерзости и гари душил меня до невозможности. Машины, проносящиеся по тянущейся параллельно дороге, поднимали с неё всю накопившуюся пыль, и мне приходилось смиренно глотать её, принимая это как некий дар от тех, у кого есть колёса.
А у меня были только ноги, которые должны были меня накормить, по крайне мере я на это надеялся. Этими ногами я пробежал по почти осыпавшимся ступенькам, пытавшимся каждый раз поймать меня в свой выщербленный бетон, чтобы встретиться с моими коленками, и оказался внутри полутёмного уже почти осоловелого здания.
Сторож равнодушными глазами посмотрел на мой пропуск и, проглотив скудное оживление, снова ссутулился, сморщился и прикрыл глаза, уставшие от толстой пачки кроссвордов, лежавших у него на столе, превратившись в уродливую старую мумию.
Я сел в лифт, и тот, как назло медленно, подобно земляному червю, в сотый раз за день пополз проторять путь наверх, мигая и рассеивая по кабине свечение потолочной лампы, чуть гудя от усталости и натуги. Я тоже немного устал. Мы с этим стареньким лифтом были похожи, нам с каждым днём всё тяжелее давался груз, который на нас повесила безжалостная судьбина. Мы оба тянули всех вверх, готовясь при этом сорваться вниз в любой момент. Такова жизнь: ничего нельзя знать наперёд.
Понимаешь, я действовал тогда наобум, подчиняясь своему вдохновлявшему отчаянью, но без надежды что-либо изменить. До меня вдруг снова дошло там, в этой душной (как мне казалось) кабине, что я снова пытался играть по правилам даже там, где это было совершенно не нужно. Да, работа с Иваном была попыткой дерзкого, но мелкого, гаденького мухлежа. Но, убивать людей… Способен ли я был на подобное в будущем?

Да, скажи-ка, где находится твой предел? Есть ли черта, за которую ты заступить не сможешь?

От этой мысли меня прошиб холодный пот. Абсурд, скажешь ты? Но сам подумай. Я не бросался с крыши психушки, не обманывал жену, не печатал до этого момента грязные провокационные статьи, порочащие других людей. Брал, только если давали, делал, что велели.

А как ты оказался в этом городе? Не с помощью ли лжи и шантажа? Не делай из себя жертву, засранец! Ты просто хочешь оказаться незапятнанным!  На самом деле ты хуже всех, хуже того же Ивана, хуже Миши-Гриши и Любы, хуже Закаржницкой, хуже тех уродов, которых ты превращал в отбивные по чужой указке, но по своей собственной воле.  Или скажешь, что всё было не так? Легко оправдать себя тем, что ты всего лишь беспомощное оружие в чьих-то сильных руках, ни за что не отвечаешь, становишься только жертвой грёбанных обстоятельств. Поэтому ты сегодня отделал жену? Поэтому ты едешь делать то, что ты собрался делать? Говори! Молчишь? Ну-ну. Знай своё место. Тебе не нужно скрывать, кто ты есть. Посмотри на себя в зеркало. Видишь это лицо? Сломанная скула, пары зубов сзади не хватает, кривой нос, несколько шрамов на левой щеке, вид, как у бродяги или алкоголика. Вот ты какой, не стоит строить из себя героя. Сегодня ты видел свои руки. Они лучше глаз отражают человека, на твоих живого места нет. Чего же, мать твою, стесняешься?! Умеешь бить, так не останавливайся, бей до конца!

Я вышел из лифта, мой шаг стал твёрдым, в голове всё встало на свои места. Я твёрдо знал, куда нужно идти.
- Ты же сегодня выходной, - Закаржницкая удивлённо подняла на меня глаза, оторвавшись от монитора компьютера, а я облокотился на косяк дверного проёма её кабинета и ехидно ухмылялся, - что ты тут тогда делаешь?
- Пришёл как раз по делу.
- Какому? Зарплату не повышу, сразу говорю.
- Это не потребуется. Я больше не хочу работать уборщиком.
- Что? Увольняешься?
- Нет, в моих планах увольнения не стоит, я подумываю о повышении.
Она удивлённо вытаращила на меня глаза и пристально вгляделась в моё лицо, как бы проверяя, не помешался ли я часом.
- О каком ещё повышении?
- Хочу в штат, журналистом.
- Ты с ума сошёл, да, я публиковала твои заметки, они конечно были неплохи, но делала я это потому, что за тебя просил Ваня. Пойми, ты не журналист, тебе надо расти и расти. У тебя нет образования…
- У меня есть материал, который вас заинтересует.
И тогда я вручил ей папку. 
- Что это?
- Читайте.
- У меня нет на это времени.
- Читайте, не пожалейте.
Твёрдость моего голоса, видимо убедила её открыть папку. Она начала с недоверием, но через несколько минут впилась в неё глазами, листая страницы подрагивающими руками, просидев неподвижно, закусив губу,  до тех пор, пока не дочитала до конца.
- Откуда у тебя это? - обратилась она ко мне чуть позвякивающим голосом, поражённо глядя на меня.
- Есть источники. Статья моя, авторская. Документы подлинные, получил, гм, от одного нового знакомого.

Да-да, Ваня, когда ты, наконец, соизволили приехать, лишь затем, чтобы совершить своё чёрное дело, я уже получил от твоего друга, которого так долго метелил на том поганом складе, кое-что. Всегда знал, что кейсы с кодовыми замками таят внутри себя много интересного. Я тоже умею «заметать следы» так, чтобы ты, самовлюблённый болван, ни о чём не догадался. Могу же я хоть раз в жизни побыть хитрым? 

- Близкого?
- С некоторых пор мы очень плотно познакомились. Как?
- По стилю очень похоже на Ивана, но знаешь, язык ярче, более плавный, интереснее написано, чем у него. Мне нравится. Но…, ты понимаешь, мальчик, какое дерьмо ты вытаскиваешь из закромов?
- Вы редакторы, такое ощущение, эти фразы на университетской скамье зазубривали, так похоже…А, не важно…Депутат крышует слив токсичных отходов в пойму реки, где происходит водозабор питьевой воды? О, поверьте…
- Поверь, - она мне улыбнулась, ты хорошо поработал, поэтому можно на ты. Знаешь, я бы это опубликовала, но она приманила его рукой, - есть одна проблема, - голос её стал тише.
- Какая?
 - Ты со своим другом роешь землю в одном огороде. Не боишься, что вам станет рано или поздно тесно?
- Нам уже тесно.
- Пойми, мне не нужны два журналиста одинакового стиля. Я смогу оставить только одного из вас. И Иван здесь подольше твоего.
- Но тебе же больше понравилась моя статья.
- Но у него уже есть имя, вес, связи, авторитетные источники, в конце концов. А ты просто мальчик с периферии. Тебя никто не знает.
- Узнают, поверь. К тому же Ваня, знаешь, теряет хватку.
- Когда же он её потерял?
- В данный момент. К тому же у меня есть один, более веский аргумент, есть то, чего нет у него.
- Что же?
Я подошёл к ней ближе, взялся за ручку её кресла на колёсиках и придвинул поближе к себе. Она испуганно, непонимающе посмотрела на меня. Я наклонился и поцеловал её. Она попробовала оттолкнуть меня, но я обхватил её руками так, что она не могла вырваться, только пыталась повернуть голову. Тогда я рывком поднял её из кресла и усадил на стол.
  - Что ты дела…
Я заткнул её рот очередным поцелуем. Мне было плевать одни мы здесь или кто-то войдёт. Я стянул с неё пиджак и рванул блузку так, что пуговицы полетели в разные стороны. Она ослабила сопротивление под моим напором, и я стал гладить её ляжку, подвигая руку подальше под юбку.
Мне было противно? Да. Я возненавидел себя в тот момент? Да. Но, чёрт возьми, жизнь не оставила мне другого пути. Пойми, не единого шанса повернуть.
- Так что же у тебя есть? – в её глазах уже блестела похоть.
- Желание.
Она крепко поцеловала меня, а я в этот момент расстегнул лифчик, туго обхватывающий её буфера, и демон, копошащийся внутри меня, вырвался наружу…
Да, мы не занимались любовью, потому что я её не любил, мы и сексом-то не занимались, просто сношались на том письменном столе в разных позах, как животные, и от этих воспоминаний мне хочется накатить ещё. Ещё рюмку, бармен! 
Но результата я добился. Вот так я протолкнул во всех смыслах слова свою статью и самого себя, крепко ухватившись за возможность, как за грудь своего редактора, чтобы одолеть эту суку – жизнь. И в тот момент мне показалось, что я, наконец-то, победил…

Часть 4

- Так этот сукин сын тогда ничегошеньки тебе не сказал? – Телескоп упорно таращил на меня свои раскосые карие глаза навыкате, продолжая напирать.
- Ничего, - мой голос звучал устало. Наш разговор длился уже битых два часа, а этот засранец продолжал склонять меня разными формами одного и того же вопроса.
- Так уж совсем ничего, ни капельки? И у него при себе не было никаких документов? Врёшь! – он саркастично осклабился, - всегда чую ложь.
Видимо для того, чтобы я удостоверился он пару раз подёргал ноздрями своего горбатого, видимо, несколько раз сломанного носа, глубоко втягивая воздух и опять уставился на меня как баран на новые ворота. Будто, мать твою, от его пристального взгляда из меня, как из долбанной сказочной кисельной реки с молочными, так их и раз этак, берегами, на него польются благодеяния в виде того дерьма, которое я должен был нарыть для его драгоценного Ивана. Благоговеет он перед ним, прямо как одуванчик на ветру колышется. Меня аж перетряхнуло от бешенства. Я-то уж точно не стану прыгать на задних лапках ни перед тобой не перед босом твоим, шестёрка, уяснил? Но в лицо этой скотине я бы так смело это сказать не отважился. Ни то, что я этого неестественно раскаченного, стероидного мачо, Шварценеггера через задницу деланного, очень уж боялся, но знаешь, слышал я от разных там людей о нём всякого, что он, как бы, пару человек своим ножом на ремни покромсал, одного вообще голыми руками придушил и вообще бывает неадекватный, может поэтому у него за спиной пара ходок? … Такие дураки были и будут опаснее всего. Ивану нравятся тупые и исполнительные.
 Да, что там слышать, я и видел это пару раз, когда Иван мне его в напарники отряжал. Хорош, напарничек. Чуть что - сразу в морду. Никакого конструктивизма! Может, по причине неуёмной агрессии его в дело редко брали? Но проверять как-то не хотелось.
- Я тут краем уха слышал, - затянул он елейным голоском, не сулящим моей заднице ничего хорошего, - что твоя статейка вышла, правда под псевдонимом, а в ней очень много такого, над чем мы с Иваном Вадимовичем работали. Нехорошо.
- Глухой, да услышит… Кто ж вам в ухо-то поёт? - меня этот разговор начинал напрягать всё больше и больше.
- Голосов много, все на разный лад, да о одном, смекаешь? -  он лукаво подмигнул.
В жопу бы засунуть тебе твоё «смекаешь». Нет, ну правда, имел он такую тупую привычку вставлять это словцо при каждом удобном случае, чаще всего невпопад.
- Как ты умудрился в обход нас?
- Трахаю редактора.
- А, -  он ухмыльнулся и закатил глаза, - ну, молодец, вот только знаешь, что…
Он засунул руку в карман и стал там чем-то поигрывать, и я надеялся, что не свои членом, а то с этого быковатого чудика станется. Хотя нет, лучше играл бы членом…
 Если без шуток, я понял, к чему он ведёт. Эта тварь пёрла в лоб, ему и его приятелю надоели игры. Они шли ва-банк, если выражаться языком беллетристики, ха.
Но что-то меня понесло, прости, я пьян, поэтом придётся потерпеть.
- Пугаешь?
- Предупреждаю.
Его пафосный высокомерный тон меня взбесил. Он, похоже и вправду думал, что я боюсь.
Хотя, на самом-то деле, мне было чего бояться. После моих поползновений по телу редактора, я получил карт-бланш. Но при том, сразу сотня-другая проблем крепко впились мне в задницу. Путь наверх не столько труден и тернист, сколько склизок и грязен. Волей-неволей я не просто пачкался, а вымазывался в чужих телесных жидкостях, зачастую в экскрементах, хлебая их как воду в пустыне. Мы с Иваном с того дня вот уже три месяца играли в разных командах, чего уж скрывать.
Будем надеется, что этот грозный тип не пробил мне вторую дырку в жопе. Во мне зиждилась надежда, что он не получил на руки таких инструкций.
 «Скорее всего волноваться особо не о чем», - мысленно рассудил я, успокоив себя. «Иван этого конченного утырка прислал только для того, чтобы меня попугать, поиграть на моих тонких нервах, чтобы я задёргался». Я оглядел его. Чёрная футболка с «Весёлым Роджером» забавно обтягивала его плотное рельефное тело, сиськи выпирали так, будто рядом проходил парад занюханных трансвеститов и эта образина дёрнула оттуда, сорвавшись с цепи, чтобы заиметь свидание с моей нежной задницей. Когда он двигал руками, улыбающийся череп корчил странные рожи, казалось, улыбка превращалась в оскал, и в этом было нечто философское...
Кулаки у этого парня были хороши: костяшки основательно сбиты, хотя руки были похожи на две здоровенные сваи, чувствовалось, что он бить умел с чувством, с толком и с чем-то там ещё, метра на полтора в землю первым ударом. На щеке глубокий порез, ещё один почти под глазницей.
Шрамы обычно украшают мужчину, но у этого рожа кирпича просила даже в самый погожий день.
Телескопом его, кстати, прозвали, как мне однажды по-пьяни поведал Иван, не за глубокие знания в астрономии (вряд ли этот идиот знал какого цвета Марс, путая планету с шоколадкой), а в честь аквариумной рыбки, за излишнюю пучеглазость.
Вот и сейчас он свирепо таращился на меня. Любой от одного этого взгляда мог бы жидко обделаться, но меня такими вещами давно было не пронять.
Да, такой церемонится не будет. Я безумец, поэтому легко могу увидеть безумие в глазах других. Наверное поэтому из своей свиты Иван прислал Телескопа. Решил, мол, пускай психопата пугает психопат.
Когда-то давно я на таких уже любовался. Может, заедет мне. Жаль, не знаю точных распоряжений хозяина этого верного бешенного пса без привязи, мать его так. Вот уже битый час мы чешим с ним языками в этом переулке, а вокруг ночь и ни души. Как в сраном детективе, где вот-вот один убьёт другого.
А, ладно, плевать. Голая импровизация. Я больше не ссыкливый провинциальный мальчишка с большой дороги. Пусть услышит мою партию.
Я подошёл ближе. Он как раз открыл рот, чтобы сказать мне что-то ещё. Нет, приятель, нас сегодня я уже устал слушать. У меня в кармане лежал шокер. Нет, правда, не думали же они, что я приду на этот светский раут, зная, что отправляюсь на край цивилизации, с пустыми руками? Благо, шея у этого верзилы имела много точек для соприкосновения с моей игрушкой. Реакция у меня была точно получше, я это уже твёрдо знал, благо, как я уже говорил, приходилось работать вместе. 
Вспышка. Я невольно зажмурился и слышал только треск. Потом открыл глаза. Телескоп корчился на земле. Хороший такой заряд, не обманул продавец, этакую махину приложил с первого раза… Для верности я пару раз пнул его ногой в пах. Потом подождал несколько минут, пока он судорожно катался по земле, пытаясь захватить ртом воздух. Ну, точно рыба, ей богу. 
Не давая отойти бедолаге от шока, я схватил его за эту дебильную футболку и рванул на себя. Когда он оказался на коленях я изо всех сил схватил его двумя руками за горло. Я понимал, что если будет нужно и зубами вцеплюсь в эту мясистую шею.  Он захрипел, и я почувствовал, как сокращаются его мышцы. Глаза его буквально вылезли из орбит, лицо покраснело. Честно, я даже не думал, что смогу так легко придушить такого здоровяка, ни хрена себе он меня достал!
Я до сих пор не могу понять откуда у меня взялось столько сил. Скажу только, что злоба творит чудеса.
Пускай покочевряжится немного, решил я в тот момент, может кровь к голове прильёт. Или отольёт. Чёрт с ним, не силён я в анатомии.
- Слушай сюда, пугало, - я старался говорить, как можно тише и спокойнее, максимально приблизившись к нему, и мне было плевать, слышит ли он хоть одно моё слово, - меня не волнует хорошо или плохо то, что я теперь сам по себе. Это сугубо моё дело. Мне только хочется искренне вам с товарищем пожелать, чтобы вы не путались у меня под ногами.
Страха у меня не было ни грамма. Вообще ничего не было. Я только пытался побороть жгучее желание придушить этого тупого ублюдка, свалившегося на мою голову.
От его мучений я только распалялся и сдавливал ещё сильнее. Безумие и гнев крепче раскаченных мышц. Из его глотки вырвался сдавленный писк, звук напоминал свист кипящего чайника. Мне стало смешно и даже немного жалко этого ублюдка. Поэтому я въехал коленом ему по яйцам ещё раз, засадил кулаком в живот так, что он содрогнулся всем телом и отпустил. Он рухнул на землю и стал опять кататься, пытаясь завыть от боли, но только хрипел и кашлял.
Я ударил ему ногой под дых, чтобы уже наверняка, а потом склонился и продолжил также спокойно:
- Это был тонкий намёк на толстые обстоятельства. Я хочу, чтобы вы оставили меня в покое и не мешали мне делать то, что я делаю. Пускай Ваня подвинется, от него не убудет. Донеси до него, что он проиграл этот бой, а войну со мной лучше не начинать вовсе. Так ему и скажешь. Может записку, тупой урод, тебе накидать, а то в крохотной башке вряд ли уместится?
Я весь трепетал внутри, проговаривая ему всё это, честно. Такой кайф ловил, ты даже представить себе не можешь. В тот момент я чувствовал себя очень сильным, практически непобедимым. Глядел на то, как корчится этот придурок и был готов добить его в любой момент. Комплекс Бога скажешь?  Он самый. Кто я такой, чтобы распоряжаться чужой жизнью? Засунь в задницу этот философский вопрос, потому что у меня нет ответа. Да, я его себе и не задавал никогда. Просто бил, понимаешь? И не видел в этом ничего зазорного. Раньше я бил, чтобы защищаться, чтобы найти дорогу из той тьмы, которая меня окружала и сдавливала, но не считал это правильным. Теперь я бил просто так, ощущая своё превосходством над этим гадом, над тем, кто его послал, над всеми ними. Может, у меня просто разыгралась в тот момент мания величия, не знаю.
 - Я тебя на ремни порежу! - тяжело дыша проревел он что есть мочи, собрав внутри остатки своих могучих, но потрепанных мною сил, видимо желая перебудить всех местных старушек в этой дыре.
 - Попробуй, – я пнул его ещё раз, чтобы он зашёлся кашлем, а затем засунул руку в его карман, в котором он так озорно поигрывал несколько минут назад.
- Этим? - в моей руке блеснул нож-бабочка, - хороший инструмент, острый. Таком дураку, как ты нельзя его доверять. Лучше я возьму его себе, но прежде, -  и тогда я прижал его коленом к земле, выкрутил руку, согнув её в куриное крыло, а другой схватился ему за волосы и вдавил голову в землю так, чтобы он хорошенько сумел распробовать её на вкус, а потом рванул на себя и приставил нож к горлу, - отрежу тебе всё лишнее. Начнём с яиц. Раз я побил тебя, тебя такого здоровяка, значит больше они не пригодиться. Резать?
Он стал хрипеть что-то не внятное, изо рта у него сочилась кровь, смешиваясь с грязью, которой я его накормил.
- Не понял?
- Не надо, - он почти что визжал, - всё пер-ре-дам!
- Хороший мальчик. Запомни, не стоит угрожать, когда уже лежишь на земле. Я из тех мудрецов, которые не просто идут к горе, но её и сворачивают, неужели не дошло? Ну, смекаешь?
Он уронил голову и замычал что-то невнятное. Я сложил нож и сунул себе в карман куртки рядышком с шокером.
- Отличный сувенир, отнесу жене, чтобы огурчики мне резала, возражения есть? Передай ещё Ивану, что я готов драться, если это будет необходимо, если он того хочет.
Развернулся и ушёл. Мне стало не страшно повернуться к нему спиной. Я чувствовал, что он мне ничего не сделает. Не здесь, не сейчас. Не сегодня. Скажешь, так не бывает? Думаешь, я перед тобой хорохорюсь, приукрашиваю? Твоё право. 
Я рассказываю, как всё было, а верить или нет -  твоё дело. Почему я его так легко уделал? Не знаю и знать о нём ничего не хочу, потому что легче избивать человека, когда о нём ни черта не знаешь. Я отметелил его, благодаря тому, что выгадал момент. Мне просто повезло. Хотя нет, не так. Просто-напросто я был первым, чёрт побери. Я бил первым. Вот и всё.
Мимо меня тянулись мрачные старые пятиэтажки, зыркали на меня провалами чёрных окон, в которых давно потушили свет. Некоторые источали мёртво-бледное сияние телевизора, пробивающиеся наружу, другие же просто спали, смешивая себя с кромешной тьмой ночи. Я двигался по переулку, где не горели фонари, и мне было очень душно. Под моими ногами хрустел разбитый асфальт вперемешку с бутылочным стеклом, а наверху, на пологом чёрном небе таким же битым стеклом были разбросаны звёзды, которые мерцали в этой темноте ярче обычного.
Впервые я шёл уверенно, не боясь споткнуться. Нет, я не стал Богом или кем-то вроде него, просто помнил дорогу. Шли-то мы сюда, когда ещё было светло, пару часов назад. Пару часов назад я побаивался, что меня могут просто убить, сердце моё ёкало. Тогда, два часа назад я ещё не сознавал насколько полезно, а главное, приятно бить первым. Ведь тогда можно уверенно готовиться к ответному удару. И я был готов. Думал, что готов. Лишь бы он состоялся.
Идти во тьме по глуши не было страшно. Я был страшнее любого, кто прятался в темноте. Не потому, что у меня был нож. Есть в этом мире вещи пострашнее ножа. И это не пистолеты. Можно ранить больнее пули. Но это тоже будет потом. Сейчас же луна выстилала мне бледную дорогу к месту, где было светло, благодаря горящим огням эстакады. Яркие лучи вились и вздымались вверх, походя на змей, которых индус выпускает на волю из плетёной корзинки. Мне нужно было такси, которое вывезло бы меня с окраины города, из этой проклятой дыры. Больше ничего.
Я просто шёл на свет.

***
Вот с тех пор я и заимел врага, знаешь, как в хорошем боевике. Антагониста, если выражаться более литературно. Но тебе, вижу, далеко до всякой там литературщины. «Экшон» подавай. Погоди, скоро всё будет. Не хочу утомлять тебя красивыми виршами о том, как я пробивал дорогу наверх. Это всегда одинаково скучно. Не знаешь, как люди ходят по головам, что ли?
На журналистских сходках мне было убого. Они собирались у круглого стола каждый день и обсуждали новости, из которых можно, по их мнению, состряпать неплохой материал.
Знаешь, я практически не помню ни одного имени и лица своих коллег, с которыми вынужден был делить стол, как-то не отложились. Так, отвлечённые образы.  Для меня они все были серой массой.
Припоминаю только, что Закаржницкая всегда слушала их очень внимательно, закусив карандаш, глядя исподлобья, кивала головой, хотя ей едва ли было более интереснее, чем мне. Денежки и слава капали ей в карман благодаря совершенно другим новостям.
- В соседнем городе мотоциклисту недавно чуть голову не отрезали. Между деревьями протянули острою проволоку, - с серьёзным видом вещала Леночка, тот самый оруженосец, который следовал за главредом по пятам. Она работала с Закаржницкой дольше всех и считала себя, самопровозглашённо, разумеется, вторым человеком после неё.
Все, нахмурившись тут же занесли её фразу в свои записные книжки.
- Какой ужас, - произнесла Закаржницкая, но я-то видел, как она ухмыльнулась краем рта, - неужели мы будем писать про такой кошмар?
Она мгновенно глянула на меня, стрельнув глазками и снова повернулась к своим искателям новостей и приключениям на пятые точки. Археологи слова, мать их. Я бы сказал - могильщики...
- Я займусь вопросом парковок для инвалидов, - выступил небритый брюнет с грустным взглядом, - там что-то изменили в законодательстве, – он поймал вопросительный взгляд редактора и тут же стал торопливо рапортовать, - в правилах парковки на местах для инвалидов, штрафы, кажется, взвинтили…
Я никогда не дослушивал эти бредни до конца. Для меня подобные «летучки» были сущим наказанием. Я ещё со времён своей адской редакции, варясь в котле из пустой болтовни с чертями по имени Люба и Миша, которые постоянно подбрасывали дровишек в огонь, всю эту дребедень терпеть не мог. Поэтому, садясь за стол, сразу отодвигал свой стул подальше, чтобы их трёп не мешал мне дремать, пока я подпираю рукой подбородок, закинув ногу на ногу. На крайний случай рассматривал потолок.

Правильно силы тебе нужны, чтобы кувыркаться редактором. Глянь, как вызывающе пошло она на тебя смотрит…
 
Мне не хотелось забивать мозг лишней бесполезной информацией. Я сидел на месте Ивана, который теперь шатался в смрадных закоулках и, пребывая в тени, мечтал внезапно выпрыгнуть оттуда, как чёртик из табакерки и всадить мне поглубже острый нож в моё свиное сердце.
 Перенимая, точнее, вырывая из захвата его цепких пальцев, эстафету, я прекрасно понимал, что все сливки всё равно снимать мне, и с первой полосы будут кричать мои заголовки, поэтому в кругу скучных посредственностей, которые мне ничем не угрожали, предпочитал не напрягаться, не скрывая своё призрение к ним. А это как известно дорога полная ненависти со стороны мелких, но пустых завистников, на которых я теперь имел полное право смотреть с высока, как они на меня когда-то. Пусть утрутся!
В помещении всё время было душно, пахло сортирной затхлостью и «Дошираком». Я всегда начинал задыхаться, поэтому в середине заскорузлой беседы о «важных» новостях, обычно вставал и выходил, чтобы спуститься на улицу и подышать свежим дымком.
Я чувствовал, как пристальные, полные презрения взгляды упираются в мою горбатую спину, желая попутного ветра. Я был отбросом, выскочкой, который перещеголял их все благодаря…

Никто из них не зашёл за черту, как ты. Они все продолжали балансировать на грани придуманной для них морали. Ты не раз говорил про правила, но теперь ты знал, что для тебя они не работают. Ты делаешь вид, что молишься им вместе со всеми, но в душе смеёшься над такими, как они, над их пресловутым монастырём, правила которого ты отверг и растоптал тяжёлыми сапогами. Как ты думаешь, всё ли тебе дозволено? Извечный вопрос, не так ли? Он вовсе не новый, ничего нового в мире по определению быть не может… Кажется, на него кто-то уже ответил… Но, с другой стороны, кто может тебе запретить…

Однако, жизнь моя была отнюдь не сахар, и мой путь не был устлан нежным бархатом, усыпанном розовыми лепестками.
Она, сука, стала напоминать вечный бой. Меня бросили в пучину сражения и заставили драться, как хорошего солдата. Приходилось, помимо настоящих врагов выдумывать себе ещё и врагов мнимых, но что поделаешь, это бизнес.
Я сам себя объявил борцом с несправедливостью, коррупцией, развратом, с удовольствием примерив на себя эту фальшивую роль (потому что сам я едва ли походил на роль идеального героя), и стал тыкать палкой в этот змеиный клубок, воображая, что у меня в руках меч-кладинец, которым я буду рубить гадов на куски.
На деле, даже теперь мне кажется, что это было умно – вышибать подобное подобным, бороться с несправедливостью ещё большей несправедливостью. В конце концов, я ж не священник, не политик, не полководец, не Данко, который будет драть себе сердце из груди. Мне просто хотелось переехать туда, где не будет слышен шум соседского телека, собачий лай, а с кухни в поясницу тёмной ночью не станет во всю прыть задувать лёгкий осенний бриз, промораживая до костей. Да, немного нужно человеку, немного. Но для этого «немного» нужно так много наворотить…

***
Безусловно, я избрал тот путь, на котором жизнь очень коротка и полна грёбанной опасности. Зато он был самым коротким и вёл к тому, чего я всегда хотел. Скучно не было никогда. Мне обещали свернуть шею, вытащить внутренности, переломать кости, проломить череп и много других приятных вещей, о которых хочется вспомнить. Обещали и отдельно, и в совокупности. Но, представь, однажды, я реально чуть не сдох.
Да-да, Ваня наконец-то прислал «привет», сукин сын. Нет, он не нанял костоломов, не пришёл с моим лучшим другом Телескопом «резать меня на ремни» сам - это было бы чересчур просто. Он слишком много перелопатил дерьма, много видел чужих ошибок, чтобы на таком простом деле, как смерть конкурента, погореть. В лоб он тоже не пошёл, слишком очевидна была причина свидания, чтобы звать меня в открытую. Сначала девушку, то бишь меня, надо было напоить, а потом уже «танцевать», хе-хе.
Помню тот серый непогожий денёк. По мутному небу, которое поливало меня битый час ледяным дождём, было понятно без обиняков, что хорошего едва ли будет много.
Чёрт притащил меня на ту злополучную стройку. Этот «чёрт» был в тот день мой информатор. Говорит, надо-де встретиться в укромном месте, есть ценная инфа, сто процентов, ну, и тому подобное, не буду утомлять. Навёл секретности, как в шпионском боевике. Мне бы, дураку, догадаться, что не просто так, что меня снова заманивают на окраину города далеко не из чистого альтруизма, кинув, как голодному псу отличную кость с ошмётками красного мяса.
Опять какая-то захолустная дыра, так, чтобы ни души. Но, понимаешь, после того, как отделаешь два-три десятка человек, инстинкт самосохранения притупляется. Как бы сам наивно веруешь в собственную силу, в бессмертие или хотя бы неуязвимость. Короче говоря, идиотов жизнь ничему не учит.
Вот только всё это начало до меня доходить в тот момент, когда я стоял под каким-то навесом и наблюдал, как рядом с моими заляпанными ботинками ручейками струится вода, образуя небольшие лужицы. Дождь был везде: он разбивался о земную твердь, о различные предметы, рассыпаясь каплями воды и быстренько сползал водяной змейкой с синих биотуалетов, с небрежно покрытых какими-то грязными старыми дырявыми брезентами стройматериалов, с каркаса недостроенного здания. Всё вокруг было облеплено, покрыто им от основания и до самого конца, в том числе и я.
В этом не было ни хрена романтики, и только пар вырывался у меня изо рта. Я промок и хотел домой. Нетерпеливо посматривал на часы. Этот сукин сын всё не появлялся. Что-то внутри подмывало меня, как этот холодный дождь, смотаться отсюда к чертовой матери. Хорошо хоть, есть крыша над головой.
Вот недалеко, высятся скелеты зданий. Низ уже почти готов, верх ещё не обложили кирпичом. Пара башенных кранов. Повсюду строительный мусор. Строители убрали инструменты в свои теплушки, чтоб не разворовали, стройматериалы покрыли и оставили, в надежде, что сторож не пропьёт. Скоро всё пойдёт в дело. Достроят этот улей, чтобы сюда, толкаясь и жужжа, поспешили люди. Стояночка, шлагбаум, зелёный дворик, но пока это грязь, куски арматуры и бетона и тяжёлый запах мокрой глины.
По началу всё казалось нормально, обыденно, поэтому, должно быть, у меня внутри ничего и не ёкало. Мы и раньше обычно выбирали эту стройку для наших встреч. Хорошее место: почти край города, охрана – никакая – два сторожа, если один не запьёт, да и тот не утруждает себя обходами, сидит в сторожке и слушает старый радиоприёмник. Камеры? Какие тут к чёрту камеры?! Бюджетное жильё, дешёвые стройматериалы, разворуют – не особо жалко. Через забор перемахнуть – раз плюнуть. Хорошее место. И никого вокруг – новострой, пустырь. И только эти каркасы торчат из земли, как башни древнего полуразрушенного замка упрямо тянутся к дырявому небу, и их чёрно-серые громады кажутся ещё более грузными, потому что намокли и стали совсем унылыми.
Я совсем ушёл в свои мысли, не замечаю того, что происходит вокруг.  Почти, что заснул от скуки и холода.
Вдруг раздался хлопок.  Что-то ужалило меня в плечо. Сразу молнией или электричкой, как угодно, пронеслась по всему телу сильная боль. Я почувствовал, как по руке, почти с верхушки плеча, струится кровь. Снова хлопок. Пуля, да, это мать её так, была пуля, попала в стоящий за мной контейнер, просвистев несколько сантиметров над моей головой.
Я мигом вышел из оцепенения: В подвижную мишень попасть труднее, ведь так? Внутренний голос был как всегда прав. Точнее, прав, как никогда. И тогда мне пришлось забыть о подстреляной руке и рвануть что есть мочи, как говориться, во весь опор. Мне хотелось оглядываться назад, чтобы узнать, кто в меня так старательно палит. В тяжёлом разряженном воздухе пахло подставой и моей палёной задницей. Слава Богу, стрелял этот «снайпер» из рук вон плохо.
И тут я оказался на земле. Чёртова грязища от этого мерзкого дождя стала скользкой. Я стал барахтаться, как утопающий. Пуля ударилась рядом, подняв вверх столп глины, комья которой запачкали мне лицо.
Так, не паниковать! Я обнаружил, что лежу на насыпи, сделал усилие, чтобы сползти вниз и обрести хоть какое-то укрытие. Острая боль пронзила раненную руку. Потерпи милая, потому что те, тот, кто хочет во мне наделать дополнительных дырок терпеть точно не будет! Я изо всех сил оттолкнулся и на пузе, как пингвин по снежной горке, сполз под эту треклятую насыпь. Весь в песке и глине я, должно быть, со стороны напоминал вьетнамского партизана, и мои поползновения, возможно, выглядели забавно, но мать твою, по рукаву моей куртки всё ещё струилась кровь и кто-то палил в меня, а я как загнанная дичь без какого-либо оружия, мог только зарываться в грязюку и молить, чтобы у этого скота не хватило на меня патронов.
- Где он?! - прохрипел кто-то совсем рядом.
- Под этой горкой, я видел, как он сползал, - пробасил второй.
Так, этих гадов двое, значит, мне точно каюк.
- Пойдём, добьём его.
- А вдруг он вооружён?
- Был бы у него ствол, давно стал отстреливаться, а не бежать как заяц. Всё, наш он, возьмём тёпленьким.
Их шаги захлюпали в мою сторону.  Я осмотрелся. Не было даже куска гребанной арматуры, а ещё стройка называется! До бетонных плит было метров пять, до кучи кирпича, на которой трепыхался от ветра брезент, ещё дальше. Всё, допелся соловей. У меня в кармане был только трофейный нож, но что нож против пули? Сейчас через пару секунд через меня муку можно будет просеивать. Чёрт, попался так глупо! Чей же это подарочек? Неужели Ванечка настолько прост и прямолинеен? Ждал от него большего, честно.
      - Выходи, тварь, и прикончим быстро! - заорал хриплый голос.
«Так, сегодня суббота, – мой мозг щёлкал как калькулятор, - сторож либо в теплушке на том конце стройки, либо пьёт где-нибудь в приятном сухом месте». Конечно, скотина, пьёт. Стали бы мне назначать здесь встречи, если были бы лишние свидетели? Отыграно, отлично, нечего добавить. Эта скотина информатор точно меня слила, дала им возможность хорошенько так подготовиться. Если выберусь из этой передряги наговоримся мы вдоволь…
Я зачем-то достал и раскрыл нож. На черта он мне нужен?
- Ну, что, добегался, ублюдок? - всё тот же голос был уже надо мной и рокотал в унисон с передёргивающимся затвором. Кто-то поднялся по насыпи и, стоя на ней, уверенно целился мне прямо в затылок – я буквально ощущал это своим нутром.
- Повернись, что ли, я не ссыкло, в спину стрелять.
Я не знаю, что на меня нашло. Покорно встал.  Миг. Ничего не видел. Зажмурился. На удачу пырнул ножом, почти наотмашь. Он вошёл во что-то мягкое.
- Ой-ой, сволочь!
Брызнула кровь.
- Мочи гниду, Петрович!
Я открыл глаза, моментально оценил ситуацию, пользуясь замешательством этих олухов, которые не рассчитывали, что у меня есть хоть какое-то оружие, бросил грязью в лицо второму стрелку. Попал! Мне чертовски фартило! Бросился наутёк.
Бег. Всё неслось вокруг меня. Они стояли надо мной. Я был на мушке. Спусти один из этих придурков курок, бах, и нет меня. Пистолеты с глушителями, всё по партитуре, вроде как готовились к концерту, но стреляют эти гниды из рук вон плохо. Что за цирк? Кто их послал?
Нет, будь они профессионалы, я бы точно был мёртв. Халтурщики, похоже взяли по объявлению с улицы. Я жив благодаря их неуклюжести. Но это и хорошо, радоваться надо. Куда бы сныкаться? Как назло, ни одного укрытия. Я твёрдо решил бежать к недостроенному дому, схорониться там, в какой-нибудь щели, но они ведь даже кирпичом его обложили только с одной стороны! С той, которая ближе ко мне одни каркас, и там я –мишень. Шлёп, шлёп, это грязь, она разлетается во все стороны, тяжело, я устал, ноги вязнут. Зачем я побежал к дому? Лучше бы к плитам, под брезент. Я уже плохо соображал. Может крови много потерял, может наконец наступил шок, а может просто понял безысходность положения. 
Вот он. Я нырнул в оконный проём, и он тут же проглотил меня. Раненная рука сразу же приземлилась на битый кирпич, и я едва не взвыл от боли. Пришлось крепко сжать зубы, чтобы не спалиться так по-идиотски. С трудом встал. Огляделся. Было очень мрачно, много всякого мусора, но ничего полезного поблизости – только битый кирпич повсюду. Я поднял с земли кусок кирпича и, крепко сжав его, в прижался спиной к холодной свае. По телу побежали мурашки. В тот момент мне показалось, что надеяться больше не на что.
Послышались шаги и шорох щебёнки. Кто-то шлёпал в моём направлении. Кажется, он один. Наверное, эти придурки решили разделиться, и второй обходит сейчас здание с другой стороны. Хотя, наверное, один из них зализывает свои раны, пырнул-то я его не слабо. Жалко, мне они не дадут такой возможности.
 Они, скорее всего видели кровь и решили, что ранен я куда более серьёзно, чем это было на самом деле. И хорошо. С одним будет легче справиться. Я осторожно присел и, преодолевая нестерпимую боль, раненной рукой поднял с земли небольшой камешек.
 Он приближался, тяжело дыша после нашего дождливого марафона. В этой гнетущей тишине, разбавляемой отдалёнными звуками дождя, я даже слышал, как хлюпает вода в его ботинках.
Камешек полетел в противоположную стену и гулко ударился об неё. Мой, пока ещё несостоявшийся убийца, дёрнулся и на носках резко развернулся в направлении этого звука. Решил, что поймал зайца в капкан. Заяц же сжал кирпич так, что он практически стал частью его руки. Вторая, будто горела в огне.
Он не дошёл до меня буквально двадцати шагов.  Крадучись, он двинулся к противоположной свае, думая, что я стою за ней. Я видел его спину в чёрной кожаной куртке, с которой скатывалась вода, его бритую голову, блестящую в тусклом мареве оконных проёмов бритую «под ноль» голову, очень большую и манящую мой, ставший уже родным, кирпич и пытался представить, что будет дальше.
Инстинкт оказался сильнее логики. Я стал аккуратно красться за ним, словно хищник за жертвой. Он выставил вперёд пистолет. Курок на взводе, стреляй - не хочу. Метнулся за колонну. Никого там не увидев, выругался, резко развернулся, и я, выпрыгнув из полумрака, впечатал ему кирпич точно в лысую башку. Брызнула кровь. Он только успел охнуть и рухнул на землю, выронив пистолет. Я набросился на него и стал подробно знакомить его черепную коробку со своим тяжёлым товарищем, стараясь не глядеть в сторону своей жертвы. Я слышал, как чавкает и на руку попадает что-то тёплое. Потом всё-таки подробно осмотрел результат своих трудов. От головы у него почти ничего не осталось. Кровь была, кажется, повсюду.  Не знаю, сколько я нанёс ударов, я не считал, но лицо ему я изувечил так, что родная мать не опознает.
Я отбросил кирпич в сторону и встал с коленей. Потом нагнулся и подобрал пистолет. Я чувствовал, что по моему лицу стекает кровь, чужая кровь. Я даже не стал вытирать её.
Где-то должен быть второй, чёрт! Меня передёрнуло. Я быстро выпрыгнул через ближайшее окно, и по щиколотку увяз в расхлябанном грунте. А потом, сжав металлическую рукоять пистолета побежал, куда глаза глядят. Ледяное спокойствие, с которым я действовал в здании, внезапно оставило меня. Сердце заколотилось так, будто хотело выпрыгнуть из груди. Паника, меня охватила проклятая паника! Адреналин зашкаливал. В этот момент я утратил чувство реальности. Мой взгляд затуманился. Просто решил доверять своим ногам, которые несли меня подальше от этого места, и как выяснилось зря…

***
…Вдруг я перестал чувствовать землю. Она просто ушла, представь себе, из-под ног. Через пару секунд я снова встретился с ней, только уже лицом. Спина моя, как неприкрытая мишень теперь разглядывала заполонённый тучами широкий простор.
До этого момента мне было всё равно, что делается за ней, хотя я твёрдо чувствовал погоню. Так было всегда, когда из школы за мной гнались пара амбалов, вроде этих, чтобы надавать тумаков. Ничего не изменилось. Только результат должен нынче быть другой. Я лежал и чувствовал только боль. Хватал руками глину. Наверху выжимали серое небо, и оно отдавало всю свою воду до капли, нещадно поливая меня. Пока я бежал, видел эти мрачные тучи, они будто специально сгущались надо мной. С трудом и дикой болью я перевернулся на спину.
Я лежал на дне средней такой глубины котлована. Взгляд мой был устремлён параллельно белым сваям и чёрным штырям арматуры туда, прямо вверх, и нужно было что-то спросить, но не хотелось спрашивать. Как можно было его не заметить?! Слепой мудак! Я крепко зажмурился, уже в который раз.

***
- Давай! - отец кричал на меня во всю глотку. Мы стояли с ним в загаженном дворе нашего дома. Огород давно зарос травой выше меня, но некому было её выполоть. Лил точно такой же осенний холодный дождь. Пожухлая пожелтевшая скукожившаяся  трава покорно прижалась к мокрой земле, а я упрямо смотрел на сруб нашего дома, на то, как по нему катится вода, как она стекает по мутным окнам, как оставляет круги на лужах, как мочит нашего тощего пса Трезора, который скулит в промокшей конуре с дырявой крышей.
- Давай, бей! – проревел он опять, пугая птиц, собак и соседей – или ты не мужик.
Я посмотрел на него одним глазом, потому что второй у меня просто не открывался после того, как меня два дня назад отделали одноклассники.
Бородатый хрен в растянутой майке с красным опухшим от пьянства лицом, огромным брюхом. Чёрт, какой он большой, высокий, жаль я не такой, а то давно бы наподдал этому садисту.
- Бей, или сейчас наломаю тебе я, мозгляк!
 Я видел, как струи дождя скатывались с его голых плеч. Он был настолько пьян, что не чувствовал холода. А я дрожал, как осиновый лист, еще с того момента, как он поволок меня во двор, когда разлепил свои узенькие глазки и наконец-то разглядел синяк, который я так старательно скрывал все эти дни. Мне было холодно и страшно. Я был всего лишь тощим мальчишкой, который не понимал, зачем нужно бить в ответ.
Он грубо пихнул меня, попал прямо в синяк, который мне поставили раньше. Я только пискнул от боли.
- Ещё скулишь, скотина?!
Он отвесил мне оплеуху.
- Сейчас научу тебя уму-разуму!
Я твёрдо знал, что мне никто не придёт на помощь. Соседям давно было плевать, бабушка зарыта в могиле. Были только я и он под этим дождём, по щиколотку в луже, в которой я стоял босыми ногами.
 Он пихнул меня ещё. Я пихнул его в ответ. Скорее на рефлексе, а не по собственному желанию.
- Ответил!  - восторженно осклабился он, но тут же нахмурился, - на батьку руку поднял, получи!
И врезал мне со всей дури. Я отлетел и ударился о стену. Мне хотелось заплакать, но я сжал зубы, которые каким-то чудом уцелели, и встал, точнее, покачиваясь, опираясь на стенку стал медленно подниматься по ней.
 Тогда он ударил в живот. Я согнулся и понял, что изо рта у меня пошла кровь. Сплюнул. Поднял на него свой глаз. Чёртов циклоп. И толкнул его ещё раз. Потом ещё. Я знал, что тощему мальчишке не справиться с такой махиной, но от боли, холода, усталости, бессилья, ярости, стал молотить его что есть мочи своими кулачишками куда попало.
Он замахнулся, чтобы вырубить меня, но передумал.
-Так вот и держи удар, - меня обдало запахом сивухи, я и не заметил, что стою так близко к нему. Он напоследок ударил меня в тот же многострадальный глаз, и я упал в лужу. Холодная вода была приятной, не хотелось вставать. Слышалось чавканье его сапогов. Он ушёл. Может я полежу тут немного и умру? Нет, сегодня я не умру! Мне это твёрдо показалось. Я приподнялся на локтях и поднял голову к небу.
«Сегодня я не умру», - прошептали мои посиневшие от холода губы.

***
«Сегодня я не умру», - прошептал я, лёжа на дне котлована, обращаясь к небесной хляби. Нужно было встать. И я встал. Плевать на кровь, на боль, главное, что вроде бы ничего не сломал, по крайне мере, серьёзно. Гм, везёт же как утопленнику. Хватит себя жалеть, всё остальное потом! Не сегодня не здесь, не так! Он шёл за мной и хромал. Встреча с ножом вряд ли оставила у него приятные воспоминания обо мне.
Скорее всего, он успел увидеть моё фееричное падение. Ну, услышал точно, ведь на свою беду вскрикнул я, будь здоров.
  Верно, думает, что разбился. А у меня вроде ничего не сломано даже. Смерть явно занимается кем-то другим.
Пистолет я, естественно, выронил, совершая свой филигранный прыжок, и теперь он сгинул где-то в этой проклятой грязище. Я чуть пошарил рукой, но ничего, разумеется не найдя, решил осмотреться.
Мой взгляд сразу упал на торчащую из земли трубу. Нужно было вернуться к истокам. Я – червь и призвание моё ползать. Твою мать, налетался уже с лихвой. И я пополз к трубе. Широкая, спрячусь за неё и будь, что будет.
- Где ты?! Ты мне ногу пропорол, мразь! Я тебе яйца отстрелю! – орал мой второй новый знакомый осипшим голосом.
- Выходи, мне ещё «привет» надо тебе передать!
-Никто к тебе не придёт на помощь, моя смена караулить сегодня! Будь человеком, упрости мне работу! Я ведь добрый, я тебя избавлю от мучений быстро, если не будешь ерепениться»

Вот оно что! Вот ты где, сука, сторож! Круто спланировано!


- Ну, и где же ты, переломанный?! Мне тебя осталось только найти и добить, хватит меня по дождю гонять.
Когда твой противник чувствует превосходство, он начинает издеваться. Меня это не брало, ведь вся моя жизнь-издёвка.
Он начал спускаться в котлован, забыв про боль. Ну, что ж, было бы удивительно, если бы злость подогревала меня одного. Мне стало казаться, что конец близок.
Вот, ты сидишь и зеваешь. Правильно, ведь я сижу здесь и рассказываю об этом, значит, я выбрался.
На самом деле мне снова повезло. Если ты находишь двух подпитых обезьян с улицы и даёшь им в руки стволы, не жди от них эффективности бывалого киллера. Этот как покупать китайскую трубку и требовать от неё производительности, как у «Айфон». Этот дебил попёрся по скользкой грязи, с довольно серьёзной раной, и ноги его в конце концов поехали. Он отчаянно замахал руками, и пистолет, стукнувшись о бетонную плиту полетел в грязь вслед за моим, а этот горе-убийца поехал на заднице вниз по склону. Если бы это видел кто-то со стороны, покатился бы со смеху.
Но свидетелем этой сцен был лишь я, и мне было не до того, чтобы животик надрывать. Во мне готово было надорваться что-то другое. Я собрался и из последних сил рванул из своего укрытия прямо на него. 
Мы начали кататься по земле. Он не был громилой вроде Телескопа, и в любой другой хороший день я бы без труда завалил его, но сейчас силы были не равны – слишком много крови я успел потерять. Он видимо, свои потери пережил гораздо лучше меня, хотя тоже корчился от сильной боли.
Остался вопрос «Кто первый»?
  Через пару минут выяснилось, что первым оказался я. По телу моему начала разливаться грузная усталость, и я больше не смог сопротивляться. Он отшвырнул меня, как котёнка, а потом одной рукой схватился за рану на ноге, а второй нашарил свой пистолет и с трудом, кряхтя, начал подниматься.
Ты когда-нибудь видел глаза человека, который хочет тебя убить? Я не знаю, что видели мои жертвы. Холодную расчётливость? Страх? Ненависть? Неуверенность? Тут можно сколько угодно кидаться словами, описывающими эмоционально состояние человека, но, поверь мне, сколько не старайся, общей картины всё равно не передашь. У этого упыря в глазах было всё сразу. Рука немного подрагивала. Я не мог смотреть. Не то, чтоб уж я так сильно любил жизнь, но звериная природа заставляла меня за неё цепляться, вопреки обстоятельствам. Когда же шансов и близко не было, мне было больно разочаровывать самого себя, поэтому я просто отвернулся.
Щелчок. Осечка. Ещё щелчок. Ничего. Он дёргал за спусковой крючок, но пуля, готовая разрешить нас с ним и не собиралась поторапливаться.
В этот момент я увидел свой пистолет. Вот он, родимый, лежит себе в грязи, отмокает.
Мой противник слишком был увлечён своим стволом, а я слишком устал смотреть в лицо смерти, поэтому, взяв свою искалеченную волю за яйца, сбросив оковы навалившейся тяжести, перекувыркнулся и схватил второй ствол.   
 «Стоять!», - крикнул я, не узнавая свой, ставший необычайно тонким и сдавленным голос, и наставил пушку на него.
До меня в ту же секунду дошло, что я ещё не победил: пистолет мог быть на предохранителе, мог дать осечку, я мог промахнуться, в конце концов.
Но небо впервые решило мне помочь, решило, что я должен жить. Потому что этот тип реально обосрался. Он тут же бросил свой пистолет и поднял руки вверх.

***
Спросишь, где я научился стрелять? О, тут всё просто. Одна моя девчонка страсть как любила палить по банкам из папиного пистолета. Он работал в милиции, иногда давал ей своё табельное оружие. Конечно, оно было заряжено холостыми, но всё же какой-то навык я получил. Она научила меня чистить и разбирать эту штуку. Чёрт возьми, не знал я тогда, как мне это пригодиться…
К слову говоря, умерла она тоже весьма необычно. Как? Папа потом выдал её замуж за своего коллегу. Она и с его пистолетом игралась, только не в пошлом смысле, не подумай. Так вот, однажды, он дал ей побаловаться, вытащил обойму, а у него, как назло был патрон в стволе. Хрен знает, как так получилось, но факт. А она возьми, да сдуру поднеси его себе к виску и спусти курок. Ну, естественно мозги по стенке. Он как увидел, сразу обойму вогнал и себе пистолет к виску. И тоже мозги долой. Так их и нашли через двое суток. Ромео и Джульетта, мать их. Глупая смерть. Я ведь тогда не задумывался, что такое смерть. Даже, вроде, никак не отреагировал. Просто, когда сказали, кивнул головой и всё.

***
А теперь я сам убил человека, хладнокровно размазал ему голову камнем. И скоро убью второго, который у меня на мушке. То, что я его убью, я был твёрдо уверен. Он стоял, замерев и выпрямившись, как испуганный внезапным выстрелом охотника заяц, который поднялся из-за холмика посмотреть, что за ерунда твориться, только разве что ушами на дёргал. Но в глазах дотлевал страх. Видимо, на моём разбитом испачканном грязью лице было написано очень многое.
- Чей подарок?!
Я сам оторопел от своего огрубевшего голоса, он прозвучал громко, в установившейся тишине, гортанный, больше походивший на рёв – силы сами собой вернулись ко мне, выдавив покорное смирение.
- Чей подарок, гнида?!
- От Федора Дмитриевича, - выдавил, чуть подрагивая неудачливый киллер, и ноги его сами собой подкосились. Он стоял на коленях передо мной, уставившись в землю, покорно готовый принять свою участь, и я видел, как по нему стекает грязная вода.
Не старый ещё мужик, с длинной бородкой, чуть лысоватый, широкоплечий. Обычный. Может быть, у него есть семья, которая ждёт его дома…

Урок первый: «Никогда никого не жалей».

- От какого, нахер, Фёдора Дмитриевича?!
- Не помнишь, что ли, о ком статейки паскудные пишешь?
Теперь понятно, где мне аукнулось. Обиделся, наверное, стервец, не только за статейки, но за своего дорого помощника.
Я твёрдо был уверен, что навёл этого сраного депутата на меня мой один очень хороший знакомый.

Урок второй: «Никогда, будучи мелкой дворнягой, не тявкая на более крупного породистого пса».

- Спасибо.
Он открыл рот, чтобы что-то ещё сказать, может попросить пощады, но мне некогда было слушать. Я спустил курок. Два приглушённых хлопка. Потом тишина. Только шум всепроникающего дождя. Я стоял на дне котлована, а рядом лежал труп. Второй покоился где-то в сводах недостроенной многоэтажки.
Один умер раньше, другой, замерев, должно быть, до последнего надеясь, что я не спущу курок. Я почти не дышал. Козёл, мог бы прислать и получше. Один сторож со стройки, другой вообще хрен пойми кто. Видимо, на улице нашёл. Слишком криворукие оказались или мне так дико фартило.
Вдруг до меня дошло, что я впервые лишил кого-то жизни. Ты убивал? Нет, не думаю. Тебе не понять, как обрывается что-то внутри. Вода, потоки грязи, глубокая яма, холод, дрожь. Мне показалось, что котлован заволокло молочной пеленой тумана. Или это помутнело у меня в глазах. Мне постепенно плохело, давала знать рана, которая продолжала обжигать и сочиться кровью.
Мысли неслись, как скорый поезд. Сначала разобраться с этим дерьмом, потом ко врачу, потом переодеться. Только так. Что делать? Да, спасибо вам, бандитские сериалы: нужно стереть отпечатки. Так, теперь вложу в руку пистолет вот этому. Пуская подумают, что они друг друга перестреляли. Или не подумают? Ладно. Камер нет. Свидетели? В такой дыре?! Вряд ли. Никто, кроме информатора не знает, что я был здесь. Авось, пронесёт. А с этой скотиной надо всё-таки поговорить. Явно от него цепочка потянулась. Ничего, и до него доберусь. Фёдор, дорогой, Дмитриевич, точно языком чесать не станет, осталось только с Иваном поквитаться. Но сначала рука. Надо найти врача, в больницу с огнестрелом нельзя. Пусть дорогая редактор мне поможет. Главное не терять сознание.
Я почти полз по грязи, ноги скользили и просились обратно, вниз, где мне было самое место. Но я снова шёл против грязного течения.

Сегодня я не умру, не в этот раз, не дождётесь!

***
Солнце резало глаза. Видать мне было плохо от выпитого прошлой ночью. А эта бездушная зараза просовывала свои лучи в занавески, пытаясь залезть в комнату, чтобы прогнать мой сон. И плевать, что они тут плотные. Нет, тут уже ничего не поможет. Я крепко зажмурился, а потом широко открыл глаза. Чёрт, как больно режет. Пришлось сразу же их закрыть. Блаженная темнота. И башка, вроде как, сразу меньше трещит. Или мне это только кажется, не знаю и, в принципе, знать ничего не хочу. Зачем вообще что-то знать, зачем открывать глаза?  Смотреть, как пыль танцует в лучах солнечного света? В этом явно нет поэзии. 
Я перелёг на живот и уткнулся носом в подушку. До меня донёсся тяжёлый запах старой застиранной наволочки, ну знаешь, тяжёлый такой неприятный запах пыльной мешковины в бабушкином чулане, если понимаешь, о чём я. И тут я вспомнил, где нахожусь. Чёрт, не нужно бы тут вытирать подушку лицом… Дрянной бордель! И я мигом перевернулся на спину, сквозь муки разлепил глаза и уставился на обветшалый, местами потрескавшийся, пожелтевший от курева и беспощадного хода времени потолок. Забавно, трещины сходились, как линии долготы и широты на карте в районе Северного и Южного полюсов, в одном месте -  в районе лампочки, которая чёрной соплёй свисала даже не по центру, а как-то немного дальше, сбоку от оного. Видимо, проводку тянули по-пьяни. Хотя, казалось бы, какая мне разница? Почему я вообще думаю о том, где должна быть лампочка? Я дома-то не знаю, где у меня висит лампочка? Есть ли в нашей новой квартире вообще люстра? Наверное, она ещё не купила…Честно признаюсь, после того, как мы с женой переехали, я был там всего пару раз, не больше. Почему? А на кой, прости, ляд мозолить ей лишний раз глаза? Чересчур много ненужных вопросов: где ты был? где взял деньги? чем ты занимался всю ночь? И в ответ: «Окучивал тут одну проститутку, чтобы нарыть компромат на конкурента» тут явно не катил, потому что порождал кучу ненужных сцен в двух-трёх актах с истериками, криками и слезами, которых я терпеть не могу.
Вот, кстати, и шлюха моя зашевелилась. Забрала всё одеяло ночью, стерва, и я промёрз до костей в этом клоповнике. Я мельком глянул на неё. Она тоже пока жмурила глаза (правильно, блин, почти по бутылки виски на глотку, я-то едва встал, а она и подавно), разбросав свои красивые длиннющие чёрные как смоль волосы по подушке и поджав тонкие губы, на которых почти стёрлась ярко-красная помада. Под глазами у неё были чёрные разводы – размазалась тушь, и она была похожа то ли на панду, то ли на неверную жену после тяжёлого разговора с мужем, заставшим её с любовником. Или двумя. Она открыла глаза и посмотрела на меня тяжёлым взглядом, будто про себя желала смерти.
- Выпить есть? – спросила она, резко сев на постели.
Чёрт, она даже с похмелья симпатичная. И чего такая девчонка подалась в шлюхи? Молодая ведь ещё. Чем-то похожа на мою жену. Почему вдруг я думаю о жене? Совесть что ли вчера не допила, а может и перепила?
- Нету, ты вчера всё выжрала.
- Прекрасно, - она рухнула обратно на постель, а потом почти мгновенно повернулась на бок.
- Эй, -  пихнул я её в бок, - ты мне вчера кое-что обещала.
- Отвяжись от меня, дай поспать!
- А вчера ты была милей, за мой счёт!
- Вчера я была не с дикого бодуна. Чего ты меня так напоил?
-Я тебе воронку в рот не вставлял, ты сама пила, давай вставай!
- Отстань! Дай поспать!
Разговор явно не клеился. Нет, если отвергнуть поэтичную красоту – обычная шлюха, как сотни других. За деньги мила, а потом «отстань». Все они, должно быть, похожи.
И я стал ждать. Уставился на противоположную стену оклеенную тремя видами обоев. Скорее всего, обои-то были однотонные, но какие-то со временем отвалились, а хозяин этой дыры не стал ничего поправлять. Теперь из-под кремовых в бежевую полоску выглядывали красные, а под ними зеленел луг в синий цветочек, который, будучи, судя по всему, первым, выгорел на солнце.
За этой стеной слышалась и кипела жизнь. Люди хлопали дверями, скрипели половицами, направляясь в туалет, который тут для все был единственным на этаже или душ (тоже единственный, в который я бы по особому приглашению не пошёл, побоявшись обрести в качестве бонуса целый букет болезней, хотя, в принципе, сортир не далеко ушёл). Шлюхи, а тут были в основном шлюхи, потому что нормальный человек тут номер явно не снимет, топали, как слоны, визжали, смеялись, обсуждали прямо в коридоре клиентов, словом, начинали свой обычный день, готовясь к тяжёлым трудовым будням. Правильно, с вечера снова в бой.
А мне как всегда досталась бракованная – лежебока, которая распласталась тут бесполезным бревном. Мне это вконец надоело. Я встал и распахнул занавески, пустив солнце в комнату и освободив целую тучу пыли, которая буквально, без преувеличения, накрыла это помещение белой стаей своих крошечных белоснежных блошек, и медленно, будто танцуя, закружилась в потоках полуденного света.   
- Закрой, - едва слышно выдавила она, продолжая лежать на боку, уткнувшись в подушку и для верности закрыв сверху лицо рукой.
Ага, тяжко тебе с похмелья? Всё потому, что пила за чужой счёт!  Вселенская справедливость, если угодно. Кучу денег на неё угрохал, а мои инвестиции всё никак не приносят прибыль. С этим нужно что-то срочно делать. И я перешёл в атаку.
- Проснись и пой, можешь просто проснуться.
- Зачем?
- Явно не для того, чтобы работать, потому что больше, радость моя, я тебе ни копейки не заплачу.
Она махнула рукой и попробовала накрыться одеялом. Я подошёл и бесцеремонно рванул его.
Она вскочила, зло уставившись на меня своими чёрными красивыми глазами. Видимо, ей хотелось испепелить меня взглядом, но сделать этого не получилось, поскольку клин вышибает клин, и она тут же начала моргать от брызнувшего в глаза яркого света.
- Слезятся глазки? Когда я заберу у тебя свои деньги, будешь ещё и горько плакать.
- Тогда мой сутенер тебе почки отобьет.
- Неизвестно, кто кому. Ты хоть понимаешь, с кем связалась? Что я могу?
- Историю с Телескопом я знаю.
- Он тебе рассказал?
- Нет, та шлюха, к которой он постоянно ходит, трахать не трахает, только скулит как собачка, а та его жалеет. Хотела бы я получать деньги вот за такое.
Я усмехнулся, представив себе, как этот верзила, оплакивает свою тяжёлую жизнь и, про себя, импотенцию, на коленях у какой-нибудь девки.
- А ты мне ничего не хочешь рассказать?
- Куда ты так торопишься? – она продолжала тереть глаза, скорчив недовольную мину, - разбудил девушку, не дал одеться, накраситься, сразу с вопросам пристал. Прямо как мент в обезьяннике.
- Ты была в обезьяннике?
- А кто там не был? Хотя ты, наверное, не был.
- У меня до сих пор были мозги, чтобы там не оказываться, зато приходилась бывать в местах поинтереснее.
- В каких это? Ой, чёрт! – она посмотрела на время в своём телефоне, вскочила и стала торопливо подбирать свои вещи с пола.
- Я не на исповеди, чтобы с тобой об этом говорить. Что твоя щель застоялась?
 - Пошёл ты! – она пыталась застегнуть лифчик.
- Ты куда собралась?
- Я тоже не исповедуюсь, мудак.
- Нет, ты мне кое-что всё-таки должна.
- Я тебе вчера всё уже рассказала.
- Этого мало.
- Больше ничего не знаю. 
- Врёшь! – я угрожающе повысил голос, но девка оказалась не из пугливых. Она на минуту оставила своё кропотливое занятие и как-то совсем уж снисходительно глянула на меня, чуть ухмыльнувшись.
- Какие мы злые, - начала она елейным голоском, - может ещё и ударишь?
- Я не бью женщин, тем более шлюх.
- Почему? Другие вот иногда не стесняются. Ты из стеснительных, что ли? Вроде, вчера ночью не стеснялся. Мне даже понравилось.
- Нет, просто шлюхи больше, чем кто бы то ни было, заслуживают любви.
Не знаю, почему я так сказал. Просто эта фраза в тот момент пришла мне на ум.
- Тебя на голову в детстве не роняли?
- На что меня только не роняли, поэтому падений я не боюсь, а вот тебя прижать смогу.
-Чем же?
Мой рот расплылся в улыбке. Этого-то я и ждал. Самое время кидать козырей на стол. Со вчерашнего вечера у меня их была полна колода.
- У меня в телефоне список твоих контактов, скопировал, пока ты гуляла блевать до туалета во второй раз.
- Брешешь!
- Я не собака, чтобы брехать. Можем проверить, если будет угодно.  Короче, давай на чистоту: выдаешь мне информацию, я отдаю тебе свой телефон и делай с ним всё, что посчитаешь нужным.   
- А если я откажусь?
- Скину всем твои клиентам, что ты очень тяжело и сильно больна. Стоит говорить, чем? Думаю, они сразу побегут тебе с цветами и словами глубокого сочувствия, а? Думаешь, мне не поверят? Некоторые скажут «Брехня!» вот как ты сейчас, а вот женатики и прочие там однолюбы зароют тебя в землю.
Она бросила лифчик и снова схватилась за телефон – звать на подмогу.
- Сутенёр не поможет, я хорошо ему заплатил, - (вот это уже была чистой воды брехня, но нужно было играть эту карту до конца, поэтому я решил шантажировать её до последнего).
Ход сработал – с похмелья она пока мало чего соображала или настолько была не уверена в своём, так сказать, протеже. Она замерла, посидела так с минуту, а потом взорвалась: в неистовстве швырнула телефон в угол, закрыла лицо руками и заплакала.
- Не нужно слёз, не люблю, когда бабы их напрасно льют. Меня это раздражает. Ну, что будем договариваться?
Ты, вероятно, упрекнёшь меня, что-де, нельзя так пытать несчастную девушку, даром, что проститутку, но, прости, у меня были прекрасные учителя, точнее учитель. Он научил меня никого не щадить. Поэтому, представь, этот план я подготовил заранее. Никогда нельзя действовать спонтанно. После того, как я спас свою жопу с той стройки, мне нужно было время, чтобы найти слабые места своего врага (о, я не сомневался, что это его наводка, совпадений в этом грёбанном мире, увы, не бывает), и вышел на неё. Она только недавно начала этим заниматься, а значит крылышки этой ночной бабочки пока недостаточно опалились в мерцании смертоносных фонарей этого нечестивого города, поэтому её можно развести, как лохушку. Когда-то и я был таким, наивным и глупым, но, знаешь, когда в тебя стреляют, сразу прибавляется ума, прямо на глазах. Близость смерти позволяет тебя как нельзя луче осознать, что ты не бессмертен, что в любую секунду всё может кончится. Даже если меня не уберут конкуренты, какой-нибудь ублюдок, вроде всё того же перекаченного нытика Телескопа, всадит мне тёмной ноченькой в грудь нож в каком-нибудь грязном переулке, и тогда придётся кропить землю кровью.
Осознание того, что в любую минуту всё может закончиться делает безжалостным, поэтому, когда я обрабатывал эту девку, я твёрдо знал, как буду действовать в конце. Хотя, ведь мы с ней были не такие уж и разные – оба раздвигали ноги, чтобы хоть чего-то добиться в этой жизни. От этих слёз у меня даже немного сжалось сердце.
Ночью она была дерзкой, наглой, бесстрашной, пила виски, не разбавляя, залпом, и курила в долгий затяг. Может быть там, в сумерках ночи, под рассыпанными, но едва видными из-за городского смога, звёздами, она тоже чувствовала себя бессмертной, как я когда-то. Не в том смысле, что никогда не умрёт, нет, а просто, что смерть ещё где-то далеко и можно пойти с первым встречным мужиком в ближайшее кафе, напитаться там до беспамятства, а после отправиться в занюханный отель и трахаться там всю ночь. У него может быть нож? Нет, сегодня он точно не для меня! Бритва? Возможно хуже? Нет, расчленят сегодня под мостом точно кого-то другого! СПИД? До этого же проносило! Дерзкий взгляд, громкий смех, разнузданное ощупывание моей ширинки прямо на глазах у официантов…
Но сейчас она просто сжалась в маленький комочек и стала обычной девочкой, которая просто хочет выжить, бросая в адское пламя своё тело, свою молодость, свою душу, всё доброе и человечное, чтобы похотливые черти терзали всё это до тех пор, пока не насытятся.
Маленькая и голая, она была такой простой и настоящей, её горе было искренним, не наигранным. Она поняла, что больше не бессмертна. Этот страх не скрыть окончательно растёкшейся по лицу косметикой, не закрыть руками, не спрятать под одеялом.
Чёрт, а она ведь ещё чья-то дочь! Вдруг и мою дочь ждёт то же самое? Нет, не думать об этом, нужно добить её окончательно.
- Ну?
- Я-я, рассказала, - всхлипнула она, дрожащим голосом, растягивая гласные, - всё, что знала…
- Ты прекрасно должна понимать, что мне этого мало.
- Но больше я ничего не знаю, клянусь.
- Мне не нужны твои клятвы, просто скажи то, что я хочу услышать.
- Мне нечего сказать. Прошу, не мучай меня, просто отдай телефон.
- Так не будет. Ты станешь говорить. Либо так, либо я начинаю.
- Нет! - она неожиданно перестала плакать и рванулась ко мне.
В руках у неё блеснули маникюрные ножнички. Я заметил это, потому что они метили мне в глаз. Чёрт, и когда достать успела, а главное откуда?! Не из промежности же она их выудила! Хотя кто знает?! Пока проникался ненужными сантиментами, эта стерва-тигрица, хитрая как сто китайцев расчетливо подготовила удар. Нет, так только женщина может! Мужики прямы как шпалы: надо дать в морду – получи, распишись, нужно поплакать горькими слезами – налейте побольше! А эти другого покроя. Плакать и при этом думать, как удачнее покалечить. Бабы на то и бабы, чего уж мусолить на избитые поэтами темы?
Благо, дралась она словно пьяный тюлень, а не тигрица, как мне показалось чуть ранее. Хотя вряд ли кто-то в этом бренном мире видел пьяного тюленя, уж прости за такое сравнение, но другого ничего на ум не приходит. Пока она замахивалась я успел оценить ситуацию, одной рукой схватить её за запястье, а другой за горло.
- Хреновая идея, детка.
Она только хрипела. Видимо в пылу нахлынувших прекрасных чувств я немного не рассчитал силу. Так ведь и шею ей сломать можно… При всей херне только мёртвой шлюхи в гостиничном номере мне и не хватало! Я ослабил хватку, но пальцы с горла не убирал.
- Ну, что, милочка? Я ведь тебя и придушить могу. Никакой сутенёр не поможет – здесь только ты да я, да мы с тобой.

Так вот до чего ты докатился? Душить голую бабу, хорош! Не слишком ли часто женщины бросаются на тебя с острыми предметами? А она даже тебе не жена, хотя тоже прирезать хотела. Кстати, как там жена? Ах, да забываю, ты ведь дома-то уже не был три месяца, только деньги им посылаешь. Такова участь любого, кто трахается с начальницей. Она знает где ты? Ревнивая ведь, зараза. Ждёт тебя у окошечка, женщина в самом соку, а ты тут душишь молодую проститутку, Джек Потрошитель, мать твою. Так ли надо тебе топить своего врага?

Ход моих мыслей внезапно прервался её сдавленным хрипом:
- Хорошо, хорошо, я скажу. Только он ведь убьет меня.
И слёзы градом покатились у неё из глаз. Не слишком ли много слёз за короткое начало дня? Ладно, потом восстановит водно-соляной баланс, нечего сейчас об этом думать.
Я просто выслушал её. Когда она закончила я поднялся и отдал ей в руки телефон.
- Сложно было?
- Тебе не понять, - уже без слёз прошептала она, потупив взгляд в сторону грязного пола.
- Где уж мне. Давай умывайся, одевайся, приводи себя в порядок. И не держи на меня зла, вот, - достал из кошелька приличную такую сумму, которую мне одолжила, так сказать, моя любовница, - держи. За классную ночь и за испорченный день.
Она скривилась, но деньги взяла. Брезгливо, двумя пальцами. Ишь ты, порода.
Я закончил одеваться и пошёл к выходу. За спиной слышалось её тяжёлое дыхание. Я повернулся. Она всё ещё не подвижно, чуть ссутулившись, глядя в пол сидела на кровати мрачная, как туча. Может, ей было больно. Хотя, за это время надо бы уже привыкнуть к боли. Не правда ли?
- Тебе так необходимо его достать?
- Ты просто не представляешь. Ты боишься его? Не волнуйся, когда я до него доберусь, то так сдавлю ему яйца, что он не то, что о тебе не вспомнит, он и пискнуть не сумеет.
- Дело не в этом.
- А в чём тогда?
- Просто… Какая тебе разница?
- Просто хочу знать.
- Он был добр ко мне, не чета другим клиентам. Ну, заботился даже что ли.
- Хочешь совет?
- Ну?
Я подошёл к ней, поднял с пола упавшее в пылу борьбы одеяло и накрыл её голые плечи, а потом заглянул в эту пару бездонных чёрных брызг, стараясь делать это как можно пристальнее. Будто видел там что-то до боли знакомое. Может быть, этот блеск…
- В твоей работе лучше ни к кому не привязываться. В жизни вообще лучше ни к кому не привязываться.
- Думаешь, я не знаю? Раз такой умный, скажи, зачем тогда вообще жить?
- Что?
- Не знаю, забудь.
- Слушай, я раньше тебя нигде не мог видеть?
- Вряд ли. Я вообще не из этого города. Хотя не сказать, что издалека.
- А к чему такой вопрос, про жизнь?
- Странно слышать из уст проститутки?
- Возможно.
- Я не родилась шлюхой. Ими не рождаются.
- Я в курсе.
- Понимаешь…стой, почему мы вообще об этом разговариваем?
- А что, нельзя?
- Мне однажды подарили жизнь. И, кажется, второй шанс я тоже успешно профукала.
- Ты что считаешь шансы?
- А ты?
- Я их просто живу.
Я закончил одеваться и вышел из номера. Интересно, что она подумает, когда увидит в своих руках новенький совершенно пустой телефон? Порой страх пугает больше боли. Это я точно усвоил.






***
Однажды, когда я драил пол в редакции, увидел на столе у своего нового знакомого фотографию девушки. Ничего особенного, не сказал бы, что красавица, но не без изюминки. У неё были очень большие голубые глаза и приятная улыбка. Я хотел рассмотреть подробнее, но услышал за спиной голос:
- На что ты смотришь?
- Ни на что. Кто это у тебя?
- Не твоего ума дело.
Его передёрнуло. Он сжал руки в замок, его плечи задрожали, ни с того ни с сего он завёлся и набычился на меня, будто готов мне прямо тут набить морду. Я немного удивился. Раньше Иван старался не отвечать мне грубо. Сухо, да, надменно, да, но сейчас в его голосе появилась злоба, можно даже сказать агрессия.
В матово-голубом свете настольной лампы я видел его недовольное лицо, которое пошло красными пятнами: он смотрел на меня тяжёлым взглядом исподлобья, тяжело дыша, рот его перекосился.
- Любишь ты лезть не в своё дело, - проскрежетал он зубами.
- Ты сам меня этому учишь.
Я не понимал в тот момент, чего он так взъелся.
- есть такие дела, в которые лучше нос не совать, иначе я тебе его отрежу.
- Спасибо, он мне пока ещё пригодиться.
- Ну-ну.
Он кивнул головой.
Я тронул что-то очень личное, сокровенное. Знаешь, таких людей очень трудно зацепить. Смотришь на него, и как-то не верится, что после того, как он без тени сомнения вышибая человеку мозги, приходит домой, одевает розовые тапочки, целует жену и кормит котят молочком из бутылочки.
Такого упыря сложно уколоть, потому что непонятно, где у него примерена маска, а где настоящее лицо. Со мной и мне подобными, которые ходили у него под подошвой он был груб, беспринципен, где-то даже безжалостен. Рядом с ним всегда в душе крепла уверенность, что сегодня он вот так кивает тебе, а на завтра абсолютно спокойно, без лишних движений стрельнёт тебе в спину и сбросит твой труп в сточную канаву.
Возможно, мне ещё повезло, потому что он меня хоть сколько-то, но уважал. Например, с тем же Телескопом он обращался, как с бойцовым псом, для которого кость и осознание того, что сегодня он не получит пинок под зад – лучшая награда от хозяина.
Отдам Ивану должное, он умел сделать так, чтобы люди ходили перед ним на задних лапах, вжимая голову в плечи.
Меня же трудно было заставить это сделать, поэтому со мной он иногда даже заискивал. Понимаешь, я был нужен ему, потому что после нескольких уроков, я научился делать всё, как он. Второй «он» был необходим ему по зарез: я делал его работу очень хорошо, не стану скромничать, потому что, должно быть, понимал её также тонко, как и он.
Одно его, скажу тебе, подкосило. Этот тип слишком верил в свою силу, свой дар убеждения, свою способность подавлять людей, поэтому я и сорвался с цепи.
Если бы не его самоуверенность, лежал бы я давно под ближайшим розовым кустом. Но жизнь, как будто готовила меня обламывать таких вот героев, держащих птицу удачи за хвост.
Оставалось только найти место, куда можно будет побольнее ударить…
 
***
Мы сидели с ней в баре, и я знал, что она уже довольно пьяна. Её взгляд, такой чистый и свежий, сейчас затуманился, и в его голубом чистом и невинном просторе тонула бесконечная, жгучая, пожирающая душу тоска.
Мы познакомились с ней случайно. По крайне мере, она так думала.

Я хотел, чтобы она так думала.
 
Пару месяцев назад я помог ей вытаскивать из багажника сумки с продуктами. Мы разговорились. Простой такой незатейливый разговор. Она, как выяснилось, была человеком открытым, очень любила поболтать. Я сказал, что у неё очень красивый голос. И это была не лесть. Голос у неё был действительно очень ровный, приятный, тихий, после звонких взвизгиваний жены, такие голоса меня очень успокаивали.
Я предложил донести сумки до квартиры.
- Я замужем, - предупредила она, и тут же улыбнулась.
- Думаю, - ответил я, - муж будет не против.
- Он всё у меня понимает, - махнула она рукой, и при этом как-то тяжело вздохнула.
Мы потихоньку пошли по разбитому тротуару к подъезду, говоря о погоде, дорогах и прочей обыденной ерунде.
Я весело шутил, а она искренне смеялась звонким незатейливым смехом.
Потом оказалось, что мы почти соседи – я снимал квартиру в соседнем подъезде.

Моя дорогая любовница – редактор очень удивилась, когда узнала, что я хочу снять небольшую квартирку, потому что знала, что я женат.
«Для нас, для наших тёплых встреч», - ласково шепнул я ей и игриво прихватил мочку уха губами. Это сняло все лишнее неудобные вопросы.

Пока мы шли, она наивно рассказывала мне про то, что от её мужа, например, не дождёшься. Чтобы он так учтиво помог, и вообще он редко бывает дома. Я предположил, что он, должно быть, много работает, чтобы им было хорошо. Она вздохнула ещё печальнее и кивнула.
Я довёл её до двери, и мы пожали друг другу руки.
- Вы очень интересный собеседник, - признался я, улыбаясь.
- Вы тоже.
- Зачем на эти «вы», может, отбросим их?
Она согласилась.
Вот так у меня появился друг.

***

Дружить очень тяжело. С женщиной – вдвойне. Моя жизнь досконально объяснила мне, как женщин можно трахать, но не удосужилась уделить минуту на то, чтобы рассказать, как с ними дружить.
Поэтому до многих вещей я доходил интуитивно, признаюсь, для лучшего погружения в образ, даже пару мелодрам сопливых посмотрел. Иногда наблюдал на улице, как люди общаются между собой, и, только не смейся, конспектировал.
Впервые за время своей практики я очень серьёзно подошёл к сбору предварительного материала, и за это мне, как я надеялся, должно было воздаться.
С дружбой у меня вообще не вязалось, в жизни я видел только одну слепую вражду, ведь я воевал в том числе и с самой жизнью.
Честно, в какой-то момент мне стало жаль её, так она верила в чистоту моих намерений.
Нет, родная. Прости, но мне нужен только твой грёбанный муж…
Он такой мудак. Ты – хорошая, умная, весёлая, а он пропадает где-то ночами, работает без выходных и праздников, приходит домой злой, уставший, почти никогда не отвечает на твои вопросы, только отмахивается. И от ужина отказывается, говорит, что очень устал. О работе вообще ничего не рассказывает. И ты, наверное, уже не уверена, любит ли он тебя также, как раньше, раз он перестал быть откровенным? Откровенность – малая плата за то, что ты делаешь, точно тебе говорю.   Ты боишься?

- Не бойся, я с тобой, - мой голос звучал необычайно ласково. Я положил свою руку на её. Она впервые не стала убирать руку. Это хорошо, это то, что мне нужно.
Я проникновенно заглянул ей в глаза, они были полны слёз.
- Вчера он пришёл, как мне показалось выпивши. Он, он ведь понимаешь…почти не пьёт, только… в особых случаях. Но вот уже почти месяц он приходит подшофе.  Ни слова мне не говорит, сразу ложится спать.
Голос её дрожал.
- Я не понимаю, за что он злится на меня, я ведь ничего ему не сделала…какие-то проблемы на работе, но он не делится…только молчит и смотрит…, а во взгляде столько ненависти.

Задёргался, значит.

Она закрыла лицо руками. Я аккуратно взял её за ладони, очень нежные и тёплые, и крепко сжал их, продолжая ловить её взгляд, проникая в самую суть.
- Ты не виновата.
- Я понимаю.
Слёзы катились у неё из глаз, крупные бриллианты невинной души, попавшей в чужой омут из чёрной липкой и смрадной жижи.
- Но он этого не понимает.
- Потому что дурак.
- Жалко, что он не такой, как ты.

Знала бы ты, как заблуждаешься… Я такой, как он. А ты не знаешь ни его, ни меня. 

Она опустила голову, рыжие длинные волосы упали ей на глаза, спрятав от меня душу, которую я пытался вскрыть ржавым консервным ножом.
Я поднял её за подбородок, поглаживая её пухлые губы большим пальцем.
- Не надо, оно не стоит того…
Она больше не сопротивлялась. Она была в моих руках.
- Думаю, мне стоит тебя проводить.
Капкан с лязгом захлопнулся.

***
Знаешь, всё это так просто и банально. Остановить у дверей подъезда, аккуратно, за плечи, повернуть к себе, обнять.
Вот она смотрит на меня и ждёт, что будет дальше. Глаза её блестят, она утыкается носом мне в плечо, а я всё не отпускаю её, и мы сливаемся в одно целое, стоя в свете фонаря, и моя тьма будто бы пожирает её, делает частью себя, и вот мы – одно черное пятно на фоне мерцающих жёлтых окон.
Через секунду я чувствую её губы. Ей впервые за долгое время хорошо, она закрыла глаза и, наверное, на душе у неё спокойно. Она чувствует, что находится под защитой.
- Пойдём ко мне…
Она покорно откликается на зов, даёт мне свою руку, и я ощущаю её крохотную ладонь, касаюсь кольца на безымянном пальце…и увлекаю её за собой в подъездный полумрак.

***
- Что же мы наделали?
Она рыдает пуще прежнего, сидя на краю кровати, плотно завернувшись в одеяло.
Было хорошо, но теперь остался только колючий стыд, который пронзает её тело, тело которого я осязал мгновение назад.
Я обнимаю её и целую в плечо, потом в шею.
- Прости, я просто хотел тебе помочь.
Может, она и рада бы была вырваться, но у неё не осталось больше сил. Она окончательно запуталась. А я вовсе не собираюсь её отпускать, потому что она пока мне нужна.
- Это ты меня прости, я сама виновата.
- Я воспользовался твоей слабостью…
- Нет, это я воспользовалась тобой. Просто мне так больно, но ты…
- Я очень хочу тебе помочь, потому что…
Она поворачивает ко мне голову.
- Прости, я кажется, влюбился…
Не нужно лишних слов. Целую её. Она сжимает губы. Но я напираю ещё сильнее, и она вновь поддаётся.
- Что же нам теперь делать, – она ищет ответ в моих глазах, в ней столько отчаянья, оно просится наружу, и я знаю, что она слишком слаба и не может себе помочь. Поэтому ищет её во мне.

Ничего, я помогу тебе.

- Я обещаю, что этого больше не повторится, прошу, - я снова беру её за руку, - для меня нет ничего ценнее нашей дружбы, я не хочу тебя терять.
- Я тоже не хочу тебя потерять.

Правильно, ведь я нужен тебе.

- Позволь мне тебе помочь, а всё это спишем на алкоголь. Я ничего не скажем твоему мужу.
- Знаешь, мне кажется, что если бы сказал даже я, ему было бы всё равно, ему наплевать на меня.
Для нас больше нет преград. Она совершенно обнажена снаружи и…внутри.
- Говори, я слушаю…
- Мне сейчас кажется (вот до чего я дошла), что я не сделал сейчас, здесь, с тобой, ничего плохого, потому что у него самого есть кто-то на стороне…

Бинго! Хорошо получать то, что хочешь. Теперь можно спокойно склеить два конца и получить замечательную петлю. Ему как раз будет по размеру. 

- Не переживай, я знаю, что делать. У моего друга есть детективное агентство…

Слова, слова, слова… она готова верить всему, что угодно. Конечно, ты не виновата. Он сам виноват, что потерял такую женщину. Он сам тебя отверг. Конечно, любовница, иначе, как ещё объяснить. Что он так охладел к тебе? Слушай меня, слушай, ведь я твой друг, твоя родственная душа…
И она слушала…

***
Я сидел в кресле и вращал барабан револьвера. Мне нравился этот щёлкающий звук. Хорошо вот так сидеть в мягком кожаном кресле, закинув ноги на стол и смотреть на отличную люстру в хорошем кабинете, обставленном мебелью из красного дерева. В высокие окна нахально скреблась луна, чуть разбавляя душную полутьму комнаты, она растекалась по ковру, мебели, скользила по корешкам книг в шкафу, блестела на серебристых подлокотниках кресла, в котором я так удобно расположился.  Наверху у соседей орал телевизор, я не мог понять ни слова, только глухое бу-бу-бу, которое как горох отскакивало от стен и разносилось по комнате, нарушая тишину и покой.
Я был гостем, которого не звали. Хотелось курить, но это могло испортить сюрприз. Отличная у моего бывшего учителя, друга, наставника, патрона, хрен знает, как лучше-то обозвать, хата. Мне нравилась эта мебель, эти обои, хрустальная люстра в гостиной. До того, как опуститься в это кресло я долго гулял по квартире, любовался интерьером. Всего тебе описывать не стану, ведь ты, наверное, никогда не был в шикарных домах. Не жили богато, нечего и начинать. Всё равно это было неважно – только декорации для маленького спектакля. Можно было сделать это иначе. Но мне хотелось красоты. Слишком долго я готовил своё сольное выступление, чтобы просто прийти и выложить всё это в виде протокола. Мне хотелось понять его мир, порыться у него в столе, увидеть, как он живёт. Безусловно, всё это вызывало жгучую зависть: от золотого «Паркера» на столе до огромного плазменного телевизора в полстены.
Я так никогда не жил. Трудно представить, как он строил всё это годами, собирал по крупице кропотливо и бережно, но, пойми, так приятно было рушить это в один момент. Скажешь, я злой, бессердечный? Но мне тоже было не очень-то, когда меня чуть не изрешетили на той стройке. К тому же, знаешь, всю мою жизнь я за кем-то плёлся, смотрел кому-то в рот и делал, что говорили.
Да, он притащил меня в этот «бизнес», научил меня всему. Но я слишком устал слушать кого-то, мне очень хотелось начать говорить, чтобы слушали только меня. Иначе можно было всю жизнь пробегать очередной шестёркой на побегушках, кивать, подставлять рожу под очередные удары и смиренно вкалывать на «папочку», ожидая когда на твоё место придёт кто-то другой более сильный, смелый, способный. Нет, он сам научил меня переступать. Если надо – давить. Я слишком давно плыл против течения, чтобы остановиться. Нечего и сомневаться.

***
Как я попал в квартиру? Нужно быть просто на ход впереди своего соперника. Иван уже показал, кажется, всё на что способен. Но я решил идти дальше. Интересно, как?
И у таких есть своё слабое место. Любого можно сломать. Хотя Ивана – тяжело. А вот с женой его всё оказалось проще, чем я думал. 
Дальше всё очень было очень банально, слушай, тут особо ума не надо. Просто нужно было поймать его с этой проституткой, попросить хорошего знакомого последить и сделать пару фото и вручить в руки жене.
В конце концов, чего он хотел,  сам же меня этому и научил.
 Если срабатывало, то обиженная женщина с изощрённой ненавистью мстила мужу в данном случае делала всё, что мне надо. А мне были нужны ключи от их загибающегося гнёздышка. Надеюсь, его жёнушка уже оформляет бумаги на развод.
Мне лишь стоило пообещать, что ему будет больно. Я хороший друг, да, слово держу твёрдо. Обязательно будет, пускай не беспокоится.
Я на самом деле я тут приукрасил, что он был такой непреступный. Ну, понимаешь, интрига – соль хорошего рассказчика.
Когда мы стали работать ближе, он стал больше мне доверять, как если бы два льва доверяли друг другу на охоте.
Иногда после удачного дела мы шли выпить. По пьяни он становился другим человеком: его щёки краснели, в глазах появлялся блеск, и язык развязывался. Он много раз мне говорил, что без памяти любит жену. Жить без неё не может. Рассказывал про их связь, такую, что второй такой в этом мире не сыщешь, про то, как она ему дорога. Никому, мол, он об этом больше не говорил. А мне зачем это слушать? Может, он расписывал мне всё это, потому что считал родственной душой? Хотя, какие у нас к чёрту души. Для наших занятий душа, словно кость в филе.  В этой работе не может быть близости. Но он утратил сноровку, размяк.
  Зато я получил в руки оружие, козырь, способный лишить его самого главного, того, что для него важнее грязной писанины, известности, денег.
Банально? Ну, мне же лучше, не надо придумывать лишнего.
Хлопнула дверь. Раздались тяжёлые шаги. Щёлкнул выключатель. Слабое мерцание в коридоре. Он крикнул: «Дорогая, я дома!». В ответ тишина. Ходит по комнатам, ищет. Хорошо, что у тебя не пентхаус, не могу я такие театральные паузы долго выдерживать. Идёт в кабинет. Пора начинать.
В глаза мне брызнул яркий свет. Я на секунду зажмурился, крутанулся на кресле в его сторону, а когда повернулся и открыл глаза, он уже вовсю таращился на меня, стоя в проходе.
- Ты? – больше от неожиданности он ничего вымолвить не смог.
- Я.
- Где моя жена?! – голос его в этот момент мне показался необычайно громким.  Он изо всех сил пытался делать вид, что как будто бы и не удивлён, что всё случилось так, как он предполагал.
Самомнение, ничего не скажешь…
Ха, будто бы каждый день в его дом входит человек, садиться в его кресло и закидывает ноги на стол, ожидая, пока можно будет наставить на него револьвер.
- Ушла.
- Как ты сюда проник?!
- Через дверь. Она любезно одолжила мне ключи.
- Не может быть!
- Может. Знаешь, она у тебя ценитель хорошей дружбы и панорамных фотографий.
- Что ты сделал?
- Ты бы лучше спросил, что я сделаю. Вот сейчас, например, я наставил на тебя твой же пистолет, он заряжен, что я сделаю?
- Не уж-то пристрелишь меня, как собаку? Не думал, что ты до такого опустишься.
- Нет, я не чета тебе. Хотя, как видишь, не все пули меня берут.
Он ухмыльнулся.
- Нет, приятель, пистолет – это гарантия, что ты будешь внимательно слушать.
- Хорошо, я слушаю.
Я оглядел его с ног до головы: синий костюм, широкий галстук, белая свеженькая рубаха, отличные налакированные ботинки, золотые запонки, золотое пенсне. Весь сияет и блестит. Да уж, это тебе не по грязи в крови ползать! Таращишься на меня своим презрительным взглядом маленьких глазёнок из-под этого пенсне так, что без всякого пистолета пристрелить можно. Интересно, что я задумал? Ничего, потерпишь, дружок!
- Вот здесь, - я постучал по папке, которую предварительно положил на стол, - есть много интересных документов. Полистаем?
- Мне не хочется тебя утруждать. Ты ведь человек занятой, тебе ещё главного редактора ублажать.
- Я смотрю с юморком у тебя всё в порядке. Это хорошо. Двигай кресло, садись, а то стоишь как у начальника на докладе.
Он послушался. Сел, сохранив при этом свою горделивую стать, положил ногу на ногу и снова пристально уставился на меня.
- Ладно, не будем размусоливать. Здесь документы и фотографии, имена тех, кого ты разрабатывал долгое время. С этой папкой я могу доказать, что ты подкладывал проститутку под некоторых очень интересных клиентов и выуживал из них компромат на них самих или на их дорогих начальников.
- Здорово! Прямо всё можешь доказать?
- Не веришь?
- Нет, почему? Я же тебя этому научил.
- Жалеешь?
- Нет, горжусь, - он ухмыльнулся и фыркнул.
Я чувствовал, что ему страшно. Но он не из тех людей, кто будет умолять, угрожать или торговаться. Он считает себя выше всего этого.
- Вчера я уже разослал всё это твоим «клиентам», они – то потрудятся это почитать. Теперь будут знать, как ты их наколол: секс с жёнами, подкуп подчинённых, шантаж, шпионаж, про твои фокусы с проститутками-разведчицами и прочие «подвиги».
- Хорошо, почему бы и нет;- кивнул он, - а что же с моей женой? - ухмылка не сходила с его лица, на щеках наливался багровый румянец. Бесишься, гад, я знаю, что в душе ты бесишься.
- Ей достался самый вкусный кусок – новость о твоей пассии, которую ты мало того, что используешь в качестве надувной куклы для начальников и политиков так ещё и себя немного удовлетворяешь.
Он сжал руки в кулаки так, что костяшки побелели, но на лице, как и всегда, не дрогнул ни один мускул. Что сказать, человек, который умеет себя держать. 
- Очень хорошо. А помнишь наше первое дело?
И он вгляделся в меня так, будто представлял, что разрывает моё тело руками. Я в ответ лишь улыбнулся.

***
Как же не помнить! Знаешь, в жизни я успел побывать во всяком дерьме. Но то дерьмо оказалось самым дерьмистым. Всё началось ночью. Всё плохое всегда случается ночью, не замечал, а? Я как всегда драил сортир. Руки мои зудели, кожа на них огрубела и стала шелушиться. Он едва слышно подошёл сзади.
- Работаешь? – в одном этом слове иронии было больше, чем порой бывает во всей нашей жизни.
- Нет, танцую, - отмахнулся я. Мне было некогда размусоливать, тем более слушать чужие издёвки.
Он облокотился на стену и как-то совсем уж снисходительно посмотрел на меня.
- Думаешь заниматься этим всю жизни?
До этой фразы я сидел к нему вполоборота, но услышав его слова, полностью повернулся к нему, не заметив, как тряпка выскользнула из моих рук в унитаз.
- Скажи прямо – тебе поиздеваться стало не над кем или работы просто сегодня мало?
- И то и другое. Хотя на самом деле у меня есть к тебе дело, - он поправил очки и оглядел меня с ног до головы так, будто на мне внезапно начали расти райские цвет.
- Что за дело?
- Простое, нехитрое. Хочешь научу тебя азам своей журналистики?
- Своей, сам что ли придумал?
- Сам. Никто в этом городе так не работает, по крайне мере, насколько мне известно.
- С чего это ты такой добрый?
- Нравишься ты мне. Кажется, ты можешь оказаться полезным парнем, дельным для моей работы. Бросай это всё к чёртовой матери, и пошли со мной.
Я не верил ему. Может потому, что ни хрена не понял в тот момент. Какая ещё «своя журналистика», куда он хочет меня отвезти? Мы тогда не были ещё так близко знакомы, чтобы я сразу пошёл за ним.
Он снова смотрел на меня.
- Ты продолжишь обнимать унитаз? Знаешь, ждал от тебя большего.
- Жизнь научила меня тому, что не стоит бежать по первому зову в овраг, а то ненароком узнаешь, кто дурак.
- Каламбуришь? Это хорошо. Но учти, я два раза не предлагаю.
Его тонике вечно поджатые губы растянулись в хищной улыбке.
- Мне и одного раза хватит.
Не знаю, почему я пошёл тогда за ним. Возможно потому, что мне не во что было больше верить. Только в слепую удачу. Мы спустились на стоянку, сели в машину. Красный «Седан», хороша, нечего сказать. Но не стоит завидовать. Ведь завидуют те, у кого хоть что-то есть, тем у кого банально больше. У меня же не было вообще ничего, поэтому не было и смысла испытывать это чувство.
 Он включил радио. Два каких-то мужика до хрипоты спорили о политике. Я сел рядом с ним. У меня в глотке роилась огромная куча вопросов, но я боялся спугнуть это таинственное мгновение. Вдруг сейчас он просто высадит меня за мой длинный язык. К чёрту вопросы. Впервые мне не хотелось сомневаться. Ведь я сомневался, наверное, всю жизнь. А он звал меня для того, чтобы действовать. Сомнения мне не очень-то помогли, проверим действие в действии, прости за тавтологию. Да ты слова-то такого не знаешь, поэтому проехали.
И мы с ним проехали. По ночному городу, полусонному, отдыхавшему от людей, разрезая свет фонарей, скользя по дорожному покрытию… Хотя какой к дьяволу скользя, помятую о наших дорогах! Лучше сказать, скакали мы по ямам да рытвинам как черти с опалённым адским пламенем задом.
Я видел, как навстречу нам мчались машины, иногда фары услужливо высвечивали мне сосредоточенные лица водителей. Я видел их ровно одно мгновенье, а потом они стирались, исчезали в потоке бесконечной суеты, будто город щелкая, словно зубами, своими каменными зданиями, почти не жуя, проглатывал их в своё тёмное чрево. Мы пересекли мост, я сосредоточенно смотрел как играют фонарные блики на ряби неспокойной воды, как плывёт какая-то лодка, мерцая своим единственным электрическим глазом, разрезая воду и уносясь во тьму. Потом я видел бесконечные здания, они подмигивали мне проёмами окон, мерцанием цветных огней вывесок, махали вслед подъездными дверями и оставались позади в гордом одиночестве своего ночного спокойствия.
Мне нравилось то, что на тротуарах почти нет людей. Мне нравилось, что мы молчали и только радио портило тишину, заставляло прислушиваться, думать. Но думать мне не хотелось. Хотелось только откинуться на сидение и, очистив голову от мыслей смотреть куда-то вдаль, где высятся громады заводов, упираясь своими трубами в чёрное чуть подсвеченное электрическим потоком небо, где засыпают высотки, гася свой мёртвый свет, где заканчивается горизонт и начинается что-то новое, неизвестное, манящее. 
И тут всё прервалось. Он остановил машину.
- Выходи, - голос его стал приглушённым, чуть напряжённым, даже сосредоточенным.
Я молча послушался и вышел.
Из тьмы близлежащего переулка передо мной вырос высокий здоровый взъерошенный тип с аккуратными чертами и правильным овалом лица, которое портили огромные глаза навыкате, глуповатая ухмылка и чёрная козлиная бородка. Он пригладил волосы подошел ко мне и стал таращиться, будто на мне были расписные узоры. Он появился так быстро, можно сказать вылетел, как мотылёк, на свет наших фар, что я даже немного вздрогнул.
- Телескоп, -  представил Иван.
Незнакомец протянул мне руку.
- Это его имя?
- Для тебя пока да.
- Пока?
- Пока мы тебя не проверим, - Телескоп ухмыльнулся и крепко сдавил мне руку, демонстрируя свою мощь. Чего они меня сюда притащили, чего от меня, чёрт возьми, хотят?!
- Интересно, что нам нужно? - Иван угадал ход моих мыслей.
 - Пойдём, я тебе всё объясню, - поманил он рукой за собой.
Мы нырнули в переулок. Я слышал, как гулко отдаются наши шаги. Мне показалось, что сейчас проснётся вся улица.
- Я необычный журналист, - начал Иван, - в своих статьях я ценю только одну вещь – правду (знал бы я тогда, дурак, чего стоит и как достигается эта «правда», но, как говориться, соломку постелить…), но правду нынче просто так не отыщешь, её можно только купить. Но иногда и купить-то нельзя.
Мы попали в какой-то чистенький довольно красивый двор, который взяли в заботливое кольцо четыре новые двадцатиэтажки. На небольшом пространстве уютно умещались детская площадка, аккуратненькие газончики, повсюду насажены сиреневые кусты, около пары подъездов какие-то заботливые жилицы разбили клумбы с цветами.
Словом, этакий рай в шалаше. И знаешь, чистенько так, прилизано. Чувствуется, что домики очень приличные.  Мимо нас попыталась прошмыгнуть чёрная кошка. Заметив невольных свидетелей своего ночного крестового похода, скорее всего, в поисках пищи, она на мгновение притормозила, зыркнув на нас огромными зелёными глазами и недобро мяукнула.
- Пошла, - цыкнул на неё Телескоп и для острастки топнул ногой, -терпеть не могу этих грёбанных тварей!
Кошка тут же ловко отпрыгнула в сторону, как ошпаренная и скрылась в районе мусорных баков.
- Не ори ты, - одёрнул его Иван, а ты, - бросил он тут же мне, - хватит глазеть по сторонам и начинай слушать. Сейчас сюда подъедет синяя «Мицубиси» из неё выйдет человек в костюме с дипломатом. Ваша с этим увальнем, - он кивнул в сторону телескопа, и тот скривил лицо - задача сделать так, чтобы он не дошёл до своего подъезда. Учти, это обязательное условие, потому что там камеры…
- Ты хочешь, - вздрогнул я, - чтобы мы его кокнули?
Нет уж, только мокрухи в моей богатой биографии и не хватало для полного счастья!
- Не пори горячку, парень. Он мне нужен живее всех живых. Просто возьмите этого хрена под белы рученьки и приведите ко мне в машину. Ничего крамольного, всего лишь пару вопросов, и мы о нём забываем. Как, впрочем, и он о нас.
Признаюсь, мне эта идея не очень-то понравилась. Может быть, потому, что она сразу вплотную соприкасалась с парой-тройкой статей Уголовного кодекса.
- Готов? – он положил мне руку на плечо и доверительно посмотрел в глаза, - я думаю, для тебя не будет тут сложностей.
Какие уж тут сложности! Меня не отпускало ощущение, что я вляпался во что-то очень нехорошее. Был ли смысл поворачивать оглобли? Вдруг когда я скажу своё категорическое «нет» эти два придурка меня порешат чего доброго? Ладно, лучше посмотрим как пойдёт.
- Хорошо, - сказал я, - давайте попробуем.
Жалею ли я, что в тот момент согласился? Не знаю, не буду врать, у меня нет однозначного ответа на этот вопрос. Может быть, отчасти. Спроси меня об этом год назад, я бы не минуту не колебался и послал бы тебя ко всем чертям. Но, понимаешь, жизнь она куда сложнее, чем всякие там «да» и «нет». Ты просто жмёшь на кнопки и смотришь к чему это приведёт. Всё время по наитию, всё время наугад. Действие ради действия, и больше ничего.
Мы засели в кустах недалеко от подъезда и только ветер шелестел листьями над нашими головами. Двор был погружён в полудрёму, и стояла какая-то уж совсем ненатуральная тишина такая, что любой классик и даже графоман обозвали бы её зловещей.
Было поздно и в окнах почти не горел свет. Окно, которое было ближе всего к нашей засаде мерцало голубоватым свечением телевизора. Но звука слышно не было. Я краем глаза чувствовал, как время от времени, спеша, мелькают кадры, и этот свет пугал меня, и хотя я точно был уверен, что он настолько тускл, что никак не может проникнуть на улицу, всё равно казалось, что наши кусты он просвечивает насквозь, и мы с моим странным напарником оба как на ладони.
Во двор въехала машина. Фары и шуршание шин разрезали умиротворенное спокойствие и полутьму двора. Всё это напоминало плохой боевик, причём не голливудский, а быдло-криминальный, отечественный, ну, знаешь, чистый такой наш продукт. 
«Едет», - одними губами шепнул Телескоп.
За всё время, что мы сидели, не знаю уж сколько, может минут десять-пятнадцать, он ни разу не шелохнулся. Профессионал, мать его. У меня же от долгого сидения на корточках порядком затекли ноги, и теперь я чувствовал в икрах неприятную судорогу. Чёрт, только бы не повело.
В то же время я чувствовал, что стал частью какого-то чётко продуманного плана, где всё выверялось долго, до мелочей. Значит, я был его логической частью, значит, по их разумению, должен обязательно быть здесь? Чего они вообще во мне такого нашли?
Знаешь, сейчас-то, разглагольствуя с тобой здесь, я уже понимаю, чего же такого во мне было. Беспринципных ублюдков, вроде меня, готовых на всё ради собственного благополучия, всегда насквозь видно. Иван хорошо умел вылавливать тех, кого успела помять жизнь и грамотно их использовать в своём деле.
Но я отвлекся. На чём я остановился? Ах, да, точно. В общем, машина остановилась, но фары продолжали светить да так ярко, что у меня в голове невольно пронеслось что-то вроде: «Хана». Мгновение, и свет погас, заглох двигатель. Двор снова вернул свою умиротворяющую гармонию, и только ветер продолжал неторопливо поигрывать листвой. 
Из машины вышел приличного такого вида мужичок лет тридцати-тридцати пяти. Он стоял под фонарём, поэтому я худо-бедно сумел его рассмотреть. Невысокий, в очках, волосы зализаны, белая рубашечка, кремовые брючки, своим видом, не знаю уж почему, он напоминал мне офисного работника средней руки или консультанта в автосалоне. 
Закончив свои манипуляции с машиной, он отошёл от неё на пару шагов и педантично примерил, расставив руки, аккуратно ли он её припарковал. Видимо, результат ему понравился, потому что уже через пару секунд он ровным быстрым шагом направился к подъезду.
Телескоп кивнул головой в его сторону. Похоже, это была команда: «Пошли». Мы спокойно, не торопясь, вышли из кустов, аккурат преградив мужику дорогу. Он встал как вкопанный, удивлённо посмотрев на нас поверх очков, а потом спросил:
- Что вам нужно, господа? - будто собираясь предвосхитить наш вопрос, - если что, я не курю, бросил неделю назад, извините.
- Мы тоже, - глухим, сдавленным голосом отозвался Телескоп, - пойдём с нами.
- Что? Зачем?! – мужик занервничал и стал механически потирать затылок, чуть попятившись назад.
- Поговорить с тобой кое-кто хочет.
- Извините, господа, но я никуда не пойду. Если вы сейчас же не уйдёте, то я вызову полицию.
Он, для того, чтобы показать, что его угрозы имеют под собой твёрдую основу, быстро достал из кармана «Айфон».
- Даю вам шанс уйти, и всё забудем… - голос, неуверенный и робкий теперь уже вовсю дрожал. Он сам себе не верил.
Телескоп ловко подскочил к нему и выбил телефон из рук, а в следующие мгновение уже достал из кармана нож, щёлкнул кнопкой и из рукоятки, сверкнув молнией выскочило острие, а после проскрипел сквозь зубы:
- По-хорошему говорят, иди за нами. 
- Я буду кричать, у нас в подъезде консьерж, он услышит…
- Ну, давай, - хмыкнул Телескоп, недобро осклабившись, - проверим, кто быстрее: я или твой консьерж.
Спросишь, а что же я всё это время делал? Старался держаться поодаль. Мне было немного страшно, я ни черта не понимал кроме того, что мне не очень-то хочется участвовать впредь в подобном дерьме.
 Мужик буркнул вроде что-то похожее на «хорошо» и понурив голову, побрёл туда, куда указывал Телескоп, как овца на заклание.
- Вперёд и без фокусов, спина твоя у нас на виду, если не хочешь в ней пару дырок, ничего не отчебучишь, - властно прошипел Телескоп, поигрывая ножом. Глаза у этого сукина сына азартно горели и светились похлеще фар любой машины. Казалось свет этого восторга от упоения собственной силой и чувством превосходства зальёт сейчас всю улицу. Он шёл и глупо улыбался, поигрывая желваками, а в этот момент наша «овца» решила не мериться с забойной участью, резко развернулась и со всей дури двинула Телескопа по яйцам и толкнула на меня. Я едва удержался на ногах, а махина, потеряв всю свою горделивую стать, рухнула, и стала охать, свернувшись в калачик на асфальте, мужик же, не теряя напрасно время, с прытью молодой газели рванул через весь двор, крича во всю глотку, чуть сбиваясь от одышки: «Помогите!»
На миг мне показалось, что от этого крика даже фонари вспыхнули с новой небывалой мощью, и меня обуял страх, что уже через секунду весь двор будет залит светом ярче, чем самый ясный солнечный день. Представилось, что сейчас зажгутся сразу все окна, люди толпами повыскакивают на улицу, между домами, опережая собственный рёв, перемигиваясь синими и красными цветами, покажется полицейская машина.
 Но, какого хрена я беспокоюсь об этом, пока же ведь ничего не случилось!
«Сука»! - стонал Телескоп, поднимаясь с асфальта, где-то у меня за спиной. Я не стал ждать придурка и опрометью помчался за этим типом, чтобы скрутить его. Он увидел погоню и перестал орать. Вместо этого он начал петлять как заяц по детской площадке, надо сказать довольно большой, между всякими песочницами, горками и каруселями. Хитрый подонок! Он-то, должно быть, знал её, как свои пять пальцев, а я, в отдалении от фонарей и светящихся окон, почти впотьмах, вынужден был, едва ориентируясь на бегу перескакивать через всякие коряги и железки. Пару раз чуть не запнулся через эти долбанные баррикады. В голове стучало: «Если он убежит, то нам всем конец».
Мужик оглянулся и увидел, что я не отстаю. Тогда он снова резко сменил направление и нырнул в кусты. Я прикинул и сразу же понял, что он рвёт когти к ближайшему подъезду, мать его так. Если он добежит, то точно сможет позвать на помощь. Я ускорился и, не глядя, тоже прыгнул в эти злосчастные кусты.
Знаешь, я не силён в ботанике, и не могу сказать, как называлась та чудесная порода, но факт - задница моя стала как подушечка для иголок. Острые шипы карябали мне лицо и рвали одежду. «Твою-то мать, когда в наших дворах научатся сажать нормальные растения, а не эту дрянь, а то вот так, побежишь за кем-нибудь и без глаз останешься!»  - орал голос в моей голове. Но развивать эту мысль было некогда, поскольку моему оппоненту пришлось ещё хуже. Ногой он зацепился за какой-то из стволов и крепко увяз в этой треклятой растительности.  Я со всего размаху врезался в него, и он вылетел из кустов, подобно пробке от шампанского и повалился на землю.
 Я словно лев, решивший добить раненную добычу, прыгнул на него сверху, и мы стали кататься по земле. Он заехал мне по уху, а я удачно засадил ему в глаз, а потом другим кулаком съездил по носу. Он взвыл от боли, и я повалил на него, вскарабкавшись сверху. Я стал метелить его, что было силы, нанося удары куда попало, а он верещал как девица в первую брачную ночь. А мне уже было на это плевать, равно как и на то, что мы вот-вот перебудим всех окрестных жителей, настолько я был зол и раздосадован.
Из кустов, матерясь в полголоса выскочил Телескоп, и нанёс несчастному мужику пару ударов ногами в бок. Потом он одёрнул меня: «Хватит!» и попытался схватить за руку.
Но его захватов не потребовалось. С трудом, но я остановился сам. Мужик грязный, весь в крови лежал и стонал. Я сидел на нём, как бравый наездник, оседлавший ретивого скакуна, тоже в грязи, с распухающим ухом и тяжело дышал.
- Крепко ты его, - уважительно сказал Телескоп, - потащили эту тварь к машине, кто-то наверняка ментов вызвал.
Мы взяли его под руки и, подгоняя, поволокли к Ивану на свидание. Сирен, вроде слышно не было.
Парадоксально, я больше тебе скажу, что мы их в ту ночь так и не услышали. Более того, я поднял голову вверх и понял, что в окнах вовсе не зажгли свет: мои опасения были напрасны. Через секунду двор стал также тих и умиротворён, как и до этой отвратительной сцены нашего обоюдного кросса по кустам и валяния по земле. Никто даже не вышел на балкон не стал кричать избитые фразы о полиции и прочих угроз. Равнодушие мегаполисов во всей красе, добавить нечего.
Мы плелись, и было только слышно, как стонет этот тип, плюя кровью.
Люди, что с вами не так, чёрт возьми?! Мне подумалось, что если бы мы делали это среди белого дня, то эффект был бы тот же, ну, может быть, кто-то бы снял на телефон.
- А полегче-то было нельзя? – спросил Иван смерив презрительным взглядом наш трофей.
- Строптивый оказался, падла, чуть не ускакал, - отрапортовал Телескоп, пнув мужика под зад.
- Всю округу разбудили?
Я мотнул головой.
- Ну-ну, - хмыкнул Иван, - опять грязно.
С этой фразой он обращался непосредственно к Телескопу. В голосе слышалось раздражение.
- Сколько можно косячить? Ты догнал?
- Нет, он.
- Молодец, – обратился он ко мне, - вижу, что в тебе не ошибся. Пакуйте этого в машину, хотя. Подержи.
Я схватил мужика сзади в стальной захват, таким меня всегда держали в школе. Иван размахнулся и крепко так с правой засадил страдальцу в живот, потом ещё раз. Тот крякнул и совсем обмяк.
- Есть ещё желание от меня или от ребят побегать? – он поднял его пальцами за подбородок и впился мёртвым, не мигающим, но очень выразительным взглядом в лицо.
Мужик замотал головой.
- Молодец, – Иван открыл заднюю дверь, - залазь. Не ты, - осадил он мужика. Телескоп, давай первый.
Мы ткнули мужика между нами на заднем сиденье. Иван завёл машину.
- Сиди тихо, если хочешь жить, - пригрозил он нашему новоиспечённому узнику, - и на этот раз точно без фокусов. 
Скажешь, мы вели себя, как братки из девяностых? Я не стану с тобой спорить. Даже больше скажу: на мой взгляд, мы были куда хуже.
 Может, у нас и были схожие мотивы, мотивы-то в таком деле всегда схожи: корысть и жажда власти, но в наших поступках, точнее повадках, было совсем уж что-то звериное. Представь себе, я только там, около машины, своим мелким умишком осознал, что несколько минут назад там, во дворе метелил совершенно незнакомого человека ни за что ни про что. Да-да, я ведь и имени-то его не знал. Просто мне так приказали. Вопросы «зачем?», «почему?», это ведь мирское, лишнее. Разве собака задаёт вопросы, когда ей командуют «фас?» Вот и я обошёлся без них. Просто делал то, что сказали. Это ведь, в конце концов, не сортир драить…
Мы сели в машину, крепко прижав несчастного с обеих сторон. Тронулись. Знаешь, так не спеша, будто нам вовсе нечего было бояться.  Иван делал вид, что сосредоточился на дороге, но я твёрдо был уверен, что иногда он посматривает в зеркало, чтобы прочитать что-то у меня на лице.  Я старался не дрожать, хотя по моему телу то и дело пробегала лёгкая судорога. Я ничего не мог с этим поделать. Главное, чтобы не затрясло. Не хочу биться в конвульсиях, тем более здесь. Наверное, я бледный, как полотно. Интересно, а меня стошнит? Но с чего бы меня должно тошнить, откуда эта дрожь? Ведь уж точно не мне в этой машине должно быть страшно? За что они его так? Я в упор глядел на избитого мужика. Что он им такого сделал? А нужно ли мне вообще это знать? Я всмотрелся в его лицо ещё раз. Глубокие ссадины на щеке, глаз отёк, в уголке рта свернулась кровь. Нет, ничего не хочу знать, хватит с меня этой ночи.
Казалось, скорый рассвет должен стать избавлением.

Гм, словно это кошмар какой-то. А когда солнце взойдёт, всё сгинет в его лучах, будто ничего этого и не было? Нет, так просто от этого не отмыться!
Мы внезапно остановились около моста.
- С тебя на сегодня достаточно, - сказал мне Иван твёрдым и спокойным голосом.
 Я хотел что-то спросить, но он не дал мне такой возможности.
- Достаточно, иди и ни о чём не беспокойся. Если возникнут какие-то вопросы, обещаю, я всё урегулирую. Тебя ничего не коснётся.
Я кивнул и вышел из машины.
- Эй, - успел крикнуть он мне вслед, - ты сегодня отлично всё сделал. И, как мне показалось, если хоть что-то можно было разобрать в полутьме салона, чуть улыбнулся.
Хлопок двери. Машина тронулась. Я остался один. Мне нужно было пересечь мост. Я отправился по пешеходной дорожке, ступая так осторожно, будто боялся сорваться вниз и утонуть в реке. Мост горел ярким светом, казалось, его так много, что он не в состоянии уместиться на остове моста, даже не смотря на то, что он такой широкий, поэтому обречён срываться вниз, падать в воду и тонуть где-то в тёмной пучине так и не достигнув дна. Фонари гулко гудели, иногда проносились машины, обдавая меня ветром и пылью, и я шёл, пошатываясь, совершенно слепой и глухой, двигаясь инстинктивно, словно насекомое летит на свет. Передо мной рос город с его высотными зданиями, рекламными щитами, широкими дорогами, церквями, памятниками, остановками… Но я почти этого не видел, глаза мне застила пелена. Да, были какие-то размытые контуры, силуэты, сливающиеся со мраком ночи и образующие тени моего прошлого, настоящего, а может и будущего, но всё это было так неотчётливо и неясно, и только вода внизу несла в потоках своего течения блики сорвавшегося света, унося их в ночь, смешивая с полотном неба и звёздами. Меня снова забила дрожь, только уже в два раза сильнее, чем чуть ранее, голова закружилась и всё вокруг поплыло. Я едва успел облокотиться на перила моста. Меня стошнило.  Потом, когда мой взгляд был направлен вниз, показалось, что вода сейчас станет подниматься и достигнет того места, где я стою. А после выше, выше, выше… Пока я не захлебнусь.  Я сполз вниз, задом почувствовав шершавый асфальт. В ушах раздавался, приглушённый, но назойливый стук: бум-бум-ба-да-бум. Иногда слышалось моё же тяжёлое дыхание.

- Что, чёрт возьми, ты делаешь! - Что делаю я? Разве сам не видишь, я стараюсь выжить! Может, это мой единственный шанс! - Отговорка неудачника! - Хочешь сказать до этого мне везло? Сегодня я сделал то, за что мне стыдно, это правда, но разве у меня был выбор? Другого-то шанса может и не быть. - Выбор? Ты сейчас всерьёз говоришь про то, что у тебя его нет? Ты, оказывается, ещё и редкостный лгун, мало того, что сволочь! Всегда есть альтернативное решение, другой вопрос ищешь ты его или нет, слабак! - Отстань, отвяжись! Я знаю, что это ты стучишь в моей голове! - Отстать? Как я могу от тебя отстать, когда я – это ты? Или я уже не ты? Сколько стоит твоя совесть? А честь? А та капля хорошего, что в тебе осталась? Чем сейчас занимается твоя жена, ребёнок? Ты хоть когда-нибудь звонил домой? - Разве сейчас это так важно, чего ты пристал?! - Это всегда было важно, но не для тебя. Ты безусловно делаешь более важные вещи! - Ты упрекаешь меня, но ведь я и для них это делаю! - Ну, да, ври больше! - Думаешь, по своей воле я еду ночью избивать незнакомых мне людей, до этого начистив добела сортир?! Я бы мог уже устроиться корреспондентом, пускай за невеликие деньги, но…  - Хорошему танцору… - Иди ты! Дай сказать! Если бы не они…Кто просил её рожать? - Ты жалеешь? - Да! Нет! Отвяжись от меня! - Думаешь сейчас тебе плохо, нытик? О, поверь, будет ещё хуже. Я замолчу, но прежде дам совет. Когда будет хреново, вспомни лицо дочери. - Что ты несёшь, мой разум совсем помутился что ли? - Вспомни, потом поймешь. Интересно, чтобы дочурка сказала, увидев тебя сейчас или там, во дворе, будь она повзрослее? Правда, что бы она сказала? Она сейчас, должно быть, спит без задних ног, раскидала свои белокурые волосик по подушке и едва слышно сопит, насупив губки. А может, ты и вспомнить его не можешь, папаша? - Отвали уже от меня, я помню, помню, чёрт тебя дери! - Помнишь? Ну, это пока… - Да закрой ты уже пасть!

Надо мной поблёскивали звёзды, но я не хотел видеть их мёртвый свет, тот, что светит, но греет. Почему небо такое чистое? Плевать, так ясно и хорошо горят, пусть их горят! Но лучше бы увидеть рассвет…
Если бы меня в тот момент кто-то увидел, остановил машину и подошёл, то я точно бы загремел в психушку. Весь в огне, в агонии, несу ерунду. Мало ли, вдруг я говорил всё это вслух, я ведь не помню. Хуже, чем по-пьяни, ей Богу. Но мне повезло…, наверное…

***
И вот теперь он сидит и спрашивает, помню ли я. Конечно, я помню, сукин ты сын! Ведь это было только начало, дальше ты меня утягивал всё сильнее и сильнее. Но прошло твоё время тянуть. Теперь давай-ка я потяну кота за яйца, чтобы громче пел!
 - Это так важно, помню ли я?
- Мне? Важно. Я тогда увидел в тебе это.
- Что же ты увидел?
- То, что в итоге привело тебя в это кресло. То, что позволяет сейчас диктовать мне условия. Ты хорошо научился.
- Ах, так ты учил меня?! Тогда ты – хреновый учитель, раз допускаешь таких учеников. Тебе нужно было пристрелить меня сразу, желательно, своими руками.
Его рот расплылся в улыбке, но глаза не улыбались, а с ненавистью буравили меня.
- Знаешь, мы бы столько вместе можем провернуть… Я ведь могу простить всё, потому что я восхищён тем, как ты меня осадил…
- Не могли бы.
- Подумай хорошенько.
- Нечего и думать. Вряд ли Цезарь стал бы премировать Брута. Не считай себя умнее всех.
- В тот раз я подчистил за тобой.
- За нами. Косячил, в основном, твой человек.
- За тобой я тоже много подчищал. Кто же будет это делать за меня?
- Я взрослый мальчик, сам за собой уберу.
- Скажи, – он деловито закинул ногу на ногу и наклонился ко мне, чуть щурясь, будто хотел разглядеть что-то особенное на моём лице, - о чём ты подумал, когда я оставил тебя там, на мосту?
- Хочешь знать?
Он кивнул.
- Сначала о тебе, о себе, о том, что мы сделали. А потом о Рите, жене, и о дочери.
- О дочери? – в его голосе выразилось удивление, - что же ты думал?
- Не твоё дело.
- А хочешь знать, о чём я теперь думаю?
- Нет, не хочу. Я хочу, чтобы ты закрыл рот.
- Грубовато, не находишь?
- Плевать. Ты сам хотел, чтобы я был таким, сам меня «научил».
- А я вот как раз думаю, неужели ты не испытывал раскаянья, хотя бы пару минут?
- Вспомни, что сказал мне при нашей следующей встречи.
Он потёр лоб и уставился в пол.
- Не уж то ты не помнишь? Ты мне сказал тогда: «Меньше жалей о том что сделал, больше думай о том, что сделаешь».
- Хочешь сказать, я тебя таким сотворил? - пробормотал он, продолжая смотреть в пол. На лбу у него выступили глубокие морщины.
- У тебя что, комплекс Бога что ли? Нет, я сотворил себя сам, и тебя сделал, в любом смысле, в котором тебе понравится. Кстати, забыл сказать, завтра про тебя печать выйдет большая статья. Интересно, что скажут читатели и, главное, правоохранительные органы?
- Ты и себя ставишь под удар.
- Ставлю, но неужели ты думаешь, что я стал бы это делать не имея в голове представления, как увернуться? Мне кое-кто ещё должен за стройку, что я его не сдал. Хотя жаль, такой материал погиб!
 - Водишь дружбу с теми кто хотел тебя пристрелить?
- Беру пример с тебя. Я тут тебе кое-что принёс.
Я аккуратно положил револьвер на стол, и достал из - за пазухи тот самый пистолет из которого впервые убил человека, положив его рядом.
- Трофейный. Глупо кончено, таскаться с орудием убийства, надо было скинуть ствол. Но я очень сентиментальный, хотелось вручить его тебе. Там один патрон. Берёг на всякий случай. Урок первый: «Один патрон всегда надо беречь на всякий случай». 
Я встал и взял револьвер.
- Можно забрать на память? Хотя ты же не жадный, я знаю. Вот подарок Телескопа, как на зло потерял в чужой ноге, так что заберу, чтобы долго не горевать.
Иван сидел, как статуя, уставившись на пистолет, словно удав на кролика.
Я подошёл к нему и, наклонившись прямо к уху, прошептал то, что он наверняка уже знал и без меня. Просто в ту минуту мне очень хотелось сказать ему это:
- Я трахался с твоей женой. Не трахал, трахался, заметь. Ей понравилось. Она сказала, что любит меня. Любовь - прекрасная штука, не правда ли, учитель? Со мной ей было лучше, чем с тобой, она сама призналась. Но ты ведь разберёшься, что с этим делать?
Тяжело выдохнув он закрыл лицо руками и как-то совсем поник. 
Я направился к выходу, хотя нутро у меня выворачивало. Вдруг сейчас вскочит, возьмёт пушку и пальнёт мне в широкую спинушку, прям промеж лопаток.
 Но это было пустое, просто нелепый страх. Ведь на самом деле я хорошо изучил его. Он так меня надрессировал, тщательно, до мелочей, изучать жертву. Но разве это плохо? Теперь я твёрдо знал, что он сделает. Гордые люди, они все такие: до одури самонадеянные и прямолинейные до мозга костей, до тошноты. Хорошо, что я человек не гордый. Интересно, можно ли считать себя пророком, если ты вчера в статье написал «…Покончил с собой в собственной квартире…», предвосхищая следующий день? Хотя, на самом деле, он был уже мёртв, когда я выходил. Знаешь, убивать без пули – большое искусство. Спасибо огромное, что научил меня, Иван.  Последнее препятствие, которое тяжким грузом висело у меня на плечах, мешая моему восхождению, было отброшено и сорвалось вниз в мрачную бездонную пропасть. Тогда я искренне убеждён, что стоит отрубить горб, и из раны тут же вырастут крылья. И плевать мне было на цвет перьев…
Всё казалось таким мелким и неважным, а голове свербела только только одна мысль: «Странно, почему же улыбка не сходит у меня с лица в такой скорбный момент»?
 
***
Дождь. Осенний мелкий моросящий дождь, который кажется никогда не закончится. Вроде бы слабый, но капли так громко бьются о стекло из-за могучих порывов ветра, что кажется, что если ударить ещё чуть сильнее, то по нему поползут трещины. Утро было мерзкое. С высоты семнадцатого этажа я видел прилегающую к отелю улицу, разбитый асфальт, мусорные бочки, грязь, крыши прилегающих зданий, по которым растекались огромные лужи. В них плавали опавшие жёлтые листья и окурки, заботливо скинутые постояльцами этой богадельни. А как же, чёрт вас подери, табличка в номере «Не курить!» или я один читать тут умею?! Хотя нет, это я, кончено, смеялся, потому что сам только что курил в открытую щёлку окна. Из-за этого в номере пахло табаком и было промозгло. Я позволил осени проникнуть в наш номер. А, ладно, плевать. Моя пассия спит, завёрнутая в одеяло, а мне всё равно. Буду смотреть на то, как тучи туго затянули небо, взяв солнце в плен дымкой своих кучерявых грив, сплетя их в огромный мешок, и теперь не пускают его на волю. Буду смотреть на то, как вода срывается вниз и падает в лужи, как стучит по железным парапетам, ломится в мои и чужие окна. Буду смотреть, как деревья теряют свою листву и, будто бы стесняясь своей наготы, стараются прижаться своими чёрными стволами поближе к мокрой, потихоньку остывающей земле.
Иногда просто приятно смотреть. Ведь, что позади меня? Разгромленный номер? Грязные засаленные простыни, бутылки на полу? Одежда раскиданная по полу, стульям, столу, может и люстре? Тяжкое похмелье? Да, оно вот сейчас здесь, со мной, и не собирается уходить. Только бы она ещё поспала. Не хочу сейчас говорить, не хочу разбирать этот бардак. Когда стоишь спиной и не видишь, что там, позади делается, вроде как и не страшно. Не хочу помнить то, что осталось позади. Пускай будет также далеко, пускай дождь смоет всё к чёртовой матери. Только серая дымка, вымокший город, тяжёлые, набухшие от сырости огромные здания, разбитые в хлам тротуары, принявшие в свои трещины и рытвины грязную воду, которая подобно крови растекается по ним, словно по артериям. Я так давно не был один. Завтра снова быть в центре внимания. Это тесное пожатие сухих холодных рук или наоборот мягких и потных, не важно, я давно перестал обращать внимание, стараться различать. Новое задание, которое меня заставит искать редактор. «Что-то давно ничего новенького, кто же будет поражать наших читателей?» Терпеть не могу её голос в трубке, такой высокий, истеричный, всегда на одной дребезжащей ноте. «Почему ты ко мне не заходишь в гости?», о, этот вопрос во сто крат хуже, чем работа.  Снова копать, глубоко в землю. Итак всю жизнь упорно вниз.
С тех пор, как скинул со своей доски последнего ферзя, дойдя от пешки до ферзя сам мне катастрофически стало везти. Конечно, в глазах начальства, сторонних наблюдателей, жены. Вон та, что спит сейчас тоже считает, что мне повезло. Поэтому мы так перепились вчера. «Пей, пей, милый, - щебетала она без устали мне на ухо, -  не каждый в этой жизни получает свою колонку». А я гордо: «Представь, целая страница, налейте ещё» -  это уже бармену. Озолотили мы ресторанчик внизу, ничего не скажешь. Ладно, пускай давятся, сволочи.
Чёрт, я ведь что-то вчера, в пылу самолюбования забыл сделать. Что же это было? Ах, да мы с Ритой должны были переезжать. Надеюсь, грузчики всё погрузили. Ничего, она взрослая девочка, должна была справиться. Позвонить? Нет уж, слушать истерики мне с такого похмелья нынче невмоготу. Они что-то в последнее время участились. С чего бы? Купил нам квартиру, скоро накопим на машину, дочку пристрою в детский сад платный. Чего орать-то? Не ночую дома? А она на что рассчитывала? Верность до гроба? Это не со мной. Грустно, когда нет любви. А когда есть – больно. Радуйся, дура, что тебе хотя бы не больно. Грусть-то – чувство, в отличие от той же боли проходящее. Надо ей что ли няньку нанять. Но это потом, пока гонорар у меня не настолько хорош. Надо ещё откладывать на бухло и шлюх. Иначе, как я буду отдыхать? С этой, к тому же, мы совмещаем приятное с полезным. Спасибо, Ваня, за такую боевую подругу.
- Эй, – она бесцеремонно прервала ход моих мыслей своим несвоевременным пробуждением, кряхтя и стоная - у нас шампанского не осталось, а то башка трещит?
- Кто же шампанским похмелье лечит, давай лучше водки налью.
- Нет, – буквально возопила она, вложив максимальное количество страдания в этот последний то ли возглас, то ли тяжёлый стон, - только не водки, видеть её не могу!
- Тебя никто и не просит на неё смотреть - выпей, станет легче.
Я не поворачивался к ней, оставайся-ка пока там, за спиной. Я слышал, как она побежала в ванну. Даже как-то неудобно перед горничной после того, что мы сделали с туалетом. Хотя какая разница? Ей за это платят деньги. Я же когда-то, в той, прошлой жизни, получал и не чурался.
Могут ли быть звуки мелодичнее тех, что доносятся из туалета, когда кого-то рвёт? Сомневаюсь. Но мне больше нравится слушать шум дождя. Он так размеренно стучит по стёклам и жести крыш, кажется, что есть даже какой-то определённый ритм, что всё это он делает по какому-то плану, подчиняясь неведомой гармонии. Нет, видимо, я просто схожу с ума. Искать гармонию там, в хаотичной россыпи капель воды, которая летит, подчиняясь только законам физики, это уже, как минимум, не нормально.
- Чёрт, твою мать, всё нутро вывернуло!
 Заглядевшись, будто бы полуслепыми глазами в поволоку осенней мути, я на минуту забыл, что не один.
- Ты ещё не привыкла, после того, что с тобой было в жизни? – я сел вполоборота к окну, чтобы не выглядеть совсем уж козлом. 
- Пойдём в кровать, пообнимаемся?
- А ты зубы почистила?
- Противно?
- Да.
- Ах, - она подбоченилась и примирительно зыркнула на меня, высоко и гордо задрав нос, выражая, видимо, кровную обиду, - значит, трахать меня не противно, а обниматься со мной противно?
- Ты только что выпускала пищу обратно через рот, информация об этом не даёт мне покоя.
- Пошёл ты, я между прочим и денег-то с тебя не беру, хотя могла бы!
- Тебе медаль за это вручить? А я целую тебя с языком, хотя знаю, сколько в твоём рту членов бывает каждый день, должны же быть мне за это какие-то поблажки, - она мне надоела. Я снова отвернулся к окну. Осенняя непогода занимала меня куда больше.
- Скотина!
Я почувствовал, как её туфля врезалась мне в спину.
- Расскажи мне то, чего я о себе не знаю.
- Я сейчас оденусь и уйду.
- Вали, мне плевать.
Она подошла и рывком повернула меня к себе. Вновь эти матово-чёрные глаза впились в меня. Интересно, мне одно так видится их цвет или и вправду у неё такие? Хотя, не всё равно ли?
- Раз такой независимый, чего же якшаешься со мной? Пьёшь и празднуешь со мной? - я видел, как выступили морщинки у неё на лице, она сразу стала казаться старше своих лет, видно я и вправду её разозлил. Чёрт, необычное у неё лицо. Когда она спокойна или улыбается, то оно такое кукольное, гладкое, лоснящиеся, кажется, что кожа нежная и мягкая, и сама она нежная и мягкая, хочется обнять её, прижать к себе, приласкать. А когда разозлиться – совсем другой человек. Эти морщинки проступают, маленькие едва заметные в разных местах: в основном на лбу и под глазами – и вот они сотни тяжёлых дорог, которые она успела за свою короткую жизнь пройти, все у неё на лице. И вот уже перед тобой не девушка, а умудрённая годами и опытом женщина, по решительному яростному взгляду которой можно понять, что такая порвёт любого.
- Ты похожа на розу, – произнёс я вслух, - сверху бутон, а внизу – шипы.
- А более банальным комплиментом ты меня купить не мог попробовать?
 - Это не комплимент.
 - Ой, прости, забыла, ты же не умеешь их делать. Как ты жену свою нашёл? Что за дура за тебя пошла?
 - Мы в секте познакомились, резали одну свинью на двоих.
Черты её лица смягчились, и она чуть улыбнулась этой скабрезной шутке.
- Как тебя со свиньёй не перепутали?
Я улыбнулся в ответ, а потом подошёл и крепко обнял её.
Да, представь себе, я обнимался со шлюхой, в люксе одного из самых приличных отелей города, а за окном в этот момент шёл дождь и догорала своим тленным золотом осень, готовясь скатиться из иногда ещё вспыхивающего отголосками прошлой тёплой жизни октября, в промозглый ноябрь, своими холодными дождями с привкусом снега, приближающим зиму.
Почему? Не знаю я, почему! Просто так получилось, пойми, что теперь проститутка мне была ближе, чем кто-либо. Хотя, какая она проститутка, если я ей и деньги-то редко платил и совсем за другую работу?
 Мы были близки, потому что оба были одни. Может, мне было с ней хорошо, потому что я ничего не был ей должен и никогда ничего не обещал. Ты ждёшь, что расскажу тебе историю, как забрал второго самого дорого человека – дочь у нелюбимой женщины, которую по глупости сделал женой, и мы уехали в закат?
Слушай, мы оба знаем, что этого не будет. Не нужно путать близость и любовь. Любовь во сто крат хуже. И не потому, что, говоря дикими клише, любовь – это ложь, боль, предательство. Нет, просто любовь смертна. Всё, что тебе позволят хоть когда-нибудь полюбить умрёт. Возможно, раньше тех, кого ты любишь. Меня прокляли, может, подарили это осознание ещё в раннем детстве, поэтому я жил не чувствами, а лишь категориями: хорошо или плохо. Спишь с ней, получаешь удовольствие – хорошо, говоришь с ней и тебе это нравится – хорошо, но не нужно это портить глупой привязанностью. Привязывать – плохо. Собака, которая сейчас сидит на привязи в такой противный дождь, должно быть, неимоверно страдает. Я всю жизнь на чьей-нибудь привязи и страдаю. Зачем это надо?
Понимаешь, если бы мы все знали наперёд чуть больше…

***
Через неделю её сбила машина на какой-то окольной дороге. Нелепая ли это была случайность, а может и закономерность. Изуродованное тело нашли в кювете припорошенное снегом, его успели облагать местные бродячие собаки, а глаза выклевать птицы.  Не умиралось ей лицом вниз. Весь путь до самой могилы я был с ней. Мерзко было опознавать эту покойницу, которую я в принципе и не знал толком. Ну, сам представь: чёрные провалы вместо глаз, эти раны и следы разложения, омерзительный запах. Похоронили её, проводили в мать его, последний мрачный путь, туда вглубь сырой земли, с которой её телу в последний раз предстояло слиться. И что это дало? Сейчас я почти ничего и не помню кроме того, что тебе описал. Интересно, что вспомнят о нас после нашей смерти? Я ведь так близко знал её, и поэтому мне было вроде как не плевать, но ничего кроме отвращения не почувствовал. А если бы и почувствовал, что бы это изменило?
Я смотрел на ту, что делила сейчас со мной постель. Нет, если бы я знал, что она умрёт раньше меня…
Но если так уж было суждено, пускай в моих воспоминаниях она останется такой, какой я видел её в тот момент: голой, тёплой, с нежной белой кожей, выгибающуюся и стонущую от удовольствия в моих объятьях, жмущуюся ко мне в поисках моего тепла, такую близкую, ту, перед которой мне не нужно притворяться, ту, с которой я могу всем поделиться, ту, кого я не боюсь потерять, потому что могу не думать об этом. А не всё ли равно где она и с кем она, приходит и уходит, и мне становится хорошо? Просто хорошо.
Жаль, что у неё тогда нашли телефон, где был только мой контакт. Так бы я и не узнал, что она мертва. И не знать бы, что с ней случилось потом. И тогда она для меня навсегда бы осталась такой, как в тот момент, когда мы снова легли в постель, я уткнулся носом в её шею, а она стала гладить своей тонкой рукой мои волосы, прижимаясь к ним губами. Хорошо бы ничего не знать про смерть…

***
- Кстати, - через томное тепло её тела прорезался этот звонкий голос вырвавший меня из цепких лап сладкой дремоты, - я тебе вчера не успела сказать, у меня хорошие новости.
Я чувствовал, что она сейчас заговорит о работе. Но я ведь вернулся в постель не для этого, чёрт возьми! Ладно, пускай скажет.
- Какие новости?
- Я обработала того оперного певца, которого ты просил.
- И как?
Чёрт, опять клепать новую статью. Нутром чую. Как не хочется опять чистить свой фаянсовый унитаз от этого сточного дерьма, но куда деваться, хватит почивать на лаврах.
- Не по моей части.
- В смысле?
- Такой молоденький, симпатичный, но любит стучаться в другую дверь.
- Пидорас?
- Отлично, съели с тобой первое и второе, а теперь компот, – она продолжала поглаживать меня, - он не просто гомик.
- Ты давала примерять ему свои трусы?
Она хихикнула, но потом сразу стала серьёзной.
- Нет, тут кое-что почище, можно сказать, погорячее.
- Выкладывай.
- Мы с этим парнем выпили, оказался слаб.
- Твои лошадиные дозы мало кто может потянуть.
- Дослушай. У него распутался язычок и он взболтнул немного лишнего.
- Про что?
- Про то, как любит мальчиков и чем моложе, тем лучше.
Чёрт возьми, да она золото. Раскопать такое про молодого тенора, победителя каких-то там фестивалей, местную городскую звезду… Теперь осталось только поглубже поработать с материалом и тогда он мой, весь на тарелочке.
- Молодец! – я сел на постели и был готов довольно потирать руки.
- Слушай, – из её голоса исчезла обычно присущая ей в таких делах ирония, он стал приглушённым, сосредоточенным, серьёзным, - а ты правда хочешь про это написать?
- Конечно, а что не так?
- Тут, ну, я конечно, не лезу в тою кухню, как никогда не вмешивалась в дела Ивана…
- Но?
- Тут же педофилия. Мне кажется, надо в полицию сообщить.
- С ума сошла?! Испортить такой материал?!
- Сколько невинных мальчиков может пострадать, пока ты факты собираешь…
- Слушай, - я взял её за руку и доверительно заглянул в глаза, мне не нужно было, чтобы она срывалась в такой момент, - невинные мальчики, да и девочки, всегда страдают. Ты ведь тоже страдала. И всех спасти мы не в силах. Но когда я прижму эту гадину…
- Пока ты его «прижимаешь» он ещё парочку успеет изнасиловать.
- А если бы ты ничего не узнала, - я продолжал цепляться, – он так бы и трахал детей напропалую?  Но я не позволю ему отмыться.
- Знаешь, – она старалась не смотреть мне в глаза, отвернула взгляд куда-то в сторону, - я в последнее время думаю, а так ли правильно то, чем вы с Ваней занимались?
- Конечно правильно, мы очищаем этот город от дерьма.
- И делайте себе имя за счёт грязного белья других.
-  Ну, многие из них тоже наживались за счёт нас, разве нет? Я не пойму, в тебе что, совесть что ли проснулась? Ты недовольна, я тебе мало плачу?
- Дело не в деньгах.
- А в чём же тогда?
- Тебе не понять. Ты такой же, как Иван. Я раньше думала, - я заметил, что на глаза у неё выступили слёзы, - ты казался мне другим, но ты делаешь то же самое.
- Что такого, что я кладу тебя под клиентов? Тебе, по-моему, не привыкать. К тому же, ты сама под них охотно ложишься. Я удивляюсь, как ты ещё ничего по жизни не подцепила. Хотя, кто тебя знает?
- Я же говорю, тебе не понять.
Она замолчала. В номере стало так тихо, что стало слышно, как тикают часы на стене напротив, такие уродливые, тяжёлые, круглые, с белым циферблатом и чёрными стрелками. Этот звук жутко меня раздражал. Я чувствовал запах промозглой осенней сырости, пролезающий в помещение с улицы. Она пролезала через щёлку приоткрытого пластикового окна. Вроде как сквозняк, но мне было нестерпимо душно.
- Знаешь, мне кажется, что люди вроде тебя никогда не задумываются, правильно ли они поступают, не оглядываются назад, - вдруг нарушила она молчание.
- А ты оглядываешься?
- Помнишь, я говорила тебя при первой нашей встрече про то, что мне дали второй шанс?
- Возможно.
- Это было до того, как я перебралась сюда. Я тогда жила в маленьком городке, росла в бедной семье, в настолько бедной, что сразу было понятно, что мне в жизни ничего особо не светит. Ещё бы, шестеро братьев и сестёр, причём я самая старшая, отец всё время пьёт, мать на двух работах полы моет! Ну, и от нечего делать, а там, поверь, совершенно нечего делать, тусила со всяким сбродом. Потом познакомилась с парнем. Он баловался травкой. Мне тогда казалось, что это так, ничего. Меня это даже забавляло. Он как бы закуривал, и видно было, что ему хорошо. Я попросила попробовать. Он дал. И мне тогда показалось, что это выход. От всякой там серой обыденности, короче, ты понимаешь. Курнёшь пару раз и всё не так мерзко и противно. Но всё время было мало. Не хватало чего-то ещё. Я приходила домой, видела нашу хрущёвку, пьяного отца на полу, орущих детей мал-мала-меньше, и мне становилось тошно, хотелось убежать, а лучше улететь. Прыгнуть из окна нашего четвёртого этажа, расставить руки и устремится ввысь. Но только я была умной девочкой и понимала, что все мы падаем исключительно вниз. Такова жизнь.
К нам в город на стройку часто привозили стройбат. Мы со школьными подругами (я тогда училась в старших классах) бегали знакомиться с солдатиками, ничего такого. Просто люди из других городов, иногда из больших, они рассказывали нам о той, другой жизни, где много суеты, но нет этого тухлого болота, в котором мы тут вязнем. Я рисовала в голове огни больших городов, крыши высотных зданий, которые достают до неба, много людей, которые не знают меня, не станут матери дуть в уши своими сплетнями с кем я гуляю, с кем сплю. Там можно потеряться и ничего не бояться. Всё равно ведь тебя никто не знает. Я даже хотела уехать к одному из них, когда он дембельнулся, письма ему писала, просила забрать меня, пристроить где-нибудь, но их нашёл отец и чуть меня не пришиб. Не представляешь сколько месяцев потом я ходила шалавой. Но это не важно. Был там один парень. Всё время мак у нас просил. Я, дура, не знала ничего тогда, просила у подруг, у которых была дача, чтобы мне привозили. Таскала ему пакетики. А однажды пришла к нему каптерку и увидела, что он колется. Руку жгутом перетянул и загнался. Мне показалось, что это прикольно. Я попросила его дать мне попробовать. Он отказался наотрез, хоть я уломала его (я только сейчас понимаю почему), сказал, что в этом нет ничего хорошего.
Потом был случай на одной квартире, где я напилась со всякими отбросами. Один урод, который фарцевал, предложил дать попробовать. Я, дура, согласилась. Но тогда, на моё счастье, в тот день я влила в себя столько спиртного, что мне стало плохо в туалете, он не успел уколоть. Я уже смутно помню…Меня рвало, кто-то держал мою голову…
Мне сказали потом, что в тот день я была одной ногой в могиле. И, представь, мне повезло. Так бы никто из этих обсосков меня не спас. Все перепились, перекурились, перекололись, перетрахались, в том мире плевать, что человек там загибается на полу. А какой-то левый парень, который случайно там оказался, меня спас. Вызвал скорую, отнёс меня к врачам. После того, как меня откачали я сама решила завязать с этим дерьмом. Я тогда восприняла это, как второй шанс, до сих пор не знаю, кто мне его даровал. Может Бог. Может случай. Не хотелось разбираться. Мне просто хотелось жить.
А вот одной из моих сестёр повезло меньше. Она как будто хотела повторить мой путь: пьяные вечеринки, случайные связи, бухло…
Потом появился один парень, тощий, осунувшийся, с синяками под глазами. Трясся вечно, как осиновый лист. Когда я увидела его, сразу поняла, что он мутный. Умоляла её бросить этого урода. Но она во всём хотела походить на меня, поэтому не послушала.
Он уколол её и понеслось, не стану тебя утомлять, знаешь, наверное, дальнейший путь наркоманов. Компания всё хуже и хуже, наркотики опаснее и дешевле. Ломка? Рассказать тебя про неё. Поверь, не стоит. Пока сам не почувствуешь на своей шкуре, никакими словами не опишешь. Слова тут – ерунда. После того, как её в очередной откачали, она сама сдалась на лечение. Но бывших, как известно, не бывает. Она срывалась снова и снова, пока не дошла до конца. Всё это время она боролась с собой, несчастная девочка, я старалась помочь, чем могла. Долго, муторно, боль, рвота, грязь, конвульсии, не хочу про это даже вспоминать. Но в итоге – передоз, печальный, но закономерный финал, обычный для такой истории.  Её нашли у озера. Мать тогда ездила опознавать, я не смогла...
По её щекам потекли слёзы. Я тоже готов был в тот момент впервые за долгое время, заплакать, сам не знаю, почему, держался из последних сил.
- После смерти сестры я сбежала из дома. Убедила себя, что там мне ничего не светит. Хотела начать новую жизнь…
И вот теперь, после того, как я вырвалась из своего мухосрайска, научилась зарабатывать своим телом, меня не оставляет ощущение, что я хреново распорядилась этим чёртовым «вторым шансом». Могла бы замуж выйти, завести семью, детей воспитывать. Нет, трахаюсь с мужиками за деньги. И для чего? Чтобы делать имя таким, как ты. Всё то же болото, только воняет ещё отвратнее.
Что с тобой?
Я не знал, что со мной. Меня просто-напросто передёрнуло в тот момент. Что-то смутное далёкое колыхнулось во мне, заставило вспомнить, что я когда-то не был тем, кем являюсь сейчас. А может, это было не обо мне? Может, это сон, может просто похоже? Я всмотрелся в неё. Нет, как не старайся, не получится вспомнить. По телу разлилось странное тепло, резко перепадающее в озноб. Побежали мурашки. Оставь, всё это прошлое, не было ничего на самом деле! Было! Было! Было! Но зачем, зачем нужна эта встреча, спустя столько лет? Что мне хотят показать? Что я должен увидеть, чёрт возьми?!
- Ты молчишь? Не веришь? Думаешь, я глупая, сама себе всё напридумывала? Возможно и так, но мне плевать. Пойми, мне хочется, так хочется в это верить, что я тут не просто так, что всё это было не напрасно. Но… ты видишь, что я обманываю сама себя. Но ты не вправе меня осуждать, ты не лучше. Сколько вы творили всего? И ни разу не ответили! Знаешь, ты везучий сукин сын! За все ваши с Иваном делишки на вас сто раз могли написать заявление, тебя могли бы уже давно в кутузку упечь! И без заявления, зная, на каких людей ты порой наезжаешь.  Но нет, ты спокойно клепаешь свои статьи. Везение, что тебя никто не остановил. Тебя могли бы и пристрелить за то, что ты делаешь. Или ещё, что - нибудь. Почему же тебе так везёт? Гребёшь деньги лопатой, снял в этот дорогущий номер, пьёшь тут. Но как ты этого достиг? Думаешь, обличаешь других? Этакий сраный борец за справедливость?! Помни, ты гораздо хуже их!
Я почти не слушал её только пробубнил:
- Чего это ты разухарилась, оса в задницу укусила?
Но она продолжала распаляться:
- Ты меня называешь шлюхой, но сам-то ты что делаешь? Спишь с редактором, может быть ещё с кем-нибудь. Тебя не волнуют судьбы людей! Тебе бы только сенсацию! Неужели ты никогда не задумывался, что рано или поздно придётся ответить за всё, что так не будет продолжаться вечно?!
- Отвечу, - произнёс я едва слышно, - не беспокойся.
Она говорила что-то ещё, в чём-то меня обвиняя. Да, я и вправду был таким, хотя не знаю, чего она разошлась? Не уж то её так завели маленькие мальчики? Меня вот тоже никто особо не спасал, но я сижу тут, пою тебя дорогим шампанским. И ты сидишь здесь благодаря мне и рвёшь изо всех сил глотку. Нет, к чёрту, хватит! Слишком много на сегодня для меня!
- Уходи, - её голос, чуть подрагивающий, незаметно стихший, донёсся, пробившись через нестройную вереницу моих тяжёлых мыслей, - я прошу тебя.
- Что?
- Уходи. Просто… просто я сейчас не хочу тебя видеть.
- Прикалываешься?
- Уходи, пожалуйста.
По её щекам текли слёзы. Что у неё за манера, реветь в три ручья? Хотя возможно это у меня манера доводить её до слёз. Что ж.
Я встал и начал одеваться.
- Помнишь, что номер я снял до полудня?
Она не ответила. Просто сидела, тупо уставившись немигающим взглядом в противоположную стену. Видимо, о чём-то крепко думала.
- Ну, я пошёл, - сказал я, уже почти дойдя до двери.
- Стой! – крикнула она, сорвавшись с постели и быстрым шагом подошла ко мне.
- Что?
- Прости.
- За что?
- За это. За всё.
- Мне не за что тебя прощать.
Я провёл большим пальцем по её щеке мокрой от слёз. Она смотрела на меня с какой-то непонятной грустью. Будто сожалела. Но, чёрт подери, о чём? Наверное, что я когда-то встретился на её пути. Я тоже всмотрелся в неё. Стоило ли вмешиваться в течение чужой судьбы, строя свою ветхую плотину там, где должна всё сметать своим течением бурная река?
Мы оба замерли, молча, почти не дыша, старались прочитать на наших лицах что-то важное, но все строчки спутались, как её длинные чёрные волосы, размылись от сырости слёз, и ничего невозможно было разобрать. Только дождь барабанил по стеклу. Кап-кап, бум-бум. Всё яростнее и чаще ветер разбивал хрупкие капли о стекло, заставляя их наполнять своим предсмертным шумом весь наш номер. Чуть колыхались, шелестя занавески, то пуская свет, то заслоняя его своей плотной бордовой тканью. Я чувствовал её тепло, которое скользило по моей руке и проникало глубоко внутрь, пытаясь вгрызться в сердце. Потом я убрал руку и вышел, а она осталась стоять там, навеки застыв серой тенью в дверном проёме. Для меня. Как я уже сказал, это была наша последняя встреча.

***
Куда можно пойти женатому человеку? Домой конечно. Но я не пошёл домой. Я хорошенько набрался в каком-то кафе-баре. Пил всё, что попадётся под руку. Так, чтобы крышу унесло. Мобильный извещал меня о том, что жена за те двое суток, что меня не было, звонила пятнадцать раз. Странно, никогда она меня так усердно не искала. Зачем же я ей так сильно понадобился? Плевать. Передо мной лежала газета. «Утекают народные деньги? Распил по-русски». Фотография крана со льющейся водой. Более банального заголовка про коррупцию придумать было невозможно. Да я, к слову сказать, не особо и старался, редакцию устраивало, так чего же напрягать мозги лишний раз? Основательно так я прошёл по косточкам директора горводоканала, после такого у меня из крана должно политься дерьмо. Хорошо, что рабочие - народ простой, готовы хоть до вечера болтать про то, как начальство ворует деньги, направленные на ремонт водосточных труб. Успевай только им подливать. Всё ведь знают, шельмы! Когда напьёшься язык так и пляшет, это давно известно. Тем более если пьёшь за чужой счёт.  Это было до чёртиков легко. Теперь вот пройдусь по работникам культуры. Я опрокинул ещё рюмку. Пускай немного очко у них поиграет. Тоже мне моралистка нашлась, стала рассказывать, как хороший отец «Что такое хорошо и что такое плохо», будто я сам не знаю. Эх, и поговорить-то об этом не с кем. А стоит ли вообще? Журналист он не болтать должен, а слушать. Можно уловить много интересного. Теперь надо тщательно с чувством поработать, не в первой, не привыкать. Газету оставлю в сортире и то больше толку.

***
Домой я вернулся, конечно же, в стельку. Ну, а что ещё от меня стоило ожидать? Она уже успела немного обставиться. Мне очень хотелось увидеть дочку. Но уже было за полночь. В квартире тишина. Должно быть, она спала. Но, как же хотелось посмотреть на её ангельское личико оно меня всегда успокаивало. С другой стороны, мне не хотелось, чтобы она видела меня таким. Успеет ещё насмотреться за жизнь на отёкшие от пьянки рожи. Я рад бы был не напиваться, но как по-другому? Иначе мыли станут лезть в голову. А мне думать лишний раз - вредно. Это мешает работе. Ведь, пойми, если много думаешь, то сразу, расталкивая всех плечами, вторгается эта бесцеремонная стерва - мораль и начинает капать на мозг. От этого устаёшь. А в моём деле нужна чистая светлая голова. Поэтому пошла бы она надолго и подальше!
Жена готовила что-то на кухне. Пахло вкусно. Я прошёл и сел за стол. Ничего так хату я оттопырил, с коммуналкой той сраной не сравнить! Сколько денег вложено в ремонт! Плевать. Пора начинать жить с размахом, как говориться, на широкую ногу. Нечего скромничать, жизнь коротка. Надо будет докупить ещё мебель, кое-какую технику, чтобы стало совсем хорошо.
Впервые в жизни у меня появился дом. И мне в нём должно быть хорошо, а как же иначе?! Дом, где пахнет не затхлостью, а новизной, где всё красиво, и обои не отходят от стен, а под ногами не валяется мусор и бутылки. Дом, где не страшно просыпаться по утрам, и ложиться ночью, молясь, чтобы тебя не придавил потолок. Никто не орёт над ухом, никто не мечется за стеной, не скрипят доски, не воют сквозняки.

Дом, где всё будет так, как я захочу.

 «Вэлкам», родная, в новую жизнь! Но только вот плечи твои напряжены, как будто тебе на них слона взвалили. О, я знаю эту твою позу – твоя желчь внутри закипает, зуб даю, раз в сотый, поэтому тебя так и крючит! Лучше б радовалась, что кухня просторная, а главное – только наша! Чёрт, ради этого хоть каждого ублюдка в этом городе можно грязью полить! 
Она знала, что я вернулся, но не хотела смотреть на меня. Только выдержав длинную паузу, она резко повернулась и вздрогнула, изобразив на лицо нечто среднее между презрением и отвращением, будто перед ней предстал не я, а какой-то монстр из голливудских ужастиков, по всему телу которого сочится слизь, и третий глаз моргает на лбу.
- Привет дорогая! – еле проворочал я языком, рот мой расплылся в глупой пьяной улыбке.
- Не ори, - одёрнула она шёпотом, походившим на змеиное шипение, остервенело посмотрев на меня, - ребёнок только что уснул.
- Она уже не грудничок, её теперь из пушки не разбудишь.
- А ты постарайся и сам будешь укладывать, харя ты пьяная, – огрызнулась она, ошпаривая меня взглядом, словно кипятком.
- Не кипятись, чайничек, а то ты меня сейчас вот-вот обожжёшь,- произнёс я, и мне показалось это ужасно смешным. Я прыснул.
- Смешно? Где ты, мать твою, шлялся двое суток?!
- А тебе не всё равно? Будто в первый раз.
- Нет, я так больше не могу, - она бросила ложку, которая был у неё в руках в раковину. Кухня наполнилась металлическим звоном.
- Что не можешь? Жить в хорошей квартире не можешь, покупать вам с дочкой хорошие вещи или что?
- Ты с каждым днём всё более невыносимый! – она с упоением выпускала накопившийся яд.
 Уверен, если бы в соседней комнате не спал ребёнок, она орала бы так, что стены тряслись. Чего эти бабы сегодня на меня ополчились? Не поймёшь их сроду!
- А тебя никто и не просит выносить, веса во мне всё-таки много, говно к земле тянет.
- Всё шутки шутишь?
- Мне больше ничего не осталось. Слушай, а хорошую халупу я нам оторвал. Тебе нравится?
- Ты только об этом думаешь?
- Ты как будто нет? Или ты влюбилась в романтику коммунального общежития, особенно когда нашего соседа с похмелуги в толкане рвало и на пол в коридоре?
- Я устала.
- Вот опять, думаешь, чёрт возьми я не устал?!
- Ты всё таки хочешь разбудить ребёнка?
- Нет, я хочу есть. Что-нибудь есть для меня, кроме дерьма, которым ты меня сейчас кормишь?
Мне надоело с ней припираться. Не хотелось снова бить посуду, как это бывало у нас с ней ранее, толкать её, грубить. Просто хотелось поесть.
- Суп через пять минут будет готов, - голос её не смягчился, но добрее не стал.
Она достала ложку и снова начала истерично мешать суп резкими движениями так, что брызги едва не летели во все стороны. Но через секунду её опять понесло.
- Ты хоть знаешь, что такое быть круглые сутки одной с ребёнком?
- Чего от меня хочешь? Я вообще-то работаю.
- Ты пьёшь.
- Это нынче преступление?
Она бросила суп и села напротив меня. На лбу у неё были капельки пота. Сальные волосы заплетены в пучок, халат весь в пятнах. Дочка поначалу сильно срыгивала. Оставила ей пару автографов в виде белых следов А вот жирные, масляные. Лицо было покрыто маленькими прыщиками. Руки грубые, шершавые, кожа на них потрескалась от мытья посуды и полов. Маникюр она не делала себе очень давно. Да и не на чем было – ногти-то вон все поломанные. Под красными глазами (неужели вновь рыдала) синяки. Они сужены в щёлки, полыхают злобой.
- Скажи честно, ты хоть секунду меня любил?
- К чему этот разговор? Ты знаешь, чем это закончится и всё равно начинаешь меня допытывать. Тем более, я пьян.
Она взяла меня за руку.
- Просто ответь на вопрос.
Чего же тебе, твою мать не хватает? Две комнаты, просторная кухня, гарнитур, мебель и техника почти новые, недалеко – центр города, не жизнь, а сказка.
- Оля скоро в детский сад пойдёт.  Можем до этого момента нанять ей няню, если тебе вправду тяжело. Мне скоро снова заплатят приличный гонорар.
- Просто ответь, я что о многом прошу?
- Давай попросим её что-то делать по дому. Будешь ходить по магазинам, салонам, как раз отдохнёшь. Я всё оплачу. У нас теперь есть деньги. Развлекайся на полную катушку, ни в чём себе не отказывай!
Она будто не слышала. Вскочила, отшвырнув мою руку, словно ей шилом в задницу укололи, приблизилась ко мне и снова-здорово:
- Ты хоть секундочку, крохотный миг меня любил?
- Это так важно для тебя?
- Да.
- Нет.
- Тогда скажи, зачем?
- Хотел твоей матери насолить, а потом видишь сама, что получилось.
К чему жить полуправдой? Хоть где-то мне хотелось быть честным.
Она вернулась на стул и крепко зажмурилась.
- У тебя суп кипит.
 Она как будто оглохла. Пришлось встать самому и выключить. Нет, мне определённо нравится эта кухня! Такая чистая и светлая. Окна выходят во двор: очень большой и зелёный, днём там играет много детей. Похож на тот, в котором я преследовал своего первого «клиента».
 Я уселся поудобнее и обратился к ней:
- Зачем ты спросила?
- Я дура! – голос её повысился, она стала как-то неприятно поскуливать, как маленькая собачонка, - господи, какая я дура!
Губы её дрожали, она мигала глазами так часто, как будто в них что-то попало. Она хотела заплакать, но боялась показать мне свои слёзы.
- Только не говори, что любишь меня.
Она перестала моргать и уставилась на меня. Ей удалось перебороть накатившую слабость буквально за несколько секунд, бац, в глазах ни намёка на слёзы, только что-то очень сильно напоминающее ненависть. Скорее всего, она это и была. А может и не она, может быть это просто дикая усталость, омерзение ко всему окружающему, что ей так обрыдло и было противно. И я был противнее всего.
- А что не видно? Разве стала бы я… Что тебе говорить! Ты - бесчувственный ублюдок! А я надеялась…
- Ребёнка разбудишь, - оборвал я, - сама ругаешься…
Голос её стал тише, но сохранил эту противную скулящую интонацию:
- Я так хотела, думала может со временем…
- На что ты надеялась? ...
- Мне казалось, что если я буду хорошей женой, то… может быть, ты…
Можно ли винить её за то, что ей хочется любви? Если бы я не был пьян, возможно мне даже стало бы жаль её, эту уставшую худую замученную женщину. Но ведь, с другой стороны, скоро я сполна отплачу ей свой долг, засыплю её блеском ложного, но такого манящего золота, чтобы она забыла обо всех злоключениях, которые сопровождали нас всю дорогу до этого момента.
- Может тебе чего-нибудь хочется?
- В смысле?
- Ну, давай, я что-нибудь тебе подарю?
- Откупиться хочешь?
- А ты хочешь сказать, что неподкупна? Да, ладно, все мы хоть сколько-нибудь да стоим. У всех есть своя цена. Жалко, до сих пор не понял, какая у тебя.
- Сволочь ты!
- Тогда не говори со мной. Я не понимаю, честно, на что ты рассчитывала? Сделала бы втихую аборт, и остались бы при своих. Ты знала, кто я, откуда я. Я никогда не скрывался от тебя, не притворялся кем-то другим. Был честным. Я люблю нашу дочь…
- Ты видишь её пару раз в месяц… Что ты знаешь о любви?! Ни разу ей даже сраную пелёнку не сменил!
 - Не хочешь, не верь. Но я люблю её.
- А вот я её ненавижу!
Она взорвалась, как тогда, прошлый раз, когда я впервые её ударил.
- Сильнее тебя ненавижу!
- Ты опять начинаешь…
Она уже не слушала меня. Голос её становился громче.
- Знаешь, иногда я смотрю на неё, когда она спит, долго смотрю и думаю: «Эта мелкая тварь мне всю жизнь поломала!». Сейчас бы я могла быть счастлива, так нет, угораздило меня тянуть эту лямку, застряв здесь с тобой, человеком, от которого я за три года ни разу доброго слова не услышала!
А потом тише, почти шёпотом. При этом лицо её смягчилось, а голос стал очень ровным и сосредоточенным:
- Иногда, в такие моменты я хочу убить её, задушить подушкой. Вот так подержать немного, и всё. Кажется, что всё закончится. И покончить с собой. Помнишь, наверное, если мозги не пропил, что рядом с моим домом проходила железная дорога? Помнишь? Хрен с тобой, если не помнишь. Когда я только узнала, что беременна, то пошла туда, хотела броситься под поезд, но что-то меня, идиотку, удержало. А сейчас… когда покончу с этим, то пойду на железнодорожную насыпь, тут недалеко, через дорогу (действительно, на противоположной стороне дома, если пересечь шоссе, проходила железнодорожная линия) и попытаюсь сдохнуть. Пускай мои кишки разбросает по всей железке!
И она засмеялась, залилась хохотом. И мне в тот момент, понимаешь, впервые в жизни мне стало по-настоящему страшно. Даже на стройке, когда в меня летели пули и я был в двух шагах от смерти меня не обуревал такой ужас. В тот момент я поверил ей. В её словах было больше убеждения, чем у религиозного фанатика, уверовавшего в то, что его бог самый настоящий и правильный. По её почти безумному взгляду читалось, что она и вправду готова это сделать.

Значит так, тварь? Хочешь уйти, окончательно сломав мне жизнь?! Мало тебе того, что я вытащил тебя из той дыры, привёз сюда, одел, обул, а теперь. Оказывается, ещё и остался должен?! Да, я не любил, но жертвовал. Говорить о любви можно, ни на секунду в неё не веря. Я молчал…и жертвовал. Жертва дороже любви. Но ты хочешь всё порушить, играя в семью, в чувства, отвергнув спокойствие и комфорт…
«Жена известного журналиста убила дочь и бросилась под поезд» … Да они же меня с живьём сожрут, и не подавятся, косточек не оставят, нет. Всё перероют, капнут так глубоко, что всё моё исподнее наружу вытащат! Мне нужно, чёрт побери, это мнимое благополучие, эта иллюзия счастья…
Ведь, что такое счастье, как не иллюзия, которую мы себе сами придумываем? Я придумал тебе счастье, а ты выплёвываешь его мне в лицо!

Я рассвирепел. Молнией подлетел к ней, не заметив, как опрокинул стул и ударил её с размаху. Всё повторилось точь-в-точь. Я не мог себя больше сдерживать. Но в этот раз всё было иначе. На самом деле так я ещё никого не бил. И дело тут не в силе удара, а в том, что бурлило внутри меня, когда я его наносил.

 Я действительно хотел причинить ей настоящую боль.

Я видел, как она пулей отлетела к стене и застонала. Я отшвырнул ногой стул, подошёл к этой больной на голову, поднял её за волосы и одними губами выдавил:
- Слушай, - я приблизил её лицо к себе, чтобы она могла видеть мои глаза, послушай, тварь, если ты хоть что-то сделаешь нашему ребёнку, я закопаю тебя заживо, мне не трудно, ты знаешь. Тут никакие соседи на помощь тебе не придут. Я тебя вырою из-под земли. 
Она плюнула кровью мне в лицо и засмеялась пуще прежнего, забившись в конвульсиях. Если бы не кровь, она, должно быть, и не заметила моего удара, как будто больше не чувствовала боли. Наверное, это просто был шок. Или припадок самого настоящего сумасшествия.
И я ещё раз ударил её, и она растянулась на полу.
- Выметайся! – после недолго паузы сквозь зубы выдавил я, когда она чуть приподнялась на локтях, кряхтя и стоная.
Стоны перемежались с сатанинским хохотом. Она ещё раз сплюнула кровь прямо на пол, прямо на белую мраморную плитку, подняла голову. Я видел, что левый глаз у неё сразу же заплыл, под ним сочилась тонкой струйкой кровь.
- Нет, тупой урод, это ты выметайся! Сейчас я вызову полицию, сниму побои и тебе светит уголовный срок. Не подумал об этом своей пьяной башкой!
Я и вправду не подумал. Она развела меня как последнего лоха. Гребанная психопатка! Если всё это было заранее спланировано, то даже такому манипулятору, как мне можно было снять шляпу и покорно поклониться.

Ей была нужна власть надо мной, и она получила её, благодаря моей пьяной глупости. Я долго пользовался чужой гордыней, но в самый неподходящий момент, моя сожгла меня изнутри.
 
 Мне очень хотелось убить её. В соседней комнате заревела дочка. Она плакала громко, с надрывом, видимо, испугалась наших криков и грохота. Я ринулся к ней, но жена меня схватила за ногу.
- Не смей! Не приближайся к ней! На выход, иначе засажу!
Мне нужно было уйти. Сегодня я проиграл. Мне не хотелось бросать дочь, мою Олю, нужно было срочно что-то с этим делать. Интересно, эта сука лгала или сказала правду? Пусть только попробует! Мысли роились у меня в голове, я не мог привести их в порядок.
А она успела встать, собрать волосы, вытереть кровь с лица подолом халата и потирая глаз, пойти к ребёнку.
По идее, после такого удара у неё должно быть сотрясение. Или я сдаю? Чёрт, о чём я думаю!
 - Чтобы через минуту духу твое здесь не было, - сказала она стоя в дверях уже совершенно спокойно, будто ничего и не было, - и кстати, я звонила домой, тётке, мать-то благодаря тебе и слышать обо мне не хочет…
 Так вот, твой отец умер. Послезавтра похороны. Его какая-то соседка из морга забрала, так что он сейчас дома. Стоило бы попрощаться, хотя такие вещи не для тварей, вроде тебя. Пошёл вон отсюда, нахер!
Я понурил голову, руки мои бессильно повисли вдоль туловища. Шатаясь, я вышел на лестничную клетку, прикрыл дверь и сразу же закурил, дрожащими руками достав сигарету из мятой пачки. Сегодня я что-то сломал. Не кость, не вещь. Что-то более важное, оно с хрустом треснуло и надломилось. Я встал как вкопанный на площадке, не способный толком даже сделать затяжку. Надо мной мигала тусклая подъездная лампочка. Я не знал, куда мне идти. Некуда. Хотелось протрезветь. Или напиться окончательно в хлам. Я ничего не мог понять. Задрал голову наверх, там раздражённая ярким светом муха истово билась в лампу. Её тень раздражающе быстро металась в мигающем свете, превращая всё вокруг и моей пьяной голове в какую-то вечную кататонию, в кромешный ад из которого нет выхода.
- Нужно было убить эту суку, - прошептал я ни к кому не обращаясь, - а теперь поздно.
И стал спускаться вниз.

***
- Вставай, кисик, тебе уже пора, - чёртов скрипучий прокуренный голос, вырвал меня из похмельного забытья. Я попытался утопить лицо в подушке, в этот момент её шершавая холодная рука стала водить по моей голой спине. Было настолько неприятно, что по коже побежали мурашки.
- Что же ты не встаёшь, хочешь, чтобы я продолжала гладить спинку?
Показалось, что меня сейчас вывернет наизнанку. Я перевернулся на спину и уставился в потолок, стараясь не смотреть в сторону, где лежала эта женщина.
Огромная хрустальная люстра нависала на до мной, и мне показалось, что она занимает всё пространство наверху. Солнце переливалось бликами в кусочках хрусталя, расцвечивая его всем спектром цветов. Я лежал на огромной кровати, застеленной шёлковым постельным бельём белого, подобно снегу, цвета, на мягком матрасе, а напротив догорал камин.
 Тебе сейчас не противно? А должно быть! Ничего, мы почти приблизились к самому дну приятель. Осталось чуть-чуть. Но пока мы ещё не дошли.
А вот в тот момент, я его для себя достиг. Ещё бы, ей ведь было за пятьдесят. Не знаю точно, никогда не спрашивал. Я ей обычно задавал другие вопросы. Жена заместителя председателя совета директоров одной крупной фирмы. Это был мой самый сложный и опасный трюк, чтобы откусить от лакомого куска, который в конечном итоге предполагал банальный, но очень выгодный шантаж. Я спал с ней уже полгода. Много узнал о муже, его коллегах и некоторых их незаконных делишках, о которых собирался написать отличный материал.
 Но, твою мать, какую цену мне пришлось заплатить! Дело даже не в сексе, тут, понимаешь, всё гораздо глубже, где-то на уровне самоуважения. Когда я только подбивал к ней клинки, мне было мерзко, и не более того. Теперь, лёжа в этой постели рядом с ней – противно, особенно от самого себя.
Обхватив подушку я вдруг понял, как низко пал: мне даже было некуда толком пойти, кроме престарелой любовницы, хотя нет, с любовницей всё взаимно, а здесь сухой расчёт и больше ни шиша.
Захотелось в один миг покончить со всем, но моё тщеславие не позволяло мне сделать первый шаг.
Ты что, готов загубить месяцы кропотливой работы? Ты разменял свою душу, а это, знаешь ли, дорогого стоит. Нет уж, терпи, коли хочешь поймать крупную рыбу.

- Чего же ты молчишь?
Боже как всё-таки меня раздражал её голос!
- Пришёл вчера пьяный, набросился на меня, шалун. Хорошо хоть мужа дома не было…
Твоего мужа почти никогда не бывает дома. Он, скорее всего, тешит где-то силиконовые сиськи своей молодой любовницы. Я хорошо это знал, когда шёл сюда набравшись. Тут мне ничего не грозило, кроме тебя.
- Жалко, ничего не вышло, потому что кто-то перебрал, - прошептала она мне на ухо с игривой интонацией, а потом поцеловала в шею. Мне стало мокро и противно. Ощущение было такое, будто сама смерть ласкается ко мни, обдавая своим смрадным дыханием.
Мне захотелось оттолкнуть её. С трудом, но я сдержался. Иначе получилось бы так, что беря у неё из рук лопату, чтобы рыть могилы другим, мигом вырыл бы самому себе.

Терпеть, терпеть, чёрт тебя побери!

- Что же ты молчишь? Может, займёшься делом, вернёшь должок, пока мы одни? Время есть. Давай, как ты умеешь.
И она крепко прихватила меня за яйца так, что у меня аж дыхание сбилось. Ух, стерва! Тощая, жилистая, а силищи, как в быке. Мне ни за что теперь не хотелось чувствовать её сухощавое дряблое тело, её тяжёлое дыхание, обдававшее меня неприятным старческим запахом. Не хотелось смотреть в её глаза. Потому что её взгляд…он был похож на взгляд коршуна, выслеживающего добычу. Она сама по себе была похожа на хищную птицу со своим крючковатым носом и длинными кривыми пальцами. 
Я сполз с постели прямо на пол и оттуда пробурчал:
 - Прости не сегодня. Мне надо идти.
- Ты хочешь меня обидеть? – в голосе стали звучать грозные интонации.
Да, эта женщина привыкла получать то, что хочет сию же минуту. Опыта в этом ей было не занимать. Тем более она не только хотела, но и могла. В такой ситуации это очень важный момент. Она была уверена, что я на коротком поводке и, надо сказать, не обманывала себя.
- Ну-ка, вернись в постель, - произнесла она повелительным тоном.
Я в это время уже встал на ноги и искал свои трусы.
- Говорю же, – отчаянно отмаливал себя я уткнувшись взглядом в пол, стараясь не смотреть на неё, - что не могу. Мне нужно уехать из города.
- Зачем?
- Разве это так важно?
- Опять подцепил какую-нибудь молодую шлюху?
- Что? – я удивлённо уставился на неё.
- Думаешь, я не знаю? Ну, про ту девку, с которой ты шляешься по отелям?
- Это моё дело… Подожди, ты за мной следишь?
- А ты намерен мне запретить?
- Нет, просто не пойму, какого хрена, я вроде тебе не муж, - раздражённо выпалил я, сурово глядя прямо ей в глаза.
Она смотрела на меня злобным прищуром, и ухмылялась.
- Много на себя берёшь, сынок. Я ведь давно могла бы тебя раздавить.
- Мужу что ли сдашь? Он из тебя первой отбивную сделает.
- Ты думаешь он не в курсе про тебя? Он не знает имени, но, поверь, прекрасно осведомлён о том, что ты существуешь. Наши измены для нас с ним не новы. Мы к ним привыкли.  К этому, знаешь ли, быстро привыкаешь.
Нет, у меня благодаря моим связям, в запасниках припрятано много интересного о тебе. Всегда нужно проверять того, кого пускаешь к себе в постель. Так что не рычи, малыш, не дорос ты ещё. Будешь слушаться мамочку, и я тебе помогу, мы с делаем с тобой большое дело. Я тебя щедро вознагражу, ничего от тебя, такого котёночка, не скрою. У меня ведь тоже большие планы, я девочка с амбициями.

Ага, девочка, после тринадцатого аборта.

 - Ты поможешь мне продвинуться на верх…Но не хочу сейчас об этом, позже. Сейчас будь послушной умничкой, иди ко мне.
Знаешь, в тот момент я почувствовал себя вещью. Она стучала своей высохшей рукой по краю постели, улыбаясь мне хищной улыбкой, а я понимал, что увяз настолько, что мне не выбраться. Нет, не в сексе дело, это меня не пугало, точнее не так пугало.
Просто, после смерти Ивана, я убедил себя, что я - единственный рыбак, а сам наивно заглотил наживку и находился теперь на таком огромном крючке, что сорваться можно было только основательно разорвав себе рот. Но где гарантия, что я не захлебнусь кровью? Меня вновь использовали, а я лишь двигался по заданной траектории послушно выполняя чужие приказы.
- Слушай, - взмолился я, - правда, сейчас не могу. Понимаешь, у меня умер отец, скоро похороны. Мне правда нужно уехать.
- Врешь, наверное?
- С чего бы мне врать?
- Ах, не могу отказать твоим блестящим глазкам. Но помни, - она игриво погрозила мне пальцем, - засранец, что если ты меня водишь за нос, помни, что стоит тебе рискнуть побежать отсюда к какой-нибудь бабе, и ты научишься отплёвывать кишки через рот. Усек?
Она угрожала мне металлическим голосом, раздув ноздри, морщины на её лице становились очень глубокими, рот искривила недобрая улыбка, обнажив белые, скорее всего, вставные зубы. Казалось, вот-вот она кинется на меня и разорвёт своими крючкообразными пальцами, которые были увенчаны длиннющими острыми ногтями, покрашенными ярко-красным лаком.
У любого бы на моём месте замерло сердце, готов поспорить на бутылку.
Я напрягся всем телом и затаил дыхание, будто готовился отражать её бросок. Разум мой помутился. Мне хотелось первому напасть на неё и, сдавив шею, придушить эту гадину. Но я не мог и пальцем пошевелить. Меня сковало отчаянье. Вроде как на словах, я не боялся боли, смерти, тюрьмы, но на деле всё оказывалось совсем по-другому. Я был таким же, как все, с теми же страхами и сомнениями. Вот так ржавую корону с головы короля сорвало ветром, и она рассыпалась в прах, разлетевшись по сторонам вместе с его бессильными потугами изобразить охотника, будучи жертвой. Всегда есть пропасть, через которую одни с лёгкостью перепрыгнут, а другие, вроде меня, камнем сорвутся вниз, какой разбег не возьми.
Уже через мгновение, как ни в чём не бывало, она ласково сюсюкала со мной, как с маленьким ребёнком:
- Может тебе денежки нужны?
- Нет, спасибо, у меня есть.
В горле у меня стоял ком, хотелось выпрыгнуть в раскрытое окно, но люди ведь летают не вверх, а вниз, как говорила одна мудрая проститутка…
Она, пропустив мимо ушей мои слова, вылезла из-под одеяла, открыла тумбочку и начала рыться. У них с мужем не было детей, и я ощущал порой, Что ей хочется поиграть со мной не в любовников, а в заботливую мамочку. Эта мысль делало моё пребывание тут ещё более невыносимым.
- Вот, - протянула она мне пачку, - возьми в дорогу, купишь что-нибудь поесть. Вызвать тебе такси, дорогуша?
- Будь добра.
- Сейчас, - проворковала она, набирая номер, -  только возвращайся побыстрее, нам ведь ещё статью писать, мой любимый журналист, - она засунула деньги в карман моих джинсов, потом ухватила меня за ширинку и лукаво подмигнула.
Волк в овечьей шкуре, так тебя и раз этак.
- Поцелуй меня.
Не дождавшись ответа, она впилась в мои губы так, будто была голодным вампиром и хотела высосать всю мою кровь. Грёбанные «Сумерки», твою мать! Меня снова поплохело.
- Иди, иди кисик, машина скоро будет. Попроси довезти тебя прямо до того места, куда тебе нужно, заплати сколько надо. И поскорее возвращайся. Маша тебя проводит. Маша!
Её звонкий визгливый голос грянул на всю комнату, воззвав к горничной, маленькой женщине средних лет с печальным замученным взглядом. Маша практически тут же возникла в дверях, появившись своим скорым, но очень лёгким шагом. Хозяйка не любила, когда прислуга топает. Хотя как можно топать по этим ворсистым коврам, ума не приложу? Наверное, это очередная блажь. Ладно, не хочется об этом думать.
- Проводи гостя, - повелительно махнув рукой, приказала ей моя пассия, - кстати, ты пропылесосила ковёр на первом этаже?
 Маша утвердительно кивнула. Многословность в этом доме тоже не любили, также, как и неисполнительность.
- Молодец. Проводи.
Мы не слова ни говоря спустились по лестнице, она подала мне куртку. Я кивнул и вышел за дверь.
Солнце светило, но не грело. Чудесный двор с ровно подстриженный газоном, усаженный декоративными деревцами. Я пошёл по тропинке вдоль живой изгороди обрамлявшей её. Ни с того ни сего оглянулся. Трехэтажный коттедж из бурого кирпича, стоявший за моей спиной показался мне тяжёлым, давящим. В районе второго этажа колыхнулась занавеска. Я знал, что она смотрит, как я ухожу. Она всегда так делала. Видимо, это ощущение власти надо мной доставляло ей неописуемое удовольствие. Она владела этим грузным домом, садом за ним, прислугой, мужем, гаражом с двумя иномарками и всё это давало ей чувство того, что она владеет жизнью в целом. Может, такие как она, и вправду повелевают всем в этом мире?
 Ничего, переступлю и через неё как-нибудь, мне не впервой, будет время, найду способ. 
 Я открыл калитку, вышел, закурил и стал ждать такси, прижавшись к причудливой витиеватой железной ограде, которая так и норовила тыкнуть своими пиками в брюхо самому небу.
В воздухе пахло сырой травой, запах этот не мог перебить даже сигаретный дым. Коттеджный посёлок ещё спал, поэтому можно не бояться, что меня заметят соседи. Я всегда ухолил от неё спозаранку. Да и она сама призналась, что её муж в курсе. Возможно, это всего лишь жалкое самоуспокоение.
Мнение, что ты держишь судьбу за мошонку чуть приближает тебя к Богу, не правда ли? Вот такие, как она точно верят, что стоят где-то рядом с бессмертием.
Машина подъехала и прервала ход моих мыслей. Я швырнул окурок на асфальт, необычайно ровный, на котором, кстати, не было даже луж, не удосужившись растоптать его. Всё равно потухнет в этой сырости, перед тем как сесть в машину я ещё раз задрал голову к небу. Его здесь неплохо видно.
- На вокзал, - сказал я водителю, здоровому лысому мужику, когда уселся и захлопнул дверь. Он молча кивнул. Мы неспешно тронулись.
Мимо тянулись красивые дома, в которых текла прекрасная беззаботная жизнь. Чёрт, как же порой это дорого стоит! У меня когда-нибудь обязательно всё это будет.
Охранник на проходной нажал на кнопку и железный ворота со скрипом отъехали. Дальше начиналась разбитая дорога, где машина увязала в лужах аж на полколеса. Заросшие густой уже пожухлой от мертвящего дыхания осени травой обочины, голые, замусоренные пустыри, одноэтажные покосившиеся домики вскоре ползли мимо меня, оставаясь позади. Другая жизнь, моя жизнь только что столкнулась с этой машиной и упрямо вошла в меня, крепко засев в моей груди. Мне не хотелось оглядываться на этот только что покинутый проклятый рай. Ещё меньше хотелось туда возвращаться. Я просто откинул голову назад и закрыл глаза. Может, это дурной сон. Потом я вскочил, как ошпаренный. На меня нахлынуло нестерпимым обжинающим, подобно раскалённой лаве потоком всё то, что произошло вчера. Страх опять сковал мою душу. Возможно, я зря это, половина фраз, должно быть, послышалась мне спьяну, может что-то утрировал мой больной разум, но нужно будет придумать, как проверить дочку. Я снова закрыл глаза. Но успокоения не было, непонятная тревога небольшими, но назойливыми разрядами лихорадила меня изнутри.

 Ничего, всё обойдётся. Всё будет хорошо.

***
Захолустный городок уже спал, когда второе моё за этот день такси, покатилось по мокрой дороге. Снег с дождём лепили без передышки в лобовое стекло, дворники метались как сумасшедшие и, если бы они могли устать, то, вероятно, с них сошло бы уже семь потов. Под колёсами хлюпало, во все стороны разлеталась грязная вода, проклятую машину трясло и качало из стороны в сторону, каждый раз, когда приходилось проезжать очередную колдобину или ухаб. «Жигули» - не «Ниссан», на котором меня домчали до стен вокзала, комфорта - минимум.
 Тротуары были пусты. Все прохожие, такое ощущение, внезапно поддались осенней хандре и, испугавшись замерзнуть, скрылись в свои тёплые норы до весенних дней. Я бы сам не высунул носа в такую погоду. Обстановка навивала на меня отчаянье и чувство бесконечного одиночества. На душе было как-то совсем уж тоскливо. Ну, знаешь, такое непонятное состояние, когда вроде бы всё с тобой в порядке, а всё равно хочется сдохнуть.
Я, как репей, цепляюсь за жизнь, а для чего? Был бы я хоть чуточку слабее, проблема бы была давно решена. Но моя звериная суть слишком долго хотела утолить жажду жизни, и теперь, после всех испытаний, наконец, припав к ручью, вряд ли даст мне уйти легко.
 Поэтому оставалось только ерзать по сидению своей порядком затёкшей ещё в электричке задницей, и ждать, когда однотипные пятиэтажки сменятся ещё более унылыми покривившимися чёрными фигурами одноэтажных домов, погрязших в промозглой темени.
Темно в моём захолустье было всегда, и я был твёрдо уверен, что ни шиша не изменилось, потому что там, если и стояли фонари, то они, как правило, не горели, видимо любезно скрывая от людских глаз, тщедушность чужого существования.
Здесь же, на центральной улице, было довольно светло.

Пускай будет, как можно больше света, прошу. Я ещё не готов погрузиться в полную тьму.

Должен сказать, мне было непривычно видеть город после долгого отсутствия. Знаешь, так бывает, когда долго не бываешь в каком-нибудь месте, которое до этого знал очень хорошо, глаз сразу начинает невольно выцеплять все изменения, которые с ним произошли.
Когда мы выехали на проспект, который был, по обыкновению, освещён лучше всех, я стал разглядывать вывески и понял, что теперь там совсем другие названия, да и сами дома, пообтёршиеся сталинки как-то совсем уж постарели, сгорбились, покрылись жирными пятнами цемента, которым старательно заделывались трещины в их фасаде и, казалось, были почти при смерти, готовясь обрушиться в любой момент. Цемент не спасал и я видел, поскольку по проспекту из-за большого числа светофоров, мы двигались совсем медленно, как эти трещины расползаются вереницей в разные стороны, отходя от одной самой глубокой искривлённой линии, словно шрамы на теле опытного вояки.
Да, эти дома за свой век успели перевидать кучу всего: менялись поколения, люди приходили и уходили. В окнах мелькали радость рождения и печаль похорон, а они продолжали невозмутимо стоять на том же месте, избавленные от тревоги перемен.
Вот и нынче эти старые здания, где снова, как и сто тысяч ночей до того, засыпала жизнь, смотрели на улицу своими тёмными стеклянными глазами ветхих оконных рам, и невольно замедляли течение времени, ставя на свой фасад печать чужого прошлого.
 Представь, мне показалось в тот момент, что нет никакой надежды, что хоть в одном окне вспыхнет свет. В этих квартирах жили одни старики, ещё во времена моего детства, поэтому и было так темно – старость дышит сном и усталостью.
Где-то здесь, в одном из этих домов жила моя покойная бабушка. Раньше они жили здесь с отцом. Потом он женился и переехал в дом к моей матери, как раз туда, где мы с ним жили до того момента, пока я не уехал. Когда мама сбежала, а он пустился пить пуще прежнего, бабушка забрала меня сюда.
Не знаю, почему она не оставила мне эту квартиру. Тогда я был маленький и ничего не понимал в этих завещаниях, дарственных и прочей юридической белиберде. Знаю только, что, в конце концов, после её смерти квартира отошла к отцу. Как к главному наследнику, и он не упустил возможность сразу же продать её, а на вырученные деньги пить, не просыхая, почти год. Может, завещание и было, но такому подонку, как он ничего не стоило найти его и сжечь. Ладно, на его жизнь грехов хватит, не стоит вешать новые, если не уверен. Кто знает, как бы сложилась моя судьба, если бы я съехал тогда от отца и стал жить один. С другой стороны, кто бы мне позволил? С оцтом ведь «лучше» … Понимали бы чего…А, ладно, неважно. Не срослось.   
Она тоже рано ложилась спасть. Как только солнце пряталось за верхушками зданий, бабушка начинала потягиваться и зевать, кряхтя о том, как она сегодня устала. В моём ребяческом теле, снопом искр билась юная, бойкая, как ртуть жизнь, и я никак не мог понять, почему же она так сильно устаёт.

 Теперь я и сам устал пуще любого старика…

Я до сих пор помню её двор, соседок, которые как депутаты на важном совещании восседали с деловитым видом на лавочке около своего подъезда.  В одном из концов двора, рядом с небольшой школой, выкрашенной в ядовито-жёлтый цвет, который всегда резал глаза, прямо около её ржавой ограды, стояли стол и две скамейки, где пожилые мужички брали себе пивко и до самой темноты резались в домино. Мы шли с бабушкой в это время с молочной кухни, и она заставляла сначала поздороваться с ними, а после и с заседающими соседками. «Здравствуйте, Иван Петрович», «Здравствуйте, Тамара Васильевна», сейчас я уже не помню их лиц, не помню ничего о них, хотя бабушка, знающая всё обо всех, вечно пересказывала мне биографию каждого соседа, когда мы возвращались домой.

Я знаю наверняка только одно – они все уже давно мертвы.
 
И город, прежний город, который я знал, в котором я рос, тоже умирал на моих глазах. Сменились остановки, вон там исчез ларёк, а тут вместо квартиры на первом этаже построили магазин нижнего белья, чуть дальше – срубили чудесную аллею, вдоль которой росли высокие клёны, теперь вместо них натыкали тощих саженцев, которые приникли к земле под ударами мокрого снега, валившего уже хлопьями.  Скажешь, что невозможно всё это разглядеть из машины? Согласен. Может быть, половину я выдумал. Ведь в моей голове был всего лишь бледный образ прошлого, зыбкая тень, которая, возможно, никогда не имела ничего общего с реальностью. Реальной была лишь ночь вокруг, быстро тающий снег, ветер, это такси и я, уезжающий всё дальше, прямо в гости к тёмному пологу ночи туда, где не зажигают фонари.
Мы кружили по погружённым в глубокую дрёму темным улочкам, когда я увидел свою старую редакцию. Это был такой двухэтажный деревянный дом с красивым резным крыльцом и высокими окнами.
 Но окон-то как раз и не осталось. И окна, и двери были заколочены досками, а стены покрыты толстым слоем копоти. Крыльцо рухнуло и теперь на земле торчали доски, и я будто бы слышал их скрип. В них застрял мусор, заботливо накиданный прохожими. В нос мне ударил запах копоти, хотя стёкла в машине не были опущены.

Всё это просто наваждение, остов никчёмного прошлого, которое я давно сжёг в своей памяти.

На центральной стене, на чистом, не обожжённом пожаром месте, красовалась надпись: «СМИ лгут!».
Водитель, пожилой мужик в очках с ровно подстриженной белой, как снег бородой, кажется, заметил в зеркало мой оторопелый взгляд и проговорил, будто бы и не обращаясь ко мне, просто в пустоту. Голос у него был красивый, ровный:
- Сожгли, пару лет назад.
- Почему? – я спросил чисто механически.
- Не знаю, может конкуренты, может написали не так о каком-нибудь местном князьке. Кто этих журналюг разберёт, дрянная работёнка, сказать нечего.
- Не то слово.
- Вечно что-нибудь разнюхивают, скандалы какие-нибудь откапывают. Даже здесь, в нашем захолустье?! Ну, скажите вот, милейший, какие у нас скандалы? Будто Америку в самом деле открывают: тот ворует, этот пьёт, этот мимо льёт. Вот и весь сказ.
Машину тряхнуло в очередной раз.
- А вот то, что дороги разбитые так, что сам чёрт не пройдёт, никого не волнует. Куда им до мирских дел. Ну, что-то я разворчался, не обижайтесь на старика.
- Ничего, всё хорошо, я вас слушаю.
Мне отчего-то очень захотелось поговорить. Тишина слишком давила на меня, давая простор печальным мыслям, которые я хотел выкинуть прочь из своей больной головы. 
- Вот помню раньше, было время, вроде как у нас тут, понимайте, провинция, но люди были… интеллигентнее что ли. И Дворец Пионеров работал, кружки там всякие были, а теперь там ночной клуб.
Я ведь ходил в этот Дворец пионеров, клеил там модели самолётов. Получалось не очень, но было весело. Преподаватель, пожилой такой интеллигентный дядечка с густыми, чёрными, как смоль, усами и большой головой с залысинами (никак не могу вспомнить имя), пару раз хвалил меня, хотя на соревнования и не брал. Да, мне было и не нужно. Кружок помогал мне слинять из дома, от пьющего отца-садиста. Думаю, там это знали, поэтому ничего особо от меня и не требовали. Блин, и ведь ни одного моего самолёта не осталось… Не знаю, куда они делись. То ли отец сломал по-пьяни, то ли я сам потом выбросил…
- И Дом Культуры, снесли вот недавно, - с грустью продолжил мой собеседник, -  хотят третий торговый центр построить. Зачем на тут столько? Ведь одни старики остались, молодёжь вся уезжает. Тьфу!
Мне вспомнилось это здание с длинными белыми колоннами, украшенными с красивыми витиеватыми капителями и треугольной крышей. Страшно подумать, но я так там ни разу и не успел побывать, хотя очень хотелось зайти. В принципе, неудивительно – где я, а где культура…. Бабушка говорила, что там и внутри очень красиво: есть целый зал, где полукруглый потолок расписан под купол неба, по которому летают чёрные ласточки. Когда стоишь в центре этого зала всё, как будто оживает. Теперь я мог это только представить…
Вот оно прошлое. Я видел это в его грустных уставших глазах, отражающихся в зеркале. Она застыло в этих «Жигулях» и теперь хватается за любую возможность хотя бы на секундочку ожить, воскреснуть, но ему нет места там, за её пределами. Ему суждено застыть на пороге ночи, схлестнувшись с настоящим и умереть тогда, когда навеки закроются эти глаза.
Он говорил что-то ещё про то, как всё изменилось, испортилось, как оскотинились люди, как недавно закрыли войлочную фабрику, с которой войлок шёл по всей России, я только кивал, а голова моя была занята другим.
Я ведь и сам возвращался в своё неприглядное прошлое, пускай на сутки, но всё же, мне суждено было стать его частью. Вот она та точка опоры, от которой я оттолкнулся и начал вертеть свою жизнь туда-сюда. И куда в конце концов пришёл? Пустое созерцание смерти. Зачем я поехал хоронить человека, который по сути сломал мне всю жизнь, сделав меня таким? Он не сказал мне ни одного доброго слова, ему было плевать, что я ем, где я сплю. Только бухло, дурные компании, ненависть и боль, боль, боль.
Может, я вернулся только для того, чтобы убедиться, что он мёртв? Или просто сбежал от тех проблем, что были там, в другом моём мире?

- Говоришь, он тебя сделал? А как же «человек делает себя сам? - Я не знаю, я запутался. – Ты мог бы всё сделать иначе. - О, ты теперь говоришь избитыми фразами? Это отговорки для бедных. Всё случилось так, как случилось, с этим ничего не поделаешь. - Прошлое исправить нельзя, а будущее? – Его дважды нельзя, потому что никто не знает, каким оно будет. – Ты знаешь. – Что знаю? - Что хорошим оно у тебя точно не будет. – Ты опять начинаешь? – Нет, заканчиваю. В том числе и с тобой. – А я с тобой. Не о чем говорить. – Тогда помолчим? – Наконец ты сказал что-то умное.  – Ты сам-то, кстати, хотел что-то исправить? – Если бы мог. – Ты не можешь, потому что слаб. – Мы все слабы, в этом нет ничего такого. – Тебе не страшно за дочь? –Она не посмеет, я уверен. – А за нас? – Мне плевать. – Может в этом твоя проблема. – Знать бы в чём твоя, чтобы заткнуть тебя. – В тебе. – Не смешно. – Уже давно не смешно и больше не будет.

 Я так погрузился в свои мысли, что не заметил, как мы оказались в полной темноте. Мы были совсем близко. Машина остановилась. Я увидел свой дом. В одиноком окне мерцал тусклый свет. Забор повалился, всё поросло густой травой. Даже крыша по первому впечатлению съехала куда-то на бок и дом стал похож на вежливого джентльмена, который аккуратно потянув шляпу за края пальцами вниз, делает небольшой поклон, чтобы поздороваться. Я отдал деньги, поблагодарил и вышел, сразу встав в глубокую лужу. Ботинки мигом наполнились водой.
 Машина скрылась во тьме, окатив мои брюки на прощание кучей брызг.  Я пошёл на свет. Всё испортилось, сгнило. Стекло в окне было всё в трещинах, рама почти выпала из оконного проёма. Оно подсвечивалось слабым огоньком, тянущемся из глубины комнаты, изнутри. Я посмотрел на блики на стекле, снующие туда-сюда, разбавляющие непроглядную темень улицы, где снег продолжал крепить свой союз с холодным мелким дождиком, и понял, что не могу туда войти. Вдохнув расхлябанного сырого воздуха в грудь, я набрался мужества и подошёл к старому полуразвалившемуся крыльцу.
 
Дёрни за верёвочку, и дверь откроется. Не бойся волка, он больше не сможет тебя обидит.

Я без стука рванул дверь на себя. Знал же, что здесь никогда не запирали, хотя и не рады были гостям, особенно если они без бутылки.  Она тут же поддалась, с хлопком, противно и гулко скрипнув петлями так громко, что, как мне показалось, разбежались шурша чем-то внизу подвальные мыши. По привычке, я стал искать пальцами выключатель. Вот же он. Но света нет. Алкаш не привык оплачивать счета. Он никому в жизни не платил, похоже, до последнего считал, что ничего не должен этому миру. Пришлось достать телефон, чтобы хоть немного осветить себе путь. Голубой луч скользнул по стенам, упал мне под ноги, как бы приглашая войти для последний встречи с папашей.
 Пол был настолько грязный, что я побоялся разуваться. Всюду были комья грязи, бумажки (скорее всего скомканные газеты), какие-то грязные бутылки, битое стекло, драные башмаки. Всё это устилало дряхлый истрёпанный жизнью половик, прорванный в нескольких местах.  Под ногами то и дело что-то хрустело. Всё, как в детстве.
Из вещей в коридоре ничего не осталось. Видимо, постарались собутыльники папани, когда он склеил ласты. Может быть, я зря клевещу. Старик вполне мог постараться и пропить всё сам, хотя, кто и в какой барахолке позарится на старую тумбу, пару дырявых курток и советское трюмо с таким грязным зеркалом, да ещё украшенное трещиной посредине, что ни черта нельзя было понять? В цирке кривые зеркала и те дают лучшую картинку.
Комната была одна, именно оттуда сочился свет изо всех своих тщедушных сил старавшийся встретиться с моим и разорвать мрачный кокон, стянувший эту печальную обитель. Он был совсем не электрический, скорее, судя по оранжевому дёргающемуся отсвету, он исходил от свечей.
Да, вот, чувствую их запах. И рядом с ним ещё один. Мерзкий. Запах разложения. Тяжёлый, тлетворный, всепроникающий смрад гниющего трупа, он в довершении всего смешивался со стоячим запахом нашей затхлой пыльной лачуги и мира, принесённого на кой-то чёрт из церкви (я с детства не мог переносить этот запах, он кружил мне голову, а отец… мой старик в религии никогда уличён не был и если как-то и относился к Богу, то скорее сводил с ним свои личные счёты через бутылочное горлышко) для полноты композиции не хватало только аромата дымящегося ладана.
Я хорошо помню эти запахи, хотя нога моя не переступала порог церкви, лет где-то с двенадцати. Последний раз меня водила туда бабушка, и я едва продержался там, от силы, пятнадцать минут. Меня не трогало величие высоких сводов расписанных степенными ликами святых потолков, я не благоговел перед ризами и не хотел целовать иконы и распятье. Меня лишь ослепило золото, блестевшее там кругом (я шёл, озирался по сторонам и представлял, что если украсть и продать хоть что-то из этого, то можно будет купить бабушке лекарств, в которых она нуждалась – бедная старушка тогда была тяжело больна, а пенсии нам едва хватало, чтобы сводить концы с концами, а этот хмырь всё пропивал) и отвращал этот тяжёлый запах. Я старался дышать, как можно реже, а он всё равно проникал мне в ноздри.
Бабушка через год умерла. Помню, как её из морга привезли домой. Тело поставили на стол в этом тяжёлом гробу и, как мне показалось, он занял всё пространство, всю комнату, хотя это было вовсе не так. Она лежал со сложенными на груди руками, навеки замершая, я долго всматривался ей в лицо, но не мог узнать: морщины разгладились, рот провалился куда-то внутрь, осталась только крохотная щель на месте, где он раньше был. Казалось, что не человек вовсе, а восковая фигура. Я боялся подойти к ней, сердце моё колотилось очень сильно, буквально выпрыгивало из груди – рядом с покойницей его сжимал суеверный страх, и оно замирало, а потом опять начинало стучать, и мне представлялось, что этот звук эхом разносится по всей комнате. И этот запах тоже отпугивал меня, а потом долго ещё преследовал…
 Говорят, её отпевали в церкви, но я не нашёл в себе сил пойти на похороны, только в первый раз напился в зюзю, глодаемый тоской и чувством блаженного ужаса от мысли, что остался совсем один против жестокого мира в лице моего папаши.
Интересно, с ним кто-нибудь есть? Ну, конечно есть. Кто-то же из этих сраных сердобольных соседей, не посоветовавшись со мной, забрали его тело из морга, только вот зачем? Скорее всего, для того, чтобы отпеть. Забываю, что старое тут, в подобных улочках, живо как никогда. Это никаким железным ломом не перешибёшь. Твердолобое костное скудоумие. Не спросили ведь, надо оно мне? Лучше бы я не возвращался… Домой...
Хотя, какой это к чертям собачьим дом?  О, вон и чей-то голос, женский, старческий, конечно старческий, ведь такой трескучий, с хрипотцой, бубнит что-то неразборчивое, И ещё какой-то звук. Как будто что-то стучит по металлу. Если бы не это свет, то давно бы навернулся, темно, как у негра в жопе, и телефон не спасает.
Пару раз запнувшись в тёмном проходе, выругавшись, я всё-таки дошёл до этой комнаты.
В полумраке свет исходил от четырёх небольших свечей, пламя которых колыхалось от сквозняков. Я видел, как от этого пламени отрывается тонкий белый дымок и поднимается вверх, чтобы выскользнуть через кучу щелей в стенах и окнах.
В крыше тоже было много дыр.  От дождя она протекла и струи воды, а где-то почти потоки с грохотом падали в эмалированные тазы и ржавые кастрюли, наполняя комнату монотонным металлическим жужжанием. Где-то воды было полно и она уже медленно, но верно заливала пол, расползаясь нему тёмными сырыми пятнами прямо по гнилым доскам.
Из мебели в комнате были только наш старый раскладной стол, на котором стояли и гроб, и свечи, а рядом – табурет с кривоватыми ножками. На нём спиной ко мне восседала сердобольная душа в виде той самой соседки сердобольной соседки, благодаря которой я приехал в этот падший дом. Её сгорбившаяся фигура матовым чёрным пятном принимала на себя слабый оранжевый свет и периодически что-то бубнила. В помещении было жутко холодно и промозгло, она то и дело прерывала чтение, то и дело дуя себе на озябшие руки.
 Я никак не мог разобрать слов, хотя и пытался. Кажется, это была какая-то заупокойная молитва. Я вслушался и попытался вникнуть в это бормотание.   Мне показалось, что я даже уловил несколько фраз: «…Помяни, Господи, душу усопшего раба Твоего…, прости ему все согрешения его, вольная и невольная, аще словом, аще делом, аще ведением и неведением, не погуби его со беззаконми его и не предаждь вечной муке, но по велицей …ослаби и прости вся согрешения его и вчини его со святыми Твоими…».
Она остановилась и ещё раз подышала на руки.
Просишь отпустить грехи и принять на Небо? Долго же их тогда перечислять придётся, с писаниной загребутся. Мой папаша был тот ещё тип! И если уж его туда пустят, то я тогда точно войду в Дом Господень с фанфарами по красной ковровой дорожке.
 Я поймал себя на мысли о том, что до сих пор не взглянул на того, кто лежит в гробу. В принципе, торопиться было некуда, ведь он уже точно не встанет и не уйдёт, но дело тут было не в этом. Я просто никак не мог заставить себя это сделать. Это было сильнее меня. Может, меня так действительно отвращал запах, может добивал вид этой убого комнаты, где стороннему человеку могло с ходу показаться, что всё это убранство вот-вот рухнет на голову.
Нет, не то. Мне это было привычно, почти ничего не изменилось после моего отъезда, разве что дыр стало побольше и обстановка совсем пришла в упадок.
Нужно взять себя в руки. Я крепко зажмурился, а потом посмотрел туда, где лежал батя.
Вот он, на том же месте, в той же позе, что и иные покойники. Лицо его, видимо от свечного отсвета, приобрело желтоватый оттенок. Нет ещё шестидесяти, а уже старик. Даже смерть, в отличие от бабушки, которая почила в гораздо более преклонном возрасте, не смогла разгладить всех его морщин. К тому же мне удалось разглядеть, что оно было подпорчено какими-то тёмными пятнами, вроде как синяками, и в то же время, не похожими на синяки. Уж в синяках-то я спец! Если бабушка мне казалась спящей, то в смерти этого человека можно было быть уверенным на все сто. Спутанные седые волосы прилипли к его бугристому лбу, губы были поджаты, а само лицо будто бы утрачивало привычную для человека форму, словно какой-нибудь овощ, который стух и стоит надавить, тот час же развалиться. Осунулся, старик, чёрт его дери. Совсем уж стал какой-то тощий. Видимо последний отрезок жизни он посвятил единственному, что он в жизни любил и что у него получалось – беспробудной пьянке.
Спи, спи старый чёрт, вот таким ты мне нравишься. Первый раз в жизни мне стоять рядом с тобой хорошо и спокойно. И вонищу тебе готов простить. И эту зловещую обстановку тоже. Главное, видеть тебя таким -  навеки застывшим в этом проклятом полумраке, который хочет полностью затопить эту комнату жирной смолистой чернотой, вобрать в себя и поглотить, сделав частью подземного дна. Скоро ты его ощутишь, не беспокойся. Я брошу ком земли покрупнее, когда тебя опустят в сырую яму.
Зачем я приехал, спросишь ты? Я сам не смогу ответить на этот вопрос. Мне захотелось увидеть тебя таким. Покрылся этой тряпкой, почти до плеч, думаешь я не увижу твой старый дырявый пиджак, проеденный временем и молью, тоё дряхлое пропитое тщедушное тело?  Жаль, что я не видел твои последние часы, надеюсь, что ты не умирал спокойно и безболезненно. Хорошо бы, если б эта комната была наполнена протяжными тягостными стонами, и ты отдавал бы душу Богу один, чтобы никто не мог услышать твой полный страдания зов.
 Была агония? Хочется в это верить. Ничего, я потом ещё поинтересуюсь у тех, кому повезло наблюдать, как ты отходишь. Спи, спи, подонок. Ты не заслужил этого блаженного сна. Слишком долго ты к нему шёл, я успел заждаться.
За что я тебя так ненавижу? Родной сын - родного отца? За всё. И папой-то тебя называть не хочется, а приходится. Ты не представляешь, как мне не хотелось возвращаться в этот город. Но теперь я не жалею, что приехал, что увидел тебя. Чувствую, что теперь мне немного спокойнее.
Отчего так? Как будто груз с души свалился, как будто я разрезал верёвки, которые полжизни опутывали меня так крепко, что и вздохнуть было нельзя. Почему? Может потому, что я уйду, а ты останешься здесь в потёмках прошлого в запахах тлена и сырой земли, ощутишь, какова она на вкус? Помнишь, как давал пробовать её мне? Не благодарю за это, но и ругать не буду. Ты сделал меня таким, а жизнь в итоге разделалась с тобой, а чуть позже прихватит и меня. Может и к лучшему...
Я хотел подойти ближе, но скрипнул половицей и невольно прогнал траурное спокойствие. Баба Галя, (по грузной массивной фигуре сразу можно было догадаться, потому что в округе вторую такую бабку не сыщешь днём с огнём), одетая в толстое зимнее пальто, пуховый платок, и валенки, похожая в этом всём по форме и толщине на бурого мишку, подскочила, будто в зад ей впился острый стилет, мигом оказавшись со мной практически лицом к лицу, замахала руками, закричала: «Свят, свят, чур меня!», а потом стала истово креститься и трястись, еле удерживаясь на ногах. Она щурила глаза, стараясь разобрать в потёмках, кто я -  покойник, пришедший по её душу или живой, а я тоже от неожиданности застыл столбом, пока она не совершила второй прыжок – к стене и не стала медленно сползать по ней, перестав молиться и только бубня что-то несуразное себе под нос.
- Тише, баб Галь, это я, я приехал к отцу, узнаёшь?  - отошёл я немного от шока.
Она закрыла лицо руками, потом открыла (надо сказать, что за эти годы старушка почти не изменилась, только морщин стало чуть больше и волосы, которые теперь вылезли из-под косынки стали совершенно белыми), быстро поморгала и мгновенно обрела спокойствие, вскочив с пола и встав так крепко и уверенно, будто бы и не было предыдущей сцены полунемого ужаса. Старушка пару раз смерила меня взглядом с ног до головы, как бы ещё не веря, что я из мира живых, а потом смачно плюнула себе под ноги (любила она плевать от досады) и выдав хитросплетённую матерную тираду минут на пять, причём не разу не сказав двух одинаковых ругательств, гаркнула на меня:
- Тьфу ты, антихрист проклятый, дьявол тебя побери. Какого ляда ты крадёшься как вор! Чуть саму до гроба не довёл, с папкой бы твоим рядышком прилегла! Не стыдно, а, Ирод, черти тебя раздери! Свинья! Кто ж так честных людей пугает! Я уж думала аки призрак за мной пришёл в ад тащить, туды твою растуды! Стучать то в столицах вас, видать, не учат, олух Царя Небесного!
- Извини, - примирительно потрясся за плечо прервал её я, - просто сама понимаешь, как мне тяжело, последний родитель всё-таки.
Нужно было играть роль приличного сына, деваться было некуда.
- Конечно, конечно, - забормотала она быстро сменив гнев на милость, - ты тоже не серчай, сынок. Я разве не понимаю, конечно, понимаю, мамку то не помнишь, а папка тебя растил. Хоть и не всегда ладили, а отец, ничего не скажешь. Тяжело тебе, ой тяжко, наверное, на душе – то?
Она проникновенно заглянула мне в глаза, будто прочитала там ответ и продолжила быстрой, как из пулемёта скороговоркой:
  - А я боялась, что уж не приедешь. Но тут ведь, в последний раз, чего зло-то на покойника держать? Приехал, сказала Ритка, ну как же ей не сказать, горе-то какое. Тяжело ведь умирал отец, долго мучился. Горел. Мы с соседками долго его выхаживали. Я тебе звонить хотела, не сообразила сразу про Ритку-то, а телефона твоего нет. И никто не знает, где ты. Потом додумалась к матери Риткиной сходить ну, к Ленке. А та как заорёт благим матом, мол, знать эту проститутку, ой прости ради Бога, что жену твою так, но как на духу ведь передаю, эту проститутку, мол, знать не желаю! А что ж, спрашиваю делать, ведь у парня, папка родной умер. Она и велела к сестре своей бежать, знашь можа её, тёть Валю? Не знашь? Ну, Бог с ним. Она мне телефон-то дала, вот я и позвонила. И ты приехал. Молодец, отца надо похоронить. Мне говорят, зачем из морга забирать, а я, как же не забрать раба божьего, пущай, он и не веровал особо, но Господь-то наш, он ведь всех любит? Коли не любит, то зачем тогда всё бытие наше? Вот я и рассудила, надо человека отпеть, ну чтобы по-христиански. А гроб-то, сынок, мы всей улицей на этот гроб скидывались, и могилу вот мужики вырыли, тоже денюжка немалая нынче…
Она снова заглянула мне в глаза, будто чего-то ждала. И мне было понятно, что явно нескупых мужских слёз и благодарности.
- И похороны, - продолжала она, - оформили, всё вскладчину, но эти, соседи-то, особенно дальние, знашь какие жиды, так что мы с баб Зиной, помнишь её, баб Зину? Ты с её внучкой Лидкой в детстве играл в пять лет, потом уехала она с отцом в Сибирь, ну Бог с ними, прости, старая я отвлекаюсь много, стара уже, глупа, так вот, мы с Зинкой в основном платили, а эти так, помаленьку, с божьей помощью, сынок. Нынче так дорого всё, везде деньги, да деньги.
Она обняла меня и крепкой прижала к себе. Захват у бабули с возрастом, чёрт возьми, нисколько не ослабел. Мне кажется, она и сама бы неплохо гроб до кладбища донесла.
 - Ой, сынок, - запричитала она, голося на весь дом, - тяжело-то как тебе теперь! - а потом также быстро стала опять тараторить, - У отца твоего денег не осталось, всё пропил, демон, Царствие ему Небесное, а долгов наделал сволочь, упокой господь его душу! Вон мужики какие-то здоровые, вчерась последнее вынесли. И мебель всё, рухлядь эту проклятую, и даже котёл газовый (как твой папка пропить его не успел, ума не приложу), хоть стол у них отбила насилу и табуретку эту ветхую. Скоты! Подождать не могут! После похорон бы понесли, что ли… Жаль мне тебя, милый, ничего, кроме дома этого ветхого батька-то тебе и не оставил, но дом тоже хорошо, так что на папу не серчай, пускай вино любил, но кто ж не без греха. Он ведь тебя вспоминал незадолго как в мир иной отойти, звал тебя, говорит: «Сказать ему кое-что хочу», а ты всё не ехал. Правильно, он мучился только долго, а мы ж не знали, помрёт не помрёт, а тебя-то найти…
Она перевела дух, не отрывая от меня пристального заискивающего взгляда, а потом тряхнула головой, словно опомнилась:
- Ой, ты ж с дороги милый, устал верно, пойдём-ка ко мне, я бабу Зину попрошу, чтобы дочитала, ты ведь помнишь её? Не помнишь? Не мудрено, столько лет не приезжал! Я тебя чаем напою, всё расскажу, бедно ведь последние годы жил отец. Боялись, хоронить будет не на что. Вот сама ходила деньги собирала, как нищенка, завтра мужикам ещё за вынос платить, за машину, чтобы до кладбища довезти. Поминки? Тут сам, сынок, решай. Отец-то не с кем не общался, друзей, сам знашь, у него не было, выпивохи одни проклятые, но коли нас соседей решишь позвать, нам ведь оно приятно будет, придём папку помянуть твоего.
Я помотал головой.
- А что не хошь-то?
- Я не устал.
Мне очень хотелось, чтобы она ушла. Последние пару минут я слушал её в пол уха, а теперь сойдясь с ней в клине, из которого она меня до сих пор не выпустила, я чувствовал её горячее громкое кисловатое дыхание, которое в моём бедном изнеможенном носу смешивалось с запахом трупного гниения и создавало такой аромат, от которого хотелось просто упасть и блевать до посинения. Хотя, на самом деле, это я утрировал. Можно было и потерпеть. Как можно было потерпеть и этот холод, и сырость, и ветер завывающей под крышей и отошедшие обои, кусками свисавшие со стен, и это мрачное убранство, и свечи и миро и ночные чтения. Но мне в тот момент очень захотелось остаться в одиночестве, немного подумать. Вот и всё. Может у меня совсем в башке всё поехало, если хочется размышлять рядом с разлагающимся телом? Ладно, наплевать.
- Ты уж не обижай меня сынок, вишь, сколько я сделала-то.
- Ни в коем случае. Мне просто хочется остаться наедине с папой.
- Понимаю, но молитвы как же, сам-то читать не будешь, вы нынче Бога-то не признаёте…
Нужно было от неё как-то избавиться. Рецепт я знал, он был до омерзения прост. К тому же весь этот цирк мне надоел. Хотя, если задуматься, все эти божьи люди, хоть и назойливы, но тем не менее не так плохи, потому что простые и понятные, гораздо лучше тех, что я оставил там за краем ночи, поэтому я легко мог её понять.
- Вот, - вывернувшись из её объятий, я достал из кармана деньги, которые мне так заботливо и пренебрежительно, как кость собаке, бросила моя недорогая любовница, - это вам с бабой Зиной за труды.
У бабы Гали буквально глаза вылезли из орбит.
- Сынок, куды столько? Здесь же уйма!
Но руки, вопреки её врождённой скромности чуть видимо тянулись к пачке.
- Берите, не стесняйтесь, вы заслужили.
Я вложил деньги ей прямо в руку и сжал её в кулак.
- Ни о чём не беспокойтесь, идите. Спокойной вам ночи.
Я заботливо взял её за плечи и развернул к выходу, тонко намекая на толстые обстоятельства. 
- Ладно, - неуверенно произнесла она, поддавшись моей твёрдой настойчивости, - точно, сынок?
Видимо, она не верила своему счастью и тому, что я так легко её отпускаю.
Я утвердительно кивнул, выдавив благодарную улыбку.
- Хорошо, и вправду, отчего человеку наедине со своим горем не побыть? -  забормотала она, - только вот ещё что, - она достала из кармана пальто конверт, - это папка твой накарябал перед смертью, сказал «Отдай сыну», очень хотел, чтобы ты прочёл. Не знаю уж чего-то там, я не заглядывала. Но для него, кажись, важно это было.
- Спасибо, - я двумя пальцами взял конверт.
- Ну, Христос с тобой, холодно правда тут, может тебе тулупчик принести? – крикнула она уже из коридора.
-  Спасибо, не нужно.
- Сиди, сиди сынок, я утром зайду, поесть тебе принесу, будем мужиков дожидаться. Ежли замёрзнешь, ты это, – она сунула голову обратно в комнату, - заходи. Дом-то мой помнишь?
В голосе её было столько учтивости, что хватило бы ещё на покойного отца.
- Угу, - я кивнул и махнул рукой.
- Заходи, не стесняйся, а то в этой холодрыге и озябнуть не долго. 
С этими словами она удалилась, опять заныли петли, потом послышался шум ветра, дверь с грохотом хлопнула и всё стихло. Я, наконец, остался один. Точнее, один на один.
Я поставил табуретку так, чтобы быть напротив гроба. Мне хотелось видеть его лицо, и в то же время быть на расстоянии.
Я уже говорил тебе, что немного побаиваюсь покойников. В детстве мне казалось, что они в любую секунду могут встать из гроба и схватить меня своей крепкой ледяной хваткой, а потом придушить или укусить.
Я смотрел на него долго и пристально.
Нет, он точно не встанет. Мёртвые не поднимаются из могил. Всё, что осталось на этой земле – только гнить в этом деревянном ящике. Завтра он отправится корить червей. Господи, неужели я настолько его не переношу? Очень трудно порой бывает заглянуть в себя. В тот момент я старался как мог. И не мог понять, что это: гнев или отвращение. Я всмотрелся пристальнее ещё раз в это изнеможенное обрюзгшее лицо с грязными пятнами, наконец, догадавшись, что это первые очаги беспощадного гниения и понял, что всё совершенно не так. Нет ни гнева, ни страдания. Есть только жуткая апатия. Если бы он был бы жив, если бы корчился, умирал здесь, в этом доме, на этом столе, мне было бы ровно также наплевать как и сейчас. Говорят, что дети – часть родителей, но я не чувствовал себя связанным с ним. Я был бесполезным придатком, рудиментом, который он по дикой пьянке породил на свет, бросив своё гнилое зерно в измученное побоями и усталостью тело моей матери, и я пророс как сорняк, на который смотришь на огороде, хочешь избавиться, но пока не знаешь, как.
- Почему, чёрт возьми, ты не забил меня в детстве до смерти? Боялся тюрьмы? Тебе не привыкать, вроде, ты за свою жизнь где только не был. Молчишь? Жизнь не дала тебе реплик в этой постановке, говорить буду только я, - я бормотал вслух эту несуразицу, глядя то на покойника, то на то, как медленно тают свечи, и воск течёт по их остовам. Две большие белые, они будут ещё гореть, а две жёлтые, церковные уже сгорбились и готовы упасть, навеки потухнув, -  да, пап, вон те две твои, - я указал на них пальцем, - а вот эти – мои. Вот в чём разница между нами. Ты уже затух, а я продолжаю тлеть и буду это делать до тех пор, пока тоже не растекусь жалкой бесформенной массой, потеряв всё то, что связывало меня с этим миром.
 Фу, ну и вонь! Ты всегда вонял, старик. От тебя пахло перегаром, дешёвым табаком, потом, дерьмом, а теперь – самый мерзкий запах, который могло только испустить твоё тело. Ты, может думал, что тлен не для тебя?  Нет, ты не так глуп, чтобы верить, что в тебе есть хоть какая-то святость, а Бог не настолько слеп. Хотя я не верю в Бога, потому, что ты отбил у меня ещё в детстве всю веру. Спасибо тебе за это. Я тогда думал, что Боженька, вездесущий и всевидящий, смотрит на нас через вон те самые звёзды, которые можно увидеть сквозь дыры в твоём замечательном потолке, что они рассказывают ему наперебой, как я страдаю, что он услышит, поможет, и ты бросишь пить, и мама к нам вернётся. Но сколько бы я не просил, не умолял, обращаясь туда с немым взором, всё становилось только хуже.
Спасибо, что показал мне, научил своими тумаками, что верить нужно только в себя, а лучше вообще ни во что не верить. Посмотри, посмотри, старик, кем я стал. А кем я стал? Даже так с первого наскока и не скажешь. В чём-то я даже похож на тебя, а в чём-то и хуже тебя. Но как же, чёрт побери, хочется верить, что я – не ты. Я люблю свою дочь, никогда не причиню ей боли. Да, с женой не задалось, но ведь, сам понимаешь, кто меня учил быть хорошим мужем? Ты лишил меня семьи, поэтому по жизни на этом пути я шарил, как слепой, действуя наугад, подчиняясь сиюминутным импульсам, инстинктам, а они, как назло сплошь были твоими. Много я наворотил. Хотя, что я напал на тебя то есть на того, кто даже теперь и вздохнуть-то не может? Мы такие, какими делаем себя сами. Но не подумай, с твоей души я грехов не снимаю, у тебя тоже много дерьма за душой. Вот, к примеру, что ты мне там написал. Вряд ли про свою бесконечную отцовскую любовь. А давай, посмотрим?
Я взял конверт, достал его и разорвал. Внутри оказалась фотография: на ней был мужчина, солидного вида, с серьёзным взглядом, радостно улыбающийся, счастливый, гладко выбритый в пиджаке, женщина, с красивыми волнистыми необычайно длинными волосами и очень добрыми глазами и ласковой, но грустной улыбкой, тоненькую, как соломинка, а на руках у женщины был спеленатый младенец, которого она бережно, словно боялась поранить или сломать, прижимала к себе.
- Что это, отец, - я вопросительно глянул на гроб, - дом… вроде бы наш. Это мама? И я там, спелёнатый? А этот мужчина…отец, не уж то это ты? Никогда бы не подумал! Я видел всегда тебя исключительно пьяным, отекшим, с заплывшими глазами, сального, грязного. Ты был таким? Вот уж и вправду странно – что может сделать с собой человек… Выходит, всю жизнь ты был себе самый страшный враг?
 Зачем ты мне дал это? Ведь я никогда раньше не видел у тебя этой фотографии… Для чего ты хранил её? Ты хотел, чтобы я увидел маму? К чему мне это теперь?
 Удивил, нечего сказать. Почему ты мне никогда её не показывал? Стыдно было признаться, что когда-то мы были семьёй? В каком году это было сделано?
Я перевернул фотографию, надеясь, что там, по старой традиции, будет написана дата момента, когда она была сделана.
Но даты не было. Там корявым прерывистым мелким почерком было – что-то накарябано, вероятно, рукой отца.
- О, ты и писать, оказывается умел!
Я попробовал вчитаться, но было очень тяжело что-то понять в этом дергающемся тусклом свете пары огоньков (свечи постепенно тухли одна за другой) и экран телефона тоже не особо мне помогал. Я понимал только отдельные фразы:
«Сын, прочти…очень важно…не хочу умирать с грехом на душе…случайно…не рассчитал силу…скрыл…не хотел снова…там, на огороде, слева от дровницы, не глубоко…она…любил…чудо…что не поймали… прости…поставь свечку…вызови ментов…скажи…прости ради Бога…сын».
 Я встал, и пошатываясь словно пьяный, в полубреду с мыслью о том, что всё это только дурной сон я пошёл к двери, которая вела в огород. Два раза чуть не упав в кромешной тьме, я кое-как нащупал ручку и дёрнул на себя. Сверху полетели комья грязи и гнилая стружка. Холодный ветер и капли воды ударили мне в лицо. Снег кончился, плюнув и окончательно слившись с холодным проливным дождём, который остервенело долбил по крыше, стенам, по мне, заставляя моё тело мёрзнуть и дрожать.
В тот момент мне было на это плевать. Казалось, что вообще все чувства отключились и только какая-то неведомая, непонятная мне сила, двигает моими руками, ногами, заставляет идти туда, куда указал отец. Огород совсем зарос. Я шёл по упавшей траве, всё вокруг шуршало и хлюпало, ноги мои увязали в земле, но я рывками выдёргивал их, пёр напролом, вытирая рукой воду с лица. Перед глазами у меня всё помутилось. Я сел на колени и стал рыть землю руками. Я чувствовал её мертвецкий сырой холод. 
Грязь то и дело проскальзывала у меня между пальцами. Я разбрасывал комья земли в разные стороны, не издавая ни звука, только то и дело отряхиваясь, как собака, от воды и продолжал рыть. Я слышал только стук собственного сердца, тяжёлое дыхание, паром вырывавшееся у меня изо рта и шум дождя. Бесполезно. Я взревел, стряхнул руки и пошёл обратно к дровнице. Там валялась доска. Она была очень тяжёлой, но мне было плевать. Я потащил её туда и стал поддевать землю ей. Я чувствовал, что промок насквозь, что весь грязный, что похож на безумца. Хотя нет, поверь на слово, в тот момент я безумцем и был. Опять тщетно. Я вернулся в дом в надежде, что мне повезёт. В комнате точно ловить было нечего, поэтому я сразу прошёл на кухню. Котёл и плиту уже успели вынести папашины дружки. Остался только стол и пара разломанных стульев, да какой-то платяной облупившийся шкаф в углу. Я заглянул туда. В нём лежали две железные кружки и старая сапёрная лопатка.
Я снова вылетел в этот проклятый двор и стал рыть с усердием крота. Мокрая тяжёлая земля полетела в разные стороны. Чем ближе я был к своей цели, тем явственней чувствовал, что помимо дождя, глаза мне заливают слёзы.
Не знаю, через сколько всё было кончено. Я не считал минуты. Я утратил связь с миром. Просто копал, пока не увидел кости. Смутно помню всё остальное, только отрывками, кадрами, которые плёночными обрезками складываются в прерывистый дёргающийся диафильм, мельтешащий на белом экране.
Я стоял на коленях у края ямы и плакал. Мне хотелось кричать, но я не мог. Изо рта выходили только пар и едва слышное сипенье. Это всё, что я мог. Руки мои задубели и истово дёргались. В правой я крепко сжимал треклятую лопатку.
Здравствуй, мама! После стольких лет я нашёл тебя. Ты не представляешь даже, как долго я искал тебя. А ты всё это время была здесь, со мной. Сколько мне было, когда это произошло? Года три-четыре? Ты не успела, должно быть увидеть очень многое из моей жизни. Я бы так хотел рассказать тебе о том, что произошло, но ведь это напрасно. Мама, мы ведь оба знаем, что мёртвым не дано нас слышать. В этом проклятье и тщедушность смерти. Но временами мы с тобой могли и её победить. Ведь я ощущал твоё тепло. Оно пробивалось через толщу земли, преодолевая холод расстояний, подобно свету погасшей звезды, который льётся на землю, когда она уже давно мертва. Прости, что так долго не шёл. Искал тебя совсем не там, а ты была здесь рядом. Ведь это ты держала меня, звала меня сюда вновь и вновь? Вот почему этот хлипкий дом не рухнул.
Мамочка, позволь же теперь, когда мы, наконец, встретились, отпустить тебя. Как? Как это сделать? Я так хочу, чтобы ты была со мной, но я умный мальчик, мама, я знаю, что больше всего ты хочешь уйти, подальше от этих стен, от логова чудовища, что разлагается там внутри. Я помогу тебе. Я не мог, не мог помочь тебе тогда, когда он разбил тебе голову в запале пьяного гнева, но я помогу тебе сейчас.

И я встал с коленей. А потом на негнущихся ногах, мотаясь из стороны в сторону, пошёл обратно в дом. Глаза уже привыкли к темноте. Я не стал заходить в комнату, не хотел снова видеть то, что когда-то отняло у меня всё: всю любовь и тепло, которые должны были быть моими.
 Я знал куда нужно идти, никогда я ещё твёрдо не был уверен в том, каким должен быть конец пути. Надеюсь, бензоколонка осталась там же.
Я вышел из дома, крепнущим на глазах быстрым шагом, ворвавшись в кромешную пелену дождя, не чувствуя сырости, не слыша того, что в ногах у меня хлюпает, я шёл мимо спящих домов, подозрительно косившихся на меня своими кривыми нескладными фигурами. Мимо меня неслись батареи плотных железных заборов, за некоторыми из них едва слышно поскуливали местные псы, видимо, прячась от воды и холода в тесной конуре. А мне не нужно было прятаться. Я упрямо шагал вперёд, и вода разлеталась у меня под ногами в разные стороны и ждал пока на горизонте начнут загоняться мириады искусственных электрических огней. Я был почти рядом, когда в первый раз поскользнулся и упал прямиком в грязь. Как будто мне до этого было мало! Где же она? Может я всё уже позабыл? Нет, чёрт побери, я помню каждый сантиметр этих забытых Богом закоулков! В детстве мне довелось увидеть и обойти их все. Под некоторыми из этих заборов я спал жаркими летними ночами. И хотя ночью тоже было душно, но моё тощее тело мёрзло на твёрдой земле. Теперь мне можно не бояться холода. Вон и огни. Они зовут меня. Я уже иду. Иду и знаю, что ничего уже не боюсь.
 Представь себе, как я мокрый одними губами, хрипя и кашляя совал деньги, таращащемуся на меня во все глаза заправщику, прося налить мне канистру бензина. Грязный вымокший до нитки человек из темноты, словно болотное чудовище, протягивал бедному ничего не понимающему парню слипшиеся мокрые деньги для того, чтобы снова утонуть во тьме…

***
Бензин лился быстро. Его запах перебивал запахи тлена и гнили, запах отвращения, вкус боли и отчаянья. Я лил осторожно так, чтобы хватило на всё…
Только бы зажигалка сработала. Я чиркнул раз, потом ещё раз. Вот он, спасительный огонь, та сила, которая поможет мне отправить всё это в прошлое, превратив кошмар в безобидный пепел, оставив после себя кострище, чёрные обожженные брёвна и запах гари. Живительный очищающий огонь. Я встал на пороге и ещё раз посмотрел в эту чёрную бездонную прорву. Иногда это единственный способ забыть.
И снова мне пришлось стоять под проливным дождём. Я только что вдруг что-то понял, и от этого понимания меня начал бить жуткий озноб. Сквозь грязные окна было видно, как занимается пламя. Огонь быстро разгорался внутри, но не торопился рваться наружу, давая понять, что он ненавидит сырость. Я знал, что он очень голоден и сейчас будет медленно со вкусом и аккуратностью заправского гурмана насыщаться. И дождь и слякоть не смогут ему помешать.
 Окна стали переливаться ярко-оранжевыми бликами, не знаю, сколько времени прошло, когда до моего слуха донесся треск горящего дерева. На гроб топлива я не пожалел. Он не заслуживал предания земле.
Уж я берусь судить! Пускай хоть на это у меня будет право!  Пусть огонь заберёт всё это!
Я достал телефон. Хорошо бы его не намочила вода. Везёт, эта китайская сволочь и динамиком не повела. Я вызвал пожарных. Огонь разгорался всё сильнее. Я видел, как пламя своими горячими языками вырывается из стесняющих его гнилых досок и просится наружу, но встречаясь с водой, без устали льющейся сверху, корчится шипит и старается залезть обратно, пасуя перед силой, которую ей ни за что не победить. И хотя было темно я видел, как к небу валом валит густой серый дым, запах гари стал пронизывать воздух, а потом дом затрещал и стал потихоньку сникать, готовясь в любую минуту рухнуть туда, к спасительной сырой земле, когда окончательно догорят и лопнут перекрытия. 
В соседних домах стал загораться свет, послышались крики людей. Нужно было идти. Я видел уже достаточно. Важно, чтобы не увидели меня. Я развернулся и отправился восвояси, прячась в темноте, словно преступник. Но на душе у меня впервые за долгое время было легко. Меня будто после алкогольного отравления вмиг вытошнило, и вся гадость, что так долго копилась внутри наконец вышла наружу, принеся телу небывалое облегчение. Я шёл навстречу неизвестности, но чувствовал, что внутри у меня не пустота. Там теплилось что-то важное, большое, какая-то необъяснимая сила, внушающая надежду и веру, слепую, но такую сладкую и приятную веру, что всё в конце концов будет хорошо.
Жаль, что не всё в мире можно исправить огнём. Жаль, что запалив что-то всегда рискуешь обжечься. Жаль, что болеть начинает так поздно.
 
***
Я боялся, что на утро мне станет хуже. Но проснувшись в дешёвой гостинице, на смятых пахнущих затхлостью и пылью мятых простынях, я ощущал всю ту же лёгкость, что и ночью. Хорошо, что у меня оказалась с собой кредитка. Вряд ли без неё они бы стали заселять грязного, почти сошедшего с ума бродягу. Но деньги и паспорт со звучным именем сразу меняют дело. Слава Богу, в этой дыре новости тоже читают. Дали не самый плохой номер.
Я лежал, вытянувшись на кровати и смотрел, как в комнату сквозь широкое окно врывается солнце, обагряя ещё розоватыми сонными лучами стены и потолок. Неужели этот бесконечный дождь кончился? Мне больше не хотелось спать. Хотелось, чтобы поскорее высохла одежда и я смог уехать отсюда к чёртовой матери, оставив всё позади. 
Впервые всё было просто и понятно. Уволиться, покончить с этим дерьмом, порвать с редактором. Завязать писать эти гнилые статейки, отдающие «желтухой». Со временем прошлое должно отпустить, если грамотно ляжешь на дно. Развязаться с женой заместителя, этой бабушкой Сатаны. Послать эту старую суку гореть в аду. Пускай ищет меня, мне всё равно. Найти работу в обычной, можно даже районной газетёнке, писать про погоду и вести с полей. Не нужно ничего: ни славы, ни имени, ни богатства. Пусть только имя в последний раз поможет найти место, и выкину его на помойку ко всем чертям вместе с остальным. Квартиру можно будет продать, взять что-нибудь поскромнее, в каком-нибудь зелёном спальном районе, рядом с детским садиком. Помириться с женой.
Любить…слишком испорчено теперь это слово, но вот уважать друг друга, если повезёт, мы сможем. Воспитывать дочь. Проводить с ней как можно больше времени…
… Дочь. Чёрт, опять этот гадливый страх сверлит мою мразотную душонку. Я взял с тумбочки телефон, быстро набрал номер.
Долго пришлось слушать длинные протяжные гудки. Каждый из них усиливал мою тревогу. Да, ладно, вдруг они просто гуляют. Было бы глупо, если бы она целый день сидела около телефона…
Я отложил телефон, но чувство тревоги не оставляло меня. Однако, что же я мог сделать, находясь так далеко от них? Нет, нужно успокоиться и взять себя в руки, иначе всё снова может пойти под откос…
 Потом мне захотелось есть. Нужно будет зайти в какое-нибудь кафе по дороге, перекусить, а потом прочь отсюда, налаживать свою никчёмную жизнь.
Чёрт возьми, а ведь был на волоске, был почти уже как он. Но от него остались только обгоревшие останки. Лучше бы вообще пепел, но так только в книжках бывает. Теперь всё будет не так. Иначе.
Я оделся, застелил кровать, вышел из номера, закрыл дверь на ключ. На ресепшине меня встретила администратор, белобрысая молодая девушка, по виду ещё студентка, с рябым лицом, большим ртом, но очень приветливой улыбкой:
- Хорошо спалось?
- Отлично, – улыбнулся я в ответ.
- Извините, у нас тут скромненько, к нам редко приезжают известные личности…
- Бросьте, не извиняйтесь, - я махнул рукой, - не такая я уж и известная личность. К тому же всё было замечательно.
- Оставите отзыв на сайте?
- Как только вернусь домой.
Она улыбнулась ещё шире.
- Спасибо вам огромное. Вам что-нибудь ещё?
- Нет, я хочу сдать ключ.  Пора на автобус.
- Если не секрет, – она окинула меня игривым взглядом, - вы у нас работали?
- Можно и так сказать.
- Знайте, а у нас такая новость. Вчера, - она округлила глаза, голос её стал громким, почти восторженным, - представляйте, в частном секторе, дом сгорел.
- Правда?
Я старался выглядеть как можно более удивлённым.
- Да.
-Хороший?
- Нет, говорят, там алкоголик какой-то жил. Потом помер. Дом был пустой, вроде как. Но пишут вот, что поджог.
Как быстро разлетаются новости. Хотя, чего я хотел. Маленький город, два события в год и, причём первое, как прорвало стояк у общественного туалета где-то в центре. А тут – поджог.
- Жертвы есть? – учтиво поинтересовался я.
- Нет. Кто-то вызвал пожарных, быстро потушили. Соседей не зацепило. Только сын его, вроде как, по словам соседей, в тот момент должен был находиться в доме, парень приехал на похороны отца, но его пока не нашли. Пропал без вести.
Удивляешься, почему они ничего не знали обо мне? Это не мудрено. Когда мне исполнилось восемнадцать, я взял фамилию бабушки, чтобы никто никогда меня не связал с папашей. Не нужно мне было такое отвратительное пятно на мою репутацию. А соседи в этой деревне, слава Богу, вряд ли читали новости, разве что «Вести с полей» или «Сельский час», поэтому были не в курсе, кто я на самом деле и чем я конкретно занимаюсь. 
Я был доволен, что разделил свою прошлую и настоящую жизни окончательно.
 - Есть история, кстати, специально для вас, - подмигнула она, я кивнул, делая вид, что мне очень интересно будет послушать - вы ведь спец в подобных делах. Говорят, что на заднем дворе, в огороде, нашли труп. Только не от пожара, а давнишний, кто-то его раскопал, прежде чем поджечь. Странная история, не правда ли? Попахивает криминалом.
Она вопрошающе смотрела на меня, улыбаясь во весь рот, будто ждала, что сейчас со слезами на глазах я буду её обнимать и благодарить за подаренную мне этой информацией, снятой с крыла местной сороки, будущую сенсацию.
 - Пускай местные занимаются, - я прищурился и прочитал на бейдже «Татьяна», - Танюша, у вас очень хорошие журналисты, видите, как быстро сработали, вчера пожар – сегодня уже …
- На сайте,-  подсказала она.
Ого, семимильными шагами идёт прогресс, и в наш колхоз кабель завезли. Мне бы так, когда я начинал. Хотя, не всё равно ли?
- Но за новость спасибо.
- Правда?
- Кончено, вот это вам от меня.
И с этими словами я положил на стойку свой телефон. Глаза у неё чуть не выпали из орбит.
- Это же…очень дорогой…, - она запнулась.
Трубка у меня действительно была не из дешёвых. Она таращилась на меня, как на психа. В голове её не укладывалось, как можно просто так взять и отдать первому встречному такой аппарат.
- Берите, не бойтесь, он не ворованный.
- Да, что вы, я и не думала…
Она как испуганный зверёк, боялась к нему прикоснуться.
- Сим-карту я выкинул. Пользуйтесь на здоровье, не захотите, отдайте там горничной или…
- Нет! – она ловким движением схватила его со стойки, - спасибо огромное! Спасибо!
Она взвизгнула, и чуть не вывалившись из-за стойки, обхватила мою шею руками, норовя меня задушить, а потом внезапно отпустила, лицо её стало серьёзным.
- Я вам… что-то должна? – спросила она робким голосом.
- Ничего, - заверил её я, - это просто подарок, вы мне очень понравились, сразу вчера заселили и номер дали хороший и полотенца принесли. Так сказать, за беспокойство.
Она снова засияла.
- Кстати, хочу сказать, я в Интернете всегда ваши статьи читаю. Вы классный. Вы молодец! Так хорошо всех этих гадов выводите на чистую воду! Мой папа всегда газету покупает, когда ваши статьи в ней выходят. Все мужики на заводе…
Я не хотел её слушать мне было противно. Нет, не от этой дурёхи, от самого себя. Прошлое догоняло меня, нахлёстывало могучими волнами и накрывало с головой.
- Спасибо, Танечка, очень приятно. Я бы с вами ещё поговорил, но мне пора.
Я двинулся к выходу.
- Приезжайте к нам ещё, - зазвенел девичий голос, ударив мне в спину. Я слышал, как щёлкнула крышка телефона. Она готовилась «примерить» обновку.
Пускай ещё кому-то сегодня будет хорошо.
Я вышел из гостиницы, и в лицо мне сразу ударил холодный осенний воздух. Солнце то скрывалось за тучами, то просовывало свой яркий, но уже лишённый всякого тепла свет между ними и играло в больших лужах.
Я шёл медленно, расшвыривая ногами засохшие жёлтые листья и смотрел только вверх, слушая, как под ногами шелестит листва. Мне нравилось наблюдать, как путается солнечный свет в кривых оголённых чёрных и сырых после вчерашнего дождя ветвях деревьев, которые громоздились друг на друга вдоль тротуаров, нравилось, чувствовать запах сырой листвы, мельтешившей под ногами, что на улице почти нет людей, потому что ещё рано и потому что рабочий день и почти нет машин. Улицы были свободны и спокойны, и также как и я не торопясь дышали осенью, наслаждаясь последним теплом. Ноги ещё были сыры, пальто тоже не успело просохнуть, но я не замечал этого. Мне хотелось войти в кафе и спокойно позавтракать. Я шёл вдоль домов, которые видел вчера в окнах машины, но они не казались мне такими пугающими отталкивающими. Просто унылые старые здания, с мокрыми пятнами на фасадах, потому что не успели ещё просохнуть после вчерашнего дождя. Вон и вход в кафе, наконец-то я могу нормально поесть.
Когда я дёрнул дверь на себя, звонко дзынькнул колокольчик, как будто приглашая меня войти, и я не смог ему отказать. Выбрал стол у окна. Тут было очень уютно. Маленькое помещение, пять или шесть столов, покрытых чистыми белыми скатертями. На них стояли вазы с искусственными цветами, салфетницы, правда не все с салфетками, солонка и перечница. Стулья были плотно задвинуты. Порядок и гармония, мать твою, всегда следуют рука об руку. Я сел за столик и стал ждать официанта.
 Окна выходили на другую строну улицы. Там стояли мусорные баки, а рядом с ними возвышалось огромное дерево с широким стволом и могучими ветвями, сплошь облепленное воронами. Они летали, кричали, копошились в мусоре, хлопали крыльями, старались пригоршнями уместиться на ветках, иногда дрались, создавая пустую никчёмную суету и гвалт.  Некоторые из них гордо вышагивали вдоль огромной лужи, с таким важным видом, как будто что обронили на сырую землю, но слишком себя уважали, чтобы это что-то с неё поднять.
- Подать вам меню? – учтивый голос официанта, молодого темноволосого коротко стриженного широкоплечего парня оторвал меня от этого упаднического пейзажа.
- Не нужно, скажи, дружок лучше, что у вас на завтрак?
- Сегодня яичница с беконом, блины с джемом и чёрный кофе.
- Неси.
Он покорно кивнул и сделал в блокноте пару пометок.
- Больше ничего?
Я глянул на него и улыбнулся. Какая выправка, какой фасон. Белая рубашка, чёрная жилетка, этот блокнотик. Мне нравится такой стиль.
- Посмотрим, - обнадёжил я его и махнул рукой.
Я остался один, чувствуя на душе небывалую лёгкость. Странное чувство, если учесть, что вокруг меня смыкалась такая задница, что продохнуть было невозможно. Но мне не хотелось об этом думать. Только смотреть на то, как галдят вороны, кружась на фоне бледного осеннего неба, на котором тучи то и дело то закрывают, то показывают робкое потускневшее солнце. Мне нравился этот пейзаж, это уютное кафе, с его тусклыми люстрами в старомодных тканевых абажурах, маленькими столиками и звоном посуды где-то в глубине, с запахом жаренного мяса и хлеба и чего-то ещё очень ароматного.
Мне вдруг захотелось написать про всё это. Господи, как же это было просто. Оно всегда было со мной, но я предпочитал его не замечать, стремясь к поддельным обманчиво-ярким огням лишь для того, чтобы обжечься посильнее.
Через несколько минут пришёл официант с подносом, выложил еду, и я попросил у него ручку и бумагу. Он удивился, но просьбу выполнил. Я плотно и с аппетитом поел. Еда мне показалась очень вкусной. Потом, когда унесли тарелки, я взял ручку, пододвинул листок и стал писать. Писать то, что чувствую. Ручка легонько скользила по листу аккуратным росчерком, а я старался не прерываться не на секунду, стараясь выложить всё, что так долго копилось внутри меня.
- Яна, ты долго будешь с посудой копошиться?! – донесся громкий визгливый женский голос со стороны кухни. Так может кричать только администратор. Воображение рисовало женщину с волосами, заделанными в пучок не молодую, но и не старую, средних лет, в роговых очках, белой блузке и чёрной юбке-карандаше.
- Сейчас домою.
- Смотри, я через несколько минут зайду в туалет и если там не будет отметки об уборке, то наложу штраф!
Потом стук каблуков. Грохнул столовый прибор в сердцах брошенный в стальную раковину. Это напомнило мне что-то очень знакомое, но уже такое неясное и далёкое, что я практически не мог уловить.
Сегодня всё будет иначе. В душе, подобно бабочке, испытывающей перерождение из мерзкой гусеницы в прекрасное насекомое в душном коконе, вызревал восторг. Я ощущал небывалый прилив сил. Теперь всегда всё будет иначе. Я отринул прошлое, сжёг его и закопал глубоко в земле. К чёрту деньги и известность, хочу просто быть. Видеть всё это. Чувствовать. Жить…
 Почему же раньше я не замечал таких очевидных, но важных вещей, когда они были совсем рядом, окружали меня, стучались в душу, или вправду говорят, что большое видеться на расстоянии?

***
Когда я вернулся в большой город, был уже вечер. Он вызревал в виде полной луны, с нахрапом раздвигавшей тучи, как плотный мужик в душном переполненном трамвае в утренний час пик, и россыпи звёзд наблюдающей за её борьбой. Ветер, поддавшись упорству луны, расчищал для всей этой небесной братии дорогу, с небывалом усердием разгоняя тучи, чтобы стало совсем ясно и светло. Я радовался, что сегодня ночью не будет дождя.
Первым делом я купил себе новый простенький телефон и сим-карту. Её номер я помнил наизусть. Прежде, чем вваливаться домой, нужно было разведать обстановку. Монотонные гудки. Раз за разом. Она не могла говорить? Может, догадывалась, что это названиваю я, поэтому не хотела снимать трубку? Признаюсь, я снова заволновался в тот момент.
Нет, тревожные мысли прочь! Иногда в нашей жизни всё очень прозаично, и не стоит лишний раз усложнять: может она просто звук забыла включить, вот и всё. Вибрирует где-нибудь на дне её бездонный сумке (женщины без таких сумок, кажется, жить не могут), светится, даёт знать о себе, а она, как назло, в упор не замечает.
Очень скоро я добрался до дома. Холодало. Ветер становился всё более порывистым, яростным, старался обжечь мне лицо и руки. Солнце медленно садилось, скрываясь за отвесами высотных зданий, готовясь погрузить город в непроглядную тьму.
Мне очень хотелось домой, в тепло. Ещё больше мне хотелось побыстрее всё поправить. Но как? Конечно, нужно купить цветов. Женщины любят цветы. Это не подкуп - просто знак внимания. Я надеялся, что она пустит меня. Хотя я ударил её уже два раза…
 После такого я бы сам себя точно не пустил. Господи, какай же отмороженной мразью я был!  Оставалось только теплить слабую надежду, что она найдёт силы простить меня. Но, мать твою, путь наших обид и моих ошибок такой длинный…
Но мне хотелось верить, что я найду способ всё исправить, смогу подобрать слова. Пускай только выслушает. Про то, что всё будет иначе. Может быть, мы уедем, начнём заново. Почему бы и нет? Никто из моих женщин плакать точно не будет. Мы друг для друга никогда ничего не значили, только пустое плотское удовольствие.
Зайдя в подъезд, я понял, что не хочу подниматься на седьмой этаж на лифте. Мне нужно было пройти по лестнице хотя бы для того, чтобы осмыслить каждый свой шаг. Я решил думать на каждой ступеньке о том что было, но главное о том, что будет.
Иногда приходится жить вопреки. Я слишком долго не мог этого понять. Она была со мной всё это время, когда я пил, не ночевал дома, орал и замахивался на неё, забыв о долге, о котором она, в пику мне, никогда не забывала. В конце концов, у нас нечто большее, чем просто пустая привязанность, маленькое существо, где два наших неблаговидных начала слились в одно целое, создав новую хрупкую жизнь, ради которой стоит всё починить.
Шаг, ещё шаг. Прошу тебя, кто бы ты ни был, умоляю тебя та сила, которой я всегда пренебрегал помоги мне, сделай так, чтобы в её сердце нашлось для меня прощение. Ради этого можно пожертвовать всем.
Чистый подъезд, где-то пахнет свежей краской, мои шаги так гулко разносятся по лестничной площадке. Я готов отдать всё эту закулисную благодать, всю внешнюю бесполезную опрятность и комфорт за простое затхлое убранство пыльной пятиэтажки, где не так тепло и уютно, но где, став проще и понятнее, я мог бы обрести то, чего у меня никогда по настоящему не было – дом.
Дом – такое простое короткое слово, которое значит намного больше иных, более красивых и длинных поэтических виршей. Вот она дверь. Сейчас я приоткрою её и застыну на пороге, скованный крепкими путами неизвестности, и страх ледяной рукой сожмёт моё сердце.
Я чувствовал дрожь, скорыми поездами, гуляющую по моему телу. Нужно решиться. Уже сделано слишком много, но…
Я повернул ключ. Раз поворот, потом второй. Дверь была не заперта. Странно. Я вошёл в тёмную прихожую, нашарил выключатель и зажёг свет. Вокруг как всегда был порядок. Обувь, мужская и женская была аккуратно выстроена на полу в ряд, аки солдаты на плацу. Одежда на вешалке висела ровно, без складок, рядом была сложена коляска, отдыхавшая после прогулки в углу. Вот трюмо: большое зеркало вычищено до блеска, во всякие стаканчики и подставочки натыканы расчёски, ножницы, щётки для обуви и прочая мелочь.
Я прошёл в ванную. Обстановка там меня насторожила. Повсюду валялись осколки стекла. Что за чёрт?!
Большое зеркало висевшее над раковиной теперь было рассыпано по полу грудой осколков, на некоторых из них виднелась кровь. Неужели она нечаянно его разбила? Порезалась? 
Тревога? Нет, меня обуяла настоящая паника. Понимаешь, она слишком любила порядок. Как бы эта женщина не уставала, у неё всегда находила силы, чтобы прибрать даже самый мелкий сор. А тут осколки… Я не верил, что она забыла их подмести.
Я хотел позвать её, но не мог выдавить ни слова. Что-то тут точно произошло. Я вышел обратно за дверь и лихорадочно стал набирать номер её мобильный. Гудки, приглушённый звонок послышался где-то в квартире. Тогда я распахнул дверь и вместе со сквозняком уже ворвался туда и быстрым шагом, разбрасывая ногами вещи прошёл на кухню.
Я встал в проходе, как вкопанный. На кухне тоже всё было вычищено до блеска. В шкафу белели тарелки, лежала всякая кухонная утварь, ни соринки, ни крошки, только две кружки с недопитым остывшим кофе стояли на столе. Рядом с ними лежал телефон моей жены, который из последних сил тренькал в этой гнетущей ужасающей гробовой тишине.
С кем она могла пить кофе, чёрт подери? Мужчина? Нет, я сразу отверг ревность и мысленно растоптал её ногами. У человека, который едва ли может найти минуту на себя, вряд ли может найтись время крутить роман на стороне.
 В воздухе витал странный запах. Кажется, это были духи, и почему-то это больше всего меня беспокоило. Да, я, бессовестная скотина, до жути мало знал о своей жене. Но запах…у каждого есть свой запах, а я с детства привык остро чувствовать и запоминать, чем пахнет каждый человек. Обоняние, знаешь ли, даёт куда больше представлений о людях, нежели самый намётанный глаз.
Не знаю, как тебе объяснить…Я сам не понимаю, как у меня это работает.  Ну, вот смотри: если у человека подмышки постоянно воняют потом, как у моего бывшего, почившего в возе истории горе-журналиста Миши, значит он не следит за собой. Значит очень неаккуратен. Если человек не аккуратен, то и в делах он не особо надёжен…Как-то так. Простая логика, но она всегда работала.
Вот теперь я чувствовал в квартире чужой запах, и он тревожил меня. Теплилась слабая надежда, что это только мои звериные ощущения, выработанная за годы хождения по лезвию бритву система защиты, инстинкт, который призывал меня во всём видеть опасность.
Что делать? Где сейчас моя жена? Что с дочерью? Дочь!
 Все двери как назло были захлопнуты.
Я истерично стал метаться по квартире, боясь заглянуть хотя бы за одну из них, обнаружить то, от чего может замереть сердце.
 «Только бы она не сделала это, пожалуйста, только бы…», - я шептал это и слёзы лились у градом у меня из глаз. Я плакал и не мог остановиться. Утратив контроль над телом, я будто пробкой вылетел из него, и оно, лишившись хозяина, потеряло точку опоры и, не став сопротивляться прилившей к ногам слабости, медленно сползло по стене на пол.
А вдруг не она. Ведь был тут кто-то другой, я уверен, что чутьё меня не обманывает. Мог ли кто-то навредить им? Конечно! Я слишком долго бросал во все стороны грязь, многих запачкал. Раньше я не думал, что кто-то может добраться до моей семьи…Семьи…

Кончено, всю жизнь ты жалел только самого себя. Тебе не было жаль выбивать дух из несчастных, вставших на твоём пути. Я уж промолочу про виновных. Ты шёл по головам, не боясь поскользнуться. Ты сам говорил, мой мальчик, что у каждого есть цена. О, ты знал себе цену. Тебе было жаль свой талант, свои амбиции, которые гасились, словно окурок о земную твердь жизни. И ты рыл её руками, пытаясь добраться до чужих скелетов, не зная, что дома, на огороде, закопан твой. Тебе было жаль твою мать, когда ты её нашёл? Не думаю. Ты никогда не умел жалеть кого-то, кроме себя. В тот момент ты кричал потому, что тебе было обидно, что тебя лишили материнской любви. Тебя! Я просил тебя подумать о дочери, но ты был глух, требовал заткнуться. Правильно, я же не просил подумать о себе… Теперь ломай голову, что скрыто там, за одной из этих дверей, молись, чтобы они были живы… Что это за запах витает в воздухе? Дыши глубже, запоминай - так пахнет расплата!

Я встряхнулся и вскинулся всем телом.
«Вставай, - вполголоса приказал сам себе, -  вставай, жалкий ублюдок. Забыл, чему тебя учили? Ты всё ещё падаешь, значит, урок был не в прок. Вставай».
И я поднялся. Потом подошёл к первой двери дрожащей рукой толкнул её. В большой комнате тоже было чисто и убрано, даже пыль вытерли. Всё было залито лунным светом, и я видел только понурую мебель, большую тяжёлую люстру, и слышал громкое тиканье настенных часов. Тик-так, тик-так. Этот звук отдавался у меня в голове страшным ревущем гулом.
Я прикрыл дверь и выдохнул. Сюда давно уже не заходили. Значит, спальня…
Я инстинктивно бросился туда, но рука моя замерла, едва я поднёс её к дверной ручке. Я почувствовал, что у меня нет сил её повернуть.
Я схватился за неё раз, потом другой. Надо! Надо! Тихонько ручка начала сдвигаться в сторону. В тот момент мне казалось, что двигаю её не я, что я снова стою где-то в стороне, а это какая-то другая, неведомая сила, хочет мне показать, что там, в этой комнате, чтобы я увидел воочию, что натворил.
Дочка спала с нами в одной комнате, там стояла её кроватка. Я боялся, что увижу её в этой кроватке… Нет, нет, только не это! Ты не отнимешь у меня…
Ворвавшись туда я сразу глянул на детскую кровать. Она спала, завернувшись в одеяло. Выстиранные вещи, источавшие приятный аромат детского порошка были заботливо разложены по шкафчикам, рядом стояли игрушки, только пара из них валялась на полу. На одной из спинок кроватки висел женский халат.  Я хотел пройти по белому ковру, но вспомнил, что ещё не разулся. Переминаясь с одной ноги на другую я стал осторожно стягивать обувь.
Возможно, она просто быстренько убежала в магазин пока ребёнок спит. Осколки решила подмести, когда вернётся. Чего я удивляюсь, ведь она была одна. Она…чёрт меня подери! Вторая кружка – так может зашла соседка, скажем, за солью, что тут удивительного, она у меня воспитанная образчик домового этикета, один только весь этот порядок чего стоит?
  … Она так заботится…А в ответ только удары по лицу. Для неё так важно было, чтобы я обратил внимание. А я приходил брать, убедив себя, что даю. Тоже мне манна небесная! Всё это время отдавала она, отринув ненависть и презрение. Я привык смотреть только на поверхность, не проникая в суть, потому что привык, что если расковырять суть вещей, всё может оказаться не так, как есть на самом деле. А для меня это было не выгодно. Правда, я только и делал, что жалел себя. Ей же жалости хватило на всех, в том числе и на мою презренную тушу. Она могла говорить, рычать, но каждый раз, когда пыталась укусить, ей мешала… Любовь?
 Я прошёл к нашей кровати, упорно глядя в пол. Мне не хотелось смотреть на дочь, поскольку меня сжирало чувство вины. Я никак не мог заставить себя поднять голову и посмотреть на это маленькое существо.
Когда она родилась я был пьян. Мой отец, когда мама рожала, тоже, говорят, напился до посинения. Тьфу, опять не о том. А может, о том? В нём жил яростный зверь, и только алкоголь мог его успокоить. Я – тем паче.

Пока твоя мама мучилась я лежал в объятьях другой женщины. Когда на утро я чуть протрезвел и всё-таки приехал к вам, все врачи смотрели на меня кислыми физиономиями. Не потому что веял знакомый запашок, нет. На моём лице не было радости. Прости, милая, я не понимал, что ты такое. Тогда, моё тщеславие орало мне в пьяное ухо, что ты жалкая обуза, ободранная красная свёкла, которая только и умеет, что пищать и выпускать испражнения. Мне потребовалось потерять тебя…вас, чтобы осознать, что ты – единственное существо, благодаря которому я могу стать немножечко…нет, не скажу. Что лучше, иным…Я не знаю, как просить прощения, для меня его просто нет. И мне жаль, что ты, ты, мой ангел, не умеешь злиться. Ты одна не можешь меня ненавидеть, хотя и должна больше всех…

 Я разделся, бросив вещи на стоящий неподалёку стул, расстелил кровать и опустился на свежие белые простыни, выдохнув и прогнав накатившую тревогу. Меня разбивал сон, и не хотелось думать. Просто закрыть глаза и дождаться завтра, когда я проснусь, и услышу на кухне звон посуды. Она вернулась и…
Нет, что-то не отпускало меня, заставляло нервно прислушиваться. Секунда, другая. Она…где дыхание, почему, чёрт побери, я не слышу её дыхания? Она всегда дышала легко, но в те редкие моменты, когда я случался дома в одной кровати с женой, я всегда, прежде чем уснуть, слушал, как она дышит.
Я вскочил и подбежал к кроватке.
Маленький ребёнок лежал, уткнувшись лицом в подушку. Золотые вьющиеся волосы были раскиданы по ней и чуть блестели в лучах мерцающей за окном луны. Слабое свечение, пробивающееся в комнату через занавешенные окна, растекалось и, будто специально для меня падало, словно луч самого неяркого прожектора на сцену, прямо на кроватку, освещая мою доченьку и, кажется, совсем не беспокоило её.
Нет, не может быть. Она спит, очень крепко спит. Глаза её плотно закрыты, в одной руке зажата простыня. Конечно спит. Дышит так тихо, что и не слышно.
Ничего, так у нас ведь так бывало, да, родная? Помню пару раз ночью, когда ты была совсем маленькой, я вскакивал в холодном поту, вслушиваясь в темноте изо всех сил, стараясь уловить твоё спокойное размеренное дыхание, и никак не мог услышать. Тогда я потихоньку вставал, подходил к тебе и до меня доносилось это благостное едва уловимое сопение абсолютно невинного существа, прибывающего в ангельском покое.
В бледном свете луны, когда глаза привыкали к полутьме, я видел твои крохотные ручки сжатые в кулачки, поджатые губки, видел спокойное умиротворенное личико и мне становилось тепло и спокойно на душе. Я мог простоять так хоть час для того, чтобы ловить твоё дыхание, веря, что оберегаю сон своей малютки.   
И в этот пугающий момент, ты конечно же спишь, моя малышка, просто папа никак не может услышать, как ты дышишь, потому что ты делаешь это очень тихо, словно не хочешь меня беспокоить, хотя было бы очень странно, если бы такая крошка сопела, как паровоз. На твои ножки накинуто одеяло, они, наверное, очень тёплые.  Как бы мне хотелось дотронуться до тебя. Но не хочу будить. Можно, я просто постою тут, около тебя? Я знаю, что ты не против. Я готов вечность смотреть на то, как ты спишь. Хорошо, что ты не знаешь ни секунды того кошмара, что всю твою коротенькую жизнь творился вокруг, ничего, мы потом всё поправим. Всё будет хорошо.
Вдруг меня обдало сильным ветром. Я так долго пробыл тут, но не почувствовал его, потому что внутри меня всё горело. Теперь, когда моё нутро, казалось бы, успокоилось, я осознал, что в комнате очень холодно.
В смятении и суматохе я не обратил внимание, что окна приоткрыты, а занавески колышутся на ветру. Какого чёрта оно открыто? Ребёнок же замёрзнет! Я бросился закрывать его, путаясь в колышущихся занавесках. Почему я не заметил этого раньше? Пялился на луну? Ничего вот так, щёлкнул шпингалет.
Почему ты не шевелилась, не плакала, моя милая, ведь тут так холодно? Я подошёл к кроватке и осторожно взял её на руки.
 Она не дышала. Я тихонько взял её ручку, стараясь нащупать пульс. Ничего. Ну, давай, я хочу услышать стук. Где он, где он, мать его?! Рука бессильно повисла, словно у тряпичной куклы, когда я в очередной раз крепко сжал, а потом отпустил её. И тут до меня стало доходить… Я вскочил, схватил её и прижался ухом к её маленькой груди. Ничего. Ничего! Я прижав её к груди, рванулся к выключателю и врубил свет. Всмотрелся в её личико. Веки и губы у неё были синими. Я замер и через мгновение сам разбился на осколки, подобно зеркалу в ванной. В каждом из них ревела моя душа. 
Теперь уже не было сил заплакать. Я просто прижался к её лицу, бормоча что-то невнятное, потом бросился массировать ей сердце, но осознал, что никогда этого не умел. Нужно вызвать скорую, полицию, срочно! Я достал телефон, потом ещё раз глянул на тело дочери. И понял, что бесполезно. Что-то сильно ударило у меня изнутри в груди и оборвалось.
Я положил тело дочери обратно в кроватку. Мои ладони похолодели и сами собою сжались в кулаки. Неужели она смогла?!
Слепой первобытный ужас обуял меня. Я ещё раз взглянул на дочку опустился на стул, схватился за волосы и что есть мочи рванул целый клок, не ощутив ни капли боли. Потом встал, постоял пару секунд и стал рушить всё: перевернул нашу кровать, уронил комод, снёс журнальный столик, ударил ногой в створку шкафа, отчего та мигом сложилась по полам. Потом упал на пол и закрыл лицо руками. Плевать на всё, мой мир итак уже рухнул. Разруха не может сидеть внутри, я не стану сдерживать, пускай, вырвется наружу и уничтожит всё это.
Что она натворила?! Что я натворил?! Твою мать!
Я не мог ни кричать, ни рыдать, ни двигаться, просто замер, чувствуя, что моё сердце колотится так, что вот-вот разорвётся в клочья.
Всё то, что я любил было мертво. Дорога в новую жизнь завела меня прямиком в ад.

Жестокая расплата.

 Знал ли я, чувствовал ли, что так будет? Почему я уехал? Ну, почему?! Что же мне делать теперь?
Решение нашлось быстро. Я поднялся и прежде чем отправиться в зал, осторожно накрыл дочь одеялом. Спи, любимая моя, спи мой маленький человечек, вот так, давай я тебя поплотнее закутаю. Очень скоро мы встретимся.

***
Под письменным столом у меня находился сейф. Он тут, я точно знаю, эта сука не смогла бы ни за что подобрать шифр.
Бутылка коллекционного виски, которую мне когда-то подарил Иван в качестве благодарности за одно очень удачное дельце – было первое, что я достал. Когда ты пьян становится легче. Легче осознать всё то, что уже произошло. Я начал пить прямо из горла большими глотками, не обращая внимания на то, как они обжигают моё горло. Но мне нужна была далеко не бутылка.
Вот он, быстро нашёлся. Револьвер. Его же, проклятого Ивана, будь он неладен. Всё в этом мире ходит по кругу. Проверить. Вроде бы всё хорошо. Не хочу осечки. Так, барабан открыт. Теперь патроны. Щёлк, щёлк. Пальцы не слушаются. Чёрт, руки дрожат так, что я не могу никак попасть в отверстие, почему всё такое маленькое. Нужен ещё один глоток. Нет, два.
Наконец, я вставил первый патрон. – Неужели это твоя воля? Щелчок. Второй патрон. – Неужели это твоя воля? Ты, ты, ты виноват во всём! Ты втравил меня во всё это! Третий патрон. Зачем мне столько? Необходим ведь только один. – Сижу на полу, прижался спиной к столешнице, вижу, как ветер за окном нагоняет тучи. Не знаю сколько я уже тут напиваюсь. Может, целую вечность. О, дождь начался. Кропит этот проклятый тобой мёртвый город. Твоя воля, а, подонок? Да, я не меньше виноват, но убила она, ты ей вложил в голову это дерьмо! Ты! Мы все виноваты! Почему, почему мы обречены умереть?! Зачем ты заставил меня смотреть на неё, за что? лучше бы я умер! Но нет, тебя сначала надо было отнять у меня всё самое дорогое, чтобы я помучился! Нравится смотреть на мои мучения?! А как же искупление? Ты для меня не искупление, а только пули припас. Ну, зачем так жестоко?! Неужели это твоя воля?! 

- Нет, это твоя воля. Но ты всегда привык винить кого-то другого. Отец ли Небесный, земной ли отец. Разговор с Богом – очередное проявление твоей глупости, скудоумия. Он тебя не слышит. Я бы тоже не хотел тебя слушать, потому что ты хуже любой земной твари, но у нас, к сожалению, одна голова на двоих. Его ли это воля? Нет, это твоя воля! Это ты убийца, ты допустил такое! Мы все были бы счастливы, если бы всё было так просто, подменить свою злую волю чьей-то чужой, обвинить кого-то в своих грехах. Лучше кончай с этим поскорее. Пора нам замолчать.

Он был прав. Я закрыл барабан и поднёс пистолет к виску, Нет, руки слишком сильно дрожат. Вдруг, чего доброго, пройдёт по касательной. Нужно засунуть дуло в рот. Мгновение, и я уже чувствую этот кислый металлический вкус. Осталось самое сложное – спустить курок…
…И, знаешь, я понял, что не смогу. Дело тут не в высоких материях, пресловутых, долбанных рассуждениях о высшем предназначении и глубине смысла жизни, просто я струсил.  В тот момент ненависть к себе внутри била через край. Но я не мог заставить палец нажать на эту железную хрень. Всё моё животное нутро из последних сил цеплялось за жизнь, даже когда разум устал искать предлоги и замолчал.
Я швырнул револьвер в сторону и уставился в окно на бесконечный дождь, который, как мне в тот момент показалось, с этой минуты уже никогда не закончится.
«Почему было две кружки?», - эта мысль взяла на себя обязанности пули и выстрелила у меня в голове яркой вспышкой. Что?
«Почему было две кружки?». Опять. Кто-то изнутри моей черепной коробки пытался достучаться до меня. Точно, я ведь видел покойников. Трогал их. Я держал её за руку и тут же выронил эту руку, потому что мне показалось, что я трогаю лёд. Неужели человек может быть настолько холодным? И я не мог согреть её своим теплом. Упустил момент, когда оно было ей нужно!
И я понял, чего хочу больше всего. Знаешь в тот момент я всё-таки, должно быть, застрелился. По крайне мере, внутри меня всё умерло. Одно чувство. Одно желание. Я хотел понять, почему судьба отняла у меня всё, включая надежду, которую я недавно обрёл. Эта была единственная цель, тот самый смысл, благодаря которому можно было подняться с пола.
Мне нужно было найти жену.
И тут я, как на зло вырубился…

***
- Бармен, друг, - вот уже полчаса он шептал своему грязному напарнику что-то неразборчивое, и слёзы катились у него из глаз, а потом вновь, уже не в первый раз за этот вечер окликнул его, налей-ка на ещё по стопке.
Бармену Сергею уже до одури надоели эти двое. Что за хрень такая «работаем до последнего клиента» ?! Прибить бы хозяина за эту подлянку. Все нормальные клиенты давно ушли, только такие вот уроды сидят тут обычно всю ночь, гудят напропалую до последнего. А ему от этого какая радость? Пьют дешёвую водку, выручки почти никакой.  Дома жена и дети. Поскорей бы к ней в постель и уснуть, и не видеть этого отребья.
У него, Дмитрия, высшее образование, «красные корочки», вот только жизнь разыграла так, что в этом чёртовом городе ему хорошую работу впредь не найти. Вот и приходиться выдерживать всяких бродяг. Тот небритый и взъершенный, ещё ничего, помят, конечно, немного, но в рамках приличия. Второй же вообще бомж бомжом, вшивый, должно быть, не одежда, а лохмотья, борода, как кустом торчит во все стороны. Странная парочка. Надо бы их гнать взашей, глядишь, хозяин и не узнает. Эх, если б не эти камеры…
Он налил им ещё по стопке и сказал:
- Не пора ли вам собираться, а? Домой-то не хочется?
- У нас его нет, - отмахнулся тот, что приличнее.
Странно весь вечер говорил только он. Размахивал руками то кричал, то шептал, то плакал, то смеялся. Что водка с людьми делает. А второй вроде как слушал, но ни слова за это время не вставил.
- Но ты не переживай, бармен, ещё чуть-чуть и мы пойдём, поработай ещё пятнадцать минут о большем и не прошу.
Приличный был уже порядочно пьян, а его сосед чуть покачивался, готовясь, скорее всего, познакомить своё помятое лицо со стойкой.
- Иди вы в пекло, алкаши чёртовы, - в сердцах сплюнул Дмитрий, не сдержавшись от досады, что ему ещё предстоит тут торчать и торчать.
- Мы уже подошли к финалу.
- Ну вас нахрен.
- Так вот, - болтливый пьяница пропустил оскорбление мимом ушей, - я вскоре очнулся, потому…

***
… что ощутил на себе чей-то пристальный взгляд.
Не знаю, когда она вернулась, сколько стояла тут и смотрела на меня. В правой руке она сжимала мой револьвер, в левой – свой телефон, взятый с кухни.
На самом деле, на неё было страшно смотреть. Длинные, вымокшие на проливном дожде, волосы спутались и закрыли лицо так, что его почти не было видно. На подбородке – ссадины, на руках – тоже. Глаз я не видел. Только её тяжёлое дыхание разбавляло тишину комнаты.
Была уже глубокая ночь. Дождь и не думал прекращаться.
 Я так крепко вырубился, что не заметил, как она вернулась, ходила по квартире, потом зашла сюда, в мою, так и не ставшую последней, обитель, и врубила свет, увидела моё пьяное тело.
Хочешь застрелить меня? Так почему медлишь?
Я хотел высказать ей так много, разлепил засохшие губы, но вышло только, едва различимым шепотом:
- Ты…убийца…
- Молчи! – рявкнула она так, что стены задрожали, - не открывай свой вонючий рот! Это ты, ты виноват! Она…задушила…её…
Я замигал и уставился на неё, не закрывая рта.
Она вся тряслась. То и дело, тело её скручивалось от частых судорог, но она стойко боролась, умудряясь не выпускать довольно тяжёлый револьвер, даже в те моменты, когда вело руку и та, словно действуя сама по себе, отдельно от хозяйки, начинала ходить ходуном. Она недюжинным усилием воли, тут же возвращала ту обратно, продолжая целиться мне в лоб.
- Ты! – хрипя, заревела она и нагнулась прямо к моему лицу. Я мог видеть её глаза – страшная чёрная бездна раскрылась в них: зрачки расплылись и заполонили почти всё пространство. Должно быть, она приняла какие-то таблетки. По своей, да и по моей милости, она, в последнее время, любила их глотать, разные, но все – призваны были заглушать боль, поэтому я вовсе не удивился. Под глазами тоже чернота – огромные круги от растёкшийся туши, которая длинными полосками стекала по щекам почти до самого рта. Она закусила нижнюю губу так, что та побагровела и мне подумалось, что стоит ей ещё чуть-чуть вот так надавить, и сразу же хлынет кровь, причём она этого и не заметит.
Эта женщина таращилась на меня дико, безумно, я мог только ощущать её горячие дыхание, видеть капли то ли дождевой воды, то ли пота, катящиеся по лбу и этот взгляд сумасшедшей, который буравил меня, мысленно дробя череп, чтобы найти там что-то, что дало бы ей хоть какое-то успокоение.
На ней было до нитки вымокшее бежевое пальто, которое я ей подарил, накинутое на тоненькую блузку (как же ей, должно быть, холодно!). Брюки её были почти по колено в грязи, а туфли на низком каблуке – они вообще казались сплошными кусками дёрна с торчащей во все стороны травой, полностью скрывавшими маленькие ступни.
- Читай, - она вдруг произнесла это совсем тихо, будто все демоны разом вырвались из неё с предыдущим криком и разлетелись по комнате, оставив её истерзанную душу один на один со мной.
Она вложила мне в руку свой телефон. Там были открыты «Заметки». В тот момент я внезапно окончательно утратил волю. Она была так близко, что я мог запросто схватить её за горло, повалить и свернуть её тонкую шею, как курице.
Но мои руки покорно взяли телефон, а глаза заскользили по строчкам короткого текста:
«Ненавижу. Ненависть – всё, что у меня осталось. Кровь за кровь. Я ни о чём не жалею.  Недавно я лишилась мужа и убила нашего не родившегося ребёнка – плод нашей неудавшейся любви, напоминание страшного обмана. Я убила твою дочь, чтобы ты тоже мог почувствовать, что такое терять часть себя. Всё кончилось. Внутри меня всё мертво, и внутри тебя теперь тоже. Я знаю, хоть ты и не был настоящим, но я видела. Хватит, пора покончить! Страдай, если можешь, вечно!».
Я посмотрел на неё. Губы её вновь задвигались. Мне показалось, что она и не говорит вовсе, а я всё читаю по этим самым губам и интуитивно внимаю каждому несвязному обрывку её рассказа:
- Я так устала. Доченька заболела. Всё время плакала.  Я несколько ночей почти не спала. Она пришла, деловая, прилично одетая. Я как раз только уложила малышку, собиралась хоть немного отдохнуть. Улыбка у неё была очень красивая, добрая. Сказала, что к тебе, по работе. Вы с ней давно работайте вместе. По поводу какой-то статьи. Нет, я не знала, когда ты объявишься. У неё на лице выразилось сожаление. Она попала под дождь и вымокла, ведь у неё не было зонта.  Наверное, заметила синяки под глазами. Спросила. Мы разговорились. Она мне сказала, что сама ждёт ребёнка…Я и подумать не могла…нет, не то. Я зачем-то предложила кофе. Мне было жаль, что она зря проделала такой путь. Она согласилась и вошла. Ты просто не видел. Мы много говорили, она даже взяла меня за руку. Понимающий взгляд. Впервые за долгое время кто-то меня понимал. Мы говорили, она держала меня за руку, кивала, действительно это так тяжело…Я поверила… Мне хотелось хоть кому-то поверить. Конечно, ты можешь посидеть с ребёнком.
Она сделала паузу, а потом неожиданно резко, ударяя меня освободившейся рукой по плечу и надавливая дулом пистолета в щёку, закричала:
- Да, я оставила дочь с незнакомым человеком! Я так устала! Мне хотелось пройтись хотя бы до аптеки, подышать свежим воздухом. И телефон забыла на столе. Усталость… Торопилась…Не хотелось обременять человека… Я старалась идти быстро, но ноги не слушались…Пойми, я столько ночей не спала! У меня не было выхода, я не могла идти в такую погоду с больным ребёнком!  Понимаешь, чёрт возьми, пока ты пил и шлялся! Опять не то…  Я ведь выгнала…сама выгнала. Нет, нет. Нет!
Когда я вернулась всё уже было кончено. Она сгинула, будто её не было вовсе. Я не сразу поняла… Только мой телефон на столе, и эта запись. Прочитала. Бросилась в комнату. Наша девочка была ещё тёплой…Я опоздала совсем чуть-чуть… Она…задушила нашу дочь подушкой…Ты!!!
Она заревела, вскочила, вытаращила глаза и наставила на меня дуло, снова целясь точно в лоб.

Возможно, я в тот момент звонил, а она смотрела на светящийся экран и, видя моё имя злорадно улыбалась. Выгадала момент. Может. Это была читая случайность. Просто пришла посмотреть, разведать. Всё поняла, воспользовалась ситуацией. Она сделала так, как когда-то и я. Я тоже хороший учитель.  Сладкий привкус мести, я знаю какова она на вкус. Когда малышка перестала дышать, круг замкнулся…

- Стреляй, - прокряхтел я, - ты устала, я тоже устал. Стреляй, ведь я этого заслуживаю.
Я не знал, умеет ли вправду умеет стрелять. Просто зажмурился с надеждой, что умеет, что её рука в нужный момент не дрогнет, и вот-вот, всему наступит конец. Ничего. Целую вечность ничего. Пришлось открыть глаза. Она ждала, когда я опять увижу её.
- Слишком мало боли, - рот её расплылся в зловещей улыбке, - я хочу больше боли!
И она стала метить гораздо ниже. Потом закричала так, будто убить собираются её.  Наперерез крику грянул выстрел. Она попала мне в левую ногу, в районе коленной чашечки. Я взвыл, в глазах у меня потемнело.
Потом я упал, ощутив лбом шершавый ковровый ворс. Нога стала влажной и тёплой.
Я слышал, как рядом со мной упал револьвер. Потом звук удаляющихся шагов.
С трудом, но я поднялся. Мне нужно было догнать её.
Зачем?  У меня остался только импульс, никаких рассуждений, догм, разум был выброшен на помойку. Я знал, что она готова сделать что-то ещё более страшное.
Почему ты не убила меня, родная?!

Слишком мало боли.

***
Иногда, чтобы слететь с катушек нужна самая малость. Её же с разбегу столкнули в глубокий овраг, и она полетела, ощутив ударяющий в лицо ветер. Она сошла с ума, и это освободило её.
Я несся по двору, стоная и хромая, разбивая пелену дождя, а вдали маячил её силуэт. Мелькали кусты, горбатые скамейки, чёрные стволы оголившихся клёнов, на которые попадал свет, вырывающийся из окон, и они, мокрые, поблёскивали в сонливой полутьме.
Я не замечал, что ручейки воды, стремящиеся в ближайшую сточную канаву, уносят мою кровь, также потоком струящуюся из раны.
Не знаю, как мне удавалось ковылять так долго. Ногу разрезала ужасная боль. Царапина, полученная от первой пули на той злополучной стройке – детский сад, по сравнению с тем, что мне довелось испытать теперь. Но тогда я страдал и готов был тут же упасть и потерять сознание, а сейчас мой зверь рвался внутри и заставлял меня хромать в направлении другой бегущей фигуры.
Как я вообще мог стоять на ногах, ума не приложу. Врачи потом скажут, что это чудо. Время ужасных чудес, ха! Говорят, весь лифт был перепачкан кровью…
«Боже, - умолял я мысленно в тот момент, - только соседи услышали выстрел и вызвали полицию! Сам я боюсь, не смогу её остановить!».
Зачем? Я знал, куда она спешит.
Я говорил тебе, что недалеко от нашего дома располагалась железнодорожная насыпь, по которой то и дело пролетали товарные поезда и электрички.
Я сам был психом, поэтому твёрдо был убеждён, что те, кто свихнулся, всегда выполняют свой безумный план до конца. Она сама мне его рассказала тогда, на кухне.
Пускай она не убила дочь. Любовь оказалась сильнее безумия. Но ненависть в итоге сожрала любовь, и чужими руками лишила её жизни, хладнокровно задушив невинную девочку. Я сеял эту ненависть, и вот, она взошла, и наступил час пожинать эти всходы. Ведь та, вторая, если подумать, тоже была безумна. Это я лишил их всего, оставив только гнетущую пустоту в душе, и взамен у меня отобрали всё, что я хоть сколько-нибудь способен был любить.
И теперь, пересекая двор под проливным дождём по разбитому асфальту, буквально на одной ноге, истекая кровью, почти без сознания, я зачем-то хотел спасти одну из них. Для чего? Да, мне всего и осталось только это тщедушное отчаянье.
Я плёлся, и никого не было вокруг. Ещё бы, такой ливень. Район приличный: за полночь люди не шляются тут под дождём, а мирно спят в своих постелях в ожидании нового дня. Двор кончился, вот тротуар, но он тоже пуст.
Мы были одни, и от печального финала нас отделяла автострада, раскинувшаяся за нашим домом.
Она перебежала её быстро. Как на зло в такую дрянную погоду, не показывались даже машины. А если бы и были, что бы это изменило? Никто всё равно не остановится, увидев, что очередная полоумная, рискуя жизнью, решит ночью перебежать дорогу в неположенном месте.
У меня не имелось в запасе таких скоростей. Я в исступлении вылетел на дорогу и тут же упал, запнувшись о бордюр и разодрав ладони, которые на автомате выставил перед собой.
Как назло из дождевой занавеси показался одинокий большегруз, двигавшийся острожное, на небольшой скорости, и ослепил меня светом фар. Он приближался ко мне, и водитель вряд ли мог разглядеть жалкую тушку, тёмным пятном распластавшуюся посреди трассы.
Не сдаваться, собери волю в кулак, ублюдок! Я едва успел откатиться, а машина проехала прямо по тому месту, где секунду назад лежала моя голова.
В этом кону я в очередной раз обыграл смерть. Я встал и продолжил своё тщетное преследование.
Когда я подбежал к подножью крутого склона, она взобралась уже забралась по расхлябанной скользкой земле прямо к насыпи.  Я видел, как она, застыв, смотрит на пути.
Она встала так, чтобы на неё не падал свет близлежащих фонарей, и её тёмный силуэт почти не был виден.
Почему тут так мало фонарей?! Хотя я знал, что поезда тут несутся на такой скорости, что самый опытный и умелый машинист, даже если бы и заметил её, не успел бы затормозить.
Под проклятым дождём, не замечаемая никем, кроме меня, отчаянно карабкающегося по растёкшейся и бегущей нестройными потоками вниз грязи, в поволоке сумрака, она, пока её волосы и полы её пальто развались на ветру, спокойно стояла и ждала какого-нибудь поезда, который пронесётся тут, и заберёт её жизнь.
Я уже не взбирался, а почти полз вверх, не ощущая ничего, кроме острой боли в ноге.
  Мои руки и ноги увязали в грязи. Я то и дело стонал, старался подняться, опираясь на локти, хватался за редкую траву, и снова терял равновесие, падая в объятья раскисшей почвы. Пару раз, хлюпая и разбрызгивая по сторонам глину, я безвольно съезжал на спине, почти к подножью насыпи, но снова вставал и продолжал взбираться туда, к ней.
Вскоре мне удалось каким-то чудом казаться наверху. Она была недалеко. Вокруг гудели, отливая неровным светом, высокие фонари, светофоры подмигивали друг другу, подавая понятные только им самим сигналы. Я попробовал пойти ей навстречу, слыша, как под моими ногами хрустит мокрый щебень.
 Но я потратил слишком много сил, пытаясь взобраться сюда. Всё помутилось. Я упал на колени недалеко от путей, и протянул руку по направлению к ней. Внезапно она повернулась в мою сторону и, похоже, заметила меня.
Она содрогнулась всем телом. Я не мог увидеть, но почувствовал, что в её расширившихся от неожиданности глазах ярко и пронзительно блеснул страх. Похоже, поняла, что я хочу остановить её.
Возможно, она, как и любой, в том числе и почти лишившийся рассудка человек, боялась умереть. Но пути назад не было. У неё забрали всё, ради чего стоило жить. Ведь кто она такая? Мать, которая сама обрекла дочку на смерть, оставив её с незнакомым человеком. И, казалось бы, я в этой истории ни при чём? Но… кто тогда выходит я сам?
 Я сжал руки в кулаки. Вдали раздался железный гул. Замерцал яркий электрический свет. Поезд, гремя колёсами, приближался.
 Она покорно опустила голову, расставила руки и замерла. Но потом, словно опомнившись сложила их по швам, начала истово вертеть головой то на меня, то в противоположную сторону, содрогаясь, и будто умоляя лязгающую, ревущую, тяжёлую машину двигаться чуть быстрее.
Я, шатаясь, кое-как, в который раз, поднялся на ноги, собрался и попробовал рвануться к ней, но камни под ногами стали расползаться, и я опять потерял равновесие. 
Вдруг в глаза мне брызнул яркий свет. Я поднял голову, что-то промычал, и бессильно стал наблюдать, как, стуча колёсами и гремя сцепками вагонов, мчится огромный железный дракон, готовый сожрать всё на своём пути.
Ссутулившаяся, мокрая, с висящей на ней мокрым мешком одеждой, она покорно готовилась принять свою участь и откинула с лица волосы, решив смотреть на приближающуюся смерть в упор.
 Она была словно тростинка на ветру, стояла, покачиваясь из стороны в сторону, склонив голову, не способная больше что-либо чувствовать, возможно даже дышать.
 Нужно было её спасти! Ведь, по сути, это было последнее, что мог исправить. Мог, да не мог.
Зверь, который так долго сидел во мне, двигал мной даже в самые безнадёжные моменты, решил вырваться наружу и, побежав вперёд меня, опрометью бросился в кусты, растворившись в ночи, оставив меня одного, наедине с простреленной ногой и смертью. 

Я, именно я довёл её до этого. Я должен стоять сейчас там, а не она. Жалкая, запутавшаяся сумасшедшая, которую я лишил возможности любить, также, как когда-то лишили и меня. Дурная кровь ведёт дурную кровь, тут я не открою ничего нового.
Я пытался сжечь прошлое, не понимая, что я и сам часть этого самого прошлого, кусочек той тьмы, которая так плотно окутывала меня. Я долго обманывался, считая, что лучше других, но вот то, что я сумел создать. Оно не стоит никаких высоких слов и кричащих заголовков. Я сотворил лишь погибель и теперь принимаю благодарность костлявой старух и с косой благодарность за отличную жатву…

И тут лёжа в пелене дождя и отблесках фонарей я осознал, что сползаю куда-то вниз. Внезапно всё, что лежало подо мной куда-то поехало. Я начал скатываться со склона, крича нечто неразборчивое, но земная сила, которая упорно тянула вниз, могучей безапелляционной волей придавила меня, и я не пальцем пошевелить, не то, что поднять руку. Вопреки всему, я всё таки пробовал сопротивляться, как-то перевернулся на живот, ногтями стал рыть почву, дыша ртом, куда тут же набилась земляная жижа, задержался, а потом последний раз посмотрел туда, где стояла моя жена. 
Она ещё раз повернулась в мою сторону, равнодушно глянула на мою борьбу с собственным телом, на меня, и я разглядел её лицо, когда приближающийся световой поток, вырывающийся из стеклянного глаза локомотива, пронзив пространство, чётко высветил его.
Оно запечатлело гримасу жестокой, разъедающей изнутри душевной муки, печаль, глаза… абсолютно пустые… она погибла, будучи уже мёртвой… 
А может, мне всё это привиделось. Я сам всё это выдумал, расставшись с сознанием намного раньше, чем поезд размазал её по путям. Она осталась там, наверху, а моё тело покатилось вниз, чтобы остаться в глубокой луже, где меня утром и нашли полицейские. Соседи ли услышали выстрел и позвонили, заявил ли машинист, не важно.  Я был едва жив… Повезло… Повезло?

***
Стой. Дальше не хочу, хватит. Нет поэзии в человеческих конечностях, разбросанных по путям, аресте, следствии…
Меня тогда пресса героем сделала. Собака собаку не ест. От моего издания, мне наняли адвокатов, сам, должно быть, догадываешься кто, и они обставили всё так, что, как оказалось, что она давно уже сходила с ума, а всё это время, пытался её спасти. И труп в квартире на неё повесили.
Я кричал, настаивал на том, чтобы мне припаяли хотя бы «доведение до самоубийства», но меня никто и слушать не хотел.
Журналюги эту тему быстро расхватали, конечно, такое событие. Долго мусолили всё это дерьмо. А мне было не до этого, я похоронил дочь. Они постоянно звонили и что-то спрашивали у меня. Кто-то даже предлагал дать интервью по этому поводу.
Вот только мне уже было плевать. Плевать…
Я одно только понимал, что остался совершенно один, жалкий, беззащитный. Писать статьи, как понимаешь, я больше не мог. Да я и говорить-то толком не мог. Это всё дрянь, дрянь.
Месть? Мне хватило мести. Я не искал ту, что лишила меня всего. Смерти заслуживал только я. Но, нет, рано, нужно, чтобы ещё было больно, больше боли…
Меня, ха, отправили в «санаторий». Нет, не в грязную «психушку», воняющую клопами и лекарствами, а в элитную лечебницу для известных людей. Не хочу даже знать, какая из моих любовниц это оплатила. Я сбежал оттуда на следующей день, к чёртовой матери.
Снова и снова пытался уехать, куда глаза глядят. Превратил это в своеобразный ритуал: каждый день прихожу на вокзал, вклиниваюсь в поток людей, спешащих на свой поезд. Они садятся, а я остаюсь на платформе.
 Обычно я делаю это, когда на улице дождливо, да. Дождь утихает, но продолжает накрапывать, ветер сильными порывами швыряет каплями прямо в будущих пассажиров, и поэтому они то и дело жмутся к вокзальному навесу, стараясь идти точно под ним, пихая друг друга своей ручной кладью, огрызаясь, шлёпая по лужам и ожидая наконец увидеть свой долгожданный вагон. Я в это время стою по середине платформы, без страха замокнуть, дожидаясь другого состава. Он подъезжает, и люди, торопясь, отпихивают меня, желая поскорее оказаться в тёплом купе, а мне некуда спешить.
Хочется ехать, постоянно быть в пути, но и убеждён, что и дорога не спасёт меня. Бросить всё? Начать заново, оттолкнувшись от пустоты?
 Но они не отпускают меня…Мои воспоминания всегда со мной, гонят меня обратно в здание вокзала. Я захожу, с меня течёт, но я уже привык не обращать внимания. Сажусь в зале ожидания и слушаю объявления… 
Как заплетается язык, я уже совсем пьян…
Я верил, так верил, что хоть что-то можно спасти, но только впустую обманывал себя. Человек ничего не может спасти. Если склеить обратно разбитую вазу следы трещин, сколы ведь всё равно будет видно так? Смотришь и понимаешь, что сделано из осколков. Где-то дырочки небольшие видны. И всё равно выбросишь, потому что это не то, совсем не то, что было первоначально… Я спас только вот это, смотри на меня. Вот, что осталось. Всё остальное мертво. А я – осколки, которые склеивал ребёнок, трясущимися руками, наспех, который боялся, что мама вот-вот вернётся с работы и всыплет ему ремня.
Нет таких слов, которыми можно описать то, что происходит внутри тебя в такой момент.  И тогда, товарищ, спасение на дне бутылки, ведь так? Только на этом дне мы можем почувствовать, что наше дно не такое глубокое, согласен? Хочешь ещё? А ты, уже почти спишь. Утомил я тебя своим рассказом? Всё было так просто «Зачем я хожу на вокзал?».
На самом деле нет ответа на этот вопрос. Мне есть, где жить, в той самой коммуналке. Без сантиментов, память тут ни при чём, просто пьющему человеку по карману.
Не знаю я, зачем туда хожу. Просто… Нет, ничего. Тебе вот хорошо, ты там живёшь. А я там умер. Вот, наверное и всё. Пока, бармен, спасибо за терпение не обессудь! Пойдём?
Наконец-то эти двое встали и ушли. Дмитрий был зол. Уже два раза успел стаканы протереть. Странные типы. И вроде как он этого бомжа где-то видел. Может, на вокзале? Нет. Ага, вчера он остановился у стенда «Их разыскивает полиция». Там висела очень похожая фотография.

***
Они вышли из бара, когда город готовился к рассвету. Он тащил своего нового знакомого, этого бродягу-забулдыгу, которому волею судьбы выложи в эту ночь всё. На самом деле собеседник ему был не принципиален, просто хотелось рассказать кому-то о том, что с ним произошло. Может быть, он надеялся на то, что станет легче? Жалко, что надежды не оправдались…
Когда они отошли от светящихся окон бара в темноту дворов, где почти не горели фонари, его невольный собеседник, которого теперь он был вынужден волочить за собой жестом показал, что ему надо остановиться.
«Поблевать, наверное, хочет, ещё бы, мы столько пили».
Он выпустил его. Тот наклонился, а потом резко, с необычайной для пьяного человека ловкостью развернулся и ударил его в лицо раз, потом ещё раз. Он не сопротивлялся. Но повалить его было действительно тяжело, даже когда он почти не стоял на ногах. Оппонент ударил в живот, потом обхватил руками голову и ударил коленом в переносицу. Он упал на четвереньки и тут же почувствовал, что локоть, такой тяжёлый, будто чугунный, с размаху врезался ему в позвоночник. Он упал ничком, ощутив, что щекой коснулся колючего песка, и что из носа ручьём бьёт кровь. Его ударили ногой по почкам. Он не сопротивлялся, только ощущал свою старую знакомую - острую боль, разносившуюся по всему телу. Потом несколько ударов ногами по голове.
Хриплый голос откуда-то издалека кричал:
- Падай, падай скотина!

Это когда-то ведь уже было…
 
И вот его перевернули на спину. Новый удар локтём, теперь в грудь. Бомж снял с его руки часы, обыскал карманы, достал бумажник. Потом стал вертеть головой, похоже искал, чем добить.

Это когда-то ведь уже было… Ну, же, давай, прошу, хотя бы в этот раз...

Всё, что у него в тот момент было в голове. Но ему опять не везло. Бродяга смачно плюнул рядом с ним, пнул его пару раз в живот и пошёл прочь.
Он откашлялся, сплюнул кровь и поднял голову к небу. Облака разошлись, обнажив редкие серебристые точки на тёмно-фиолетовом небосводе.   
«Звёзды, почему вы всё время врёте? Почему вы всё время врёте?» - мысленно обратился он к небесной выси.
Но ответа как всегда не последовало.

***
- Правда, пап, а почему они всё время лгут? – она сидела рядом с ним на покатом склоне. Они готовились встречать рассвет, который всегда замечательно было видно с этого холма. Им тут очень нравилось. Отсюда открывался чудесный вид на город. Видно было как солнце разливает свой алый томящийся свет по крышам, скользит по окнам высотных зданий и срывается в широкие воды реки, которая неспешно течёт так близко, кажется прямо у них под ногами. Бурное течение покорно вбирает в себя солнечный свет, и река становится более быстрой и живой, скидывая побыстрее ночную дрёму, переливаясь светлыми красками, разносит переливающиеся красками блики дальше, разбрасывая их по обоим берегам, по пристаням, лаская борта катеров и яхт, радуясь новому дню.
 Им кажется, что в этом течении, в том свете утреней зари, которое оно каждодневно принимает, кроется жизнь. Она просыпается вместе с солнцем, когда оно кропит опоры огромного длинного моста, по которому тут же начинают сновать, несясь с дикой скоростью, машины, ложиться на крыши гаражей там, на другом берегу, скользит по заводским трубам и рекламным щитам.
И мир становится немного менее страшным и отталкивающим.
Тут на холме, лучше всего, потому что тут пахнет свежестью травы и блестит роса, и она, такая взрослая, красивая, чем-то похожая на него, чем-то на мать, сидит и смотрит своими живыми счастливыми голубыми брызгами и наматывает на палец всё такие же золотистые, как у ангелочка с картинки, вьющиеся волосы, улыбается ему, задавая очередной вопрос.
Нет, он не сошел с ума. Он знает, что она только в его голове. Но у него больше ничего не осталось.
Он даже не помнит в том, как она выглядела на самом деле, почти позабыл черты её лица. Но обрывки памяти упорно складывают этот обманчивый образ, и ему приходится верить, другого выхода нет.
 Подчиняясь голосу, он старается вспомнить, такой ли она была на самом деле, но не может. Ещё одно проклятье, которым его заслуженно наградили.
- Не знаю, доченька, возможно потому, что они сами бояться признать тот факт, что давно мертвы, поэтому приходится обманывать.
Она молчит и улыбается ещё сильнее, а потом гладит его по разбитому лицу.
- Что это у тебя? Фингал? Почему ты весь какой-то помятый?
- Ничего дорогая, не обращай внимания.
Он сначала хочет поймать её руку, но потом невольно останавливает себя, потому что знает, что схватит только воздух. Вдруг она тут же растает? Ему этого не хочется. Он хочет только сидеть на мокрой траве и смотреть рядом с ней на то, как лениво выползает там, в дали, на краю небосклона большой оранжевый шар.
- Ты уже такая взрослая, - он боится вглядываться в неё, но краем глаза старается поймать её взгляд, впиться в её черты, лаская их глазами, на которые постепенно наворачиваются слёзы.
- А ты старый! - она смеется. Этот звонкий смех наполняет его душу радостью.
- Мне не хочется, чтобы они лгали, они такие красивые. Страшно было? 
- Ты снова про лицо? Не бойся, котёнок. Страшно было однажды в детстве, когда я был, ну вот как ты сейчас, и мы с другом решили прогуляться вдоль речки до висячего моста. Был у нас такой в городе. Там было очень красиво. Такой вид открывался. Особенно на закате, когда солнце, как нам казалось, срывалось с неба и падало в эту самую воду и, продолжая тонуть, выталкивало на поверхность весь свой предсмертный свет. Хороший вид, нечего сказать. Нет, с этим, конечно, не сравнить, но всё же. Так вот, идём мы, уже видим его опоры, как вдруг из соседнего леска выруливает старичок в панамке и говорит:
- Сынки, вы осторожнее, вон видите, там слева, на мосту, стоит мужик. Он очень сильный, хватает всех и бросает в реку.
И смотрит на нас прищуренным взглядом, лукаво. То ли врёт, то ли с головой не в ладах.
- Прямо всех? - опасливо интересуется друг.
- Всех без разбору, вы побойтесь, - грозит он пальцем и ныряет обратно в лесок.
Мы идём, понимаем, что это всё бред, ведь кто станет швырять людей с моста среди бела дня? Но всё равно страшно. А этот мужик стоит грузный такой, хмурый, смотрит на воду, нас в упор не замечает.
- Не бойся, - говорю я заробевшему другу, хотя самому страшно.
- Иди тогда первый, - машет он, - раз такой смелый.
И я иду. Трясусь весь, но иду.
- И прошёл?
- Как видишь. Но думал, что окажусь в реке. И так бывает всегда: мутные воды смыкаются над твоей головой, ты в их холодных объятьях, жидкость заполняет твои лёгкие, и, когда достаешь до самого дна…
- Пап, – она вдруг перестаёт улыбаться, смотрит на него очень серьёзно, задумчиво.
- Что, милая?
- Пап, а упасть больно?
- Не так больно, как разбиться. Слушай, выполни просьбу, родная. Спроси там у него, вправду ли я заслужил столь жестокое наказание?  Можно ли так вообще наказывать человека? 
Он больше не может сдерживаться. Он горько плачет. Она обнимает его и прижимает к себе, на мгновение он ощущает её тепло, и чувствует, как оно растекается по всему телу. Он невольно зажмуривается, потому что слёзы застилают всё мутной пеленой, а когда открывает глаза, её уже нет.
Тогда он ложится на холм, подкладывая себе руку под голову, утирает слёзы, ещё несколько минут лежит неподвижно, а потом начинает подниматься и отряхиваться.
- Лучше не стало, - говорит он сам себе, - ну, это ничего. Теперь всегда ничего.
Он закуривает, долго чиркает зажигалкой, не может разжечь огонь. Через несколько секунд ему это удаётся. Он как-то без упоения, буднично затягивается и механически, скорее по старой привычке выпускает изо рта дым. Потом поворачивается к просыпающемуся городу, встающему солнцу спиной и медленно, чуть прихрамывая, уходит, в глубине души надеясь, что кто-то по-прежнему смотрит ему вслед.