Кофе

Я просто хотел кофе выпить, но тут опять началось всё это.

Началось безобидно. Кофейня свойская, маленькая, уютная кошмарно. На стене финальная сцена «Бойцовского Клуба»: Рассказчик и Марла держатся за руки, только вместо рушащихся небоскрёбов они глядят на Вангогову «Звёздную ночь над Роной».

В кофейне в основном студенты — рядом актёрское, художественное и музыкальное училища. Энергии у всех — хоть разбавляй, самовыражение между строк, в лёгкие воздух, из лёгких шуточка или ещё фильдеперс какой, атмосфера неизбывно кипит. Раз туда зашёл, другой и понял, что быстро наполняюсь там энергией, причём не от кофе. От кофе тоже, впрочем, но большей частью всё-таки не от него. Вскоре сообразил, в чём дело, и стал почти каждый день приходить.

Сажусь с ноутбуком в кресло, работаю. Вокруг хаос: крики, истории, песни, беспорядочный флирт, кто-то на уницикле ездит с гитарой… А я работаю себе, параллельно черпая излишки высвобожденной студентами энергии. А что? У них с избытком, им не надо. Присутствую, созерцаю, а у самого аж морщины разглаживаются.

Кофейня стала моим тренажёрным залом. В работе с текстом главное — уметь концентрироваться, держать внимание. Так вот за пару месяцев в кофе-хаосе я его так научился держать, что теперь, хоть если перееду в ДНР на линию огня, смогу работать, не отвлекаясь на бомбёжки. Но это, конечно, не значит, что я не вижу, что происходит за границей монитора. Очень даже вижу и в заметки себе вношу громадьё диковинных историй, как в кофейне рассказанных, так и произошедших там на моих глазах.

Со временем завсегдатаи стали меня узнавать, а кое-кто интересоваться вскользь, чем я занимаюсь целыми днями. Я им и рассказал как на духу всё, что выше описано. Они, конечно, посмеялись и не поверили, но другого я в общем-то и не ожидал. Только хозяйка кофейни не засмеялась, видно, и сама догадывалась в чём тут дело, а услышав подтверждение из моих уст, окончательно уверилась.

Любовью её звать. Видная очень, время глазами-лазуритами сканирует насквозь, а людей и подавно. Если какой негодяй в кофе-хаос зайдёт, так она ему кипящий латте его чуть ли не в лицо выплеснет, да так это изящно сделает, что он подумает, что сам виноват, и в общем-то будет в этом глубоко прав. Нравом Любовь пылка, что скорая вендетта, статна она, как чёрная царевна-лебедь с крылами острыми, что ножи. Поджигает в качестве фимиама можжевеловую ветвь, а сама глядит своими лазуритами сквозь пламя, словно богиня Кали через лесной пожар. Короче, всё она поняла сразу, и шуток никаких не было, мы просто взглядами обменялись и сказали ими друг другу:

— Ты здесь будь желанным гостем, но кофе пей, а не студентиков, им силы ещё в искусствах пригодятся.
— Я здесь рад быть, а чужого не беру, только излишки снимаю, купаюсь в пене дней их, а то высохнет она и даром пропадёт.

В общем, мы с Любовью взаимопоняли, чем и обоюдоудовлетворились.

Но вскоре, конечно, появилась Глафира. Появление это было неизбежно, я просто не знал, в ком именно оно выразится. Глафира тут и раньше частенько бывала, но сразу ведь непонятно, кто есть кто, а понятно только когда подсаживается она и спрашивает:

— Что это вы тут делаете целыми днями?

Ну я и вижу: началось. Вот, значит, в ком на этот раз притаилось Великое Но. Без задней мысли Глашенька размахивается ледорубом вопроса своего и нате:

— Что это вы тут делаете целыми днями?

На вы ко мне она, видите ли. Юная совсем, рыжая (само собой), плечи круглые, на вид очень холодные даже в жару, а прочее всё напротив растит температуру одним присутствием своим, особенно желваки и шея — глянул раз и уже пьяный кружишься с Глафирой в танго на мосту через Сену, роза в зубах, аккордеон рвёшь, за перила летишь, там как раз баржа проходит с омарами, матросы тебя ими отдубасить намереваются, ты за борт, в ледяную воду, до берега вплавь, клошарам на смех — Глафира.

Глафиру очень любят все мужчины без исключения. Она в Москве родилась, в школу при МХАТе поступила, но вскоре поняла, что не её это школа, и перебралась в Петербург. В здешнем театральном новый мастер её быстро раскусил и говорит:

— Ты, Глаша, красотка и слишком хорошо об этом осведомлена, вот и пользуешься своей картинкой, только ей и берёшь, а тем, что за ней, не пользуешься, и даже сама ты не знаешь, что за ней. Так что состриги-ка ты свою косу до пояса, оставшуюся карешечку в тёмный покрась и поправься на двадцать килограмм.

Прорыдала Глашенька все пять стадий принятия неизбежного, но прекословить мастеру не стала, всё сделала, как он велел. Остриглась, покрасилась, располнела. И постепенно стала она понимать, что таилось за красотой её, и научилась этим, что таилось за красотой, пользоваться, обаятельной стала до крайности, людей вдруг начала любить разных, ни за что, по умолчанию любить, потому что перестала их оценивать по внешности, равно как и себя. Некрасивых людей нет, так она теперь говорит. Так год прошёл, и поняла Глафира, что за преображение с ней вышло, и сказала мастеру «Спасибо». А он как увидел, что она поняла, взял да и разрешил ей снова похудеть и волосы отпустить, какие она захочет, и цвет им любой придать.

И вот пришла Глаша в форму — даже не в прежнюю, краше прежнего стала. Ускользающий налёт московского шика на гладком личике да петербургский жестокий и мудрый урок в душе — загляденье, шедевр в четырёх измерениях. Тут вдруг и стало ясно, что мастер создал монстра.

Девушка, нежная и открытая душой, а внешне — звезда Голливуда. Такое редко когда встретишь. Кто собой хорош, тому нетрудно стать заложником своей оболочки, пропустить мимо внимания необходимость духовного роста — мол, что оно вообще такое этот ваш дух, сказки народов севера. А кто телом и лицом не идеален, тот в ином себя ищет, совершенствуется, достигает того, о чём и мечтать не смеют красавцы, ослеплённые собственным отражением. А чтобы и то и то на уровне, чтобы лучшее из двух миров — попробуй отыщи эдакую жар-птицу!

А я не охотник, я рыбак. Делом был занят, а жар-птица сама мне на подлокотник кресла села и молвит человечьим голосом:

— Что это вы тут делаете целыми днями?
— Роман пишу.
— Как интересно. А про меня напишете?

Ну и куда бежать? Я просто мужчина, где твоё милосердие, Реальность? Ответил со всей осторожностью, что по заказу такого не вытворишь, а сам чувствую — еле держусь. Я просто мужчина, Глашу все мужчины любят, а она развитая не по годам, ей с ними скучно. Ей подавай кого-то поискушённее, а я как раз почти тридцать лет работал над тем, чтобы таковым казаться, дурак, вот и доработался, спасибо мне большое.

При всей моей осторожности мы с Глафирой как-то неожиданно оказались в баре. Она на самокате ездит, на синем самокате ездит, да за что же ты так со мной, Реальность, чем я провинился, что она на синем самокате ездит, что на имена у неё память слабая, что она рыжая театральная актриса с вот этой всей своей историей? Я же не убийца, не насильник, не фашист, так и за что мне? Добро пожаловать на новый круг, Сергей. Что ты будешь с этим делать? Нам всем очень интересно. С приветом, Святые Угодники.

Выпили мы с Глафирой и сблизились. Про множественный крайний солипсизм ей говорю. Крайний солипсизм вы знаете — это когда индивид верит, что абсолютно все и всё являются плодами его личного сознания. А множественный крайний солипсизм — это когда при этом индивид считает, что у всех других происходит так же. Одно существо одну вселенную создаёт, второе другую, а когда они вместе, то у них выходит среднее арифметическое. И можно сказать, что каждый из них в числе прочего выдумывает другого из них. Они вместе там, где их фантазии совпадают, превращаясь в реальность, вот каков множественный крайний солипсизм, вот где блещут синие молнии.

Короче, продолжаю делать вид, что умён очень, но сильно не топлю, ибо опасность большая, код инфракрасный, трудности перевода. На провокации не ведусь, сохраняю рефлексы кота, давно пресытившегося мартом. А Глашенька очами сверкает, чашу апероля запрокидывает, капельки с бокала струятся по белым рукам, волосы льются рекой огня, но я не горю — полыхаю я! Реальность, уйми это, уйми, пройдёт это, пройдёт, быки Солнца идут с миром, они же не какой-то скот подлунный, в самом-то деле…

Я всего себя перековеркал, вывернул, пережал где надо, встряхнул и выговорил:

— Знаешь ты, Глашенька, как это бывает? Когда из твоей жизни уходит человек, и ты клянёшься себе, что отправился в бессрочное свободное плавание, то Вселенная, шутя, за ручку приводит к тебе кого-то, кому ты не умеешь отказать? Пустота в твоей душе как бы формируется в кого-то, кого ты якобы давно знаешь. Похожего на ушедшего во многих качествах, иногда даже в чертах лица или в цвете самоката, но всё же совсем уже другого человека.
— Знаю, Сергей, — высекает Глафира.
— Так вот, — говорю. — Я на это больше не куплюсь.

Тут её личико меняется.

— В смысле?!

Фух, вроде отлегло немного. Главное — начать, так?

— В смысле я здесь уже был. Долго был, три года. Если сейчас опять поведусь, то могу потерять на этот раз лет пять, но исход всё равно будет один — мне нужно в море.
— Да что за чёрт!..

Взор Глафиры вдруг начинает много интересного замечать вокруг меня. Я чувствую, как в мои лёгкие снова проникает воздух.

— Давай я провожу тебя домой.
— Ладно.

На улице и вовсе отпускает. Глаша про свою чихуашку рассказывает, которая осталась в Москве. Постепенно становится ясно, что речь про чихуахуа. Её в приюте хотели усыпить, потому что одна лапка была чуть короче других, а собака-то «конкурсная», и ни на один конкурс её такую асимметричную не возьмут. Глаша в приюте этом очень большой разнос устроила и чихуашку забрала. Едва ли там всем собакам так повезло.

Когда первые люди собрались в племена и стали устраивать стоянки в лесах, дикие животные оказались перед эволюционным выбором: остаться хищниками или одомашниться. Одни волки ушли дальше от костров и по сей день остались волками, другие подошли ближе к огню, стали человеку друзьями и поколения спустя превратились в домашних собак. Но пришёл день, и кое-кто из людей дружбой этой пренебрёг. Из потомков благородных хищников искусственно вывели смешных и немощных зверьков, с какими даже гулять не надо — они ходят дома в лоток, с бантиком на шее сидят в сумочках ослеплённых собственным блеском дам, тявкают маломощно: «Убей, убей…» Что с тобой сделали, Зверь? Конечно, тебя уже нет в этих худосочных тельцах, которые умерщвляют, если они не годятся для конкурса. Ты давно ушёл оттуда неизвестными тропами, всё так же в лесах живёшь, саваннах, прериях, в глубинах океана. И в нас живёшь ты, напоминаешь о себе нередко, и горе тому, кто забыл тебя.

— Ты что несёшь? — спрашивает Глафира. — Какой зверь?
— Да неважно, хорошая. Ступай домой.

Вот её арка, обнялись и разошлись. Ха-ха. Спасся ты, Сергей? Думаешь, ты спасся? От меня? Наивец! Кривлей!

Закуриваю, из дыма выплывают строки поэта Сергеева:

«Как же страшно, господи. Как же хорошо»

Утром иду за новой кофеиновой пощёчиной своей ментальности. В кофейне пока малолюдно. С полки Ганеш взирает, беззаботно суров. Любовь в смене.

— Ну что, — говорит она мне, — только проснулись и сразу к Любоньке?
— Чёрный кофе с сиропом «Чёрный Лес», — отвечаю. — Спасибо.
— Ах вот как, — молвит Любовь, даже не шелохнувшись. — Чёрный-пречёрный, значит. А ночью по барам с бабами шляемся?
— Да откуда?..

Окидываю кофейню взглядом. На меня не смотрит никто.

— Блондинок, значит, любим, да? — говорит Любовь.

Ох. Пронесло. Значит, меня не с Глашенькой видели, а с бывшей моей, третьего дня.

— А это былая моя, — говорю, — люблю её, сил нет.

Любовь насквозь смотрит лазуритами своими. Через зрачки во всю нервную систему проникает, таламус, гипоталамус, костный мозг. Сейчас достанет из-за стойки алмазный меч, оседлает тигра, кожа её засинеет, в волосах смола будет, на шее ожерелье из черепов, сокрушит меня — пикнуть не успею. А я просто кофе хотел выпить.

— Присаживайтесь, — говорит Любовь, запуская кофейный агрегат. — Я принесу.

Сел, расслабился, значит, и тут Глафира заходит — ну конечно, а чего я ожидал. За ней следом пара добрых молодцев, один другого красивее, моложе и талантливее, однокурсники её, пожалуй. Оба бойкие очень, много где были, очень много где, в Париже и Израиле так уж точно, это очень интересно, очень, там ещё эта песня везде играет, вы слышали же, и фалафель тоже везде едят, но вообще в Париже, конечно, жить хочется — не хочется даже, а надо, положение обязывает как потомка Бродских, это недавно генетическая экспертиза показала, Глашенька, а пойдём гулять, нет, а чего нет, а завтра, а шоколаду, может быть, а вот что, замуж пойдём, Глашенька, пойдём, ну хоть фиктивный брак, меня устроит, мне на один год всего, московская прописка нужна и не более того, а тебе вид на жительство в Европе, я же потом в Париж, же тэм, же мэ куа, ву ле ву куше а ле уа, летит плезир, мон ами де х*ергуа…

Добры молодцы Глашу за белые руки в разные стороны тянут, а она висит меж них, смотрит на меня и говорит одними глазами:

— Видишь? Видишь, какой ты меня сделал? Пустоту хотел заполнить?
— Да не хотел я! Оно само!
— Само, значит? Ну конечно! А как же множественный крайний солипсизм? Как же «мы друг друга выдумываем»?
— Выдумываем, Глашенька, только сначала каждый сам себя, а там уже где-то пересекаемся и продолжаем вместе. Ты уж, пожалуйста, меня не обвиняй в том, что так красива внутренне и внешне. Лучше мастера своего обвиняй!
— Я себя красоты лишу, — всё так же глазами молвит Глафира, — Я себя и жизни лишу. Хочешь?
— Дура! Не смей! Даже думать не смей! Это уже было, ну ты же сама всё это читала, никому ты здесь не нужна с перерезанным горлом. Мы все здесь уже были. Нам всем пора на новый уровень.

Глашенька парубкам улыбается, хохочет, а в душе Зверь воет. Тяжело ей, но справится, знаю. Любовь всепонимающе глядит лазуритами. Дикий стиль, огромная сила.

— Ладно, — наконец молвит взглядом Глашенька. — Пойдём на новый.

Немного погодя, когда вымотались кавалеры, мы с Глашей в курилке оказались.

— Ну и что ты устроила? — говорю ей теперь уже голосом.
— Да просто хотела, чтоб ты про меня написал, — улыбается Глаша. — Теперь напишешь?
— Все персонажи вымышлены, любые совпадения случайны, — отвечаю, поджёгши ей сигарету.

Ухожу. Нет, правда, я бываю плох, знаю, я бываю очень плох, чудовищно плох бываю, но конкретно в тот раз я был хорош. В тот раз я наконец-то ушёл от себя, даже не обернувшись посмотреть, не обернулся ли я. Не знаю, куда я ушёл, когда вернусь, и вернусь ли вообще, но это уже что-то совсем другое. С этим можно работать.

Я шёл вдоль Фонтанки, где недавно проходил со своей бывшей, и рассказывала она мне такое, что когда потом узнала, что я это в рассказ вписал, то грозилась с моста прыгнуть, если опубликую. Такое рассказывала, что не каждый былой выдержит услыхать от былой, а я ей ответил «Красота — это ещё не всё», а она сказала «Чувак, да ты бы его видел! Конечно, не так хорош, как твой, но всё же, всё же…» Она славная очень, блондинка эта. А когда-то ведь рыжей была и ворвалась в мою жизнь на синем самокате, не помня ничьих имён, но зная все актёрские приёмы. Мы три года вместе провели, три года! Кто-то скажет, это не так много. Ну, может, этот кто-то ветеран семьестроительства, и чудно, если он нашёл в том своё призвание, лишь бы своим детям сполна он дал любви, свободы и всяких там пирожных, лимонадов, пломбиров, чипсов без следов рыб и ракообразных. Машинки разные опять же, корабли и вертолёты радиоуправляемые, книги, раскраски, музыкальные инструменты обязательно, спортинвентарь, затем PlayStation, конечно, ну или Xbox, тут уж на любителя, главное — чадо не разбаловать. Пусть даст! А мне надо в море.

Мне новая ты зачем? Чтобы с женщиной да самокатом её не три, а пять лет прожить? А со следующей все десять? А со следующей двадцать? Нет уж, русалки, вы расступитесь-ка все и дайте мне дорогу в пролив Босфор. Я Зевсову Купель ищу, Песнь Песней, Мьёльнир, Тессеракт. Новый уровень — вот в чём я заинтересован. А если я погибну завтра, то в предпоследний миг свой буду думать о тебе.