Гречанка из Пентикопоса Глава 20

Возвращение Павлидиса

- Калица, ризам, мы можем ждать твоего отца долго, очень долго, а дни проходят. Он не был против нашего брака, мы это хорошо знаем с тобой. Мы должны совершить обряд по правилам. Я не имею права допустить насмешки над тобой, над твоей честью, да и над собой тоже, словно мы, я и моя семья, используем тебя, сироту.
- Я не сирота. Отец вернётся. Вот увидишь!
- Да, я согласен. Тем радостней будет ему вернуться и обрести троих детей - дочерей и сына! Сколько ж можно нам таиться?!
Калиопи зарделась.

- Хорошо, - тихо произнесла она, - я подчинюсь твоим доводам. Но я пришла к тебе вот зачем. Димитро, мне отчего-то неспокойно на душе. Моё сердце теребит невыразимое предчувствие какого-то события. Не разберу, какого: весёлого или снова грустного? И я боюсь…
Калиопи опустила ресницы и устремила взор к земле. Димитрис видел её напряжение, немного вздрагивающие плечи в накидке и волновался. Действительно Калиопи была сама не своя. Вроде бы с лица её давно сошла тень страдания, она свыклась с выпавшей ей долей, не роптала, привыкла. Но сейчас, в лучах розового восхода, Димитирис заметил, как лицо её ожило, по нему задвигались тени, а синева глаз посветлела и влажно заискрилась в неопределяемом предчувствии.

     Трепетание это было одновременно и тревожное. Тревожное и радостное могли переплетаться и создавать не только абстрактное предположение, но рождать похожую на уверенность надежду, что таким образом к сердцу Калиопи через расстояние кто-то посылает сигналы, давая знать о себе. И Калиопи принимала эти сигналы в идее предчувствия, искала их источник своим тонким внутренним миром, и вот она готова идти. Источник - в Пентикопосе. Её неодолимо повлекло в родной город. Событие, которое её ждёт, - там. Калиопи поделилась соображениями с женихом.

- Димитро, отвези меня в Пентикопос.
- Ты не вспоминала о городе целых два года.
-Пойми, пожалуйста, меня зовёт кто-то оттуда. Не с той, не с этой стороны, а именно из Пентикопоса.
- Может, ты хочешь посетить склеп?  Пойти на могилу к матери?
Калиопи сомнительно поглядела на Димитриса.
- Да, на могилу тоже. Но нет, не мама меня зовёт сейчас.  Мама спит спокойно. Она всё уже пережила вместе с нами… Нет, не мама…  Это…   Это отец! Димитро, это отец! Да! Прошу, умоляю тебя, прикажи запрячь повозку!
- Хорошо, хорошо. Пойду ополосну лицо. Собирайся, - пожал плечами Димитрис.
 Пока Калиопи прихорашивалась и осматривала, какие надеть чувяки, чтоб было удобнее, к ней подскочила Микрула. Она превратилась за прошедшие два года в симпатичную девушку с округлившимися формами будущей женщины, стала гораздо полнее, чем Калиопи, и была более дерзкой с людьми, её окружающими.

     Микрула соглашалась иметь при себе прислугу всю жизнь. От Калиопи она отличалась большей капризностью и меньшей самостоятельностью, большим равнодушием к несчастьям других и меньшим - к своим, тем, что презирала людей низкого происхождения и имела слишком высокое мнение о собственной персоне, хотя ничего сверхособенного  собой не представляла, а после пожара в Пентикопосе и потери родителей она являлась не кем иным, как нищей глупышкой с замашками царицы мира.
- Калица, далеко ли собрались? И опять без меня? - надула губки Микрула, думая, что молодые уезжают погулять.
- Не обижайся, Микрула, мы едем не гулять. По делу едем. Я хочу, чтобы ты была сейчас выше придирок и послушалась меня. Мы вернёмся, и я обо всём тебе расскажу, обещаю. Займись домом.

Микрула не стала возражать сестре, потому что, во-первых, бесполезно - Калиопи никогда не отступает от принятого решения, а во-вторых, она, как и Димитрис, узрела в Калиопи некую перемену.
Но всё-таки фыркнула и не преминула пробурчать:
- Домом, домом…   С ума все посходили, скоро будет не отличить, кто раб, кто господин. Всю кожу на руках изодрала с твоими домашними делами.
- Не ной, Микрула, вспомни, что нам всегда говорила мама Поликсена: «Трудитесь,  ибо в труде - спасение от немощи телесной и духовной».
- Мыгы, - промычала сестрёнка,  -  хорошо же её спас труд от немощи.
Калиопи не бранилась с сестрой, она знала, что её бурчание ненадолго. Микрула сделает всё, как ей предписано, но ведь нужно самоутверждающемуся подростку поперечить немножко, показать норов вместе с растущим «я».

 Подошёл Димитрис в кожаной походной накидке, прихвативший с собой лук со стрелами, а также клинок.
- Это ещё зачем?  -   возмутилась Калиопи.
- На всякий непредвиденный случай. Откуда мне знать, какой путь уготовили Боги? Им взбредёт, поди, не упустить шанс устроить мне лишнюю проверку!
- Типун тебе.
Повозка тронулась. День выдался великолепный. Несмотря на желтеющие, шуршаще-мягко опадающие листья тополей и платанов, осень никак не становилась осенью, - какое-то нежайщее тепло, нескончаемое лето, доброе, состарившееся. Эта взаимопроникающая друг в друга природная пара - лето-осень - напоминала радушную, добросердечную старушку, которая ведёт за ручку златокудрую молоденькую внучку.
Старушка-лето с удовольствием и с неослабевающими ещё силами отдаёт согревающую ласку осени-внучке, потчуя её горячим теплом. Сейчас она поможет юной  последовательнице собрать богатый урожай  сокоизливающих плодов и покинет её, наказав дальше королевствовать в природе и растить идущую в череде стойкую зимнюю смену.

     Кобыла, запряжённая в повозку, тянула её неохотно, медленно, разморясь. Поскрипывали массивные колёса, убаюкивая Калиопи, которую расслабил солнцепёк. Димитрис поворчал, сетуя на плохую смазку колёс, обещал поддать управляющему за безобразие, но потом подобрел, выпил воды и попробовал погнать кобылу, чтобы та двигалась чуть быстрее.

     Калиопи окинула блуждающим взглядом небо. Оно высилось, чистое, без единого облака, насыщенно-синее, необъятное, неохватное, бескрайнее, взывающее вдыхать, вдыхать его до обморочной усталости. По центру его пригвоздилось входящее в зенит солнце, которое светилось и плавилось совсем по-летнему, пуская жар, отчего видно было, как дрожал нагретый воздух. Но солнце всё же не опаляло растительности, так как эту работу оно проделало месяцем ранее: травы иссушились, потеряв соки, пожухли, а некоторые успели превратиться в осенний сухостой. Деревья без сожаления сбрасывали уже ненужную отмирающую листву. Да, было жарко, сухо, звеняще, красиво, но сквозь красивость осени-недоросля пробивался подспудно тихий призрак увядания летней пышности, - призрак начинающегося конца.

     Никто не встретился на пути, стояла спокойная прозрачная тишь. Вскорости, когда повозка свернула влево, перед взором предстала отдалённая линия горного хребта, идущего от Понта к юго-западу. Там - Пентикопос. Калиопи забеспокоилась. Димитрис стеганул кобылу. Через полчаса они подъезжали к бывшему городу-порту.
Калиопи спрыгнула с повозки и, поправляя на голове сбившуюся светлую косынку, нетерпеливо пошла пешком, делая широкие шаги. Повеяло родиной. Девушка уловила дуновение лёгкого, освежающего бриза. Евксинос Понтос! Вон аквамариновая сверкающая полоска с белеющей кудрявой пенкой по краям - полоска любимого, дорогого, до слёз обожаемого моря.

     Калиопи, сжав плотно губы, помчалась к восточным воротам. Наполовину сваленные пожаром и временем, они обросли диким плющом и высокими травами. От ворот тянулись изуродованные огнём городские стены. Это были не стены - руины из рыжего, обожжённого мёртвого камня. Местами камень был высечен, выдолблен до основания: видимо, уцелевшие блоки люди ковыряли и таскали к своему новому месту обитания, используя их в сооружении жилища. Что ж, и скончавшийся Пентикопос помогал погорельцам всем, чем мог.

- МАна-мАна, - стала причитать Калиопи, держа голову руками, покачивая ею и плача.
     Над разрушенным, опустевшим городом носились стаи чёрных птиц, которые оглушали хриплым карканьем округу. От Понта к городу нет-нет да и залетали белокрылые чайки, они, стараясь перекричать чужаков, заливались в смешном для человеческого слуха и одновременно нервическом хохоте. Потом на короткое время птицы смолкали и наступала жуткая мертвецкая тишина.

     За прошедшие годы из земли сквозь опалины пробилась дикорастущая поросль всякого разнотравья, хмеля, ягоды неясной породы. Кое-где проросли сохранившиеся в грунте и не изжарившиеся семена культурных растений.
     В основном сгорели, до самого фундамента, вросшего в землю, дома бедняков и ремесленников. Кое-какие дома богатого сословия тянули вверх безоконные, одинокие чёрно-рыжие стены. От храмов и их порталов на агоре остались полуобвалившиеся колонны. До сих пор над пострадавшим городом висел дух гари, хоть со дня пожара прошло-то всего два года  -  не так много времени,  -  но впечатление от представшего перед взором обескровленного Пентикопоса складывалось неприятно-давящее, словно развалины эти - из далёкого-далёкого прошлого, словно перед глазами возник всплывший призрак старинного-старинного селения.

     Калиопи не сдержалась, заплакала. Она, два года спустя, глядела на то, что осталось от её родимого дома, и горько, не стесняясь Димитриса, плакала. Они прошлись вместе по бывшему внутреннему дворику, Калица присела возле груды мраморных ржавых осколков в жухлой траве - всё, что напоминало розовый фонтанчик, - и опять заплакала. Комнаты, то есть их подобие, светились каменным скелетом с разверзнутыми обгоревшими глазницами бывших окон.
- Для чего я сюда пришла? Что здесь найду? Что меня встревожило и потянуло? Может быть, я ошибалась? Неужели простая занозная тоска? Пустошь!  -  она встала с горькой усмешкой на губах. - Ах, отец! Послушай, Димитро, - встрепенулась Калиопи. - Отец!.. А ну, бежим в порт! В порт!

     Димитрис вопрошал глазами: « Не помешалась ли ты, пулим?»
Но Калиопи не собиралась ему ничего отвечать, она, казалось, вообще не помнила о его ближайшем присутствии, а произносила его имя и обращалась к нему, скорее, по привычке.
- В порт!  -  и побежала, скинув с головы спасающую от солнца косынку и распугивая притихшее вороньё.
     Солнце давно перешагнуло через точку зенита и держало курс на запад, растянуто, с мизерной скоростью опускаясь туда, где, как представлялось людям, может находиться солнечный дом-логово. Шир-шир-шир - катилось море пеной по гладкой гальке, вечной, целой, невредимой.

     Калиопи неслась по разрушенным, одичавшим улицам, будто там, в порту, у самого края Понтоса наконец-то найдёт то, что искала и ждала. Ну, так и есть! Она приостановилась. Точно, человеческий говор. И тут внезапно, молниеносно её огнём охватил страх. А вдруг говорившие - разбойники? Или мародеры, завоеватели? Где Димитро? Зачем она, подобно обезумевшей, убежала от него, бросив где-то в развалинах города? Калиопи нервно огляделась.

Голоса - а это были голоса мужские, она уже чётко могла их определить по звуку -приближались. Ею овладело беспокойство, сотрясающее все её внутренности. Калиопи рванулась назад, только б не быть обнаруженной незнакомыми людьми, мало ли кто они такие и на что способны! О Боги, как же одиноко и страшно, и не закричишь, не призовёшь к помощи отставшего Димитриса! Где же он? Где Димитрис? Долго ж он будет жить! Димитрис тут же, как только она подумала о нём, подбежал к ней неслышным зверьком.

- Сумасшедшая, - шёпотом вскричал он, - я потерял тебя.
- Тише! Слышишь, здесь кто-то бродит?
- У меня с собой клинок.
Они пригнулись и прошли к одной толстой свае-ноге, поддерживающей вместе с другими покосившимися сваями разнесённый причал. И скрылись за этой деревянной колонной. Голоса раздались громче. Молодые люди ясно поймали слухом греческую речь - понтийский диалект.  Оба переглянулись и ещё больше подставили ухо.
- Сиди тут, не высовывайся, - прошептал Димитрис одними губами.

Калиопи, дёрнув его за подол короткого плаща, хотела притянуть пониже, чтобы он не покидал её. Но Димитрис оторвал от плаща её руку и, улыбнувшись, сказал негромко:
- Не бойся, Калица, в любом случае, это наши понти, а не дикари из племени. Может, из пентикопейцев, такие же, как и мы, рыщут здесь в поисках чего-нибудь. У меня есть оружие.
Он смело, на удивление Калиопи, спокойно и уверенно, поднялся, не скрываясь, и направился навстречу мужчинам, говорившим на понтийском наречии. Не прошло и пяти минут, как Калица услышала крик! Вопль радости!
- Калица! Калица! Калиопи!  -  до неё донеслись звуки стучащих по гальке  человеческих ног.
Калиопи выпрыгнула из-за сваи и осталась стоять на месте, ни жива ни  мертва, потому что к ней со всех ног, изо всех сил, бежал… Никос Павлидис - её отец!

     Всё. Память оборвала всяческие нити. Как ни старалась Катерина, сколько ни заставляла себя, больше ничего, ничего, ничего не появлялось в её представлениях. Стоп-кадр был последним: Калиопи, заливаясь слезами, крепко обнимает отца, исхудавшего, с жилистыми руками, обросшего седой бородой, с распущенными серебряными прядями волнистых волос, с синими глазами, в которых смесь из страшного горя, что Поликсены нет на этом свете, и безудержной радости, что он жив и обнимает любимую Калицу, которая тоже жива и здорова, обнимает Димитриса, ставшего ему сыном, а скоро он обнимет и Микрулу, и Сафрикиса, не давшего пропасть его девочкам!

И его слова: «Я вырвался из плена, Калица, доченька моя, я убежал! Вот он мне помог», - и тыкал пятернёй в сторону второго мужчины.
Только в следующее мгновение Калиопи заметила пришвартованное к берегу утлое гребное судёнышко, она задержала на судёнышке взгляд, и... - в памяти молочная летящая пустота!

(Продолжение следует)