провинциальный театр сумбурда

[провинциальный {театр] сумбурда}

Эпиграф:

Сумбурд - это сумбур и абсурд. "Понимаешь, это слово как бумажник. Раскроешь, а там два отделения! Так и тут - это слово раскладывается на два!"

Льюис Кэрролл.

***

Всё далее описанное произошло минувшей зимой. Зимой, выпущенной из вселенской ледяной обоймы. Зимой, точно такой же, как и сотни до неё - бесцветной, густой и глубокой, сродни этому листу бумаги.

Ночами по земле стелились такие серьёзные морозы, что непроглядный воздух ещё часами натуженно и протяжно пел после любого неосторожного звука. Однажды у Вагифа, местного музыкального дарования, умницы с заглавной буквы, в преддверии новогодней полуночи исчез ксилофон, любимый его инструмент. Очевидной стала пропажа буквально за полчаса до самого ответственного момента. Прямо на нарядной, праздно оживленной центральной площади. Стыд и срам. Великолепная была ручная работа, из знойного палисандра. Исчез и всё. Привет. Кто ж признается. Так вот, Вагиф в отчаянии взмахнул холостыми малетами и, О, Мощь Небесная!, раздался по красоте и стройности неописуемый звук, способный утешить даже самые искушённые ушные раковины. Так всё торжество напролёт извлекал музыкант из облачков дыхания обступивших его горожан виртуозные хрустальные мелодии. Потрясающе и характерно. Мда... В верхнее, тёмное полугодие здесь бывало довольно таки зябко. Если люди и мёрли, то, как правило, от холода. Реже - от одиночества. Ещё реже - от хворей. Ибо хвори - те же твари, сиречь - люди, по сути.

Густав спешил со службы домой, где его ждала Ицанами, прелестница-невеста, заказанная им в день первого снегопада этого года из-за далёкого рубежа, того, что первым светлеет по утрам. Миниатюрная, субтильная, с диагональными разрезами глаз и скулами, подобными морским прибрежным камням - покатыми и твёрдыми. Закипающая в предвкушении нежностей кровь темпераментно циркулировала по дисциплинированному тевтонскому организму. Температура её достигла, казалось, своих максимально высоких показателей, когда Густав застыл на пороге, гадко прислушиваясь. За дверью было, как будто, всё чинно и бездвижно. Но все мы наделены предчувствием, которое порой ощутимо и неприятно царапает наши недры. Которое мы облегчённо и смущённо высмеиваем, когда всё уже за лопатками и ничего не оправдалось. И которое мы ценим и уважаем, в ужасе пробегая глазами по газетным строчкам, впитывая сообщения о вчерашней авиационной катастрофе, сжигая в пепельнице неиспользованный билет. Густав дёрнул дверь на себя.

Шепчущий свет тётинов, в непостижимой логике разложенные плетённые татами, скупая иноземная мебель с трудно произносимыми и ещё труднее запоминающимися наименованиями, сонные икебаны и бонсаи по углам комнаты, в центре - на подносе тяван, наполненный ароматным гэммайтя карамельного оттенка. "Вроде всё как всегда" - рыкнул Владимир Семёнович в рассудке Густава... Но что это?!

Полумесяц марсаловой помады на краю чайной пиалы. Такого цвета категорически нет в косметическом арсенале его Ицанами. Опрятные хромосомы Густава подразумевали в том числе и безукоризненную оптическую память. Огромный тарантул, заключённый в его грудную клетку, едва шевельнулся - чувство тревоги. Чувство тревоги молодого жениха. Чувство... Нет! Он не хотел додумывать эту мысль до конца, высвобождать её из клубка своих внезапно спутавшихся извилин. Он ступил ближе. Испуганно хрустнули под подошвами мельчайшие осколки мастики, канифоли, гипса и прочих ингредиентов доморощенного сургуча - вновь дрогнули омерзительные мохнатые лапки, заметно согнувшись в суставах. Густав вернулся в прихожую и медленно, словно находясь в одном из опиумных притонов Ист-Энда, повернул голову, уставившись на дверь, противоположную входной. Она скрывала узкий коридор. В конце - кладовка, неизменно проглоченная мраком.

Сквозь щели, окаймляющие притихшую дверь, струился тяжёлый запах талого снега - теперь этот гнусный паучище ладонью в кулак сомкнулся на надтреснутом, преданном сердце. Скрипнули дверные петли и Густав позвал в пустоту поржавевшим тембром: "Ицанами!". Пауза была совсем недолгой, но была. Еле слышно засеменили покорные шажки. Возлюбленная молча и неподвижно стала рядом, не поднимая глаз. Густав одним свирепым и точным, как хирургический надрез, движением сдёрнул шёлковый оби и распахнул кимоно.

На матовой, голубовато-белой коже глумливо алела чья-то похотливая пятерня. Густав ласково сдвинул девушку с дороги и неспеша зашагал по коридору. В том конце, из вязкой тени навстречу Густаву выплыли сперва желтки глаз, затем и весь диффузный, вибрирующий контур. Грязный, свалявшийся с изнанки овечий тулуп - сосредоточение смрада - не сходился на обнаженной груди средиземноморского исполина и запутавшиеся в жёстких, вьющихся волосках бисеринки пота озорно поблёскивали при каждом его выдохе.

"Кто ты?!" - рванулся первым вопрос, подобно гончей, взявшей след. Да только вот зазевавшийся охотник не удержал поводка. Густаф прикусил от досады язык - как недостойно и мелкокалиберно. Как бессмысленно, как не к месту. Но уже было поздно. "Умберто" - мягко ответил обольстивец. Как будто знакомые обертона насторожили Густава. "Выходи" - опустился его голос, когда он развернулся и так же неторопливо двинулся обратно.

Великан едва поместился в непритязательных размеров передней, к изумлению не задев ничего своими и без того стеснёнными плечами. "Стой здесь" - отсутствующе обронил Густав. Деликатно положив пальцы на талию девушки, отчуждёнными руками он направил тело на место преступления, вновь по пищеводу до самого желудка. Через несколько метров позвоночник импортной, растаможенной гейши внятно соприкоснулся с твердью рёбер высокого металлического стеллажа - своеобразной последней цитадели Густава.

Редко, но всё же порой он уединялся здесь, предоставляя будущей супруге разделять и властвовать, расставлять и украшать. Вить, так сказать, разжигать и хранить, так сказать. Он ведь и сам однажды покинул родовое логово и не по наслышке знал, что такое Heimweh - тоска по родине, ностальгия по детству, юности, отрочеству. По тому уникальному и неповторимому микроклимату, микрокосмосу. По тем краскам, вкусам и укусам. По тем лицам. Так пусть любимая воссоздаст привычную для себя, умиротворяющую её атмосферу, в которой ей будет легче переносить фантомную боль в метафорически ампутированных конечностях. А это… Это его священный портал, врата, ведущие по ту сторону неосязаемой, но непреступной стены. И Густав с каждым разом выдавливал из этой стены "очередной" "жёлтый" кирпич.

Вчера это мог быть едва ли подъёмный фамильный альбом с фотокарточками болотно-шоколадной расцветки и готическими шрифтами. Сегодня - папины шахматы из слоновой кости, подарок одного из пациентов, привезённый из британской Индии, кажется, из Бенгалии, незадолго до восстания сипаев. Завтра - мамин самодельный мишка Тэдди, чествующий Теодора Рузвельта.

Но сейчас, когда тиски неумолимо и беспристрастно свелись на спине вероломной невесты, руки Густава эвкалиптами потянулись к самой верхней и наиреже востребываемой полке. Ицанами, расценив это движение как справедливый, заслуженный замах, тоненько вскрикнула и зашелестела вниз, свернувшись на полу нераспустившимся бутоном лотоса. Густав подчёркнуто оставил её раскаивание без внимания и извлёк из "катакомб" наслоений и прорех маленький невзрачный футляр. Сценарий этого жеста не содержал и намёка на природу порицания, но обычно безжизненные глаза Ицанами в этот миг посветлели от подступившей к ним влаги. Она медленно уронила чело на свои угловатые коленки, будто уставший молот на наковальню. Густав же, прощаясь, вдохнул смог прошлого, сочащийся из морщин и пор его кладовки, взглядом поцеловал оголившуюся, точно перед казнью, шею своей неслучившейся жены и трезво вышел вон, притворив, но не заперев за собой дверь.

Незнакомец безропотно ждал, заметно сутулясь. Густав скользнул мимо, толкнул парадную дверь и той же рукой, бессловестным галантным жестом вызволил неаполитанского Голиафа на более удобные последнему просторы. Гость бесшумно преодолел дверной проём, возродив тем самым представление о древнем устройстве песочных часов. Девственный, бесконечный снег сыто захрапел под ступнями гиганта. Густав окликнул удаляющегося колосса каким-то спорным, двусмысленным междометием, заткнул футляр за ремень, прижав ещё тёплый предмет к пояснице, и приблизился.

С пол минуты он безучастно замерял взглядом габариты диверсанта, затем приостановился на встречных глазах-маслинах. Через мгновение гримаса ярости и зверства разорвала лицо Густава в лоскуты и он со всей силы влепил свой поршневой "кросс" прямо в пухлую, каверзную улыбку негодяя. Пулемётными очередями и барабанными дробями впечатывал он свои удары в крупную, чавкающую, ненавистную мишень, отчётливо вспоминая назидания своих бывших тренеров: Максимилиана Шмелинга и Каса Д'Амато. И ещё одно странное ощущение непреклонно прорастало в его сознании, подобно весенней травке, терпеливо надламывающей пласты асфальта. Когда-то он точно так же стоял и бил. Поскальзывался, вставал и снова бил. На этом самом месте. По этому самому месту. В который раз уже. "Как же это чувство называют французы? Каким-то по обыкновению вкусным словосочетанием…" - моргнуло солнечным зайчиком в сумеречной голове Густава.

Вскоре, утомившись и заскучав, невозмутимый обидчик грузно сел на ближайший сугроб, изредка сплёвывая в сторону. Густав же, шатаясь, прохаживался. Лёгкие его являли собой встряхнутые ульи - полуобморочно проглатываемый январский воздух обширно жалил изнутри раздраконенным пчелиным роем. Зайдя за необъятную спину сидящего, Густав ухватился за пушистый податливый ворот и упрямо потянул, казалось, незыблемое ваяние на себя. Скульптура же, скрипнув на разгоне, послушно забороздила в рекомендуемом направлении. А Густав бодрящими рывками настойчиво рекомендовал направление ратуши.

По мере приближения к пункту назначения, всё чаще встречался случайный люд, сперва недоумевающий, затем тускло освещаемый догадками, врасплох признающий прищельца, сочувствующий линчевателю и, наконец, увлекаемый веретеном толпы.

Претензии, упрёки и негодования бубенцами рассыпAлись в эфире. Эскулап Антанас горделиво объявлял себя жертвой вымогательства у него ампул морфия. Расхристанная Вероника, волнуя мужей своим бюстом, незнающим стеснения ни в одежде, ни в морали, настаивала на ответе за совращённых дочерей - Дульсинея и Забава не отставали от матери ни на шаг, но предпочитали лишь спело краснеть и прерывисто вздыхать, размышляя о чём-то своём, изолированном. Сапаржан орнаментально треклял за краплённые карты и подспиленные кости. Македонскими фалангами сопровождали сию вербальную лапидацию стада парнокопытных семейства полорогих. Каждый из них с доблестным удовлетворением втащил бы для порядка разок-другой в физиономию этого Джакомо, этого Джироламо, этой Казановы! Умберто, говорите? Тем более. Но вирус злорадного любопытства молниеносно распространился по шеренгам гоплитов и объединил их во мнении - предстоящая апофеозная вакханалия основополагала определённую, поддерживаемую извне жизнедеятельность подсудимого. Из тысячи глоток изверглось унисонно-октавное: "К Кондрату его!"...

Кондрат был старейшиной общины и самым почитаемым в городе человеком. Он был для них, что Доктор Дэйвид Ливинстоун для конголезских безбожников. Только вместо слова Господнего провёл он сюда подземными капиллярами и "вай фай", и "хай фай", и "тэйк файв". Сам он был из гусар Черниговского 17-го полка и лишь исключительной оказией представал чьему-либо взору не по форме. Вот и сейчас, когда шумная, пёстрая толчея загромоздила его обитель - глухонемой подвал, спрятанный в фундаменте здания ратуши - Кондрат ритмичными полуоборотами забрасывал побуревший уголь из насыпи справа в прожорливо ворчащую печь слева от него. Засаленный доломан был расстёгнут, кивер с заляпанным козырьком и пыльным султаном задорно съехал на бок, на некогда кремовых чакчирах, заправленных в стоптанные ботики, зеленели несвежие пятна мазута.

Интерьер ни в чём не уступал по экстравагантности своему постояльцу. По периметру были расставлены добротно сколоченные коробы с проросшими псилоцибиновыми грибами и тюльпановыми луковицами. Напротив печи, на обшарпанном верстаке зиждился громадный аквариум. В толще параллелепипеда томно пульсировали медузы, а по его дну, словно каретки печатных машинок, приставным шагом перебегали крабы. Дощатый пол между печью и аквариумом был устлан ветхим одеялом Навахо с замысловатым, но вполне доступным уму и психике геометрическим рисунком.

Аборигены привычно смолкли вблизи Взрослого и Мудрого, негромко сопя и поурчивая утробами. Кондрат по-пехотински воткнул лопату в кучу угля, подошёл к верстаку, поелозил выдвижными ящиками и извлёк поочерёдно кисет, трубку и спичечный коробок. Накормив табачную камеру до отвала, он чихнул спичкой, несколько раз по-рыбьи причмокнул губами и, раскурив, присел на до звона перевязанную бечёвкой стопку географических и анатомических атласов.

"Ну, здравствуй" - обратился Кондрат к лицу, сталагмитом возвышающемуся над остальными головами. Умберто промолчал, лишь на секунду сжав веки в знак приветствия. "Умышленно иль нет, но ты ослушался меня" - продолжал пыхтеть вождь. В ответ Умберто изобразил своей мимической мускулатурой безграничную беспечность. Кондрат, не вынимая мундштука изо рта, прокартавил: "Поставьте его на ковёр" и кивком намекнул на узорную ткань. С ловкостью пальцев торседора облепили бушмены чужеродный стан, приподняли, поднесли и утвердили его в самой сердцевине загадочной ватолы.

Кондрат приподнялся. Одновременно все, кроме пленника, как по команде отступили. Задумчиво опустив голову и лелея в наждачной ладони трубочную чашечку, Кондрат подошёл к подножью скалы и приступил к зрительному восхождению. Зрачки его в восхищении располнели. Поравнявшись глазами с диафрагмой, ему пришлось постепенно запрокинуть голову. Задремавший кивер не удержался и, брякнув от ушиба, откатился прочь.

"Ты никак подрос?" - риторически поинтересовался Кондрат. Не польстившись, Умберто контратаковал: "Слово сдержишь?". Кондрат утвердительно осклабился, прищурившись: "А то!". Умберто спокойно глянул поверх непокрытой, седеющей макушки на уголь, затем в неистовствующее жерло: "А хватит ли?"

Радужки Кондрата в цвете не изменились, но теперь вместо уютного войлока засверкала сталь, а терпкий баритон зазвучал оползнем: "Послушай, душегуб! Я рубил тебя топором на твои поганые члены, я расстреливал тебя в упор, я топил тебя в колодце, который потом засыпAл до краёв песком, я прожаривал тебя электрическим током!..."

Сложив руки на спине и чуть сгорбившись, Кондрат гулко чеканил шаг, метрономом колеблясь меж печью и аквариумом. Первая волна красноречия попятилась, но подкралась вторая. И снова шум суетливой каменоломни заполнил заплесневелое помещение: "Куда бы я не прибывал, где бы и когда бы я не зодчествовал, не ораторствовал, не возрождал - тыыы... Ты всегда находил меня, отравлял мой скот!" - рука Кондрата распрямилась и указала на парализованное племя. "Это они ни зги не помнят!" - рявкнул отставной полковник. "Но нам ли с тобой такое забыть?" - укротил вдруг он свои децибелы до миролюбивого воркования. "Ошибался я, действовал сгоряча. Только силы тратил и надеялся, как дурак, что не увижу тебя более. Но сегодня..." - Кондрат по-товарищески хлопнул собеседника по плечу, кулуарно подмигнув: "Сегодня я сдержу слово нашей последней встречи. Я покончу с тобой раз и навсегда". И он добросовестно проиллюстрировал своё убеждение, обильно зачерпнув угля и отправив его в печь. "Вас, чертей, только огонь берёт" - самодовольно изрёк коренастый экзорцист и вновь приблизился к Лукавому. Никотинный чад ненавязчиво щекотал ноздри супостатов. "А ты ведь не веришь мне, потому и осмелился" - вкрадчиво предположил Кондрат, погодя.

"Верю" - одобрительно отозвался Умберто. "Видишь ли, вот уже с полсотни лет мне ничто не ново на этой земле. Азарт мой пожух, что быльё на кладбище. Да и возмужал я, заматерел. Даже затрудняюсь подобрать себе одёжи" - развел верзила для достоверности полы подмокшего, гнетущего тулупа: "Мне давно уже пора на новый уровень, этаж, ступень - как угодно назови. А единственно КАК мне туда попасть - ты и сам уже, поди, смекнул. Вот я и воротился за обетованным". И, наклонившись бархатным шёпотом к внимающему уху, завершил: "Но должно быть жарко и долго".

Кондрат одиноко обмозговывал, докуривая, что обретёт он и что утратят неведомые ему другие, с "нового уровня". Спустя какое-то время он громогласно решился: "Да будет так!" и, повинуясь дистиллированной военной выправке, молодцевато щёлкнул массивными каблуками. Визгливо встретившись, шпоры высекли по бирюзовый искре и метнули их прямо в амбразуры глазниц провожаемого. Тот растерянно зашипел, залепив глаза ладонями, и плавно сник на колени. Кондрат среагировал незамедлительно, выставив одну открытую десницу вперёд и поймав ниспадающий подбородок. Персты его при этом орехоколом сошлись на кадыке. Большой и указательный второй руки он пинцетом запустил в образовавшуюся щель, ухватился ими за что-то под языком и кропотливо, бусинку за бусинкой, камушек за камушком, зёрнышко за зёрнышком, обнаружил длинную нить шайтанских чёток - конец шнура касался пола, несмотря на задранную вверх руку. Ослепшая, поверженная плоть, оставшись без опёки и внимания, обрушилась и распласталась аккурат на поперечнике ковра. Кондрат же продолжал завороженно исследовать трофей, перебирая беспорядочные ониксы, бериллы, хризолиты, жемчужины, акульи зубы, полупрозрачные ракушки моллюсков, чернослив. Добравшись до узелковой пломбы, он, выйдя из транса, спешно собрал весь этот оккультный шедевр в горсть и брезгливо прошвырнул прямиком в разверзнутое горнило. На лету бесовская лента обернулась свистяще ощерившейся змеёй и сгинула магниевой вспышкой в пламенной пасти.

"Пакуйте" - лаконично распорядился владыка и снова уселся на многотомник, забивая табак. Чуть замешкавшись на старте, дикари боязливо и расторопно запеленали бесчувственного смутьяна в индейское покрывало, подволокли к раскалённой печи и, поднапрягшись, задвинули в неё сий сатанинский рулон, будто снаряд в камору. Густав тошнотворно скрежетнул чугунной заслонкой.

"Народ мой!" - кульминационно воззвал Кондрат к милому плебсу. "Доведём же дело початое до конца! Бегите в свои избы и несите сюда всё, что костру должно быть предано. Не хвороста иль дров я жду от вас. Жду я от вас евойных даров сладких взад" - Кондрат мотнул головой в сторону печи. "Это полымя до рассвета не должно постыть. Не подведите, родненькие!" - иллюзорно растрогался артист. "А я буду покамест уголёк в топку подбрасывать" - и, вновь увенчав темя подобранным кивером, Кондрат целеустремленно взялся за смуглый черенок, некий аллегорический рычаг, сиюсекундно разразивший полномасштабный бедлам. Варвары встрепенулись, повскакивали с мест, буйно затопали и истерически прыснули наверх, давя, калеча и отторгая друг друга, лихорадочно соображая, чем же пролонгировать процесс горения.

Обременённые компроматами, возвратившись, они выстраивались в очередь к устью печи, экзальтированно бормоча и сияя холеричными очами. Переплетаясь страницами, в ослабевающее огнище впархивали книги Уильяма Берроуза и лекции Тимоти Лири, гримуары Царя Соломона и очерки Хантера Томпсона, нотные тетради Карлгейнца Штокхаузена и дневники Полы Кински. Покрываясь волдырями, верещали репродукции Хоана Миро, киноафиши Джесса Франко и грампластинки Вячеслава Ганелина. Жадно скворчали целлулоидные плёнки Дзиги Вертова, сеньоров Краковяк и Гривадия Горпожакса. Противотанковыми гранатами взрывались бутылки с абсинтом, постреливали баночки с лубрикантами, зловонно пробуждались пачки "Герцеговины Флор".

Сие теургическое действо исчерпывающе длилось всю ночь. Раздалась честолюбивая поступь хозяина, который до сих пор следил с площади за горизонтом. "Забрезжило" - сухо констатировал он и, пружинисто разогнув хребет, осведомился: "Как успехи?". Размазывая сажу по потным мордашкам, бандерлоги уступали своему альфа-самцу тропу к натруженному алтарю. "До первых лучей солнца остаются считанные минуты" - обеспокоился Кондрат видом гаснущей кучки пепла. Пигмеи беспомощно вперились в свои порожние ладошки. "Считанные минуты!" - сорвался гегемон на драматический крик.

Густав, отпрянув точно от оплеухи, замер на секунду-другую, затем выпрямился и, глазами отыскав Вагифа, устремился к музыканту, на ходу вынимая из-за спины и вскрывая маленький невзрачный и ещё тёплый футляр. В нём рядком покоились нэцкэ, деревянные сакральные фигурки, увековечившие профили предков Ицанами. Брусочек к брусочку. Бережно коснувшись крошечных монументов, подушечки пальцев Вагифа исполнили инстинктивное глиссандо. Художник узнал свои утерянные кисти. Вопрошающий взгляд - сконфуженный взгляд.

Вагиф робко протянул реинкарнированный ксилофон старосте. Тот остервенело рванул роковой саркофаг на себя и несколькими шагами позже выпотрошил его над блекнущим костром. Никто не ожидал, что скромная порция древесины разгорится так мятежно, так необузданно, так исступлённо. Ядовитый перламутровый дым лениво восставал и карабкался вверх.

Тем временем снаружи кто-то заботливо накрыл оголовок трубы грязным, свалявшимся с изнанки овечьим тулупом. Смертоносная гарь, не снискав свободы, разочарованно прошествовала вспять и хлынула могучим водопадом из печи, растекаясь, наводняя, беспощадно клеймя лобзающими устами невежественные лики маской гипоксической агонии и сварливо колыхаясь от увядающих сердцебиений.

На другом конце города дверь из кладовки осторожно приоткрылась...

***

17.08.2018.