Дела давно минувших дней

                Часть 1.  К новому дому.
   (Из истории жизни семьи Улисковых – по воспоминаниям Анатолия).
                Улисков Анатолий Филиппович 1923 года рождения, уроженец села Заречная Слобода Зейского района Амурской области, участник Великой Отечественной войны 1941 – 1945 годов, ушёл добровольцем на фронт сразу по окончании средней школы имени Фрунзе (ныне это школа №1 города Зеи), полковник в отставке. Умер  в 1991 году. Похоронен в гор. Ярославле.
                Предисловие.
   Относительно недавно в моих руках совершенно случайно оказались 7 папок (из 10) рукописных записей незнакомого для меня человека – Улискова Анатолия Филипповича.
   До того, как попасть ко мне, они около тридцати лет пролежали без движения. Маршрут их перемещения был долгим и длинным: из Ярославля в Ленинград (тогда ещё), оттуда в Зею – родственникам. Направлялись в эти адреса в надежде на то, что, возможно, они будут опубликованы, или, в крайнем случае, помогут наследникам Улисковых – Аслановых освежить свою память, узнать неизвестные им подробности из жизни их далёких родственников. А я публикую их в  расчёте на то, что возможно ещё живы дети тех, о ком он рассказывает в своих воспоминаниях. Надеюсь, что он будет также интересен тем, кто интересуется историей своего родного края, исследованием своей родословной.
   Время неумолимо отделяет нас от событий начала – середины 20-го века. Начала освоения нашей Зейской земли, когда на ней проходило становление новой власти – советской.
   Читая эти записи, понимаешь, насколько сильно поменялся мир, мировоззрение людей, произошла переоценка каких – то ценностей, да и в жизни самих населённых пунктов, о которых идёт речь в воспоминаниях, произошли существенные изменения. А названия таких селений, как  «Потехино,  «Дамбуки» и «Журбан», совсем исчезли из употребления. Место их расположения затоплено водами Зейского водохранилища.
   Публикуемый материал, это только часть того, что мне досталось. К великому сожалению воспоминания автором не были закончены или утрачены навсегда.                Я благодарен Шкробовой Екатерине, наиболее близкой родственнице Ф.И. Улискова за то, что она рассказала мне некоторые подробности о самом авторе, его жизни, Абоимову Николаю Иосифовичу за то, что он сообщил мне о существовании рукописных записей, а также Галине Фёдоровне Машкиной, которая сохранила эти материалы.
                В.Д.Романцов,                август 2018 года.
             
                Часть 1.  К новому дому.
   В начале 1900-х годов из села Марково, что примерно в 40 километрах выше Благовещенска по Амуру, в Зею со всем своим хозяйством на пароходе приехали две большие семьи: Улисковы и Киселёвы.
   Долгий путь в 500 – 600 км с малыми детьми был нелёгким. Улисковы: Иван Борисович – мой дед и Екатерина Степановна (урождённая Суворова) – моя бабушка. Везли они с собой четверых детей: Сергея, Филиппа, Анфису и Власа. Старшему Сергею было лет 12 ( 1896 года рождения – В.Р.), а младшему Власу – лет 5 ( 1903 г.р.).
   Киселёвы были родственниками Улисковых: Наталья Борисовна Киселёва была сестрой Ивана Борисовича.
   Что заставило эти большие семейства двинуться в долгий и трудный путь на новые земли? Как вспоминала Анфиса Ивановна на наши расспросы, жилось им в Марково плохо. Улисковы, как и Киселёвы, не принадлежали к числу амурских казаков села Марково, а значит, и притеснялись местным казачеством как иногородние. Земля, отведённая им под пашню и сенокос, была худшая и далеко от села, у самых сопок. В то время как казачество имело лучшие земли и ближе к селу. Семья росла, а жилось всё труднее.
   Откуда – то узнали в Марково, что вверх по Зее есть ещё  свободные земли для хлебопашества, а рядом с ними богатые золотые прииски и решились испытать счастье.
    Действительно, в семидесятых годах прошлого века на малых притоках Зеи в тайге, да и по берегам самой Зеи, были открыты запасы золота. Возникли прииски. А для их обеспечения и для связи с Благовещенском в 1879 году на реке Зее была основана пристань, которую назвали «Зея».
   На золоте, как на дрожжах, пристань быстро выросла, и уже в 1906 году ей было пожаловано название «города». Город располагался на правом берегу реки у подножия горного хребта Тукурингра, сразу за «Зейскими воротами». А на левом берегу, прямо напротив города, возникла и так же  быстро разрасталась деревня Заречная Слобода. Верхним своим краем деревня подходила к горному хребту Соктахан. Эти горные хребты как бы сжимали реку и образовывали так называемые «Зейские ворота» - ущелье с крутыми склонами, местами скалистыми, по большей части поросшие лесом. Ущелье простиралось вверх по Зее километров на 60. По этому ущелью Зея имела много порогов. А перекаты были такими дикими и мелкими, что регулярное судоходство на пароходах осуществлялось только до пристани Зея, а выше пароходы могли  проходить лишь в большую воду.
   За свои дикие нравы перекаты назывались: Чёртова мельница, Варнак, Разбойник. Были ещё Гилюйский, Владимирский и другие. Ниже города Зеи тоже были перекаты, но менее свирепые и лишь два из них Шипка и Плевна километрах в 5 -7 от города в малую воду доставляли много хлопот пароходным командам.
     Улисковы и Киселёвы, как крестьяне, поселились в Заречной Слободе. На две семьи купили пятистенный дом с большим огородом и стали обживаться на новом месте.
   К 1918 году семья Улисковых увеличилась с шести до одиннадцати человек: появились Николай, Владимир, Костя, Елена и последним родился в 1918 году Алексей ( участник Великой Отечественной войны. Пропал без вести в июне 1943 года – В.Р.). К 1916 году, когда старшие дети подросли, семья сумела на своем же участке построить себе новый дом из трёх комнат и большой кухни.
   Киселёвы остались в своей половине старого дома, а Улисковы перешли в новый дом. Двор был разгорожен заплотом из накатника. К концу 1917 года отслужил в армии старший сын Сергей (служил он в Гатчине). Пришёл домой, женился на Шуре Никитиной. Молодые недолго пожили в семье родителей: было тесно, да и Шура быстро проявила свой характер. Им сняли квартиру у Вершининых – соседей  Улисковых и они перешли туда и стали жить самостоятельно. Вскоре у Шуры родилась дочь Валя, затем Лида, Володька, Маргарита, Юрка и Гета.
   Году в 1918 или 1919 Сергею с помощью отца удалось купить в Заречной Слободе небольшой домик у Кузнецовых с земельным участком, и он окончательно отделился. В начале 1918 года после установления Советской власти на Дальнем Востоке вернулся из армии, прослужив не полный срок, Филипп, мой будущий отец. Он служил рядовым в крепостной артиллерии во Владивостоке.
   По линии матери история нашей семьи прослеживается так: дед моей матери и мой прадед Асанов Александр Степанович прожил долгую и трудную жизнь. Умер он в 1929 году в возрасте 95 лет. Значит, родился он в 1834 году. Жил в Томске. Оттуда был призван в царскую армию, где прослужил нижним чином лет двадцать пять. Служил в разных местах по великому сибирскому пути, но дольше всего прослужил в Хабаровке (таково её первое название – В.Р.), после её основания в 1858 году. Дед был женат, и к моменту прибытия в Хабаровку у него было шестеро детей. Однако в живых остался только один – последний – Николай, будущий отец моей матери Агафьи Николаевны и мой дедушка.
   После окончания службы в армии дед уехал на свою родину, в Томск. Но вскоре вернулся на Дальний Восток и обосновался с женой и сыном в Зее. Дед рассказывал, что когда они приехали в Зею на месте теперешнего города рос крупный строевой лес, а по берегу было много березняка. Лес рубили и тут же вдоль берега у пристани строили целые улицы домов.
    Работал дед всю свою жизнь после службы в армии извозчиком. Вначале нанимался к тем, кто держал лошадей, а потом и сам на скопленные деньги купил лошадь, пролётку и возил пассажиров по городу. Собственного дома никогда не имел, а постоянно жил с женой и сыном на квартирах, снимая их у домовладельцев.
   Бабушка моей матери – Александра Алексеевна, почти всю свою жизнь работала прислугой в зажиточных домах: то поварихой, то няней. Она умела хорошо готовить и её ценили за это. Если она уходила почему – либо из одного дома, то её тут же звали в другой, не давая долго засиживаться дома. Умерла она в 1913 году, в 66 лет.
   Мой дедушка -  Асанов Николай  Александрович, был женат на одной из двух сестёр  Ивановых – Евдокии, приехавших в Зею с родителями из села – крепости Албазин на Амуре. Вторая сестра – Агния, была выдана замуж за крещеного корейца Усманова.
   Николай Александрович какой – либо профессии или специальности не имел. Работал большей частью времени на приисках то старателем, то нарядчиком, то каким – либо мелким служащим, то вступал в артель по заготовке и сплаву леса. Обычно он через несколько месяцев возвращался с приисков или сплава в Зею, к семье, как правило, мало что заработав.
   Бабушка моя Евдокия Васильевна, как и её свекровь, временами работала прислугой по зажиточным домам, да кое – что шила на дому. В 1901 году родилась моя мать – Агафья Николаевна, а в 1903 году – её брат Пётр – мой дядя. Они большую часть времени обитали у своей бабушки Александры Алексеевны и дедушки Александра Степановича. В их доме детям было теплее и уютнее, тем более что отец любил погулять, выпить, да и дома он бывал редко, всё куда – то уезжал или уходил.
   Училась мама всего лет пять. Вначале в частной школе, а потом в начальной городской школе имени Пушкина. Бабушка с дедушкой платили за её учёбу, а потом и за учёбу Петра. Лет с пятнадцати  она стала работать. Как она вспоминала, работали они на опытном поле за речкой Пикан, километрах в 3-х - 4-х от Заречной Слободы. В Заречной в то время жили её двоюродные сёстры Нина и Ольга Усмановы. Вместе они и пошли работать «за Пикан».
   Каждое лето с мая по октябрь десять – пятнадцать девушек нанимались на опытное поле, где сеяли зерновые, овощи и даже разводили цветы. Кому принадлежало опытное поле, теперь трудно вспомнить, но там работали опытные агрономы и они грамотно и культурно вели хозяйство, да и за работу платили неплохо – рубля по полтора в день, на своих харчах. В субботу уходили домой за продуктами, а в воскресенье вечером возвращались. Работали, в основном, на овощах и цветах, а осенью жали хлеб.
    Длительное время  проживая в Заречной летом, а часто и зимой, мама завела себе подружек и среди них была Анфиса Улискова. Они были ровесниками, бывали друг у друга дома, и мама немного знала большую семью Улисковых. В начале 1918 года брат Анфисы вернулся из армии и естественно познакомился с Ганей (так звали маму), как лучшей подругой своей сестры. Они часто встречались на « вечёрках», где Филипп играл на гармошке. Филипп был скромным, спокойным парнем, он не пил водку и не участвовал в драках, которые частенько затевались на вечеринках. Бывало, почувствует, что назревает драка, он незаметно исчезает со своей гармошкой.
    Как вспоминает Анфиса Ивановна, Ганя росла красивой девушкой и Филиппу она очень нравилась. Знакомство их продолжалось весь 1918 год. А сама Анфиса вышла замуж летом 1918 года за Ивана Мисайлова. По словам мамы, у неё были и другие ухажеры, она среди них не особенно выделяла Филиппа, да и лет то ей было ещё мало – шёл семнадцатый год. Но в конце 1918 года Филипп решил жениться. Об этом он заявил дома родителям и настоял, чтобы отец с матерью шли и сватали Ганю Асанову. Родителям Ганя тоже нравилась. Их только смущала её молодость, но Филипп настаивал. В конце декабря 1918 года на квартиру к Асановым в город пришли Иван Борисович и Екатерина Степановна со сватовством. Мать Гани – Евдокия Васильевна, стала возражать против выдачи дочери замуж, мотивировала свой отказ её молодостью (ей только 21 декабря исполнилось семнадцать лет). Пригласили Ганю, она испугалась, заплакала… была против. Но отец Николай Александрович дал согласие, и его слово было решающим.
   3-го февраля 1919 года по старому стилю состоялось венчание в городской церкви. После венчания молодых увезли в дом Улисковых, и началась свадьба, которая шла несколько дней. С этого момента мама стала жить в семье Улисковых.
    Но надвигалась беда. Филиппа в конце марта 1919 года мобилизовали в белую армию вместе с ещё многими ребятами из Заречной Слободы и города и увезли. В городе, как и везде,хозяйничали японцы и белогвардейцы. Разгоралась гражданская война в Приамурье. Весь Дальний Восток был оккупирован японцами. Повсеместно была восстановлена власть белых. Советская власть просуществовала в Зее около года. В конце сентября 1918 года японцы захватили Хабаровск, Благовещенск, а 22 сентября захватили Зею, последний опорный пункт советской власти на Дальнем Востоке.
                Часть 2.Под властью интервентов.
Из воспоминаний Анфисы Ивановны Улисковой (Асановой) (21 декабря 1901 года рождения).
   «Японцы пришли в Зею внезапно, без боя и как – то тихо. Наша семья и соседи в ту ночь на 21 сентября 1918 года ничего не слышали.
   Стояла сухая, хорошая погода. Вода в Зее была маленькая. Уборочная страда уже заканчивалась, лишь кое – где в огородах оставалась ещё не выкопанная картошка, да не снятая капуста.
   Накануне мы договорились с Усмановыми, что на завтра будем копать картошку. В городе мы не имели огорода и сажали её у них в Заречной, договорились, что утром рано придём на берег Зеи, на косу, и покричим, чтобы они подали нам лодку. Так и сделали. Мы с отцом (Асановым Николаем Степановичем), и братом Петром, рано утром пришли на косу, у её верхнего края, напротив дома Усмановых и стали кричать: «Лодку». Но в Заречной на берегу сначала никого не было видно, а потом кто – то (через реку было не разобрать кто это), выйдя на берег, на наш крик, стал махать руками  и показывать непонятные знаки. Мы продолжали кричать: « лодку», а нам всё махали, что можно было понять как: «уходите, уходите!». Мы ничего понять не могли, нас охватила тревога, стали оглядываться вокруг. На городском берегу по всей набережной и у городского сада и далее у пристани никого не было видно: ни прохожих, ни проезжих, что было необычно.
   Вдруг мы увидели, что на косе с верхнего края кто – то бежит и машет руками. Оказалось, что бежала мама (Асанова Агафья Николаевна). Мы узнали её  и бросились ей навстречу. Она, запыхавшись, не добежав, кричала нам: «уходите скорее, в городе японцы!». Мы все вместе побежали домой. В доме от нашего дедушки Александра Степановича (Асанова) и соседей узнали, что ночью город заняли японцы, которые пришли пешим порядком со станции Тыгда (105 км).   Они уже успели занять позиции по набережной от городского сада вниз до пристани. Выкопали окопы, установили артиллерию и пулемёты. Красные (руководители советской власти в Зее), зная о превосходящих силах противника, ещё накануне ушли без боя в тайгу. Советская власть в городе временно перестала существовать.
   Японцы располагали  информацией о том, что с низовьев реки Зеи , из Благовещенска, на пароходах в северные, глухие районы отходят значительные силы частей Красной армии, руководящие работники советской власти почти всего Дальнего Востока и Забайкалья, поэтому они  так быстро и внезапно захватили город и приготовились разбить последний оплот советской власти на Дальнем Востоке.
   Дед заставил всех нас спрятаться в подполье, объяснил, что незачем по - дурному погибать от пуль. И действительно, вскоре началось.
   Эвакуированные из областного центра руководители и отступающие красноармейцы не предполагали, что город Зея уже занят интервентами и спокойно передвигались на пароходе с баржей по реке и приближались к пристани. Неожиданно для себя они были встречены из засады сильным огнём противника из винтовок, пулемётов и артиллерии. Пароход под огнём японцев уже миновал пристань и городской сад, где находились основные силы нападавших, но был сильно повреждён и уткнулся носом в противоположный берег, у Заречной деревни. Баржа была повреждена и загорелась.
   Отбиваясь от засады, красноармейцы прыгали с горящего судна на берег, а  дальше через Заречное уходили в тайгу. Многие из них погибли ещё на пароходе. Часть раненых сгорела вместе с баржей, на которой произошли взрывы находящихся там боеприпасов. Некоторые прыгали в воду, и их несло вниз по течению реки. Раненые прятались в постройках деревни или её окрестностях, куда только смогли добраться.
Японцы, белогвардейцы и казаки, прибывшие из станицы Черняевой для поддержки интервентов в последующие дни,  устраивали облавы и убивали на месте всех подозрительных, не говоря уже о раненных. Облавы продолжались до самой зимы. В одной из таких облав погиб старый агроном с Пиканского опытного поля Иван Михайлович. Один из раненых красногвардейцев прятался у нас в подполье, а через несколько дней отец переправил его к Якову Луговому, который остался в городе от зейских подпольщиков. Он собирал сторонников  советской власти и раненых красногвардейцев и в дальнейшем переправлял их в таёжные места на заранее подготовленные партизанские базы.
Дня через три – четыре после этих кровавых событий, когда всё относительно успокоилось, отец решил переправиться в Заречное  чтобы выкопать там картофель. Нас удивило то, что ни в доме Усмановых, ни в других строениях, да и в самом селении, людей не было видно. Оказывается, что все жители деревни убежали в тайгу как только начался бой. Японские пули и снаряды летели в деревню и люди спасались бегством. Постепенно жители деревни  стали возвращаться в свои дома. Но японцы продолжали поиски красных. В один из таких дней был задержан и Филипп Улисков, который с уздечкой шёл по улице после безуспешной попытки разыскать своих коней. На нём была надета солдатская гимнастёрка, с которой он вернулся после службы в  царской армии в начале 1918 года. Только благодаря тому, что здесь же на улице находилась жена его брата Сергея и другие женщины, которые дружно стали доказывать патрулю японцев и белогвардейцев, что Филипп не партизан и не имеет причастности к советской власти, его арест не состоялся.
   С приходом японцев ожили сторонники бывшей буржуазной власти и её пособники. Начались аресты, доносы и опять аресты, расправы, аресты. Расстреливали попавших в плен сторонников и активистов советской власти, арестовывали сочувствующих большевикам. Тюрьма была переполнена, а в японской жандармерии, которая располагалась на углу 3-ей улицы (таков был порядок в их  наименовании) – нынешняя Ленинская и центральной площади, шли допросы, пытки, избиения попавших туда людей.
   Был арестован Пётр Малых, а затем его расстреляли у «крестиков» на окраине города. Александра Белоусова (23 сентября) зарубили шашками черняевские казаки у старого кладбища на острове и бросили в реку. Белоусов и Малых были местными жителями, большевиками и руководителями  советской власти в Зее.
   В Заречной Слободе белогвардейцы отобрали дом у стариков Вотиных и устроили там «жандармерию» - так стали называть жители деревни этот дом. Алексей Головченко – первый пособник интервентов из числа местных жителей деревни подобрал себе «дружков» вроде Саньки Корнева и Володьки Шафранца и они стали орудовать в этой «жандармерии». Они арестовывали людей по указанию своих начальников и японцев, а иногда и сами проявляли инициативу в этом деле. Приводили людей и допрашивали с пристрастием и, как правило, пороли людей нагайками. Так, они до полусмерти запороли местного жителя Логинова, который вскоре от побоев умер, оставив большую семью. Допрашивали и избивали не только мужчин, но и женщин. Улисковы тоже числились у них как не благонадёжные, сочувствующие большевикам. Очередь доходила и до них. Намёки и открытые угрозы Саньки Корнева в адрес семьи Улисковых наводили ужас на домочадцев. Как только стукнет калитка, или залает собака, так в страхе и бегут они поглядеть в окно, кто идёт. И вот дождались. Вечером, уже стемнело, явился из жандармерии посыльный и передал: «японцы вызывают хозяина, Ивана Улискова». Делать нечего, ослушаться нельзя. Иван Борисович пошёл провожаемый десятком пар испуганных глаз да причитанием жены.
   Допрос был долгим и жестоким. Допрашивали, в основном, русские. Японцы мало вмешивались, да они, пожалуй, и не смогли бы эту «работу» сделать лучше своих усердных помощников. На вопросы: «Где партизаны? Куда возишь продукты, где прячешь оружие?» и другие подобные вопросы, Иван Борисович отвечал отрицательно. Тогда каждый вопрос стали чередовать побоями. Били сначала кулаками, а затем перешли к нагайкам. На следующий день кто – то из знакомых сообщил матери о том, что Ивана сильно бьют и могут убить.
   С большим трудом через знакомого Журбина удалось убедить японцев о лояльности к нынешней власти Улискова. Ими был отправлен посыльный в Заречное с распоряжением об его освобождении, так как он не «красный». Санька Корнев запротестовал, стал говорить, что отпускать нельзя, что Улисков сторонник советской власти. Но приказ был отдан, и Ивана освободили. Мать с ребятами привели его домой едва живого. Лицо было превращено в сплошной синяк, ухо рассечено, глаз разбит, тело исполосовано нагайками. Чудом Иван Борисович остался жив, но стал глухим и слепым на один глаз.
   Как в семье Корневых братья Николай и Санька разделились в своем отношении к красным и белым, так и в семье Халтуриных разделились старший брат Павел и младший Петька. Жена Павла –«Халтуриха»- как звали её все в деревне, сочувствовала советской власти, заодно был и её муж, а вот Петька - тот поддерживал сторону белых, хотя активным сторонником этой власти не являлся, больше работал языком, трепался : « нет, я не буду с ними (красными) возиться, а попадётся мне кто, влеплю заряд дроби – и пусть большевичек кашляет». Он был жесток по натуре, ещё, будучи мальчиком, со своими «дружками» отбирал у сверстников добытых ими уток, иногда угрожал «противнику» ружьём.
   Оккупация Зеи длилась до зимы 1920 года. Расправившись с советской властью в городе, японцы и их сторонники со стороны местных жителей, занялись наведением  «порядка» в ближайших и дальних сёлах, особенно на золотых приисках. Японские солдаты орудовали и в Зее – отбирали у жителей золотые вещи. Женщины старались не носить ни кольца, ни перстни, ни серьги, чтобы избежать участи тех, кто в первые дни оккупации города «расстался» таким образом со своими украшениями.
   Небольшими отрядами японцы совершали карательные экспедиции по сёлам и приискам, искали партизан, расправлялись со сторонниками советской власти, а заодно и мародёрствовали. Партизаны, среди которых выделялся их руководитель в этих местах Яков Луговой, нападали на такие небольшие отряды интервентов и их пособников, не давали им безнаказанно хозяйничать.
   Под напором партизан ушли японцы из Зеи в феврале 1920 года, с ними бежали и многие их  сторонники. Санька Корнев и ещё несколько таких же как он «головорезов» за издевательства над мирным населением по суду понесли заслуженное наказание. Перед оставлением города японцы пытались увезти золото из подвалов Зейского банка. Обоз составлялся из лошадей местных жителей. И здесь не обошлось без Якова Лугового. Имея задание Фёдора Кошелева, через своих товарищей всячески саботировали погрузку награбленного и самого имущества интервентов. У части подвод были подрезаны гужи, которые в дороге лопались и задерживали движение. На переправе  через Уркан (там, где установлен памятник партизанам) отрядом Кошелева драгоценный металл был изъят у иностранных солдат и возвращён в банк.
   Сразу же после ухода японцев в Зее была восстановлена советская власть».
                Часть 3.Из воспоминаний мамы – Анфисы Ивановны.
       Месяца через полтора нашей совместной жизни в марте 1919 года Филиппа забрали в белую армию. Накануне дня их отправки в Тыгду поздно вечером к нам в дом явился Санька Корнев с напарником. Он, как представитель местной власти, частенько проверял неблагонадёжных. Ходили по деревне и японские патрули, но русские ходили чаще и проверяли строже.
   На этот раз Санька предупредил Филиппа, чтобы не вздумал бежать и завтра вовремя явился на сборный пункт. Вёл он себя развязано, грубо, был крепко выпивши. Я сидела на кухне и что – то писала карандашом. Его пьяная назидательная речь злили меня. Вдруг он подошёл ко мне и потребовал дать ему карандаш, что – то он вздумал написать. Я швырнула карандаш в тёмный угол кухни и сказала: «Иди, бери». Он взорвался, заругался и замахнулся ударить меня нагайкой. Но стоявший за ним его напарник схватил за нагайку и не дал ударить. Потом напарник силой вытолкнул Корнева из дома, и они ушли.
    После отъезда Филиппа началась моя трудовая жизнь солдатки в семье свёкра и свекрови в их большой семье. Вскоре после моего замужества по настоянию моей матери они с отцом и Петром переехали жить в Заречную Слободу, чтобы быть поближе ко мне. Да и мамина сестра Агния Усманова с семьёй жили в Заречной Слободе. Дед в городе остался один. Одному было трудно жить и он женился. Взял старушку лет на двадцать моложе себя, а ему в тот период стукнуло уже 85 лет, но он всё ещё работал на своём Сивке.
   Как – то на первый день пасхи 1919 года, а пасха в тот год была ранней, я уговорила маму пойти на кладбище, на могилу бабушки, которую я очень любила. Стояла ветреная, холодная погода, а оделись мы легко, по – весеннему. Я и мать уговорила не надевать зимнее пальто и платок как старуха, а пойти в осеннем пальто и шарфике. На кладбище мы сильно промёрзли, и на следующий день мама заболела, да так, что через неделю умерла.
    До сих пор не могу себе простить то, что мама простудилась по моей вине и так рано умерла. Ей не было ещё 40 лет. После маминой смерти я часто приходила помогать отцу и брату по хозяйству: доила корову каждый день, стирала, пекла хлеб, мыла полы. На мне были обязанности по своему новому дому у свекрови.
   Летом отец продал корову. За огородом ухаживали плохо и вскоре они с Петром стали жить по – пролетарски.
   В семье Улисковых нас со свекровью было только две женщины, на которых лежало много домашних забот. Кроме обычных работ: стряпни, стирки, уборки дома, ухода за коровой, свиньями, телятами, курами, ухода за огородом с весны до осени, на нас лежала обязанность каждую субботу топить баню, летом ходить за ягодой и грибами, обязательно работать с мужиками на сенокосе, а осенью жать хлеб и вязать снопы. Жали хлеб только женщины, и мы вдвоём, конечно не справлялись, и свёкор нанимал на жатву двух – трёх женщин.
     Улисковы обычно держали две – три лошади, одну – две коровы, одного – двух телят, несколько поросят, штук двадцать кур. Во дворе у дома стояла конюшня, стайки для скота, амбар и погреб, колодец, навес, где хранились плуги и бороны, летом сани, а зимой – телеги. В огороде стояла баня. Была и лодка. Лодки имели почти все жители деревни. На них ездили в город, на рыбалку и на охоту, за брусникой и моховкой, а многие и на покос. Нужна была лодка и на лесосплаве.
   С ребятами, а все они были младше меня, жили мы дружно и работалось с ними весело. Свёкор был строг, он постоянно был в работе и того же требовал от жены и детей. Меня он не обижал, но бывал недоволен, если я куда – либо отлучалась из дому и ворчал. А свекровь жалела меня и по доброте своей часто отпускала то к своим отцу и брату, то к подружкам и знакомым. Она же всегда прикрывала грехи своих детей, за что ей доставалось от мужа. Но она не давала себя в обиду, часто из – за детей ругалась с ним, называя хохлом, идолом или проклятым дедом Борисом.
   Дед Борис был её свёкром. Он остался в Марково и, по - видимому, у неё были причины в высшей форме своего ругательства называть имя деда Бориса.
   Частенько к нам заходила Шура, жена Сергея. Она спрашивала меня как я живу и лажу ли со свекровью и советовала не давать себя в обиду. Смеясь, говорила: «Если она будет тебя обижать, побей её, вытереби ей волосы или поцарапай её, как я делала». Когда Шура жила в доме свекрови, то там частенько бывали ссоры из – за мелочей жизни. Конечно, она ни теребила ей волосы, ни выцарапывала глаза, но до драки дело доходило.
   Семья у Шуры росла. Сергей работал один в своём хозяйстве и пытался заработать денег на стороне. Он зимой часто уезжал на заработки. А Шура хозяйкой была не экономной, у неё в доме было то густо, то пусто. Бывало, придёт к нам, что – нибудь расскажет нам весёлого, посмеётся, а потом тихонечко, чтобы свёкор не слышал, спросит свекровку: «Не дадите ли мне хлеба? Сергея нет, а у меня вся мука вышла». Екатерина Степановна скажет ей: «Ладно, пойдёшь домой на полке в сенях над дверями возьмёшь, я туда положу». Улисковы без хлеба не сидели, но мясо, сало или масло были не всегда. Хотя и держали скот, но мясо и часть хлеба приходилось продавать. Надо было не только одеть и обуть семью, но и приобретать многое по хозяйству.
   Деньги на расходы ещё и прирабатывали в летнее время, заготавливая и сплавляя лес по наряду в Благовещенск, Суражевку или Зею с верховьев. Делили это между посевной и покосом. Выручал огород.  Подспорьем были грибы, ягоды, да небольшая охота на уток и гусей весной и осенью. Но заниматься охотой было некогда – в это время как раз была страда: или посевная или уборочная. Поэтому экономили. Из – за этой экономии у меня со свекровью случались неприятности.
    У нас из дома иногда исчезали то хлеба буханка, то молоко, а иногда что – то другое из продуктов питания. Свекровь сначала предполагала, что это я раздаю их своим знакомым. Высказала мне претензию, я такие обвинения отвергла, так как это не соответствовало действительности. Она стала наблюдать и вскоре установила истинного виновника. Удивительно, что дотошно расследуя эти мелкие кражи, мать не шла к соседке и не ругалась с ней через забор, как это иногда бывало в деревне, а лишь сама, выговорив дома среди нас проклятия в её адрес, как будто забывала об этом. Но это только до очередного происшествия. Потом вспоминались прошлые «грехи» соседки, опять сыпались проклятия и опять в домашних заботах всё это как бы забывалось. Бывало,  что соседка заходит к ней, они разговаривают мирно и никогда мать даже не намекала ей о подозрениях или явных фактах. Ей было стыдно говорить об этом.
   Жили  в Заречной две сестры, молодые ещё не замужние девчонки, которые занимались кражами в частных лавках, особенно у китайцев в городе. Причём кражи эти делали не от нужды или крайней необходимости, а ради озорства, по какому – то духу варначества или разбойничества.
   Приходили эти сестрёнки в лавку к китайцу, заводили весёлый разговор, одна обычно при этом заходила за прилавок и «завлекала» хозяина, а другая незаметно брала с прилавка то, что можно было взять. Пошумев, посмеявшись сёстры уходили, а потом среди своих знакомых хвалились своим мастерством.
   Бывали в деревне кражи и по -  серьёзнее: пропадали телята и даже коровы и лошади. У Улисковых однажды тоже пропала корова. Искали её дня два – не нашли, а на третий день кто – то ночью под ворота подбросил часть головы коровы с рогами.
           Богатые золотые прииски привлекали людей лёгкой добычей и возможностью разбогатеть. Многие даже из далёких краёв приезжали за золотом. Приходили из Маньчжурии и китайцы. Работали на приисках обычно небольшими артелями, но бывали и группы по 2 – 3 человека и даже одиночки. Вот одиночек и маленькие группы золотоискателей выслеживали «охотники за глухарями» на таёжных тропах и грабили. Называлось это «хлопнуть глухаря».
   Из–за границы приходили целые банды китайцев, так называемые «хунхузы». Они были многочисленны и вооружены.  Хунхузы нападали и грабили деревни, артели старателей и небольшие прииски.
   Когда мы после наводнения жили в Дамбуках, в доме Желониных, то хозяйка Прасковья Станиславовна рассказывала, как к ним однажды в начале двадцатых годов пришли хунхузы. В доме они всё перевернули вверх дном, искали золото и дорогие вещи. Забрали, что им было надо. Обычно они нападали ночью. Так и на этот раз ворвались в дом и начали обыск. А у Желониных на квартире жил служащий, какой – то конторы.  «Все мы страшно перепугались, - рассказывала хозяйка,- а наш квартирант больше всех. От шума он соскочил с кровати и не смог в темноте найти свои штаны. А тут хунхузы сгоняют всех в одну комнату. Этот квартирант прибежал в одних кальсонах, а в комнате одни женщины, да дети. Я ему говорю: «Вы бы надели брюки». А он отвечает, что не нашёл их в суматохе. Тогда ему дали юбку и он её надел. Когда немного пришли в себя и успокоились, все начали смеяться, глядя на дядю в юбке».
   Банда разделилась на группы и пошли грабить в наиболее зажиточные  дома. Напали они и на своего земляка, владельца лавки, китайца, которого в посёлке звали «Лапшой». Он был очень толстый. Хунхузы стали требовать у него золото. Но он твердил, что драгоценного металла у него нет. Тогда  хунхузы раздели торговца и стали пытать раскаленным железом. Обожгли ему весь толстый живот, но «Лапша» вытерпел, и золото не отдал, хотя оно у него было.
    Когда после ухода нападавших спросили владельца лавки почему он не отдал золото, он ответил: «Зачем отдавай, когда его моя брюхо сломал». После грабежа хунхузы заставили нас готовить им еду, что мы и сделали. Но  есть не решались, посоветовавшись по – своему, они заставили нас попробовать пищу, боялись не отравлена ли она.
    Иногда в небольшую банду хунхузов примыкали и местные китайцы, которые уходили грабить в  «дальнюю тайгу», подальше от города где их никто не знает -(так среди местных жителей и официальных лиц значились прииски, расположенные в района реи Унья, за двести километров от города – В.Р. ).
                Часть 4. (по воспоминаниям мамы).
   В сентябре 1919 года мы с ребятами ездили на лодке на Алгаю и Гармакан за брусникой. Пробыли там три дня. Хорошо набрали ягоды, несколько вёдер. А когда вернулись домой, на нас как с неба свалилась неожиданная радость – дома оказался Филипп. На наши вопросы он отвечал, что приехал в отпуск и показал отпускной билет. Я обратила внимание на печать. Она показалась мне какой – то не настоящей. Потом я об этом сказала Филиппу и он признался, что приехал самовольно, а документы ему помогли подделать.
   Дней через пять – семь за Филиппом пришли, его арестовали и пароходом отправили в Благовещенск. Как потом рассказывал сам отец, его этапом везли от Благовещенска до Владивостока и он побывал в тюрьмах многих городов и станций на всём этом долгом пути. Побывал и в вагоне смерти Калмыкова, но остался жив.
   В Раздольном, под Владивостоком, он с несколькими арестованными попал в контрразведку к японцам, оттуда им удалось бежать, убрав ночью двух японских часовых. Долго ходили по таёжным селам, и вышли с территории занятой белыми. Разыскали партизан. Это оказался отряд Шевчука И.П.. Комиссаром этого отряда некоторое время был П.П.Постышев.
   В конце 1919 – начале 1920 года отцу пришлось участвовать во многих боях с белыми в составе этого отряда.
   Рассказывая об этом начальном периоде своей партизанской жизни, он говорил о том, каким неопытным бойцом он был. По этой причине несколько раз был на грани гибели. Рассказывал, как зимой в одном из боёв их отряд стал отходить в лес по глубокому снегу, отстреливаясь от наседавших кавалеристов. «Я расстрелял из винтовки всю обойму, а тут на меня скачет всадник с поднятой шашкой. Что делать? Рядом оказался широкий куст, я пулей влез в него. Всадник не успел рубануть меня и стал рубить шашкой куст, пытаясь добраться до меня. Я же никак не мог достать патроны из патронташа и зарядить снова винтовку. Всадник сунул шашку в ножны. Достал из – за спины карабин и выстрелил в меня. Повернул круто коня и поскакал прочь за своими. Он, по -видимому был уверен, что убил меня. А я от страха ничего не мог сообразить, сидел среди куста. Впереди меня на снегу нарубленные шашкой ветки, в руках винтовка и обойма патронов. Не веря, что остался жив, я, наконец, зарядил винтовку, вылез из куста и побежал в сторону леса. Долго плутал пока не нашёл своих.
   Зимой 1920 года мы оказались под Хабаровском. С японцами было заключено перемирие, и мы вошли в город. Но в ночь с 4 на 5 апреля японцы спровоцировали инцидент, нарушили перемирие, напали на красные войска по всему Дальнему Востоку от Николаевска – на – Амуре до Владивостока и вместе с белыми заняли города и важные железнодорожные станции.
   До 4 апреля обстановка в Хабаровске была хотя и напряжённой, но мирной: в одной части города стояли японские войска, в другой – красные. Внезапно утром 5 апреля 1920 года наше расположение подверглось сильному артиллерийскому обстрелу. А затем японцы начали наступление на наши казармы. Красные с боями стали отходить из города. Мы занимали большую двухэтажную кирпичную казарму и, отбиваясь от наседавших японцев, эвакуировали оружие, имущество, документы. По мере отхода силы наши у казармы уменьшались и японцы, нажав, захватили первый этаж. Нас осталось несколько человек. Командир приказал половине бойцов отходить  пока он с остальными прикрывает вход на второй этаж. Мы бросились вдоль коридора к окну, я сходу вышиб раму и упал со второго этажа в снег. За стеной торца казармы, куда я вывалился, был хороший сугроб и я, упав ногами, ушёл в снег почти по пояс. Прямо передо мной оказался японский солдат. Он ,видимо, был ошарашен внезапно свалившимся к его ногам партизана. В руках у меня был наган, и я успел всадить в японца всю обойму. Не дал ему опередить меня. Сверху ко мне в сугроб падали остальные бойцы. Мы бросились по снегу к оврагу, который тут же начинался за торцом казармы. Разделившись по двое, мы просидели в своём убежище целый день, а ночью, хорошо зная город, выбрались за Амур и благополучно разыскали своих».
   В 1920 году отец вступил в партию большевиков. А когда стала организовываться из партизанских отрядов Народно – революционная армия, он был в ней командиром различных подразделений. Последнее время службы в НРА он назначался комиссаром батальона, а затем – полка.
   Встречался с Постышевым, Серышевым, Покусом, Бойко – Павловым, Петровым – Тетериным… Об этих встречах с Павлом Петровичем Постышевым. У него долго хранился документ, подписанный этим руководителем.
   В сложной политической и военной обстановке того времени на Дальнем Востоке бои с белыми шли с переменным успехом.  Города и посёлки по несколько раз переходили из рук в руки. В том числе и Хабаровск. Осенью 1920 года красные вновь заняли город.
   В конце 1921 года белые вновь начали наступление, заняли Хабаровск и продолжили продвигаться на запад вдоль железной дороги. Однако уже в январе 1922  года это наступление белогвардейцев генерала Молчанова было остановлено. Потерпев поражение под станцией Ин. Белые перешли к обороне. А НРА под руководством Серышева и Блюхера стала готовиться к решающему наступлению. И 5 февраля 1922 года это наступление началось. Но на пути красных к Хабаровску встала сильно укреплённая и удобная позиция белых у станции Волочаевка и сопки Июнь – Карань (Волочаевские сопки).
   Три дня  10,11, и 12 февраля красные полки Народно- революционной армии и партизанские отряды при сильном морозе и по глубокому снегу штурмовали Волочаевку – этот Дальневосточный Перекоп. Отец участвовал в этом штурме в должности комиссара 3-го батальона 5-го Инского стрелкового полка. Командиром батальона был Усов, который во время штурма погиб. Командование батальоном взял на себя комиссар – наш отец.
   В нашей семье долго хранились, как дорогая память о тех боях. Бинокль и компас Усова. Через 15 лет после Волочаевского штурма. В феврале 1937 года, когда в Хабаровске был первый слёт участников Волочаевских боёв, отец ездил на слёт и передал бинокль и компас Усова в краеведческий музей…
     на фото: Командный и политический состав 5-го Инского стрелкового полка НРА, участники Волочаевских боёв 10 – 12 февраля 1922 года. Фото февраля 1937 года. Сидит в центре Улисков Филипп Иванович – комиссар 3го батальона 5го полка .
   14 февраля 1922 года был занят Хабаровск, и началось освобождение Приморья, которое завершилось 25 октября 1922 года взятием Владивостока.
                Часть 5.. По воспоминаниям матери.
   Летом 1922 года отец заболел и был уволен из армии по болезни. Приехал он домой, и мы продолжили жить с родителями. Постепенно здоровье его поправилось, он стал работать в хозяйстве. 13 июня 1923 года родился я – Анатолий. В родительском доме стало тесно. Встал вопрос об отделении нашей семьи. Но денег на приобретение своего домика и всего остального для самостоятельной жизни не было. Заготовка и сплав леса давали слишком мало, чтобы за один – два года завести новое хозяйство. И было решено идти за золотом.
   Но ближайшие прииски были уже выработаны. Добыча золота на них упала, а в это время «загремел Алдан», там можно было за лето добыть то, что требовалось для покупки и дома и всего остального для хозяйства.
   Собралась небольшая артель: отец, его брат Сергей, Сергей Никитин – брат Шуры, жены Сергея и Иван Прончищев. После посевной, в конце мая 1924 года наши приискатели пешком двинулись на Алдан, это километров 600 – 700 по тайге. Проработали там всё лето и в сентябре вернулись, но…без Ивана Прончищева. Он умер от какой – то острой болезни живота. Принесли на каждого по 3 фунта золота, в том числе и 3 фунта Ивана Прончищева, которые передали его жене.( в торговле использовались старорусские меры веса : пуд равен 40 фунтам – 16,38 кг, фунт равен 96 золотникам или 0,41 кг ( 410 грамм – В.Р.).
   Не обошлось у них и без происшествий. Охотники за  «глухарями» пытались их ограбить, но наши приискатели сумели уйти от преследования.
   В ту же осень 1924 года на золото купили в Заречной у Суриковых домик с большим огородом и небольшой пашней. Домик был небольшой, в две комнаты. Во дворе кроме стаек для коровы и лошади была маленькая жилая избушка, куда в 1926 году по приглашению отца переселился из города мой прадед Асанов Александр Степанович с бабушкой Дарьей. И жили они у нас до наводнения 1928 года.
   В ту же осень 1924 года отец поехал в Благовещенск и там на золото купил двух лошадей и продовольствия на зиму (всё это там было дешевле  чем в Зее). Привёз всё это на пароходе (расстояние по реке от областного центра до г. Зеи -660 км – В.Р.). В Зее купили корову и кое – какой инвентарь: плуги, бороны, сеялку, телегу, сани.
   Отец горячо взялся за хозяйство. Много работал, прикорчевал ещё пашни. Старался вести хозяйство грамотно. А для этого советовался со знающими людьми. Зимой иногда прирабатывал на лошадях – возил на прииски груз. А однажды повёз вьючно каких – то золотоискателей на Алдан. Дороги туда не было, а была лишь тропа вьючная. На заработанные на Алдане деньги купил он купил коня. Но на обратном пути этот конь заболел. Как бы сдурел : бил ногами, кусал лошадей, бил их копытами  и не подпускал к себе людей. По совету знающих людей отец попросил живших там эвенков пустить кровь коню. Эвенк выстрелил в коня стрелой из лука и попал ему в шею, перебил какой – то крупный  кровяной сосуд. Конь успокоился, но кровь остановить не смогли и через некоторое время от потери крови конь погиб.
   Когда отец ещё был в этом походе на Алдан, в середине лета родился мой брат Николай. Жизнь шла своим чередом. В семье стало двое детей, большое хозяйство, но с работой справлялись.
   До наводнения у нас жил брат матери дядя Пётр, работал он секретарём в сельсовете. Председателем сельсовета была Халтуриха, а наша бабушка Екатерина Степановна Улискова была выбрана делегаткой, как тогда говорили. Она частенько ходила на собрания, стала носить красную косынку и очень увлеклась общественной работой.
   Отец, являясь членом партии, также занимался общественными делами, как в селе, так и в городе.
         Деревня жила своей жизнью.
   Молодёжь почти каждый день, а особенно по воскресеньям, собиралась на вечёрки попеть, потанцевать. И часто эти вечёрки кончались драками подвыпивших ребят. А иногда и не подвыпивших, а просто так, по традиции. Участвовали в этих драках и ребята Улисковы. Особенно большим задирой был Николай. И ему часто крепко попадало.
   Мать вспоминает: « Бывало, когда я ещё жила в семье Улисковых, поздно вечером прибегает кто – нибудь из  ребят и тихонечко говорит мне: «Кольку бьют». Говорит так. Чтобы не слышал отец – Иван Борисович. Я, не раздумывая, бежала на выручку. Обычно прибегала к месту драки, врывалась в толпу дерущихся и начинала громко кричать. Стыдить. Особенно, если там участвовали женатые мужики. Расталкивала их. Кто – то из девушек  помогал мне. И от нашего шума драка стихала, и Колька обычно со своим дружком Иваном Кондратьевым убегали. Иногда доставалась и Власу. Но реже чем Николаю. Влас был спокойнее и не любил драться.
   Если о драке узнавал отец, он сильно ругался и добавлял своим драчунам. Но мать их всегда жалела. Меня же за постоянную выручку их из трудных драк ребята любили, доверяли мне и всегда делились новостями и планами.
   Главными причинами драк были ссоры из – за девчат, какие – нибудь старые счёты и конечно водка. Кто не пил, тот и не дрался. Отец спиртное не употреблял. Я помню только один случай когда он на каких – то проводах на Алдан крепко напился.
    Отец очень много работал в своём хозяйстве, постоянно был занят. Но очень любил охоту. Как весной, так и осенью выкраивал время вечерами, рано утром, в ненастную погоду уходил на уток и гусей. За деревней в одном – двух километрах были хорошие озёра :Лунгинское, Круглое или Большое. Сосновое, Подгорное, Лопушинское: текли речки Пикан и Алгачан, где всегда было много уток. А на пролёте и гусей.
   Зимой охотился с кем – либо из своих или знакомых на коз, сохатых, изюбрей и даже на медведя. Стрелял он отлично, особенно уток влёт.
                Часть 6. Наводнение 1928 года.
«Помню себя примерно с пяти лет. Не всё, конечно, а только отдельные моменты из жизни. Одно помнится ярко, отчётливо, другое смутно. Но именно с пятилетнего возраста, с лета 1928 года начинается чёткий отсчёт моей памяти.
   Весь отсчёт того времени мы впоследствии вели от наводнения, которое произошло на Зее летом 1928 года. Как позже люди стали отсчитывать время «до войны» и «после войны», так и у нас раньше говорили «до наводнения» и «после наводнения».
   Лето 1928 года было очень дождливым. Вообще в Зее очень часто, как только начинался сенокос, так и начинались дожди – сказывалось влияние летних тихоокеанских муссонов. Редко в какой год удавалось накосить и убрать сено до наступления дождей. Но в 1928 году дожди начались ещё в июне и продолжались без перерыва почти 40 дней и 40 ночей, как перед «всемирным потопом». Реки и речушки вышли из берегов, а Зея разбушевалась.
   Каждый год, как начинался сезон дождей, на Зее поднималась вода. Происходило это несколько раз за лето. В зависимости от силы и продолжительности дождей в верховьях вода поднималась от одного до десяти метров. Вода неслась мутная, серо-жёлтая с пеной. Несло смытые с берегов кусты и огромные деревья вместе с корнями. А иногда и хорошие брёвна с разбитых плотов.
   Но в 1928 году Зея побила все свои прошлые рекорды. Пока она поднималась не выше чем в предыдущие годы, люди не беспокоились. В свободное время выходили на берег посмотреть на разбушевавшуюся реку. Баграми и «кошками» прямо с берега ловили лес на дрова. Но вот река стала подмывать берег, который стал обваливаться в несущуюся водяную пучину. Расстояние до домов от воды стало сокращаться. По реке стало нести то крышу дома, то дом без крыши. А то и дом целиком и даже с курицами или кошкой на коньке крыши. Стало тревожно. Берег в деревне всё убывал и убывал. И вот в нижнем краю деревни стало сносить дома. Вся деревня, начиная с нижнего края, стала эвакуироваться в верхний более высокий край, за деревню, на Лунгин и за Лунгинское озеро, к сопкам. В течение двух дней большую часть деревни снесло по самые огороды. А в нижнем краю так и с огородами вместе. Снесло и наш дом, дома бабушки и дяди Сергея.
   На другом берегу, в городе, Зея натворила ещё больше беды. Главная улица города – Набережная, с самыми лучшими домами с единственной в городе церковью была полностью снесена. Через низкие места река прорвалась внутрь города, сметая всё на своём пути, наделала там огромные овраги и канавы. Полгорода было уничтожено.
   на фото: угол улицы Мухинской и Пушкина города Зеи во время наводнения 1928 года.
 Тоже происходило по всей реке вниз до самого Благовещенска. Газеты писали и люди рассказывали, что по улицам Благовещенска ходили пароходы, спасая людей.
   Разорение было полное. Затопило посевы, унесло сено, погибли люди.
   Но было ещё лето, конец июля – начало августа. Наконец дожди кончились, и люди стали готовиться к зиме. У кого сохранились огороды, те стали на них делать землянки. У кого унесло всё, те стали обосновываться на новом месте.
   Помню, когда вода совсем уже убыла, я с мамой с Лунгина, где мы жили во время наводнения, пошли посмотреть то место, где была наша усадьба. Половина нашего огорода осталась целой. В шалаше на этом остатке огорода жил дедушка Асанов А.С.Он так и не уехал с нами на Лунгин, а остался дома и, сделав шалаш на краю огорода, не отступил.
   Только два дома Мисайловых в самом верхнем краю деревни да ещё несколько домов пониже остались целыми. Нашей семье (а у нас уже было трое детей) удалось устроиться на квартиру в доме Кроловецких, что стоял рядом с домом Мисайловых. Прожили мы у Кроловецких месяца полтора или два, а потом сменили место жительства.
   После наводнения отец в райкоме партии получил направление ехать в посёлок Дамбуки на работу в созданном там потребительском кооперативе и вовлекать в кооперацию Орочен (эвенков), которые занимались в тайге охотой и кочевали по огромной территории в верховьях Зеи по многочисленным притокам. Председателем кооператива был Овдеенко Семён Михайлович. Двух лошадей своих отец сдал в колхоз, который этим же 1928 годом стал организовываться в Заречной Слободе. Так кончилась наша крестьянская жизнь, и отец стал служащим».
                Часть 7. Дамбуки (1928 – 1930 годы).
    Посёлок Дамбуки стоит на берегу Зеи километрах в ста выше города Зеи. Около посёлка несколько небольших золотых приисков человек по 30 – 40 жителей. По тайге кочуют орочёны (эвенки). Выше по Зее километрах в 30 от Дамбуков есть ещё маленький посёлок Потехино, а километрах в 150 выше – посёлок Бомнак – последний населённый пункт по реке Зее.
   В Дамбуках жителей не более 200 – 300 человек. Есть пристань со складами, филиал Зейской конторы «Союззолото», магазин – золотоскупка и кооператив со своей конторой и магазином. В то время слово «кооперация» заключало в себе большой смысл. Для вытеснения из торговли частника, для снабжения населения товарами, для закупок у населения сырья, особенно пушнины у Орочен (да и не только у Орочен) и создавалась в Дамбуках кооперация. Отец вошёл в состав правления, а затем с 1930 года стал председателем Зейско – Учурского райирика а Бомнаке.
    Помню приехали мы с пристани на телеге поздним вечером, было уже темно, в какой – то большой дом. В нём нам была отведена одна комната метров 20 площади. Меня сразу поразил  сильный запах лекарства. Пахло больницей. Горела керосиновая лампа. А на кровати лежал забинтованный с ног до головы человек и стонал. Но его тут же забрали, вынесли на носилках и на той же телеге отвезли на пароход, чтобы отправить в Зею в больницу. Позже мы узнали, что это был Орочен, которого за дня два до нашего приезда в тайге чуть ни до смерти задрал медведь.
    Года через два – три мы видели этого орочёна на Бомнаке. Он поправился. Но хромал на одну ногу, носил  тёмные очки и волосы на его голове росли кое – где отдельными пучками, а лицо было в шрамах. Но он, как и все орочёны, жил и кочевал в тайге, так же как и раньше занимался охотой.
   Дом. в котором мы стали жить, был очень хороший, большой деревянный дом где размещались контора кооператива, магазин и было ещё 6 – 7 больших комнат. Одну комнату занимали мы (у нас было трое детей), две комнаты занимала семья счетовода кооператива Коломина Георгия Спиридоновича (у него было четверо детей) и три или четыре комнаты занимала хозяйка дома Желонина Парасковья Спиридоновна с пятью детьми. Самый младший из них был Санька, мой ровесник.
   В магазин вход был отдельный, с улицы. В самом доме кухни не было, она размещалась во дворе в отдельном строении. В просторном дворе кроме кухни стояли два больших деревянных склада, где хранились товары магазина кооператива и разные хозяйственные постройки.
   Хозяин дома был зажиточным человеком, и раньше служил каким – то не мелким служащим у золотопромышленников. И хотя ещё года за два – три до нашего приезда он умер, но жена его с детьми в конце 1930 или начале 1931 года была как раскулаченная выслана на Бомнак. Мы её позже встречали в этом населённом пункте.
   Вскоре в кооператив прибыл из Зеи новый работник – Авдеенко Семён Михайлович с семьёй. Первые месяцы мы осваивали наше новое жильё, для нас всё было интересным и новым, особенно магазин. Нам было интересно наблюдать, как приходили и уходили покупатели, как весело и ловко с прибаутками работали продавцы. В коридоре у входа в контору на стене висел телефон. Замысловатая деревянная коробка с рукояткой, двойным звонком сверху и висевшей с боку трубкой. Мы долго приглядывались к этому загадочному аппарату, по которому почему – то редко кто говорил. Наконец попробовали снять трубку, подставив какой – то ящик, и послушать её. В трубке был слышен голос, кто – то вызывал Слобожанина, а потом они долго говорили. Мы уже знали, что Слобожанин – это зав.метеостанцией, которая располагалась на другом берегу Зеи и была довольно далеко от посёлка. Самого Слобожанина мы тоже иногда видели. Когда он заходил в магазин или контору.
   На новый год хозяйка дома Парасковья Станиславовна устроила для всех детей дома, и своих и чужих, хорошую ёлку. Более старшие дочери хозяйки Оля, Галя, Нина, Шура занимались с нами хороводом, пели песни, рассказывали стихи, устраивали игры. А потом было угощение и всем детям вручили подарки.
   Из лечебных учреждений в Дамбуках был только медицинский пункт во главе с фельдшером. Фельдшер часто бывал у нас и был добрым знакомым нашей семьи. Особенно он подружился с нашим Николаем и звал его «Микоян». Обычно заходил и ещё в коридоре громким голосом спрашивал: «Ну, где тут Микоян? Как он себя чувствует?» или: «Что он сегодня натворил?», или что – нибудь в этом роде и начинал с ним балагурить. А наш «Микоян» был озорным мальчишкой, и с ним постоянно случались какие – нибудь происшествия.
   Летом мать с соседками иногда ходили по ягоды. Первыми были плоды жимолости. Из неё варили на зиму очень вкусное и красивое варенье. Но это варенье считалось у нас дефицитным, подавалось на стол только по праздникам. Затем шла голубица. Красная смородина, морошка, моховка, а под осень собирали черёмуху, которую сушили на зиму, и брусника. Ходила она и за грибами.
    Весной и осенью в сезон охоты отец с сослуживцами ходил на уток и почти всегда приносил по пять – десять уток, а то и больше. Мы с нетерпеньем ждали отца с охоты, встречали его, а он отдавал нам свою котомку и мы вынимали из неё уток.
   Из уток мать всегда готовила только второе. Утки целиком или нарезанные крупными кусками обжаривались, а затем в глубокой жаровне тушились в соусе вместе с целой картошкой. Нам всем это блюдо очень нравилось. А супа из диких уток у нас никогда не варили.
   В Дамбуках состоялась и моя первая поездка с отцом на рыбалку и охоту. Которые потом уже на Бомнаке и в Зее стали самым большим моим увлечением, и даже страстью. Эта страсть и привела меня уже в двенадцать лет к болезни ревматизмом.
    Вскоре после приезда в Дамбуки мы семьёй подружились с Гальчинскими. Сам Гальчинский работал продавцом в магазине кооператива и был дружен с отцом. Жена его Нина Ивановна работала учительницей в местной школе и подружилась с нашей мамой. Люди они  были замечательными, очень дружелюбными и гостеприимными. Мы часто бывали у них, а иногда проводили вместе целые выходные дни. Как и у нас, в их семье было трое детей, наши ровесники. Хозяйничала в их доме бабушка, очень добрая и заботливая. Дружба наших семей продолжалась долго, хотя сам Гальчинский умер рано, ещё до войны.
   Удалось нам с матерью побывать и в лавке китайца - «лапши», ходили за какими – то покупками. Принял он нас очень хорошо, показал свою лавку, подобрал нужный матери товар, а потом пригласил к себе в квартиру, которая была тут же при лавке, и устроил нам угощение. Мы увидели его жену – русскую,  их детей. Моего отца он считал своим коллегой по торговле и опасным и сильным конкурентом. Бывал «лапша» в магазине кооператива, был знаком с нашим отцом и продавцами. Но уже на следующий год «лапшу» раскулачили и с семьёй куда – то выслали.
   В конце  лета 1929 года к нам из Зеи приехала погостить бабушка Дарья – наша прабабушка. Но прожила она у нас совсем недолго – умер дед Асанов Александр Степанович. Было ему 95 лет. До отъезда бабушки к нам он был здоров, занимался по хозяйству. Так и в тот его последний день, он как всегда. С утра часто выходил из дома во двор, а потом не стало видно. Когда его после обеда не стало видно. Соседи вошли в дом и обнаружили деда в сенях на полу. Он как шёл со двора в дом. так и упал на пол в сенях и умер.
   В этом же 1929 году у нас появилась и стала жить как домработница Лина Михалёва из Заречной Слободы. Семья у них была большой, но не было отца. Жили бедно, особенно после наводнения. Загнанная нуждой в тяжёлое материальное положение бабушка Лины решила пристроить 17 летнюю девушку к китайцу, приехавшему из Дамбуков в Зею по своим делам. Он согласился взять её к себе и привёз в Дамбуки. А жил он вместе с другим уже старым китайцем. Тот понял намерения своего младшего напарника и посоветовал в первый же день девушке бежать из этой квартиры. Так она и оказалась у нас. Лина помогала матери по хозяйству. Считалась домработницей. В те времена такая должность была распространённой из – за существовавшей безработицы. С нами же она в 1931 году переехала в Бомнак, а года через полтора вышла там замуж за Александра Карыгина и стала жить своей семьёй.
   С приходом Лины матери стало легче управляться с домашними делами, и отец нагрузил её неотложной работой. В кооперативе не хватало палаток для обеспечения Орочен. В чумах они перестали жить. Им понравились палатки с железными печками. Это было удобнее и легче чем чум из тяжёлых шкур с очагом посередине. Палатка была лёгкой, её просто и быстро было поставить и снять. Она мало занимала места при кочевке, особенно летом, когда всё имущество перевозилось на оленях вьючно. Небольшая железная печь с комплектом труб, которые при перевозке вкладывались в саму печь, служила не один год. Летом печью не пользовались, а зимой она не только обогревала палатку. Но на ней был постоянно горячий чай в чайнике. Готовили же пищу и летом и зимой на костре.
   Палатки хватало года на три, а если над ней ставится полог, то значительно больше, если палатка не сгорали. А такие случаи бывали часто. Сгорала она или от перекала печи или от неправильного вывода трубы. Но важно, что она сгорала моментально, и при этом, как правило, её обитатели не страдали.
   За шитьё палаток мало кто брался из жителей посёлка, а готовыми в магазин их поступало недостаточно. Вот и уговорил отец мать чтобы она взялась за это дело, ведь она умела шить и швейная ножная машинка была у нас – она досталась матери по наследству от её матери.
   Отец принёс из магазина несколько кусков специальной палаточной бязи серо – стального цвета, нарисовал на листе бумаги эскиз палатки, повесил этот эскиз на стену около швейной машинки и работа началась.
    Но это была трудная работа и не сразу она пошла. Широкие тяжёлые и грубые полотнища бязи надо было сшивать домиком со стенами и крышей. Но главная трудность была правильно сделать вход в палатку и окно – карман для вывода дымовой трубы в переднюю стенку. Вначале не получалось. Но на помощь пришла Парасковья Станиславовна и Лина и «творили». Мы, ребятишки тоже вертелись тут же. Долго шили первую палатку. Наконец- то она была готова. Её поставили во дворе, проверили, кое что поправили, и дальше дело пошло.
   Приходилось матери потом шить и другие вещи для Орочен: ватные одеяла, ватные брюки и куртки, но самым главным были палатки. На Бомнаке эта работа продолжалась. У нас дома иногда собиралось до 400 – 500 метров бязи в кусках которые потом превращались в палатки. Научились шить их и другие жители посёлка, и проблема палаток была решена.
   Небольшую палатку на четыре человека мать сшила и для нашей семьи, ею мы пользовались как на рыбалке, так и на охоте. Но это было уже позже – на Бомнаке.
   Последнюю зиму, которую мы жили в Дамбуках, меня начали готовить к школе. Почти каждый зимний день по одному – двум часам я занимался. Учил буквы и цифры. Учился их писать и читать букварь. Мне купили тетради в косую клетку, в них я писал бесчисленное количество палочек и крючков, из которых впоследствии должны были составляться буквы. Мать была строгой учительницей и требовала. Чтобы я писал не просто палочки, крючки и нолики, но писал красиво. Я мучался. У меня не получалось красиво, дело доходило до слёз, но ни каких скидок на моё «не могу» не было. Поэтому, когда уже на Бомнаке в 1931 году осенью я пошёл в школу, то многое умел и через полугодие стал заниматься со вторым классом..
   15 апреля 1930 года у нас появился наш младший брат Геннадий. Нас стало четверо. В это же время весной 1930 года произошли изменения и в службе отца. Для лучшей организации работы с местным туземным населением. Лучшего его обеспечения и приобщения к новой жизни из Зейского района был выделен новый район -  Зейско – Учурский, с центром в посёлке Бомнак. По площади в новый район вошло примерно половина Зейского района. Но и эта половина была огромна: с запада на восток от Унахи и Брянты до верховьев реки Маи километров 400, а с севера на юг от Станового хребта до Уркана и Огорона километров 200. Вся верхняя Зея от посёлка Потехино до вершины (истока) с притоками Брянтой и Унахой, Утугеем, Мульмугой, Сугджаром и Током, Купури, Арги. Урканом и множеством других рек и речек вошли в новый район. По тайге в бассейнах этих рек жили и кочевали орочёны. В то время их называли «туземцами». И район назывался туземным. Был создан после съезда тузрик (туземный райисполком). Председателем тузрика был избран Орочен, а его заместителем – русский, им стал Рубцов. Райком партии возглавил Торпищев. Кооператив стал называться райинтегралсоюз «Орочён». Его председателем был избран наш отец. Его заместителями были: по торговле Овдеенко Семён Михайлович, главным бухгалтером Усынин Иван Михайлович. В управлении кооператива работали: Коломин Георгий Спиридонович. Соловьёв, Шепилов, Артюшенко.
   Русских посёлков в новом районе было всего три: это столица района Бомнак с населением человек 150 – 200. Потехино – человек 50 – 60 и небольшой золотой прииск Николаевский. Орочёны в посёлках не жили. Они жили в тайге и не постоянно на одном месте, а кочевали на своих оленях по всему этому огромному району.
   Кроме трёх посёлков по реке Зее от Потехино до Бомнака было три – четыре зимовья: Емельяново, Доровских,  Даенинское. На этих зимовьях жило по одной семье.
   Числа 5-го июня 1930 года. когда вода на реке после весеннего таяния снега была ещё высокой, наша семья первым пароходом выехала из Дамбуков к новому месту жительства в посёлок Бомнак.
      1983 – 1984 год. город Ярославль.
                Часть 8. Бомнак (1930 – 1932 год).
    В Бомнак мы переехали 7 июня 1930 года в тихий, солнечный и тёплый день самого начала лета на пароходе «Большевик». Судно остановилось и разгружалось почти напротив нашего дома. В селении не было постоянной пристани или причала. В зависимости от уровня воды в реке пароход мог причалить в трёх местах, там, где сделаны взвозы от реки на крутой берег. Отец ещё раньше приезжал на Бомнак и вместе со своими помощниками решили где и как разместить семьи всех переезжающих  из Дамбуков сотрудников правления кооператива. Нам достался небольшой дом принадлежавший интегралу «Орочён». Это был обыкновенный сибирский бревенчатый дом с открытой верандой вдоль одной из стен, тремя окнами на южную сторону, двумя окнами на восток и ещё одним окном на веранду. В доме было две комнаты, кухня не была отгорожена. Мне особенно понравился двор, он был огромным и, как бы, в  двух уровнях. Во дворе были стайка, просторная русская баня с каменком, топившаяся по – чёрному, дальше стайки для скота и вдоль забора длинные поленницы сухих лиственных дров.
 Бомнак расположен не на самой реке Зее, а на её протоке километрах в трёх от её устья. В посёлке было 35 – 40 домов, располагались они в одну улицу по высокому берегу примерно на полкилометра от впадения в протоку речки Бомнак. Наш дом стоял в верхнем краю посёлка рядом с большим бревенчатым домом, где в одной его половине располагался магазин, а в другой – контора кооператива. Около магазина стояли три амбара с товарами магазина, а дальше шёл большой огороженный двор, где были три дома кооператива и конюшни для кооперативных лошадей.
    За этим двором, отделённый от него большой поляной, стоял склад «Союззолота» прииска Николаевский, который базировался километрах в 40 от Бомнака на север. Склад его управления располагался в посёлке, как промежуточный для хранения прибывающих по реке грузов. Из него по Николаевскому тракту грузы перевозили на лошадях круглый год.
   На прииске жило немного рабочих. В их числе были и китайцы, застрявшие у нас на Дальнем Востоке после закрытия границы с Маньчжурией. Для пополнения рабочей силы в 1930 – 1932 годах на прииск через Бомнак на пароходах привезли около сотни семей спецпереселенцев – раскулаченных крестьян из Белоруссии и Украины. 4 – 5 семей этих переселенцев оставили для работы в Бомнаке.
   Рядом с нашим домом  жила семья Шемелиных у которых были два дома. Один использовался для размещения райкома партии с одним секретарём и райисполком с одним заместителем председателя. Председателем райисполкома был назначен Орочен, который большую часть времени проживал с семьёй в тайге.
   Сам Шемелин как зажиточный золотоискатель, а также торговец Соловьёв из числа раскулаченных. Дом у него отобрали, хозяина выслали, а семье оставили меньшую старую половину дома, дети затем разъехались. За Шемелиными располагались три дома. В одном сначала располагался магазин Союззолота», а потом после ликвидации торговой точки, в нём стала жить семья зам. председателя райисполкома Рубцова. В другом жили две или три семьи спецпереселенцев. А в третьем – склад , переоборудованный в последующем под школу на две классные комнаты.
   Жил в посёлке с женой и приёмной дочерью Карелин, отличный плотник. Особенно удавались ему лодки. Мне он запомнился как замечательный рыбак, он умудрялся ловить редких в этих местах осетров. Километрах в 20 выше Бомнака, недалеко от устья по реке Арге есть несколько плёсов , которые так и назывались «Карелинские». Сам он был человеком малообщительным. Впрочем, почти все таёжные люди нелюдимы, но он даже среди них выделялся своей замкнутостью. За  домом, где позже жил Орочен - председатель райисполкома  начинался Николаевский тракт.
   В Бомнаке в те годы была больница с врачом и одним фельдшером, почта с одним работающим там человеком, интернат со своей столовой, домики «Союзпушнины», поселковый клуб, а также пекарня с хлебным магазином. Строили баню – прачечную, но её так и не запустили. Потом переделали под жильё.
   Первые два года нашей жизни в Бомнаке с лета 1930 по лето 1932 года оставили в моей памяти.  Как и три последующих, самые яркие впечатления. Это были годы светлого и вольного детства на лоне природы. Мать. Занятая больше нашими младшими братишками и сестрёнкой, огородом, коровой, домашними делами большой семьи, а часто и шитьём палаток, при постоянной занятости отца своей службой, работой, частыми и длительными командировками. Давала нам с Николаем, а особенно мне. как старшему, много свободного времени. Летом мы целыми днями пропадали на реке. На улице в посёлке. Благо, что река наша была не основным руслом быстрой Зеи. Но потом, после нескольких наводнений, а они на Зее были часто, река изменила своё русло, и Бомнак оказался на большой протоке длиной километров 5 – 6 и шириной от 50 метров у истока, до 100 метров внизу.
   В большую воду протока была почти такой же полноводной и стремительной, как и сама Зея. Но затем протока у своего истока почти пересыхала, и течение становилось очень медленным, а с наступлением жары почти полностью останавливалось. Купались мы в жаркие дни по 6 – 7 раз в день.
   От города Зеи до Бомнака по реке немногим больше 300 километров на север. Но разница в климате заметна резкая. Климат суровее. Если в Зее к 1 мая снег уже почти весь растаял, а числа 5 – 7мая начинался ледоход, то в  Бомнаке ещё 1 мая его много. Ледоход здесь проходит только в середине мая. Весна идёт дружная, а с середины июня начинается жаркое лето. Длится оно до середины августа. К 1-му сентября становится прохладно, ночью появляются крепкие заморозки – инеем убивает всю огородную растительность. Утки и гуси начинают улетать на юг и к концу сентября их совсем не остаётся. В то же время как в Зее числа 8 -10 октября ещё можно ходить на охоту. С октября морозы крепчают. Подсохшая земля замерзает, а числа 15 – 20 октября выпадает первый снег и он уже на подмёрзшей земле не тает. Можно обувать унты или валенки, и они не намокнут.
   1-го сентября я пошёл в первый класс. Школа тогда располагалась в нижнем краю посёлка, и ходить мне было далеко. Она была четырёхклассной, обучалось всего человек 30. Занимались все в одной большой классной комнате с четырьмя рядами парт. По ряду на один класс с одним учителем. Звали его Юлианом Филипповичем Ходонович, мы называли его за глаза «Миллион Филиппович». Учёба мне давалась легко, так как я ещё дома научился читать и считать.
   Дети Орочен жили в интернате, конечно не все учились, многие потенциальные ученики  жили и кочевали с родителями по тайге.  Учились они на русском языке, так как эвенкийской письменности тогда ещё не существовало. Где – то к 1932 году прибыли учебники для начальных классов на эвенкийском языке на основании латинского алфавита.  Мы тоже стали изучать этот язык. Пришло указание о том, что название народности «Орочен» неправильное, следует их называть «эвенки».
    Как сказано в Большой советской энциклопедии, «орочены» - это старое дореволюционное название группы оленных эвенков, живущих к востоку от Байкала, в том числе в северных районах Амурской области. Слово «Орочен» происходит от эвенкийского слова «орон», что означает «олень». Сами орочёны с энтузиазмом восприняли новое название своей народности. И в самом районе перешли на это название. Позднее, уже с 1937 года эвенкийская письменность с латинского алфавита была переведена на русскую. Эвенки, как взрослые, так и дети, быстро усвоили русский язык и все хорошо на нём разговаривали.
   После окончания 4-х классов начальной школы наиболее способных эвенков, по их желанию, или просьбам родителей направляли на учёбу в Иркутск или Ленинград в институт народов Крайнего Севера. Первым из Бомнака на обучение в Ленинград отправился Михаил Романов, к этому времени он уже был взрослым и года через 4 – 5 вернулся домой и стал работать заместителем районного прокурора. Позднее, почти ежегодно направляли по одному – двум ученикам, имевших студенческий возраст. Уехал в Ленинград мой хороший приятель эвенк Санька Яковлев и Ганя Дьяконова, затем Сидор Романов и другие.
    Как – то в 1931 году мы узнали, что из Дамбуков приехали Желонины и что разместили их в старом клубе. Я с братом Николаем тут же побежали в клуб. На полу у печки увидели сложенные в кучу вещи на которых сидела, пригорюнившись, семья Желониных. Среди них не было самой старшей дочери и двух младших. Мы пригласили своего бывшего друга Саньку к себе в гости, но его мать не отпустила. Мы радостные сообщили своей матери о приезде наших друзей по Дамбукам, на что она ответила «Чему вы радуетесь? Им же плохо. Их выслали». Через два – три дня их поселили в доме Константиновых, где условия были лучше. Трудно жилось Желониным. Особенно тяжело переживала своё новое положение «спецпереселенки» их средняя дочь Нина. Летом она переехала работать на прииск Николаевский, но и там не смогла смириться со своей судьбой и покончила собой.
   Года через два – три Саньку забрала с собой старшая сестра, и он уехал на прииск Ясный. По прошествии многих лет я узнал, что мой друг Желонин Александр погиб на фронте.
   Каждый год летом на полтора –два месяца в тайгу к эвенкам уезжали с проводниками на оленях немногочисленные работники районных учреждений : отец, как председатель райинтеграл союза, его заместитель по заготовкам, все охотоведы, кто – то из бухгалтерии, врач или фельдшер больницы, учителя из школы и интерната, секретарь райкома комсомола, зам председателя райисполкома, секретарь райкома партии. Это были так называемые «культпоходы».
   В районе жило не более одной или полутора сотен семей эвенков. Это одна из малочисленных народностей нашей страны. По данным БСЭ на огромной территории тайги от Енисея до Охотского  побережья с запада на восток и от лесотундры до Амура с севера на юг всего проживает около 25 тысяч эвенков.
   Эвенки нашего Зейско – Учурского района (а с 1932 года район стал называться Сугджаро – Токским) вели кочевой образ жизни. Но кочевали они не беспорядочно по всему району, а группировались семьями по богатым охотничьим угодьям, чаще всего по бассейнам рек и речек таких как: верховья Зеи и Маи, Купури, Тока, Иракана, Сивачкана, Сугджара, Брянты, Унахи и Мульмуги, Арги, Уньи, Уркана, озера Огорон и других мест. Северной границей кочевий был Становой хребет, за которым была уже Якутия.
   Культпоходовцы также разделялись на группы и ехали и шли по этим местам. Во время выездов велась культурно – просветительская работа, медицинские осмотры и лечение, особенно детей. Проводились занятия по ликвидации неграмотности. Уточнялось число детей школьного возраста, которых необходимо было направлять к 1-му сентября в интернат. Убеждали родителей в необходимости получить грамотность их детьми. Изучались примерные запасы промыслового зверя, особенно пушного, корма для оленей, запасы ягод и орехов. Вёлся учёт численности кочевавших семей, наличие у них оленей. Одновременно осуществлялась агитация в пользу кооперации и объединения в колхозы.
   В последующем на этой территории  были созданы колхозы: «Пионер», «Ударник», «Северный луч», «Огорон». Эвенков не принуждали к оседлой жизни. Они охотно откликались на предлагаемые новшества в жизни. Это был прекрасный, добрый, честный, бескорыстный и доверчивый народ. С кооперацией образ жизни кочевавших эвенков поменялся коренным образом. Они объединялись вокруг своих ближайших центров, где создавались специализированные базы снабжения и заготовки пушнины и другого сырья. Создавались общественные колхозные стада оленей, которые паслись и охранялись специально выделенными пастухами, причём не только эвенками, но и русскими. Одним из таких пастухов из русских был Лёва Тимошук.
   Нужно отметить, что в те годы в районе не было спиртных напитков, в магазин они никогда не завозились, жителями самостоятельно не изготовлялись. Это создавало здоровую, деловую, трезвую обстановку без пьяных гулянок даже по праздникам. Как отец и его помощники, да и все районные руководители были абсолютными трезвенниками. Они сделали всё от них зависящее, чтобы оградить эвенков, да и не только их, от опасности распространения спиртного.
   Эвенки, как и многие туземные народы, очень быстро заражаются пьянством, и это их губит. Они проматывают за водку всё, что имеют, становятся неработоспособными, а в пьяном виде – буйными и при наличии у них ножей и огнестрельного нарезного оружия – опасными друг для друга и всех окружающих. Это было испытано раньше.
   За время пятилетней нашей жизни в Бомнаке было всего два – три случая прорыва к нам спиртного. Один раз возчики санного обоза завезли его к нам, но об этом стало известно руководству района и спиртное реквизировали и тут же уничтожили. Второй случай произошёл с зав. магазином «Союзпушнина» якутом Сахаровым. Я стал невольным свидетелем распития спирта в зимнее время у него на квартире с участием бухгалтера райинтегралсоюза Коломина Г.С. и ещё нескольких человек. Я может быть и не заметил бы этого пьяного застолья, потому что шло оно спокойно, без шума, но гуляки сами себя выдали. Увидев меня, сына главного противника спиртного в их квартире и взвесив все последующие неприятности для них, они начали уговаривать меня, чтобы я об этом никому не рассказал. Коломин стал передо мною на колени и упрашивал о сохранении в тайне их такого поступка, а Сахаров обещал даже подарить мне за молчание шоколадку. Мне было как – то неловко, что взрослые люди передо мной так унижаются. Я пообещал не говорить. Держался я дня два. А потом не вытерпел и дома рассказал маме о том, что видел. Не знаю, передала ли мать мой рассказ отцу, но никаких разговоров в посёлке об этой гулянке слышно не было. Да уже одно то, что люди чувствовали себя виноватыми и выпивали тайно, как – бы стыдясь этого, говорит само за себя. Наверное, такие тайные, в узком кругу, выпивки среди рабочих и служащих изредка и были, но о них не было известно. Случаев появления пьяного на людях, на улице посёлка, на рыбалке или охоте за эти годы жизни в Бомнаке я не знаю. На что уж эвенки жили в суровых условиях, особенно зимой, в тайге, постоянно на морозе, но и они были яростными противниками спиртного. Не нуждались в нём. Главным и единственным напитком у них был крепкий горячий чай. Медный или железный, загорелый и закопченный до чугунной черноты, чайник был одним из самых главных предметов эвенкийского имущества наряду с берданкой, топором и охотничьим ножом.
   Возвращались из культпоходов обычно в конце лета, в августе месяце, и проводники, забрав своих оленей возвращались к себе в тайгу.
   У отца все его годы работы на Бомнаке проводником был эвенк Трифонов. Когда я с Женей летом 1974 года посетил Бомнак и заходил к Романову Сидору Григорьевичу, то он при разговоре, коснувшемся могилы Улититкана в посёлке, рассказал нам, что Улититкан, это тот самый Трифонов, который в тридцатых годах был постоянным проводником у Улискова Филиппа Ивановича, нашего отца. А в 50-х годах Трифонов был проводником у геодезиста, писателя Григория Федосеева, создавшего в своих произведениях прекрасный образ проводника – эвенка Улититкана.
   Как – то в 1930 или 1931 году отец со своей группой вернулся из культпохода позднее всех. Уже крепко «серебрило», стояли ночные заморозки, а отца всё не было. Только в середине сентября он наконец – то появился. Вечером он рассказал о причинах задержки его группы. Всё дело в том, что они никак не могли найти семейство Сафроновых. Обследовав всё верховье Зеи у подножья Станового хребта и его отрогов, они перевалили через хребет и вышли к озеру Токо в Якутию, где иногда ранее бывали наши эвенки. Но Сафроновых на этом месте уже не было. Пришлось снова перевалить Становой, но уже значительно восточнее и вышли к верховьям реки Мая. Там и отыскали Сафроновых. Это была даже не семья, а целое племя, несколько десятков человек: сам глава –старик Сафронов, его младшие братья, сыновья, зятья, невестки и внуки. Жили они в верховьях Маи (Удской) в горах Джугдыра. У них было большое количество оленей, численность которых даже сами не знали.
   Приняли отца и его группу с осторожностью, однако с помощью проводника Семёна Трифонова холодок первой встречи удалось развеять. Они ещё не знали о создании в Бомнаке центра нового туземного района. Отец через проводника сумел убедить главу семьи и его братьев в добрых намерениях и делах кооператива. Пригласили при первой возможности посетить Бомнак. Удалось договориться о вступлении в недалёком будущем семьи Сафроновых в колхоз, который создавался на реке Купури, недалеко от их стоянки. Сафроновы обещали передать в общественное стадо 500 оленей. Мы со своей стороны обещали оказать семье помощь.
  Эта  семья жила в самом отдалённом месте района и давно уже не бывала в «цивилизованном» центре – ни в соседнем Чумиканском районе, куда им было ближе, ни в Бомнаке – центре своего района. У них поизносились палатки, жили теперь в чумах, прогорели печки и трубы. Уже с весны не было муки и соли. Заканчивались боеприпасы, табак и чай. Питались только тем, что давала тайга и свои олени: мясо, рыба, орехи, ягоды. С собой отец домой привёз образцы хлеба, которым питалось семейство Сафроновых. Это были лепёшки, испечённые на костре из раздробленных кедровых орехов (стланика) и черёмухи. Орехи были раздавлены вместе со скорлупой, а черёмуха с косточками. Хотя всё это было вкусно, но съесть такого «хлеба» можно немного – слишком тяжела была пища.
   Зимой Сафроновы действительно приехали, не сам старик, а его брат и несколько молодых ребят. Привезли с собой много пушнины, битых глухарей и рябчиков, а рассчитывали взять в кооперативе всё им необходимое. Отец старался оказать Сафроновым самое лучшее гостеприимство и выполнить все их нужды. Пригласил их к нам домой в гости. По воспоминаниям матери, обедал вместе с ними, были и другие эвенки. После жирного мясного супа, поставили на стол самовар. Сафроновы выпили за разговорами по несколько стаканов чая, а потом тщательно облизали блюдца и вытерли их подолами рубах.
 По русски почти ничего не понимали, в этом случае пользовался услугами переводчиков из числа присутствующих эвенков, которые уже освоили русский разговорный язык. По внешнему виду Сафроновы выделялись тем, что носили очень длинные волосы, до плеч, тогда как все другие эвенки подрезали волосы.
   За сданную пушнину и дичь Сафроновы получили много продуктов, боеприпасов и мануфактуры. Купили несколько берданок. Только палаток и печей к ним досталось им немного. Уехали очень довольными.
    Когда эвенки приезжали в посёлок, а это бывало, как правило, зимой, то запросто ходили в гости ко всем, кого знали, без всяких приглашений. Часто бывали и у нас в доме. По воспоминаниям мамы, отец обычно предупреждал: «Ну, готовься. Завтра, послезавтра нагрянут охотники. Гостей будет много». Мать уже ориентировалась сама, поглядывая с утра в окно на улицу. Если появлялись около магазина олени, значить будут гости. Обычно готовилась огромная кастрюля супа с мясом. Припасалось кое – что к чаю:  хлеб, сливочное масло, сахар, конфеты, печенье. Кашу и картошку эвенки ели неохотно.
    Ещё задолго до обеденного времени начинали приходить гости. Если суп был ещё не готов, то угощали чаем и всем, что к нему полагалось. Особенно шёл хлеб со сливочным маслом. Напившись чаю, покурив, поговорив, гости долго не задерживались и уходили по своим делам.
   К обеду приходил отец, а с ним новая группа гостей. Тут уж подавался суп. А после супа - чай из самовара. Пока отец обедал, в дом заходили ещё эвенки. За столом было много говорили. После обеда дружно курили и опять говорили и решали различные вопросы. Уходил отец, с ним  уходили гости. Но не успевал вскипеть  новый самовар, как приходили очередные гости. Обращались они с мамой, с Линой, с нами ребятишками, как со старыми знакомыми, хотя некоторые были в первый раз.
 В такие дни эвенки ходили в гости не только к нам, а ко многим работникам правления райинтеграл союза и районных организаций, которых хоть как – то знали. Ходили не просто попить чаю или пообедать – ведь была столовая, ходили потому, что считали своим долгом хотя бы раз в год навестить тех, кого уважали, кому верили, кого считали своим.
   Но такие  «набеги» гостей бывали один  - два  раза за зиму, когда шла массовая сдача пушнины и невольно в посёлок одновременно съезжалось много эвенков.
 Спустя 40 лет, в 1974 году, во время моего посещения Бомнака я встретился с эвенком Яковлевым Семёном Филипповичем и его женой, когда они узнали, что я сын того самого председателя Улискова Ф.И., то жена Яковлева с удовольствием стала вспоминать события сорокалетней давности. Говорила, что хорошо помнит не только отца, что знает мать, что бывала у нас в доме и пила чай из самовара. Этот чай ей запомнился больше всего потому, что это был не просто чай, а чай у руководителя.
   Отец хорошо знал характер эвенков, поэтому придавал большое значение гостеприимству. Простоте и сердечности отношений с ними и всегда просил мать, несмотря на большие трудности для неё, приветливо  встречать, угощать приходящих в дом эвенков. Они ценили это больше всего. И верили ему.
   Добыча в тайге пушнины начиналась с наступлением крепких морозов, где – то в середине ноября. И примерно через месяц в посёлке появлялись первые наиболее удачливые охотники. За ними начиналась массовая сдача пушнины.
    Приезжали эвенки обычно большими группами. По одному – двумя представителями от семьи на нескольких парах оленей каждый. Иногда хозяин приезжал с женой и сыном. Бывали случаи приезда всей семьи, т.е. с детьми.
   В управлении оленями у эвенков была своя хитрость. Пара оленей запрягалась в лёгкие нарты с помощью лямки. Длинная лямка делалась из ремня выделанного и сшитого из лосиной кожи и имела с двух концов по широкой петле, которые одевались оленям на плечо, т.е.в петлю лямки продевалась голова и одна нога оленя. Середина лямки приходилась на дугу нарты и не закреплялась на ней, а свободно по дуге перемещалась. Олени дружно тянули нарты одной лямкой. Если один из оленей начинал отставать или тянуть хуже, другой подтягивал его к нартам и они начинали бить отстающего по задним ногам, он вынужден был усиливать тягу и выравниваться с передовым оленем. Шли олени в нартах чаще всего бегом. Дорога выбиралась по рекам, речкам, ручьям и ключам или по открытым марям.
   Летом семья перевозила свой скарб вьючно, загружая понемногу на каждого вьючного оленя через специальное грузовое седло. Были и седовые олени. Это наиболее крупные и сильные быки, которые выдерживали тяжесть взрослого человека. Для этого использовались специальные сёдла. Они имели такую конструкцию, которая позволяла ложить на них ноги, согнутые в коленях, чтобы они не задевали за землю. Но эвенки при кочевке чаще шли пешком со своим седовым оленем, а за ним шли гуськом остальные вьючные, привязанные уздечками друг за друга.
   Для удобства перевозки груза и вещей эвенки делали специальные потки – высокие корзины из бересты. Снаружи они обшивались шкурами из оленьих лап. Сверху закрывались мягкой, сделанной под замшу оленьей кожей. В потках возилось всё: вещи и продукты, пушнина. Они легко и плотно ложились на вьюк, а зимой укладывались и крепко привязывались к нартам.
   Малые дети перевозились в специальных потках – люльках. Старшие – имели своих  седовых оленей или шли пешком.
   Олень давал эвенку почти всё: его основную пищу – мясо, шкуры для постели и одежды, это был единственный и надёжный транспорт. Они добрые и безобидные животное , детям около них безопасно. Во время массовой сдачи пушнины в посёлке собиралось иногда по несколько сотен оленей, и оленят,  которые ходят за своими матерями.
   Располагались они как на площади, так и по соседним дворам. Часто эвенки привозили с собой в мешках ягель (олений мох) и кормили им животных во время долгой стоянки в посёлке. Те, у кого с собой ягеля не было, вечером уезжали километров за 6 – 8 от селения на речку Джигдагм, где были неплохие пастбища. Там оленей отпускали, а сами ставили палатки и ночевали. Утром снова возвращались в Бомнак.
   В такие дни в магазине кооператива шла бойкая торговля. Эвенки сдавали привезённую пушнину, получали взамен продукты, боеприпасы и промтовары. Иногда покупали оружие. Разницу дополучали деньгами, и наоборот, если пушнины было мало, то им отпускали товар в кредит.
 Нам, детям, было интересно наблюдать за ходом торговли. У многих было много пушнины. На полу стояли потки и мешки с пушниной. Их хозяева, ожидая своей очереди, курили, разговаривали, ведь некоторые из эвенков только и встречались при сдаче товара. Очередной охотник выкладывал на прилавок свой товар, сначала менее ценные шкурки зайца и белки, потом шли более дорогие :колонок, горностай, лиса красная и чернобурая, рысь, реже волк, рассомаха и медведь. В конце – самые ценные шкурки соболя. Охотоведы и продавцы, специалисты своего дела, внимательно осматривали все шкурки. Считали и сортировали их. Шкурки «невыходившие», т.е. добытые слишком рано и не полностью вылинявшие или повреждённые принимались ниже сортом и дешевле. Но таких было мало. А вот если среди обычных шкурок попадались редкие, крупные и особоценные, тогда ими любовались и охотоведы, и все кто находился рядом. Обсуждали шкурки как произведение искусства. Спрашивали охотника, где и когда он добыл, хвалили его мастерство добытчика и удачливость. Общий разговор оживлялся, а продавцы добавляли цену и сумма сданной пушнины значительно возрастала. Особенно ценились хорошие тёмные и крупные соболи, чернобурые лисицы – серебрянки и выдры, которые в наших местах были редкостью.      Белка была наиболее распространённой пушниной, сдавалась по нескольку сотен штук одним охотником.
   В кооперативе охотники брали в основном : муку белую два – три мешка; масло сливочное солёное – один – два ящика; чай кирпичный несколько плиток по килограмму каждая; сахар кусковой колотый – мешок; соль, спички, табак или махорку, патроны к берданкам, иголки, нитки,  мануфактуру. Кое  что из одежды: брюки, рубашки…
   Получив товар, охотники тщательно его укладывали на нарты. Максимальная нагрузка на пару оленей на нарты была два мешка муки, это примерно около 200 килограмм, меньше грузилось на те, на которых ехали люди.
   Уезжали обычно по одному или семьями. По отлогому взвозу нарты спускались на лёд протоки. При этом хозяин тормозил собой наиболее тяжёлые нарты, чтобы они при спуске не сбивали оленей, а мы, ребятишки, помогали, уцепившись за нарты сзади.
   Кроме пушнины, мяса и дичи эвенки привозили различные изделия из меха и кожи. Но эти изделия ими готовились под заказ. В первую очередь это были унты, дохи, перчатки и рукавицы. К унтам прилагались меховые чулки. Все эти изделия шились эвенкийскими женщинами, а мастерицами они были замечательными.
   В нашей семье обувью у всех были унты. А у отца была дошка и шапка. Шапка отца была особенно интересной. Сшита из меха камчатского бобра (калана) и лапок лисы. Ею отец особенно дорожил.
 
                Филипп Иванович Улисков в своей знаменитой шапке и дошке . Фото 1931 года.
    Кроме летних поездок в кульпоходы по району отец каждую зиму ездил с главным бухгалтером или один в Дальинтегралсоюз (ДИС) в Хабаровск и Владивосток. Кроме отчётов и планов решались вопросы снабжения района различными товарами с учётом особенности района, как туземного. Заключались различные договора на заготовку пушнины, мяса, рыбы, иногда ягод и орехов, на перевозку товара пароходами и катерами.   Ездил он обычно до города Зеи на лошади в лёгких санях – кошёвке. Дорога была только по реке. От Бомнака до города Зеи считалось 320 километров, хотя эти километры никто не мерил. Конь монгольской породы почти всю дорогу бежал нескорой рысью. На этот путь уходило 4 – 5 дней. В Зее лошадь оставлял, а дальше на попутных машинах добирался до железнодорожной станции Тыгда, а дальше -  поездом. Командировки эти у отца длились обычно месяц, а то и больше.
   Приезжали в Бомнак представители ДИС и из краевых организаций для проверок и заключения договоров на поставку различных товаров в селение. Некоторые из них столовались у нас, почему и запомнились мне.
   Летом 1932 года у отца на службе произошёл какой – то конфликт. Что это за конфликт, не помнит даже мать. В середине лета он уволился, и мы очень быстро собрались и на пароходе уехали из Бомнака. Доплыли до Дамбуков, а дальше на барже буксируемого катером, благополучно доехали до Зеи. Так закончилась наша первая поездка и жизнь в Бомнаке.
                Ярославль, 1984 год.
                Часть 9. В Зее  (июль – декабрь 1932 года, по июнь 1933 года).
   Приехали мы в Зею жарким летним днём и с пристани направились в дом бабушки и дедушки – родителям отца, на Мухинскую улицу, а вещи и корову временно оставили на барже. Нас не ждали, но бабушка и невестка Катя приняли нас с радостью.
   Дед с семьёй переехал в Зею из Заречной Слободы сразу  же после наводнения 1928 года. Купили себе старый бревенчатый дом из трёх комнат и пристроенной к дому кухней.
   Зея меня в первый момент по приезде поразила двумя неожиданностями – это воробьями, которых в Бомнаке нет, и автомобилями, которые и в Зее появились совсем недавно. В первые дни после приезда я с братом Николаем не пропускали ни одного автомобиля, проходившего по улице. Заслушав шум мотора и грохот кузова, мы выбегали за ворота и смотрели на эту диковину – машину, которая не только сильно шумела, но и поднимала за собой тучу пыли.
   Вскоре после наводнения стали организовываться колхозы: один в  Заречной Слободе, а другой в самом городе, в нижней его части и назывался «Путь крестьянина». Дед вступил в колхоз который располагался в городе, работал там бригадиром – полеводом, а его сын Сергей – сначала счетоводом, а затем перешёл трудиться в райтоп (лесхоз), в котором через некоторое время стал директором.
   Колхоз объединял часть жителей города, занимавшихся сельским хозяйством. Ему переданы почти все пахотные земли и сенокосы на правом берегу Зеи ниже города, по обе стороны Тыгдинского тракта. Хозяйство получилось большим и крепким. Было много лошадей, конных механизмов: плугов, борон, сеялок, жаток, сенокосилок, конных граблей и другого инвентаря. Скота было немного.
   Главная усадьба и правление колхоза располагались в бывших владениях раскулаченного местного богатея Фирсова. Правление размещалось в доме, выходящем окнами на улицу Мухинскую. В большом дворе стоял ещё дом на две половины, амбар, скотный двор, сараи, кузница, мастерская и другие помещения.
   Колхозные поля от города отделялись поскотиной –жердевой изгородью, которая начиналась от реи, пересекала Тыгдинский тракт и уходила вдоль Золотогорской дороги в сторону гор. На тракте у поскотины колхоз установил ворота и избушку около них, где летом дежурил сторож. Это было сделано для предотвращения выхода в колхозные поля скота. А коров в городе было много. Только стадо из нижней половины Мухинской улицы насчитывало около 250 голов. Не меньше стадо гоняли на пастбища и с шести других параллельных улиц.
   Километрах в двух за поскотиной на речке Исток располагалась колхозная заимка, где в страдную пору жила бригада на посевной, сенокосной и уборочной. Там же частично хранилась техника, инвентарь, часть семян.
   Зимой колхоз заключал договора с организациями на перевозку грузов на лошадях. Обозы отправлялись на золотые прииска и на Бомнак. Нам, детям, были интересны сборы этих обозов. Обычно несколько дней шла подготовка: ремонтировались в колхозной мастерской сани или делались новые, шилась и ремонтировалась сбруя, ковались в кузнице кони… Хозяйки готовили в дорогу своих возчиков : варили щи и суп, а затем морозили их в мисках, морозили молоко, пекли калачи, готовили пельмени. Всё это потом складывалось в специальные сумки или просто в холщёвые мешки и ехало вместе с возчиками.
   Дорога была дальней и долгой. В день обоз проходил обычно 30 – 40 километров. На таком расстоянии по реке располагались зимовья, где жили постоянные зимовщики. В этих помещениях и останавливался обоз после дневного перехода, чтобы отдохнуть, покормить лошадей и самим поесть и немного поспать. Тут – то и шли в ход намороженные кружками суп и молоко. Хлеб мёрзлый рубили топором.
   Дорога в 320 километров на Бомнак длилась 3 – 4 недели в оба конца и была тяжёлой. Собственно дороги как таковой и не было. Путь прокладывался по реке. А на замёрзшей реке было всяких препятствий предостаточно.: и сугробы, и торосы, и наледи, и полыньи. Поэтому с собой брали запасные оглобли, дуги, гужи и прочие необходимые для ремонта предметы конской упряжи.
   Построенный в колонну обоз с расписными дугами, с колокольчиками над некоторыми из них. Выглядел красиво. На передних санях на дуге было написано «Колхоз «Путь крестьянина». К вечеру обоз загружался и ночевал на колхозном дворе, а рано утром на следующий день выезжал в путь. Провожали его как в далёкое и опасное путешествие.
   Возвращались возчики примерно через месяц усталые, почерневшие от зимнего загара и злых ветров, некоторые с обморожениями, но радостные, повеселевшие – всё – таки вернулись домой.
   Не менее интересной была подготовка и выезд в поле весной на посевную. Устраивался смотр готовности лошадей и прицепной техники (тракторов ещё в колхозе не было). Обычно это совпадало с майскими праздниками. Как на парад выстраивались лошади, запряжённые в плуги и бороны, сеялками. Председатель колхоза с членами правления придирчиво осматривали лошадей, упряжь, технику. В тот же день, или на следующий, вся эта кавалькада весело выезжала в поле и уже не возвращалась «до победы».
   Не частые в нашей жизни эти картинки колхозной жизни учили нас многому, а главное – любить труд, любить землю.
   Через несколько дней после нашего переезда в Зею отец получил направление райкома партии на работу в формировавшееся в городе 5-е линейное управление строительства БАМа (Байкало – Амурской магистрали) заместителем начальника управления.
 Контора управления размещалась в бывшей городской гостинице на Мухинской улице в центральной части города. Между кинотеатром и почтой. Это было длинное деревянное одноэтажное здание с множеством кабинетов. Кабинет отца располагался в конце коридора и выходили в Комсомольский переулок.
   Отец наш был серьёзным, малоразговорчивым и, как нам казалось, строгим и даже суровым человеком. Нас, детей, он не баловал своим вниманием и занимался с нами мало, особенно младшими. Я же, по – видимому  оттого, что с ранних лет начал ходить с ним на рыбалку и охоту, был к нему от этого ближе. Несмотря на то, все мы его побаивались, я чувствовал всегда себя в его обществе спокойно и надёжно, как за каменной стеной. Меня он ни разу не  только не наказал, но и не ругал. Не ругал даже тогда, когда, на мой взгляд, надо было отругать.
   К матери мы были гораздо ближе. С ней находились постоянно, часто досаждали ей, озорничали и от неё нам доставалось всякого, и словами и ремнём. Правда, опять же мне доставалось реже, а вот Николашке нашему, очень часто, он был у нас озорной мальчишка.
   Ходил отец на работу обычно пешком, хотя за ним была закреплена «американка» - лёгкая двухколёсная, двухместная коляска на рессорах, запряжённая одной лошадью. Колёса этой коляски были лёгкими с резиновыми шинами. Шла она легко и бесшумно, выдавал езду лишь топот лошади. Легковых машин в то время в Зее не было и во многих организациях, где это было положено, содержали лошадей с «американками». Положен был на каждую лошадь с «американкой» кучер, как шофёр в наше время. Он содержал коня и тележку в исправном состоянии.
   У Бакшаевых в конце лета1932 года мне пришлось первый раз увидеть работу НКВД. Отец у Бакшаевых был арестован. Говорили, что арестовали его за якобы скрываемое золото, по чьему – то доносу. На допросах он отрицал, что имеет спрятанный драгоценный металл, но ему не верили. Допрашивали и жену, но и она всё отрицала. В доме у них неоднократно проводились обыски. Однажды во двор явилось несколько человек в форме НКВД и несколько одетых в гражданское с лопатами. Они прошли вглубь двора и стали копать в сарае, помещениях для скота, в амбаре. Через несколько дней эта копка повторилась, но уже снаружи помещений. Кроме копки лопатами земли прокалывали специальными шомполами. Работали подолгу. В это время все обитатели дома (наша семья и семья Бакшаевых) как – то притихли: старались меньше ходить, говорили вполголоса, на ребятишек «шикали», если те начинали какую – либо возню, поглядывали в сторону копальщиков издалека, стараясь не выдать своего любопытства. Ребятишки и те присмирели, не подходили близко. В этой таинственной бесцеремонности работников в форме НКВД было что – то внушающее страх и силу власти не только взрослым, но и детям.
    1-го сентября 1932 года я пошёл учиться во второй класс. Определили меня в Ленинскую начальную школу, так её называли все . Официально она называлась «начальная школа имени Ленина». Всего в Зее в те годы были три  начальных, одна неполная средняя (семь классов) и одна средняя школа – десятилетка. Начальные назывались: Ленинская, Пушкинская и Октябрьская. Неполная – «имени ОКДВА» (Особая Краснознамённая Дальневосточная армия – В.Р.), а средняя школа -  «имени Фрунзе». Ленинская располагалась по Никольскому переулку.
   Проживая на территории колхозного двора, мы наблюдали его жизнь: бывали у кузницы, где постоянно ковали и перековывали лошадей, ремонтировали плуги, бороны и другой инвентарь. Побывали в колхозных мастерских, где ремонтировались сани и телеги, делали различные столярные изделия ;оконные рамы, двери, деревянные грабли и выполнялось много другой работы. В шорной мастерской ремонтировалась и шилась заново конская упряжь. Недалеко стояли амбары с зерном, и мы видели, как зерно без конца таскают в мешках и пропускают через веялки, а затем через триеры (сортировки). Все эти механизмы крутили вручную и работали на них в основном женщины. Работали они шумно и весело. Также шумно и весело они работали на засолке капусты. За амбарами стояли конюшни, скотные дворы, свинарники. Работа кипела с раннего утра до позднего вечера.
   С продовольствием в то время в Зее было не легко. Колхозники жили неплохо, а в городе дефицитные продукты распределялись и в свободной продаже их не было.
   При управлении, где работал отец, был свой закрытый магазин, через который по спискам снабжались работники управления. Паёк был небольшим и нам его не хватало.
   В начале зимы, когда окончательно замёрзла река, из Бомнака приехал дядя Пётр. Его семья ещё раньше переехала в город, а он дорабатывал и приехал на оленях. Купил у эвенков пару животных, нарты, взял с собой на дорогу ягеля и дня за три доехал до Зеи.
   Он рассказал, что в Бомнаке в райинтегралсоюзе дела идут плохо, председателя до настоящего времени нет. В конце 1932 года отцу предложили вернуться в Бомнак на прежнюю должность. Объяснили в райкоме партии, что эвенки требуют возвращения старого «Пилипа Иваныча».
   После некоторых колебаний, советов с братьями, разговора с матерью, отец решил вернуться на Бомнак. Один он не поехал. Решили ехать всей семьёй с обозом на лошадях. Собрали все свои пожитки, подковали корову и в уже крепкие декабрьские или январские морозы тронулись в дальний путь. Меня решили оставить у бабушки в Зее доучиваться в школе до конца учебного года.
   Наступила весна. 20-го мая кончились занятия в начальной школе, и я стал готовиться к поездке в Бомнак. Было решено , что туда я отправлюсь пароходом.
   В конце мая из Благовещенска в Зею пришёл своим первым рейсом пароход «Балябин». На нём ходил механиком какой – то родственник бабушки. На причале мы наблюдали как грузчики на спинах и специальных «седёлках» таскали мешки и ящики с парохода в склады, находящиеся на самом берегу. Сходки с парохода были поставлены широкие и два потока грузчиков, с парохода и обратно, расходились на них свободно.
   Наконец - то мы дождались парохода который шёл на Бомнак. Это был «Большевик». Небольшой заднеколёсный, трёхпалубный пароход, такой же белый и красивый, как и его старшие собратья, ходившие от Благовещенска и Суражевки до Зеи, но только меньше их по размеру. В Бомнак ходило всего два парохода : «Большевик» и «Красный горняк», да и то, ходили они только в большую и среднюю воду. В малую воду туда могли добраться только небольшие катера с баржами. Приближалась середина июня. Лето вступало в свои права, вода в Зее стояла ещё высокой. Мы взяли билеты в третий класс. Кроме общих мест на двухярусных полках на пароходе были и каюты 2-го класса. Бабушка снабдила нас продуктами, а кипяток для чая на пароходе был всегда.
   Как только начинался день, мы его проводили на палубе, не уставая смотреть красоту реки! Сразу же за городом пароход вошёл в широкое ущелье. Встречное течение было сильным и пароход шёл медленно. С такой же скоростью мимо проплывали берега. Крутые горы ,поросшие лесом, то отступали от берега, то подходили к самой воде, то вдруг обрывались в реку отвесными каменными утёсами. Особенно хорошо было наблюдать с носа парохода, видны были оба берега. Но часто нас оттуда прогонял холодный ветер, мы уходили в тихое место где – нибудь на боковой палубе или в кают –компанию.
   На больших перекатах пароход едва двигался вперёд. На одном из них пароход несколько раз сносило течением назад. Капитан вынужден был высадить на берег команду матросов. Они вытянули далеко вперёд трос, зацепили его за большое дерево и пароход паровой лебёдкой – шпилем, подтянулся на этом тросе самый быстрый участок переката. Когда подходили к другому перекату или мелкому месту, сверху, с мостика давалась команда проверять глубину фарватера. Матрос, стоявший на вахте, брал длинный мерный шест с делениями и стоя у борта нижней палубы с носа парохода начинал опускать шест в воду. Если он не доставал дно и становилось всё мельче и мельче, он выкрикивал цифру глубины воды в футах. Капитан ориентировался на глубину воды и исправлял направление хода парохода.
   Когда глубина увеличивалась и матрос начинал кричать: «Пронос», сверху поступала команда прекратить промер.
   Среди распадков гор часто виднелись впадающие в Зею речки и небольшие ключи. В устьях некоторых из них лежали толстым слоем ещё не растаявшие ледяные «накипи». За зиму столько  «накипело», что лёд местами таял до июля месяца. Изредка проплывали мимо вместе с берегом отдельные зимовья, где в зимний период останавливались на отдых обозы, а летом сторожа становились бакенщиками. Они содержали в исправном состоянии свои участки створ (бакенов), по которым и шли пароходы. С одной стороны реки на берегу стояли белые створы, с другой – красные. Ночью на некоторых створах зажигались керосиновые фонари. Работы бакенщикам хватало. Участки были большими, а объезжать на лодке их было не легко, особенно против течения и на перекатах.
   Местами на самом берегу реки стояли огромные поленицы дров. Они специально заблаговременно готовились для пароходов. Паровые котлы судов, ходивших по Зее, да и по Амуру, работали на дровах. Около одного из таких мест наш пароход остановился и началась погрузка дров.
   У поленницы на положенные рядом рейки накладывалась куча метровых сухих поленьев и два матроса с трудом тащили её с берега на пароход по прогибающимся сходням. Для облегчения рук через плечи грузчиков к рейкам пропускались широкие ремни – лямки и они тащили тяжёлые носилки не только на руках, но и на плечах.
   Подбежав к люку в полу нижней палубы грузчики кричали : «Яма! Берегись!» и сбрасывали дрова в трюм. Дров брали много и под загрузкой их стояли долго, часа по два – три, а то и больше.
   На недолго причалили к берегу у дома отдыха «Инарогда» и высадили несколько человек отдыхающих. Затем, так же не надолго, останавливались в Журбане. В Дамбуки прибыли ночью. Мы спали. А на следующий день, выйдя на палубу, увидели совсем другую картину: берега реки были ниже, гор не было видно. Зимовий стало тоже меньше. Но река была всё также красива…
   До Бомнака шли весь день и  всю ночь и рано утром прибыли на место.
                Ярославль, 1984 год.                тетрадь № 2.