Гречанка из Пентикопоса Глава 15

- 15 -

Профессору Ельникову пришлось объяснять и в Академии наук, и Учёному совету, и  в Министерстве  образования и культуры, и где только ещё можно было, зачем, для чего, с какой целью необходимо сформировать не такую уж большую ( по его мнению) историко-археологическую экспедицию с минимальными затратами, тем более, что запланированные средства уже перечислены на его счёт ( профессору помог Графф, срочно отыскав  спонсора, через коллег из заграничного учёного круга). Ради этой экспедиции Ельников отправил в Англию черновик набросков нескольких глав будущей книги, над  которыми он корпел бессонными ночами.

Несмотря на свою известность и частые гонорары, Ельников никогда не имел денег. Этого добра у него не водилось по той элементарной причине, что деньги постоянно вкладывались  в осуществление очередного (не дешёвого! ) проекта. Собственно, он их именно для этого ( больше ни для чего другого)  и зарабатывал.

А если кому-то из «высших» проект казался надуманным, проигрышным, то такое безынтересное и недалёкое отношение  Ельникова больше возбуждало, чем повергало в грусть. И он со всепотопляющим, вселенским приливом качественно новой энергии продолжал работать, возобновлял опыты, потел над расчётами и пытался, что ни на есть, сказку сделать былью, тратя, тратя и тратя на миссию внушительную сумму, исчисляемую, однако, не в рублях, сумму,  которая вообще-то быстренько таяла и в итоге исчезала совсем. Назло всем  запретам Ельников работал, работал и работал.
Так что для совершенно реального осуществления проекта по принципу «во что бы то ни стало»  надо было-то всего-ничего: вето на проект профессора  какой-нибудь «высокой шишки», чтобы, разозлив профессора окончательно, на свою голову заставить его всё-таки добиться продолжения научных поисков.

  Ельниковские научные проекты оказывались сродни  ненасытной акуле, которой сколько не давай, -  всё мало! Чем больше у профессора имелось материальных возможностей, тем шире свою пасть разевала его прожорливая проект-акула, а Ельников настырно кормил, кормил и кормил хищную рыбину, покуда не съедались категорически все его средства, до единой мелкой монеты.

Ельников же опять больно садился на бобы. В наступавший период безденежья Степан Фомич вдруг становился похож на выбитого из седла всадника. Он впадал во временную депрессию,  внушительную, но, правда, не отяжелённую  нехорошими последствиями; его решительность как будто улетучивалась, и он превращался в мягкотелого, безвольного, «пластилинового», ничем, кажется, не одержимого, почти равнодушного человека. Он не желал ни с кем говорить, никого видеть и состоял в созерцательной, бессодержательной задумчивости. Так проходило сколько-то дней, и однажды, открыв глаза рано утром, а иногда и среди ночи, он кричал сам себе, как Архимед: «Эврика!».

 Это означало рождение новой жизни, а именно то, что профессора фотографической вспышкой осеняло оптимальное решение: то ли неожиданно ему вспоминалась личность, и есть вероятность  взять взаймы денег у этой личности, или другая личность, имеющая связи в банке, или самое простое, - а с тем и гениальное,  -  вообще отложить начатое научное дело в сторону, но  -  до поры, потому что Ельников никогда не бросал на произвол незаконченных дел.

 Не довести  что-либо до конечного и полного  завершения могло  заставить его  только одно обстоятельство, понятно, какое: собственная смерть. А  это  -  ни в какие ворота! После принятия решения-озарения жизнь в  большом теле Степана Фомича вновь начинала расцветать, активно бить полноводным ключом, изувеченный депрессией мозг восстанавливал мыслительную функцию и набирал обороты.
 Таким образом приблизительно и строилась беспокойная  жизнь учёного, являвшая собой  показатель всякой жизни:  темень  -  свет. То есть,  упадок сил  -  восстановление и подъём сил на необходимую  высоту. Главное, что вот тут, где нижняя граница упадка,  -  не поддаться ему, не свалиться вниз летящим тяжеловесным камнем в пропасть, послушно сложив руки, как  складывает крылья уставшая птица.  Нельзя! Впереди-то  -  ах, как интересно, дух захватывает! Столько неоткрытого, непознанного, ненайденного, неизведанного! Я, человек,  -  открою, познаю, приручу, заставлю, полюблю, буду!

Наконец, разрешение было добыто ( Ельников толком не знал, кто же разрешил экспедицию, ему это и не нужно! Тут, видите ли, дело грандиозное горит, так что Степану Фомичу не до бумажек с печатями). Самое основное  -  коллектив сколочен, и через двое суток Ельников,  ничего не смыслящий в археологии, но жадно и яро стремящийся добыть археологический материал и добраться до корней в истории с Катей Павловой, очутился в Дивноморске, в который съехались и Катя, и Юлия Борисовна, и прознавшие о намечающихся подробностях журналисты.
В то же время, пока по поручению Ельникова Графинчик с парой бывших профессорских учеников, имеющих вес там, где нужно, обегали всевозможные инстанции, в Англии разгорелись страсти  -  черновики Ельникова возымели беспрецедентный успех среди учёного мира. А это лишь  предварительные наброски!  К моменту отбытия Ельникова и К. в курортный городок зарубежная наука застыла в ожидании необычного, чудесного, что, в итоге, и произошло.

Наступила золотая осень  -  любимое время года  Екатерины Павловой.  Размеренно и празднично увядала природа, покрыв мир жёлто-багрово-малахитово-кофейной накидкой, пропитав воздух горьким настоем высыхающих трав и тёплым запахом дыма, идущим от тающей в огне высушенной листвы. В осенние дни, ещё отдающие прощальным, уносящимся летним теплом, душа Катина, напротив, распускала творческие запасники, обостряла умения в чувствах.
Катерина уволилась с работы и, оставив позади Северск с маленькой служебной квартиркой, вернулась в отчий дом. Она вернулась домой не то чтобы изменённая, нет (как была Катей, так и осталась ), но обогащённая: ей было что сказать и о чём спросить. Она  не изменилась, она просто пополнила свою духовную амфору ещё на один объём вверх опытом и мудростью, между прочим, уверовав в то, что, несмотря на увеличивающийся в числе возраст, мы до конца дней своих всё пытаемся пополнять и пополнять свой духовный внутренний мир, увеличивая количество содержимого, но в последнее мгновение, перед уходом из жизни понимаем, что сосуд так и остался полупустым, до краёв его содержимое не дотянуло. И дотянет ли у кого-нибудь? Вряд ли!

В один из осенних прозрачных дней «бабьего лета» мама поведала  Кате об удивительных вещах, отвечая на вопросы дочери, которые всё равно когда-нибудь неотвратимо возникли бы. Для Кати стало убийственным откровением, что первым ребёнком её родителей был мальчик, появившийся на свет с врождённой сердечной патологией. Он скончался, когда ему не исполнилось и года от роду. То есть у Кати имелся когда-то старший брат. Катя, как тайну за семью печатями, узнала и о том, что её мама  -  внучка русского человека, который был женат на понтийской  гречанке. Её мама -  внучка понтийской гречанки!

 Другими словами, родная прабабушка Катерины  -  понтийская гречанка! Она скончалась от онкологии в молодом возрасте, после чего прадедушка женился на русской женщине  -  не родной по крови бабушке мамы. Русский прадедушка и прабабушка-гречанка имели дочь  -  мамину маму, бабушку Кати! Все документы в их семье, фиксирующие, подтверждающие греческие корни и корешки, безоговорочно были или уничтожены,  или спрятаны  в   опасное время настолько надёжно, насколько позволял страх и рождённая им фантазия.

 Всё из-за возникших в стране в 30-е  -  40-е годы 20-го века репрессий по национальному признаку, когда около трёхсот тысяч греков-понтийцев подверглось физическому истреблению. Вновь народившиеся члены семьи обрусели, осели в Сибири, Урале, на Волге и, пожалуй, вовсе не догадывались о своём настоящем происхождении. Вот что страшное и непоправимое может натворить губительная политика власть имущих  -  разобщённость поколений!

Незнание своих кровных, родоначальных корней! Пагубно это! Уродливо и несправедливо! Но ничего бесследно  не проходит на нашей всевыносящей, бренной Земле! Верно: печатается неумолимый след, вопреки любым обстоятельствам, случайным ли, намеренным ли, а в назначенное время даёт о себе знать, настаивает на том, чтоб помнили, кричит о том, что не кануло в чёрное «никуда» то, что с ним связано, а живёт, живёт, и вечно жить будет  -   в лицах, в повадках, в привычках, в мыслях, в талантах…  -  из поколения в поколение! И никуда, никуда не денется! И никто, никто этого круговорота не изменит! Никакой властитель и его политика!

Мама отыскала среди вещей с верхней антресоли, что над входом в кухню, картонную коробку и поставила её перед Катей. В коробке Катя нашла старинные,  пожелтевшие от прошедших лет листки, видимо,  дорогой тонкой бумаги, испещрённые мелким каллиграфическим  почерком на чужом языке. Листки  вложены  в конверты, на которых сохранились сухие, поблекшие кусочки давнишнего сургуча.

 Затем фотографии конца 19 века, тоже пожелтевшие, с потёртыми краями, но с превосходно  сохранившимся фотоизображением,  -   они были на картонной основе, не измяты. С фотографий на Катю смотрели лица: мужчины, женщины, дети, старики. Привлекало то, что лица этих людей симпатичны, мужские особенно красивы: широкие глаза, чётко сформированные брови, пышные тёмные волосы. Внешность выдавала людей явно не русского происхождения. Катя заострила внимание на тех нескольких фотографиях, на которых она видела молодых женщин, разряженных в национальные костюмы. Вид костюмов напоминал что-то смешанное из турецкого, кавказского и средиземноморского стилей.

- Я так понимаю, это  -  наши предки?
Мама кивнула.
- Кто есть кто, тебе известно?
- К сожалению, про всех сказать не могу. А вот,  -  она, перебрав фото, указала пальцем на девушку,  -  вот моя родная бабушка. Единственная  фотография, но я не помещаю её в общий альбом, держу с бумагами, пусть лежит вместе с остальными фото , как архив.
- Это моя прабабушка?!  - изумилась Катерина ( она за последний год, наверное, безвылазно находилась в ярком состоянии изумления, отличающимся в разные дни лишь оттенками,  и только ).
- Да, Катюша, посмотри, как мы с тобой похожи на неё.
- МАна му!  -  спонтанно запричитала на понтийском языке Катя.
Мать настороженно посмотрела в её синие глаза, Катя осеклась.

- А знаешь, как звали мою бабушку?
Катя выставила синие великолепные глаза, которые походили сейчас на две хрустальные лупы огромного увеличения.
- Ну?
- Калиопи. Как греческую музу.
«Как меня»,  - не сбавляя удивления, подумала Катя.

- Калиопи?..  Вообще, мама, откуда у тебя-то эти письма и фото?
- Бог его знает! Осталось от матери, вот и храню! Кстати, бумаги эти мне она не завещала в качестве наследства. Я их нашла  спустя год после маминой смерти, когда перебирала её вещи. Бумаги лежали в засаленной кожаной сумке с оторванным ремешком, а сумка  -  где бы ты думала?  -  в широченном  кармане старого папиного пальто, знаешь, носили такие в середине 40-х годов. Господи, уже прошлого века! Пальто это висело без дела  - маме на память  - с ума сойти, сколько лет, и никто из нас не подозревал, что в его кармане прячется сумка с фотографиями. А письма читать трудно, чужой язык, да и  то, что написано,  наполовину выцвело. Короче, храню, как семейную реликвию.

     Катерине всё стало ясно! Права была Шумелова, предчувствуя на одном из "психологических допросов", что в Катиной крови наличествует греческая примесь.

(Продолжение следует)