АЛЕКСАНДР ПУШИН
ИМПЕРАТИВ
Драма в 28-и действиях или сказочка для философов
ББК 84(2Рос-4Кус)6-444
П 91
Пушин, Александр Федорович.
Императив [Текст] : драма в 28 действиях, или сказочка для философов / Александр Пушин. - Курск, 2018. - 153 с.
1.ТРИ! ЧЕТЫРЕ! ----------------- 003
2.УВЕРТЮРА -------------------- 011
3.ДИК ------------------------------019
4.ФИЛИПП ----------------------- 028
5.ЖЕНЩИНА РАЗДОРА --------037
6.ХМЕЛЬ ------------------------- 042
7.ГОЛОСОВАНИЕ-----------------049
8.КОГДА-ТО ПЕРЕД БОЕМ------052
9.БАЗАР ---------------------------054
10.У ТЁТИ ШУРЫ-----------------057
11.ЛЕНЬ----------------------------063
12.ТЕАТР--------------------------- 066
13.БРИТ-БОЙ----------------------075
14.СОЛЬ----------------------------080
15.ЗАБОР---------------------------083
16.ЧЕЛЬ-----------------------------084
17.ОСТРОВОК В ОКЕАНЕ --------093
18.КТО ПРАВ ----------------------095
19.ФЛИНТ --------------------------099
20.ГРИ –-----------------------------101
21.РИФ ------------------------------104
22.«ГЛУШЬ» ------------------------111
23.ОСЕНЬ –------------------------- 129
24.НЕПОНЯТНО ЧТО---------------131
25.ПОЛКОВНИК---------------------135
26.ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ-------------142
27.ВМЕСТО ЭПИЛОГА--------------152
28.*** --------------------------------153
Т Р И! Ч Е Т Ы Р Е!
И я оглянулся.
- Дядь, дай закурить, - кричал мальчик, бежавший за мной от самого БАЗАРА.
Я шёл по берегу моря и молчал.
- Дядь, ну дай закурить, - не отставал мальчик.
ЭТОТ ГОРОД. Что меня сюда привело? Проблемы нашего НИИК? Да, мы полностью завязли в неопределённости поиска смысла жизни. Смысла жизни!
Здесь я вырос, эти места я когда-то покинул и навсегда. Но последние годы меня тянуло сюда всё сильней и сильней. И вот я снова здесь. Судьба или что-то такое в этом смысле крепкой цепью приковала меня к моей текущей настоящей жизни и не отпускала хотя б на шаг ни в сторону, ни вперёд, ни назад. Жена, дети, приятели, работа в НИИИК, театры, вино, лень, скука – вот некоторые звенья этой цепи. И порвать эту цепь нельзя. Когда мальчик крикнул мне энный раз «дядь, дай закурить!», я протянул ему пачку сигарет «Гринвич».
- У-у, жадюга, - зло сказал мальчик и плюнул в мою сторону. - Я курю только сигарки.
- Как проехать на ТОТ СВЕТ? – спросил волосатый мужчина, волосы его спадали на плечи. Он вдруг как вынырнул из моря, так неожиданно прозвучал его голос со стороны моря. На руках он держал обнажённую девушку. Девушка была лысой. «Выглядела бы она лучше, если б его волосы были на ней?» – почему-то подумал я.
- За что ты её так? – спросил я.
- Мы только с ПТИЧЬЕГО ОСТРОВА. – Волосатый мужчина посмотрел вдаль в сторону ПТИЧЬЕГО ОСТРОВА. - Она загуляла с дельфинами.
- Ну и? – ухмыльнулся я.
- С кем-нибудь с другими бы, но не с ними. У нас с ними как у Ромео с Джульетой…
- Как у Каппулети с…
- Именно с Монтекой. Если не мне, то кому угодно, но не дельфинам. Так? – Он улыбнулся девушке.
- Он не здешний, - сказала девушка и кивнула на меня. – Дельфины - это не для его ума.
Волосатый мужчина осмотрел меня с ног до головы, отвёл взгляд в сторону, чему-то усмехнулся и присел с девушкой в воду у самого берега.
Я пожал плечами и пошёл дальше вдоль берега.
Я приехал сюда на недельку к брату. Когда-то давно я уехал отсюда, а он остался. Я постоянно искал чего-то нового, величественного… Может, я и нашёл всё это, но не могу разглядеть, и надо отступить на двадцать, тридцать, может больше лет, чтобы увидеть всё, что происходит сейчас. Мы часто спорили о смысле и сущности Величественного. Глупо? Возможно, что это всего лишь философский вопрос?! Возможно, что Величественное это всего лишь нечто Несбывшееся. Всего лишь! До истины тогда мы так и не добрались, ни он, ни я. Он сказал тогда, расставаясь, что выяснит, в чём тут дело. Он так и сказал «в чём тут дело». А сейчас я просто приехал послушать его, просто послушать. Поспорить? Возможно. Ведь мы были разными людьми. Совершенно разными. И тогда сближали нас только родственные чувства и разногласия. Разногласия в нашем случае выступали, как протон и электрон в природе.
Я шёл по берегу моря, овеянный самыми грустными мыслями. Здесь почти на первый взгляд ничего не изменилось. Мне было приятно, что повсюду висят рыболовные сети, по-прежнему жжёт солнце и свистит ветер. И кутум! Везде вялится кутум. Рыба-золото.
ЭХ, жизнь! Забыться бы хоть на месяц, чтобы мозг очистился полностью. А море прежнее, может, стало чуть глубже. Я изменился, оно - нет. Оно осталось тем же. Пьянящий воздух наполнил мои лёгкие, и я почему-то обрадовался, что снова здесь, что живу и вижу. Только грусть прожитого и бесплодность поисков истины наводила тоску, но и это сейчас было для меня приятным.
Я шёл по берегу моря. Мне было и грустно и весело. Я забылся. Я ушёл в воспоминания. Я думал о жизни, о себе, о них… И вдруг!
- Эй, ты,дуралей! – долетело до меня откуда-то сбоку.
Я вздрогнул и посмотрел в сторону. На песке под огромным скальным валуном сидел старичок, поджав под себя ноги.
- Ты что, оглох? Сказано: иди сюда!
Я хотел дерзко ответить, но сдержался. Зачем?
- Знаешь, кто я? – продолжил старичок.
- Нет.
- Значит, дуралей. Я так и думал. Меня надо знать, в нос тебе палец. Я мысль! Самая сама мысль!
- Кто - кто? – Я усмехнулся.
- Кто-кто! Садись, дуралей.
Я сел рядом с ним на песок. Что заставило меня подчиниться ему? Почему я дуралей? Ему было лет шестьдесят. «Под Диогена работает? Под Сократа? Под Иисуса?» – пронеслось у меня в голове.
Он смотрел на меня и каким-то образом одновременно в море. Я это вдруг почувствовал.
- Дуралей, хошь выпить? – спросил старик и почесал голову у виска. Он был совершенно лыс.
- Нет.
- Значит, дуралей. Намедни ром достал. Кто-то из МУРАВЕЙНИКА привёз. Я вообще-то люблю хорошие крепкие вина. Хорошие крепкие вина, хорошие крепкие, - старик как будто вдруг растерялся, - но не выливать же ром.
- Это точно.
- Как ты сказал?
- Точно, говорю.
- Дуралей, нет ничего точного, в нос тебе палец. Учебник за третий класс, страница сто первая, строчка третья сверху. Ты знаешь, кто я?
- Мысль сама! – Сказав, я мысленно рассмеялся. Я впервые за эти несколько дней искренне улыбнулся… рассмеялся.
- Правильно. О-о-о! Да ты с задатком! Из тебя можно кое-что сделать. И не с такими чурбанами возились…
«Это он обо мне, - усмехнулся я мысленно. – О докторе наук, профессоре, академике и вообще почти наизусть знающего всего Канта, Гегеля…»
- Почему не пьёшь? – спросил старик. – Вредно для здоровья?
- Принципиально, - улыбнулся я.
- Это плохо. Это большой минус. Когда принципиальных очень много и их масса уже начинает превышать критическую массу… - Старик задумался. – Придётся повозиться. Для начала начнём с пива. Вино подождёт. У нас в клубе классное пиво. «Одна туда, две обратно» называется. Чувствуешь? Неважно. Вообще у нас принцип: если пиво есть, его надо выпить, и никуда не денешься; а если его нет у нас, то это не значит, что его нет вообще. Тогда мы всей толпой валим в «ЗА УГЛОМ». Вот туда мы сейчас и идём.
- А почему не к вам? – спросил я с ехидцей в голосе.
- Э-э-э, дорогой, во-первых, мышление, - он постучал кулаком по своему черепу. – Ничего, я тебя этому ещё научу. Ты не бойсь. Я научу тебя. Ты ещё и пивка напьёшься, в нос тебе палец, и мыслишек нахватаешься. Я научу. Я многих научил. С каждого хотя б по копейки, и я б плевал на шляпу того же вашего Рокфлерра с высоты его же колокольни. К стати, как его колокольня? Неважно! И, во-вторых, - старик посмотрел по сторонам, - я тебя сразу узнал, хотя ты и исчез сто лет назад так неожиданно и загадочно, а твой брат сказал, что тебя убили и даже показал твой труп…
- Что-что-что?.. – вылетело из меня самопроизвольно.
- Именно. – Старик вздохнул. – И зачем мне, чтобы тебя узнали у нас. А? – Его вопросительный взгляд скользнул по мне. Самого взгляда я не видел…
- Короче, деньги это грязь, - сказал он.
- Но без них… - я не договорил.
- Знаю, можно, но не надо, - остановил меня старик. - Я ж живу без них. Но это уже другой вопрос.
Я и не заметил, что мы уже шли по довольно людной улице. Я посмотрел по сторонам в поисках моря. Но моря нигде не было. Старик продолжал что-то говорить, но я не слушал, что он говорил. Я смотрел то на прохожих, то на него. И тут я обратил внимание на глаза старика, они были как у пьяного кота, сравнение может и неудачное, но это было первое, что пришло мне в голову. Его взгляд раздевал прохожих, особенно – встречных женщин при сильном порыве ветра нам в спину, так, что те стыдливо прикрывали ладонями свои животы и ниже. Более, что касается меня, то его взгляд скальпировал, колол сердце.
- Да, деньги – это грязь, - продолжил он свою атаку (иначе я уже не думал о его болтливости) на мои мозги. – Поверь мне, дуралей. Я живу без денег? Но я же мысль – и в этом моё богатство! Вот в этой волосато-волосатой башке, - он постучал кулаком по своему лысому черепу, - палец вам всем в нос, если убрать волосы, то на ней ничего нет, только череп гладкий и с ямками. Но внутри! О-о! Аристотель! Два Аристотеля! Я не говорю больше. Не говорю. Скромность от деда. И наделил же он меня этой гадостью. Да что там тысячелетия! Я переживу не один исторический момент вселенной. Учти, вселенной, а не какой-то там вашей земли. Что самое сильное? Мысль! Значит, я самый сильный. – И он расхохотался так яростно и абсолютно бесшумно, что я тоже расхохотался.
В пивной «ЗА УГЛОМ» было многолюдно. Все пили пиво и о чём-то живо вели беседы. Но меня это не интересовало. С порога мой новый друг крикнул в никуда:
- Дуралей, десять пива, рыбку, - и добавил в мою сторону, - я не спал всю ночь. Мне трудно говорить.
Мы уселись за столик, бармен принёс десять кружек пива и две рыбки. Это был кутум. Знаменитый кутум страны ПОБЕРЕЖЬЕ.
- Спасибо, дуралей, - кивнул ему старик. – Но сегодня я постараюсь тебе, дуралей, кое-что объяснить. – Старик пристально посмотрел на меня. Он долго, не моргая, смотрел мне в глаза. Становилось жутковато. Я столько лет не был в ЭТОМ ГОРОДЕ, и какие сейчас здесь порядки я не знал.
Старик начал пить пиво. Мы долго молча пили пиво и ели рыбу, старик, правда, больше обсасывал скелет рыбы, плавники, ковырялся в её голове. Он думал. О чём? Я даже и не догадывался… да, я и не пытался догадываться. Может, он уже всё сказал.
- Слушай, дуралей, - сказал старик и снова надолго замолчал. Потом он вытащил из кармана сильно помятую, словно чёрти где побывавшую, простыню и с чувством высморкался. Все вокруг замерли – это было заметно по их вдруг повернувшимся в нашу сторону головам - и перестали пить пиво, потом все захихикали.
- Спасибо, дуралеи, спасибо, - сказал старик, пряча простыню в карман, допил пиво в кружке и подтянул к себе следующую кружку…
Потом мы молча пили пиво. Я не пил, я только делал вид, что пил – этот свой способ не пить незаметно пиво я сохранил до сих пор. Когда старик выпил всё своё пиво, он тихо, словно шепчась с самим собою, произнёс:
- Ещё пива, - и посмотрел на меня. – Договоримся сразу: не перебивать.
Бармен принёс ещё несколько кружек пива. Мы продолжили пить пиво, хотя я уже почувствовал, что я уже «переполнен» его пивом.
- Ты когда-нибудь видел миражи? – неожиданно спросил мой друг и ударил меня под стойкой ногой.
- Нет. - Мне было очень больно, он попал в костяшку, но я почему-то решил терпеть и не показывать виду, что мне больно.
- А слышал о них? – Он схватил меня за ворот футболки и потянул к себе.
- Да, конечно, - забормотал я.
- Я тоже не видел. – Он щёлкнул по мухе, и та размазалась по столу. – Сижу дома, пью чай. - Он уставился на меня, я молчал. – Я спрашиваю, ты любишь чай.
- Да, конечно.
- Фу-у-у, чай. – Он сморщил лицо. – Вдруг на улице: «Миражи! Миражи!» - Он вытер салфеткой руки, свернул её в комочек и бросил в пустую кружку на соседнем столике, и попал. – Я на улицу, а это всего лишь город по небу плывёт. – Он недоумевающе пожал плечами. – Или в другой раз этот, как его… Наполеон у ворот города стоит. Ну и что? – Он замолчал и начал ковырять в зубах косточкой из рыбьей головы. – Нет его, нет! Я и понятия не имею о нём. – Он почесал ногой ногу. – Может, мираж – это верблюд полосатый…
- Зебра, - поправил я его, прищурив левый глаз, - зебра полосатая.
- Зебра полосатая? – Он на мгновение задумался. – Или однорогий баран или счастливый муж! А? – Он громко рассмеялся, уткнулся в пустую кружку и что-то громко в неё прокричал. – Так кто это? – Оторвался он от кружки.
- Не знаю.
- Ясно. Дуралей, одним словом всё сказано. – Он перелил пиво из одной кружки в другую. – Не знаю, что такое миражи. Но некоторые, а может и многие на этом и зарабатывают. Тут туристов, ну-у, куда ни плюнь – турист. За миражами приезжают. Им не хватает миражей в их жизни там. А?! – Он спросил не меня, его вопрос, как я понял, задавался пространству. – Не знаю, что такие миражи. – Глубокий вдох. – А может, их и вовсе нет. – Выдох. – А? – Он сдвинул кружки в центр стола, расплескав пиво. – Как можно в это верить? Не видел – не верь! Говорят, - он оглянулся и продолжил шёпотом, - целая страна может быть миражём. И я могу не верить в эту страну, если не верю в миражи. – Он глотнул пива, покрутил зрачками глаз, это у него получалось просто как у фокусника, и вдруг закричал: - Но! – и уже тише: - Я верю в миражи. Я во многое верю. – И совсем спокойно: - За это меня того, то есть и вытурили из универа.
- Да ну, как же так? – спросил я с ехидцей.
- О-о, давно это было. – Он хвастливо улыбнулся и глотнул пива. – В двадцать семь я уже был доктором! Разве не палец в нос?! Совсем другим доктором, а не тем, о котором ты подумал. Греками, мать их, занимался. Теми самыми. Башка, представляешь, башка-а-а! – Он закатил зрачки и почесал лысый череп. – Сам я естественник. А вытурили за то, что я верил в миражи. – Он облизал губы, шмыгнул носом.
Я внутренне смеялся над потешным старичком. Я не пил пиво с дилетантом, болтуном, и мне… почему-то было хорошо, так хорошо, как будто я пил пиво. И какое мне дело до него…
- Меня нигде не принимали на работу, - продолжил он задумчиво. – Представь себе, дуралей, доктора вытурили…
Для меня слово «дуралей» звучало уже приятно.
- Ха-ха-ха, да кому я нужен был тогда. – Старичок потёр ладонями. – Кто-то предложил крутить баранку. – Он улыбнулся. – Нет, я не боялся физической работы. Боже упаси. Но я бы нарулил! Зарулил бы, как палец в нос. – Он как-то сверхрадостно посмотрел по сторонам, крутя головой. – Посадили бы! А зачем мне сидеть?! Языков я итак знаю достаточно. – Он произнёс несколько слов на непонятном мне языке, которые мне потом пришлось вспомнить и запомнить до самой смерти и которые я пока упускаю, поскольку даже моряк с пропитой мордой – да-да, именно мордой, сидящий за столиком напротив, густо покраснел и, не допив пиво, выполз из бара, извинившись перед барменшой, чем бесконечно удивил её да так, что она даже схватилась за сердце.
- Дуралей, - обратился вдруг к моему собеседнику проходивший мимо карлик, - займи на кружку.
- Тебе, на кружку? – мой собеседник погладил карлика по голове и крикнул куда-то: - Эй, запиши на меня ещё кружку на этого клопика.
Карлик-клопик поцеловал моему собеседнику руку и с хохотом отошёл к стойке.
- Почему он вас так дуралеем назвал? – удивился я.
- А я и есть дуралей. Это мой псевдоним, если хотите знать. И ты можешь называть меня дуралеем. Полное моё имя…Дуралей с большой буквы. И одно «Б» с большой, и второе!
Некоторое время к нашему столику подходили разные люди, что-то с улыбкой мычали Дуралею, и он всех угощал кого кружкой пива, кого улыбкой, кого…
- А вот ещё. – Дуралей щёлкнул пальцами левой руки, и я услышал у своего правого уха: «Как он тебе? – Так себе. – И я того же мнения. А вон тот…» - Это за сто первым столиком, - сказал Дуралей, - а вот ещё, - он щёлкнул мизинцем и безымянным пальцами правой руки, и я услышал у своего левого уха: «Что-то пиво горчит сегодня…» -Дуралей ударил по краю стола ладошкой и всё стихло. – Ну? – вопросил он меня.
Я задумался.
- Дуралей, - улыбнулся я потом, мне очень понравилось так обращаться к нему, - а твоя жена знает, что ты сидишь здесь и заливаешь себя пивом? – Задав такой вопрос, я никак не ожидал такой реакции на мой вопрос - со всех сторон ото всех столов посыпалось:
- Дуралей и жена, - и далее смех.
- Жена Дуралея, где ты?! Ха-ха-ха.
Дуралей поднял руку с оттопыренным вверх большим пальцем. Все мгновенно замолчали.
- Жена, - выдохнул Дуралей и задумался. – Я много пью пива? – Потом он посмотрел по сторонам и помахал кому-то рукой.
К нашему столику подошла толстушка… Она разносила пиво по столикам. Разносчица пива.
- Что прикажете? – Она улыбнулась. – Ещё по паре кружечек?
- Ты-ы-ы, - Дуралей задумался, - ты лучше скажи, где твой муженёк и знает ли он, чем ты сейчас занимаешься?
Разносчица мгновенно вдруг помрачнела, опустила глаза, потом как-то то ли мечтательно, то ли грустно посмотрела куда-то вдаль.
- Муженёк, - выдохнула она.
- Всем по кружке пива от меня, - сказал Дуралей и кинул разносчице: - Запиши на мой счёт. На меня.
Все вокруг оживились – крики, громкие разговоры, смех. Дуралей же задумчиво смотрел куда-то в кружку с пивом.
-Так вот, - нарушил он своё молчание, - продолжим. Я приехал сюда. Здесь дальше всех. Здесь нет конфликта поколений. Знаком с таким явлением природы? Конфликт не разрешим, и потому его не существует. Здесь тихо, спокойно и работать можно. Я редактор нашего журнала. Преподаю, но об этом потом. А поехать сюда мне посоветовала одна дама с большой буквы. Случайно на улице встретились. Помнишь? А что вы вообще помните?! Баба или женщина, читай как хочешь, что надо. Интеллигентная, но грудь во! - Он ткнул пальцем в пивную кружку, недовольно скривил лицо и сдвинул все кружки на столе в центр стола. – Во! Так во-о-от. «Живёшь и будь счастлив, – это её слова. - Не умеешь жить, умри!» - Тоже – её. Учитель спорил, опровергал, но тут я с ней и только с ней. А как можно не уметь жить?! Умри и всё тут! Она эти слова часто произносила. Часто. Хорошая женщина, хорошая. И чего я на ней не женился? Наверно слишком умным был… Да и кому я был нужен, верующий в миражи. Ведь я верил не только в миражи, но и в то, что было за ними. Вот так вот и в детстве я верил всему. Чему? Читайте кодекс. Кодекс? Какой кодекс? Да, я верил в миражи! И там я никто, а здесь – человек! Хорошая женщина. Хорошая. Где она сейчас? Может, под машину попала? Она об этом мечтала, но только чтоб сразу. Я говорил ей, лёжа в постели, что это неэстэтично, что, мол, дорога, вокруг разные люди, кого-то может стошнить, но… Мечта есть мечта! Хорошая женщина, и я её даже любил. Но у меня миражи, а неё машины. Разве так можно? Можно? Эй, я тебя спрашиваю!
- Миражи. Машины. Нет, конечно, нельзя!
- Вот и я сказал ей «нет!», и мы как в море корабли. О моё небо, если б я только тогда знал, как расстаются в море корабли? – Старик после этих слов долго тянул пиво. – Нас в клубе пятеро, - вдруг резко заговорил он. – Мы и есть самые грамотеи, избранные то есть…
В этот момент мой взгляд почему-то упал на ноги старика. Каким образом, не пойму, ведь ноги были под столом. Мой старик был бос. И я заметил это только сейчас. Он ловко перехватил мой взгляд и пригрозил мне указательным пальцем:
- Э-э-э. дорогой, под платье заглядывать… - Он не договорил своей фразы. – Да, - вздохнул он, – старики всегда правы. Он тоже был прав, но травиться было не зачем. Знаешь его? Нет? Я познакомлю.
Старик заглянул в пивную кружку и в этой позе застыл.
Солнце уже садилось за горизонт, и всё по тому, что мой друг почти каждое своё слово сопровождал глотком пива, он как бы этим глотком выталкивал из себя слова. Разговор затянулся, пил он медленно, а солнце садилось.
- А спорим мы здорово, - он сделал глоток и уставился в пуговицу на моих брюках. – Нас, - глоток с бульканьем, - дуралей, совсем немного, - он впился в кружку зубами, - это я, - он перелил пиво из кружки, из которой пил, в другую кружку, - это Учитель, - он выплюнул два глотка пива, - это Директор, - он поднял кружку высоко над собой, и пиво полилось водопадом, - это Филипп, - он, глядя в кружку, покачал головой, - а это, - пустая кружка, разбитая им вдребезги, ударила по ногам под столом, - Катульский, как по сердцу! Так?
Я зачем-то согласно кивнул.
- И ещё десятка два, - мой друг хлопнул меня по ляжке – как он это сделал под столом через стол не знаю, потом он отпил полкружки пива и зашептал, - женщин. Они стоят всех нас вместе взятых. Женщины! – сказал он уже глазами, потом он долго пил пиво и смотрел мне в глаза. – Ты любишь женщин? – спросил он вдруг. – Так, между нами.
Я завертел головой.
- Но это не всё, дуралей. – Он чокнулся с моей кружкой. – Есть ещё и они. – Он закатил глаза. – Это те, кого больше всех, кто умнее всех, - пустая кружка, брошенная им, прошумела над моей головой, - или дурней, - он сморщил лицо, - но, кто сильнее всех. Это они, - он закусил губу и залился пивом, - не дают нам спать и заставляют напиваться… Ладно, хватит о себе. – Он посмотрел по сторонам и крикнул кому-то: - Ещё пивка!
Я удивлённо, наверно, посмотрел на него. В моей голове…
- Ты не выпьешь, - я выпью, - сказал он, видимо, поймав мой плавающий… тонущий взгляд. – Мы не выпьем, он выпьют. Пива здесь скоко хош! Пей, не хочу! А я всегда хочу. Я всего хочу, в нос тебе палец. Мне шестьдесят плюс-минус сорок, а я здоров, как бык. Мамонта, в нос ему палец, на лопатки раз плюнуть. Я не хвастун. Это правда. Я их всех поразгонял. Найди их, сволочей, у нас. Найдёшь, плюнешь мне в морду, камень кинешь, но не попадёшь, так как их нет. Нет, хоть палец в нос, хоть всю ладонь!
Он, похоже, завёлся. А я уже не сомневался в том, что появись сейчас здесь мамонт, мой друг заколол бы его одним взглядом, тут же бы зажарил его и съел.
- Да, я люблю мясо мамонта, - продолжил мой друг. – Вкусно. Очень вкусно. – Он посмотрел в пустую кружку и замолк.
Мы молчали. Мне было хорошо. От пива, от нового друга?! Ах, как мне было хорошо!
- Хошь увидеть своих предков? – спросил мой друг неожиданно и ткнул большим пальцем куда-то себе за спину и вверх.
- Я? – растерялся я вдруг.
- Да! Ты! Только не говори «да». Мне не надо эксцессов, процессов, неприятностей там разных. Хватит, наигрался! Отвечай!
- Нет, не хочу, - пролепетал я.
- Молодец! Дай пять!
Я протянул руку.
- Кутумов, дуралей. Надо расплатиться, палец тебе в нос. – Он рассмеялся. – Пять кутумов гони!..
С братом я так и не увиделся. Говорят, что он долго ждал меня, сидя на пороге своего дома, а потом уехал на какие-то там острова по чрезвычайно важному делу, оставив мне лишь записку:
«Здравствуй, братишка! Неслыханно удивлён твоим приездом. Даже не верится. Единственный вопрос сверлит череп: Какими судьбами? Если в отпуск, то нам не о чём говорить. Если навсегда, то я ещё вернусь. И всё-таки, прощай.
Полковник»
Ветер рвал из моих рук клочок бумаги, на котором были записаны эти строки. Мне было грустно. Сентиментальность окутала меня ещё сильнее своим туманом и бросила в слёзы. Что-то потеряно мной и навсегда. Неужели, неужели те далёкие мечты и грёзы уже растоптаны окружающим. Неужели всё только в книгах. Неужели он прав, и всё только с ним. Почему ЭТОТ ГОРОД меня так вдруг взволновал? Может я жалею о утрате лет? Но ведь было всё, и я даже счастлив, а смерть ещё о-о-ох за каким поворотом.
Подобные вопросы терзали меня уже в поезде, когда за окном мелькали последние хижины и причалы, последние корабли и рыболовные сети, пески и далеко-далеко нефтяные вышки…
Я уезжал.
Открыв чемодан, я увидел книгу и сразу вспомнил своего нового друга. Он был бесконечно пьян, собственно, как и я, наверно, ведь я надышался в этой пивной «ЗА УГЛОМ» таких алкогольных выхлопов. Но я тащил его домой. А он кричал: «Дайте мне всего лишь одного несчастного кутумчика, пусть самого тощего, и я переверну мир!..» - Он ругался, он бил себя в грудь и кому-то грозил, что откроет заговор. Он переругал всех философов, наделив их дуралеями, ренегатами и пустословами. Потом он умными глазами обокрал улицу, меня и закричал: «Смерть крестоносцам! Да здравствуют патриархалы! Отдайте море! – На мгновение, как бы протрезвев, он посмотрел мне в глаза и тихонько шепнул: - Познай себя, человек, в нос тебе палец. – Снова обокрал, именно обокрал, улицу взглядом. – Познай…» - Он, не договорив, отключился. Дома он окликнул меня, когда я уже стоял в дверях, пошатываясь подошёл к полке с посудой, достал откуда-то страшно помятую книгу и протянул мне её со словами: « Я вижу, дуралей, что ты очень задумчив. Я вручаю тебе мою рукопись. - Он как-то сильно пошатнулся, ударился обо что-то головой и, скривив лицо, продолжил: - Я надеюсь, что на всё это будет взгляд со стороны, но взгляд с большой буквы. Полковник? Я вижу твой вопрос по твоим глазам. Полковник читал всё это, но его взгляд - это взгляд изнутри, из кишок. Ду ю андестенд? – Он рассмеялся. – Там в МУРАВЕЙНИКЕ, когда меня турнули отовсюду, я захотел стать писателем, но оказалось, что писателей так много, а поэтов так вообще больше, чем людей. И я немного растерялся. А там, - он кивнул на свою книгу, - иногда я это я, иногда это ты или он, а иногда и вообще непонятно кто. А теперь по секрету, - зашептал он мне прямо в ухо: - Тогда почти сто лет назад, когда я ехал сюда в общей бочке, со мной ехало так много всего, это и философы, и артисты, а пацифисты с дезертирами, и кого только ни ехало. Все бежали от той назревающей или уже начавшейся, уже не помню, бойни. И как только МУРАВЕЙНИК проморгал такой оазис свободы?! Что это за такое счастливое стечение обстоятельств, что это, сейчас так называемое ПОБЕРЕЖЬЕ, осталось в стороне от проблем МУРАВЕЙНИКА, тоже потом так называемого? А? Но ты только никому ни-ни, я тебя очень прошу. И… но не это, - Дуралей задумался и сказал: - Хорошо, не мне решать. Я-я! – вдруг вскрикнул он. - Ты пойми, дуралей, - он схватил тогда меня за футболку, подтянул к себе и дальше говорили только его губы. – Ты понял?» - « Я не сурдопереводчик», - усмехнулся я тогда. «Ты всё понял? – шепнул он, и я согласно кивнул в ответ. - Держи, Дуралей, мою летопиь. Познай себя и верь мне. В этом оазисе человеческого мышления она есть. Должна быть. Я верю в тебя, в тебе что-то…» - Он присел у порога и сразу уснул. Да, что бросилось, «Дуралей» он произнёс именно с большой буквы.
Я открыл книгу «ЛЕТОПИСЬ ДУРАЛЕЯ». Цепи дрогнули…
У В Е Р Т Ю Р А
Тем временем, а может, раньше или позже, представляете, только я сел за пианино, как появился Учитель. Слегка грустный, слегка весёлый.
- Здравствуйте! – сказал Учитель.
- Здрасьте, Учитель!
- Здрасьте, Учитель!
- Здрасьте, Учитель!
- Это Пятый Левый? – спросил Учитель.
- О, да-а, Учитель!
- Пятижды Пятый, Учитель!
- Он, левый самый пятый, Учитель!
- Директорский? – спросил Учитель.
- Его-его, Учитель!
- Его самого, Директорский, Учитель!
- Директорский-Директорский, Учитель!
- Избранный? – спросил Учитель.
- А как же, Учитель!
- Из самых-самых, Учитель!
- А как же, Учитель, конечно Избранный!
- Начистоту? – спросил Учитель.
- Что за вопрос, Учитель!
- Конечно, Учитель, нечистоты у нас не проходят!
- На-чис-то-ту, Учитель!
- Всего один вопрос, мои дорогие. – Учитель сел за свой стол, раскрыл журнал и начал его листать.
- Всего один, Учитель?
- Давайте всего один, Учитель!
- А мы то думали, что хотя бы два, Учитель.
- А один нам не страшен, Учитель! Вот два-а-а…
- Ну-у-у, - Учитель оторвал голову от журнала, - так поехали?
- Поехали, Учитель!
- Вперёд, Учитель, и только вперёд!
- А разве мы уже не едем, Учитель?
- Сколько будет дважды два, мои дорогие? – спросил Учитель, и его победоносный взгляд пробежал… пробежал… побежал…
- О-о, дважды два, Учитель!
- Мы протестуем, Учитель!
- Так мы не договаривались, Учитель!
- А почему, мои дорогие, я слышу только троих? – спросил вдруг Учитель. – Так сколько будет дважды два?
- У-у-у-у…
- Хором тоже не пройдёт, мои…
- Дважды два так и будет дважды, Учитель.
- Это немного жестоковато, Учитель.
- Нам этого ещё не читали, Учитель.
- Ещё или уже? – спросил Учитель и, не получив ответа, снова уткнулся в журнал. - Та-а-ак, кто ответит? – оторвался он от журнала.
- Кто ответит, Учитель?
- Кто он, Учитель?
- Где он, Учитель?
- Кто таков, Учитель?
- Пусть только посмеет, Учитель.
- Мимо, Учитель.
- Ха-ха-ха, Учитель!
- Даже и он не ответит, Учитель.
- Та-а-ак, - Учитель начал водить указательным пальцем по журналу, - Киль, сколько будет дважды два?
- Без малейшего понятия, Учитель.
- Киль, я вынужден снова поставить вам два бала, - сказал Учитель и грустно улыбнулся.
- Мне очень жаль, Учитель, но я не знаю, сколько будет дважды два.
- Та-а-ак, мои дорогие. – Учитель оббежал весь класс взглядом. – А где Катулл…ский?
- Учитель, он ещё не все мусорки облазил.
- И будет только к концу урока, Учитель.
- Жаль, мои дорогие.
- И это в лучшем случае, Учитель.
Жаль, а ведь это опасно, - задумчиво произнёс Учитель. – Ладно, мои дорогие. Я хотел сказать ему что-то очень важное и, может, главное.
- Скажите нам, Учитель.
- Увы, мои дорогие. – Учитель посмотрел куда-то вдаль и переключился на Калумба. - Калумб, сколько будет дважды два?
- Не имею права знать, Учитель.
- Два, Калумб. – Взгляд Учителя прошагал дальше. – Хмель, сколько будет дважды два?
- Не знаю, Учитель.
- Два, Хмель. – Учитель мрачно улыбнулся. – И не стоит при этом прикладывать ладонь к виску. Та-а-ак, - Учитель пробежал взглядом поверх голов, - кто знает, сколько будет дважды два?
- Я, Учитель.
- Говорите, Полковник. – Учитель с какой-то непонятной усмешкой на лице покачал головой.
- Дважды два, Учитель, будет четыре!
- Пять балов, Полковник! – торжественно произнёс Учитель. Но!..
- Спасибо, Учитель.
- Полковник, кто тебя назвал Полковником? – спросил вдруг Учитель.
- У меня отец был генералом мусорных войск, Учитель.
- Так это он тогда? – спросил Учитель.
- Так точно, Учитель.
- Так-так. Итак, - Учитель поднял правую руку и плавно опустил её, указывая ею в сторону Полковника, - берите пример с Полковника! – Учитель резко повернулся вправо. - Дик, сколько будет дважды два?
- Не знаю, Учитель.
- Плохо, Дик. – Учитель вздохнул. – И не надо вот так, - он свернул ладонь трубочкой и приставил её к правому глазу, как подзорную трубу, - смотреть на Полковника. Приведёте отца, Дик.
- Хорошо, Учитель. А которого?
- Первого, Дик, первого, - улыбнулся Учитель. – Настоящего и… Чель, сколько будет дважды два? – Спросив, Учитель посмотрел куда-то вдаль в окно.
- Ничего, Учитель.
- Вы, Чель, слышали, - улыбнулся Учитель, отрывая свой взгляд от окна или от того, что за окном, - что сказал Полковник?
- А что Полковник может сказать, Учитель?!
- Два, Чель, - тихо сказал Учитель.
- Спасибо, Учитель.
- Риф, может вы знаете, сколько будет дважды два? – Учитель с шумом, напоминающим чем-то шум разбившуюся о скалу волну, пробежался ладонью по столу.
- Может и знаю, Учитель.
- Так сколько же будет дважды два?! – Учитель оживился.
- Я не знаю, Учитель, сколько будет дважды два, я знаю…
- Всё-всё-всё, Риф! Достаточно! – Учитель потряс указательным пальцем воздух. – Два, Риф!
- Здорово, Учитель! Вы как всегда…
- Оставьте нас на некоторое время, Риф. – Учитель перестал трясти воздух указательным пальцем, но оставил указательный палец по направлению к двери.
- Есть, Учитель! Но вы не дали…
- Полковник, - Учитель не дал договорить Рифу, - повторите, пожалуйста, сколько будет дважды два.
- Дважды! Два! Будет! Четыре! Учитель!
- Молодец! Полковник! – Учитель улыбнулся Полковнику.
- Спасибо, Учитель.
- О-о, Катульский! – Учитель улыбнулся. – А мне сказали…
- Учитель, вы же сами учили никого не слушать, а только прислушиваться и думать.
- Да-а, Катульский, да-а, учил. – Учитель пристально посмотрел в глаза Катульского и сказал куда-то далеко-далеко: -Так сколько будет дважды, мой дорогой Катульский?
- Не знаю и знать не желаю, Учитель!
- А почему же с таким злом, Катульский? – Учитель провёл ладонью по лбу.
- А потому, что пора уже и к жизни готовиться, Учитель.
- Та-а-ак. – Учитель потёр один висок - правый, потом другой, тоже правый. - Скалла, сколько будет дважды два? – Спросил вдруг Учитель и улыбнулся Скалле подчёркнуто широко-широко.
- Если после Полковника, Учитель, то, наверно, четыре, а вот, если после вон того, то не меньше шести.
- Оставьте нас, Скалла, и тоже не надолго. – Улыбка медленно покинула лицо Учителя.
- Спасибо, Учитель.
- Хотя, впрочем…- Учитель усмехнулся. - Не меньше шести! Мысль интересная. Хорошо. Филипп, сколько будет дважды два.
- А можно мне вас оставить, Учитель?
- Вопросом на вопрос, Филипп? – Учитель хохотнул в ладонь. – Нет, Филипп, нельзя.
- Почему же, Учитель?
- Ещё один вопрос, Филипп, на вопрос. - Учитель кашлянул в ладонь, встал, сел.…
- Почему же и нет, Учитель?
- ???? – Это появилось на лице Учителя.
- Да-а, Учитель, вы тоже не всё знаете. Нехорошо, как-то получается, Учитель. Простите, но вы сели на свою шляпу. Хорошая была шляпа. Но вы не огорчайтесь, Учитель. Мы, Учитель, с первой зарплаты подарим вам другую, красивей, солидней, весомей, только выбирайте! Как ты думаешь, Киль?
- О-о-о, да-а-а! С первой, Учитель! Сразу же с первой!
- Разве дело в шляпе, - Учитель сделал глубокий выдох, - когда вы не знаете, сколько будет дважды два.
- Конечно, в шляпе, Учитель!
- Учитель, вопрос «сколько будет дважды два» поставлен некорректно. Это ведь смотря чего или от кого, как правильно сказала Скалла.
- Да, Учитель, это смотря чего дважды два.
- Согласен и с тобой, Филипп, и с тобой, Катул. Но ответ этот звучит хоть, возможно, и правильно, но как-то уклончиво.
- Все правильные ответы на всё должны быть уклончивы, Учитель.
- Всё правильное, Учитель, неинтересно и потому всё должно быть размытым и уклончивым.
- Филипп, вы полностью ушли в своего отца. – Учитель встал и подошёл к Филиппу. – Но вы уйдёте дальше. У него была отличная двустволка, способная разнести весь череп, даже не прикладывая приклада. Но у вас же её нет. Вы помните своего отца?
- Да, Учитель, он научил меня покеру и стрельбе из поджигов.
- О-о, он потрясающе играл в покер! – Учитель послюнявил три пальца – большой, указательный и средний. – И у него была отличная библиотека. А её вы помните, Филипп?
- Да, Учитель. Я живу в ней.
- Вы плохо кончите, Филипп. – Учитель прикоснулся к груди в области сердца. – Вас убьют. Вы станете жертвой заговора, зловещего… Хотя, - Учитель на мгновение задумался, почесал макушку где-то сразу за затылком, - заговоры, переговоры, договоры и разговоры – это, - он махнул рукой, - эх! Но умрёте вы с высоко поднятой головой…
- На вилах…
- Тихо! – прикрикнул этому кому-то Учитель.
- Спасибо, Учитель, это же мечта всей моей жизни.
- Не плачьте, Филипп. – Учитель положил руку на плечо Филиппа.
- Я не плачу, Учитель. Это слёзы радости.
- А вы, Катул, - Учитель повернулся к Катульскому, - вы слишком стары для пятого.
- Для пятого, но вашего Левого, Учитель, я в самый раз.
- Катул, вам уже есть двадцать?
- Сорок, Учитель! Сорок!
- Ха-ха-ха…
- У-у-у-ха-ха-хи!
- А вы, Киль, - скомкав улыбку и спрятав её под шляпу, Учитель подошёл к Килю, - будете жить долго и всё-таки умрёте своей смертью, - он отошёл от Киля, оглянулся и добавил, - не смотря ни на что.
- Ну-у, спасибо, Учитель, спасибо.
- И ничто вас уже не спасёт, Киль, - задумчиво сказал Учитель.
- Спасибо, Учитель, спасибо.
- Вы, Хмель, - Учитель посмотрел в сторону Хмеля, - сойдёте с пути под забором. Это точно.
- Благодарю, Учитель. Я не проч.
- Брит и Чель! – Взгляд Учителя пробежался по всем.
- Мы всё внимание, Учитель.
- Да-да, Учитель.
- Вас ждёт великая жизнь, – Учитель широко раскинул руки, - с одним большим НО!
- Эх, Учитель.
- Да-а, учитель.
- Дик, вы спите? – Учитель склонился над Диком, голова которого лежала на столе на правой щеке.
- Нет, Учитель, я слушаю. Ведь я ещё очень маленький.
- Вас, Дик, ждут гнетущая старость и жгучее желание отомстить. – Учитель погладил Дика по голове. – Но вы сойдёте с пути, даже не доехав до БЛИЖНИХ.
- Желание, Учитель, это он или она?
- Это оно, - выдохнул Учитель.
- Я убью его, Учитель!
- О-о, нет. – Учитель усмехнулся. – Этого не будет. Оно не убиенно!
- Жаль, Учитель.
- Не спите, Дик. – Учитель потряс Дика за плечо.
- А я не сплю, Учитель. Я слушаю.
- Поп и Норд. – Учитель надолго задумался, все молча ждали. – Поп и Норд, вас ждёт одно и то же, то есть, подводное царство.
- Спасибо, Учитель.
- Спасибо, Учитель… Хотя, как это понимать?
- Стивена ждёт одиночество. – Учитель как-то сокрушительно покачал головой. – Одиночество.
- Я знаю, Учитель, я знаю.
- Рифа, как вы понимаете, - Учитель улыбнулся всем, поворачивая голову по ходу солнца, - ждёт Скалла. Только он об этом не знает, и вас прошу, - Учитель приложил указательный палец к губам, - тсы-ы-ы.
- Тем лучше для него, Учитель.
- Ха-ха-ха!..
- Ххе-ххе-хе-ххехх!..
- Лень! – громко сказал Учитель, почти крикнул.
- Учитель!
- А вы даже женитесь! – торжественно произнёс Учитель.
- И как она, Учитель? У-у-уму-му!
- Но за это, Лень, вы дорого заплатите. – Учитель демонстративно зачем-то зевнул. – И будет трудно.
- Я сумею победить себя, Учитель?
- Это будет, но к вашему же сожалению, Лень. – Учитель отрицательно покачал головой.
- Это почему же, Учитель?
- Потому что мёртвые не прощают, даже если они этого очень захотят, - сказал как-то назидательно Учитель.
- Это почему же, Учитель?
- Да потому, что это будет так называемая Пиррова победа, - несколько нервно сказал Учитель. – Садитесь, Лень.
- Я уже итак сижу, Учитель.
- А вы, Сонь… Где Сонь? – Учитель посмотрел по соронам.
- Да вот он я, Учитель!
- А-а-а, - Учитель нагнулся и посмотрел под стол. – У вас, Сонь, будет весёлая жизнь. Вы не поскучаете, да и поспать не всегда удастся.
- Это хорошо, Учитель?
- Может. А пока спите, Сонь. – Учитель вздохнул и выпрямился.
- Сплю, Учитель.
- Катульский! – Учитель поднял вверх руку и помахал кулаком куда-то в космическое пространство.
- Я ваш, Учитель!
- Вы, Катул, будете сверху в самом конце и, - Учитель задумался, трогая кончик носа, - но недолго, - сказал он, как передумал сказать что-то другое.
- Ради этого стоит и кирпич в кармане носить, Учитель!
- Камень, - поправил Учитель, - и за пазухой.
- Камень так камень, Учитель, лишь бы…
- Именно, Катул, лишь бы!
- Учитель, а это правда, что справедлив сильнейший?
- Катул, этот вопрос…
- Да, Учитель, это правда, что справедлив сильнейший?
- Филипп, и ты туда же! Этот вопрос…
- И всё-таки, Учитель, без базара?
- Что тебе сказать, дорогой Катульчик. Я как-то так случайно проследил всю твою родословную до самых низов, опустился даже ниже греков…
- И что, Учитель?
- Почему ты такой, Катул?
- Какой, Учитель?
- Как бы тебе, Катул, это сказать, чтоб не обидеть.
- Я, Учитель, не обидчивый. Говорите. Я ни на что и ни на кого никогда не обижаюсь.
- Беспринципный, то есть. Но, Катул…
- Я не обижаюсь, и в этом моя сила, Учитель.
- Сила? Катул, подумай, а может, это слабость.
- Сила, Учитель. Сила!
- Ты уходишь, Катул?
- Да, Учитель. Время пошло. А время, как известно, не деньги, его в карман не уложишь. А ваши предсказания мне как-то наскучили, и на прощание я вот что скажу…
- Калумб! – Учитель не дал договорить Катульскому, но сказав «Калумб», он долго смотрел вслед удаляющемуся Катульскому. - Ладно, итак, Калумб!
- ???
- ?
- ?!
- !!!
- Вас, Калумб, ждёт любовница, - задумчиво сказал Учитель, глядя себе под ноги. – Она отнимет у вас всё, Калумб.
- Этого не будет, Учитель.
- Она красива. – Учитель, также глядя себе под ноги, глубоко вздохнул. – Она прекрасна! И за неё можно и жизнь отдать, Калумб.
- Ну-у-у, разве что жизнь, Учитель.
- Но сначала она заберёт у вас всех, - сказал Учитель и посмотрел на Калумба.
- А вот этого не будет, Учитель. Вы, Учитель, всё врёте. Все ваши предсказания…
- Посмотрим, Калумб. – Учитель улыбнулся Калумбу.
- Посмотрим, Учитель.
- Если я совру, Калумб, обещаю выпить десятилитровую флягу пива не отрываясь. – Учитель окинул всех и всё почти победоносным взглядом.
- Вы врёте, Учитель, потому вам придётся лопнуть!
- Ха-ха-ха!..
- Хи-да-ха-да-хи-хихи!
-…
- Полковник? – Как-то вдруг растерянно произнёс Учитель. – Полковник?!
- ???
- ??
- ?
- !..
- Я, Учитель!
- А вы, Полковник, знаете, что ожидает вас? – спросил Учитель, и в его голосе звучало что-то загадочное.
- Нет, Учитель.
- Вас, Полковник, ожидает, - Учитель задумался, говорить или не говорить, - вас, Полковник, ожидает о-о-ох и трудная жизнь, - сказал всё-таки он.
- Говорите, Учитель, мне уже не легко.
- Сейчас, Полковник, сейчас. – Учитель протёр глаза, как слезу утёр. – Но вы не сможете победить себя. Вы Полковник умрёте не своей смертью… Садитесь, Полковник. Мы ведь договорились договаривать до конца, на чистоту, так сказать.
- Кто он, Учитель?
- Кто он, она, оно, они, оне?! Садитесь, Полковник. – Учитель подошёл к окну, посмотрел куда-то вдаль синеющего за окном моря. – А может, это будет своя смерть? – Неуверенно произнёс Учитель, пожал плечами и вернулся от окна к столу. – Садитесь, Полковник. А вот вы, Гри, - Учитель помахал Гри рукой , - найдёте в себе силы победить себя. Вам будет ох как нелегко, но победить себя вы сумеете.
- Спасибо, Учитель. Буду стараться.
- Да, мальчики, - Учитель попытался заглянуть каждому в глаза, никто не прятал своего взгляда, хотя кто-то и трясся, - всех нас ждёт одно, но для всех разное и неповторимое. Жизнь, мальчики, сурова, но это жизнь, и за неё стоит цепляться по любому. Она поделит Вас на своих и предателей, и в ход пойдут и ножи, и ружья, и верёвки, и кулаки, и красивые ножки и ручки и всё-привсё. Вам будут плевать во след, в лицо, швырять кирпичи и забивать гвозди, вам будут лизать пятки и не только пятки и хвалить вас до даже не знаю чего. И пока вы не добьётесь признания, всё этот будет. Но будут и победы. Так было, есть и будет. И неважно, что кто-то не знает, сколько будет дважды два четыре. Всё дело в шляпе! И выше ноги! Я ставлю на вас мои дорогие мальчики!
- Учитель, а почему мы левый именно пятый?
- Я мог бы и назвать «Последний Левый», но мне больше и почему-то нравится «Пятый». Я, мои дорогие, помотался по всему ПОБЕРЕЖЬЮ и всем ОСТРОВАМ и отобрал всех вас в свой «Пятый Левый». Мне казалось, что вы именно то… Короче, я попытался вас научить…
- Учитель, мы что твои ученики?
- Катул? Ты вернулся?
- Так, мельком, Учитель. Так ответьте: мы что, твои ученики?
- И да и нет, Катул.
- Если да, то это уже было, Учитель. Апостолы там…
- Нет, Филипп. Всё, что я говорю, это не догматические правила жизни или точнее выживания. Я уверен в правильности того, что говорю, и одновременно я не уверен в правильности. – Учитель посмотрел в окно и долго смотрел куда-то вдаль. - Мы, люди, слишком ненадёжны и непостоянны. Нам всегда куда-то и чего-то хочется.
- Вы повторяетесь, Учитель.
- Да, возможно и повторяюсь, Катул.
- Учитель, я собственно, вернулся ещё вот зачем. Я хоть и не читаю вовсе, но вот вычитал у одного мудреца, что нет ни справедливости, ни несправедливости, а есть только человек, и эти категории, как вы, Учитель их называете, придумали когда-то умники МУРАВЕЙНИКА и носятся с ними, как…
- Стоп, Катул, это ж у какого умника ты это вычитал?
- Неважно, Учитель. Вот вопрос: живёт человек на необитаемом острове. Есть там справедливость или её нет? А человек то есть.
- Катул, - только и сказал Учитель и на некоторое время задумался. - Я не хочу финала МУРАВЕЙНИКА.
- Но они, Учитель, как мне известно, миновали финал.
- Возможно, возможно, Катулл. Но ошибки, которых они там понаделали в своём МУРАВЕЙНИКЕ… Я хочу, чтоб вы помогли всем нам избежать их. – Учитель улыбнулся, отрывая свой взгляд от окна или от того, что за окном. - И ещё и, может быть главное, следуйте своей дорогой, и пусть за вашей спиной или прямо в лицо говорят, что хотят.
- Но это ж слова одного великого из того же МУРАВЕЙНИКА, Учитель!?
- Да, это слова Дантея, Филипп. Да. Дантей был велик. Да, МУРАВЕЙНИК умён, но, может, умён погибельно. Может, правильней сказать: Следуйте мальчики нашей своей дорогой, и пусть они там говорят, что хотят…
- Учитель, так всё-таки сколько будет дважды два? Скажите нам правильный ответ.
- Дважды два, Катульский?.. Зачем ты вернулся? За этим ответом? – Учитель как-то растерянно посмотрел по сторонам.
- Я ж сказал, что мельком. Ещё не время уходить, Учитель. Я вернулся за Фальшем.
- Учитель, а если ты в чём-то ошибаешься?
- Как ты посмел с Учителем «на ты»!?
- Фальш не первый, но мои дорогие, со мной можно по-разному. К стати, Фальш, под каким столом ты сидел всё это время?
- Я сидел в ящике стола. И всё-таки, Учитель, если ты в чём-то ошибаешься?
- Не исключено, Фальш, не исключено. Но, как говорили когда-то, не ошибаются кто?
- И что тогда делать, Учитель?
- Думать, Фальш. Думать, мои дорогие.
- И всё-таки, Учитель, скажите нам правильный ответ: сколько будет дважды два.
- Дважды два. – Учитель подошёл к окну и долго смотрел куда-то вдаль. - Это смотря чего дважды два – вот правильный ответ. Или где-то около. Кто-то из вас уже это озвучивал. Это, как известный безответный вопрос «быть или не быть?» Итак, мои дорогие господа-ученики-человечки, мальчики, я заложил – пытался заложить – в вас основы, фундамент то есть, человекомыслия, и вы теперь можете просто пойти что-то делать – ловить рыбу, помогать кому-то вытаскивать сети, играть в театр и в театре и на пианино и на гитаре, чинить обувь, поварить, создавать и ломать чьи-то судьбы и даже жизни, ну-у-у и тэдэ и тэпэ, можете даже дальше не учиться, но в свободное от работ и разных дел время читайте. Читайте древних – не такие уж они дураки – и разных, читайте поэзию, философию и беллетристику и думайте и, главное, соображайте. Жизнь глупа, но другой формы гибели нам не дано.
- У-у-у-у-чи-и-и-ите-е-е-ель!!!! (!)
- У, скажи…
- Я всё сказал, Катул. Всё.
- У-у-у-у-чи-и-и-ите-е-е-ель.
- Ура Учителю!!!
- Прощайте, мальчики.
- До свидания, Учитель…
- До свидания… До свида… До сви… до-о-о-о…
Пианино подо мной вдруг треснуло и начало фальшивить.
Д И К
Тем временем, а может, раньше, может, позже:
- Па-па, ну па!
- Отстань, ну.
- Ну, па-па-па. – Дик не отставал.
- Ну чё те?
- Дай пару кутумчиков. – Дик потёр большим пальцем правой руки указательный палец той же руки.
- Нету.
- Я видел, тебе мамка дала. – Дик хихикнул.
- Попроси, и тебе даст.
- Я ещё маленький, чтоб у неё просить. – Дик ухмыльнулся и увернулся от подзатыльника отца. - Не даст, я уже просил.
- Плохо просил.
- Сам знаю, как просить. Я к ней и так и тем боком. – Дик протянул ладонь. – Ну, да хоть кутумчик.
- Зачем те?
- Э-э-э, - Дик как-то засмущался, - много будешь знать, па, сам знаешь, что будет. Ну, дай.
- Не дам.
- Ну, дай, - очень настойчиво сказал Дик. – А не дашь, смотаюсь в МУРАВЕЙНИК, достану вот эту штуку, - Дик сжал кулачки, согнул руки в локтях, как будто держит автомат, - и та-та-та! А?! – Дик посмотрел на отца, как на побеждённого.
- Нету.
- Врёшь, как всегда. - Сказав, Дик резко отступил на шаг назад.
- Что? Честное слово, нету.
- Я ж видел у тебя в кармане. – Дик кивнул на карман брюк отца.
- И что же ты видел?
- Всё видел. – Дик улыбнулся закрытым ртом.
- Ну, есть. Ну и что?
- Ага, у тебя есть, а у меня нет. – Дик развёл руки в стороны. – Несправедливо.
- Так я же заработал.
- И я, – уверенно сказал Дик.
- И гыде же?
- Знаю гыде, - сказал Дик и улыбнулся. – Хотя бы тем, что я существую и учусь в Пятом Левом.
- Что-что?.. Ах, да, пятый да ещё левый. Не дам, и всё тут. Я слышал, что все, кто в Пятом Левом уже могут сами зарабатывать. Не дам.
- Тогда, - Дик сделал шаг назад, - тогда…
- Что тогда?
- Тогда тебя Учитель хочет. – Дик сделал ещё два шага назад.
- Когда?
- Когда сможешь. Хоть сейчас.
- Опять двойка?
- Опять.
- И за что же?
- Да-а-а, ты понимаешь, па, - Дик сморщил лицо и начал чесать затылок, - тут дело такое, вопрос вроде простей не бывает, а отвечать на него как-то неловко.
- Мне тут как-то сказали, что у вас у всех в Пятом Левом одни девчонки в голове.
- Какие девчонки? Па! У нас одна Скалла, да и ту скоро попрут.
- У каждого одна, но своя, а вместе много – девчонки. А Скаллу не попрут.
- Ну, па, ты и дал! Хотя, вроде, как в точку попал.
- Эта девчонка тебя погубит.
- Скалла что ль?
- Нет, не Скалла, а та глазастая, с которой я тебя тогда застукал.
- Нет, па, не погубит.
- Хорошо. Завтра.
- Только ты обязательно его разыщи. – Дик тяжело вздохнул. – Я ж обещал.
- Завтра. Могила.
Несколько минут они шли молча. ПРОСПЕКТ К БАХЧАМ пустовал. Не сезон что ли?
- Па, - нарушил молчание Дик.
- Чё те?
- Ну, дай кутумчик. – Дик протянул руку ладонью вверх. – Как милостыню прошу. – Он шмыгнул носом. – Аж стыдно.
- Вот послушай. Мне нужно побриться, подстричься, пропустить кружечку пивка, может галстучик нацепить. А тебе? Опять своей глазастой мороженое купишь?
- Не твоё отцовское дело, - резковато ответил Дик. – Дай хоть полкутумчика.
- Нету.
- Врёшь.
- Вот подстригусь, побреюсь у Бородатой, потом если останется…
- Напьюсь, - добавил Дик и не успел отскочить и получил подзатыльник.
- Не твоё дело, щенок!
После этого «щенок» они несколько минут шли молча по ПРОСПЕКТУ БЕШЕННЫХ вниз к морю.
В сторону мо-о-оря.
- Максим! – долетело вдруг до них, когда они уже собирались свернуть на УЛИЦУ СМЕХА.
Максим остановился. Из-за столба вышла девушка и подошла к ним.
- Здравствуй, Максим!
- Здравствуй, Рита. – Максим взял её ладошки в свои.
- Какими судьбами, Максим? – спросила Рита, сделав явное ударение на первый слог в «судьбами». – Всё кончилось?
- Да, - соврал Максим, но Рита всё поняла, это было заметно по её усмешке.
- Много денег наловил? Я так рада. Надолго? – Рита говорила быстро.
- Очень. Я тоже. Не очень. – Максим ответил так же быстро.
- Не боишься меня?
- Кого? Почему?
- Ну-у, у всех на виде стоишь со мной. Треплешься.
- Ты же знаешь. – Максим усмехнулся и с ухмылкой на лице посмотрел по сторонам.
- Своей не боишься?
- Своей! Ха-ха-ха!
- Придёшь вечером?
Максим вопросительно взглянул в глаза Риты.
- Я одна, - ответила Рита на его вопросительный взгляд.
- А я скажу мамке, - вмешался в разговор Дик, и белые его зубы заблестели в широкой улыбке на его загорелом, почти чёрном, лице.
- Молчи, козявка, - сказала Рита. – Так как, Максим? Или…
- Сама ты козявка, - огрызнулся Дик. – Вот!
- Что ты, Рита, - шепнул Максим в ухо Рите. – Конечно. – Он больно сжал её руку и легонько оттолкнул.
Они обменялись взглядами и расстались.
- Скажешь матери, убью, - сказал Максим Дику, когда Рита скрылась за углом.
- Я пошутил, - сказал Дик. – Ну, я же пошутил, па.
Они шли и молчали. Максим думал о Рите. Теперь только о ней. «Пусть говорят, мне плевать, - думал он. – Но Дик не скажет. Он за меня. Он мой». – Максим закурил сигарку и выпустил клуб дыма в лицо Дика.
- На счёт много денег ты соврал? – спросил Дик.
- Ты куришь? – ответил Максим вопросом.
- Нет ещё.
- Не нравится?
- Не знаю.
- Крупноглазая не позволяет?
- Да-а, нет, па. Я сам по себе. Не хочу и всё пускать всякий мусор в мозги. И без того тесно.
- Эт верно. – Максим посмотрел на кончик сигарки. – Дурь полная. А Калумб курит?
- Смолит.
- А Филипп?
- И ещё как! И такие кольца пускает, что…
Максим думал уже только о Рите.
- Па, - вмешал в его размышления Дик.
- Опять кутум? – усмехнулся Максим.
- Дай.
Максим промолчал.
На БАЗАРЕ Тётя Шура торговала пивом.
- Здравствуй, Тёть Шур, - сказал Максим.
- Здравствуй, Максим. Кружечку? - улыбнулась Тётя Шура.
- Две в одну, - улыбнулся Максим.
- Пей на здоровье.
- Па.
- Ну, чё те?
- Дай хлебнуть.
- Мал ещё.
- Ну и что? Я уже люблю пиво. Мы с Филиппом, па, каждый вечер пропадаем на «ПЕСЧАННОМ ДНЕ». Там пиво во! – Дик показал Максиму кулачок с оттопыренным большим пальцем. – Ещё бычков насушим.
- Не дам я тебе пива и тебе не советую, ещё дурным станешь. – Максим сделал глоток пива.
- Па, ты что, с мачты свалился? – Дик почесал лоб. – Мы такие дела обсуждаем, что вам большим и не снилось.
- Я те дам с мачты! – Максим потряс рукой с кружкой.
- Но ведь от пива никто дурным ещё не становился, - не соглашался Дик.
- Кто тебе такое сказал. Вон, - Максим показал куда-то рукой с кружкой, - сколько их самых разных.
- Дай пива…
- Кутума дам.
- Давай кутума.
- Допью и дам.
- Ну и детвора пошла, - вмешалась Тётя Шура. – Пиво ему подавай, кутума. Любитель! Вот в наше время…
- Молчи, дура, - как-то спокойно, но сквозь зубы сказал Дик, и получил тут же оглушительный подзатыльник от Максима.
- Ты что так грубишь? – начал Максим, когда они отошли от Тёти Шуры.
- Вешать таких надо, - кричала вслед Тётя Шура. – За ноги на мачтах.
- Дура скрипучая, - огрызнулся, оглянувшись, Дик и снова получил подзатыльник. – Пивная бочка с дырой… Вот она уж точно с мачты свалилась.
- Я те дам… Дура! Надо взяться за твоё воспитание. – Максим взял Дика за руку и почти поволок за собой куда-то от Тёти Шуры.
- Поздно, па. - Дик вырвал свою руку из руки Максима и улыбнулся. – Всё равно она дура. А на счёт пива, па, я просто пошутил. Для хохмы. Для Тёти Шуры. Мы так шутим.
- Это нехорошо, - улыбнулся Максим, - но, может, и правильно. Сам был таким.
- А её Катульчику я сегодня нос разбил, - хвастливо сказал Дик.
- За что?
- Было б за что, как ты говоришь, па, убыл бы, - сказал Дик.
- И всё-таки, - сказал Максим и как-то задумчиво посмотрел куда-то в даль.
- Да, так, - Дик вздохнул, - что б не лез куда не надо. Идём мы с Филиппом, значит, идём. А Филипп, он, па, как задумается, хоть штаны с него снимай, ты же знаешь. И мускулы у него, как жвачка одна. Но биться он умеет. А тут…
- Что у него? – как-то рассеянно спросил Максим, не отрывая своего взгляда от чего-то вдали.
- Ну-у, па, - как обиделся Дик, - жвачка. Так вот, а на встречу нам Катульчик этот, и ни с того ни с сего Филиппу в глаз. Разбил до слёз. Потом – ещё раз по морде. Я смотрю, интересно, чем всё кончится. А Филипп никогда ни с кем не дерётся, не любит он мордобои, не уважает, можно сказать. У него, па, только слова колются. У-у-ух, как колются! Дал бы этому Катульчику в зубы. Катульчик трус ведь, чуть дай ему, и он исчезнет. А слов он не боится даже самых колючих. А я не вмешиваюсь, ведь они по честному, один на один. Так вот. Тут идёт Калумб. Мы оба стоим и смотрим. А они аж слюни текут.
- Интересно им. – Максим усмехнулся. - Друга бьют, а ты стоишь и смотришь, чем кончится.
- Вот точно, Калумб так и сказал «нехорошо», - Дик почесал лоб, - и я его сразу понял, ведь правда нехорошо, даже если честно…
- Нехорошо, даже если честно, - повторил задумчиво Максим. – Это ты здорово сказал.
- Так вот, - продолжил Дик, - Подходит к нам Катульчик, лыбится и кивает на Филиппа, мол, как он его, а я ему: «На колени!» - «Я?» - спрашивает он. «Да, ты! – говорю. – А кто ж ещё?» - Я и Калумб смеёмся. Па, правда смешно.
- Нет, не смешно. – Максим скривил рот и отрицательно покачал головой. – Нечего унижать человека, даже если это и Катульский, надо сразу по морде. К тому же ещё вдвоем на одного.
- Да нет же, па, Калумб и Филипп стояли в сторонке и смотрели. – Дик задумался, как вспоминая что-то. – Я говорю Катульчику: «На колени!» - А он мне в челюсть… Хотел. Ха! Мне, па, и в челюсть. Смех. Знал бы, сколько мы с Бритом тренировались! Так вот, тут началось. Я уворачиваюсь и ему в глаз, потом повалил его, поставил на колени, взял за волосы и головой о колено, как воробья об дерево. У него сразу из носа кровь. Вся морда в крови. Больше не будет лезть ни на меня, ни на Филиппа.
- Ну и методы у тебя, - задумчиво сказал Максим. Он думал о Рите: увидел ёё и всё забыл. – На колени – это не хорошо.
- Да я его так, слегка, - виновато сказал Дик. – Это за Филиппа. Филипп же и ноготочком никогда никого не тронет. Может, но не тронет. Словом убьёт, а кулаком никогда. Это за Филиппа и за себя.
- Боксёром не хочешь стать?
- Нет.
- Почему?
- Не знаю. – Дик прищурил в задумчивости левый глаз. – Не люблю тренировки, когда учат. Да и анбалом надо быть, как Чель.
- Чель же не боксёр…
- Ну, как Брит. А во мне всего тридцать.
- Ну, стань анбалом.
- Не, па. Катульчику я и так нос сплющу.
- Ну, а если кто посильней. Калумб, например?
- Нет. Калумб! Мы ж друзья, па.
- Ну-у-у, - Максим усмехнулся, - если крупноглазую не поделите?
- Па, дурак. – Дик покраснел. – Мы с Калумбом всех побьём.
- Смотри. – Максим почему-то тяжело вздохнул. – А почему коленки стёрты?
- Камни, - ответил с улыбкой Дик.
- Ты что, слепой?
- Ты же сам учил, что надо смотреть только вперёд.
- Но камни то надо видеть. Запомни, - Максим на мгновение задумался, это было заметно по его взгляду куда-то вдаль, - всё начинается с коленок. Стёр коленки, стал на коленки, поцеловал… - Максим кашлянул. – И Калумбу об этом скажи.
Дик молчал, как бы покорно опустил голову. Потом они долго молча бродили по своему городу. Максим в разных «ТОЧКАХ» пил пиво и думал о Рите. Какая-то нерешительность как овладела им.
- Па, так дай всё-таки кутумчик, - вмешался в думы Максима Дик.
- Я и забыл, - как спохватился Максим.
- Мало пива пьёшь, - улыбнулся Дик.
- А ты наглый. Не находишь?
- Прости, па. Я пошутил. Кутумчик, пожалуйста. – Дик протянул Максиму руку.
- Хорошо. – Максим опустил руку в карман. – Пожалуйста, девяносто пятый сонет Шекспира, и кутумчик твой.
- Девяносто пятый? – Дик задумался. – На его родном или на нашем на кутумском?
- На кутумском. – Максим рассмеялся.
- Ладно. Поехали. – И Дик, задрав подбородок, начал декламировать:
Никто меня не остановит ни за что,
Когда хочу добиться я чего-то,
Ни звон монет и ни с верёвкой столб,
Лишь женщина, но я спрошу всё ж: Кто ты?
И лишь потом…
- Достаточно. – Максим вдруг резко остановил Дика. - Держи кутумчик. – Он протянул Дику две купюрки. – Какой-то странный у тебя Шекспир.
- Два кутумчика! – Дик расплылся в улыбке. – Ха, па, а он весь какой-то странный, ещё начиная с Ромео…
- И что с тобой делать?! – Максим тоже улыбнулся.
- Спасибо, па. Мамке привет. Я побежал. – Дик протянул Максиму руку.
- К грудастой? – Максим взял ладонь Дика в свою и задержал чуть-чуть.
- К крупноглазой, па! К крупноглазой! И вообще не твоё папкино дело. – Дик вырвал свою ладонь из ладони Максима и побежал… нет, приостановился и оглянулся. - Я надул тебя, папуля, это был мой сонет, я его сам сочинил.
Максим долго смотрел вслед Дику, пока Дик не скрылся за углом. Максим посмотрел на часы: шесть вечера. «Надо винишка взять», - спохватился он, посмотрел по сторонам и зашагал в сторону, противоположную той, куда убежал Дик.
Максим зашёл в лавку «К АХМЕДУ»:
- Привет, Ахмед!
О-о! Максим, - Ахмед сделал ударение на «а». – Тыщу лет! Не спрашиваю, где пропадал.
- И правильно. Изобрази бутылочку постарше.
- Сначала за встречу, Максим.
- Завтра, Ахмед. Сегодня совсем не могу. – Максим посмотрел по сторонам.
- Максим! – Ахмед изобразил возмущение отказом Максима.
- Завтра, Ахмед, завтра. – Максим улыбнулся. – Будь человеком, не задерживай состав.
- Завтра так завтра. – Ахмед огорчился.
- Да ты не огорчайся, Ахмед. Завтра. – Максим легонько ударил кулаком по столу. – Могила!
- Портвейн? – спросил Ахмед, отойдя к полкам с бутылками.
- Желательно. В долг дашь?
- А что так?
- Да вот, два кутума Дику отдал, а ещё у Али надо тюльпанчиков прикупить. Боюсь, не хватит.
- Ну-у, Дику это надо. Так что, куда я денусь? - Ахмед скрылся за дверью и через некоторое время вернулся с бутылкой, вытирая её тряпочкой.
- Самый высокий класс Максим, - сказал Ахмед, разглядывая бутылку. – На бой придёшь?
- Спрашиваешь. Но это когда ж будет, да и то неизвестно…
- Держи. – Ахмед протянул Максиму бутылку. – Да, это ещё вопрос.
- Спасибо, Ахмед. – Максим взял бутылку, пожал Ахмеду руку и направился к выходу.
- Передавай привет, - сказал Ахмед ему вслед.
Максим обернулся.
- Могила, Максим, могила. – Ахмед, скромно улыбаясь, прижал ладони к груди.
- До завтра, - улыбнулся Максим.
- До завтра, - широко улыбнулся Ахмед.
Максим вышел из «К АХМЕДУ» и быстро зашагал через весь город. По пути у Али он купил одиннадцать тюльпанов и три самых больших яблока… Нет, на третье яблока вдруг не хватило денег, но Али…
- Да ладно, - сказал Али, - по такому случаю на том свете сочтёмся, - и вернул Максиму третье яблоко.
- На том? – улыбнулся Максим.
- Но не на этом же! – улыбнулся Али.
- Эт точно. – Максим закинул яблоки за пазуху и в одной руке с тюльпанами в другой с бутылкой продолжил свой путь.
- Если у них всё получится, на бой придёшь? – крикнул вслед Али.
- Обязательно, - крикнул, не оборачиваясь, Максим. – Дожить бы!
Максим шёл быстро. Он шёл к Рите. Уже стемнело, когда он подошёл к её домику. В окнах света не было. Сердце выдавало Максима – такого стука ещё не слышал никто.«Как бы не сбежались зеваки на этот грохот», - пронеслось в голове Максима, он толкнул дверь и почувствовал во рту пустыню… Обнять Риту мешали тюльпаны, бутылка и яблоки за пазухой. Было к тому же очень темно, он только чувствовал Риту.
- А я всё жду и жду, - прошептала Рита.
- Потому что дурная, - тихо-тихо сказал Максим. – Не помни цветы. – Он всё-таки освободился от цветов и бутылки, аккуратно, нагнувшись, положив их на пол, и обнял Риту и крепко-крепко прижал к себе.
- Это ты не помни цветы. – Рита тоже прижала Максима к себе.
- А их что, ещё никто не мял? – шепнул Максим и попытался поцеловать Риту, но губы его промахнулись и «впились» в её подбородок.
- Болтун с яблоками за пазухой. – Рита отстранилась. – Картина самого неизвестного в мире художника.
- Болтун с яблоками за пазухой? – спросил Максим. – Отлично кликуха.
- Да, болтун с яблоками. – Рита зажгла свечи. – Так приятней… Ой, тюльпаны! Максим, мои любимые тюльпаны! – И она поцеловала Максима в щёчку, но тут же вырвалась из его объятий. – Потом, Максим, потом. Она налила в кувшин воды и поставила в него тюльпаны. – Я так ждала.
- А где? – Максим как-то зло улыбнулся.
- Не надо, Максим.- Рита присела рядом. – Считай, он умер. И для тебя.
Максим заглянул в её глаза.
- Нет, Максим, - Рита улыбнулась, - мои цветы не помяты, и хватит об этом.
- А я?..
- Не надо и хватит об этом. – Рита поставила на стол два стакана и штопор. - Давай пить.
- Давай. – Максим рассмеялся и обнял Риту.
- Надо яблоки помыть. – Рита вырывалась из его объятий…
А потом они смотрели друг другу в глаза и молчали.
- А ты не изменилась, - нарушил молчание Максим и начал раскупоривать бутылку. – Разве что старше стала. – Он, раскупорив бутылку, начал разливать портвейн по стаканам.
- Постарела? – Рита рассмеялась. – Сказки, Максим. Ты в этом убедишься.
- Буду рад, и чем скорее, тем лучше.
- Бандит! Ты тот же!
- Дай бог. – Максим
- Бог ничего не даст, только я могу дать.
- За тебя, Рита. – Максим поднял свой стакан.
- За тебя, Максим. – Рита - свой.
- За нас.
Они чокнулись и выпили до дна.
За окном засвистел ветер.
- Ветер, - сказала Рита, подойдя к окну.
- Да, ветер, - сказал Максим, обняв её сзади.
Они оба смотрели в окно.
- Будет шторм, - сказал Максим. – Обещали десять балов. Тяжело будет.
- Налей ещё, - сказала Рита.
Максим налил, и они стояли у окна и потягивали портвейн. По стёклам ударили крупные капли дождя.
- Дождь, Максим!
- Дождь?
- Какая редкость! Я уже и не помню.
- А тот на берегу?
- Тот единственный, когда нам было всё равно?
- Да.
- Давно это было.
- Но как сейчас!
- Как сейчас!
- Дождь и ветер.
- Да, дождь и ветер. За тебя, Максим.
- За тебя, Рита.
- И за дождь.
- И за дождь.
- И за нас обоих.
- За обоих.
- И за Дика.
- И за Дика.
- И за их банду.
- И за их банду.
- И за Пятый Левый.
- Ох, боюсь я этого Левого. За Левый.
Остальные тосты произносились уже в постели.
- Я не думала, что ты вернёшься сюда после всего, - сказала потом Рита.
- Я не мог иначе. – Максим вздохнул. – Здесь Дик. Ты же знаешь, как я привязан к нему.
- А его мать?
- История. Месть. Злость. К чёрту. – Максим обнял Риту.
- Я только тебя и любила. – Рита прижалась к Максиму. - Зачем уехал?
- Так было надо.
- Надеялся ещё меня увидеть?
- Нет.
- А думал обо мне?
- Иногда.
- Опять куда-нибудь уедешь?
- Да
- Зачем?
- Потом. Не мешай.
- Сейчас МУРАВЕЙНИК в моде, а на бой их столько понаехало…
- Потом. Не мешай.
- Только обязательно мальчика сделай.
- Могила.
- Я назову его Максимом. Они будут дружить, Дик и Максим.
- Ты плачешь?
- Молчи, дурак.
- До-ро-га-я…
И в этот самый момент в дверь забарабанили кулаки. Ку-ла-ки!?
- Молчи, Максим, нас нет, - прошептала Рита.
Максим негодовал:
- Так испортить всю жизнь!..
Стук повторился.
- Не обращай внимания, Максим, - шептала Рита. – Делай дело.
- Какое к чёрту дело. – Максим злился. – Я ж так не могу.
- Максим, мы знаем, ты здесь, - долетело из-за двери. – Ты очень нужен. – Тишина. – Максим, ты нам нужен. У БЛИЖНИХ на рифы сели датчане. Недалеко, миль двадцать, ты лучше знаешь. У них пожар. Штормит. Никого нет. В такую погоду только ты проведёшь. А у нас с датчанами договор.
- Нет меня здесь, - крикнул Максим. – Нет!
- Мы знаем, ты здесь, - кричали из-за двери.
- Скоты и сволочи, - кричал Максим, уже натягивая брюки. – Башку оторву тому, кто заложил. Прощай, Рита, вернусь, докончу. Могила. А пока прощай.
Максим всегда прощался, даже если уходил за угол или попить пивка. Он поцеловал Риту в глазки и вышел из дома.
Дождь и ветер ударили по глазам.
- Откуда узнали, что я здесь? - спросил он тех двоих, что стучали в дверь.
- Я сказал, - долетел откуда-то из темноты голос Дика.
- У-у, шантрапа! – Максим отвесил Дику громкий подзатыльник.
- Ты ж сам говорил, что людей надо спасать, па, и шорштевень спрячь, - сказал Дик, широко улыбаясь, как бы нахально. За что и получил очередной подзатыльник. – Ты извини, па, я бы тоже злился.
- Щенок, мелюзга, армяне, датчане, славяне, - кипел Максим, застёгивая брюки. – Когда же они начнут жить дружно с природой. Ох, уж этот МУРАВЕЙНИК…Вселенная! – вдруг закричал Максим и дальше он шёл молча.
Молчали все. У причала уже качалась лодка, чуть дальше – «СПАСАТЕЛЬ». Волны обдали всех брызгами.
- Па, ты прости, - сказал Дик.
- Замолчи, - махнул рукой Максим. – Наладил одно и то же.
- Па, возьми с собой.
- Не сейчас.
- Ты же обещал.
- Помню, но не сейчас. – Максим махнул кому-то рукой. – Погуляю немного и возьму. Насовсем. А сейчас ты ещё мал. Я в твоё время только бычки собирал.
- А как же Риф?
- Риф? – Максим задумался. – Нет, не сейчас, - сказал он решительно.
- Па, я очень хочу с тобой.
- Не сейчас. Я ж обещал. Могила.
- Хорошо, па.
- Возьму, вот только…
- Что, па?
- Мы в море, а как твоя пузатая?
- Крупнгоглазая, ты хотел сказать?
- Крупнозадая. – Максим хихикнул.
Дик отвернулся.
- Я же знаю, Дик, что ты без моря подохнешь. – Максим положил руку на плечо Дика.
- К чёрту её. – Дик шмыгнул носом. – Мы без неё.
- Дурак. Не ссорься с ней. – Максим повернул Дика к себе лицом. – Подари ей одиннадцать тюльпанов, можно и один, а мы и её заберём.
- Ладно, - буркнул Дик. – И всё-таки, па, я хочу с тобой.
- Не сейчас, Дик, потом. Я же обещал. Могила.
- Хорошо, па.
- Прощай. - Максим обнял Дика, похлопал его по спине. – Прощай, Дик.
- До свидания, па, - сказал Дик.
Максим прыгнул в лодку, затарахтел мотор.
…………………………………………………………………………………………..
Датчан спасти не удалось. Максим с тремя матросами перебрался на их судно, но на нём никого уже не было. Судно, не смотря на ливень, всё обгорело. Была ночь. Светили звёзды, шумели ветер и волны. Вид Максима был больше, чем задумчивый. В темноте, возвращаясь на свой «СПАСАТЕЛЬ», он поскользнулся и упал за борт. Ни его, ни датчан так и не нашли.
А год спустя к Рите заглянул какой-то морячок и сказал, что видел Максима – или кого-то очень похожего на него и внешне и по манерам – в одной из стран МУРАВЕЙНИКА, а в какой стране, он шепнул ей на ушко.
Рита ожила и разыскала Дика.
Ф И Л И П П
Тем временем, может, раньше, может, позже.
Филипп открыл глаза и зевнул. Вы когда-нибудь видели, как зевает Филипп?! Даже лев тут и рядом не лежал. Это описать невозможно, а изобразить это сможет только гениальнейший лицедей. Это удивительное зрелище, но в нём нет ни капли грусти.
И всё-таки. Сначала Филипп открыл один глаз: по потолку полз клоп величиной с монету самого низкого достоинства – голова бычка со дна ОТДАЛЁННОЙ ЛАГУНЫ. Филипп открыл второй глаз: клоп продолжал свой трудный прямолинейный путь, но уже двоился. «Откуда у нас клопы? – спросил себя Филипп и зевнул. Вот-вот, это тот самый зевок, о котором сказано выше. Зевнул, но взгляд свой оставил на клопе. Клоп в нерешительности замер, а может, чего-то испугался. – Устал? – подумал Филипп и усмехнулся. – Наверно из МУРАВЕЙНИКА их завезли, как начали с ними кутумом и арбузами торговать. Кто ж это мебель оттуда привёз? Катулл?». - Филипп снова зевнул тем же самым невоспроизводимым зевком и осмотрел свои ногти. Ногти безупречны – чисты, гладки и по цвету напоминают цвет морской волны в конце двенадцатибального шторма. Филипп посмотрел на стол и скривил рот. Кривление рта у Филиппа из того же жанра лицедейства, что и его зевота – это если постараться так по научному что-то выразить. Та-ак, посмотрел и скривил рот:
Стол был пуст!
А клоп по-прежнему сидел на потолке, свесив лапки. Филипп зевнул ещё раз и закрыл глаза, и сделал он это с каким-то шорохом ресниц – шорохом убегающей в море волны? Когда Филипп открыл глаза, на столе стоял стакан с водкой… С водкой? А с чем же ещё! Водки немного, чуть меньше, чем полстакана. Утренний рацион.
Блеск глаз Филиппа озарил комнату. Филипп сел на край кровати, взял стакан и долго смотрел на игру лучей в его содержимом. Что он видел там в стакане? Наверно, многое.
- Интересная штука клоп, - сказал Филипп, опрокинул содержимое стакана себе в рот, сделал глубокий выдох и сразу как всё вспомнил. Всё? Что это - всё? Потом, почесав необычайно волосатую грудь, такие же ноги и далее, он встал с кровати, под мурлыканье какого-то романса побрился, причесался – брился и причёсывался, особенно причёсывался, очень долго, как собираясь куда-то на что-то очень важное – и вышел в соседнюю комнату, где уселся за стол и углубился в чтение газеты.
Вошла Маша, неся на вытянутой и приподнятой руке и зажатую большим и указательным пальцами сигарку.
Филипп закурил, прикурив от зажигалки на столе.
- Как жизнь, Марийка? – спросил он, не отрываясь от газеты.
- Хорошо, - сказала Маша и добавила: - И деньги кончаются.
- Кончаются деньги, кончается жизнь, - пропел на какой-то мотив Филипп. – Так Марийка?
- Я не знаю, - ответила Маша. Она стояла рядом и была так прекрасна. Ах, как она была прекрасна!
- Значит, хо-ро-шо-о-о, - задумчиво произнёс Филипп, не отрываясь от газеты. - Так?
- Да, - уверенно ответила Маша.
- Ну и черти, - сказал Филипп. Он обычно читал газету молча, а Маша стояла рядом. – Марийка, замуж не хочешь? – спросил вдруг Филипп, бросил газету на пол и закрыл глаза. – Ах!
- А за кого? – ответила Маша.
Филипп. Молчал. Он думал. А думал он постоянно – ложась спать, во сне, после сна, думал он весь день. О чём он думал, знали все, но о чём конкретно, не знал никто.
- А жаль, Марийка, жаль, – заговорил Филипп. Он встал из-за стола, надел рубашку, завязал галстук – всё это он проделывал перед зеркалом – и в конце всего этого он как-то кривовато усмехнулся и подморгнул себе - тому в зеркале. – Прощай, Марийка. – Сказав, он поправил что-то в узле галстука, заметное только ему. – К обеду не жди и… Как ты думаешь, Марийка, мне стоит жениться? – спросил он вдруг.
Маша опустила глаза.
- Молчишь, значит стоит. – Филипп похлопал Машу по щеке.
- А мне можно? – крикнул кто-то в окно, и послышались быстро удаляющиеся шаги.
- К у-жи-ну-то-же-не-жди, - пропел Филипп, задумчиво глядя в сторону окна. – Сделай на ночь мяса и чаю. – Он подошёл к окну и выглянул. – На улице солнце?
- Да, - покорно ответила Маша.
- Дождь будет?
- Нет.
- Жаль, Марийка, жаль. – Филипп пристально посмотрел на Машу.
- Филипп, у вас в левом глазе Маркиза, - сказала Маша и вдруг усмехнулась: она никогда не позволяла себе усмешек и чего-нибудь подобного с Филиппом.
- Жаль, Марийка, жаль, - не сразу произнёс Филипп, и было заметно, что это «у вас в левом глазу Маркиза» задело его, хотя он попытался не подать вида. Он взял портфель в правую руку, шляпу – в левую и направился к двери.
- Филипп, - окликнула его Маша, Филипп оглянулся, - а брюки? – Маша сняла со спинки стула брюки и протянула их Филиппу.
- Действительно, а брюки. – Филипп вернулся к столу, надел брюки, чему-то усмехнулся, качнув головой, и вышел из дома. Посмотрев по сторонам и на небо, он вернулся в дом к себе в комнату и плевком сшиб клопа. – И убери это, Марийка. – Он, пристально посмотрев на Машу, добавил: - Пожалуйста.
- Но ведь он ещё живой, - с жалостью в голосе сказала Маша и посмотрела в сторону, куда упал клоп.
- Убери, раздави, утопи! Понятно? - приказным тоном сказал Филипп. – Марийка, - смягчился он, - я бы сам, - он замялся, с трудом подавил подкативший ко рту зевок и быстро покинул дом. Покинул!
Путь Филиппа был долгим. Дом то его находился ого-го-го где! Пройдя УЛИЦУ ЛЫСЫХ, он свернул на УЛИЦУ НАДЕЖД, если идти к ПЛОЩАДИ ПРОСТИТУТОК (и придумают же: - от переводчика), где и купил сигары «БЫЧОК». Он достал одну сигару и, держа её в руке и не прикуривая, дошёл до ПЛОЩАДИ ПРОСТИТУТОК. Площадь пустовала. На лавочке у памятника АДАМУ И ЕВЕ спал Лень. Филипп сел рядом и закурил.
- Дай закурить, - мгновенно проснулся Лень.
- Где Норд и Поп, Лень? – спросил Филипп, протягивая Леню пачку с сигарами. – У меня крепчайшие, - предупредил он Леня.
- За судаком ушли, к МАЛЫМ. – Лень вытащил из пачки сигару. – То, что надо по утряне.
- Обещали норд, - сказал Филипп.
- Кто обещал? – Лень усмехнулся и начал прикуривать от зажигалки, которую на ощупь достал откуда-то из кармашка на рукаве рубашки.
- Риф, кто ещё. – Филипп выпустил изо рта огромный клуб дыма.
- А им поплевать. Стопочку? – спросил Лень.
- Не откажусь. – Филипп улыбнулся.
Лень достал из-под лавки полбутылки водки и протянул Филиппу. Забулькало.
- Класс! Где брал?
- Секрет. – Лень клубил во всю.
- Я ж при Марийке как-то стесняюсь, не более полстакана и только. - Филипп сделал ещё пару глотков из горла. – Сам делаешь?
- Нет. Они. Оставь пару – тройку глотков.
- Держи.
- Твоё здоровьё. – Лень уже поднёс бутылку ко рту и вдруг вскрикнул: - Ты не забыл? Сегодня бой?
- Нет, ну что ты. А правда сегодня?
- Вроде, сегодня, - как-то задумчиво с каким-то напряжением на лице выдохнул Лень и допил водку. - Трудиться?
- Да, а что поделаешь.
- Ветра те в спину, Филипп!
- Ну-у, спи Лень.
Филипп и Лень хлопнули друг друга по ладошке, и Филипп ушёл, а Лень вытянулся на скамейке у памятника АДАМУ И ЕВЕ.
Филипп свернул в ПЕРЕУЛОК ПРИЗРАЧНЫЙ, где живут женщины самого различного возраста. Филипп любил этот переулок, наполненный тишиной и опасностью, которые мобилизовали его на труд. Женщины здесь, чем только ни занимались: и цветоводство, и овощеводство и особенно зелень, и кошки и помногу, и самые разные, и поэзия и бытовая и возвышенная, и вязание, и…и даже древним промыслом. Но шаг замедлять здесь нельзя. Смотреть по сторонам можно, но шагать вперёд и быстрей. Ещё быстрей! Во-о-от, теперь можно и отдышаться.
Выйдя на УЛИЦУ ПОГРЕБАЛЬНУЮ, Филипп остановился у афиш, перелистав которые, он убедился, что работники кисти и клея службу свою несут исправно. Не доходя до ПЛОЩАДИ СТРАСТЕЙ, он встретил Ибна, который и затащил его в «ПОГРЕБОК НА УЛИЦЕ ДЕВСТВЕНИЦ», где и было выпит бокальчик портвейна. Сначала.
- Тебе и правда скоро сто стукнет? – спросил Филипп, дымя сигарой.
- Да, - улыбнулся Ибн, - лет так через сто.
Они рассмеялись.
- Портвейн – это вещь, - сказал Филипп бокальчиком портвейна.
- Ещё один? – заговорщецки спросил Ибн.
- Себе, Ибн.
- Я с утра ни гу-гу, - улыбнулся Ибн. – Ты ж знаешь.
- Я сегодня тоже, - сказал Филипп, допивая портвейн в своём бокальчике – Довольно. Я ж могу и бочечку так слегка, ты ж знаешь.
Ибн долил в бокальчик Филиппа портвейн. Филипп потягивал портвейн и дымил сигарой. Ибн смотрел ему в рот и мастерски вращал зрачками. Бутылка опустела.
- Восхищаюсь, тобой Филипп. – Ибн потянулся ко второй бутылке.
- Пора. – Филипп начал шарить в кармане.
- Филипп, сегодня мой день, - улыбнулся Ибн. – Угощаю.
- Приятного дня и приятной дальнейшей жизни, - сказал Филипп, и они хлопнули друг друга по ладоням.
Филипп вышел из «ПОГРЕБКА...» Солнце сияло ярко-ярко и было хорошо.
- Метёлки-метёлки! – доносился откуда-то чей-то хрипловато-старческий голос. – Метёлки-метёлки!..
Филипп задумчиво оглянулся на звук «Метёлки-метёлки!», потом он, разувшись и держа в одной руке сигару в другой туфли, пересёк БАХЧУ. Песок ещё был прохладным. При выходе из БАХЧИ Базарь молча накормил его двумя очень приличными арбузами. Базарь просто разрезал арбуз на две половины и протягивал одну из них Филиппу. Филипп любил есть арбузы без чьей либо помощи. Погружаясь полностью в арбуз, он чувствовал себя превосходно и абсолютно независимо. Арбуз расслаблял его, и все его мышцы находились во взвешенном состоянии, арбуз так же сосредотачивал его. Это было просто нечто вроде нирваны. Слава арбузу!
Покинув БАХЧУ, Филипп вышел на УЛИЦУ СМЕХА и пошёл по левой её стороне.
На встречу Филиппу брёл Калумб. Брёл! Именно! Окажись перед ним пропасть, улетел бы в неё с головой. Впереди Калумба так же неторопливо шагал пёс, умный приумный и на всю жизнь преданный, вот он бы точно не дал Калумбу очутиться на дне пропасти.
Калумб прошёл мимо Филиппа.
- Как работалось? – крикнул вслед Филипп.
Калумб, не оборачиваясь, ответил большим пальцем левой руки вверх.
- Идёшь спать? – крикнул Филипп.
Калумб обернулся, посмотрел откуда-то куда-то на Филиппа и со словами на губах «иди в баню!» побрёл дальше.
И Филипп пошёл. Он даже уже прошёл мимо пивной «ЗА УГЛОМ», как оттуда донеслось:
- Дуралей, стой! Дуралей!
Филипп оглянулся: его догонял Дуралей.
- На работу? – спросил, запыхавшись, Дуралей.
- Туда. – Филипп посмотрел на кончик сигары, которую он погасил ещё на БАХЧЕ поедая арбузы, и вот только достал.
- А зря. – Дуралей вздохнул.
- Почему? – Филипп, пока Дуралей думал, что сказать, раскурил сигару и затянулся.
- Какая же эта работа, палец тебе в нос. – Дуралей посмотрел на кольцо дыма, выпущенную Филиппом.
- А что не так?
- Искусство, дуралей, искусство! – сказал Дуралей, задрав голову.
Филипп задумался. Хорошо, когда кто-то или что-то заставляют задуматься, было только о чём.
- Всего на пару кружечек, - предложил Дуралей. – Не больше. – Он схватил Филиппа за рукав рубашки и потащил в пивную «ЗА УГЛОМ». Он оторвал бы рукав, если бы Филипп…
- Хорошо, - сказал Филипп и, гася сигару о подошву башмака, поскакал за Дуралеем на одной ноге.
Они устроились лицами друг к другу и на расстоянии метра друг от друга за стойкой в углу, но лицами в другую сторону.
- За Учителя! – сказал Дуралей, поднимая свою кружку.
- За Учителя, - согласился Филипп.
- Тут мне один экзамен сдаёт. – Дуралей сделал глоток пива и заглянул в кружку. – По науке, палец ему в нос. Послушай… - Дуралей плюнул в раскрытое окно. – Эй, дуралей, брось пиво и иди сюда.
- Я Киль, - прозвучало в ответ из-за окна.
- Киль? Что-то не помню. Лекции посещал? – спросил Дуралей и моргнул Филиппу.
- А как же, - прозвучало в ответ.
- А «В ТОЛСТЯКЕ»?
- И «В ТОЛСТЯКЕ».
- Конспект! – Дуралей протянул руку куда-то за окно.
- Вот он. – Откуда-то из-за окна в руке Дуралея оказалась толстая тетрадь.
- Переписал.
- Нет, сам писал.
- Я ж знаю. – Дуралей открыл тетрадь и увидел себя нарисованного. Он начал листать тетрадь: на всех листах был нарисован только он и так, и этак, и по разному, и в разных позах, а раскрыв один лист, Дуралей вдруг густо покраснел – он голый сидел за пианино.
Пока Дуралей разглядывал рисунки, Филипп пил пиво и разглядывал его, Дуралея. Филипп любил изучать Дуралея и каждый раз находил в нём что-то новое. Сейчас, например, явно просматривались две лысины. «Как это? – усмехнулся мысленно Филипп. - Да так! Стоит только внимательно присмотреться к Дуралею, когда он вот как сейчас за кружкой пива и с чьим-то конспектом в руках: вот они глаза большие, но не на выкат, а лишь о многом говорящие, нос тоже большой, приплюснут и вширь, во рту зубы жёлто-прижёлтые, но не больные; и эта излюбленная привычка - облизывать языком нос; уши не двигаются, и в этом явное несоответствие с окружающей действительностью, что-то вроде дефекта природы». - Филипп сделал два глотка пива.
Филипп называл Дуралея неопознанной вещью в себе. Ветхие брюки Дуралея были расписаны на разных языках МУРАВЕЙНИКА, рубаху он носил в цветочках с дырой на спине – было видно, что дыру пытались заштопать, сквозь дыру проглядывалась пошлая для некоторой породы людей, как говорил Филипп, татуировка. Ручные часы Дуралей носил на левой ноге, часы неплохие и даже возможно, что очень дорогие. Большой палец правой ноги оттопырен вовнутрь, большой палец левой – наоборот и наваливается на все остальные пять… Пять?! Пальцами ног Дуралей шевелил постоянно. Особое внимание в своём приятном разглядывании Дуралея Филипп уделил маленькому пальцу – мизинцу, то есть, - левой ноги: сначала он вращался против часовой стрелки, потом – по часовой, потом вытягивался вперёд и сжимался на некоторое время, а потом всё повторялось в той же последовательности со строгой периодичностью. «В этом что-то есть от бесконечности», - глотнул пива Филипп. Дуралей часто задирал рубаху и чесал свою волосатую грудь. Живот у него такой, как если проглотить десятикилограммовый арбуз, хотя за рубашкой это как-то не проглядывается. Ноги Дуралея безобразно кривые. «В детстве я много штангой занимался», - говорил Дуралей тому, кто пристально разглядывал его кривые ноги. Бёдра Дуралея имели хитрый изгиб «с отрицательной кривизной», как любил объяснять этот эффект своего тела сам Дуралей. Однако, в среде специалистов ноговедов ноги Дуралея котировались очень высоко. Филипп вернул свой взгляд к брюкам Дуралея: они как-то хитро висели на его бёдрах на верёвочках, завязанных бантиком, трусов Дуралей не носил, «Эт, чтоб быстрей, - говорил он на своих лекциях. – Трусы, - с пафосом добавлял он при этом, - дополнительный источник пота! А на ПОБЕРЕЖЬИ…» - ну и так далее. Пива Дуралей пил больше, чем много. Но паспорта у него не было, только свидетельство о рождении, да и то с выцветшими записями, среди которых более или менее проглядывалась графа «ОТЕЦ – Сократи Платонович Диогенский». Шутка?
- Как звать? – прервал Дуралей разглядывания Филиппом Дуралея.
- Филипп, - вздрогнул Филипп.
- Да не тебя, дуралей, - усмехнулся Дуралей. – Как звать?
- Киль, - донеслось из-за открытого окна.
-Так что тебя заставило заняться этим? – Дуралей помахал тетрадкой Киля.
- Я пришёл к вам сдавать зачёт по ошибкам и увидел четыре пятки, - ответили из-за окна. – Одна была точно вашей, другая, как потом выяснилось, тоже; две остальные поменьше, но мне так знакомые…
- Я тогда поставил тебе два.
- Два! Вы спросили: Чьи это пятки. Я долго смотрел на эти знакомые мне пятки… теперь то я знаю…
- А тогда кто знал?
- Ну-у-у… ещё?
- Допустим – ещё.
- Пасс, наверно…
- Да-да-да! – Дуралей вдруг пришёл в какой-то дикий восторг. – Из-под кровати шёпотом! Помню. Пасс! Хорошо. Так как звать?
- Киль.
- Книжку.
- Пожалста!
- Ага, Киль. – Дуралей полистал просунутый ему в окно блокнот. – И всё-таки, ваши шансы, дуралей, призрачны.
- Это почему же?
- Мы договорились на пять?
- На пять.
- А сейчас?
- Шесть… Но солнце то…
- Спите, Киль, спите!
- И хорошо.
- Довольно, дуралей, устал я от таких. Тебе два вопроса.
- От вас хоть сто.
- Ловлю на слове.
- Пожалуйста.
-Первый. Три основных положения существования. Только быстро. А почему в одном носке?
- Потерял.
- Что потерял?
- Носок.
- Где?
- Назвать номер дома?
- Не надо. – Дуралей строго посмотрел в открытое окно. – Догадываюсь. Мне не нужен твой дом, дуралей, мне нужен носок.
- Я его потерял.
- Где?
-Назвать номер дома?..
Этот диалог они повторили несколько раз, и Филипп уже начал смотреть по сторонам: на чтоб переключиться ещё.
- Не надо. Отвечай. – Дуралей придвинул к себе Филиппову кружку пива.
- Можно с пивом? – спросили из-за окна.
- Мы ж договорились, без подсказок, палец тебе в нос. Без! Без! Видел? – Дуралей моргнул Филиппу и так громко рассмеялся, что…
- Если купюрку потеряешь здесь, то здесь ты её больше не найдёшь, - прозвучало из-за окна. – Это раз. И два: Должен? Отдай!
- О-о, неплохо, неплохо. – Дуралей сделал глоток пива. – А три?
- Если кто-нибудь и что-нибудь, то это на долго, - последовал ответ из-за окна.
- Книжку. Пять. Быстрей, пока не передумал. – Дуралей перехватил кружку в левую руку, поплевал на пальчики правой и крикнул куда-то в глубь зала: - Эй ты там, дуралей, уже утро и отсчитай этому дуралею, как тебя там, Киль? – он посмотрел в окно, - этому Килю пять пива без закуски, и пусть уходит, пока я не передумал.
- Я пойду, - сказал вдруг Филипп. – Время. – Он кивнул вниз на ногу Дуралея.
- Сколько до горизонта? – спросил Дуралей Филиппа и как-то вроде как победоносно посмотрел на него.
- В футах или в милях? – Спросив, Филипп скривил лицо в усмешке.
- Ты мне брось эти штучки МУРАВЕЙНИКА. – Дуралей пригрозил Филиппу пальцем. – Сколько до горизонта? – крикнул он.
- Эт из какой ямы смотреть, - ответил Филипп. – Если…
- Стоп, - остановил Филиппа Дуралей и задумался.
- Дуралей, вот вы всем задаёте вопросы. – Филипп выждал паузу, чтоб увидеть реакцию Дуралея на его слова. Дуралей приподнял подбородок чуть выше верхней губы, кивнул типа «ну и?» и моргнул левым глазом. – А как, если я задам вам вопрос? – ударил Филипп по «я».
- Буту ошень рат, - сказал Дуралей с явной усмешкой.
- Итак, Дуралей, это правда, что как-то однажды в далёком вашем детстве вы считали головой ступеньки? – спросил Филипп.
- Долго сочинял этот вопрос? – усмехнулся Дуралей и начал ковырять в носу пальцем… как будто ковырять.
- Я? – Филипп вдруг растерялся, но быстро взял себя в руки. – Долго, Дуралей, долго. Вы ж сами понимаете, что река рекой, а мы…
- Да, - остановил Филиппа Дуралей. – Тебя правильно информировали, это почти легенда. Миф! Но считал я не головой, а в голове, и не ступеньки какой-то там лестницы, а… - Дуралей закатил левый глаз вверх, правый опустил до невозможного вниз и начал свой знаменитый долгий глоток пива.
- Великолепно! – вырвалось у Филиппа, – но я пойду. – Филипп изобразил на лице огромное сожаление и постучал по столу согнутым указательным пальцем. – Время пошло.
- Вали, дуралей,– оторвался от кружки Дуралей. – Ва-ли! Но что делать с боем?
- С боем? – Филипп задумался, вертя перед глазами сигару. – Я бы…я бы… Ты сыграешь в моём спектакле? – спросил он вдруг.
- Я? – Дуралей посмотрел себе под ноги. – Кого? Учителя? Директора? Иисуса? Идиота с большой дороги? – Он рассмеялся. - Вали, дуралей, вали.
Оставив в «ЗА УГЛОМ» Дуралея, Филипп добрёл до БАЗАРА, где в компании с Хмелем выпил ещё две кружки пива. Сначала первую кружку распивали молча.
- За Учителя? – Хмель поднял вторую кружку.
- За Учителя, - каким-то вдруг хриплым голосом сказал Филипп, кашлянул два раза и вторую кружку выпил не отрываясь…
Арбуз начали есть почти сразу после пива. Мирза сам выбирал арбуз, а Мирза в арбузах не ошибается. Арбуз ели абсолютно молча, только слышалось чавканье или что-то похожее. Когда «дело» дошло до винограда, подошёл Полковник.
- Калумба не видели? – спросил Полковник.
- Калюмппп? Кто такой? – скорчил лицо Филипп. Хмель хихикнул и отвернулся.
- Калумба не видели? – повторил свой вопрос Полковник.
- Калюмп? А-а-а, Калюиббб, - Хмель постучал ладонью по арбузу, – эй, Ка-люм-люмббб, вылазь, приехали, - и протянул Полковнику кисть винограда. – Покушай, служивый.
- Я на службе, - резко сказал Полковник и направился в сторону БАХЧИ.
Филипп, Хмель и Мирза долго молча смотрели Полковнику вслед, пока его фигура не исчезла где-то в песках БАХЧИ.
- Учитель допустил где-то ошибку, - сказал кто-то.
- На ошибках мир стоит, Мирза, - сказал ещё кто-то.
А что же Филипп? А Филипп, наевшись до отрыжки винограда, покинул пивную «БАЗАР» и скользнул на УЛИЦУ ВЕТРЕННУЮ. Повеяло морем.
- О-о-о, Учитель! – Филипп, только ступив на эту улицу, снял шляпу, помахал ею в разные стороны и поклонился куда-то как-то боком.
По дуге УЛИЦЫ ВЕТРЕННОЙ Филипп дошёл до моря. Море было спокойным, а песок сыпучим-сыпучим, он набивался в туфли так, что идти было почти невозможно. Через каждые несколько шагов Филипп терпеливо с важным видом вытряхивал песок из туфель, надевал туфли и продолжал свой путь. У БУХТОЧКИ он разделся, раскурил сигару, и потом, посмотрев по сторонам, снял трусы – трусы у него были красивыми, но такие уже не носят. Да, Филипп купался в море исключительно в голом виде.
- Зима-а-а, - сказал Филипп дымом, зайдя по колено в море. Потом он нагнулся и пощупал воду пальцами руки. – Солёная, - выдохнул он клуб дыма. Потом он почесал «за пазухой» и зашёл глубже, потом – ещё глубже. Море щекотала рёбра. – Ах! Ах! – Филипп нырнул, но руку с сигарой держал над водой, и сигара, почти касаясь воды, описала круг диаметром…диаметром – Филипп нырять ох как умел! Когда Филипп вынырнул и, засунув сигару в рот в левый его угол, поплыл к берегу, там его уже ждали.
- Дева?! – улыбнулся Филипп.
- Угу, - ответила знаменитая Дева.
- Заходи, поплаваем, - предложил Филипп. – Говорят, это полезно.
- Тоже мне, шутник. – Дева присела на огромный булыжник.
- Какие уж тут шутки. – Филипп улыбнулся.
- Не могу, спешу. – Дева вздохнула и посмотрела куда-то мимо Филиппа. – Эт я так. Проходила мимо, смотрю – твои штаны, и думаю: может хоть пару кутумчиков поймаю, пока ты там под водой шляешься.
- Мне жаль, пока я там, - Филипп затянулся и выпустил дым несколькими, кольцами, - под водой, ты ничего не поймаешь. Очень жаль. Но хоть одну сигарку ты мне оставила?
- Пару.
- Себе?
- Тебе! – Дева показала Филиппу два пальца – средний и указательный.
- Ну-у, спасибо…
- Ты ещё не замёрз? Зима ведь.
- Замёрз. Но скоро лето.
- Я пойду. – Дева набрала в ладонь песок и начала медленно его выпускать.
- Иди, - сказал Филипп, гася сигару в море.
- На дело иду.
- Счастливо. – Филипп продолжал гасить сигару.
- Знаешь, Филипп, - Дева встала с огромного булыжника и подошла к кромке моря, - всё дело в том, - она плеснула водой в сторону Филиппа, - когда я смотрю на тебя, то всегда в одном глазу, в каком, уже и не знаю, вижу Маркизу…
- Опять Маркиза! – Филипп стремительно начал выходить из моря.
Дева громко рассмеялась, вскочила и побежала вдоль берега, а потом скрылась за огромной скалой.
Филипп оделся и пошёл в противоположную сторону. Дойдя до ПРИСТАНИ, он свернул на МАЯЧНУЮ.
Навстречу шёл Гри. Гри шагал размашисто, он был счастлив – размашистый шаг выдавал его счастливость. Гри был молод - он был всегда молод, и перед ним расстилалась широкая и ясная дорога.
Филипп видел это и с удовольствием наблюдал, как к нему приближается Гри.
- Гри, что за птицу ты сегодня убил? – спросил Филипп.
- Я победил, и меня берут, - почти пропел Гри.
- Я поздравляю тебя, Гри.
- Спасибо, Филипп. – Гри протянул руку, и они пожали друг другу руки. - Теперь они в моих руках. Начну с Австралии.
- Ты уезжаешь в МУРАВЕЙНИК? – удивился Филипп и как-то вдруг погрустнел.
- Да, начну там. – Гри как-то счастливо улыбнулся и посмотрел куда-то вдаль.
- Встретимся на том свете, Гри, - улыбнулся Филипп.
- Конечно, Филипп. – Гри посмотрел на Филиппа и тоже улыбнулся.
- Но это, - Филипп задумался и с какой-то грустинкой в голосе продолжил, - может быть очень скоро. Уже скоро.
- Я вернусь, Филипп. – Гри обнял Филиппа. – Вернусь. Обещаю. – И Гри скрылся за поворотом.
Филипп не пошёл вдоль залива и вышел на ПЛОЩАДЬ УТРАЧЕННЫХ ДАРОВАНИЙ. «Вот и ПЛОЩАДЬ, - усмехнулся Филипп. – Ах, это небо! Ах, этот воздух! Ах, эти люди! О, это солнце!» - вздыхал Филипп, задрав голову.
Зайдя в бар «ТУТ ЖЕ», он заказал кружку пива и, не дожидаясь, пока её принесут, выпил сто грамм водки и раскурил сигару. Смотрел Филипп в одну точку - на чей-то порванный ботинок справа от себя под столиком через столик. «Сколько в нём всего?!» - с каким-то восхищением подумал Филипп, и владелец порванного ботинка быстро-быстро допил своё пиво и ушёл. Сторона, в которую смотрел Филипп, потеряла всякую привлекательность, и он начал медленно вертеть головой по сторонам в поисках другой точки, на которой можно было бы заострить внимание, сосредоточиться и кое-что обдумать. Но бар был пуст, и точки, подобной порванному ботинку, не было. Что-то гнетущее вытолкнуло Филиппа из бара «ТУТ ЖЕ».
Филипп зашёл в « ТЕАТР НА ПЛОЩАДИ УТРАЧЕННЫХ ДАРОВАНИЙ». Не снимая шляпы, с сигарой в левом углу рта он сразу прошёл в зрительный зал. Сначала было шумно. Как только он вошёл, стало тихо. Филипп прошёл вдоль рядов и остановился у сцены. Осмотрелся, сделал затяжку и выпустил клуб дыма в потолок. «Все в сборе», - подумал он. Задумался.
- Метёлки-метёлки! - просочилось вдруг откуда-то в зал.
Филипп стоял и думал.
- Метёлки-метёлки! Метёлки-метёлки! - проникало в зал всё сильней и сильней. Филипп оглянулся и…
Ж Е Н Щ И Н А Р А З Д О Р А
Но в это время - может год назад, может два, три – они сразу, не останавливаясь, вошли в «КАБАК».
Это был единственный ресторан в городе. Директор не любил громких и или изысканных названий и назвал ресторан просто - «КАБАК».
Стоял полумрак. Сигарный дымок, шумок разговоров за столиками и музыка повисли под потолком.
Их столик был свободен. Они присели. Они молчали. А публика была очень разной. Вон мадам с почти обнажённой грудью, лет ей под пятьдесят, но смотрится даже очень ничего и, может, ей совсем и не под пятьдесят. А вон молодой человек с выбитым неизвестно где, когда и кем глазом. Он сидит напротив мадам с почти обнажённой грудью и с нескрываемым уважением смотрит своим одним глазом в её дали, и вообще, он может и родился с одним глазом. А вон чуть правее сидит русский… Почему русский? А может это ирландец или немец, или вообще итальянец, или некто с ДАЛЬНИХ. Ну и что, что у него на лбу написано зелёными чернилами «РУССКИЙ». Несколько лет назад была дикая мода на «быть русским». Короче, этот кто-то до предела пьян и всё извиняется. Левым манжетом своей белоснежной рубашки он залез в чью-то кухню. Он улыбается соседу по столику, официантке, только что пропорхнувшей мимо с пустым подносом, и скорее всего, он вообще не «русский». С ним за столиком ещё две дамы, тоже пьяные, но мене скромные, что и не стоит смотреть. Вон дальше толстячок с пухлым бумажничком и с такой (!) мордой – лицом. Он с дамой. Сосед за его столиком без дамы, но ему – и это как-то бросается в глаза – не хуже: он курит ма-а-аленькую сигарку, зажатую безымянным и средним пальцами и с кем-то так здорово перемигивается.
Им принесли три бутылки вина. Они молчали, курили и продолжали смотреть по сторонам. Заиграла музыка. На маленькой сценке через три столика от них появился мужчина в чёрном костюме и в чёрной шляпе, что-то сказал, и на сценку выпорхнула почти дюжина девушек. Они махали руками и ногами, пятились к публике задом и наоборот и обратно в том же порядке. Потом они занялись акробатикой, это интересное зрелище: нельзя различить, где руки, где ноги, где что и вообще, что есть что. Потом прозвучал громчайший аккорд, все рассыпались, и тут же появилась другая группа девушек в платьях макси с разрезами, девушки кружили и пели. Публика веселилась. Всем было весело.
Они разлили вино сразу, как только. Выпили и затянулись сигарками. Друг друга они как не замечали. Снова разлили и снова выпили. Каждый был занят своими наблюдениями, хотя поначалу в «КАБАК» их загнало общее дело… они так думали, что общее. Один рассматривал молодую толстячку, сидящую совсем рядом чуть левее и сзади него; рассматривал он её явно открыто, тут же оценивая её вес, рост, и прикидывая шансы: «Ноги не лучшие, но всё-таки это ножки женские. Явно женские!» Она же кинула на него трезвый взгляд, и жирноватые её щёки безразлично отвернулись. Он перенёс этот манёвр молодой толстячки. Другой рассматривал рояль, стоящий у края сценки; он вспомнил тот день, когда рояль появился в первый раз: «Сначала его поставили там в глубине, потом переставили на край, потом… А куда потом? А потом он исчез и сразу сюда на край!» Третий разглядывал этикетку на опустошенной бутылке, стоящей на столике через столик: «Несколько лебедей и медалей. Такое я уже пил. Не интересно».
На самом же деле Они…
Им принесли ещё по бутылке.
- Спасибо! – сказали Они на этот раз и сказали одновременно, кивнув при этом головами. Кивнули синхронно. Разлили вино по стаканам, но в этот момент погас свет, и только сценка освещалась каким-то красным светом.
На сценке вдруг как из ничего появилась девушка в коротенькой юбочке.
- Маркиза! Маркиза! – неистово закричала публика.
Калумб поставил стакан на столик и встал: сегодня Маркиза была необычайно красивой.
- Сядь, болван, - прошептал Киль и дёрнул Калумба за руку. - И без эмоций.
- Не забывай, где находишься, - добавил Хмель.
Калумб сел. Он смотрел на Маркизу, а в голове завертелось прошлое лето: Его встретили на КОСЕ, их было десять, он – один. «Вот тебе Маркиза», - говорил ему тот самый, наступая ему на лицо, ботинком – то были туристские ботинки почти пятидесятого размера с подковами - и всё норовя попасть в глаз каблуком, хотя мог бы и кончить всё одним ударом. Но ботинку видимо претило такое злодеяние, и он, ботинок, легкими движениями ноги его владельца нежно и бережно сбивал пыль с лица Калумба. – «Я те дам Маркизу, - говорил ботинок, когда Калумба бросили в воду. Глаза Калумба ничего не видели, кровь заливала всё, он с трудом держался на воде. Они же стояли на берегу и бросали в него мелкую гальку и даже булыжники. – По вражеской эскадру пли!!» – командовал всё тот же почти пятидесятый размер, и по воде захлопали… ! – «Кирпичи! – удивился тогда Калумб, уворачиваясь от града кирпичей. - Где они их столько набрали?!» - Всё-таки один попал в голову по скользящей траектории, и Калумб пошёл ко дну. Это он тоже помнит. Он даже помнит глотки этой солёной родной воды. А потом всё исчезло. И только пёс! Один пёс всё знает…
- Что же делать? – прошептал Калумб.
- Тоже мне, а ещё Калумбом зовёшься, - усмехнулся Хмель.
- Ждать, - решительно сказал Киль.
- Точно! – Хмель поднял свой стакан с вином. – Пей и жди. А ещё…
Маркиза запела. Всё мгновенно стихли. Её тонкий с каким-то лёгким дребезжанием голосок расплылся по залу. Калумб не мог от неё оторвать свой взгляд, и этот его взгляд так, если можно сказать, вытянулся в её сторону, что Маркиза, как показалось многим, покраснела.
Маркиза пела песенку «В пустыне жалкой и пустой за мной два богача влачились». Она слегка фальшивила, но лёгкая фальшь ей всегда прощалась. Её прелестные ножки, милое личико и приятный голосок забивали любую фальшь. Это была высочайшая фальш! Маркизу любили все. Её нельзя было не любить.
- Все её любят, - сказал в сторону Калумба Киль. – Но никто так не убивается, как ты.
- Подумай об этом и задумайся, - добавил Хмель.
А Маркиза продолжала петь песенку про девочку, которая очень долго шла по пустыне, она заблудилась, и ей было страшно, и её подобрали два богача и обманули её.
- Ах, что же ты, девочка, делала одна в пустыне? - закончила Маркиза свою песенку.
Зал взревел от восторга.
- Она будет твоей, - решительно сказал Киль.
- Каким образом? – вздохнул Калумб.
- Не твоё дело, - отмахнулся Киль. – Есть план. Я сказал, так будь уверен.
- Пари? – улыбнулся Хмель.
- Пари? – Киль почесал затылок. – Пожалуйста.
- Пари!
- Завтра, как только стемнеет, - Киль посмотрел в сторону сценки, - она сама к тебе придёт, Калумб. Сама!
- Да! Завтра! Сама! Пари! – Хмель ехидно рассмеялся. – Разбей, Калумб.
Хмель и Киль сжали друг другу ладони, и Калумб ударил своей ладонью по их сжатым ладоням. Потом они встали, кинули на столик монеты, и «КАБАК» опустел…
А потом - когда потом? под вечер следующего дня?- будильник зазвонил вовремя. Солнечный зайчик уже был золотисто-бледным.
- Вот и настал день! Ура-а-а! – пропел Калумб, чиркнул спичкой и раскурил сигарку. Радость вырывалась из всех его отверстий. Он даже раздумывал, прежде чем раскурил сигарку, хотя каждый свой день начинал с сигарки. Он даже и не подозревал, что женщина может изменить всю жизнь. Она внесла в его душу собранность и разум.
В комнате в этот день было убрано и даже уютно. Чистая постель, чистое без пятен зеркало, стол и на нём цветы и бутылка портвейна и два бокала. Калумб беспечно развалился в кресле и посмотрел в окно. На горизонте дымила «АЛЯСКА», а Калумб уже знал, что через пару часиков судно причалит и с него на берег сойдёт толпа разудалых морячков, и будет весело целых два дня. Но ещё раньше придёт она. Должна прийти. «Киль обещал, так будь уверен! – подумал Калумб. – Киль же обещал!»
Калумб долго смотрел на бутылку на столе и всё-таки отпил несколько глоточков, налив в бокал.
- Хорошо. – Вздохнул Калумб. Он любил портвейн простой человеческой любовью. Потом он, продолжая потягивать сигарку, выпил ещё немного. А курил Калумб прекрасно, и это было признано всеми. Иначе курить он не мог. «Да, в жизни всё должно быть красиво», - любил он цитировать в стадии приличного опьянения.
На горизонте задымил «ПРЯМО ПО КУРСУ», и капитан его уже пьян, спит и плюёт на всё: он дома! Но до этого он развлекался с пассажирками самого нижнего салона номер «НУЛЬ», которые плывут с ОСТРОВОВ и которых жадность рано или поздно, под старость или в расцвете лет погубит.
- Эх! – Калумб сделал ещё пару глоточков, и бутылка осиротела. Он достал из-под стола вторую. «Может хватит? - мелькнуло в его голове, но ещё два глотка переместилось в преисподнюю Калумба и навсегда. - Уж если Киль обещал, так будь уверен и пей за его здоровье, - подумал Калумб. – И чтоб я делал без этого мозгового треста. Его выдумки! Нет, равных ему нет. За Киля? За Киля! – Калумб сделал долгий глоток. – А вот и Риф!»
Из-за ПОВОРОТА выскочила «АТЛАНТИДА».
«Неплохая штучка для перевозки счастья. - Калумб смотрел вдаль и видел, как Риф смотрел в небо и отражался в море, Риф любил отражаться в море. - Вот и «СПАСАТЕЛЬ». – Калумб посмотрел дальше за «АТЛАНТИДУ». – С островов мчится. С БЛИЖНИХ. Кого-то искали».
«СПАСАТЕЛЬ» пробежал по хрупкой линии горизонта и исчез где-то там же на краю.
С другой стороны горизонта неожиданно появился «КРЕСТ МЕДУЗЫ». Калумб вскочил и подбежал к окну. Заскрипели стёкла, и нос Калумба сплющился, вдавленный в стекло окна.
- Вернулся? Чёрт! Гриф! Как же так?! – кричал Калумб, и ещё пара глотков вина исчезла в его преисподне, и навсегда. – Я б ему!..Эх, женщины, что вы вытворяете?! Вы всё можете, всё в ваших руках… Ещё парочку и хватит. – Калумб пригубил бутылку, но пить не стал, как передумал. – Ну-у. ладно, в другой раз. Гри-и-иф! Ну, надо же! Ну, надо же!..
А Гриф остановил свой «КРЕСТ МЕДУЗЫ» на безопасном расстоянии и стал ждать.
Калумб отошёл от окна и снова развалился в кресле. Почти незаметно прошло какое-то время. На столе стояли три (???) бутылки – две пустые, одна полная.
- Ночью она приснилась, - зашептал Калумб. – Да-да, именно она. Она ещё девочка, я уже старик. Старичок. Старикашка. – Он захихикал. – Но Киль обещал, так будь уверен. А уже темнеет. Сейчас она будет здесь. Вот и мой черёд стать никем. Ха! А клялся, обжился. Нет, не в наших руках. Не в наших. В его? В их? Дурак! Ведь на горизонте уже больше нечему дымить… Это ли главное… - Калумб вдруг приостановил своё шептание и замер.
По улице кто-то шёл. И звук шагов гулко разносился по всем клеточкам Калумба, Калумб слышал каждый шажочек. Именно – шажочек. Сначала шаги показались ему знакомыми.
«Нет-нет, это она, - сказал он себе решительно. - Какие шаги! – Сердце Калумба учащённо забилось, всё внутри него как будто заметалось. Шаги приближались. – Несомненно - это она. Она! – Калумб посмотрел по сторонам. – Та-ак. В комнате всё в порядке. Постель. Стол. Цветы. Вино. Рубашка. Галстук. О-о, царапина на зеркале. – Он поправил на себе галстук. – Всё в порядке… Но шаги… Шаги то знакомые, и припадает, кажется.»
- Тьфу! – Калумб растёр плевок туфлёй. – Это всё-таки она. Робеет, вот и припадает…Войдите! – крикнул он на показавшийся ему стук в дверь.
Дверь скрипнула и медленно с тем же скрипом отворилась. Калумб обернулся, как открыл глаза. Молчал он минуту, не меньше. Трудно описать выражение его лица, если вообще можно было описать. Всё окаменело в нём, как под взглядом медузы Горгоны. Калумб нащупал на столе бутылку, и протяжный глоток, но один, чуть опередил полёт бутылки: за окном разбилось, но не только за окном.
Перед Калумбом стояла величайшая и знаменитейшая проститутка «всех времён, - как говорится, - и народов» хромая Крошка. Ростом она на голову выше многих мужчин среднего роста, вес и рост её были в явной диспропорции, но это то и было её главным козырем. Тело её было исколото именами её поклонников, а их очень-очень не мало, даже если по самым скромным подсчётам. Среди наколотых имён где-то там затерялось и имя Калумба – это где-то и когда-то по большому счёту.
Перед Калумбом стояла гордость всего ПОБЕРЕЖЬЯ.
- Хотя бы пригласил присесть, - сказала Крошка нежнейшим голоском. Вот это голосок! – Как будто никогда не видел, спрячь глаза. Даже стыдно спрашивать, - она прошлась по комнате. – Но я спрошу. – Она остановилась у кровати. – Зачем я тебе нужна?.. У-у-у, чистые простыни! – Она присела на кровать, закинула ногу на ногу, и у Калумба всё перевернулось.
«А ноги у неё получше, чем у Маркизы, - подумал Калумб. – Но ведь не это…»
- Постелил бы коврик на полу, - сказала Крошка. – Вон сколько места, и покататься можно. Давай играть. Меня ждут, ты не один в этом мире.
Рука Калумба в это время шарила чёрт знает где, и выход был найден: С криком «во-о-о-н!» будильник был брошен сильно и метко. Крошка взвыла. Потом…
Потом хромую Крошку больше никто не называл хромой, так как ко всему прочему она стала ещё и одноглазой. Но к чести Крошки она мужественно перенесла удар судьбы-будильника: она одной рукой прикрыла то место, где секунду назад был глаз, другой поправила чулок на левой ноге и, поднимаясь с кровати и преодолевая при этом дикую боль выбитого глаза, нежно, а иначе она не могла, прошептала – ах, как она умеет шептать:
- Ты за это ответишь, мой дорогой Калумб. Мы ещё сочтёмся и на этом свете и на том. Будешь ещё в ногах валяться, но ничего не получишь, ни за какие монеты ни на чуть-чуть.
Ха! Крошка не могла и предположить, что хромая Крошка да ещё и одноглазая она станет ещё популярней, чем просто хромая, и в очередь к ней на приём надо будет записываться уже за месяц да ещё за какой! Она ещё не могла знать, может, только догадывалась, что в один прекрасный день на её груди появится рекордная надпись
«ДЮЖИНА МАТРОСОВ ПЛЮС МИЧМАН. МИЧМАН ОСТАЛЬСЯ НА НОЧЬ ДО УТРА, КЛЯЛСЯ В ВЕЧНОЙ ЛЮБВИ, ОПОЗДАЛ НА КОРАБЛЬ И БЫЛ РАЗЖАЛОВАН В ПОЛОТЁРЫ У КАКОГО-ТО БОГАТенькогоОГО И ПООБЩАЛ ВЫБИТЬ ДЕВЕ ВТОРОЙ ГЛАЗ»
Крошка не знала и ещё того, что под старость она стала б самой состоятельной женщиной ПОБЕРЕЖЬЯ и ОСТРОВОВ.
(может пора присмотреться к некоторым богатым мужчинам: - от переводчика)
Итак, Крошка ушла. Калумб бегал по комнате и опустошал бутылки. Сколько ж их!?
- Киль, скотина, гад, змея, - гремело в комнате. – Эх, сиротинки! – Калумб ударил ногой по груде пустых бутылок. – Да я тебя одной рукой! В глаз! По морде! Да я… да ты… всё, жди! – Калумб подошёл к зеркалу и плюнул в зеркало. – Боги, где вы!? – закричал он. – А-а-а, вот и ты, Килюган. – Он схватил за горло своё отражение в зеркале. - Я знал, ты придёшь посмеяться. – Калумб сжал горло «Киля». – Ты ещё выворачиваешься, смеёшся? Мерзавец! Не отвертишься! Туда! Туда! - Калумб поволок «Киля» к окну, поднял его и бросил в окно. – Здорово я его. – Он потёр руку об руку. – Надо было ещё дать. А, будет знать и так. Да-а-а…
Проснулся Калумб рано. В комнате было свежо и прохладно. Пол был холодным. Калумб подошёл к зеркалу, но в зеркале себя не увидел: зеркала не было.
- Чёрт с ним, - чертыхнулся Калумб. – Ничего не осталось. – Он посмотрел по сторонам. – Может бутылочка. – Он полез под кровать.
- Нет, Калумб, ничего не осталось, - прозвучало в комнате. – Всё выпито, всё истрачено.
Калумб выглянул из-под кровати. На пороге стоял я. Лицо моё было бледным, в животе журчало. Работа!
- Тебе надо уходить, сюда уже идут, - сказал я.
- Много? – спросил Калумб, выползая из-под кровати.
- Один Полковник, - сказал я. – Идём за мной.
Мы вышли из дома. Под ногами поскрипывали осколки разбитого зеркала.
- Стой! – вскрикнул Калумб.
Мы остановились.
- Слышишь? – Калумб нагнулся и прислушался. – Здесь кто-то разбился?
- Нет, - прошептал я, делая вид, что прислушиваюсь.
- А вальс этот слышишь? - выпрямился Калумб и показал рукой непонятно куда.
- Тоже нет. – Я как растерялся.
- Чей же он, этот вальс? – Калумб задумался и вскрикнул: - Да, а как же бой?
- Боя может и не быть, - попытался я соврать: ведь надо ж Калумба спасать от Полковника. Соврав, я растерялся ещё сильней.
- Ладно, пошли. – Калумб махнул рукой.
- Куда? – Я вздрогнул. – Ах, да, - спохватился я тут же.
Иногда в жизни случается что-то, кажется лишь эпизод, но колесо жизни разворачивается на сто восемьдесят градусов.
Х М Е Л Ь
Тем временем, может, раньше, может, позже.
Поезд остановился.
Хмель вышел из вагона. Была ночь. Вокруг темнотой раскинулась БЕСКОНЕЧНАЯ СТЕПЬ. Далеко впереди светился ЭТОТ ГОРОД.
Хмель посмотрел на небо: Млечный Путь делил небо пополам. Хмель раскурил сигарку. Ему захотелось послушать сверчков и он решил отойти подальше от поезда. В этот момент в тамбуре обозначился человек, он высунул голову из вагона и посмотрел по сторонам. Хмель сразу разглядел в нём нездешнего.
- Выходи, не бойсь, - сказал Хмель. – Будем час стоять, пока скорый не пройдёт.
Незнакомец осмотрел Хмеля и спустился на землю.
- Убийца или просто Хмель, - представился Хмель и протянул незнакомцу руку.
- Роберт, инженер, - промямлил незнакомец и прикоснулся к руке Хмеля.
- Погуляем? – спросил Хмель.
Роберт-инженер безразлично пожал плечами и подумал: «Расскажу, вот посмеёмся. Ехал с убийцей, гулял с ним по степи».
- Сверчки поют здорово, - сказал Хмель. – Всегда их слушаю. Ты куришь?
- Иногда, но сейчас не хочу, - ответил Роберт-инженер.
- А я курю. – Хмель затянулся, выпустил клуб дыма. – Не могу без табака. Ещё б пивка.
«Простой народ, - думал Роберт-инженер. – Ни забот, ни хлопот. Но работают, говорят, хорошо.
- В ЭТОТ ГОРОД? – перебил размышления Роберта-инженера Хмель.
- Да. – Роберт-инженер посмотрел вдаль в сторону ЭТОГО ГОРОДА. – Нефть качать.
- А-а-а, качать. – Хмель, затягиваясь сигаркой, тоже посмотрел в сторону ЭТОГО ГОРОДА. – Ничего не выйдет, - выдохнул он дымом. – Мы нефть никому не даём. Только себе. Так нам Учитель наказал: никому нефть не давайте и не продавайте, только себе.
- Ваша нефть лежит под каблуками, стукни и хлынет, – сказал Роберт-инженер. – Тут за мной уже едут и Джек, и Ганс, и ещё какой-то Франсуаза. У них денег так вообще даже куры не клюют.
– Приезжали тут лет десять одни. И где они нынче? – Хмель вздохнул. – А про кур ты здорово загнул.
Роберт-инженер промолчал.
- Но всё это мелочи. – Хмель перевёл свой взгляд на Млечный Путь. – Я думал, ты на бой едешь.
«Ничего себе мелочи! – подумал Роберт-инженер. – Для них это мелочи. Интересный…»
- Из вашей нефти можно даже сыр делать, - сказал Роберт-инженер.
- Сыр – это хорошо. – Хмель посмотрел куда-то вдаль. – А коров у нас миларды. Миларды! Ты понимаешь? Вон там вон в степи у самых гор. Да-а, наши РЕЗКО ВЕРТИКАЛЬНЫЕ ГОРЫ – это…
- Да я насчёт сыра пошутил, - улыбнулся Роберт-инженер. – Это так аллегорически…
- Да-да, я понимаю, я помню, нам Учитель рассказывал, что МУРАВЕЙНИК погряз в этих аллегориях или как там это кличат. Весь-весь. – Хмель посмотрел на кончик сигарки. – А ребята наши копают нефть, зарабатывают на пиво, на разную там необходимую для жизни ерунду, а чтоб куда-то возить! Есть правда один пятидесятого размера…Но сыр – это хорошо.
- Да я пошутил на счёт сыра, - сказал уже серьёзно Роберт-инженер. - Хотя, - он задумался.
- А я на бой еду, - сказал Хмель.
- На бой? – спросил Роберт-инженер.
- Да, на бой.
- А что за бой такой? – спросил Роберт-инженер. – Весь вагон только о каком-то бое и говорит.
- Глупость, как я думаю. – Хмель сплюнул. – Кто-то из этих, - он задрал подбородок и кивнул несколько раз Млечному Пути, - против, а Учитель почему-то молчит. А ты сам откуда?
- Из столицы.
- Из столицы. – Хмель покачал головой. – И сколько их этих столиц у вас в МУРАВЕЙНИКЕ? – спросил Хмель и, не дожидаясь ответа, продолжил: - А я тутошний. – Он затянулся, выпустил клуб дыма. – Эх, пивка бы. Любишь пиво?
- Иногда пью, но не увлекаюсь.
- А мы, как соберёмся, так гудим. – Хмель рассмеялся. – Как-то поспорили, даже не помню, с чего всё началось. Наверно, как всегда, с пива. Накачались ух! Здорово. А он мне вдруг, что я не прыгну с КАМНЯ КАЛУМБА. Я, конечно, не дожидаясь, пока принесут ещё пива, ему по морде. Представляешь, мне и такое в лицо. Так вот, он мне по морде. «Я - ему, он – мне» называется. Забили, короче, пари… Ты был на КАМНЕ КАЛУМБА? – спросил Хмель и тут же как спохватился. - Ах, да, нездешний. Роберт! Помню-помню, Робертино. Так во-о-от, Робертино, пари то мы забили, но наступил тот день. – Хмель затянулся, выпустил дым носом. – Противно вспоминать.
«Все они такие, - подумал Роберт-инженер. – Сначала творят, потом плачут. Знаю таких…»
- Тогда Калумб исчез. Знаешь Калумба? – Хмель ткнул куда-то сигаркой.
- Нет, - покачал головой Роберт-инженер.
- Нет? Ах, да! Столичник! Я знал, кто его. – Хмель посмотрел куда-то в небо. – Если бы не Полковник. Знаешь Полковника?..Ах, да! Столичник. Законы эти его. Законы Полковника. Он их называет «Законы души». – После этих слов Хмель на некоторое время задумался, дымя сигаркой. – Засадил он меня, короче. Ну-у, не в том смысле вашего МУРАВЕЙНИКА типа прокурворы, судьи… Давно это было. Отсидел я, короче. Немного, но отсидел. Немного, это если сидеть. А то на ДАЛЬНИХ! Ты только представь! Чуть говорить не разучился. – Хмель затянулся и долго выпускал дым тоненькой струйкой. – Эти ДАЛЬНИЕ. ДАЛЬНИЕ ОСТРОВА! Я и женский монастырь. Типа того. Больше ни души. Забрались девки и живут себе нравственной жизнью. Стервы, а я у них как бы начальник. – Хмель задумался. – Ну, и насмотрелся я там. – Хмель постучал ногой по колесу вагона. – Ну и колёса, и квадратные, и как почти круглые и… что там, колёса самых различных диаметров! – Хмель затянулся сигаркой, закрыл глаза и выпустил дым тоненькой струйкой. – Ты видел когда-нибудь плантатора с кнутом в руке и в сомбреро на голове? А-а-а, - Хмель открыл глаза и посмотрел на Роберта-инженера с усмешкой, - вот так и я только без плети. Я так. Исправительная называется. Самых разных возрастов, и все по собственному желанию. По вашему это коммуна. А? – Хмель как-то сокрушённо покачал головой. – Сбежал я. Нет, то был побег не ради побега, а побег как из себя. А? Послал я их всех, а сам сбежал. Эх, - Хмель посмотрел по сторонам, на кончик сигарки, - пивка бы. А? – Он затянулся, выпустил дым и некоторое время молча смотрел в небо. – А у нас он себе, я себе, ты себе. А, каково! Потом Киль того, и Калумба туда без права на бегство. А? – Хмель вопросительно посмотрел на Роберта-инженера. – Молчишь. Да-а, а смех! Ты когда-нибудь слыхал, как они смеются? – Хмель приблизил своё лицо к лицу Роберта-инженера и попытался заглянуть в его глаза. – Нет, вижу не видел. Глаза слишком прозрачны. Их смех может разрушить всё, особенно, когда он в спину. – Хмель плюнул куда-то в темноту и прислушался. – Этот смех отбивает всякую охоту вообще. Они там живут десятилетиями. Хозяйство, рыба, свой порядок, свои законы. Ты знаешь баб? – спросил вдруг Хмель.
- Я женат, - ответил Роберт-инженер.
- Да я не об этом, - Хмель махнул рукой. – Они свирепы. Мой карабин был всегда заряжен, а они дуры не верили. Патронов много, одно спасение. Но всех не перешибёшь…
- И многих вы убили? – спросил Роберт-инженер.
- Убили? – Хмель почесал лоб. – Да я не о том карабине. Перешибить не убить. – Хмель захихикал. – А ты что подумал? – Он хихикал ещё некоторое время. - Но пива там нет. Не пьют стервы. «СТЕРВЫ НЕ ПЬЮТ» - их самый страшный лозунг. И у каждой своя история, и в основном неудачная, и в основном из-за нас, мужиков. – После этих слов Хмель долго молчал, глядя на кончик сигарки.- Да-а-а, мужико-о-ов, - произнёс он потом как-то грустно. - А вот в ЭТОМ ГОРОДЕ… Ты в город?
- Да, - ответил Роберт-инженер.
- Тебя туда-а-а бы, но там пива нет. Тоска. Смерть. То ли наши места. – Хмель повертел головой в разные стороны. – Нет, но что ни говори, а самый счастливый человек это собака. Вот Флинт, к примеру, человечище. – Хмель сделал коротенькую затяжечку и выпустил дым краем рта. – А я беглый. Совсем беглый, до чёртиков. – Хмель посмотрел на небо.
Звёзды. Кругом звёзды. Роберт-инженер слушал Хмеля и спрашивал себя: «Зачем он мне всё это рассказывает?»
- Была у меня одна баба. – Хмель плюнул куда-то в темноту. – Любили. Тут Полковник заявился. Говорю: «Жди. Не дождёшься, убью!» - Клялась, на чём только ни клялась. – Хмель вздохнул, посмотрел на кончик сигарки. – Пивка бы. А здесь рядом море начинается. Сейчас тихо, а в шторм всё слышно. Представляешь, ночь, звёзды, степь, сверчки и грохот волн. И совсем рядышком, всего с полсигарки хода. Любишь море?
- Да, я часто бываю на Гавайях, на Канарах, даже в Крыму был два раза.- Роберт-инженер вздохнул.
- А у нас дикая жара, ветрюган и кругом один песок, куда только ни кинь свой глаз…Нет, конечно, есть и деревья и зелень. – Хмель посмотрел куда-то назад вдоль поезда. – А там вон холмы, почти горы и за ними сразу РЕЗКО ВЕРТИКАЛЬНЫЕ ГОРЫ, и луга на них. И коров почти милард голов…
- Сколько-сколько? – спросил Роберт-инженер.
- Милард, ну всё, что больше тысячи. – Хмель затянулся, глядя на кончик сигарки, и выпустил дым куда-то в небо. – Как-то раз сделали парусник, чуть не утонули. – Хмель рассмеялся, Роберт-инженер вздохнул. - Вот весело было, продолжил Хмель. - Унесло к КАЛУМБОВЫМ. Еле до берега добрались. Волны были такими приличными. Мари, ту самую, чуть не потеряли. А Норд куда-то исчез. Потом уже через месяц почти, когда с ним все уже давно простились, явился. А?
«Являются святые», - зачем-то подумал Роберт-инженер.
- В «ТОЛСТЯКЕ» по такому случаю пустых мест не было. Чуть всё не спалили! Представляешь? – Хмель взглянул в глаза Роберта-инженера. – А Норд тогда рекорд установил: двадцать пять кружек пива в единицу времени. Да разве такой утонет! Тут никакого моря не хватит. – Хмель рассмеялся, затянулся. – Эх, пивка бы.
Потом наступила пауза, Роберт-инженер скучно смотрел в небо, Хмель – задумчиво в одну точку где-то у себя под ногами.
- Это ещё Соня с нами не было, - заговорил Хмель. – Он в то время генетикой увлёкся. Генетика. Чёрт знает что. «Назовут же», - подумал я тогда.
- Генетика, это, - Роберт-инженер посмотрел на свои ладони. – Как бы попонятней…
- Так вот, - перебил его Хмель, - когда Дуралей сказал мне об этом, я перерыл всю свою память, но такой бабы в ней не было. – Хмель рассмеялся. – Эт я сначала подумал, что генетика – это такая женщина. А Сонь разъезжал по всему ПОБЕРЕЖЬЮ и разглядывал всех младенцев. Ты понимаешь?
- А-а-а, - понимающе кивнул Роберт-инженер и шмыгнул носом.
- Поймёшь ещё. Это Филипп, о-о-о! – Хмель потряс кулаком с оттопыренным большим пальцем. – Филипп мне всё объяснил. Придумают же такую науку. – Хмель затянулся, выпустил дым длинной тоненькой струйкой. – Но интересная наука. Интересная. Даже меня заинтересовала. – Это когда, помнишь, Лима рожала Соню. Ты знаешь, кто такой Сонь? Нет? Так вот, когда Лима рожала, все притихли. Сонь не вылазил из «ТОЛСТЯКА», всех подряд угощал. Ему до смерти хотелось стать отцом. Он верил в себя и в Лиму. И когда наступил тот самый день, Сонь был неслыханно пьян. Ему принесли прямо в «ТОЛСТЯК» и показали. Он в миг протрезвел. – Хмель рассмеялся. – Девочка была чёрной. «Ах ты дрянь», - сказал тогда Сонь, но сильно и надолго задумался. Он поднял всех своих родных и предков, поднял грубо почти за шиворот: все они были белыми. Целый месяц он посвятил изучению её рода, дошёл даже до макак: чёрных не было и там. Ему намекали на дядю Сэма, хорошего мужика - грузчика с «АЛЯСКИ», откуда-то почти с ТОГО СВЕТА то есть из МУРАВЕЙНИКА. Он, дядя Сэм то есть, что-то вроде уголька привозил. Частенько, а потом исчез. Вдруг. А у них, как ты сам знаешь, может и по себе, всё не такое, как у нас. Вот она и стала чёрной. А Лима типичная баба. Сонь злился и ругался: «Ничего не знаю ни её, ни её. Куда спрятали мою?» А она, Элка эта, ничего девчушка. Хоть и чёрная, но такая симпатична, где-то даже и на Соня смахивает. Сейчас у Рифа в баре. Поёт стерва здорово. Представляешь длинное чёрное платье. А сам Риф на фоно мастак, что ни говори. И где он такому выучился? Не знаешь?
- Нет, - ответил Роберт-инженер и зевнул-зевнул.
- А на балалайке! – Хмель представил сигарку балалайкой, а другой рукой изобразил движения по струнам. – И где он только выучился так. Наверно, у дяди Вани. У них с Элкой особенно здорово это получалось: «Э-э-э-а-а-а-вэ!» – И на барабане может: «Та-та! Та-та! Дзень!» – А она: «Па-ра-па-ра-ба-ба. Э!» - И в барабан может, кого угодно и в чей угодно. Особенно Люськин Блюз у них шёл. И придумают же такое! – Хмель вдруг затянул-запел что-что тягучи-тягучи. Роберт-инженер слушал, сморщив лицо. Хмель вдруг умолк, раскурил почти погасшую сигарку и затянулся. – Эх, пивка бы, - сказал он, выпустив клуб дыма. – Нет, что ни говори, а нужна она нам. Вот как. Нужна. И всё тут. А что Сонь? Сейчас и он от неё без ума. Да-а, поёт, стерва, здорово. А Сонь и Пьянь всегда вместе. Трезвыми их видели всего раз, и я был из них самым трезвым, но хуже любого пьяного. Они лежали под лавкой около Ибна и играли в шахматы, и ещё как играли! Без королей. Нет их у нас, нет королей. Да и зачем они нам. А вот Пьянь! Ты знаешь Пьяня? – спросил вдруг Хмель.
- Вы будете рассказывать мне про всех ваших? – спросил Роберт-инженер, и вид у него был не очень довольный рассказом Хмеля.
- Да и сколько их там то наших. – Хмель развёл руки в стороны. – А Пьянь человечище! Двадцать пять кружек за час, две с половиной за минуту, это не каждый сможет. Кого он уважает, так это меня. Сонь? Ну, нет, Сонь не спец по пиву. Сонь всегда пьян, вот этим он и знаменит. Пьяный-пьяный, но видит всё. А как соображает! А всё школа Филиппа. А Грех ничего не пьёт, но наш. Был. А потом… – Хмель затянулся. – Эх, пивка бы, - сказал он, выдыхая дым. – А Маяковский у нас теперь стихи пишет. С Байроном они сошлись вдруг. – Он придержал за локоть Роберта-инженера, который уже поставил ногу на подножку поезда. – Знаешь такого?
- Да вроде как, - нерешительно заговорил Роберт-инженер, опуская ногу на землю.
- И ничего получается. – Хмель посмотрел на небо. С минуту-другую молчали, Хмель покуривал. – Мы всегда и везде с Учителем, - нарушил молчание Хмель. – Он в стороне, но с нами. Во-о-он, видишь? – Хмель показал сигаркой куда-то в небо.
- Что? – Роберт-инженер напрягся, взглянул в небо. – Ну-у, звёзды…
- Врёшь. - Хмель сплюнул. -.Учитель! Вот только зря он переименовал ТОТ СВЕТ в МУРАВЕЙНИК. ТОТ СВЕТ как-то смотрелся лучше. И… - Хмель посмотрел на кончик сигарки, - так во-о-от, пришёл я из тюрьмы… Конечно, а как ещё назвать, тюрьма и только. Так вот, пришёл, а мне говорят, что Мари с Килем уже того. – Хмель притопнул несколько раз левой ногой. – Может, знаешь, я к ней. Думаю: «Ах ты стерва!» - А она мне: «Всё врут». – «Докажи», - говорю. « Сам докажи», - она мне. Я бы её никогда и пальцем не обидел, этот ж Мари, моя Маринэ! Я к Килю. Это он тогда в кусты ушёл, когда Калумба повели. Иду и думаю: «Одного продал, так почему бы и другого не сплавить, шутник крысиный». Тебя когда-нибудь продавали?
- Нет, я же… - Роберт-инженер не договорил.
- Так вот, я к нему, - перебил его Хмель. – А он, как знал, в плаванье убёг. Потом уже я узнал, что где-то около ПУСТОЙ БАНКИ он вывалился за борт, и его больше никто не видел. Может, кто и помог, но только не я. А был тогда сильный ветер, море кипело. Я снова к ней. «Если не врёшь, - говорю, - садись в лодку. - А лодка отменная, ещё дедовская. - Садись, - говорю, - в лодку! Если ни разу не крикнешь, поверю тебе». Берег почти исчез из виду. Я гребу что есть сил. Она смотрит на меня и плачет. «Тебе чего?» - спрашиваю. « Дурак ты, - говорит она. – Плывём назад», - «Не плачь, - говорю, - а то опять в море». – А она и плачет, и смеётся. И шторм крепчал. Не рассчитал я своих сил, ставлю по волнам, как надо, а меня всё разворачивает и разворачивает. Эх, корма моя. – Хмель затянулся, посмотрел на кончик сигарки, выпустил дым носом. – Пивка бы. – Он сплюнул от досады. – Перевернуло нас. – Хмель посмотрел на окурок сигарки, бросил его под поезд и достал из кармана рубашки новую сигарку. Закурил. – Во-о-от. Ну, а Пасса то ты знаешь? - Роберт-инженер как-то нерешительно отрицательно покачал головой. - Нет? Не может этого быть! – Хмель как-то подчёркнуто с опаской посмотрел по сторонам. - Он тебе этого может не простить. Он не любит, когда его не узнают. Нет, не любит и ох как. Пасса выпустили на манеж совсем недавно. Связался с Инспектором. Потаскун ещё тот. Тьфу! Записку инспектору «сегодня гребу банк» и далее. – Хмель ткнул туфлёй в рельсу. – Инспектор смеётся. Знаешь, как Инспектор смеётся? Милый человек! Вот смотри. Левая гуа уша верх ху павая низ по нохами сё ши и хе-хе-хе. – Хмель отчаянно раскашлялся. – Только все они за одно. Та-а-ак, за одно – это я уже сказал. «Босяки! Лоботрясы! - смеялся Инспектор. - Меня же этим не проймёшь». Это сначала было так, до того, как Пасс чисто сработал. Потом опять записка «сегодня в девять» и подпись. Инспектор - нос в ногах: «Полковник, что делать!» - «Брать!» - А что ещё мог сказать Полковник. Хорошо, что не сказал «убрать!» Но Пасс! Пасс всегда с Алиби. Его Алиби всегда в порядке, всегда за него и всегда выглядит так, что, глядя на неё, жить не только не хочется, а хочется ещё больше. А уломать её ой как трудно. Но Пасс с Алиби, как с любой…ну-у-у, не совсем с любой, тут я загнул. Жена всё-таки! - Хмель погасил сигарку о подошву туфли и посмотрел куда-то вдаль. – А до РИФОВ тут плевком достать.
Роберт-инженер зевнул.
- А мы не зеваем. – Хмель тихонько рассмеялся. – Чуть что, так сразу. Вот только с Люськой. Ух! Всё ничего, вот только сучковатая.
- Сучковатая – это как? - заинтересованно вдруг спросил Роберт-инженер.
- Зверь, - улыбнулся Хмель. – Но зверь! Раз, представляешь, раз зевнул, а она уже лицом к стенке и отстань. – Хмель посмотрел на погасшую сигарку. – А ведь море кругом, только выйди и море. Потому помню у той же Люськи, вышел ночью по делу, сам понимаешь, и хорошо, что всё у неё снял, а то промокло бы и до утра, а надо было уходить в рань. Да-а, море, кругом море. А как-то Калумб спросил меня: «Куда это Полковник уезжает каждую осень на целый месяц?» - «Только Учитель и знает», - ответил я. Да, каждую осень Полковник уезжает. Может, потому нам осенью грустнее всего. Мы перестаём шалить, а девки наши желтеют. И до любви, как до ДАЛЬНИХ. Этот месяц! Эх. - Хмель пытался разжечь спичкой сигарку, но никак не мог: спичка всё время гасла раньше времени, отсырела что ль. – А вот после Манькуни сто дней плевался. А что до РИФОВ, так одним плевком. – Огонёк спички всё-таки осветил лицо Хмеля: когда смотришь на него, то сначала видишь полкружки пива, потом где-то далеко в углу рта сигарка, но за той же полкружкой пива, дальше и чуть ниже челюсть с подбородком в рыбьей чешуе, потом опять пиво, но уже полная кружка, и там в ней в глубине глаза и взгляд небрежный и грустный, когда кружка пуста, но яркий до ослепления, когда в ней что-то колышется; нос и уши его ничем не примечательны, если убрать обе кружки, но тогда исчезает и сам он – Хмель.
- А потом приехала какая-то кляча с ТОГО СВЕТА. – Хмель наконец-то раскурил сигарку. – Тут недалеко: обогнул ГРИНЛАНДИЮ, - Хмель свернул ладонь под прямым углом, - если сумеешь, а там не успеешь и кружку поднять – СВЕТ…Да что я тебе разжёвываю, ты и сам это знаешь.– Хмель посмотрел на огонёк сигарки. – Во-о-от, выходит один в очках, в чёрном халате, волосы длинные по самые гривенные, а под мышкой, хэ, - Хмель скривил рот, - шахматы. Он сел на парапет и думает. Расставил фигурки и думает. Ходит по доске и думает. Его обступили. Он одного сделал, другого и так далее. И не просто так, а на кутумчики делал. Его затащили в «ГЛУШЬ», в наш трест мозгов, сам знаешь. Он и там одного сделал, другого и так далее. И всё молча. Закурили тогда все сразу. И полилось пиво. Рекой полилось! Все задумались, все навалились. А он как заорёт что-то не по нашему и шахматы об пол. Позвали грамотеев, а их у нас не мало. А он говорит, что ему свет мешает и дым. А Смех! Ха… Но Смеха то ты знаешь. Он сидел в углу. Да-а, со Смехом один смех. Ему тогда было обидно, он был тогда самым серым. Ещё бы, кто же это… Роза? Да-да! Она! После всего она отвернулась к стенке и типа того «не мешай». «А деньги?» - спросил Смех. Она, засыпая, буркнула что-то вроде «завтра». Он её за плечо и к себе: «Что, до утра ждать?» - Но ты не знаешь Розку. Она его ногой, и не то, что знает, куда бить, а очень здорово это у неё получается. Короче, Смех тогда хмурый и злой, как на ТОМ СВЕТЕ, короче, подходит он к той очкастой рыбе, берёт руками за зубы верхние и нижние, и пасть открыта. «Гений? Эт мы сейчас посмотрим, - сказал Смех и посмотрел по сторонам. – Лей!» - крикнул он кому-то. Ну, налили тому очкастому гению с бочонок, потом ещё чуть-чуть. Очкастый больше не играет, а ведь здорово играл. Всех того! Положили его на «АЛЯСКУ» пузом вверх и отправили на ТОТ СВЕТ, а потом, - Хмель, как что-то припоминая, затянулся, выпустил дым густым клубом. – А я бездомный, - сказал он вдруг. – Не веришь? Совсем бездомный. Одну ночь у Калумба за бутылочкой, пятой, потом у Леня, как у себя дома, одну ночь у Люськи, другую а то и две подряд у Розки, и Манькуне достаюсь чуть-чуть. И всё как человек. А деньги? А их никогда не будет. – Хмель посмотрел вдоль вагонов. – Эх, вагончики-вагончики. Рыбу везут с ЮЖНОЙ БАНКИ. Откуда ещё. – Хмель зажёг спичку и поднёс её к табличке на вагоне: «Ю.Б.!» - написано на ней. – А Директор столб, - Хмель погасил спичку и бросил её под вагон, - но не деревянный. Думаю даже, что – столбище. Деньгами ворочает, как рыбой на удочке. О-о! Такой столб и не свалишь. Это когда один день пива не было, он появился. Раскрылся, как какой-то, не помню, цветок. Перевернул всех-привсех. Но молодец, не пожадничал, объединился с Учителем и Дуралеем, и с тех пор… - Хмель как-то неудачно затянулся и раскашлялся. – Эх, пива бы, - продолжил он. – А я один. Совсем один. – Он сделал коротенькую затяжечку и посмотрел себе под ноги. – Вот только выйдешь на НАБЕРЕЖНУЮ, но один. Теперь нет и тогда нет. А на НАБЕРЕЖНОЙ можно увидеть кого угодно и в самом различном. И в костюмах и в дырах. И волосатая грудь, а то и больше, и рваные шрамы. Тут всегда людно, тут не стесняются. Ведь свои, а чужие – так тоже свои. Сегодня богач, завтра как все. Иначе никто не может. Сегодня полный карман, завтра без пиджака. Сегодня в руках две, завтра ниодной. Но с протянутой рукой никого не увидишь. Или: шторм, вокруг свистит, а Йоб в лодку. «Привет, Йоб!» - кричу ему, а он: «К чертям собачьим!» - и в лодку, а потом ищут неделями. Сам приходит. Пароход уже ту-ту, а он даже шляпу уронил. «Ты куда, Брех?» - кричу. «К чертям плешивым или со мной!» - отвечает он неприличным жестом. И выбора нет, совсем нет. Только пятки свистят…
- Сверкают, - поправил Роберт-инженер.
- И сверкают тоже, - согласился Хмель. – А проституток тьмы. Продают все всё. Это там в МУРАВЕЙНИКЕ проститутки, а у нас люди. Проблема третьего решается легко и просто, только опусти руку в карман. Но если нужны силы, туда и только туда. Там других нет. НАБЕРЕЖНАЯ! – Хмель глубоко вздохнул и посмотрел на небо. – Пивка бы! А Дуралей, - Хмель сплюнул в темноту, - как напьётся, так кричит: «Отвяжите кирпич прошлого! Умоляю, отвяжите!» - Хмель затянулся. – Пивка бы. А Каулмба уже почти схватили, Полковник уже руки мыл с мылом. Вот смех-то! Калумб нырь в ЩЕЛЬ МАРКИЗЫ, и иди ищи его. Пока Полковник собирался обогнуть ГРИНЛАНДИЮ, а он собирался, я это точно знаю, Калумб уже был на ТОМ СВЕТЕ. ТОТ СВЕТ, конечно, не лучший вариант, но лучше, чем… А ЩЕЛЬ МАРКИЗЫ найти нельзя никак. Это тебе не ФАЛЬШ-ОСТРОВ со всеми своими прикидонами и не ВЛИП-ОСТРОВ. Калумб то это всё знает. А кто, как ни Калумб. – Хмель вдруг резко оглянулся. – Показалось. – Он покачал головой. – Зубы железные! Но Калумб, если ему очень надо, может. - Хмель рассмеялся. – А его камень! Никто не верил. Ещё бы, полкилометра глубины и вдруг камень. Пока те не сели всем своим килем. Ругались, как черти. Да-а, КАМЕНЬ КАЛУМБА, - Хмель оттопырил большой палец правой руки, остальные сжал в кулак и показал Роберту-инженеру, - это вещь в себе и еще та вещица. – А у Челя кулак – арбуз, живот – два, но каких! А за лысину Брита на ТОМ СВЕТЕ дают милард. Мало. Теперь, правда, Соль втискивается. А Риф – адмирал, но без флота. – Хмель затянулся. – А у меня судьба – скорпион. Хочешь, покажу?
Роберт-инженер сделал шаг назад.
- Ладно, потом. – Хмель усмехнулся. – Так, во-о-от, - он затянулся и долго, вытянув губы трубочкой, выпускал дым тоненькой струйкой, - стал искать я её глазами. Плавала то она здорово. Ох, как здорово и ещё, как это делают большие рыбы, важно-приважно. Короче, нет её ни рядом и нигде. Потом что-то ударило меня по ногам. Нырнул. Она! Я за волосы, но она вырвалась. Как, сам не пойму. Наверно волны хлебнул. Пивка бы. – Хмель закрыл левый глаз и правым пристально посмотрел на Роберта-инженера, и тот растерянно заморгал глазами… нет, тот беспомощно развёл руки в стороны. – А меня несло к берегу, - продолжил Хмель раскрыв левый глаз. – То к берегу, то обратно, раз туда, два обратно. Но мы то знаем… Короче – к берегу. Нашёл я её недалеко от себя. Живая. Лежит, смотрит в небо и улыбается. Я лёг рядом, обнял. Ведь я только её и любил. Ты любил когда-нибудь?
- Да, я женат, - ответил Роберт-инженер.
- Я не об этом. – Хмель начал гасить сигарку. – Спрашиваю её: «Чего улыбаешься?» - А она посмотрела мне прямо в глаза и улыбается в глаза: «Как я тебя! А?» - И, знаешь, сам не знаю почему, мне вдруг так обидно стало, если б кто только знал.
- Да-а, - протянул Роберт-инженер, - а лодка хорошая была? Дорогая?
- Иль крикнуть «Привет, Учитель! - Хмель посмотрел далеко в море. – Ведь я из твоего ПЯТОГО ЛЕВОГО!» А в ответ… - Хмель посмотрел в глаза Роберта-инженера. – И что в моей голове сегодня так много! Я наверно тебя утомил чуточку?
- Чуточку, если так скромно, - улыбнулся Роберт-инженер.
- Говорят, что сразу после того, откуда я дёрнул, и не такое с головой происходит. Тут ничего не поделаешь. – Хмель спрятал окурок сигарки в карман брюк и, как спохватившись, скрылся в темноте, крикнув уже из темноты: - Пора. Скоро бой.
И Роберт-инженер вдруг заплакал, глядя в темноту, в которой скрылся Хмель: он вспомнил Хмеля – они сидели за одной партой в первом классе.
Г О Л О С О В А Н И Е
Тем временем, может, раньше, но не позже.
- Итак! Карты под стол! Хмель. Калумб. Лень. Пасс. И так-так-так далее, э-э-э, все в сборе, пора начинать, - шумела ТОЛПА.
- Но ведь нет противника?!
- Есть противник! Учитель! Директор! Дуралей! Филипп! Катульский! Выходи! – шумела ТОЛПА. Загремели засовы, и они – Директор, Дуралей, Филипп, Катульский и … вышли. Солнце светило ярко и слепило глаза. – Вот противник! Начинай!
Они – Директор, Дуралей, Филипп и Катульский молчали.
- Начинай!
- Нет Учителя.
- Где он?
- Никто не знает.
- Его видели у БАЗАРА.
- У БАЗАРА не может быть!
- Обойдёмся без него.
- Но ведь получится два на два.
- И мы ещё!
ТОЛПА зашумела.
- Дистанция сто шагов.
Они – Директор, Филипп, Катульский и Дуралей – вышли вперёд и, пройдя сто шагов, остановились. ТОЛПА замерла и задержала дыхание. УЛИЦА ДРЯНИ была узкой, и ТОЛПА заполнила её всю доверху.
- По УЛИЦЕ ДРЯНИ шагом марш!
И все пошли.
- Но надо спешить, бой ведь не будет ждать, - нарушил границу Филипп. – Скажи, Дуралей.
- Нет, не будет, не будет ждать совсем. – Дуралей держал в руках кружку пива, прижав её к груди у сердца.
- Я считаю, - Директор тронул Катульского за плечо, - что бой…что бой...
- Должен-не-должен-не-должен-не-не-должен, - как-то размазано пропел Катульский, зашнуровывая на ходу ботинки почти пятидесятого размера.
УЛИЦА ДРЯНИ самая старая улица ЭТОГО ГОРОДА. Узенька, извилистая и…правильней называть её УЛОЧКА ДРЯНИ. Знаменита она тем, что на ней родился и жил легендарный Гриф - прошло уже много лет, но ему до сих пор не могут простить тот день, когда в городе не было пива. «Как это так, - шумело тогда у всех в головах, - нигде нет пива?!!»
Они остановились у развалин дома Грифа и сняли шляпы.
- Если состоится бой, обязательно приедет Гриф. – Директор первым надел шляпу. – О-бя-за-тель-но-при-е-дет-Гриф! И пиво исчезнет и, может, навсегда.
- И ты боишься его, но ведь он нам не нужен не по этой причине. - Филипп надел шляпу вторым.
- Не нужен и не нужен даже без причин. - Дуралей провёл рукой по голове.
- Кто знает. – Катульский ехидно пожал плечами. Он шляп не носил.
- Ну, что вы жуёте? - прошумело в ТОЛПЕ. – Бой или не бой?
Они - Директор, Филипп, Катульский и Дуралей - промолчали и, может быть, это был их правильный ход.
Перед тем, как влиться в УЛИЦУ БЕЙ ИХ, УЛИЦА ДРЯНИ делает изгиб в строну ПЕСКОВ и вливается ПРОСПЕКТ ВОН. Как это так? Никто не знает. Никто. Но и здесь уже с обеих сторон стояла ТОЛПА.
- Что решили?
- Бой будет?
Директор молчал. Он не знал, что сказать ТОЛПЕ, и возможное появление Грифа на его решение никак не влияло. Он не знал и всё, и как-то настороженно посмотрел на Филиппа.
Филипп тоже молчал. Он не готов был дать ответ ТОЛПЕ. Боялся чего-то? Нет. Просто не знал ответа и был не готов. ТОЛПА, Директор, Катульский как-то смешались в его голове на ярком фоне его «ТЕАТРА ЖИЗНИ».
Со стороны было видно, что они оказались не готовы к этому дню, а ведь было достаточно времени. Увы, со стороны ведь почти всегда видней.
ПРОСПЕКТ ВОН остался позади. ТОЛПА увеличивалась. УЛИЦА БЕЙ ИХ представляла собой коридор с глазами.
- Дай я выступлю, Директор.
- Выступать, Катульский, никто не будет. Таковы условия. Либо «да», либо «нет». Если поровну, то мы решим.
- Да разве вы не видите, что они боятся.
- Пусть тогда голосуют тайно.
- Тайно! Тайно! – кричала ТОЛПА.
- Пусть голосует только триумвират!
- Филипп и Катульский отойдите в сторону и занимайтесь своими делами.
- Так нет же Учителя.
Филипп и Катульский переглянулись с Директором и, получив от него одобрительный кивок, под шум ТОЛПЫ отошли в сторону, а Директор потом наклонился над ухом Дуралея и что-то ему сказал. Дуралей согласно кивнул головой и поднял руку. ТОЛПА стихла.
- Уважаемые, вопрос выходит далеко за пределы нашего ПОБЕРЕЖЬЯ. Может выйти. Мне и уважаемому, - он кивнул на Директора, - нам кажется, что этот вопрос должны решать вы.
Их глаза - Директора и Дуралея с одной стороны и ТОЛПЫ с другой - встретились, море зашумело, и Директор и Дуралей под шум ТОЛПЫ зачем-то продолжили движение по УЛИЦЕ БЕЙ ИХ.
Потом вдруг стало тихо. Только сзади гул шагов: раз-два-три! раз-два-три!.. УЛИЦА БЕЙ ИХ уже кончалась. На ДИКОЙ ПЛОЩАДИ они завернули на УЛИЦУ БЕГИ! Здесь было тихо, и пахло песком. До ПРОСПЕКТА С МОСТА ещё надо было идти.
- Куда мы идём? – как опомнилась ТОЛПА.
- Молчите! Не мешайте думать! Я должен посчитать и написать завещание, если бой состоится, или повеситься, если он не состоится, - прокричал Дуралей.
В ТОЛПЕ рассмеялись.
- Не неси чепухи, это же одно и то же, - сказал Директор. – Мы идём голосовать на ПУСТЫРЬ. Это самое удобное место для голосования.
Директор, Дуралей и ТОЛПА пошли дальше..
Вот и ПРОСПЕКТ С МОСТА. Здесь тоже ждали. А что оставалось делать: бой ведь!
Их шаги гулко разносились по проспекту, если идти к ГАВАНИ. Сразу за УЛИЦЕЙ ПЬЯНЫХ они свернули на УЛИЦУ К ЧЁРТУ. Директор и Дуралей молчали, а Дуралей был явно задумчив и что-то шептал себе в ухо. О-о-о, сколько бы я отдал, чтобы только хоть немножко узнать, о чём он думает, и чуть-чуть подслушать, что он шепчет!!!
Но Дуралей шептал без меня.
Вот и УЛИЦА К ЧЁРТУ. А УЛИЦА К ЧЁРТУ этим и знаменита, поэтому её миновали быстрым шагом.
ИХ-УЛИЦА просто кишела ТОЛПОЙ.
- Эй, вы что там, гроб несёте? Нельзя ли побыстрей!
- Гольфстрим уже остыл, эй! Быстрей!
Директор шёл, опустил голову, и думал о… О, сколько бы я отдал, чтобы только узнать, о чём он думает!
Филипп и Катульский шли чуть поотстав от Директора и Дуралея. Катульский насвистывал песенку про шорохи ночные, Филипп смотрел на солнце, чему-то улыбался и мурлыкал «Я встретил вас».
Все они были заняты чем-то своим. Я бы много отдал, чтобы только узнать, чем же они заняты…на самом деле.
Но стоило всем свернуть на УЛИЦУ ТУДА-СЮДА, как Дуралей яростно заковырял в носу мизинцем. Все переглянулись: мизинец в носу Дуралея означал многое!
- Эй, - Дуралей оглянулся на ТОЛПУ и закричал: - мы сворачиваем налево!.
УЛИЦА НУ И НУ! заходит в тупик, если свернуть направо. Они не раздумывали и сразу направились по НУ И НУ! в сторону ВНИКУДА. УЛИЦА ВНИКУДА ведёт К НИМ, а УЛИЦА К НИМ уже ведёт… и на этой улице уже шумели. Они проскочили её сразу – как бы чего не вышло – и сразу попали на УЛИЦУ В ЯЩИК. Здесь они остановились, дальше открывался ПУСТЫРЬ в самом центре города – ни одного деревца, ни одного кустика, ни одного домика, только вытоптанная высоченная трава. Дальше идти было некуда. Все остановились.
Дуралей отделился от всех на несколько шагов и повернулся к ТОЛПЕ.
- Так вышло, - он тяжело вздохнул, почесал лоб, ковырнул мизинцем в носу, - что вам решать быть бою или нет. Это чтоб потом не искать виноватых, что является самым, - он вздохнул, - самым…Ну-у, вы поняли. Поняли?
- Да уж как-нибудь поняли, - крикнули из ТОЛПЫ.
- Кто за то, чтобы бой состоялся, проходит слева от меня вон туда, - Дуралей показал на одинокое дерево инжира, - кто за то, чтобы бой не состоялся, проходит справа от меня вон туда, - Дуралей показал на одинокую полуразваленную хибару.
Сказав, Дуралей тяжело вздохнул и раскинул руки в стороны.
О-о-о, если б Учитель был здесь! Сколько было бы счастья! А пока по местам и не двигаться! Буду стрелять из чего угодно и в кого попало. За-са-да-а-а!
(один только вопрос: кто понапридумывал такие названия улиц? – от переводчика, может от «я»)
К О Г Д А-Т О П Е Р Е Д Б О Е М
Тем временем, может, ещё раньше, может, чуть позже, но раньше.
- Ты давно здесь работаешь?
- С тех пор, Кат, как ты вырубил мою айвовую плантацию.
- Так было надо, чтоб другие не шастали.
- Но ведь то было девятое чудо света.
- Девятое? А восьмое?
- Восьмое ты моё чудо.
- Ничего, дорогая, вот покончим с этим чёртовым боем, возьму к себе. Пойдёшь?
- Милый.
- У тебя ещё не такие плантации будут.
- Что ты задумал, милый? Тебе всего мало и даже меня.
- Ещё не все у моих ног. Всего лишь боятся, но не соглашаются. Бой? Моежет…
- Ах, мой милый, ты всё преувеличиваешь. Хочешь, я всех брошу тебе к ногам?
- Твоя помощь мне ещё понадобится. Ты понимаешь, чего я хочу?
- Я же женщина.
- Я думал, уберу Грифа, а остальные станут ручными.
- Разве ты убрал Грифа? Не Директор ли…
- Тебе не обязательно это знать.
- Ах, милый. Тебе нельзя…
- Вот покончим с этим чёртовым боем.
- А что, уже проголосовали за бой?
- Голосуют. ТОЛПА голосует. Я в последний момент вдруг как-то дрогнул и не то, чтоб испугался, а засуетился, и ТОЛПА это…
- И как же ты? Ты-же был против боя, и почему ТОЛПА? Где твой голос?
- Сначала был против, но в последний момент передумал, когда увидел в ТОЛПЕ агентов из МУРАВЕЙНИКА, она махали мне белым флагом. На этом бое я мог бы хорошо заработать. Вот тут я и засуетился, замешкал.
- Но причём тут МУРАВЕЙНИК?
- Бой вызвал огромный интерес в МУРАВЕЙНИКЕ. Понаехало агентов из Ньюярка, Лосжелса, Маквы и ещё и ещё. Мы уже договорились: если Соль победит, то они дают мне за него миллион кутумов. Белый флаг означал, что они согласны с моими условиями.
- Милый, но мы же не продаёмся.
- А Соль ничего и не узнает. Всё продумано.
- И их не смущает, что Брит и Соль…
- Немного, но МУРАВЕЙНИК есть МУРАВЕЙНИК, там и не такое проходит. Там такие шоу!!!
- А если Соль проиграет?
- Тогда будет посложней. Брит тёртый мужик, к тому же он их не устраивает как старик. Если Соль проиграет, остаются помидоры.
- Что-что?
- Помидоры!
- Ты бредишь?!
- Ни капельки!
- Ты так устал, мой бедненький.
- Немного, но мне пора идти.
- Милый, ведь ещё ночь.
- Ты меня со всеми не ровняй. Ум! Сила! Воля! Жестокость!
- Хитрость! Обман!
- Ха-ха-хах! Хитрость! Обман! Ты умница!
- Так?
- Мне пора на БАЗАР.
- Зачем же, милый?
- Кое-что подсмотреть и, пока темно, надо скупить все помидоры и кое-то подсмотреть.
- Для чего же, милый? Как Гриф тогда с пивом или чтоб потом перепродать по дороже?
- И да, и нет, но чтобы ни один помидор не попал к ним в руки. Гриф тут не причём. Свободу, как говорили Древние, надо держать, как вожжи, крепко и отпускать по чуть-чуть и кнутом! Кнутом! Теперь тебе с помидорами всё ясно?
- А не проще ли, милый, подавить их и запустить на томат? Кисленько так!
- А это идея! Много-много! И в МУРАВЕЙНИК спустить!
- С нашим перчиком!..
- Это вариант! Ты умница. Короче, рано утром меня не будет.
- Почему же, милый?
- Дела в «ГЛУШИ».
- А днём?
- Днём? Как бы я хотел, чтобы день пролетел быстрее. Потом мы будем вместе на всю жизнь.
- Сколько той жизни, милый.
- Много-много! Ум, сила, воля – всемогущи! Я ухожу. Люби меня. И без шалостей. Я понятно говорю?
- Ах, мой милый.
- Я вижу, тебя уже не смущает мой рост и размер ботинок.
- Ах, милый, что есть рост и какие-то там ботинки по сравнению…
- … с богатством и властью! Ха-ха-ха! Всё!
Он пришёл к ней с боем в голове и был у неё с боем. С боем он и ушёл.
- Мой милый, мой милый, наладила, дура…
- Ду-у-урак! Ха, помидоры!
(ничего не понял: - от переводчика)
Б А З А Р
Тем временем и всегда.
БАЗАР находится на другой стороне города. Порт далеко, вокзал тоже. Сделано так было по двум причинам: во-первых, Директор давал заработать грузчикам и перевозчикам и прилично заработать, если пролистать книгу расценок или перевезти тонну помидор из порта на БАЗАР или наоборот. Говорят, что он с ними заигрывает, но и говорят, что его родословная тянется не от обезьян – обезьяны – это отдельная тема - а от грузчиков и перевозчиков. Во-вторых и может в главных, Директор побаивался сосредоточения торговых и других центров в одном месте. Директор был единственным на ПОБЕРЕЖЬЕ и ОСТРОВАХ человеком, который имел несколько десятков щупальцев, поэтому он мог уцепиться сразу за несколько районов города. Вот так БАЗАР был вытеснен на другую сторону города и стал управляемым только одним человеком. Кто-то усомнится в этом и, возможно, в чём-то будет прав. Но, как говорят, не в этом…
БАЗАР! БАЗАР шумел, жил, творил, вершил, губил и и и! Сколько же отдаётся всего, чтобы покричать, потолкаться, пожить.
Я зашёл на БАЗАР лишь потому, что он лежал на моём пути. Кто-то стоял на голове и громко кричал:
- Эй, там, сколько время на часах? Пять часов утра. Утра? Пять часов! Это ночь или день? Утро или вечер? Это же БАЗАР! В пять часов закрываются самые поздние рестораны и засыпают самые изнурённые женщины во ВСЕЛЕННОЙ. В пять часов крепко спят спортсмены и сторожа. Береговая охрана устало протирает глаза: Эх! В пять утра наши вечные спутник жизни тараканы и клопы посматривают на небо и предвкушают сытый отдых. В степи трава уже в росе и уснули кузнечики. И море стихает. Поэты роняют последнюю строку на клочок бумаги и, дрыгнув поэтической ногой, засыпают. Только-только рыбаки проверили сети и улеглись на дно, поджав под себя ноги. Не всегда в пять утра и восходит солнце. Зато каждый день в эти самые пять утра начинает бурлить БАЗАР. Заходи на БАЗАР! Будь как дома!
Я прошел мимо кричащего и задумался: «БА-А-А-А-АЗАР! Шумит БАЗАР. Да, этот шум нельзя спутать ни с каким другим. Он разноязык и разноречив. Он противоречив. Он наполнен жизнью и любовью к жизни и совсем не похож на монотонный, усыпляющий гул моря и грохот его волн, и шорох тополей здесь не такой. Он совсем не такой, как рёв главного ринга ПОБЕРЕЖЬЯ. И ночные шорохи и вздохи на скамейках не такие. И паруса шумят совсем по-другому. Шум БАЗАРА!»
- Арбузы, дыни и всё лучшее в мире! Посмотри на эти помидоры! И на эти! Не нравятся? Тогда на эти! А какие нравятся? Подожди, не уходи…. Тогда почём абрикосы? Сколько берёшь? А груши? Тают сами, жевать не надо… А что там у вас? Тихо, тихо, не очень отворачивай. Один стакан портвейна в пять утра одухотворяет весь день, бутылка – всю жизнь, не проходите мимо… Кому виноград, подходи без спроса. Вот сюда… Нельзя подумать. Не надо думать. Надо пробовать, брать, отходить, подходить. Просить за полцены, за копейки. Не надо стоять на месте, это главное!
Нельзя наблюдать и слушать БАЗАР без боли в сердце. Это воспоминания, может, самых светлых минут жизни, когда с помощью палки и гвоздя удавалось стащить самое неспелое, но самое вкусное яблоко…Ой, что это нашло на меня?..
- «Только на БАЗАРЕ можно по-настоящему вкусить прелести природы и отвести душу на овощах, фруктах, вине и женщинах», - так говорил кто-то из этих…Да-а, БАЗАР – это наше прошлое, настоящее и будущее. «Почём? – Недорого!» – вот смысл БАЗАРА. Кто не прошёл школы БАЗАРА, тот мало на что годен, спешите это понять, чтоб не было поздно. А Учитель! Вы думаете, где пропадал Учитель, когда проходило решающее голосование? Где?..
- Калумба не видели, девочки?
- Пойдёшь с нами, дядя, скажем.
- Вы нехорошие, девочки. Сколько вам лет?
- Какое твоё дело, сколько нам лет. Мы всё умеем, дядя. А ты?
- Девочки, как вам не стыдно. Мне нужен Калумб.
- С поличными? Ха-ха-ха!
- Хотя бы.
- Только одну ночь, дядя, и Калумб твой.
- Вы совсем испорчены. Правду говорила Тётя Шура.
- Ну и иди со своей Тётей Шурой. А мы бы помогли. Ведь мы на БАЗАРЕ. – И девочки рассмеялись звонко мне в спину. Я знал ещё тогда, что даже Хмель не выносил этого смеха в спину, его нервы не выдерживали и он начинал рыдать. Но потом девочки угощали его пивом… Потому я закрыл уши.
- Я ухожу, девочки, - оглянулся я.
- Не уходи, дядя! Не уходи! – Девочки весело смотрели на меня и махали синими платочками. – Мы ещё и не так шутить умеем. Школа Филиппа! А хочешь, дядя…
- Почём арбуз, - пошёл я дальше от ТЕАТРА ДЕВОЧЕК.
- Этот тебе не по карману.
- А этот?
- Пять.
- А Калумба не видел?.. Ладно, ладно со своим арбузом. Налей двойного с сиропом и пирожок.
- Лучше с пивом. Пирожок лучше с пивом.
- Я сам не знаю? Спасибо. Калумба не видел?
- Ты в тир зайди.
- Спасибо.
- Только осторожно, там по-настоящему стреляют. Ха-ха-ха!
- Калумба не видели?
- Калумб? Кто такой?
- Калумба не видели?
- Калю-юмп? А-а-а, Калю-юмб-б-б, - Хмель постучал по арбузу согнутым указательным пальцем, пропел: - Эй, Калюмб-б-б, вылезай, приехали, - и протянул мне кисточку винограда, - покущай, служивый…
Я видел, что после «служивый» изо рта Хмеля выползало «пёс».
- Я на службе, - резко остановил я «пса» ещё во рту Хмеля. – Спасибо, но теперь мне известно, где его искать.
- Эй, купи. Носочки, галстучки!
- Прочь, цыгане. Разойдись! Разойдись! Прочь! А-а-а, вот и БУТЫЛКА! – Я ударил ногой по БУТЫЛКЕ и заработал руками. – Стой, Калумб!
- Я стою и слушаю, - ответил Калумб из БУТЫЛКИ.
- Вылезай, сколько можно вот так сидеть?
- Узкое горлышко, не могу.
- Я сейчас его расширю, я разобью БУТЫЛКУ.
- Только попробуй разлить вино. Портвейн!
- Так, как же мне его достать?
Вокруг собиралась толпа:
- Ха-ха-ха!
- Купи БУТЫЛКУ, распей её с ним, и он твой. Можешь распить её и с нами.
- А это идея!
- Гениально!
- Другого такого случая не будет.
- А можешь и долить вина, чтоб он захлестнулся. Вот это будут счёты!
- В вине? Калумб? Ха-ха-ха!
- Да это будет даже почётно для него.
- Это ваше варварство, а он мне нужен живым. – Я поднял руку, растопырив пятерню. – Я покупаю БУТЫЛКУ!
Что тут началось.
- Вот это жест!
- Ты покупаешь БУТЫЛКУ?
- О-о-о! Не ожидали.
БАЗАР шумел как никогда. Какой там Константинополь со своим базаром. Вот он - базар. Здесь базар. БА-ЗА-А-АР! Здесь! Помидоры есть? – Нет. – Были? – Да, с самого начала. – А почему нет помидоров? – Ерунда!
- А пить?
- Может, кто из вас, я очень прошу.
- Э-э, нет, ты сам.
- Тогда откройте.
Открыли.
- Это мы можем… Эй, там в БУТЫЛКЕ, ты не в обиде за это?
- Нет-нет. Только сами не пейте.
Я приподнял БУТЫЛКУ ко рту и не смог. В нос ударил портвейн – любимый напиток Калумба.
- Раз! Ну!
- Я не могу. Я не пью портвейн.
- Я здесь, я здесь! – напомнил о себе Калумб. – Вот он, я. Вот. Ущипни меня глоточком. Ну!
- Я не пью портвейна. Выходи так.
- Пей, пей!
- Я не могу. – Я приподнял БУТЫЛКУ к глазам, и взгляды наши встретились. – Выходи!
- А ты выпей.
- Выходи, собака!
- Пей, пей, киска.
- Купил, так пей.
- Выходи. – Я чувствовал, что Калумб опять уходит и опять мне его искать. – Выходи, я умоляю тебя.
- Пей!
- Ну, что собрались? Расходитесь!
- Я буду пить. Буду!
- Эй, вы слыхали, помидоры кончились.
- Опять ты со своими помидорами.
- Помидоры? Да что там помидоры?! Пока мы здесь, уже почти начался первый раунд боя!
- Побежали!
- Стойте! Стойте! Остановите бой!
- По-бе-жа-а-али!
- Полковник, побежали!
-Я? - Да-а, приношу свои извинения за эту отсебятину, но лучше отсебятина, чем оттебятина или откоготина. Но бой! Неужели всё поехало?!
У Т Ё Т И Ш У Р Ы
А тем временем, может чуть раньше, может, несколько позже.
…Я утюжил глазами землю, обшаривал каждую щёлочку в ней. Так всегда случается, одно за другим: деньги кончились сразу с сигаретами, прохудился левый башмак, и захотелось чего-то такого-такого или кого-то. Я остановился у пивного ларька. Мне нужно было идти, потому и остановился. Но Тётя Шура не давала. Она давно уже никому не давала.
- Иди-иди, заработай сначала, - сказала она как-то пренебрежительно.
- А я у тебя ничего и не прошу, - улыбнулся я в ответ и посмотрел на большой палец левой ноги, высунувшийся из башмака.
- Вон работы сколько, и нефть копать, и корабли чинить, и… – Тётя Шура налила кружку пива и протянула кому-то за моей спиной. – А носильником арбузов хоть сейчас, и плотят нехило – десять арбузов и кружка. А!
Я не хотел ни сигарет, ни пива, ни арбузов. В жизни и не такое бывает. Поговорить бы! Эх. Но только не с Тётей Шурой. Она слишком правильная. Неправильно правильная!
Сразу за ларьком насыпь, и по ней ползёт скорый и длинный-длинный. Что везут? Куда? Кого? Заварил же кто-то - Директор или Катульский, а может Учитель проморгал – эту кашу с помидорами. Эх, икс-игрек-зетт какой-то. Я посмотрел на профиль Тёти Шуры и сразу отвернулся.
- А-а-а, всё высматриваешь. – Тётя Шура сделала небольшой глоточек из малюсенькой кружечки и поставила кружечку куда-то себе под ноги. – Работать надо. Рабо-о-о-тать, милый мой.
Я же ничего не хотел. А солнце припекало, наверно градусов сто было. В тенёк бы. Около киоска пусто. Пусто и в кармане. Все и всё в делах. Какие там дела?! Анархисты чёртовы!
А скорый-прискорый всё скрипел где-то там вверху. Я следил за ним. Следил? Фу! Когда последний вагон почти поравнялся с ларьком, кто-то во всём полосато-полосатом выпрыгнул из него и покатился вниз. Не успев ухватиться за траву, он грохнулся спиной о ларёк.
- Ой! – взвизгнула Тётя Шура. – Что со мной?! Что же это такое происходит. – Она попыталась заглянуть за ларёк – вот тут бы прихватить её бездонную кружечку и ноги в руки…
Матросик за ларьком быстро разделся до трусов, поднялся с земли и подошёл ко мне.
«Кто же он?» - подумал я зачем-то.
- Угости, человеком станешь, - улыбнулся матросик.
- Сам такой. – Я плюнул от досады и бросил на Тётю Шуру нагловатый взгляд.
- Мамаша, угости утопленника, только быстро, - сказал матросик, озираясь по сторонам.
- Что дашь? – улыбнулась Тётя Шура и тут же строго сказала: - И какая я тебе мамаша!
«Браво, Тёть Шура!» - пронеслось у меня в голове.
- Вот это. – Матросик бросил на столик обломки тельняшки в крупную полоску. – Больше ничего нет.
Тётя Шура бросила на тряпьё небрежный взгляд, но тряпьё – то есть обломки тельняшки – было почти новым, только лишь с зелёными следами свежей сочной травы.
- Хорошо, за пижаму для внучека сойдёт. – Она отодвинула обломки тельняшки на край столика.
- И ещё как сойдёт, - сказал матросик. – Только быстро, мамаша.
Тётя Шура налила кружку пива и ещё раз посмотрела на обломки тельняшки.
- Пей на здоровье. – Она протянула матросику кружку. – Только с чего ты взял, что я твоя мамаша?
- Хэ! – Матросик высоко поднял кружку, наверно, чтоб видели все, закатил глаза и выдохнул. – Ты тута у всех мамаша. – Он начал медленно пить пиво.
Я смотрел на его лицо через призму этой огромной, как мне казалось, кружки.
- Ты знаешь, - он, не отрываясь от кружки, скосил на меня глаза и сквозь пиво пробормотал, - тут моя должна проходить. Не видел? – Кадык его вдруг от чего-то радостно задёргался. Мы были в неравных условиях, тем более, что я вообще потерял его лицо из виду за пивом в кружке.
- Я вот не могу и представить, как спрятаться от левой Брита, - сказал я, сам не зная, для чего я это сказал. – Чель мне как-то рассказывал, но я, наверно, был пьян и всё позабыл. Совсем позабыл. Да что я, вот Соль…
- Не могу понять, - остановил меня матросик и сказал в кружку: - Почему её нет, и где её носит. Ведь…
- Ты помнишь, - перебил теперь я матросика, - как Чель упал, и штанга кил двести прокатилась над ним и уперлась… знаешь, во что?
- Я вот думаю, - продолжил матросик.
- Не зна-а-аешь, - сказал я многозначительно. – А вот Тётя Шура знает. – Я посмотрел на Тётю Шуру.
- Всё пошлишь и пошлишь, а работать надо, голубок мой сизокрыленький. – Тётя Шура хихикнула. – Пиво пьёт тот, кто работает!
- Я вот думаю, с кем она сейчас, - продолжал матросик свою тему. – А ведь есть с кем! Тут нас таких…
- Правда и то, что Бритту не подарок попался. – Я продолжал свою тему. – Две кувалды вместе! А! Двумя сложно работать одинаково, но если научился…
- Можно. – Матросик заглянул в кружку. – Уже полчаса тяну, а оно всё не кончается. Ты понимаешь? А? Тебя б на моё место.
- Мне и на своём не лучше, - отмахнулся я. – Но Бритту обеспечено первое. С трудом, но он на это пойдёт всё равно. Он ещё тот…
- Тётя Шура! – тихо почти как прогремело где-то рядом.
Это Полковник. Полковник появился стремительно: шляпа-цилиндр, трость – всё как полагается. Слегка запылился, но ведь работёнка то пыльная.
- Тётя Шура, - продолжил Полковник, - тут должен прокатиться человек в полосатом. Не видела?
- Нет, сынок. – Тётя Шура посмотрела по сторонам.
- А как же пижама? – Полковник ковырнул тростью пижамку.
- Наверно он пролетел там за кустами. – Тётя Шура скинула пижамку на землю. – Наверно, ветром занесло.
Полковник присел под дерево.
- Устал, милок? – вздохнула Тётя Шура.
- Привет, Полковник, - заговорил я. – Угостил бы хоть чуть-чуть.
- Налей ему и запиши! – Полковник посмотрел на Тётю Шуру и кивнул подбородком в мою сторону.
- Пей, бездельник. – Тётя Шура налила неполную кружку пива. – Скажи спасибо хорошему человеку.
Я подсел к Полковнику.
- Заметь, не полная. – Я показал Полковнику кружку и сделал глоточек. – Хорошо! Скажи, Полковник, Брит по зубам Солю?
- Не знаю, у меня сегодня другое на уме, - неохотно ответил Полковник. – И вообще отот ваш бой…
- Вот ты только посмотри. – Я отвёл руку с кружкой в сторону. – У Брита безупречная левая. В обвод, хлоп и всё, нет человека. Ну а у Соля, - я поднял обе руки вверх, - две кувалды!
- Не знаю, не знаю, - скривив рот, помотал головой Полковник. – Этот ваш бой…
- Даже если по-дилетантски, - я сделал глоток пива, - Соль должен победить. Он молод, полон сил…
- Не знаю, не знаю. – Полковник ковырнул песок носком ботинка. – Я боюсь, что после этого вашего боя у меня дел прибавиться, но надеюсь, что всего этого может и не быть.
- Э-э-э нет, Полковник, - вдруг вмешался в наш диалог откуда-то возникший матросик, а я уже подумал, что он куда-то исчез. – Как так этого не будет? Я что, зря здесь.
- Откуда ты? – насторожился Полковник.
- Что за вопрос! – Матросик усмехнулся. – Я уже полчаса, как пиво пью, а её всё нет.
- Он от жены, - вмешался я.
- Полковник, ты что, не знаешь, что у меня жена хуже любой тюрьмы. – Матросик глотнул пиво из моей кружки и рассмеялся.
- Как её звать? – спросил Полковник.
- Э-э-э, - задумался матросик.
- Всем интересен расклад. – Я сделал глоточек пива и отвёл руку с кружкой куда-то в сторону. – Левая в обвод и две прямые. Вот, посмотри! – я поставил кружку на стол и помахал руками перед лицом Полковника, отвлекая его пристальный взгляд от матросика. – А потом смотри: турнир вымотал Брита. Ведь он давно уже не мальчик.
- Твоё счастье, что уже полчаса пьёшь пиво, - сказал Полковник матросику. – Не врёшь?
- Да ты что? – Матросик изобразил на своём лицо страшно удивлённую гримасу.
- Не врёт? – Полковник посмотрел на Тётю Шуру.
- Полковник! – Ужас исказил лицо Тёти Шуры. – Врать тут рядом со мной?!
- Враньё и пиво, как говаривал кто-то из наших, это два несовместимых понятия, - сказал я.
Полковник улыбнулся - не может быть!!! - мне и покачал головой.
- А у Челя пресс! – Я потряс кулаком. – Пре-е-есс! Но разговор не о Челе, а о Соле. Я бы строил бой на бешеном темпе. Сбивать дыхание, быть по рукам… Короче, мять. Можно даже в перчатку и камешек положить. А? Ты понимаешь? А как ещё Бритта побить? А? Скажи, Полковник!
- Этого нет. – Полковник как-то нерешительно посмотрел куда-то вдаль. – Я не знаю. Всё ещё не решено. Вот где же он? Как я его упустил?
- Вот это то и странно. – Я взял со столика кружку, допил пиво и заглянул в пустую кружку. – На тебя, Полковник, это не похоже. О тебе идёт такая слава! Говорят, что ты даже иголку в стогу сену увидишь, а тут не заметить кого-то за бочкой пива. А? – Я пристально посмотрел на Полковника.
- Что-что?! – Что-то похожее на усмешку промелькнуло на лице Полковника и он кивнул в сторону матросика. – Этот мне сейчас не нужен. У него почти всё в порядке. А вот тот, кто нужен… - Полковник прищурил левый глаз и посмотрел куда-то мимо меня.
- Полковник, налей ещё.
- Тёть Шур, налей ещё.
- Две! Две, Полковник, - обозначился матросик.
- Ну-у, хорошо. Две, Тёть Шур, две.
- Но надо беречь правую скулу, - сказал я, глядя, как Тётя Шура наливает пиво.
- Это трудно, - сказал матросик, принимая от Тёти Шуры кружку с пивом… почему ему первому? – но хоть раз то она должна появиться, - договорил матросик.
- Кто она? – почему-то насторожился Полковник.
- Жена-а-а! – Матросик расхохотался.
- Ты почему в трусах? – спросил вдруг Полковник.
Матросик сделал глоток пива и погладил себя по животу:
- Жарковато, да и жена вот-вот подойдёт.
- Это же неприлично и, - взгляд Полковника пробежал по матросику с ног до головы, - подозрительно. А может ты и есть та, которую…
- Они дерутся и может быть уже сегодня, - заговорил я, чем-то внутренним почувствовав, что надо вмешаться в разговор. – Ждали, ждали и вот. – Я взглянул на матросика: «Где же я его видел?» - пронеслось в моей головушке. – Полковник, дай закурить. Такие ребята бьются!
- Я не имею такой привычки, - тихо-тихо сказал Полковник, глядя в упор на Тётю Шуру.
- У Тёти Шуры есть, - сказал матросик.
- У Тёти Шуры много чего есть и что?- сказала Тётя Шура.
- Ну-у, хоть одну на двоих, - взмолил матросик.
Мы закурили выданный нам один на двоих какой-то обломок сигарки: матросик затяжку, я затяжку, а то и две.
- Эх, Полковник, чего б тебе не жениться, - выдохнул я вдруг клубом дыма.
Полковник промолчал. Где-то завопил пароходик, и опять стало тихо. Мы уже стояли, облокотившись на дряхленький столик у бочки Тёти Шуры. Нас было трое. Трое. Классика.
- Хочешь, я найду тебе одну? – спросил я Полковника.
- Нет, не надо, - ответил Полковник и вздохнул.
- Да ты не бойся. Бабу найду что надо. Сегодня же и… - я задумался на секунду, - нет, завтра.
- Я сам, - сказал Полковник.
- Я сам! Я сам! - передразнил я Полковника. – Всегда «я сам»! - Я почему-то, как и все, не любил Полковника. Трудно, может, и нельзя объяснить эту нелюбовь. Это горькое признание: за что же его не любить?! Но в жизни, я уже говорил, и не такое бывает. Иногда именно по этой причине мне хочется сделать что-нибудь для него хорошее.Может, это и не нелюбовь, а что-то такое…
- Мне б Калумба поймать с поличным, - как-то мечтательно произнёс вдруг Полковник и помахал откуда-то появившейся в его руке пустой бутылкой. – Вот только что он был здесь. Калумб!
- Не было здесь никакого Калумба, - как-то со злом в голосе сказала Тётя Шура.
- Но я сейчас не о нём, - сказал Полковник, и я заметил, как задрожал его голос.
- Так как на счёт бабы? – Я посмотрел в пустую кружку. – Ты уже скоро совсем старым станешь.
- Не дождётесь, - сказал Полковник и направил горлышком на меня пустую бутылку. – И не твоё, как там тебя, дело.
- Ты помнишь слова Учителя по этому поводу? – не отставал я.
- Нет, не помню. – Полковник заглянул в пустую бутылку. – Не всё, что говорил Учитель, помогает.
- К стати, - вскрикнул я, - мы не выпили ещё за Учителя.
- А что он сказал? – Полковник достал свой взгляд из пустой бутылки и перевёл на меня.
- Он сказал, - я выпрямился, задрал подбородок и заговорил, как когда-то давно на уроке в школе, - не бойтесь, что вам скоро станет тридцать лет, сорок, шестьдесят. Сто! – выкрикнул я. – Не это страшно. – Я выхватил у матросика кружку и, допивая его пиво, попытался вспомнить последний урок Учителя. Тогда мы все нахватали двоек, только Полковник ответил на отлично. Мы шумели, хлопали крышками парт, а Учитель говорил: «Бойтесь равнодушия к женщинам. Бойтесь, как смерти!»
- Помню-помню. – Полковник покачал головой. – А я не равнодушен, - сказал он дрожащим голосом – эту дрожь уловил только я. – Не равнодушен.
- Полковник! – Я прикоснулся к его плечу, и мы с матросиком громко рассмеялись.
- И никогда, никогда обо мне так не думайте, - с обидой в голосе сказал Полковник.
- Я не хотел тебя обидеть, - начал оправдываться я, - это всё Учитель…
- Я не хочу тебя слушать! – Полковник поставил пустую бутылку на стол. – И слов таких Учитель не говорил. Не…
- Мы ещё не выпили за Учителя, - сказал я. – И пустой бутылке не место на столе.
- Тёть Шур, налей им за Учителя. – Полковник уложил пустую бутылку на столе.
- А-а-а, за Учителя, - забормотала Тётя Шура. – За этого негодяя. Всех мальчиков нам испортил.
- Молчи, дрянь! – грозно сказал Полковник. – Сказал, налей! Счёт мой.
- А за дрянь? – Тётя Шура хитровато прищурила глазки.
- Плачу и за дрянь, - махнул рукой Полковник.
- За дрянь вдвойне. – Тётя Шура достала откуда-то начатую бутылку и налила нам с матросиком понемногу прозрачной жидкости. – За всё, Полковничек, за всё надо платить.
- Ты почему не пьёшь? – спросил я Полковника.
- Я на службе, - отмахнулся Полковник.
- За Учителя!
- За Учителя!
Мы чокнулись с матросиком и выпили.
- Так как на счёт бабы? – спросил я, проведя ладонью по губам. – Отыграем всё с фейерверком на всё ПОБЕРЕЖЬЕ.
- И ОСТРОВА, - добавил матросик.
- Это ещё то будет событие, - продолжал я.
Полковник молчал. Похоже, он не верил мне. Наши взгляды никак не могли встретиться, тогда бы я ему много сказал.
- Мне б Калумба поймать, - грустно сказал Полковник.
- С поличным? – Я хихикнул.
- С поличным, - кивнул Полковник.
- Это сложно. – Я вздохнул. – А вот на фейерверке ты его как раз и словишь! Только последний мерзавец не захочет стукнуться с тобой.
- Помолчи. – Полковник посмотрел на Тётю Шуру. – Ты мне мешаешь думать.
- А кто тебе нравится, Полковник. Серьёзно, если не секрет. Конечно, Маркиза! А кто ещё?
- Причём тут Маркиза!? – Полковник вздрогнул. – Кто мне нравится? Не будем об этом. Хорошо? – Он хлопнул меня по плечу.
- Хорошо.
- Я пойду. Дела. – Полковник быстро зашагал вверх по насыпи.
- Полковник, - крикнула вдруг ему вслед Тётя Шура, - тот, кого ты ищешь, это он или она?
Полковник замер на несколько секунд и потом продолжил свой путь вверх по насыпи.
- Я знаю, ему одна девочка нравится, - сказал Тётя Шура, глядя вослед Полковника. – Учитель всех испортил и особенно девочек.
- Полковник, – крикнул я вверх, когда Полковник уже был на самом верху, - если что, ты с нами?
Полковник остановился. Опустив голову, он некоторое время стоял на верху насыпи, потом осторожно съехал по песку вниз к нам.
- Я совсем забыл. – Он кивнул куда-то в сторону одинокого куста какой-то чёрной ягоды. – Я ж на мотоцикле.
- О-о-о! – Я хотел рассмеяться.
- Тёть Шура, - Полковник провёл рукой по бочке, - прежде, чем этим заниматься, я б на твоём месте хорошо подумал.
- Во-первых, в таких случаях думать вредно. – Тётя Шура аккуратненько убрала руку Полковника с бочки. – А во-вторых, я никогда ничего плохого не делаю.
- Ну-ну. - Полковник почесал левой рукой правую сторону шеи. – Ну-ну, я тебя предупредил. Если что, то я не посмотрю на Тётю Шуру. – Полковник козырнул той же левой рукой, отошёл к столбу, сел на мотоцикл марки «СТАРЫЙ ПИВЗАВОД» и мгновенно и с грохотом исчез где-то за песчаным холмом.
Тётя Шура громко вздохнула. В это же время крышка бочки с шумом отлетела от бочки и из бочки выскочила женская голова.
- Фу-у-у, - выдохнула женская голова, - чтоб я ещё когда-нибудь пряталась в бочке с пивом…
- Муся! – закричал матросик.
- Рот закрой! – грозно приказала Тётя Шура. – Полковник ещё рядом.
- А-а-а, Муля-а-а-а, - огорчился матросик.
- Если Полковник сел на мотоцикл, то дело серьёзное, - задумчиво сказала Тётя Шура, помогая Муле выбраться из бочки.
- Не знаю, - плаксиво заговорила Муля, - боюсь, что после этого, - она кивнула на бочку, - никакое пиво в меня ни под какой силой не полезет.
- Полковник на мотоцикле, - сказала тётя Шура и покачала головой. – Он на кого-то запал, если на тебя, - она посмотрела на Мулю, - то тебе, - она зачем-то ткнула матросика в грудь, - пора собирать манатки. А поиски Калумба только прикрытие. Муля…
- Точно! – вдруг вскрикнул я. – Если Полковник втрескается в кого, то хана. Матросик, ты подумай.
- Что же делать, - задумчиво прошептала Муля, выжимая на себе платье. Запахло очень пивом.
- Идём ко мне, надо переодеться, - сказала Тётя Шура. – Пивом так вся и пахнешь, за сто миль слышно. – Тётя Шура закрыла бочку на замок и начала собирать столик, она явно больше не собиралась раскошеливаться пивом.
Я и матросик раскурили погасшую сигарку. Солнце палило в самую макушку. Я ковырял ботинком песок, матросик ковырял в носу. «Где же ты его видел? – прозвучал в моей голове уже похоже на вечный вопрос дня. – Вот артист!»
- Муся уже не придёт, - грустно сказал матросик. Я бросил на него вопросительный взгляд. Поймав мой взгляд, он кивнул на Мулю.
- Она не найдёт, а он не поймёт, - грустно сказал я куда-то вдаль и затянулся остатками сигарки. Если б видели, как я затягиваюсь остатками! А выообще, посмотрите на меня со стороны и скажите всё, что увидите. Да, это ТОТ СВЕТ, почти МУРАВЕЙНИК! Хотите посмотреть на себя со стороны? Посмотрите на меня и знаете, что вы увидите? Сказать? Хотите? Совсем не то увидите!
- Я больше не могу её ждать, - сказал матросик.
- Да-а-а, - я щелчком зашвырнул докуренный сигарок куда-то за горизонт – у меня это получается лучше всех, - да-а-а, трудно ждать, когда рука этого типа в белом замирает у гонга. – Я посмотрел на матросика, и мне стало его жаль.
«Эх, Полковник, что же такое с тобой сегодня? – подумал я, глядя на матросика. – И в голове у тебя не Калумб сейчас и не этот. Муля? А может всё-таки бой? Неужели бой? Бой!» - И только в этот момент я вспомнил, как Муля… Как же так это получилось?
Л Е Н Ь
Чуть раньше или…
Меня догоняли. Я свернул за угол и понял всю безысходность ситуации. Показались они. Их было двое. Почему? Почему их всегда двое? Чтоб один сзади, а другой спереди? Они подошли совсем близко. Ещё шаг, другой, и я увижу их глаза и узнаю их. А-а-а!..
Я проснулся. Я был мокрым, вспотел, то есть. Я сел на кровать. Ну почему я просыпаюсь всегда на самом важном?!
Пол был холодным. Жена спала. Захотелось курнуть сигарки. Я осторожно подошёл к окну и начал шарить по подоконнику ладонью. Что-то упало. Я замер, прислушался, потом нагнулся и стал шарить ладонью по полу. Нашёл. Это была сигарка. Я сунул её в рот. Спички, кажется, на столе. Их там не оказалось. Где ж они? Я опять подошёл к окну и выглянул. Наша маленькая комнатка окном выходила к морю, это я всегда выбираю окном к морю. Штормило, как всегда.
Дул северо-западный ветер. Дул порывами. По небу проносились облака, то открывая, то закрывая собой Луну. Я ясно слышал свист и грохот. Всю жизнь я мечтал о своём особняке с окнами на море. А за эту конуру приходится ещё и платить. А, чёрт с ними, с деньгами. Где же спички? Я надел брюки, пошарил по карманам. Дыры огромные, и спички, конечно, в пивной со вчерашнего вечера. Пиджак помят и в земле. Дождь что ли был? Сыровато как-то. Ладно, чёрт с ним с пиджаком. Туфли оказались далеко под кроватью. Я прислушался: надо мной спала жена. Сгрёб туфли, а носков не было, да я их и не искал. Чёрт с ними. Тихо открыв дверь, я вышел на улицу. Прохожих не сыщешь, а спичек нет. К чёртям прохожих. Я посмотрел на небо. Облака. Луна. Я шёл против ветра. Ветер был сильным. Я остановился. Обернулся. Кто-то спрятался за скалой. Чёрт с ним, показалось. Пошёл дальше. Сначала был песок, и идти было трудно. Чёрт с ним, с песком, а он набивался в туфли. Я снял их, вытряхнул песок и пошёл дальше. Начались скалы. Я знал: ещё с сотню шагов, и будет моя бухточка. Волны разбивались о скалы и обдавали меня брызгами. Ерунда. Сон как рукой. Вот и бухта. Я сел на скалу. Нераскуренную сигарку я сунул в карман. Показалась Луна. Луна-а-а! Море шумело. Свистел ветер. Я чувствовал себя превосходно. А всё началось, как женился. А ещё раньше Поп и Норд ушли в море. Ладно. Было вот так же - штормило. Внезапно заштормило, а у меня очередной - как бы его ласково назвать… К чёрту меня. А они ушли за судаком, как раз было время судака. Крупный судак. Их разнесло в щепки у ПТИЧЬЕГО. Я нашёл там кусок кормы. Нашёл кусок… Долго я их искал. Месяц. Потом ждал: может, вернутся. Они и Калумб ведь всегда возвращались. Всегда. Всё мне тогда так надоело. Женился. Девка класс. Толку с того. Чёрт с ней. А они так и не вернулись. Проснусь ночью и лежу до утра с открытыми глазами. Потом шагаю на работу. Чёрт с ней.
Я разделся. Скрипнул песок. А лодка была отличной. И поскольку скинулись? Забыл. Норд за неё оторвал бы мне голову.
Волны схватили и утащили меня в море, потом начали то кидать вверх, то утаскивать куда-то в свои глубины. Блаженство. Ноги вверху, голова не знаешь где. Скоро я устал и начал выбираться из моря. Было темно. Волны не давали мне возможности выбраться на берег, даже и не думали об этом. Я оказался около скал, но не испугался. Я привык к ним, я сросся с ними. Налетела волна и потащила меня прямо на них. Я выставил руки вперёд, но ведь была ночь… Не важно. Волна вернулась в море, а я вылез на берег. Пока я был в море, меня отнесло от бухты в сторону города. Я провёл рукой по щеке, щека была липкой и щипала. Трусы плотно прилипли к телу. Я снял их, выжал, надел и пошёл к бухте. Кто-то стоял на скале и смотрел в море. Я остановился и сел на скалу. Немного продрог. Вытерся брюками и посмотрел на вершину скалы. Это была она.
- Я уже испугалась
- Зачем?
- Тебя долго не было.
- Зачем пришла?
- Не знаю.
- Как нашла?
- Шла за тобой.
- Значит, ты не спала?
Она молчала. Я обнял её.
- Молодец.
- Тебе холодно?
- Немножко.
- Прижмись ко мне.
Я прижался к ней. Мы несколько минут молчали.
- Бери меня с собой. Не уходи один. Хорошо?
Она не знала, что я должен быть один. Мне хорошо одному. Я много вспоминаю, и это придаёт мне силы и уверенность. Она не знала, что мне лучше одному.
- Хорошо.
Мы снова молчали. Я смотрел ей в глаза. Было темно, и ничего не было видно.
- Ты считаешь меня дурачком, со странностями, как…
- Нет. Ты хороший.
- А как вчерашнее?
- Это пустяки. Всё пройдёт. Ты хороший.
«Хороший. – Я посмотрел куда-то в тёмную даль моря. – Это не пустяки. Это никогда не пройдёт. Ладно».
- Тебе не нравится наша комната? Мы снимем другую на той стороне.
- Нет, это хорошая комната. Видно всё морё, всё небо. Мне она нравится. Я люблю смотреть на море. А ты?
- Я? – Я вдруг растерялся от такого вопроса. Что ей говорить? Нравится ли мне смотреть на море?
Начало светать, и мы пошли домой.
Взошло солнце. Я потрогал липкую щеку. «На работе скажут, что опять по пьянке… А мне плевать на них и на их контору. К чёрту!»
- Ты домой зайдёшь?
- Да, переоденусь.
- Поешь?
- Нет.
Дома я смыл со щеки кровь, переоделся, выпил стакан чаю и пошёл на работу. Щека щипала. По дороге я встретил Челя. Выглядел он каким-то уставшим и постаревшим.
- Сегодня бой?
Он посмотрел на меня и задумался.
- Сегодня бой?
- Бой? Сегодня?
Мы шли по ПРИСТАНИ и молчали. Кругом шныряли пацаны.
- Ты что, не спал? – спросил я его.
- А ты что не спал? – ответил он, и мы оба заржали. Именно – заржали.
- Норд! Норд! – обожгло вдруг меня сзади. – Сюда! Сюда! Ну, тебя Поп зовёт, - неслось всё оттуда, где грузили арбузы. Перемахнув через парапет, я летел несколько метров. Мои ноги ничего не боятся, когда вот такое творится. Вот и пацан, который кричал.
- Где Норд? Где Поп? – закричал я.
- Ну, я Поп, - услышал я сзади и обернулся. Передо мной стоял пацан и ковырялся в носу мизинцем. В другой руке он держал кукан судаков и вобл. Брюки его были закатаны, как у настоящего Попа и майка также порвана на груди. Он нахально смотрел мне в глаза.
- Перестань ковырять в носу мизинцем, - сказал я ему.
- А что указательным прикажете?! – Он нахально скривил рот, ну точно как Поп перед кружкой пива. Про Норда я не спросил. Всё было ясно.
На работу я опоздал.
Т Е А Т Р
Тем временем, может раньше, может вовремя.
Все были на месте. Все-все. А голосование ещё продолжалось.
- Бой начнётся или не начнётся, но даже если и закончится, начнётся новый бой. - Филипп вытер со лба пот. – Ох-ох, елё дошёл. Ну, и путь. Ну, и дорога.
Все стояли на сцене каким-то непонятным строем и их лиц совершенно не было видно. Стояла полутьма, почти тьма, и она лежала в основном на лицах. Филипп любил, когда сцена находится в полумраке… в полутьме, и только один её уголок освещается светом разных цветов, в зависимости от действия на сцене.
Все молчали и ждали. Филипп тоже молчал и ждал. Потом он молча окинул всех тяжёлым невыспавшимся взглядом, хотя всем показалось, что он всё сказал этим тяжёлым невыспавшимся…
- Я так понял, - нарушил тишину Филипп, - что мы в голосовании участия не принимаем. - Ему ответила тишина. - И правильно. У нас своё голосование. Мы здесь всё решим. Так?
Лица в полутьме пришли в движение, но безмолвно.
- Я вас всех, - Филипп постучал ногой по барабану. – Откуда?
- Катульский принёс.
- Почему пуст?
- Так ведь Катульский принёс.
- Хорошо-о-о. – Филипп широко зевнул. – До барабаны Розы, конечно, далеко. И вообще, шлепок приятней, даже по щеке. Как ты думаешь, мой цветочек? – обратился он к краю полутьмы.
- Я согласна с вами, Филипп, - ответил ему край полутьмы.
- Та-а-ак, - Филипп долго доставал застрявшую в кармане брюк сигарку. Вытянув, закурил. – Я вас всех, - он выпустил клуб дыма и посмотрел в его облако, расплывшееся где-то высоко под потолком, - приветствую. – Филипп скривил чему-то рот и заглянул темноту глаз рядом стоящего. – Как спалось? Ничего? Отлично? Тебе пора жениться или… Что? С меня не надо. Мне ни к чему. Жёны – это, - он кашлянул. - Не так ли, уважаемые дамы?
- И любимые! – ответила полутьма.
- Конечно-конечно! И любимые! – Филипп очень долго выпускал дым тоненькой струйкой. – Я? Не выносим? Да я лишь заглянул. А кто туда только не заглядывал. Хорошо. Не надо комплиментов? Да, пожалуйста! – Он шёл вдоль строя, разговаривая с полутёмными лицами, но их слов не было слышно. Кого он слушал? С кем он разговаривал? - Вам к премьере похудеть, но не перебрать, будете играть скелета в одноимённой, но не Шекспира. И поменьше пива. Можно, я знаю. Я же без пива вот уже, - Филипп почесал затылок. – А вам нельзя с каждым днём молодеть, иначе вы вернётесь туда, откуда вышли, и вас никто не найдёт, даже я. Вы? Я люблю. Усы? Сбрить! Роль без усов. Натура и только. Вам подстричься. Как нечего? Да нет, не так. Пошляк. К тебе есть дела, после репетиции напомнишь. Примите несколько морских ванн, можно и на ДАЛЬНИХ, только без лишних глаз. А зубы вставьте. А вы завтра отдыхаете, мы играем без суфлёра. Что вас гнетёт? Что-что? Три дня не можете купить сигар? Старина, да вам крышка! А вы прекратите сосать вчерашнюю ночь? Аж самому захотелось. Почему босиком? Жмут? В пятке? Выше? Нет? Ещё выше? Нет? Так дальше уже…Нет? Серое-присерое!? Я понимаю. По-ни-ма-ю. – Филипп сочувственно покачал головой. – Тебе не идёт парик. Вот только кавалерия, но в костях. Почему ко всем «на вы», а к тебе «на ты»? А вам я бы посоветовал не смеяться в замочную скважину, и вытрите рот. Не роль, а рот! А вы когда-нибудь по ночам спите? Да? Нет? Работаете? Я тоже… Маркиза! Я у ваших ног… Вы у моих? Уж, нет, вы в моих руках. А вот и Катулский, господа!
- Я вас слушаю, Филипп.
- Что лучше: быть в шляпе или на галстуке?
- Лучше всего напороться на палец и быть при этом при галстуке, но я вас слушаю, Филипп.
- Тогда, э-э-э, - Филипп, вертя головой, как растерялся, что на него не похоже, - не сыграете ли вы в барабан.
- Попозже вас. Я вас слушаю, Филипп.
- Ну, почему же позже, Катул? Это было бы неплохим вступлением к «Завтрашнему дню» или «Театру жизни завтрашнего дня».
- Так к «Завтрашнему…» или «Театру…», Филипп?
- Я как-то ещё…
- Значит, всё-таки позже. И я вас слушаю, Фи…
- Позже так позже, но вы, Катул, так нас всех расстроили.
- Всех да не всех, и я ещё раз слушаю вас, Фи-липп.
- Мне нечего вам предложить, Катул, разве что…
- Так-так-так, разве что я вас слушаю, Филипп.
- Так вот, Катульчик, завтра вы будете вертеть сцену, но не так, как прошлый раз.
- А как же ещё? – Катульский высунулся из полутьмы и прорычал зубом, обнажив все зубы, как делает волк или кто-то там ещё. – Я вас слушаю, Филипп, - рычало в зале.
- По настоящему. При этом вас никто не увидит и не услышит. Вы просто будете вертеть сцену по моему щелчку. Иначе моё колено всегда для вашего зада, а двери театра всегда открыты настежь.
- Вот в них я и войду со своим спектаклем «Деньги», Филиппок, но…
- Мне жаль, Катул, но вы вылетите в эти двери и даже ушибётесь. Вам будет больно, но вы будете молчать, а потом так же молча будете вертеть сцену. Будете сопеть, но вертеть и по моему щелчку.
- Вы ошибаетесь, Филипп. Я буде вертеть вас, Филипп. Да, буду вертеть, но вас, Филипп
- Ха, вы только посмотрите на него!
Все молчали.
- Все эти ваши любови, мечтания, разные там человеческие отношения и терзания преходящи, а деньги, да, Филипп, деньги с большой буквы, вечны! Так что, ох как я вас поверчу, Филипп!
- Он, вы только посмотрите на него, будет вертеть меня! И на чём же, позвольте спросить?
- На чём придётся. Что под руки подвернётся или под ноги.
- Было бы на чём, - лгал Филипп, ведь с потолка было видно, что Филипп знал, о чём говорит Катульский. – Я вижу, - Филипп задумался и продолжил, - Катул, вы плохо изучали грамматику. Помните, как в Пятом Левом вы плохо обращались с членами предложений…
- Это что ещё за такая грамматика, Филипп? Члены, да ещё предложения!
- Грамматика жизни, Катул. Вы же слабак. Вам бы только цветы мять на чужой грядке. Но я вас ни в чём не виню, это часть жизненной сути. Да, у нас неважно с клопами, но и сцену вертеть некому.
- И вас, Филипп.
- Довольно! – Филипп уже явно дымил в лицо Катульскому, который никогда в жизни не курил вообще. – Сегодня вы свободны. Потренируетесь дома или где самостоятельно.
- Филипп, смените табак. – Катульский сморщил лицо.
- Что? Бунт?
- Ваш табак дурно пахнет, а среди нас всё-таки дамы.
- Я разрешаю вам хлопнуть дверью, Катул.
- Вы об этом ещё пожалеете.
- Или вас вымести?
- Я ухожу, чтобы вернуться.
- Ха-ха! Посмотрите на это чудо! Завтра же тебя побреют, и ты будешь чистить башмаки. Плохо почистишь, получишь по носу.
- До этого завтра, Филипп.
- До-до-до!
Катульский спустился со сцены и пошёл вдоль зала по проходу между кресел к выходу.
- Я разрешаю хлопнуть дверью! – крикнул Филипп.
- Я ещё вернусь, - крикнул, оглянувшись Катульский, - и поставлю свой спектакль «Деньги»! – Катульский исчез в конце зала за портьерой.
- Мои дамы, - произнёс сразу Филипп, глядя в конец зала, - вы когда-нибудь видели носорога сзади. – Филипп ткнул пальцем в сторону исчезнувшего Катульского. – Когда что-то огромное болтается между ног, опять же если смотреть сзади. А ведь вы прекрасно знаете, что родился он с большой головой, даже с огромной, и маленькими ножками, которые впоследствии переросли голову и стали его главной достопримечательностью. Головастик! Ха-ха-ха! А голова была больше вширь, чем ввысь. Может потому он и носит ботинки почти пятидесятого размера с тупыми носами и подковами. А его полосатая пижама на белую рубашку с галстуком и шорты со змейкой. Память? Надо признать и отдать должное, да, Пятый Левый даром не прошёл. Но рост! Рост сто пятьдесят пять сантимов! И что вы в нём нашли, вот что самое-самое! В карманах гвоздь и спички. Любимый предмет – кирпич. Да, мои дамы, учился он в Пятом Левом, был отчислен и снова принят - тут Учитель что-то напортачил. За всю жизнь не прочитал ни одной книги, только вывески и объявления. Да, он король вывесок и объявлений. Афиши? Возможно. И вас, мои дамы, он любит люто. Это я к тому…ну-у, вы поняли. Завтра некому вертеть сцену. – Филипп вдруг подумал: «Но дверью он не хлопнул. - Филипп задумался. – Что это значит? Во что он верит? На что надеется?» - Та-а-ак, э-э-э, - продолжил свой монолог Филипп, снова обращаясь к лицам в полутьме, - милая, это не ты кричала, что после меня хоть потоп, зажимая кого-то в свои тиски правосудия? Своего правосудия.
- Нет, что вы?! Я кричала: «После меня хоть трава не расти!»
- И она не растёт?
- Не растёт, Филипп.
- А вот вы и тоже вчера кричали, что искусство, мол, длинно, а жизнь коротка, врываясь в чью-то квартиру.
- Было такое, было.
- Завтра на сцене постарайтесь всё вспомнить и прокричать то же самое, когда я махну палочкой. Та-а-ак, - Филипп обошёл всех и остановился посреди сцены. Задумался. Все молчали и ждали.
- Бутафории, бутафории, бутафории, - начал Филипп свой очередной предрепетиционный монолог. – Нам нужен клоп, самый натуральный с хоботом и бивнями. Но мы должны исключить бутафории. Мы все превратились в бутафории. Но мы перевернём всё и выкинем их. Та-а-ак, что мы сегодня жуём?
- «Было! Есть! Будет!»
- Да-да-да! «Было! Есть! Будет!» Нам нужен клоп. Повторяюсь, что мы теперь играем без бутафорий. Клоп! И хотя клоп уже звучит как анахронизм, он всегда найдётся среди нас, и не один. Но мы сделаем так, что клопы нас оставят, и нам не надо будет с ними бороться. – Филипп подошёл к барабану. – Может я и ошибаюсь. – Он задумчиво ударил два раза по барабану: - Бах! Бах!
- И всё-таки Катульский не помешал бы, - долетело из полутьмы.
- Ха-ха-ха! – расхохотался Филипп до слёз – Господа! Дамы! Опуститесь на землю, забудьте о Катуле. Он вертит сцену и не более того. Итак, пауза! Не молчание, а пауза. Уловили разницу? Так, как мы играем прошлый век, не годится. Сколько раз я говорил, что пауза очень важный элемент разговора, диалога, шума и вообще. Особенно у нас. Мы должны придать паузе глубокий смысл. Думайте, спорьте, совещайтесь, но паузе надо найти место. Пауза в этом спектакле должна быть самым громким молчанием. Пауза должна решить почти всё. А тот поэт прошлого века - вы его помните – забыл сделать паузу, и вы знаете, чем всё обернулось. Работать! Сцена головы. Спишь? - Филипп плюнул Флепу в глаз - Флеп неудачно высунулся из полутьмы. – Читай, и поехали!
- Я ничего не вижу…вы ж плюнули…
- Читай громко, чтоб все слышали…Эй, там, дайте свет!
Свет дали, и Флеп начал читать:
- Это был небольшая квартирка на самом песчаном берегу моря…
И вся Труппа заработала (пересказывать, что творилось на сцене, не имеет смысла, это были не связанные эпизоды спектакля, и их было так много, что не хватило бы места ни в какой книге), а Филипп, спустившись со сцены и усевшись на пятом ряду с краю, вмешивался почти к каждому в Труппе:
Э-э-э, Маркиза, это уже пошло. Там, на фоне огня…да не того… Храпеть в постели с ней?! А ну его ногами, ногами по воспитанию… Дай, дай спичку! Сердце его уже погасло, вы что, не видите?.. Пей! Не можешь? Я тебе покажу!.. Жить ему захотелось! Да вы все зарытые таланты!.. Там, на балконе, вы кончили? На землю! На землю!.. Ну-у, что же вы, разве так разбивают сердца?.. И это у вас поцелуй? Простите, не знал… Нет, нет, нет, этот парус никуда не годится… – Через час, а может и через два часа, Филипп захлопал в ладоши. - Всё! Всё! Хватит! Наимпровизировались! Вы мне нужны ещё завтра. Но в целом, я вами доволен. Не забудьте: «Было! Есть! Будет!» Расходитесь. К чёрту, и быстро, пока я не передумал! - Филипп ещё раз захлопал в ладоши.
- Филипп, может нам лучше поставить что-нибудь из Шекспира? – спросил кто-то.
- «Короля Лир», например, - добавил ещё кто-то.
- Театры в МУРАВЕЙНИКЕ остановились, - сказал Филипп. – Вы же знаете, чем человек отличается от животного. Мыс-ля-ми! Мы потом поедем с гастролями в МУРАВЕЙНИК и реанимируем его. Я ответил на вопрос о Шекспире? - Филипп сел на пол.
Все пошли через зал по проходу между рядами к выходу, прикасаясь к плечу Филиппа. Маркиза шла последней. Филипп встал, остановил её и взял её за руку чуть выше локтя:
- О чём можно говорить с Катулом, дорогая?
- Так, разное, ты же знаешь.
- Чтоб больше с ним не говорила! Он завтра будет вертеть сцену и только!
- Ты что, ревнуешь? К Катульскому? Филипп!
- Мы оба хороши, но только не с ним.
- Он хороший актёр, и почему…
- Он? – Филипп расплылся в улыбке: он знал, что Катульский потрясающий актёр. – Он актёр? Какой же он актёр? Он даже не знает, как держать кий или сигару, например. Он плохо пьёт, он плохо…
- Но он знает, как держать кое-что другое, более важное. И держит с понятием.
- Молчи! Этого мало, чтоб играть у меня. Мало! Маркиза…
- Ревну-у-уешь.
- Маркиза! Я дам тебе самую-самую роль…
- Молчи, ничего не говори.
- Ты будешь играть Жизнь Во Всех Её Проявлениях!
- Ты покупаешь меня этой ролью?
- Маркиза!..
- Ничего не говори.
- Маркиза…
- Только не здесь. Приходи сегодня. Буду ждать.
И Филипп остался один: «Она будет ждать! О-о-о!»
Свет уже погасили, и было темно. Филипп смотрел в пол и ничего не видел. «Надо промыть мозги, - вертелось в голове. – Надо идти. Всё надо. Вся жизнь в один день. Она будет ждать! Она моя! А с ней новые идеи, новые замыслы, и он выйдет из кризиса. Ему нужен человек-вдохновитель. Это женщина. Это Маркиза!»
- Ха! – Филипп усмехнулся на весь зал. – Мне, Филиппу, нужен вдохновитель, - продолжил он тихо. – Как бы не так. Иди, чёрт, она же зовёт. Всё в один день. О-о, Учитель! Где ты, когда решается быть или не быть бою? Это пресловутое «быть или не быть», а бой всё-таки состоится. О-о-о…
- Все ли заповеди ты помнишь, мой Филипп? – прозвучало откуда-то из-под потолка над сценой.
- Учитель?! – удивился Филипп.
- Узнал, вспомнил. Так что по заповедям? – прозвучало снова откуда-то из-под потолка над сценой.
- Вроде ты, но откуда? - Филипп почесал подбородок. – А по заповедям, Учитель, я же грамотей, - сказал Филипп куда-то вверх. – Помнишь Дуралея?
- Например: когда лают собаки в лицо ли в затылок, что нужно делать?
- Можно лаять в ответ, но лучше молчать.
- Именно! Именно! Так и написано. А что надо делать, когда остановилось время?
- Во-первых, надо пойти в другую сторону. Во-вторых, э-э…
- Вспоминай, вспоминай.
- Во-вторых, надо делать всё наоборот.
- Что, по сути одно и то же с во-первых. А чем плохо, когда время стоит?
- Стоячее время ускоряет приближение смерти. А кто хочет умирать.
- А что плохого в смерти, если прожил достаточно?
- О-о, Учитель, не ваши ли слова «Надо цепляться за жизнь самыми различными способами»? Молчите?
- Я тоже несколько поумнел, мой Филипп.
- Это как же?
- А так, что жизнь есть лучший способ умереть.
- О-о-о. – Филипп тяжело вздохнул, и некоторое время в зале было тихо. – Учитель, - нарушил тишину Филипп, - и всё-таки, как лучше показать время. Танцем? Стихами? Прозой? Песней?
- Делами, Филипп, делами.
- Ты ж раньше говорил движением!
- А теперь делами. – Учитель расхохотался. – Делами, Филипп. И боюсь, как бы Катул не понял это первым.
- Опять Катул. Да причём… - Филипп вдруг задумался: «Учитель и расхохотался?»
- Расслабься, мой Филипп, и лучше вспомни, что надо делать, когда попадаешь в водоворот жизни.
- Глубже нырять!
- А если открыты двери?
- Входить и не стесняться.
- Браво, мой мальчик! Браво, Филипп! А вот ещё…
- Стоп! – Филипп вдруг остановил Учителя, поднял вверх руку и помахал ладонью. – Да-а-а, Учитель, ну и поназадавал ты нам задачек-вопросов с заумными заоблачными ответами.
- Я не виноват, Филипп, что умён и мне повезло прожить более двухсот лет подряд.
- Учитель, я вот недавно, а может и давно, задумался, - Филипп сморщил лицо и посмотрел куда-то-куда-то, - а может и вправду надо ставить «Деньги», а не «Было! Есть! Будет!» и всё остальное моё-моё.
- Сомневайся во всём, но не в себе. Хотя и «Деньги» и всё твоё-твоё есть две стороны одной медали. И ещё…
- К стати, Учитель, - перебил вдруг Учителя Филипп, - я уже давно хочу тебя спросить: где ты был, когда началось это ужасное голосование. Ведь без тебя…
- Эт какое ещё голосование? – спросил вдруг Учитель изменившимся голосом.
- Да быть бою Брит-Соль иль не быть, - пропел Филипп.
- Мне стыдно об этом говорить, мой Филипп. – Голос Учителя на этот раз прозвучал как-то тихо и как-то виновато. – И это не должно никого интересовать и тем более волновать. А знать об этом так вообще…
- И мне стыдно, Учитель, но я всё-таки выскажусь по этому поводу, не будь я Филиппом. – Филипп задумался, Учитель молчал. – Так надо, - нарушил молчание Филипп. – Может и это войдёт в сценарий «Было! Есть!» Итак, Учитель, было пять часов утра. Но БАЗАР по известной причине пустовал. Да и как он мог кишеть, когда уже шло голосование, должно было начаться. И Учитель шёл, нет – бежал. Спешил. Он опаздывал, и ты знаешь, куда. И надо же так, что его путь лежал через БАЗАР. А пустой БАЗАР – это ужасное зрелище. Но то, что увидел Учитель, было ещё ужасней…
- Филипп, прекрати! – скомандовал Учитель.
- Командовать, Учитель, это не твой стиль. Так вот, Учитель увидел, что на одной из пивных бочек сидела совершенно голая Тётя Шура…
- Замолчи, негодяй! Замолчи!
- «Руки, Учитель, руки!» - кричала Тётя Шура. Ты меня слышишь, Учитель? Да-а, Учитель, не смотря ни на что, ты, как и все мы, озорник. Да ещё какой озорник! Ты подкрался к Тёте Шуре сзади и хотел было ущипнуть её: «Ау-у-у!» Но Тётя Шура разговаривала с кем-то: «Тебе, мой дорогой, «Дуралеевского»? Ох, нет, «Дуралеевского» сегодня нет. Ты же знаешь, что в этом городе его пьют всего два человека – сам Дуралей и Филипп. Завод и их то не всегда обеспечивает. Могу предложить тебе, Хмель, подлюка и переносок «Две туда, три обратно». Не хочу туда и обратно! – сказала Тётя Шура голосом Хмеля. - Не хочешь? Ах, так! Тогда поцелуй меня…вот так. И сюда. Из той бочки? Можно. Пиво! Пейте пиво!» - Тётя Шура слезла с бочки и выпрямилась во весь рост. А не такая уж она и маленькая. Она выпила, отведя высоко локоть, литр пива и снова села на бочку. «А-а, Филиппок, пивка захотелось? Приберегла специально для тебя. А то ходят тут всякие. Кышь, чернь непролазная! Дать ему, Пассу? Да я вас всех утопила бы! Как котят! В пиве бы! В пиве! Забила бы ваши глотки кружками! - И Тётя Шура начала неистово бить кружки о Скалу Целомудрия. – И Учитель! Вы только посмотрите на него! Живот и мозги на сковородку! Потрошки с помидорами, которых нет и не будет. Ни-ког-да! Вот вам помидоры! Вот! – Тётя Шура начала крутить из своих пальцев фиги, её груди тряслись, БАЗАР раскачивался. – Ой, мои родненькие, что же это я говорю.» - Тётя Шура вдруг заплакала. И ты, Учитель, не мог выдержать этого, её рыданий, ты приблизился к ней.
- Замолчи, негодяй! Замолчи! – голос Учителя сорвался на кашель.
- «Успокойтесь, Тётя Шура, успокойтесь, - шептал ты ей на ухо. – Выпейте пива и успокойтесь.» - «Ненавижу пиво! Ненавижу!» - вопила Тётя Шура. И ты, Учитель, взял её под руки и повёл под навес. «Руки, Учитель, руки!» - продолжала вопить Тётя Щура. Откуда я всё это знаю? Ха! Я в это время сидел в пустой бочке из-под «Дуралеевского» пива и всё слышал. Потом я выглянул. А Тётя Шура уже склонила голову тебе на плечо. «Успокойтесь, Тётя Шура, я прошу вас», - шептал ты. «Я больше не буду, - отвечала шёпотом Тётя Шура. – Я буду хорошей…А куда ты меня ведёшь?» - спросила она вдруг. «На арбузы». – «Не хочу на арбузы, не хочу!» - «Не бойся глупая, на арбузах хорошо.» Где был, где был! Дураки! Вот так вот голосование и покатилось без тебя в пропасть, быть может.
- Вот мерзавец! Вот негодяй! – тяжела задышал Учитель. – Иди, Филипп, куда шёл! Иди! Тебе не надо было этого знать про Тётю Шуру и меня. Не надо, Филипп. Иди.
Филипп тяжело вздохнул, он вдруг почувствовал себя виноватым, что так жёстко поговорил с Учителем. Неуважительно поговорил!
И в этот момент на сцене появился Катульский.
- А! – крикнул Катульский и показал Филиппу кулак с оттопыренным большим пальцем вверх. – А! Как я тебе изобразил Учителя? А?
Всё в Филиппе застыло – и внутри и снаружи. «Я сразу подумал что что-то здесь не то, - заработало в голове Филиппа. – Чтоб Учитель чего-то испугался!?..»
- Ну, я доказал тебе, кто лучший актёр в этом мире? Как я изобразил Учителя? А?
- В одном месте ты сфальшивил. – Филипп задумался. – Сейчас вспомню, где. – Филипп старался показать себя невозмутимым.
- Так это ж был экспромт, сплошная импровизация. – Катульский прошёлся по сцене взад-вперёд. – Ни одной репетиции. Такое только Маркизе под силу. А режиссёр?! Как я срежиссировал Учителя? А?
- Ты ничего не срежиссировал, это было на самом деле, - зло сказал Филипп. – Я сам это видел. Может, и ты это видел из-за угла.
- Ха-ха-ха, вот ты и раскололся. – Катульский от своего хохота упал на пол сцены и начал по ней со смехом кататься.
- О, Учитель, что я наделал, прости меня. – Филипп затрясся, устремил свой взгляд куда-то под потолок зала и закрыл лицо ладонями.
- Иди, Филипп, куда шёл. – Катулский показал куда-то рукой. – Иди.
И Филипп, понурив голову, пошёл через весь зал.
Шёл долго или недолго, он так и не понял.
А потом он постучал в дверь.
Она открыла не сразу, а он уже успел подумать, что всё ложь и сплошная ловушка. Но она открыла.
- Вот и я, моя ханума. Ждала?
- О, да, Филипп, - улыбнулась она.
Филипп тут же потянулся за поцелуем и… получил его.
- Ты сегодня, как никогда, цветок-ханума.
- Подожди, Филипп, не сразу.
- Я столько лет ждал.
- Можешь подождать ещё несколько минут.
- Зачем?
- Филипп, без рук, подожди. – Она вырвалась из его рук и забилась в подушки. Халатик её был распахнут, и Филипп ничего не понимал. Он подсел к ней начал целовать её всю.
- Маркиза, ты же знаешь, что я люблю тебя. И только тебя!
- Не раздевайся! – Маркиза снова отсела от него. – Её халатик по-прежнему был распахнут: «Что же делать? Как же быть? Вот край и пропасть. Будь ты проклят, Катульский! - вертелось в головке Маркизы. – О-о-о, этот чёртов бой!»
- Маркиза!
- Нет-нет, одевайся.
- Маркиза! – Рука Филиппа уже приближалась к заветной середине.
- Нет-нет. – Маркиза прикрылась. – Одевайся. Я буду кричать.
- Не делай из меня клоуна. Осчастливь грешного.
- Это невозможно, Филипп.
- Маркиза, мы будем всегда вместе.
- Ложь, я не верю. Это невозможно. Ты не предсказуем.
- Маркиза! К чему эти тысяча и одна сказки и стеснения? Неужели ты боишься?
- О-о, нет, Филипп, тебя нет. Но прошу…
- Ну почему же нет и нет? Маркиза!
Борьба продолжалась с переменным успехом, но Филипп начал выдыхаться первым. Он всегда выдыхался первым.
- Я не пьяна, чтобы глупить, Филипп.
- Глупить? Такие сюрпризы только мне?
- Провокация!
- И Катульчику?
- Моё дело… Ты перешагнул черту.
- Маркиза! – Филипп понял всё и пошёл ва-банк. – Я хочу только тебя и всё! Тебя! – Филипп смотрел Маркизе в глаза и проводил разведку.
- Все хотят, Филипп.
- Ну, будь же моей. Только шаг. Сдавайся же!
Борьба достигла вершины.
- Не быть этому… и без ног, пожалуйста.
- Разве я не достоин тебя? Ласкать тебя, касаться твоих рук, губ, ног. Маркиза!
- Достоин, достоин, но не нельзя. Ты не похож на себя. Вернись к себе. Сейчас самое время тебе вернуться в себя.
- Маркиза!
- Нет, Филипп, одевайся. Ты не посмеешь применить силу.
- Маркиза!
- Одевайся.
- О-о, нет, Маркиза-а-а. – Филипп выдохся окончательно. Он и в Пятом Левом выдыхался первым.
- Мне жаль тебя, Филипп. – Маркиза поцеловала Филиппа в плечо.
- Да, Маркиза, я не на столько красив, чтобы скомпенсировать… - как-то плаксиво заговорил Филипп.
- Молчи, Филипп. Я знаю, что ты хочешь сказать. Но молчи. Тебе ещё нужны будут силы и сегодня, и, - Маркиза на мгновение задумалась, - может быть, потом.
- Маркиза, ты одна, и почему же?
- Теперь одевайся и иди.
- И больше никогда?
Маркиза молчала.
- Маркиза, и больше никогда?
Маркиза отвернулась.
- Да или нет?
- Да.
- Нет? – прошептал Филипп. – Так решительно «нет»?! Я знал об этом. Я перестаю себя уважать. О-о-о, этот бой, чтоб ты… Это первое моё поражение, Маркиза, и нанесли его вы. Что ж, умел побеждать, умей и проигрывать. Не так ли, Маркиза?
- Ты о каком бое? Ты о чём?
- Ничего. Ничего. Позвольте напоследок поцеловать вашу ручку. И не бойтесь, я ещё не сошёл с ума, и бешенная собака меня не успела укусить. – Филипп прикоснулся губами к пальчикам Маркизы и на мгновение замер. – Завтра премьера, не забудьте! – крикнул он уже с порога и хлопнул дверью с такой силой, что горшок с КАЛЮЧКОЙ ПОБЕРЕЖЬЯ рухнул с подоконника.
Маркиза завыла, уткнулась лицом в подушку, но кто-то грубо схватил её за волосы и приподнял её голову. Маркиза открыла глаза: ботинок почти пятидесятого размера пнул её по рёбрам.
- Ах, ты дрянь! Всё дело испортила. – Второй удар ботинка пришёлся чуть пониже пупка.
- Я не могла! – простонала Маркиза. – Он всё время смотрел мне в глаза. – Она замолчала.
А пятидесятый пыхтел и бил. Наконец он сорвал с Маркизы халат и запустил известно куда руку. Маркиза молчала.
- Ну-у, это ещё можно стерпеть. Тогда завтра или сразу после боя…
Филипп убрал голову от двери, посмотрел себе под ноги и начал пятиться от дома Маркизы.
Где-то лаяли собаки и шумело море. По песку брёл Филипп и мычал:
- Вот и всё, вот и свершилось.
Вот и всё, вот и закат.
К чему слова, мгновенья жизни
Пустой как бочка без вина.
Потом Филипп свернул к домам, прошёл два квартала, пересёк БАХЧУ и вышел к морю. Прибой окутал его шумом. Филипп разулся и босиком пошёл вдоль песчаного берега.
- Песчаный берег. – Филипп уселся на огромный камень. – Учитель, знаешь ли ты, что такое песчаный берег? Когда дождь, а на песке двое. Дождь! Море! Небо! Солнце! Ветер! Песчаный берег, а на песке двое! Когда каждая песчинка за тебя. – Филипп набрал в ладонь песок и начал высыпать его тоненькой струйкой. - Учитель, а знаешь ли ты, - заговорил он, когда песок высыпался, - что такое песчаный берег, когда звёздная ночь, а на песке один, и каждая песчинка против тебя?! Учитель, где ты! – крикнул Филипп в море. - Нет тебя. Ты умер. – Филипп растянулся на песке и впился взглядом в звёздное небо:
Вот и всё, вот и свершилось.
Вот и всё. Вот и закат.
К чему слова, мгновенья жизни
пустой, как бочка без вина.
- Умел побеждать, умей и проигрывать. А раз проиграл, стремись к победе. Ему легко, он сидел дома и писал. Ему легко было в своей шинели, а что он мог написать, не почувствовав себя человеком, самым уязвимым животным на земле. Не познав себя, нельзя. Да-а, его б в звериную шкуру и босиком, а послать его на БАРРИКАДЫ или на ДАЛЬНИЕ, да ещё с лопатой. А снять с него штаны и коленом его б, что б он тогда написал. А тот греческий подвиг, последний, роковой! Нет! Куда ему! Ничего не чувствовать и писать обо всём – вот он верх невежества. И он сказал бы, а стоит ли жить. Вот и вопрос: стоит ли жить? Теперь, когда всё позади, когда позади все победы, а впереди одни… одни поражения, и каждое последующее тяжелее всех предыдущих. Рано или поздно, но надо! Лучше сегодня, когда всё пусто и зрители одни звёзды. Ох, как пусто. – Филипп раскрыл свой портфель и вытащил из него давнишний поджиг ещё детского производства. – Вот панацея от всех бед и от всех печалей. Подарок деда. Фирма! Мой любимый дед, ты выбрал себе двустволку… да то была ещё та пушка. Пропала только куда-то. А мне это оставил. – Филипп погладил ствол поджига. – В рот брать хоть и не гигиенично, но гарантийно. Панацея с гарантией. Один лишь миг! – Филипп обломал спичку и головкой сунул её в прорезь стального дула. – И мешок костей. Один лишь миг, и победа! Вот величие и бессмертие указательного пальца. Гений указательного пальца. Гений и бессмертие! Вот и всё, вот и свершилось… А дуло то барашком отдаёт. Когда ж это, когда? Забыл. Вот и всё. Вот и всё, вот и закат. И бочка без вина. Что может быть печальней бочки без вина, что выпито до дна?! Вино! Что может быть лучше бочки хорошего вина?! Только стопарик и хвостик кутумчика или селёдочки. Стопарик и величие указательного пальчика. Стопарик и гений. Только стопарик, один, ну другой, и я ваш, ваше высочество, на века. Раз проиграл, так ещё и ещё. Сейчас стопарик, немного пивка, и потом победа и бессмертие!» - Филипп спрятал поджик в портфель и направился в «ГЛУШЬ».
- Где же вы? – орал Филипп, шагая босиком по песку. – Где, лучшие морды? Сейчас здесь на берегу. Где же, как ни в «ГЛУШИ». В «ГЛУШЬ»! В «ГЛУШЬ»! В «ГЛУШЬ»! – и, сгорбленная за каких-нибудь несколько часов, фигура Филиппа рванула в «ГЛУШЬ». – Бой закончится и начинается новый бой!
Б Р И Т-Б О Й
А тем – о! ужас – временем, но не позже.
Чель не спал этой ночью.
Брит тоже. Он смотрел в зеркало и понимал всю безысходность своего положения, но отступать уже не имел права.
Брит смотрел в зеркало, а из зеркала на него смотрели грустные глаза, морщинистый лоб и лысина. Ещё в детстве отец стриг его на лысо, и он привык к этому, а потом и к тому прозвищу, что ему дали – Бритый, которое в последствии после боёв в МУРАВЕЙНИКЕ трансформировалось в короткое - Брит. А в двадцать пять на его голове вообще ничего не росло, он полысел сразу, но остался Бритым, то есть - Бритом.
Брит смотрел в зеркало и чувствовал себя усталым. Целый час он стоял у раскрытого окна в поисках выхода.
Дул северо-западный ветер. Дул порывами. Штормило. По небу неслись облака, то открывая, то закрывая Луну, и волны в море то появлялись, то исчезали в её лучах. Была ночь, такая, может быть, и последняя. «Спать! Спать! - говорил себе Брит. – Надо поспать. Никто не должен знать, что я не спал перед боем». – И несколько раз он ложился, но ясный мозг его продолжал напряжённо работать, и он вставал, подходил к окну и подолгу смотрел в который раз то в ночное море, то в ночное небо. Первый раз в жизни ему захотелось покурить сигарки, чтобы как-то успокоиться. «Нельзя! Нельзя! – кричал он на себя молча. – Выбрось из головы эту губительную привычку всего ПОБЕРЖЬЯ!» - И лишь гул ветра и волн в море как-то успокаивали. Заснул Бритый, уже когда взошло солнце.
Брит смотрел в зеркало. «Бровь в порядке, всё остальное уже один пустяк», - думал он, поглаживая свои брови. Но так было раньше. Теперь всё не так. Теперь он не он. Брит неожиданно вспомнил свою третью олимпиаду и свою официальную карточку участника, которая публиковалась во всех газетах МУРАВЕЙНИКА:
«Боксом занимается с десяти лет. Провёл 950 боёв. Один бой проиграл. Рост -180 см. Вес – 85 кг. Владеет нокаутирующей левой при левосторонней стойке. Непроивзойдённый техник и неудачник в личной жизни. Возраст – 35 лет. Представляет некое НЕЗАВИСИМОЕ ПОБЕРЕЖЬЕ».
В этой карточке тогда Брита задело «неудачник в личной жизни».
Брита смотрел на себя в зеркало и вспомнил, как сначала отец разбил ему нос, потом набил ему плечо до таких болей, что Брит не мог спокойно спать, потом научил бить левой, правой, правильно стоять, перемещаться и уже потом - защищаться. Отец никогда сам не занимался боксом, всю жизнь рыбачил, но помахать кулаками где-нибудь по любому случаю любил и ещё как. Отец был силён, ловок, резок, с отличной реакцией, но никогда не боксировал. «Я презираю эти кровавые зрелища МУРАВЕЙНИКА», - говорил он, но, похоже, только говорил.
Брит смотрел в зеркало. В десять лет он попал в руки тренеров, но у него уже – в десять лет! – было всё своё – и техника, и удары левой, и взгляды на бокс и на спорт вообще. Потом длительное время он как бы стажировался в МУРАВЕЙНИКЕ. В двадцать он без финального боя олимпийский чемпион, но… Отец помешал ему поставить точку, не вовремя опустившись на дно, и пришлось возвращаться в домой на поиски отца. Через четыре года уже случай – отец не был виноватым, и он снова второй. Потом бровь – она была крепкой, но против дверной ручки, когда Чуча хлопнула дверью, не устояла. Вот потом появился Додсон, но встреча на ОСТРОВАХ, и Чель с вилкой в заднице и с чем-то другим в животе. Потом скандал. Потом, потом – о-о-о! сколько же этих «потомов»… похоже, что сработало «неудачник в личной жизни». И вот сегодня финальный отборочный бой по новой версии МУРАВЕЙНИКА. Кто уберёт Бритого с арены жизни?! Сколько можно – всё Брит и Брит! Брит - гордость ПОБЕРЕЖЬЯ и ОСТРОВОВ. Он, ветер, песок, море, острова и снова он! Не-е-ет, МУРАВЕЙНИКУ этого не понять никогда… или понять…
Брит смотрел в зеркало, она же смотрела ему в глаза. Но Бог – а кто же ещё? Бог! – ничего не хотел слушать. Он был жаден и неумолим. Бог не имеет права проигрывать. Бог всегда Бог. Каждый раз за мгновение да гонга он кидал взгляд туда, вверх, но её место было свободным – да, его никто не занимал, и он опускал руки, но… побеждал.
Брит смотрел в зеркало, и отступать некуда. Путь к этому финалу был самым тяжёлым в его жизни. Все дрались с ним так яростно и так ожесточённо, как будто проигравший отправлялся на эшафот. Никто не хотел уступать старику, безнадёжному неудачнику – так, как известно, звали его в спортивном мире МУРАВЕЙНИКА. Кто-то кинул клич « бей старика!», и все подхватили. Да-а, четыре победы, четыре тяжелейших боя. Да, противники готовы были даже умереть, но старика побить. Проиграть – позор. Мечта каждого - первым снять с Бога кожу и попить его крови. «Я ещё не в лучшей форме, - успокаивал себя Брит. Его отец был побит в улочной драке сразу после тяжёлой болезни. – К олимпиаде я буду в форме. Я буду наконец первым. Но как выиграть сегодня? Надо, но как. Сегодня самый тяжёлый бой». – Даже перед боем с Додсоном Брит не чувствовал себя так неуверенно и сиротливо.
Брит смотрел в зеркало и видел, как гигант, геркулес! Додсон послал его в нокдаун на первых же секундах. Зал в сто тысяч душ стоял и ревел, призывая кончать. Все были против Брита. Почему? Негр был внешне спокоен, он был уверен, что убьёт старика. Тогда Бритту было тридцать четыре, Додсону - двадцать. Брит лыс, Додсон кучеряв. Додсон высок, длиннорук, у Брита всё среднее, но пудовые бицепсы, могучий пресс и не по возрасту лёгкость и изящество, лысина и морщины по всему лицу, много морщин. Додсон любимец почти всего МУРАВЕЙНИКА. Брита в МУРАВЕЙНИКЕ не любили… не столько Брита не любили, как не любили всё ПОБЕРЕЖЬЕ и ОСТРОВА. И тогда Брит всё-таки поднялся под гробовое молчание ста тысяч душ, и он, а не Додсон, стал крушить противника. Вскоре Додсон оказался на полу и больше ни во что не верил. Сначала стояла гробовая тишина, а потом рёв негодования чуть не разрушил зал огромного стадиона одного из огромнейших городов МУРАВЕЙНИКА. Победа? Додсон поднялся и пошёл головой вперёд. Да-а, дверная ручка сделала своё историческое дело: бровь лопнула, кровь полилась рекой, и Брит ничего не успел. Его вынесли на руках, ему не дали сделать и шага – это были его друзья по сборной ПОБЕРЕЖЬЯ и вообще друзья по жизни. Едва стоявшего на ногах Додсона вывели под руки, но как победителя.
Брит смотрел в зеркало. И тут на его плечо легла чья-то рука. Это был Чель.
- Пора.
Брит смотрел в зеркало. Он совсем забыл, что пора на ринг. «Бровь, кажется, в порядке». – Он провёл ладонью по брови.
- Пора, Брит, - повторил Чель.
Брит посмотрел на Челя. Там вдали в дебрях МУРАВЕЙНИКА Чель заменял ему всё ПОБЕРЕЖЬЕ. Стоило только взглянуть с ринга на Челя, как перед глазами проплывали Хмель, Калумб, Лень, Поп, Норд, Чуча, а за них стоило драться. Именно за них! «За кого же драться сегодня?» - Брит встал. Оглушительный рёв прогремел, когда он был ещё в раздевалке. Он всё слышал, это приветствовали его противника.
Оглушительный рёв прогремел ещё раз, когда появился Брит. Он вышел на центр ринга и поприветствовал публику. Калумб, Хмель, Лень – близкие лица, постоянные спутники его жизни. Сонь помахал рукой и что-то прокричал. Брит не разобрал его слов, но обычно Сонь кричал « с нами бог, а мы с тобой!»
Противник стоял в своём углу ярко-жёлтого цвета. Это был сильный боксёр атлетического сложения. Ему всего двадцать лет, и звали его Солем. Соль весил девяносто пять килограмм, рост его сто девяносто сантиметров. Отличался Соль немыслимой даже для Брита подвижностью. Все предыдущие бои своей жизни одержал досрочно.
Брит готовился к турниру интенсивно, скинул даже лишний килограмм, достиг пика, и для чего? Чтобы сегодня растянуться на ринге?
Брит смотрел себе под ноги. Амфитеатр ревел. Брит не мог сегодня драться. Он хотел крикнуть: «Я сдаюсь!» - Он посмотрел туда вверх и вздрогнул: она была здесь! «Зачем? Почему именно сегодня? – простонал Брит. – Ты хочешь, чтобы я опустил руки на совсем?»
Судья вызвал боксёров для приветствий.
Брит посмотрел в глаза сына.
- Успеха, Соль, - сказал он сыну.
- Счастливо, Брит, - сказал Соль отцу.
Они разошлись по углам. Гонг. Амфитеатр притих. Они стояли друг против друга.
Когда судья в третий раз закричал «Бокс!», все встали.
- Ну-у, что, сопляк, поехали?! – разнеслось над рангом.
- Позволь, отец? – прозвучало в ответ.
- Поехали!
И сразу замелькали перчатки Соля. Он бросился в атаку. Амфитеатр ревел двенадцатибальным ураганом. Брит в углу. Удар. Удар. Удар. Брит в глухой защите. Пропущен первый удар, второй, Брит на полу.
- Один, два, три, - прорывалось сквозь оглушительнобальный рёв. Брит присел на колено. Он улыбался. «Не лезь на рожон. Ты подвижен, у тебя прямая правая, и пусть откроется, только чуточку, потом уже не отдавай инициативу,» - вспомнил Брит свои наставлению Солю, когда они вместе готовились к турниру. Соль был внимательным и трудолюбивым учеником, но сегодня избрал другую тактику, видимо, под воздействием рёва амфитеатра.
- Четыре, пять, шесть, семь, восемь.
Снова заработала кувалда Соля. Брит зажат уже в другом углу. Глаза Соля яростно блестели, и Брит видел всё, было страшно. Соль бил сурово и безжалостно. Брит снова на полу.
- Раз! два!
«Щенок, славы захотелось? Что ты злишься? Твоя ж работа. Раскис совсем, как мальчишка не из Пятого Левого. Но он не даёт мне свободы, он прекрасно меня изучил. А прекрасно ли? Может бровь? Нет. Только плывёт всё как-то. Убью, щенок!»
- Три! Четыре!
Бритый смотрел в глаза Соля и продолжал улыбаться. Это была его психическая атака…контратака.
- Семь! Восемь!!!
Кулаки Соля посыпались по всему Бриту. Прозвучал спасительный гонг. Амфитеатр ревел:
- Брит, не упорствуй!
- Попрощайся с нами!
- Пропусти сыночка!
- Да здравствует Соль!
Брит упал на скамейку и откинул голову: - «Пусть кричат. Главное дыхание».
- Он устал, ты слышишь меня? – Чель размахивал полотенцем.
- Слышу, - доносилось до Челя, как с того света.
- Один хороший удар. Всего один на встречке. Где твоя левая? Пора её доставать. Один хороший. Слышишь? Левая.
Брит всё слышал, но он тоже как-то так вдруг неожиданно устал, а впереди только второй раунд.
«Боже, какой град ударов, - думал Брит. – Даже Додсон выглядел бы щенком. А может, действительно старость и пора уходить? - Он посмотрел в её сторону. Она не отвернулась. – Нет, надо запустить левую. Вот только немного освободиться. Совсем немного».
-… иль ты, - попытался продолжить Чель.
- Нет, Чель, - остановил его Брит. – Сейчас всё будет хорошо. Посмотри бровь. - Брит повернул бровь правого глаза в сторону Челя. Брит хорошо помнил тот день, когда всё решила именно эта бровь.
- В порядке, но больше не пропускай. – Чель внимательно разглядывал бровь правого глаза Брита. – Но ещё один и приличный, и всё.
Прозвучал гонг. Соль кинулся из своего угла в центр ринга, и его кулаки вновь начали крушить всё живое. Гул, свист, и Брит на полу.
- Раз, два, три, - зазвучало над рингом.
« Это не удар, Соль, это мой тактический ход, - мысленно смеялся Брит. - У тебя ещё сопли не выросли, чтобы понять все тонкости этой моей игры, а ведь я тебя учил. Я ж специально ухожу в нокдауны, чтоб расслабить противника… А ты уже устал. И машешь не так, и руки держишь недостаточно высоко, уже и левой можно достать. Ты её знаешь. Сколько тебе доставалось от неё на тренировках. Только опусти свою правую, как получишь мою левую. И ты же сам это придумал. Помнишь, месяц назад я тебя поймал, и ты только хлопал глазами. Ты же знаешь, что я редко рвусь играть первым номером, но если я пошёл, конец. Начну, конечно, с левой, а когда пущу в дело свою правую, считай свои зубы, и точка всё той же левой. Моли бога, щенок, что тебя пока миновала моя правая. Ты ещё не выиграл. Я отобью у тебя охоту драться, ты ещё узнаешь, что такое настоящий бокс, что такое падение. Ты ещё понюхаешь пол ринга. Ты ещё не представляешь, как по настоящему всё плывет в глазах, когда всё исчезает, и кажется, что больше никогда-никогда!»
Брит в своих размышлениях чуть не напоролся на «Девять! Аут!», а Соль кинулся вперёд. Но левая Брита молчала. Он отдыхал, он выматывал Соля, чтобы кончить всё в третьем. Соль устал. Его удары уже не достигали Брита, всё по рукам и по воздуху. Под конец раунда Соль предпринял отчаянную попытку взломать оборону отца, и один его удар даже отправил Брита на пол, но тут раздался гонг.
Брит не слушал Челя. Он закрыл глаза и отдыхал. Всё шло кругами: Соль хорошо попал. Но Соль заметно устал, и Брит чувствовал это. А ведь ещё несколько раундов. Брит знал, как надо вести бой в последующих раундах. Чель говорил, говорил, но Брит продолжал его не слушать. Он опять вспомнил, как давно где-то в ГАВАНИ их встретило человек восемь крепких ребятишек. Тогда Чель сказал: «Брит, береги брови, они тебе ещё пригодятся,» - и нанёс сокрушительный удар первому подошедшему к ним. Брит и Чель стояли друг к другу спинами, а тех было уже человек семь. И всё-таки один саданул чем-то Челя. «Брит, береги брови, они тебе ещё пригодятся», - крикнул тогда Чель, но не упал… Месяц бритый не выступал. Как можно было: шли яростные бои за жизнь Челя.
Гонг вернул Брита на ринг. «Надо кончать эту драму,» - пронеслось вдруг в голове Брита, когда он выходил из своего угла цвета морского прибоя. Соль бросился в атаку добивать Брита. Атака была яростной и со стороны могла показаться безжалостной. Но это была последняя атака Соля. У угла цвета морского прибоя Брит встретил Соля левой сбоку.
- Раз, два, - начал считать судья.
- Можно не считать. – Брит перешагнул через поверженного Соля и ушёл в свой угол.
Через некоторое время Соль пришёл в себя и понял, что проиграл. Потом…
Брит смотрел в зеркало. Чель снимал ему перчатки. Сначала они молчали.
- Брит, - прошептал потом Чель.
- Что? – Брит продолжал смотреть в зеркало.
- Брит, это потрясающий удар, но надо было бы ещё пару раундов…
- Что пару раундов? Я больше не мог…
- Брит, это потрясающий удар! Наверно, второй за всю жизнь!
- Оставь меня одного. – Брит опустил голову. – Мне плохо.
Чель похлопал Брита по плечу и ушёл.
Брит помнил свой удар номер один. В конце он отдал инициативу, и Додсон доверчиво и опрометчиво пошёл вперёд. Потом всё произошло неожиданно и для самого Брита: удар, и в одно мгновение Додсон оказался на полу. Сначала Додсон даже и не шевелился, и ошарашенный судья даже не начинал считать…
Да, Брит помнил этот удар номер один. Но Додсон боец. Тогда Брит ликовал, сейчас только какая-то неопределённая удовлетворённость, но больше растерянность.
Домой они шли вместе. Шли самой длинной дорогой вдоль моря. Молчали. Было совсем темно и тихо. Только их шаги шуршали по песку и нарушали тишину.
- Как мне быть, отец? – спросил вдруг Соль.
- Драться.
- С кем? За что?
- Со всеми. За всё.
- За что за всё?
- За себя, за меня, за них, за, - Брит тяжело вздохнул и посмотрел в сторону моря, - за мать. За всех!
- Каким образом?
- Как сегодня, но умно.
С О Л Ь
Челю не спалось этой ночью.
Солю – тоже. Солю было страшно.
Дул северо-западный ветер. Дул порывами. Штормило. По небу проносились облака, то открывая, то закрывая Луну, и волны в море то по появлялись в свете её лучей, то исчезали в чёрном пространстве ночи. Была ночь, такая, может быть, и последняя.
Солю было страшно. Он смотрел в окно, а за стенкой спал отец. Соль всегда завидовал спокойствию отца перед боем. Отец был вежлив, особенно последние дни. Но что-то назревало: отец был как-то подчёркнуто вежлив. Соль чувствовал это, он понимал, что это перевал в его жизни, и плакать нельзя. «Отец, он спит, а я нет, - думалось ему. – Мне надо уснуть, а то ведь подумает, что…»
Солю было страшно. Этот бой! Соль не говорил себе, что надо выйграть, он только спрашивал себя, как выиграть? Ему даже захотелось отказаться от этого боя, вообще даже бросить бокс. Но как отец посмотрит на всё это? «Сопляк ты ещё, - скажет. – Чуть рифы и сразу в банку». Не надо было браться… Но как, как уснуть?!
Солю было страшно. Уснуть он сумел только после восхода солнца. Снились ему кошмары, и проснулся он так, как будто и не спал. Он долго сидел на кровати, не понимая, где он и что он, будто напоролся на левую отца. «Надо умыться», - сказал он себе, и в чуть приоткрытой двери мелькнул профиль отца.
- Доброе утро! – крикнул Соль.
- Доброе? – вопросительно промычал отец.
И Солю показалось, что отец его не заметил. «Выспался, наверно, - подумал Соль, - раз так рано встал. И зачем вообще мы живём в одном доме?!».
Соль умылся, позавтракал. Отец не показывался из своей комнаты. «Жалеет», - подумал Соль. А потом…
Дело в том, что дом в котором жили Брит и Соль перед своими боями, был частью раздевалки у самого ринга, который находился на дне песчаного амфитеатра. На ринге этого амфитеатра проводились только значимые для ПОБЕРЕЖЬЯ бои. Настоящий же их дом был тут недалеко на самом берегу моря на высокой скале.
Та-а-ак. Потом до самого начала боя Соль, надев форму, обозревал потолок раздевалки и совершенно ни о чём не думал.
Солю было страшно. Но никто никогда б ни за что не поверил бы ему, даже если б он публично признался в этом. «Ха, - усмехнулись бы они, - ему и страшно».
- Как самочувствие? – спросил Дроги, начиная готовить руки Соля к бою. Дроги – это молодой секундант Соля.
- Отличное, - буркнул в ответ Соль.
- Как будем драться?
- Только вперёд! – крикнул вдруг Соль и сам же испугался своего громкого голоса. – Вперёд, - улыбнулся он тут же. – Вперёд, Дроги.
- Вперёд! – повторил Дроги. – Иначе этого зверя не побьёшь.
Соль посмотрел на себя в зеркало, ему было страшно, и он думал: « Только вперёд? А так – только вперёд – можно его победить? Пусть он хоть чуть-чуть разрешит, пусть улыбнётся хоть самым краем рта, и я снова стану тем самым Солем. Я не заплачу, я не стану просить прощения. «Не лезь вперёд!» - говорит он мне. Куда там лезть, когда сегодня вообще появляться на ринге не хочется». – Соль закрыл глаза, и сколько он так сидел, знает только…
- Ты почему сидишь? – прозвучал у самого его уха голос Дроги. – Пора!
- Уже? – как вздрогнул Соль.
- Уже.
- Он вышел?
- Нет. Ты что, забыл, что он всегда выходит после. Выходи первым.
Оглушительный рёв потряс Соля. Так его ещё не встречали. Соль поприветствовал публику и ушёл в свой ярко-жёлтый угол. Он стоял, облокотившись на канаты, и смотрел себе под ноги.
Рёв амфитеатра и дикий свист потрясли всё ПОБЕРЕЖЬЕ. Соль знал, что это на ринге появился отец. «Спокойно, - сказал себе Соль. – Главное нервы, а он разрешит мне. Он не может не разрешить. Ведь он сам учил меня бить первым. Сильно и больно и не жалеть никого…»
- Иди, поприветствуй, - прозвучало над ним.
Соль повернулся и пошёл к центру ринга. Со стороны угла цвета морского прибоя навстречу шёл отец и корчил улыбку – так казалось Солю. Их перчатки встретились в приветствии.
- Успеха, Соль, - сказал отец.
- Счастливо, отец, - попытался улыбнуться Соль.
- Успеха, Соль, - повторил отец, выделив «Соль».
- Успеха, Брит, - улыбнулся Соль.
Они разошлись по своим углам. Соль думал: «Он ничего не сказал. Так же вести бой? Как понимать его «Успеха, Соль»? Ирония? Ехидство?» - Гонг перебил его терзания.
Стало абсолютно тихо. Они стояли друг против друга и смотрели только в глаза друг другу.
- Бокс! – кричал судья. – Бокс! Бокс!
Все встали.
- Ну что, сопляк, поехали? – улыбнулся Брит своей знаменитой улыбкой закрытым ртом.
- Позволь, отец, - ухмыльнулся Соль.
- Поехали, и не сачковать! – Брит спрятал улыбку за перчатки.
- Спасибо! – С этим спасибо Соль набросился на Брита.
Амфитеатр взревел. Брит в нокдауне.
- Раз, два, три, - считали судья.
«Что ты там нашёл, отец? – думал Соль. – Ты пойми, это бой моей жизни. Я ведь когда-то должен начать, и буду счастлив, если начну с тебя, уберу тебя. Именно тебя!»
- Четыре, пять… - продолжал считать судья.
- Соль, он дурит тебя, - пытался кто-то докричаться до Соля сквозь рёв амфитеатра. – Прикидывается…
«Мне ничего не надо, - продолжать думать Соль. – Мне нужна только победа».
- Шесть, семь, восемь, - звучало над рингом.
И снова кулаки Соля обрушились на всего Брита, и тот снова на полу.
- Один, два, три, – замелькали оттопыренные пальцы над головой Брита.
- Он тянет время… он тянет резину, - кричал кто-то.
Соль смотрел в глаза отца и видел всё. «Ты прости, отец, - говорили глаза Соля, - я же знаю, что стоит мне только попросить у тебя прощения вслух, как ты сразу убьёшь меня. Тебе ведь уже за сорок и пора уходить. Все этого хотят, ты только оглянись, поверти вокруг головой, от тебя устали. Да, ты легенда, но пора уходить. Я помогу тебе. Я сделаю всё, чтоб помочь тебе уйти…»
- Восемь! – неистово закричал судья, но Брит поднялся.
Кулаки Соля засверкали вокруг Брита, но прозвучал гонг. Отдых.
- Хорошо, Соль, - говорил Дроги, размахивая полотенцем над головой Соля, - просто отлично. Чуть-чуть прибавь. Он ещё не плывёт, может, хитрит, но измотан точно. Ты должен выйграть. Ты только посмотри вокруг. Этот бой должен быть твоим, и тогда… Умри, но выйграй!
Соль ничего не слышал, что говорил Дроги. Он смотрел в глаза отца и ни о чём не думал. Он знал, что должен победить и всё! Точка! «Ещё два-три-четыре раунда и всё! – думал Соль. – Может и два раунда. Один! О-о, Учитель, помоги мне. Сколько раз ты помогал ему, но всё, хватит. Помоги мне! Ведь он так долго готовил меня к этому бою. – Соль случайно посмотрел туда вверх. – Ма, ты пришла?! Ты за меня! Ты за меня! Я выйграю, ма, посмотришь!»
Снова гонг и снова Брит на полу.
«Это победа, отец, - ликовал Соль. – Прости подлеца. Но ты постарался на славу. Ты сделал всё. Твоя звезда закатилась достойно. Я вынесу тебя с ринга на руках. Сегодня! Я! Ведь в этом твоя победа, отец. Ещё немного сил, совсем немного. Учитель, будь же на моей стороне! Никакой усталости. Вперёд! Не дать ему отдохнуть! Бить, бить, бить! Опять этот чёртов гонг. Отец, гонг тебя спасает. Скажи гонгу спасибо. Уберите этот дурацкий гонг! Он мешает мне жить! Он сводит меня с ума! Учитель, ведь я же выйграл, ты свидетель, но гонг! Ладно-ладно, и третий я не проиграю, я выдержу. Я буду первым. Отец, ты прости подлеца, но твою левую я прихватил. Один мой глаз смотрит тебе в лицо, другой – на твою левую, а руки импровизируют, как ты учил. Ты не уйдёшь с ринга. Я зол сегодня. Я не Додсон. А я говорил тебе, но ты не слушал. Я говорил, что одной левой нельзя, но ты побеждал и побеждал. Побеждал и смеялся. О-о, Учитель, дай же мне сил, и он, этот кумир, этот бог рингов будет повержен. Ведь мы же не верим в богов. Всё преходяще, как ты говорил. В это трудно поверить, но ты так учил, что горшки всё-таки обжигаем мы. Отец, твои перчатки станут моими. Ты веришь мне, отец? Я ведь тебя хорошо знаю, и это плохо. Ты добрый, ты совсем не такой, как на ринге. Главное – поверить в себя. Ты всех и всегда давил авторитетом и силой. Додсон? Да что такое этот твой Додсон? Он самоуверен, он не боец. А ты всегда ставил мне его в пример: «Вот, мол, другой бы полез добивать, но Додсон ушёл и через пару шагов его серия!» Тогда, отец, ты был моложе, сейчас твои надежды призрачны. Я давно мечтал тебя победить, отец. Прости, но есть у меня такая мечта. После тебя я продолжу твои прославления ПОБЕРЕЖЬЯ в МУРАВЕЙНИКЕ. Ещё немного сил. Совсем немного. О, дьявол, как я устал. Бить! Бить! Бить!»…
Солю стало легко сразу. Все лица сделались сплошными овалами, и люди куда-то заспешили, заспешили, побежа-а-али. Потом стало тихо. Где-то бил колокол, где запели девушки и птички. Потом стало совсем тихо, но светло. Потом где-то рядом начали шуметь и мешать спать. «Это же наглость! – возмутился Соль. – Дайте поспать! Я не спал всю ночь!..»
Соль открыл глаза и увидел потолок, потом он увидел одно лицо, потом другое и всё как в тумане… в облаках. Соль приподнялся на руках и уселся в центре ринга, протёр глаза и осмотрелся. В сознании ещё ничего не было. Как не было и сознания. И тут он вдруг услышал нарастающий – возвращалось сознание? – гул, который быстро перерос в рёв амфитеатра, и он понял, что проиграл бой. Он опустил голову.
Соль сидел, опустив голову, и смотрел куда-то вниз. Амфитеатр ревел, но Солю уже было всё равно. Его никто не трогал. Потом всё остановилось и все, как остановились, замерли. Соль встал, слегка пошатываясь, подошёл к канатам ринга и начал пролазить между ними. Судья его не остановил для оглашения приговора. Все расступились, и Соль медленно пошёл в раздевалку.
Соль ни о чём не думал. Потом он долго стоял под холодным душем и всё так же ни о чём не думал. Когда же он, одевшись, вышел из раздевалки, уже светили звёзды и было тихо. Соль знал, что отец рядом. Стало легче. Отец всегда приходил в самый нужный момент.
Домой они шли вместе. Шли самой длинной дорогой вдоль моря. Молчали. Было совсем темно и тихо. Только их шаги шуршали по песку и нарушали тишину.
- Как мне быть, отец? – спросил вдруг Соль.
- Драться.
- С кем? За что?
- Со всеми. За всё.
- За что за всё?
- За себя, за меня, за них, за, - Брит тяжело вздохнул и посмотрел в сторону моря, - за мать. За всех!
- Каким образом?
- Как сегодня, но умно.
- Скажи мне, отец, зачем ты так рано родил меня?
- А что?
- Родил бы попозже, а не в шестнадцать, этого боя и не было бы.
- Так вышло, Соль.
- И ещё… - Соль остановился.
- И? - Брит тоже остановился.
- Почему мама меня не любит? – спросил Соль.
- Почему ты так решил? – улыбнулся Брит.
- Это видно за километр. Мы изредка общаемся, только «здрасьте», «привет». Почему?
- Почему? – Брит помрачнел, тяжело вздохнул. – Потому что не я твой отец. - Их взгляды встретились. – Так вышло, Соль, - залепетал вдруг Брит, - я как раз бился в МУРАВЕЙНИКЕ, а Чуча осталась в здесь по каким-то делам, и… - Брит вдруг замолчал.
- И? – спросил Соль.
- И…- Брит вдруг заплакал и быстро зашагал вдоль берега в обратную сторону.
З А Б О Р
Может… может… может, слишком поздно.
- Полковник, стой! – Хмель закричал так, что Тётя Шура вздрогнула(?), и он побежал вверх по насыпи, за которой скрылся мотоцикл. – Полковник, стой!
Путь преградил товарняк. За колёсами товарняка мелькала шляпа Полковника.
- Ну-у, стой, Полковник, стой! – кричал Хмель. – Я всё вспомнил.
Но шляпа удалялась и удалялась стремительно и неумолимо. Так всегда какой-нибудь товарняк, может, и совсем пустой, может, с грязью, преградит путь. Хмель швырнул в колёса товарняка камень, а потом он бил ногами о землю, рвал на себе волосы и рыдал.
- Полковник, стой! – рыдал он, стоя на насыпи перед проносившимися мимо колёсами товарняка.
- Вот дурень, опять пива напился, - неслось снизу.
- Не мешай ему, Тётя Шура.
- Нет-нет, надо срочно внучеку сообщить, иначе он наделает глупостей.
Хмель бросил в Тётю Шуру булыжник, но промахнулся.
- Какая досада, ведь стукнет…
- Товарняк кончился!
- Полковник! Полковник! – Хмель перебежал через рельсы и оказался на другой стороне насыпи. Перед ним лежала пустыня, голая до безобразия. И вдоль неё тянулся забор, который делил её пополам. Забор был прозрачным, но если его повалить, то им можно будет укрыть от дождя всё человечество. Полковника нигде не было видно. Даже шляпа его уже не мелькала.
- Полковник! – Хмель побежал вдоль забора, стуча по нему кулаками. – Ну почему у меня не кулаки Челя, - мычал он. – Почему? Я всё вспомнил, Полковник. Она тогда говорила неправду. Я забыл тебе сказать. Помнишь тот день, когда мы кончали наш Пятый Левый и, как ты его ещё называл, Дурацкий, и ты нёс её портфель? Она мне потом всё рассказала. Полковник! Ну, вспомни! Ты только вспомни! «Ты совсем-совсем не модный. Я больше не люблю тебя. Уходи! Уходи!» - так она говорила? Так? Это ты так понял. А ведь она говорила совсем другое: «Ну почему, почему ты, мой Полковничек, такой не модный. Я же люблю тебя. Не уходи!» - вот что она говорила. Эх ты, Полковник. Это ты воздвигнул этот забор. Ты и такие же, как ты. – Хмелю было обидно и ужасно, а в такие минуты он действительно мог натворить.
Забор же не кончался. Какой он длинный! Какой он высокий! Даже шляпы не видно. Уж и ночь наступила, и звёзды воскресли, но Полковник ушёл уже далеко. Потом, когда уже было поздно, Хмель нашёл его. Полковник держался за канаты ринга и испытывающе смотрел на Челя. А ведь Чель не выносил его взгляда. Но что делать, когда надо смотреть глаза в глаза.
- Мне нужен, знаешь кто, - заговорил Полковник, обращаясь к Челю.
- Знаю, знаю, но я же занят, - бесился Чель. – Хмель, помоги, - и кивнул Хмелю на Полковника.
Ч Е Л Ь
Челю совсем не спалось… и очень часто.
Чель думал о себе и посылал всех к чёрту.
- Идите вы все к чёрту! – мычал он. Не спалось ему больше всех. Сначала ему просто не спалось, а потом не спалось совсем. Чель не думал ни о предстоящем бое, ни о Брите и даже ни о чём. Он думал о себе, а всех посылал к чёрту: «Имею же я иногда право думать о себе!»
Чель думал о себе, а всех к чёрту. Он был уверен, что Брит проиграет этот бой. «Всё, конец, - шелестело в его голове. – Чем-то надо заняться. Бокс, а спорт вообще, это грустно. Грустней всего. Сначала нет, но потом…» - Он смотрел в окно и видел всё
Дул северо-западный ветер, дул порывами, штормило, по небу проносились облака, то открывая, то закрывая Луну, и волны в море то появлялись, то исчезали в её лучах. Была ночь, такая, может, и последняя.
Чель думал о себе, посылая всех к чёрту. «И почему именно сегодня я так грустно и тревожно задумался о себе?» - хлопнул Чель по столу и вышел на улицу. Ему не хотелось спать совсем. На небе горела звезда ярко и волнующе. На НАБЕРЕЖНОЙ непривычно было пусто. Глубокая ночь, и многие не спали, как Чель, но сегодня так надо, что НАБЕРЕЖНАЯ пуста. Чель закурил сигарку. Он никогда не курил, когда Брит выступал, но…
Чель думал о себе и посылал всех к чёрту. Сидеть на парапете было сыро, но Чель сидел и думал о себе. «Двадцать лет секундировать! – ухмыльнулся он мысленно. – Нет, это грустно. Грустно и всё! Но как выиграть сегодня? Как? А надо ли? Нет-нет, это невозможно. Везде только и слышно «старик!», «ветеран!». Весь мир против старика. Брит, хэ, старик? Но нет, старик и всё тут. Конец! - По небу пролетела звезда, но Чель не успел ничего загадать. - И к лучшему, - усмехнулся он мысленно. – Эти глупые звёзды. Что они могут? Что может в них уместиться? Лишь какой-нибудь пустяк, ненужная мелочь, а всё нужное, искромсанное уйдёт стороной незамеченным. Но Брит!» - Чель вдруг вспомнил ту первую олимпиаду, когда они вместе готовились, когда им было по двадцать. Брит дрался, а Чель секундировал. Да, давно это было. Но это было ещё то волнение! А потом ещё, ещё, ещё. Потом исторические бои и наконец эпопея с Додсоном. Брит бегал по песку, ему надо было сбросить вес. И Чель бегал вместе с ним. Брит: рост - сто восемьдесят, вес – восемьдесят. Чель: рост – сто девяносто, вес – сто тридцать. Да, это он толстяк – Чель. Кому легче? Пробежав наравне с Бритом километр, Чель в изнеможении падал, а Брит всё накручивал по КОСЕ вдоль моря круги – туда-обратно, туда-обратно. Потом Чель брал в руки скакалку и прыгал. Вот это было зрелище! Всё ПОБЕРЕЖЬЕ тряслось. А Чель всё прыгал. Пот лился с него рекой, но он упрямо повторял: «Я тоже должен быть в форме. Ни табака, ни девочек!» - Он боксировал, падал, но от Брита старался не отставать. Куда там!
Чель был недоволен собой и посылал всех к чёрту. Была на редкость тихая ночь, так казалось Челю. Ведь могла же его обмануть его собственная интуиция. И тучки разбрелись за горизонт, и море остановилось, замерло и слилось с небосклоном, усыпанным звёздами, но не теми, которых много, а теми, которых мало. А по морю плыл «РИФ», светясь фонарём на корме. Наверно медуз гоняет. Свет фонаря «РИФа» достигал берега и угасал в глазах Челя.
Чель думал о себе, но к чёрту послал уже почти всех. Бой с Додсоном! Вершина! «Лучше б тогда сгинуть, - вздохнул Чель. – Этот чёртов Додсон!» - Весь мир бокса и остальной мир жили в ожидании этого боя. Брит, как всегда, молчалив, и Чель за него, как всегда, отмахивался остротами и шутками. Они с Бритом понимали, что это вершина. Они не знали, что это ещё не вершина. Наконец наступил тот день. Буэнос, став временно столицей МУРАВЕЙНИКА, бурлил - бурлил и вдруг замер, как и весь мир. Брит и Додсон закончили свои бои досрочно. Да-а, Чель помнит, как у Брита, у этого кумира уже не только всего ПОБЕРЕЖЬЯ дрожали тогда руки в тот самый момент, когда улицы всего мира как вымерли. Нервы, о-о, эти нервы! И вот они – ринг, зал, пепел, дым, крик, свист, красавец Додсон и внушающий страх и уважение Брит. Чель помнил, что сказал Додсон журналистам перед боем. « За меня болеет вся Америка, и я не имею права проигрывать!» - И все посмотрели на Челя. «А за Брита болею я, - сказал тогда Чель, - и пусть только проиграет,» - и скорчил страшную рожу. Тогда все - и Додсон, и журналисты, и судьи - смеялись, обступив Челя.
Чель думал о себе: «Идите вы все к чёрту!» - повторял он в стоэнный раз. Тогда в номер принесли огромный конверт. Чель вскрыл его и извлёк из него огромный плакат. На весь плакат был нарисован один огромный кулак и под ним сотни подписей: Калумб, Хмель, Учитель, Лень, Пасс, Норд, Филипп и много-много других. В плакате лежала также знаменитая сигарка Филипп. Но Чель как-то потом задним числом заметил, что среди подписей не было подписи Катульского, который вот уже несколько лет с того самого странного лета перестал ставить свою подпись. Но главное – это сам плакат. И вот ринг. Как перед смертью. Вот он, двадцатилетний, но уже легендарный любимец почти всего МУРАВЕЙНИКА Додсон, силён, длиннорук. Все в зале орали, как резанные. Но вот вышел Брит, и все мгновенно притихли. А сразу потом свистели все. Брит силён и лыс – говорят, что он родился лысым. Оба волнуются. Телекамеры, телекамеры, телекамеры! Да, все волнуются и телекамеры. Ставки на всё. «Спокойно, Брит, мы должны выйграть и всё тут,» - шептал Чель. Брит молчал, он был весь в себе, а каждая деталь боя, как на ладони. Вот они в центре ринга, касаются друг друга перчатками. А как серьёзны! Последние указания Челя, последние похлопывания по плечу…
Чель думал о себе: «О-о-о!» - Он, тяжело дыша, грустным взглядом пробежался по предрассветному небосклону и… убрал табуретку, переживая заново всё то сбывшееся сто лет назад. Сигарка уже погасла. Чель смотрел на ринг. Вторая секунда! Всего вторая секунда, и Брит уже на полу. Это был тяжёлый нокдаун. Что творилось в зале! Чель смотрел снизу на ринг и цепенел от ужаса. Брит стоял на четвереньках, и казалось, что он куда-то плыл. Плыли глаза, тело, руки, ноги… взгляд плыл! Ревели все и свистели. Но! Тогда ещё даже Чель и понятия не имел, каков Брит, как он не просто дерётся, а ещё и играет в бокс, как Брит иногда повторял слова своего отца «в боксе не только кулаки важны, но и голова!» В тот момент Чель вспомнил горячий песок, убивающие всё живое пробежки, бои с собственной тенью, утомительные часы на ринге, борьба со штангой, скакалки, скакалки, скакалки и беспамятные сны… А последние тренировочные бои с пятью партнёрами в десять раундов. И вот финал: Брит ползает на коленях по рингу Буэноса. О-о, Додсон! Ну и Додсон! «Один, два. – Брит на коленях, глаза плывут, зал гудит, а судья неумолимо: - Три, четыре, пять, шесть». – Чель с глазами на лбу подбежал к рингу, схватился за канаты и всё-таки сумел перекричать публику: «Брит, не будь скотиной, вставай!» - «Семь!» - «Вставай!» - Публика притихла и только: «Восемь!» - «Скотина, вста!...» - Да-а-а, этот Чель взбудоражил весь Буэнос. Брит встал, а Челю сделали предупреждение. Додсон бросился на Брита, и все закричали: «Добей! Добей! Добей!» - Атаки Додсона были отбиты с большим трудом. Додсон атаковал до конца раунда, пот лился с него рекой. С Брита – тоже, но небольшой речушкой. «Работай правой. - Чель яростно махал полотенцем над Бритом. – Отвлекай правой, делай видимость атаки. Тебя ль учить!? Только активней, пусть он поймёт, что ты меняешь тактику, чтоб изменить ход боя, а не ловишь его. Стоит ему в это поверить, и он получит в рот то, что хотел. Ты же артист, Брит! Ну, улыбнись. Здорово! - Потом ручьями струился по толстому лицу Челя. – С богом, Брит!» - Это был раунд! Но и публика, и Додсон, и даже Чель ошиблись: Брит и правда не собирался атаковать правой. Брит артист! Раунд подходил к концу. Публика ревела. Бой был равным. «Левая, ну где же левая!? – закричал тогда Чель. – Левая! Левая!» - А зал смеялся и орал. И тут Додсон кинулся в атаку, в контратаку, отмахнув правую Брита… «Ар-ти-ист! - неистово закричал Чель и начал махать врачу рукой. Это был нокаут. - Врача, врача!» - кричал Чель. Но Чель опять ошибся. Додсон поднялся и пошёл вперёд. Тогда все – Чель, Брит, Додсон забыли про бровь Брита, а кровь уже лилась рекой. Совсем обессилив, Чель плюхнулся на табуретку, и та рассыпалась. А публика ревела и бросала цветы. Кому?
Чель думал о себе, а к чёрту всех он уже давно послал. Он сплюнул куда-то влево и посмотрел на показавшийся из-за горизонта кусок солнца. «Нет, пора на пенсию», - ухмыльнулся Чель - он уже шёл домой.
- Чель! Чель! – долетело откуда-то из-под камней у отвесной высокой скалы.
- Ну, я.
- Бой сегодня?
- Да, Пасс, бой.
- Я приду.
- Никуда ты не пойдёшь.
- Молчи, дура. Я приду, Чель, обязательно.
- Спасибо, Пасс, но не называй её дурой. Это же Лэсли.
- Спасибо, Чель. Хоть ты…
Не дослушав Пасса, Чель зашёл в «ЗА УГЛОМ».
- Привет, - сказал он куда-то, оказавшись в пустом зале. – А где все? – Он посмотрел по сторонам.
- Доброе утро, Чель, - ответил Бармен. – Ждут.
- Чего?
- Боя, Чель. Тебе двести.
- Да хоть триста, Барм, ты же знаешь, что я пью только по большим событиям. Два стакана персикового.
Выпив два стакана сока, Чель продолжил свой путь. Он думал о себе, но встретил Леня.
- Сегодня бой? – спросил Лень. Чель не слышал. – Сегодня бой? – повторил Лень.
- Вы как сговорились. Сегодня? Да!
- Ты что, не спал?
- А ты?
- Да разве с ними уснёшь, - сказал Лень, и они рассмеялись оба.
А где-то на ПРИСТАНИ разгружали арбузы, мальчишки бегали и кричали и Лень отстал.
Чель шёл домой и думал о себе, а про чёрта, к которому он всех посылал, он как-то забыл.
А встретились ОНИ – Брит и Чель - за час до боя.
- Как спал, Брит?
- Отлично, Чель. А ты?
- Великолепно. Аппетит как в лучшие времена?
- Превосходен. А у тебя?
- Спрашиваешь. Настроение?
- О-о! А у тебя?
- Тоже о-о-о. Бровь?
- В порядке.
- У противника?
- Тоже.
- Как будем драться?
- Как всегда.
- Сценарий тот же?
- Да, конечно.
- Хватит?
- Вполне.
- Зубы?
- На месте. Вот, пожалуйста.
- Отлично. Руки?
- Пожалуйста.
- Хорошо. Хорошо. Кисти?
- Пожалуйста.
- А как бёдра?
- Пощупай.
- Хорошо. Хорошо. Как у молодого жеребца.
- А вот мышцы спины.
- Ещё лучше.
- Действительно.
- А глаза?
- Несомненно.
- Я так и знал.
- Что ты знал?
- Это сосудик лопнул вчера на солнце?
- У тебя тоже?
- Неважно. Итак: зубы, челюсть, нос, бровь – всё-всё на месте. Так в бой?
- В бой!
- Левая?
- Левая!
- Встречка?
- Встречка!
- А может сбоку?
- Может и сбоку.
- Смотри!
- Смотрю.
- Он знает?
- Он всё знает, но не в этом моя…
- Я не об этом. – Чель отошёл от Брита и присел на табуретку. – Он знает, что не ты его отец?
Брит задумался и опустил голову.
- Ему не надо это знать. - Брит поднял голову и посмотрел на Челя.
- Сегодня это уже не совсем честно.
- Может быть. Может.
- Зря ты тогда не разрешил мне расправиться с тем парнем.
- Не трогай его. Он не виноват, это всё Учитель с Директором напутали с вашей академией, как она там, Пятый Ле…
- Зря, Брит. Зря.
- Катула не трогай, он не…
- Да его уже и не достанешь, он высоко сидит. – Чель усмехнулся. - Как ты считаешь, мне стоит похудеть.
- К чему? – не сразу ответил Брит.
- Просто измениться.
- Зачем? Хорошего должно быть много, как говорили ваш Учитель и разные до него.
- Тесно мне.
- Нет, не надо худеть.
- Но тогда только левая!
- Обязательно.
- Экономь силы.
- Эт ясно.
- Брился?
- А ты?
- Брился. А ты?
- Конечно…
- Как с каторги.
- Тебе кажется.
- Как всегда. - Чель вышел из раздевалки. «Да-а-а, постарели мы», - пронеслось в его голове. На ринге тем временем дрались полутяжеловесы. Дрались скучно и односторонне. «Вот, так и Брит всех бьёт…бил. А кто судит? Старики приехали посудить. А толпа-а-а! Где же наши?» - Взгляд Челя побежал по амфитеатру… Наконец судья прекратил бой.
Побыв ещё некоторое время у ринга, Чель вернулся в раздевалку. Брит смотрел на себя в зеркало. Чель дотронулся до его плеча:
- Пора, Брит.
Брит посмотрел на Челя, и Чель вышел из раздевалки. Соперник уже здесь. Шум - гам, крики «ура-а-а» и прочие приветственные, песни… А вот и свист, гул, топот, визг – это появился Брит. «Что же будет?» - подумал Чель и, возможно, первый раз в жизни как-то чего-то испугался.
- Дядя Чель, вам записка, - и мальчик лет пяти протянул Челю сигарку. Чель понял, что записка от Филиппа, а это означало, что отступать некуда.
- Спасибо, Малыш. – Чель щёлкнул мальчика по носу и повернулся к Бриту. – Брит, записка от Филиппа.
- Покажи.
Чель протянул сигарку.
- Чёрт, - прорычал Брит, – он смеётся. - Он задумался и опустил голову.
Чель убрал табуретку. «Это всё…что-то говорят. – Чель вытянул шею на всю её толщину, даже глаза заблестели. – Разогнать бы их всех к чёрту!»
- Бокс! Бокс! – кричал судья.
- Зачем кричать, - кричал Чель, вцепившись в канаты ринга. – Они сами во всё разберутся.
- Бокс! – прокричал судья и кинул на Челя злой-злой взгляд.
- Ну что, сопляк, поехали.
- Позволь, отец.
Чель уселся на табуретку у ринга. Амфитеатр взревел. Соль яростно заатаковал. Чель смотрел на ринг, и ему всё было ясно. Его сценарий: «Ну, как же, отец позволил, побью кого угодно!» Наконец Брит на полу. Чель скрипел зубами, но молчал. Он не заметил, как взмок весь от пяток до лба. По его лицу тянулись крупные следы пота, ему было жарко. Да, Челю было невыносимо жарко. Он рванул рубаху, и заблестела волосатая грудь. Ему было жарко, как и тогда на запретном матче престижа. В зале Буфало, родины Додсона, было дымно, шумно и шесть раундов впереди. Для Додсона тот бой должен был стать спасительным. В Буэносе Додсон плакал, хотя и стал чемпионом. «Не плачь, Томми», - говорил О Рей. «Я не плачу, - отвечал Томми. – Я совсем забыл про его бровь. Я не хотел». – «Не плачь, Томми, этого чёрта ты побьёшь. Я помогу. Не плачь». – «Я не плачу, - плакал Додсон. – Я не хотел». – Чель стоял рядом и слышал всё. А потом в Буфало Додсон выступал уже по другой версии. Они ждали начала, а начало всё переносили и переносили, даже девочки уже устали танцевать и прыгать. Одиннадцать, а судьи ещё не получили указаний. О Рей вёл переговоры со СТАРЫМ СВЕТОМ МУРАВЕЙНИКА, но без толку.
Чель сидел на табуретке и думал о себе. Он вспомнил даже свой разговор с Беркером в тот томительный вечер, когда О Рей так и не смог ни о чём договориться. А о чём он хотел договориться? Деньги? Возможно. Но Чель ясно помнил тот момент:
«Дай трубу! – сказал кривым ртом Чель, и О Рей растерянно протянул ему трубку. – Мистер Беркер?» – «Да, мистер Беркер», - долетело из трубки. – «Вы меня узнаёте?» – «О, да, господин Чель». – «Так в чём дело?» – «Я не могу способствовать нарушению существующего международного статуса. Надеюсь, вам не стоит объяснять, чем я руководствуюсь, господин Чель». – «Увы, мистер Беркер, для этого я и взял трубку». – «Господин Чель, я не обязан…» - «Мистер Беркер, вы помните, сколько давал Гудрич за левую Брита?» – «Господин Чель, я сейчас повешу…» - «Так помните или подзабыли?» – «Да, господин Чель! Да!» – «Так сколько?» – «Полтора миллиона, но это ж когда было!» – «Мистер Беркер!» – «Господин Чель!» – «А сейчас сэр Гамильтон платит за обе пять!» – «Это сплетни, господин Чель, я знаю сэра Гамильтона». – «Вы плохо знаете Брита». – «Я хорошо знаю Брита, но какое отношение сэр Гамильтон…» - «Прямое, мистер Баркер». – «По нынешнему положению Брит не может вступать в контакт с Додсоном, не пройдя…» - «Мистер Баркер, какая между ними разница?» – «Я руководствуюсь документами.» - «Вы придерживаетесь той парадоксальной мысли о том, что реальность отступает перед бумагами, - съехидничал Чель. - Вы запутались в бумагах, уважаемый». – «Я руководствуюсь…» - «Мистер Баркер, не считаете ли вы, что Додсон проституирует?» – «Господин Чель, попрошу…» - «Мистер Баркер, вы же знаете, что меня посадят да и только, а вас зароют». – «Господин Чель…» - «Мистер Баркер, вы же знаете цену победы». – «Господин Чель…» - «Мистер Баркер, вы не верите в вашего бога?» – «Господин Чель…» - «Какой же вы тогда президент этой вашей…» – «Господин Чель…» - «Я буду голосовать против!» – «Господин Чель…» - «Так да или нет, мистер Баркер?» – «Да! Да! Да! Я знаю цену победы! Я верю в нашего бога! Я хороший. Но только шесть раундов и не больше. Вы меня поняли, господин Чель? Только шесть.» - Чель бросил трубку и хлопнул О Рея по плечу: - «Стучи, он согласен.» Но О Рей продолжал смотреть в рот Челя: - «О боже, Чель! С самим Баркером и так?!» – «Да, О Рей, хоть с богом. Стучи. Уже полночь и все хотят спать». – Чель был тогда доволен собой неслыханно, он знал, что в это время Баркер бегал в своей квартире в Цюрихе и ругался самыми последними словами: «… - неслись слова Баркера. - Да, Баркер был очень зол, что его подняли с постели. – Этот Чель! Опять он!» - Он был недоволен так, как будто ему наплевали в душу. А что Чель? «Та-а-ак, выйграю, купим рыболовную шхуну…» - подумал тогда Чель.
Но на самом деле Чель, почти захлебнувшись этими неслыханными воспоминаниями, думал о себе и пихал Баркера к чёрту: «Брит, что ты там нашёл? Вынь руки! Идите вы все к чёрту!» - А тогда бой был равным и напряжённым. Додсон молод, силён, вынослив. На плечах же Брита вся его жизнь с этой любовью к Чуче и с дверной ручкой в глазу… Все гудели, а что им оставалось делать. По потолку бегал зайчик от лысины Брита. В третьем раунде Брит оказался на полу, случайно, просто чуть-чуть прозевал, бой был равным. Но судья открыл счёт. Все на ногах. Додсон пошёл добивать, прёт и прёт. Челя хоть выжимай. Спасительный перерыв. Брит глубоко дышит. Ещё три раунда, хотя б выдержать. В четвёртом снова нокдаун. Инициатива у Додсона, он предельно собран, он пасёт левую Брита и всё тут. «Учитель, есть или нет тебя!?» - тяжело дышит Чель. Снова перерыв и снова и снова Брит тяжело дышит. Устал. Но и Додсон, похоже, тоже устал – ещё бы, такой темп! Они оба устали. Все устали. Весь мир бокса собрался и тоже устал. Ставка на всё. Да! Додсон крепкий мальчик. В те времена он лупил всех и вот уже четыре раунда Брита. Пятый раунд прошёл с преимуществом Брита, и все затаились, вся АМЕРИКА и весь МУРАВЕЙНИК как-то сникли. «Но судья то их!» - кричит мысленно Чель, когда судья открывает счёт на Додсоне, видимо, давая ему передохнуть. И вот шестой раунд! Бой в дыму. Все уже на замечают усталости, а они на рингу умирают. И вот знаменитая левая в обвод. Падая, Додсон успел такое сказать о левой Брита, что всем всё стало ясно. Это был тяжёлый нокдаун, но Додсон боец, он всё-таки поднялся. Всё в тумане, а судья не прекращает бой, он не имел на это право и потому закрыл глаза на то, что Додсон просто валится на Брита. Додсон молодчина, он искал бровь Брита, но и тянул время – кто знает, что скажут судьи. Инициатива у Брита. Додсон плывёт и плетёт руки. «Концовка! Концовка! Концовка!» - кричал Чель. И это понимали все. Брит бьёт в голову, в корпус, снова в голову. Нокдаун ещё один, но Додсон не падает, а ему бы лучше было прилечь, поспать, но он не падает. Брит и сам устал и буквально валился с ног, но это видел только Чель. «Надо драться! Надо выстоять! Неужели победа?! Ещё немного, Брит!» - мучился Чель. Но Брит устал. Додсон в углу сжался в комок. Брит отчаянно избивает его. Пот катится по глазам, по щекам, по губам, и его соль во всём теле. Пот катится по всему Бриту. Но Брит всё лезет и лезет, он чувствует только Додсона. Наконец Додсону удаётся захват, и они сдались, обнявшись в углу ринга и нанося друг другу только тычки животами. Гул, свист. Гонг! Зал стих. Чель повернулся к судьям и громко на весь зал сказал: « Ваше слово, Судьи!» - Публика зааплодировала. Судьи долго совещались и назначили дополнительный раунд. Неслыханно! Дополнительный раунд! Но Додсон не смог подняться из своего угла. Да, то был не нокдаун, а ноккуаут. Судьи отдали победу Бритту, и публика зааплодировала ещё раз, но как-то сдержано. Все расходились и проклинали Брита – это Чель помнит как сейчас: «Его только крест возьмёт, - стонал кто-то. – Надо объединиться!» - кричал ещё кто-то. Но все расходились. Брит уже ничего не слышал: он, быстро с какой-то дурацкой улыбкой на лице покинув ринг, сидел на табуретке в раздевалке, опустив голову между колен, и только и шипел «Пить! Пить!» Чель ткнул его кружкой с холодным чаем. Брит не отреагировал, послышалось только сопение. Чель наклонился к Бритту. Брит спал.
Чель думал о себе, но глаза открыл. Кончился первый раунд, и он говорил Бриту что-то про левую, но всё было как во сне. Пошёл второй раунд. Брит аккуратен. «Не спеши, не спеши, - командовал мысленно Чель. – Не заводись. Можно чуть и левой пугануть. Вот так, по перчаткам, вот-вот. Так, умница. Он не выдержал, полез… Ах, Брит, ну что же ты. Позор. Уж лучше уйти с ринга на своих двоих. Понимаю: Додсон! А тут какой-то сопляк, гнилушка, плюнь, и переломится. Брит, ведь я же тебя люблю. И Соля тоже. Соль, он мне как родной, но бокс не знает братишек, но дай же ты ему! Соберись! Ты же его любишь…» - и Чель опять говорил-говорил что-то, напоминал про левую, которая, похоже, задремала, и её надо уже будить, но Гонг остановил мысленную работу Челя и Чель уже кричал Бритту в лицо:
- Всего один раз левой, вот так, - он ударил левой рукой кого-то стоящего рядом, и тот упал, а амфитеатр взревел. – Понимаешь? – кричал Чель. – А с бровью у тебя всё хорошо, хоть с Додсоном в десять раундов. К стати, Томми привет передавал. Уж лучше б ты у него лёг! Смотри, проиграешь, морду так набью, что и твоя ненаглядная тебя не узнает. Как тогда, помнишь? Восемь? Десять? Сколько их было? Так пять из них мои! И это с вилкой в заднице… - Чель вдруг вспомнил почему-то про Айболита. Тогда Брит вышел весь из себя, Айболит же не возмутим, а Чель умирает. «Брит, уйди», - стонал тогда Чель. А Брит боялся оставлять их наедине, но глаза Челя сверкали так, что Бритту ничего не оставалось, как уйти. «Я не буду тебя оперировать», - сказал Айболит, когда Брит вышел. «Неужели?!» - выдавил из себя усмешку Чель. «Да, Чель, - вздохнул Айболит, - в твоём сале копаться бесполезно. Это всё равно, что искать золото на ПОБЕРЖЬЕ или понтировать Филиппу». – «Да-а», - сморщил Чель свой грустный в это время лоб. «Ты жирный, Чель, - продолжил упираться Айболит. – Ты толстяк. Я устал. Оставь меня в покое. Любой конец острова твой, но только чтоб ветер не дул в мою сторону!» - «Хорошо, - как согласился Чель. – Я предлагаю пари. – И тут Айболит вдруг так засуетился. – Ящик «Пустой банки»! – Сказав это, Чель даже привстал. «Против?» - Айболит перестал писать и посмотрел на Челя поверх очков. «Если я не встану, то ящик мой, - сказал Чель. – Встану, твой. А?» - «Это заманчиво. – Айболит почесал спину, лоб, посмотрел куда-то вдаль. – Но я буду безжалостен. На распив я не позову даже Филиппа». – « У тебя есть селёдка, кутум?» - спросил вдруг тогда Чель. «Да-а. – Айболит как растерялся. – Аж две бочки, одна с селёдкой, другая с кутумчиком.». – «Ты согрешишь!» - «Да, и дважды!» - радостно крикнул Айболит, а Чель посмотрел тогда на часы. «Медлить нельзя, - подумал он тогда. – Ещё несколько часов, и вместо ящика «Пустой банки» из дома Айболита вынесут ящик «Жирного Челя». Но покупателей не будет..» - «Да-а, - вздохнул Чель, - я уже чую, что моё сало начинает портиться…» - И Айболит начал тщательно мыть руки, а Чель начал поудобней устраиваться на операционном столе.
Всё это Чель помнил прямо сейчас. Пронеслось, как одно мгновение.
- Если тебе всё равно, то вспомни сигару Филиппа! - крикнул Чель. - Уж лучше б он её сам выкурил…
Прошла минута следующего раунда, и Соль поплыл дальше всех. Это было видно сразу.
Чель махнул рукой, скорчил какую-то трагическую гримасу и покинул амфитеатр. Он знал, что Брита сейчас лучше не трогать и не мусолить ему глаза. Но он дождался, когда Брит зайдёт в раздевалку…
Челя обступили со всех сторон.
- Туда нельзя, - упрашивал всех Чель, заслонив собой дверь в раздевалку Брита. – Он очень устал. Бой был тяжёлым, сами видели, столько нокдаунов… Да, соперник достоин похвалы. Пусть больше читает книг и тренируется. Пить? Вредно. Курить? Вообще нельзя. Девочки перед боем противопоказаны вообще. Брит знает. Нет, только на десерт. После боя можно рюмку другую коньяка. Стаканами? Тоже. Но лучше пивка. Что? Нет, не собирается. Уходить? Лет? Глупости. Планы? Олимпиада? Нет, но МУРАВЕЙНИК уже не для него. Да, он профи. Да. Вы журналист? Писатель? Хорошо! А он боксёр. Вы пишите, а он бьёт. Вы пишите на бумаге, а он по телу, по морде. Вы пишите одной, а он двумя. Вы работаете только головой, а он ещё и телом. Вы учились пятнадцать лет…хорошо, двадцать, а он уже в утробе начал… И он и вы живёте. Мне лет? Столько же. Ну, сколько можно, я ж говорю, что он устал. Наза-а-ад! Завтра? Конечно. Найдёте. Не вежлив? Я? Наоборот. Конечно, нет. С Додсоном? Нет-нет, Додсон давно уже на пенсии. Ха! И статус и прочее. Да отстаньте вы все! Давали что? А вы когда-нибудь смотрели на мир из глубокого нокаута, да хотя бы из нокдауна? Смотрели ли вы на него сквозь пальцы перчаток? А валялись ли вы под смех публики на дне ринга? Что-что? А шлялись ли вы по кулисам ринга? А искали ли вы когда-нибудь спасения в канатах ринга? А проклинали ли вы когда-нибудь угол ринга, судей и всё на свете? А знаете ли вы что такое прямой встречный в голову? И ногами вас не били? Да вы ничего не знаете! Да вы ничего и не видели! А вот Брит Великий через всё это… А ну с дороги!..
Чель посмотрел по сторонам. У дверей в раздевалку Брита никого не было. Было так пустынно, и кричал он, получается, вникуда. Чель пустил слезинку, погладил дверь раздевалки Брита, махнул рукой и вышел, и пошёл, и ушёл.
Чель направился в «ЗА УГЛОМ». Там уже гудели. Чель вошёл, все стихли и устремили свои взгляды на него. Чель прошёл к стойке.
- Кофе?
- Нет.
- Молока?
- Тоже.
- Есть соки яблочный, абрикосовый, вино…
- Вы всё сказали? – Глаза Челя смеялись и плакали одновременно, это даже был не смех сквозь слёзы.
- Я?
- Тогда сто водки.
- Всем, всем по сто водки. – На пороге появился Филипп, и все заревели. Филипп пристроился рядом с Челем у стойки. - Верни сигарку.
- Держи.
- Сегодня я отдыхаю. – Филипп закурил. - Все мои твои.
- И Маркиза? – Чель затаил дыхание и остановил водку где-то у лёгких.
- Нет-нет, Чель, ну как можно. – Филипп выпустил в лицо Челя клуб дыма, и Чель всё-всё понял. И сказал:
- Да я пошутил.
О С Т Р О В О К В О К Е А Н Е
А когда-то!
Кораблик раскачивался на волнах, которые перекатывались через небольшую палубу и которая от этого становилась скользкой. Море, как и человечество, всё время неспокойно, и волны уже давно лижут палубу. У румпеля стоит человек и ведёт кораблик в пустыне моря.
Океан! Почти океан.
Слышится только грозный гул волн и настораживающий шорох парусов. А над головой чёрная звёздная ночь и куски разорванных ветром облаков. Никто не знает, о чём думает этот человек у румпеля. А он, наверно, думает, что скоро его сменят, и он ляжет спать.
Тем временем в одной из кают шёл разговор.
- Нет, Стив, я всё-таки не пойму тебя: какой чёрт несёт тебя с нами к этому дикому острову.
- Я же говорил тебе, Полковник.
- Ты говорил. Да, говорил. Но я хочу услышать ещё раз. Я хочу убедиться в существовании идиотов ещё раз. Ты прости, Стив, но другого подходящего слова я не нахожу. Говори, Стив, говори. – Полковник долил в свою чашку кофе. – И-ди-от!
- Чудак ты, Полковник. – Стивен заглянул в чашку Полковника. – Ну, хорошо. – Стивен встал, прошёлся по каюте и устремил свой взгляд в иллюминатор. Дул северо-западный ветер. Была ночь, такая может быть и последняя. – Тогда мне было не больше четырнадцати, - заговорил Стивен. - Отец мой ещё плавал. Как-то он вернулся из плаванья и привёз с собой картину – один моряк нарисовал. На картине зелёный остров в безбрежном нашем море. Она запомнилась мне, врезалась в меня. С неё и начались мои так называемые беды. Ты знаешь, я так захотел немедленно побывать на этом острове, что… Моё терпение совсем лопнуло, когда отец рассказал мне, как прекрасен этот остров с корабля, когда солнце поднимается чуть в стороне от него и касаясь его слегка, край солнца ещё касается воды, и всё в тишине. И я представил себе кораблик, островок, море, солнце, а прохладный пьяный ветер разрывает грудь. Эх, Полковник, в эти минуты я чувствовал себя и самым счастливым человеком и самым несчастным. Мне так захотелось побывать на этом островке, хотя бы только увидеть его и помахать ему рукой. Но отец сказал, что этот островок заброшен вдали от морских путей и что никто туда никогда не поплывёт. Это меня так огорчило, что я сбежал из дома. Я шатался по портам ПОБЕРЕЖЬЯ и спрашивал, не плывёт ли кто на островок. Но меня только кто пинал и прогонял, кто сочувствовал и только. Я чуть ни плакал от обиды. ПОРТ-ОСТРОВ и ГАВАНЬ-ОСТРОВ в те времена были моим домом. Но пусто. Я облазил все КАЛУМБОВЫ – ТЕНЬ КАЛУМБА и СВИНГ КАЛУМБА. Я питался морской травой, сырой рыбой и малюсками. Я пересёк СЛЕД МЕДУЗЫ и добрался даже до ДУРАЛЕЕВСКИХ, но мне было суждено вернуться к отцу. Он посмеялся и сказал, что я ещё мальчишка, что всё пройдёт.
Полковник понимающе кивнул. Некоторое время они молчали – Полковник потягивал кофе, Стивен смотрел в свою чашку.
- Но я уже не мог жить по-другому, - заговорил Стивен. – Если я видел на улице моряка, я подбегал к нему и спрашивал. Спрашивал я всех, и почти все смеялись надо мной. Да, конечно, всё это выглядело смешно. Но я всё-таки стал моряком. А отец говорил, что я никогда не стану моряком, что я создан ползать по земле. Но время шло, и я стал отличным моряком. Отец был жесток, я же уже был спокоен. Я говорил себе: «Стивец, не плач!» И не плакал. Да, отец был жесток, он порвал ту картину, чтоб покончить с моей мечтой. Он говорил: «Вокруг столько моря, а ты, Стивчик, дурак!» По вашему он был, конечно, прав. Эх, я часто с берега или с борта корабля смотрел и смотрел вдаль: а вдруг! Да, Полковник, я иногда плакал. Да-да, Стивен плакал. Было обидно, жизнь проходила стороной, издеваясь и смеясь. И хотя я был отличным моряком, надо мной смеялись, все не верили в мою мечту. Они кричали: «Стив, а Стив, смотри, остров! Тот самый остров!» Тоскливо было. И вот я узнаю, что одного опасного преступника ссылают на этот остров. Вот я и плыву с вами, Полковник. На этом корабле.
- Он не опасный преступник. – Полковник улыбнулся. – Всё просто. Ему надо немножко задуматься о своей жизни. Вот мы и выбрали ему хорошие для этого условия. Чтобы никто не мешал. А ты, Стив, ещё мальчишка. Может – сумасшедший. Эх, мечты-мечты, где вы?! Не-ет, Стив, чудачище ты. – Полковник подлил себе кофе. – Будешь кофе? Ведь это чистейшая…
- Нет, не буду я пить с тобой кофе. Ты не понял, что я мечтаю не ради мечты. - Стивен отодвинул свою чашку на середину стола.
- Ты что, обиделся? Да завтра утром мы увидим твой остров. – Полковник начал улыбаться, чтоб, видимо, подкрепить свои слова «завтра увидим».
- Ты один, Полковник, как и я. Но ты совсем один, а у меня хоть остров есть.
Улыбка застыла на лице Полковника, хотя он ещё продолжал улыбаться.
- Ты, Полковник, ни на что не способен. – Стивен говорил, не глядя на Полковника. – Напрасно я рассказал тебе обо всём. – И с задумчивым выражением на лице Стивен вышел из каюты.
Полковник никак не мог уснуть.
Утро выдалось хмурым и туманным. С неба сыпались мгла и мелкий-мелкий дождик. Ветер стих. В серой мгле чёрным пятном обозначился островок.
Стивен не замечал ни волн, ни холода, ни дождика. Да что это всё! Перед ним лежал его, Стивена, островок в океане. Пусть в тумане, в дождике и сырости, но это его, Стивена, тот самый островок. И ничего, что нет солнца, оно будет! И ничего, что волны ещё бьются о берег, они улягутся… да если и не улягутся! И ничего, что мгла кругом, она разойдётся. Это был его, Стив-островок.
- Доброе утро, - сказал Стивен, войдя в каюту.
- Доброе? – спросил Полковник. – Хорошо, пусть будет доброе.
- У меня к тебе просьба.
- Сейчас, подожди, распоряжусь, чтоб Калумба на твой остров высадили. Пора убираться от этого чёртова места, по всем признакам море к полудню раскачается так, что всё к чёрту. – Полковник посмотрел в иллюминатор и направился к двери. – Да, а ты, надеюсь, насмотрелся на свой остров… островок в океане. - Полковник улыбнулся, открывая дверь.
- Полковник, постой, у меня к тебе просьба.
- Сейчас, я мигом, только распоряжусь подготовить к выгрузке муки, рыболовных средств и прочих средств для выживания. - Полковник взял с полки шляпу и надел её на голову. – Всё-таки год надо будет как-то прожить. Я…
- У меня к тебе небольшая просьба, - сказал Стивен, подойдя к Полковнику.
Кораблик качался на волнах.
Кораблик медленно, раскачиваясь, удалялся от острова. Волны накатывались на палубу и лизали её доски. Полковник, ухватившись за мачту, смотрел в сторону острова. «Зачем? Что? Почему? – Тысяча и больше подобных вопросов шумело в его голове. – Или я ничего не понимаю или меня окружает мир идиотов. Он первый, кто сказал мне в лицо всё прямо. И всё-таки я ничего не понимаю. Ни-че-го-шеньки. Да-а, странные существа эти люди.»
Полковник достал из кармана белый платок и, еле удерживаясь на палубе, помахал им. А на высокой скале стояли две фигурки и тоже махали, но руками, вслед удаляющемуся кораблю. «Назовём этот островок «ОСТРОВОК СТИВЕНА», - улыбнулся Полковник. – Но зачем? Что? Почему?» - Эти и тысяча подобных вопросов продолжали шуметь в голове Полковника.
Фигурки тех двоих на ОСТРОВКЕ СТИВЕНА становились всё меньше, меньше и вскоре исчезли совсем. И островок скрылся за горизонтом в бушующем море.
К Т О П Р А В
???
Ким свернул в сторону и спрятался за скалу, прикрывшись выброшенными последним ураганом на берег морскими водорослями. Преследователи с руганью промчались мимо. Стало тихо. Ким растянулся на прохладном песке – уж очень он устал за день. Надо бежать дальше, а сил нет. Усталость взяла верх, да и убежать очень трудно: узкий перешеек, соединяющий КОСУ с берегом, был перекрыт, плыть же не было сил. И корабль далеко. Ким посмотрел на небо, оно было усыпано звёздами. Ким задумался, вспомнил утро, Бобика.
- Негодяй, - промычал он сквозь зубы. – Если бы не ты, я был бы уже далеко от опасности. Ты, ты испугался и в лодку, а про меня забыл. Где ты сейчас? Где? Ты даже не предупредил меня. А ведь мы были с тобою друзьями. Помнишь? Да что там помнить! Эх! – Ким достал из сапога обломок сигары, откуда-то – спички и закурил. – Чтоб ты сдох, Бобик! – выдохнул он с первым клубом дыма. – Я этого уж никогда не забуду. – Ким окунулся в воспоминания. Вспомнил лучшие дни своей жизни, вспомнил свои несбывшиеся мечты, вспомнил Леру. Много испытав в жизни, он так ничего и не достиг. И сейчас злоба на Бобика и на весь остальной мир кипела в нём. – Чтобы я бросил друга! Никогда! Ни за что! Подлец и негодяй! Бобик! Предатель! Погоди, мы ещё встретимся. – Ким ещё что-то бормотал, но уже во сне.
Утром – солнце ещё не взошло - Кима разбудили громкие голоса.
- Он не мог далеко уйти, всё перекрыто. Вплавь тоже не мог. Плавает он плохо, к тому же течение в море здесь бешенное. Он устал, да я и сам устал.
Ким сразу узнал этот голос.
- Надо посмотреть за теми скалами, он должен быть здесь. За мной!
- Боже! – Сердце Кима забилось и начало разрываться. – Они идут сюда. Куда бежать? Вон глыба над водой. Туда. – Ким молнией – страх придал ему энергию ста молний - пролетел расстояние, отделяющее его от глыбы над водой, и чуть было не налетел на мальчика, который ловил бычков, сидя у самой воды.
- Дяденька, вам чего? – испуганно спросил мальчик.
- Тише и ты меня не видел. – Ким спрятался за глыбой.
- Это за вами бегут?
- Сделай вид, что меня здесь нет, - шептал Ким, погружаясь в воду с головой.
Подошли преследователи. Дик – а мальчиком оказался Дик – повернул голову на звук приблизившихся шагов и первое, на что он сразу обратил внимание, так это на ботинки почти пятидесятого размера.
- Эй, малыш, - прокричал левый ботинок почти пятидесятого размера, - здесь не было никого в разорванной рубашке и в шляпе?
- Нет, не было. Я здесь с самого утра.
- Ты вспомни. Не бойся.
- Нет, не видел. Клянусь и не боюсь.
- Подумай хорошенько. – Правый ботинок того размера несколько раз стукнул по глыбе.
- Нет, не видел никого.
- Смотри, щенок, убью, если соврал.
Шаги и голоса преследователей смолкли.
- За что они вас? – спросил Дик, когда из воды появилась голова Кима.
- Об этом долго рассказывать, малыш.
- Я не малыш, умею плавать не хуже вас, знаю наизусть все сонеты Шекспира и даже уже давно знаю уже, как появляются люди.
- О-о-о, да ты просто герой! Как тебя звать?
- Я Дик!
- Тот самый Дик! Сын того самого…
- Да, я тот самый Дик.
- Так вот слушай Дик. Ты любишь море?
- Этим вопросом вы почти оскорбили меня.
- О-о, прости, Дик. Прости старого осла.
- Разве вы старый?
- Как осёл я уже старый.
- Почему вас преследуют?
- Почему? – Ким посмотрел в море и подмигнул. – Я так же, как и ты, Дик, люблю море. Много лет я потратил на организацию экспедиции в ГРИНЛАНДИЮ. Знаешь где это?
- Ещё бы! Страна мечтателей и глупцов!
- Да. Да. И не только. Так вот, трудно было. Пошёл на сделку с жуликами. Долго рассказывать. Но вчера всё рухнуло. У них главный тот в ботинках, что тебя спрашивали. После боя они разбушевались не на шутку, они присвоили себе наши деньги, а нас с Бобиком хотели даже убить. Ведь мы бы не молчали. Вот и побег, вот и погоня.
- Бобик ваш друг? Где он?
- Он предал меня. У нас была одна лодка, и он ушёл на ней.
- Я не люблю предателей. Ваш друг предатель.
- Да, Дик, к сожалению это так. Но он мне больше не друг.
- Я хочу вам помочь. Что смогу, сделаю. Я не хочу, чтоб вас поймал этот в ботинках.
- Спасибо, Дик. Мы друзья. Теперь мы друзья. Давай «на ты», ведь мы же друзья. Для тебя я просто Ким. – И Ким протянул Дику свою огромную руку.
- Ким, - Дик протянул Киму свою руку, и они пожали друг другу руки, - ты знаешь, как я хочу на корабль, в море. Мой отец погиб в море. А я сижу на берегу и скучаю. А моё место там. – Дик показал рукой в сторону открытого моря.
- Дик, ты не огорчайся. Ведь мы с тобой друзья. Ты не огорчайся, Дик. Ведь мы друзья навсегда. Понимаешь, навсегда. – Ким поднял Дика над собой и стал кружить. – Навсегда, Дик, навсегда. Мы вернём деньги, построим корабль.
Ким был тронут простотой и преданностью Дика. Его сердце загорелось любовью к новому другу, совсем не такому, как все предыдущие. Глаза Кима блестели радостью, и радости этой не было конца.
- Дик, видишь вон тот корабль? Прошлой ночью он бросил якорь. Какими судьбами его занесло сюда, не знаю. Это возможно счастливейшая случайность из всех случайностей. Его капитан мой старый друг. Если мы доберёмся до него, то будем счастливы всю жизнь.
- Ой, как хорошо! Мы доберёмся до него! Мы будем бороздить моря и океаны!
- Будем, Дик, будем! Мы проплывём по всем морям и океанам, мы побываем на всех-при-всех островах!
- Но корабль мы всё-таки построим?!
- Построим, Дик, построим.
Они были счастливы, и счастью их не было конца.
- Слушай сюда, Дик!
- Слушаю, мой капитан!
- Видишь ту лодку?
- Да, капитан!
- Это тоже наша с Бобиком лодка, но она там на якоре. А неплохо было бы, если бы она качалась у берега, чтобы…
- Я понял, капитан!
- А ночью, Дик, ночью мы поплывём к кораблю.
- Это легче всего, капитан.
- Это опасно, Дик, ведь сверху видно всё.
- Но ведь я же моряк, капитан. – С этими словами Дик скрылся под водой. Ким замер. Прошла минута. Дик не появлялся. Прошла другая минута. То же самое. Но лодка медленно, совсем незаметно для постороннего взгляда начала приближаться к берегу.
- Молодец, Дик! Молодец мальчишка! – радовался Ким. – Лодка, конечно, некудышняя, но до корабля доберёмся. Далековато, правда, он её гонит, но и сюда опасно.
Через полчаса что-то наподобие лодки стояло там, где и положено было стоять.
- Я знаю этого капитана, - сказал Ким вынырнувшему Дику. – Утром он снимется с якоря. Он всегда уходит с рассветом. Он всё начинает на рассвете. Он даже жену на рассвете бросил. Но мы успеем.
- Успеем, грести тут не больше часа…хотя там весёл нет, - сказал Дик, тяжело дыша. – Но мы ляжем и будем работать руками, как вёслами.
- Как вёслами! – воскликнул Ким. – Но, Дик, там есть небольшой моторчик. Ты просто его не заметил. Утром начнётся наше счастье, мой дорогой юнга.
Стоял яркий солнечный день. Чайки носились над самой водой и радостно кричали. Ким и Дик лежали на берегу, грелись на солнышке, смотрели в небо и мурлыкали пиратские песенки.
- Вон он! Вон он! – услышал Ким отдалённые голоса. По пояс в воде вдоль берега шли преследователи. Их было много, а шансов спастись было мало. Впереди всех шли ботинки с петлёй на шее. Киму стало страшно, он мысленно представил, что его ждёт в руках этих ботинок. Сердце его яростно забилось: «Неужели конец! Конец всему, конец мечте. Конец жизни, счастью. Неужели так вот без борьбы. Так вот просто… Нет! Нет! Нет! Так просто вам меня не взять. Бежать! Надо бежать!»
- Надо бежать, Ким! – закричал Дик.
- Надо, - прохрипел Ким и побежал в сторону лодки. – Нет, вам меня не взять. – Страх гнал Кима без шансов для преследователей, он почти летел. Желание жить, видимо, – самое сильное желание. Оно то и страх оказаться в руках преследователей гнали Кима неудержимо и безнадёжно для преследователей к лодке. А жить Ким очень хотел. Бежал он быстро, о-ох как быстро. Вдруг сзади он услышал крик и оглянулся.
- Ким, подожди! – кричал Дик. Дик бежал, спотыкался, вставал, снова бежал. Ким взял Дика за руку, и они побежали вместе.
- Стой! – неслось сзади. – Стой! – Преследователи догоняли. Ким обернулся: «Да, они догоняют», - и рванулся вперёд, но почувствовал в руке ладонь Дика.
- Дик, нас догоняют, нас догоняют. – Ким освободил свою руку от ладони Дика и побежал дальше.
- Ким, ведь ты же обещал. – Дик продолжал бежать за Кимом. – Ким, подожди. Ты же обещал.
Ким остановился, кадык его дёргался.
- Молчи, мальчишка, - закричал он на подбежавшего Дика. – Меня убьют, а что тебе.
- Мы же вместе на…
- Не смей бежать за мной! – заорал Ким и побежал дальше. Дик за ним, он упал, сильно ушибся, но продолжил бег:
- Ким! Ким!
Ким опять остановился.
- Если ты не перестанешь бежать за мной, я тебя, - Ким замахнулся рукой.
- Ведь я твой друг, Ким…
Ким увидел за головой Дика, как из-за скалы появились преследователи.
- Ступай отсюда, щенок! – вне себя от ярости прохрипел Ким и побежал дальше, побежал ещё быстрее, даже так, как он никогда в жизни не бегал – полетел.
- Вы же обещали, я верил… - Дик отвернулся, размазывая по щеке слёзы.
Мимо промчались преследователи. Кто-то грубо схватил Дика за ухо и потащил за собой.
- Этого на вертело, пусть повертится, чтоб знал, - говорил кто-то, тяжело дыша.
- А что с крупнозадой?
- Пообрывать груди.
- Их ещё нет.
- Когда вырастут.
Но ничего этого Ким уже не слышал. Он почти долетел до того, что называлось лодкой, дрожащими руками завёл моторчик. Моторчик на счастье заворчал, и лодка медленно тронулась.
Преследователи побежали по воде, но, когда вода достигла их грудей, остановились и, доставая со дна камни, начали бросать их в лодку.
- Я говорил, надо с автоматами ходить, - зло сказал кто-то.
Дик вдруг вырвался из рук одного из преследователей, который стерёг его на берегу, подбежал к воде и громко прокричал, размахивая кулаками:
- Чтоб ты и капитан твой сели не мели!
И чтобы крабы вас дружно поели!
А Ким благополучно добрался до корабля и был рад. Капитан узнал его, обнял, и, взглянув в сторону берега на преследователей, которые громко орали и размахивали руками, распорядился поднять якоря.
- Свобода, капитан, свобода! – возбуждённо говорил Ким. – Твоё здоровье. Лей себе. Теперь они мне ни по чём. Ха-ха-ха! Я убежал. Я победил смерть. Боже мой! Я жив! Я буду жить. Как я рад! Вот она начинается, настоящая. Только Бобик всё равно, негодяй. Он предал меня. Предатель! Он предал друга. Как можно предать друга? Ведь я же был его другом. Был. Был. Был. Капитан, понимаешь? Был. Да, теперь лишь был. Разве можно предать друга? Можно? Ну, кто ответит? – Ким ударил по столу рукой, и всё разлетелось. Его с удивлением обступили. – Так, кто ответит? Ха-ха-ха! Никто? Никто! Совсем никто? Ха-ха-ха! – Хохоча, Ким растолкал всех у столика на палубе, подбежал к краю палубы и обезумевшим взглядом впился в удаляющийся берег. – Разве можно предать друга? Разве можно предать друга? Разве так можно? Ха-ха-ха!
Громкий смех лился над морем. Берег медленно скрывался за горизонтом.
Ф Л И Н Т
Тем временем… нет-нет-нет, несколько раньше.
Вы ещё не забыли, кто самый счастливый человек.
До ПТИЧЬИХ он добирался лодкой - на острове день отдыхал, потом – сюда. Долго и утомительно. Лодку спрятал в скалах. До ЭТОГО ГОРОДА рукой подать. Он знал, что на окраине стоит всё та же хибара Бакка. Там его друг Флинт. Но он всё-таки заскочил сначала на бой, а покинул его сразу после первого раунда. И сюда. Сердце его волнительно радостно забилось, когда показалась хибара Бакка. Он шёл быстро, ему надо было спешить. «Бакк, наверно, в море как всегда, опять к ПУСТОЙ пошёл, - подумал он. - Для кого и пустая, но только для Бакка БАНКА была всегда полной, и неожиданностями тоже».
Мимо своего любимого камня он прошёл, почти пролетел, но какое-то особое чувство остановило его. Он оглянулся. Да, это был Флинт! Его лучший друг! Он подошёл к Флинту и опустился на колени. Флинт спал в своей излюбленной позе: голова под камнем, ноги на камне. «Почти год! – прошептал он. – Пусть спит? Нет!»
- Здравствуй, Флинт, - сказал он негромко.
Флинт открыл глаза, посмотрел на него, закрыл.
- Флинт, ты меня узнаёшь? Флинт!
- Носятся тут разные, - что-то вроде этого прорычал Флинт.
- Посмотри на меня внимательно.
Флинт снова открыл глаза и уставился на него.
- Разве я так сильно изменился? Только бритый, но ведь тебе не привыкать общаться с бритыми. Да и отросло уже. Ну, не сразу к тебе, заскочил тут на этот бой. Флинт! Эй!
Флинт молча смотрел на него без каких либо эмоций на лице, потом начал широко зевать, и какая то безнадёжность туманила его глаза.
- А что я тебе привёз, Флинт! Твои любимые! – Он вытащил из кармана кулёк и высыпал перед Флинтом прямо на камень пряники. – Твои любимые, Флинт. Ешь.
Флинт заскулил: он вспомнил тот день, когда он тащил из воды друга, потом тащил по горячему песку того, кто приносил ему эти пряники. Флинт вспомнил всё – и окровавленное тело друга и его пряники. Тогда он знал одно: надо спасти, - и спасал любой ценой.
- Неужели ты меня не узнаёшь, Флинтище?! – Он потрепал Флинта по морде, обнял и поцеловал в губы. Флинт весело замахал хвостом и улыбнулся – Флинта никто не целовал в губы. Никогда, никто, кроме одного, и вот он здесь. А улыбаться так, как Флинт, никто никогда не мог.
- Да здравствуй же!
- Здрствуй! – прорычал Флинт и бросился ему на шею. А он целовал Флинта в морду, в глаза, в шею, в лоб. Флинт лизал его щёки, кусал их и весело махал хвостом.
- Вспомнил, Флинт! Молодчина!
Это была встреча старых вечных друзей.
- Мне недолго с тобой, дружище. – Он вздохнул. – Я проездом. За мной уже наверняка идут. Как моя любимая, Флинт? Или ты не интересовался?
Флинт радостно залаял, потом заскулил.
- Я знаю, ты её тоже любишь, дружище. Что же мы будем делать?
Флинт молчал, по-человечески переступал с ноги на ногу и смотрел в зеркало неба.
- Ты же знаешь, - прорычал наконец Флинт, - что она любит только тебя. А для меня она лишь сука, правда - несравненная. Я не соперник тебе, но если ты уступишь её кому-нибудь другому, я буду против. – Флинт оскалил в улыбке зубы и завилял хвостом.
- Я тебя понял, Флинт. Я не прощаюсь с тобой, мы наверняка ещё встретимся. А сейчас я к ней… С тобой мы ещё встретимся.
- Не надо объяснений, - проворчал Флинт. – Это лишнее. Всё в твоих руках, а я всегда с тобой, только свистни.
- Спасибо. Пора. – Он встал.
Но протянуть руку Флинту он не успел: прозвучало, как выстрел в спину:
- Здравствуй, Калумб.
Калумб обернулся. Перед ним стоял человек в «штатском», поодаль ещё трое с руками в карманах.
- Любимая, если любит, подождёт ещё несколько десятков, может, сотен денёчков. Ты нам нужен. Можешь попрощаться. – Полковник вплотную подошёл к Калумбу, в его руке блеснули наручники.
Они – Калумб и Полковник – смотрели друг другу в глаза. Потом Калумб прошёл мимо Полковника и сел на камень. Флинт хотел подойти к нему, но Калумб остановил его взглядом. Рядом присел Полковник.
- Курить, Полковник.
Полковник достал из бокового кармана пиджака сигарку, а из кармана брюк – спички и протянул всё Калумбу.
- Для тебя ношу. Всегда пожалуйста.
- Спасибо. – Калумб закурил, затянулся, посмотрел на небо, на море. – Хорошо!
- Что хорошо? – спросил Полковник.
- Всё. А как вы меня нашли? Неужели Пьянь…
- Пьянь тут не причём. Твоя привычка тебя подвела. – Полковник улыбнулся Флинту. – Ты всегда в первую очередь посещаешь своего пса. Я ж вас всех наизусть знаю. Только вот с боем не угадал.
- Привычка, Полковник?
- Да, а что же.
- Здесь ты ошибся.
- Мы никогда не понимали друг друга, Калумб.
- Мы никогда не поймём друг друга, Полковник.
- И этот пёс. Не понимаю…
- Стой. Не надо…
- Я всегда за тебя. Но когда ты…
- Опять…
- Но ведь…
- Плюю!
- Я всегда хотел и хочу сделать для тебя что-нибудь хорошее, но пойми…
- Довольно, Полковник.
- Мне жаль…
- Мне ничего не надо, Полковник.
- А если я тебя сейчас отпущу к твоей?
Калумб задумался, встал, прошёлся от камня до кромки моря, оглянулся.
- Полковник, ты что-нибудь видишь там вдали, в море?
- Нет, - хмуро ответил Полковник. – Море и только.
- А ветер слышишь?
- Так штиль ведь.
- А вальс?
- Так ведь…
Калумб уже не слушал Полковника, у него в голове вертелся вопрос: «Чей же это вальс?»
- Держи. – Калумб протянул Флинту свою руку. Флинт поднял лапу. Калумб крепко сжал её так, что Флинт от боли радостно заскулил – он понял, что они прощаются.
Калумб подошёл к Полковнику.
- Держи, - и протянул Полковнику обе руки. Щёлкнули замки наручников, и Калумб пошёл вдоль берега в сторону ЭТОГО ГОРОДА, куда, в общем-то, он и шёл.
- Не горюй, - сказал Полковник Флинту. – Я его не надолго. Он кое-что натворил во время боя и вышел несколько за рамки, мягко говоря, приличия. – Полковник приподнял шляпу и почесал затылок. – А побег я ему простил. Я его понимаю. Так надо, Флинт. Но нам надо кое о чём поговорить и кое о ком. – Полковник улыбнулся Флинту, кивнул троим, что были с ним: «вы свободны» - и быстро зашагал вслед за Калумбом и догнал его.
Флинт смотрел им вслед тоскливым взглядом. Он всё понимал. Он знал, что Каулмб ещё вернётся и принесёт ему много вкусных пряников…
Г Р И
А уже потом после боя, даже чуть позже.
Гри обернулся:
- Полковник, ты меня понимаешь? – И, снова устремив свой взгляд куда-то вдаль, пошёл берегом.
- Нет-нет…то есть да.
Гри не обернулся, только положил сигарку в карман, так и не закурив.
Гри шёл вдоль берега. Как много лет назад, ярко сияло солнце и дул бешенный ветер. Как много лет назад, море колотило и пенилось. Всё было, как было тогда, только не было Гри, того самого Гри, который свободно проплывал под водой сто метров, который доставал монеты с недоступных для многих глубин, который не боялся ни кого и акул на ДАЛЬНИХ ОСТРОВАХ, которые вошли в его жизнь прочно и навсегда и которых он ловил когда-то почти голыми руками. Всё это было. Всё!
Гри посмотрел на море. Волны перекатывали гальку и крушили берег. Гри поднял одну галечку и бросил далеко в море. Он не заметил, где приводнилась галечка, но догадался. «Сегодня я старик, старик, - думал Гри. – Боже, как течёт время. Как всё изменилось и особенно – я. Это рок. Что случилось? Не пойму. Уже десять лет. Что? Зачем? Мне тогда было… Это ли главное?! А тогда было двадцать пять, передо мной открылось всё, передо мной открылся океан. Я мечтал о нём, я жаждал его волн, его глубин. Мне было двадцать пять, передо мной было всё, мне всё было ясно, всё легко. Что случилось потом? Пришла старость? Нет, я был молод и бороться с Нэлли мог всю ночь. Тогда что? Страх? Боязнь? Пришло понимание жизни и всего, что в ней происходит? Этот островок где-то около Австралии! Я знал, там много акул, там они наиболее прожорливы. И я мечтал побывать там, мне нужен был материал. Да-а, это был мой последний остров. Потом от меня всё отвернулось. Я стал трусом, а этого никто не знает и Нэлли. Хорошо? Плохо?.. Погоди-погоди, а как всё было?»
Гри стоял на скале и смотрел, как об неё разбиваются волны. Небо было почти безоблачным, редкие облака проплывали по нему. Облака были белыми-белыми и напоминали…
- Это было вечером, - вздохнул Гри и повернулся к остановившемуся рядом Полковнику. – Солнце ещё висело над горизонтом, но был вечер. – Гри перевёл свой взгляд на скалу, о которую крушились волны. - Всё шло по плану. Вечерний материал. Их поведение вечером, перед заходом. Моя система должна сработать и многое позволить и разрешить. Я нацепил снаряжение, камера под мышкой. Несколько секунд я стоял по колено в воде, как бы стараясь запечатлеть этот момент своей жизни на всю оставшуюся жизнь. С этого всё и началось. Я вдруг почувствовал, что что-то должно случиться. Но что? Я не знал. Я не знал ещё, что это мой последний выход. Под водой всё было серым, в серых тонах. Я любил плавать вечерами. Мне нравилась вечерняя тишина, серые мягкие тона подводного мира: скалы, водоросли, песок, рыбёшки. Обычно я бывал без ума от всего этого. Я закрывал глаза и выделывал под водой пируэты. На этот раз тишина меня почему-то пугала. Я чувствовал себя скованно и чего-то боялся. Тут моё тело уловило, что вода вокруг пришла в движение. Я повернул голову и…Ужаснулся! Да-а! Да-а!
Гри продолжал смотреть в одну точку, как волны крушили скалу.
- Да, это была она, - продолжил Гри свой рассказ. - В полуметре от меня сверкнули её маленькие глазки. Я оцепенел. Сколько раз они тёрлись о меня, не счесть, а тут. Я машинально полоснул ножом по её глазкам, всплыл на поверхность и изо всех сил поплыл к берегу. В песок я уткнулся лицом. На следующий день я оставил остров. Стоило мне только взглянуть в воду, как мерещились её маленькие глазки. Добрые глазки, но я…Я вспомнил вдруг, что за секунду до того момента я думал о Нэлли, а тут вдруг её маленькие глазки. Да, я хорошо помню тот день. С него всё началось. Когда же это было? Сколько лет уже я смотрю на море только из окон дома или с берега?! Но почему я опять вспомнил всё это? Почему? Зачем? Зачем они провели этот бой? А? – Гри посмотрел на Полковника. Полковник промолчал, опустив голову.
Гри пошёл вдоль берега. Ветер трепал его длинные волосы, и они спадали на глаза. Полковник пошёл за ним.
- Отец!
Гри обернулся и посмотрел на дочку - он всегда отмечал её красоту, гордился этим – и пошёл дальше. Полковник отстал.
- Отец, мама зовёт. Уже всё готово.
Гри шёл и молчал.
- Отец!
Гри посмотрел в сторону моря.
- Отец, что с тобой?
Гри посмотрел на дочку и, ничего не сказав, пошёл дальше. Море забушевало ещё яростней.
- Отец, ты тоскуешь по морю?
Гри остановился, посмотрел на море и пошёл дальше.
- Я знаю, отец, ты боишься их.
Гри посмотрел на дочь: «Кого их?»
- Ты знаешь, о ком я говорю.
Гри знал и молчал. Время шло.
- Ты помнишь, Бакк поймал как-то одну, и мы пошли посмотреть, ведь они редкость в наших водах. И ты пошёл. Ты, который видел их сотнями, тысячами, который ловил их голыми руками, тело которого имеет десятки следов от их зубов и плавников. Зачем? Молчишь. И когда она ударила хвостом по причалу и её маленькие глазки сверкнули в нашу сторону, ты так вздрогнул. Я заметила это. Это меня удивило. Немного позже я поняла всё: ты пришёл победить свой страх, себя, но…
«Боже, какая у меня дочь! А я кирпич…». – Гри мельком оглянулся на отставшего Полковника, Полковник тут же отвернулся, как будто с интересом смотрит в дали моря.
- Я поняла и то, что там далеко на том острове с тобой что-то случилось. Тогда все свои занятия морем ты назвал вдруг детской забавой и решил заняться чем-то на земле. И мы поверили тебе - я и маман. Они победили тебя. Ты боишься их! Ты стал трусом, отец. Я давно хотела тебе об этом сказать…
Гри смотрел в море. Потом он посмотрел в глаза дочери: «Глупая, что ты знаешь? Видела ли ты когда-нибудь её у себя за спиной там внизу на дне?»
- Хорошо, отец, я молчу.
«Это не они меня победили, это я проиграл». – Гри усмехнулся.
Некоторое время они шли молча. Вот и бухточка Гри. Здесь Гри держал свою моторку.
«Сколько лет я не пользовался ей? Теперь её гоняет сынишка». – Гри улыбнулся.
В бухточке было спокойно, волны разбивались о косу. Гри спрыгнул в лодку и походил по ней. Дочь стояла наверху. Гри посмотрел на неё снизу. «Она уже совсем взрослая», - подумал он, взглянув на красивые ноги дочери. Потом он выбрался из лодки, открыл сарай, взвалил на плечи мотор и снова спустился в лодку.
- Отец, зачем тебе мотор?
Гри молчал и устанавливал мотор.
- Тебе помочь?
Гри вытер о свой выходной костюм масляные руки, посмотрел на дочь. Но глаза его смотрели сквозь куда-то вдаль. Гри достал свою старинную трубку, закурил – сигарки он не курил принципиально - и снова зашёл в сарай. На полке лежала его старая шляпа. Гри сдул с неё пыль, надел её на голову чуть наискосок, снял со стены старый гарпун, подкинул его несколько раз, осмотрелся и вышел из сарая.
- Отец, ты хочешь сейчас в море?
Гри бросил гарпун в лодку, затянулся, выпустил клуб дыма, посмотрел на небо: «Синее. Облака».
- Отец, ветер стихнет только завтра.
- Плевать, - сказал Гри своей давно забытой кривой улыбкой.
- Отец!
Гри спрыгнул в лодку и осмотрелся.
- Отец!
Гри посмотрел на дочь снизу.
- Сходи домой, поищи мой старый нож.
- Отец?
- С оправой. Мать знает, где, и принеси сюда. Нет, - тут же, как спохватившись, добавил Гри, - только найди, я сам возьму.
- Отец!
- Иди, поищи. Я тут, - Гри кивнул на Полковника, который всё это время стоял поодаль и продолжал смотреть куда-то вдаль моря, - только пару слов.
- Когда ты придёшь? Уже все гости собрались.
- Только пару слов. – Гри снова кивнул в сторону Полковника.
Дочь ушла - она долго карабкалась по изгибам и выступам скалы, иногда оглядывалась и исчезла за поворотом.
Гри, проводив её долгим взглядом, остался один. «Она умней Нэлли, но тоже глупая». – Гри улыбнулся. Отдав концы, он дёрнул шнур. Заворчало.
- Ты прости, - крикнул он Полковнику, который продолжал стоять поодаль, не двигаясь. – Я зря не взял тогда тебя с собой. Но, - Гри развёл руки, - но! Теперь мне здесь делать совсем нечего. - Он вытащил из кармана свой старый нож и улыбнулся: гарпун и нож всегда были вместе. Гарпун, нож и Гри.
Гри умело вывел лодку в открытое море и оглянулся. На скале стоял Полковник и махал шляпой.
«Если ветер не стихнет, то до СЕВЕРНОЙ БАНКИ плыть пару суток, потом ещё столько же. Всё будет, как надо». - Гри усмехнулся.
Дом Гри стоял на самой высокой скале. Гри построил его, когда были деньги. Для Нэлли. У окна стояла дочь и смотрела в море.
- Когда отец придёт? – крикнула Нэлли. Нэлли очень любила Гри. Любила за всё.
- Скоро, маман, - откликнулась дочь. – Он просил поискать его старый нож.
После этих слов Нэлли замерла с бутылкой шампанского в руке.
- Да, маман, - дочь посмотрела прямо в глаза Нэлли, - что такое Григорий Робертович, я как-то понимаю, а вот Иллинойский что-то не совсем.
- Иллинойский? - переспросила Нэлли и пожала плечами. – Гри… Это давняя история, ещё как-то связанная с образованием нашего ПОБЕРЕЖЬЯ. Больше я ничего не знаю. – Нэлли посмотрела на бутылку шампанского и как-то поспешно вышла из комнаты.
Дочь продолжала смотреть в море: чёрная точка в море то появлялась в волнах, то исчезала.
(вы хоть что-нибудь поняли? я ничего: от переводчика)
Р И Ф
После того, как!
Бар «НА ПРИЧАЛЕ» был забит до отказа. Как и всегда. Дым - стеной. Люди - тоже.
Вечерело.
Пиво шло отлично. Шум и сплошное движение, дым и пиво - владыки бара, посетители - рабы. Один рассказывал другому какую-нибудь забавную, но более пьяную, историю или анекдот, тот, другой. с таким же вниманием слушал третьего и успевал кинуть реплику, не прерывая первого и прикуривая у четвёртого, который флиртовал с сидящей у него на коленях пятой свободной и улыбающейся шестому, от чего тот пил пиво седьмого, который никак не мог сообразить, куда девается его пиво. Так поступал каждый, последнего не было. Это было обычным явлением. Это было правилом хорошего тона бара «НА ПРИЧАЛЕ»
- Что-то сегодня Риф опаздывает.
- Спит, мерзавец.
- С кем?! Она во-о-он, за пятым столиком!
- Напился.
- Или наелся.
- Осталось десять минут.
- Да-а-а! А ты знаешь…
Но тут захрипел репродуктор:
- Уважаемые! Сразу после объявления начнётся жесточайшая морская прогулка. На борту «АТЛАНТИДЫ» работает бар, самый лучшие бар на всём ПОБЕРЕЖЬЕ. В баре самый разнообразный ассортимент прибрежных вин, начиная с белых и кончая красными, коньяки, нарзаны, а также лучшие напитки МУРАВЕЙНИКА. Пива нет! Морская вода отрицательно сказывается на работе известного вам всем тракта. Кроме перечисленных прелестей в баре «НА КОРМЕ» поёт Элла – наша дорогущая полураздетая Элла! Выпить стакан коньяка или бутылку вина, послушать Эллу, полюбоваться Эллой, перекинуться парой сотней - другой слов с кем бы вы только не захотели – подчёркиваю «не захотели», и где всё это - под звёздами нашего вечно безоблачного с облаками неба, разве это не удел всякого уважающего себя хоть на пол-извилины человека, разве это не есть кусочек того самого великого Несбывшегося, которое сбывается. Сбы-ва-ет-ся! Вход на «АТЛАНТИДУ» не дороже двух кружек пива, но хорошего, а плохого у нас и не бывает. Спешите! Торопитесь! Не ломайте перил парапета. Счастливый вечер, а повезёт – и ночь, в ваших руках так же, как сейчас в ваших руках кружка пива. Не разбивайте её, если ещё не всё оно выпито и не всё ещё обговорено. Кроме перечисленного на «АТЛАНТИДЕ» в сегодняшний вечер вас ожидает ещё кое-что. Вечно любезный Риф!
Обычно после последних слов Рифа гремели кружки и пиво снова лилось рекой под несмолкаемый гул споров, поцелуев, пощёчин, угроз, свист кулаков и прочей житейской утвари вечернего бара «НА ПРИЧАЛЕ». На этот раз все молчали. Все оцепенели от «ещё кое-что».
- И ещё кое-что?
- Ты слышал: и ещё кое-что!
- Кое-что!
- Ой-ё-ёй! Риф-то словами не бросается.
Да, этих слов – «и ещё кое-что» - раньше Риф не произносил никогда. Первым спохватился Лень и, выплеснув пиво себе за спину, выскочил в окно, вторым сообразил Калумб – беседа с Полковником, видимо, на него не подействовала, третьим Хмель, и сразу потом началась давка.
Касса трещала. У самого окошечка прижатая и обласканная толпой лепетала Скалла:
- Не выйдет, голубчик! Не отдам билет. Мой! – Она своими костями расчищала себе путь в толпе. Удары её были очень чувствительными и, в основном, запрещёнными Федерацией Секса Побережья…
Наконец, отплыли. Бар «НА КОРМЕ» был забит. Все пили вино, коньяк и молчали. Ни музыки, ни Эллы. Гробовая тишина да треск костей Скаллы нарушали всё. Все ждали. Прошёл час. Все продолжали пить и молчать. Ни музыки, ни Эллы, ни Рифа. Калумб посмотрел в иллюминатор.
- Юпитер, - нарушил он тишину.
- Да-а, - пробормотал Сонь через минуту, лениво пододвинув руками свою голову к тому же иллюминатору.
- Небо, - сказал Калумб, описывая глазами круг.
- Да. – Сонь проделал то же самое.
- Хорошо, - сказал Калумб.
- Хорошо, - повторил Сонь.
Хмель сидел рядом со Скаллой, задумчиво смотрел в потолок и дымил сигаркой.
- Пива бы, - сказал он и продырявил потолок пикой дыма.
- А мочи не хочешь? – проскрипела Скалла костлявым языком.
- Молчи, рухлядь. – Хмель выпустил в лицо Скаллы такой клуб дыма, что она скрылась в нём надолго.
- Сволочь! – только и просочилось сквозь дым.
- Сама сволочь, - сказал задумчиво Хмель.
- Пива ему, - скрипнуло сквозь дым.
Дуралей и Пьянь играли в очко и пили коньяк.
- Господа, перестаньте паясничать! – прошумел кто-то над ними. - Коньяк и очко! Мне, право, стыдно за вас.
А они играли молча. У Дуралея двадцать, и он улыбается. Пьянь тоже улыбается, переворачивает свои карты, и некоторая сумма из штанов Дуралея переместилась в другие штаны другого размера.
- Как вы сказали? – спросил вдруг Дуралей никого. – Он мухлюет?
- Нет-нет, ваша порядочность хуже любой мухли, - ответил никто.
Дуралей заглянул в свои глаза. В уголках его рта выступила слюна. Но играть ему больше не хотелось, и он швырнул карты куда-то в пространство.
В баре по-прежнему было тихо, и скучище затянуло всё. Сонь закурил, потом долго смотрел на огонь спички, потом на сидящую с Хмелем Скаллу, потом снова на огонь, и платье Скаллы задымилось. Сначала никто ничего не почувствовал. Потом из-под Скаллы повалил дым.
- Что-то жарковато, - сказала Скалла, глядя по сторонам. – Калумб, открой окно.
Все молчали.
- А почему не Хмель? - сказал Калумб и открыл иллюминатор. - Теперь легче?
- А-а-а! – закричала Скалла, срывая с себя платье. – Сволочи!
- Прекрати стриптиз! – закричал Сонь.
Но Скалла плевалась и поливала всех нехорошими словами. Через несколько минут платья на ней уже не было. Она осталась в бикини - бикини на ПОБЕРЕЖЬЕ завезли из МУРАВЕЙНИКА…
- Вот вам и Элла, - не смолчал Хмель, тыкая в Скаллу сигаркой.
Скалла в ранней молодости была на Побережье первой красавицей и символом целомудрия. Что потом произошло, никто не знает, и сейчас же её украшением были только кости, но совсем не то, что располагалось на них.
- Сволочи! Сволочи! - уже вопила Скалла.
Ей отвечала тишина. Все снова ушли в себя. Калумб смотрел в иллюминатор: снова появился Юпитер. Сонь, позёвывая, разглядывал муху, которая села на рюмку и замерла в парах алкоголя, и Сонь задумался о её будущем. Пьянь показывал фокусы Дуралею, и тот задумался о взаимопревращениях в материи. Хмель как будто спал, обняв пустую кружку из-под пива. Безнадёжно посмотрев по сторонам, Скалла прилегла подбородком на стол и начала в упор разглядывать пьяную морду – фу, морду! - Хмеля.
Прошло больше двух часов плавания «АТЛАНТИДЫ». Разочарование, уныние и какое-то безнадёжное ожидание охватили всех: Рифа не было и всё тут.
Калумб прислушался: где-то играли вальс. «Чей он?» - задумался Калумб и никак не мог вспомнить, чей же это вальс.
- Ты знаешь, Сонь, - нарушил молчание Калумб, глядя в иллюминатор. Он курил, а значит – думал. – Вот мне сейчас захотелось жить.
- Жить? – спросил Сонь, подозрительно разглядывая всё ту же муху на рюмке, которая была уже на столько пьяна, что не могла оторваться от рюмки и, потеряв всякое чувство опасности, «валялась под забором».
- Да, жить, - ответил Калумб, заметив на Юпитере чью-то тень. – Особенно как-то после боя.
- А-ах, жить после боя, - сказал Сонь, косясь на муху «под забором».
- Да, Сонь, жить. – Калумб как-то тяжело вздохнул. Тень на Юпитере куда-то приближалась.
- Ну и живи себе, - сказал Сонь, взглянув на Калумба. Муха «под забором» спала и ей что-то снилось – она дёргала лапками.
- Спасибо, Сонь.
- На здоровье, Калумб.
Калумб узнал – это была тень Полковника. Тень рыскала, с чего бы! Ведь сам отпустил на пару деньков...
- Пива! Давай пива! – вздрогнул Хмель, открыл глаза и посмотрел вокруг.
Скалла торжествовала: пива не было!
- А-а-а, это ты, - промычал Хмель.
- Я, сволочь, я! – воскликнула Скалла.
- Сама сволочь.
- Нет, ты сволочь!
И их немногословный диалог покатился.
- Дуралей, хочешь, научу фокусам? – предложил Пьянь.
- Нет-нет.
- Почему?
- Нет, не моё это.
- Да я быстро, Дуралей.
- Не мешай. Не мешай. – Дуралей отодвинул от себя руку Пьяня с картами: в это время Дуралей смотрел сквозь миры, и…
Все вздрогнули! Потом - а не наоборот – скрипнула дверь, раз, другой, третий и… Появился Риф! Он улыбался и, видимо, был в хорошем настроении. Его парадный костюм был особенно красив и элегантен на нём. Но на самом деле ему, Рифу, было страшно грустно и тоскливо – прищуренный левый глаз выдавал его. Он вышел на сценку и осмотрел собравшихся в баре. Все смотрели на него.
- Я, - начал Риф, задумался и продолжил, - сегодня выступаю вместо Эллы. – Риф сел за рояль и раскурил сигарку. – Я бесконечно рад видеть всех и всю гвардию здесь. Это моё счастье. – Он улыбнулся. – В моих ушах шорох парусов. Как учили нас в нашёй музыкальной академии, помните? – Он провёл рукой по клавишам. – Слыхали ли вы когда-нибудь шорох парусов? Глупый вопрос. Я знаю, что они всегда с вами. Был бы ветер. Но не об этом речь. Парус мой нынче порван. - Риф опустил голову. - И никто ещё не изобрёл тех ниток, чтобы его заштопать. А ведь дырка на дырке. – Риф убрал руки с клавиш. – У меня отбирают «АТЛАНТИДУ»! – неожиданно громко и резко произнёс он.
- У нас отбирают «АТЛАНТИДУ»?
- Кто?
- Не может этого быть!
- Да, мои лучшие! – печальный голос Рифа остановил недоумевающие крики. – Под килем меньше фута, дальше ещё хуже, и отступать некуда. Ещё пара валов наших любимых волн, и всему конец.
- Кто посмел?
- Директор?
- Катул?
- Не может этого быть!
Бар шумел. Риф молчал. Ему нужна была поддержка, её не было. Когда дует северо-западный и парус порван, ничто не спасёт – он хорошо это усвоил, проплывая по ЛЯШКАМ ШАХИРИЗАДЫ.
- Но я не сдаюсь! – крикнул Риф.
- Мы с тобой, Риф!
- У «АТЛАНТИДЫ» нет другой души!
- Она должна либо погибнуть, либо остаться сама собой.
- Риф, не бросай карты!
- Риф всё врёт! Пусть побреет голову!
- Мы не оставим тебя, Риф!
- Оставите, и ещё как! И не позже, - Риф посмотрел на часы, - чем через полчаса. Но это для меня, а теперь, - он окинул всех взглядом двадцатиметровой волны. – А теперь я исполню для вас «В пустыне жаркой и пустой за ней когда-то я влачился». – Руки Рифа упали на клавиши, и те издали скрип мачт и вой ветра, потом шёпот и тишину. Риф оглянулся – все смотрели на него. Клавиши снова задрожали, и все увидели пустыню. Сначала пески, одни пески. Да, да! Он действительно влачился и действительно за ней. – Ха-ха-ха! – залился Риф.
- Ха-ха-ха! – ответил ему бар.
- У-гу-гу-у-у-у! – Звуки, издаваемые Рифом били по мозгам и щипали сердце. Риф закрыл глаза, но кругом была одна пустыня и Она. Но где Она? – А-а-а-а, вэ-вэ-вэ-э! Уэ-вэ-э. – Вот-вот скроется солнце, а её всё нет. Звуки тихие и печальные разрывали всё.
- Я здесь! – закричала Скалла.
- Ха-ха-ха! – подключился хор бара.
Но когда на горизонте появился верблюд, все сникли и он, одинокий пустынник. Верблюд приближался, и когда он приблизился на пару-другую морских копыт, все разглядели в нём верблюдиху, губы которой в экстазе жевали найденную в каком-то далёком оазисе колючку. Руки Рифа дрожали, и когда он опомнился, его счастье было уже далеко у самого горизонта. А песок засыпал уши, рот, ноздри, глаза, и у самой головы сидел добрый Джин и гладил Рифа: «Она ещё вернётся и накормит тебя вкусными колючками!»
- Ну что, Скалла, вкусная трава?
- Дурак! Дурак!
- И не колется?!
- Ну и губы!
- Что вы понимаете, дураки волосатые?! Костыли! Костыли! Вы все костыли!
- Тихо, господа! – трогательно произнёс Риф. – Не будем обижать одну единственную среди нас даму. Тем более в такой момент, когда всё не в нашу пользу. Когда на чашах наших весов нулик. Нулик, господа! Пусто. А на тех чашах арбузные корки и дырки. Закурим же в последний раз. Покурим минуту, другую во славу нашего ПЕСЧАННОГО ДНА и туда! – Риф посмотрел в потолок. – Ведь время, оно давно поделило вас на живых и мёртвых. Не буду больше вас томить, ближе к делу, покойнички. У меня к вам задачка. «Атлантида» даёт пятнадцать узлов, бредём уже три часа. Сколько миль мы проплыли?
Все посмотрели на Дуралея.
- Сорок пять, - закричал тот и с ужасом посмотрел по сторонам.
- Где то так, - усмехнулся Риф. – А теперь я хочу сообщить вам приятную новость. Я решил затопить «АТЛАНТИДУ». «АТЛАНТИДА» никому не достанется! Ни-ко-му! Корма уже опустилась до двух шансов из ста… Разве вы этого не почувствовали?! Ещё полчаса, и над нами будет уже не ясное звёздное небо с Юпитером во главе, а ровная морская гладь. Вы ж помните, что «Атлантида» шлюпок не имеет. А зачем они? Так вот и спрашивается: как выжить?
После этих слов наступила тишина морских глубин, «гробовая» - называют её на суше. Никто не шелохнулся. Атмосфера увеличилась в весе и Земля прекратила свой бег по Вселенной и своё вращение вокруг там чего-то. Остановилось всё - теория какого-то там великого Эйнштейна заработала, как говорят, на полную катушку.
- Я рад, - продолжил Риф. – Я очень рад! Я знал, что самые-самые либо уйдут со мной, либо проводят меня в последний путь. А теперь надо плыть. До берега, я понимаю, далековато, но жить то хочется. Огни ЭТОГО ГОРОГ\ДА будут вам ориентиром, куда плыть. Не поминайте меня плохими словами и не считайте сумасшедшим. Все мы в долгу перед совестью. Кто из нас не кривил душой? Никто! Нет таких! Я выкупил «АТЛАНТИДУ» у Грифа, когда он её продавал, и я же её продал. Когда я осадил Грифа, вы помните, весь наш мир притих. Но я сам уже потом продал «АТЛАНТИДУ», продал её душу. Вы помните, кто топтал её палубу. Но вы меня понимаете, сегодня я искуплю всё. Мне тяжело сегодня даже среди вас. Всё-всё кирпичом висит на шее. Я хочу спасти хоть душу «АТЛАНТИДЫ». Сам уйду, и нет меня! Давайте прощаться.
В этот миг распахнулась дверь, и в бар ввалился Филипп.
- Твоя паскудина, Риф, это ужаленный зверь! – громко и тяжело дыша, сказал Филипп. – Еле угнался. Моё почтение всем!
Все молча смотрели на Филиппа.
- Что за сборище? – продолжил тяжело дыша говорить Филипп. – Смотрю, кругом пусто. Ну, думаю, э-э-э! Еле догнал. Как будто у вас на хвосте Полковник. И корма куда-то делась. Что за сборише?
Риф молчал. Все – тоже.
- Что-что-о-о-о?! – пропел Филипп. – У нас отбирают «АТЛАНТИДУ»? – догадался он.
Риф согласно кивнул. Филипп подошёл к стойке, налил из графина в стакан водки и выпил.
- Я спасу «АТЛАНТИДУ»! Не буду я Филиппом Вторым Величайшим, если не спасу «АТЛАНТИДУ». – Филипп вырвал клок волос у себя на груди и поднёс к зажжённой кем-то спичке. Волосы вспыхнули. – Ночь! О, ночь! Вспомните слова Учителя, когда мы отмечали его тысячелетие: «Не бойтесь постоянства, и что не хватит жизни. Всё переворачивается ночью!» Только одна ночь, и я спасу «АТЛАНТИДУ».
- Буду рад, Филипп. – Риф показал пальцем вверх. – Давайте прощаться. Пора. Ещё немного, и будет очень трудно, а может и поздно.
Риф прошёл мимо ошарашенного Филиппа, вышел из бара и подошёл к борту. Все потянулись за ним. Идти уже было трудновато, «АТЛАНТИДА» уже накренилась, корма на половину исчезла под водой.
- Только молча, - сказал Риф.
Все подходили к Рифу, жали ему руку, целовали лицо и прыгали в воду. Небольшая группка людей замешкала.
- Прощай, Хмель, - сказал Риф этой небольшой группке.
- Спи спокойно, Риф.
- Прощай, Лень.
- Спокойной ночи, Риф.
- Прощай, Чель.
- До скорой встречи, Риф.
- Доплывёшь?
- Вряд ли.
- Так как же?
- Не привыкать. За кулисами и не такое бывало. А то подумаешь, вода в пасть.
- Прощай, Чель. – Риф рассмеялся.
- До скорой, Риф. – Чель улыбнулся.
- Прощай, Филипп.
- Ты, Риф, утречком стопарик, и всё как волной. А я вернусь после полуночи.
- Нет, ты найдёшь меня когда-то потом.
- Ты поторопился, Риф, но я вернусь. – Филипп зачерпнул ладонью морскую воду и выпил. – Да, это, увы, реальность. – Он шагнул в воду.
- Буду ждать, Филипп.
- Я вернусь, Ри-и-иф…
Прощай Дуралей.
- Смертью одних мы живём! Жизнью других умираем! Помни об этом, Риф.
- Ты в своём стиле, Дуралей. Буду помнить…Всё? – Риф посмотрел по сторонам. Палуба была пуста.
«АТЛАНТИДА» тонула, и это было уже не просто заметно, а ноги уже были в воде.
Калумб, держась за борт, стоял на носу «АТЛАНТИДЫ» и курил. Он видел, как Риф, распрощавшись со всеми, присел на ступеньках бара и закурил.
- Тонешь? – спросил Калумб, подойдя к Рифу и держась за борт.
Риф молчал. Была ночь. Были звёзды и тишина.
- Всё, Калумб, тону, - сказал Риф куда-то в сторону. – Ещё одно преступление против их морали. Ещё одно нарушение границ нашего ПОБЕРЕЖЬЯ.
- Запутались они в своей морали. – Калумб вздохнул. – Но у нас нет полковников.
- Да-да! Вон там по баку я прижал Грифа. Он требовал: «Четыре!» - Я ему: «Три!» - «Три с половиной!» - « Нет! Три!» - И он сдался и исчез. Все они хорошие, когда, когда… – Риф замолчал и посмотрел на звёзды и на блеск моря. – «АТЛАНТИДА» тонет. Тонет, и стоит ли жить дальше, если нет сил. Нет сил. Это лишь попутный ветер, а парусов то нет, и что килем дно пахать. – Риф посмотрел на сигарку.
- Да, - Калумб вздохнул, - сами виноваты, не надо было бой…
– Бой тут не причём. А вот Скаллу жалко, - перебил Калумба Риф. - Странная она. Я всё думаю и думаю о ней. Всё ждёт своего моряка, а его всё нет. Его нет, я знаю. Это, как в книгах, их нет. Может вера и есть её паруса. Где она?
- Наверно со всеми.
- Попутного ей ветра. Ты тоже уходи, сейчас будет конец.
- Прощай, Риф. – Калумб бросил сигарку в море. – Это тебе.
- Спасибо. А почему «прощай, Калумб? До свидания, Калумб!
- Может и до свидания. – Калумб тяжело вздохнул, похлопал Рифа по плечу и исчез в темноте.
Риф остался один. Затянулся и выпустил клуб дыма в море. «Да-а, когда-то ты сел на РИФЫ, и тебе ещё не было и семи, потом не заметил МАЯК и врезался в МЕДУЗУ. Всё было!» - Риф засмеялся и тут он почувствовал, что кто-то стоит рядом. Он повернул голову и замер.
Это была Скалла. Она стояла перед ним такая же красивая, как в семнадцать.
- Ты почему не со всеми? – испугался Риф.
- Не за чем они мне, - тихо сказала Скалла.
- А что здесь? Что здесь? Ну что?
- Риф, ты прости меня…
- Но ты же утонешь!
- Это не страшно, Риф. Ведь я, Риф, люблю тебя.
- Любишь? А как же твой моряк?
- Ты мой моряк. Я всегда любила только тебя. Я всегда была на ПРИСТАНИ, когда ты был там и когда ты был в море. Теперь я не могу оставить тебя одного, когда все тебя бросили.
- Они не бросили меня… А я не могу бросить «АТЛАНТИДУ»!
- Я тоже. Мы вместе уйдём.
- Скалла! «АТЛАНТИДА»! Смотри, тонет! Тонет..
«АТЛАНТИДА» утонула.
Одни рыбаки говорят, что у того места, где затонула «АТЛАНТИДА», много-много лет и даже до сих пор на поверхности моря через каждую минуту появлялись пузыри; а другие рыбаки говорят, что когда-то потом видели Рифа и Скаллу где-то на каком-то пляже МУРАВЕЙНИКА.
Г Л У Ш Ь
А чуть потом, чуть-чуть. Но когда же?
Кто-то откопал то, что говорили Древние: «Если что не так, то сходи в «ГЛУШЬ». А может, «все дороги ведут в глушь!» - это они имели в виду? Просто глушь! А? Кто такой глушь, что такое глушь? Кто такая глушь!
И всё-таки Филипп никем незамеченный и без своего обычного «Всем по стопарику! Я плачу» вошёл именно в «ГЛУШЬ». Вошёл бледный, сгорбленный и, похоже, перегруженный адреналином или как его там кличут.
«Старик! - подумали многие посетители «ГЛУШИ». – Как бы ни рухнул, ещё и вонять начнёт. Гниёт то лет несколько уже».
Табачный дым и букет из алкогольных напитков привели Филиппа в чувства окончательно. А когда он опрокинул стопарик, то почувствовал себя величайшим из величайших, самым что ни есть простым человеком. Глаза его заблестели, и все поняли, что этот дохлый гниющий старик – Филипп.
И «ПИВНАЯ ГЛУШЬ» зашумела:
- Да это же Филипп!
- Артист!
- Вот это артист!
- Да здравствует Филипп Великий!
- За Филиппа!
- И за Учителя! – крикнул Филипп. Он уже всё как забыл, что произошло раньше. Он уже подошёл к главному бильярдному столу «ГЛУШИ» - этот стол располагался на небольшой сценке, окружённой амфитеатром - и, взяв в руки кий, взглядом искал соперника. – Всем по стопарику! (Бильярд, видимо, – лучший способ прийти в себя и избавиться от этого, как его там?...).
И «ГЛУШЬ» ожила.
«ПИВНАЯ ГЛУШЬ» только называется пивной. Выпить здесь можно чего угодно и сколько угодно, если сможешь и позволишь. Так же и поесть – закусить, то есть. Четыре зала всегда заполнены.
В первом только пьют пиво и играют только в шахматы, курят все и все играют – кто за доской, кто так. Ставки крупные, и договариваются о них молча; такая игра толкает вперёд шахматную мысль ЭТОГО ГОРОДА и всего ПОБЕРЕЖЬЯ… Да и не только шахматную, и не только ЭТОГО ГОРОДА и ПОБЕРЕЖЬЯ – сюда уже из МУРАВЕЙНИКА зачастили некоторые светилы. Здесь всегда дымно, шумно, уютно, умно и-и-и хмельно – хотя, как говорят, шахматы и хмель понятия несовместимы.
В третьем зале пьют всё, говорят в полголоса - даже - шёпотом – обо всём, и не потому в полголоса, что! А поэтому. В этом зале всегда уютный полумрак.
Говорят, что есть четвёртый зал, но тут же говорят, что там господствуют тузы, короли и дамы, а иногда при некоторых раскладах и шестёрки. Говорят, что там по соседству занимаются ещё и некоторыми другими делами. В четвёртом зале не пьют ни пива, ни водки, а только что-то со льдом, в этом зале нервные движения руками и ногами, иногда судорожные, в этом зале занимаются всем тем, о чём догадаться невозможно. Именно из-за этого четвёртого зала Директор уже который год пытается закрыть «ГЛУШЬ», но…
Есть ли в «ГЛУШИ» четвёртый зал, никто определённо не ответит - ведь он находится как бы в подземелье, но вот второй существует реально.
В этом втором играют в бильярд. Ставки? О-о! Какие здесь ставки! Они даже покрупнее, чем просто в один прекрасный момент выйти из «ГЛУШИ», прикрывая руками самые дорогие места тела. Игра идёт «на стол». Пьют здесь в основном водку для меткости глаз и для твёрдости рук. Здесь обычно стоит мудрая тишина и такое же перешёптывание в тумане дыма, и только удары шаров друг о друга нарушают тишину и перешёптывание, да отдельные слова, весомость которых неоценима. Да что там неоценима?! А то, что они хорошие или плохие… Но кто сказал, что они плохие?!
Филипп по-прежнему искал соперника. Ему нужно было как за что-то там расплатиться, и для этого ему нужен был игрок. Он взял в руки мел и обвёл присутствующих взглядом.
- На весь, - сказал Филипп, глядя своими полусонными, полупьяными, полунахальными глазами на Дуралея, своего извечного соперника за любым столом.
В зале прошумели ресницы.
- На весь! – шумели одни.
- На всю! – шумели другие.
Дуралей же, который уже вертел в руках кий, закатил глаза и положил кий на стол. Смутить Дуралея, значит оскорбить всех. К стати, Дуралей, этот на вид древний старикашка, как только брал в руки кий, преображался полностью и превращался в какой-то симбиоз молодости и мудрости. Так вот, смутить Дуралея, значит оскорбить всех. Но сегодня после всего Филиппу прощалось всё. По правде говоря, ему всегда всё прощалось – и больно и не больно.
Дуралей ясно себе представлял, что означает «на всю», и задумался: «Да-а, напрасно мы профукали бой. Здесь что-то не то. Та-а-ак, торговаться или не торговаться – вот в чём вопрос!»
- Может всё-таки «на весь»? – Дуралей уставился в центр стола так, что можно было подумать, что там что-то другое, а не сукно центра стола. Засунув руки глубоко в карманы, Дуралей что-то искал, считал, шевеля губами. Потом, достав монету, он взглянул на неё и снял пиджак. - Хорошо, - выдохнул он.
- Я предлагаю большую ставку, - прозвучало вдруг в зале, как треск падающей мачты.
Все зашумели. Филипп поспешно погасил сигарку, сунул её в карман, посмотрел в сторону, откуда прилетела столь неслыханная дерзость, и замер: перед ним стоял Директор. Сам Директор!
- Да, Филипп, я предлагаю большую ставку. Ставку – макси. – Директор мял свои щёки своей неповторимой на ПОБЕРЕЖЬЕ улыбкой. Улыбкой, сведшей с ума стольких женщин.
Филипп посмотрел в лицо Директора, как на бутылку плохого, о-о-очень плохого портвейна, привезенного контрабандой откуда-то из МУРАВЕЙНИКА. Хотя многие подумали бы, что Филиппу подсунули не ту сигарку, и его тошнит. Но нет, Филипп смотрел на совсем плохой портвейн. (вы когда-нибудь видели плохой портвейн? тогда зачем же так явно смеяться?! - От переводчика)
- Если я выиграю, - Директор пристально посмотрел в глаза Филиппа, но ничего, кроме отражения бутылки плохого портвейна, в его глазах не заметил, что его несколько огорчило и озадачило даже, - я присваиваю себе четвёртый зал и продаю «ГЛУШЬ» и навсегда, - закончил Директор, как перерезал верёвку.
Весь зал вздрогнул, как от землетрясения, и задрожал от возмущения ТОЛПЫ, челюсти задвигались, и распахнутые рты всех-привсех освежили зубы, да-да, те самые, беспощадные.
- Как же так, - зазвучало из ТОЛПЫ, - ведь вся «ГЛУШЬ», как и всё ПОБЕРЕЖЬЕ, находится под руководством Совета Троих – Директора, Учителя и Дуралея - плюс ТОЛПА и ни кому конкретно ничего не принадлежит.
- Катульский уже бросил глаз на всё ПОБЕРЕЖЬЕ и уже даже почти договорился о строительстве Аэропорта на месте СТАРОЙ БАХЧИ, - сказал Директор, выбирая кий. - Вы этого хотите? Активизировалось ЖЕНСКОЕ ПОБЕРЕЖЬЕ! – Директор ткнул кием куда-то вверх. - Да, Тётя Шура уже собрала своих и начинает двигаться в неизвестно какую сторону! Маркиза твоя уже перетащила на свою сторону почти всю труппу! Да и ты, Филипп, признайся, что тоже был бы не прочь стать хозяином всего ПОБЕРЕЖЬЯ или части его? Ну-у, хотя бы чтобы ставить этот свой спектакль «Быдло! Съесть! Бублик!» или этот, как его - «Театр жизни».
- Директор, мы тебя уважаем и любим, но поконкретней нельзя, - крикнула ТОЛПА. - Тебе нужен четвёртый зал или «ГЛУШЬ»?
- Конкретней чуть позже, - ответил Директор.
- Нет-нет-нет, и ещё раз нет, - вскрикнул Филипп, а кто-то за его спиной захихикал.
- Ха! Как сыграно! А? Без малейшей фальши. – Директор усмехнулся и покачал головой. - Не надо было делать бой, - зло сказал он вдруг, обводя ТОЛПУ взглядом. – Та-ак, если же выиграет тот, кто готов сразиться со мной, а если такового нет, то я выигрываю сразу, - Директор посмотрел себе под ноги, - то я уплываю на ДАЛЬНИЕ и навсегда, а вы все тут сами что хотите и с кем хотите.
Зал вздрогнул второй раз. Филипп усмехнулся, достал из кармана сигарку и сунул в рот, он как бы вдруг пришёл в себя - портвейн оказался не таким уж и плохим - и обвёл всех удивительно нахальным, ничего, совершенно ничего, будто бы не понимающим взглядом.
- Ты хорошо всё обдумал, Директор? – спросил Филипп, разминая с хрустом в костях свои пальцы и загоняя сигарку в угол рта.
- Да, Филипп, макси! – Директор снял пиджак. – Ты же понимаешь, что бой…
- А как же дети? – Филипп нагнулся и начал зашнуровывать сандалии… туфли?
- У меня их нет. – Директор начал закатывать рукава рубашки.
- У Директора нет детей! – В ТОЛПЕ захохотали.
- Да-да-да, все слышали, у Директора нет детей? – Тоже хохоча, Филипп уже мыл с мылом руки. - « В любом деле нужны чистые руки!» - так поговаривал Директор, сметая Грифа. Помните, это было после легендарной истории с пивом.
- Да-да-да! – полетело со всех сторон.
- Директор, а может мне сразу застрелиться? – Филипп уже вытирал руки о чью-то подставленную спину. – Я там и поджиги принёс.
- Не очень сразу, - поправил Филиппа Директор. – Застрелиться ты всегда успеешь, но это самый дешёвый выход. А вот «Театр…» закончить! – Директор сделал глубокомысленную паузу и начал работать с мелом: это великое искусство, многие именно за этим и приходят, чтоб посмотреть, как Директор работает с мелом: кий, руки, даже щёки! Он такие рисунки выделывал на всём этом, что даже Рафаэль позавидовал бы… Почему Рафаэль? (да, почему именно всегда Рафаэль? - от переводчика)...
- Тогда скрестим кости? – Филипп не мог оторвать своего взгляда от работы Директора с мелом. Потом Филипп улыбнулся, и его взгляд пробежался по всему Директору с ног до головы. Директор несколько смутился.
- Скрестим, но шпаги, что у нас за пазухой. – Директор уже разминался с кием – это тоже удивительное зрелище: кий вращался указательным и средними пальцами с «последней космической скоростью», как поговаривали в ТОЛПЕ.
- Шпаги?
- Да, шпаги!
- О-о-о, ты предлагаешь мне хет-трик? Давненько! Давненько!
- Я предлагаю хет-трик!
- Стоп, - крикнул вдруг Дуралей. – Никаких хет-триков. Знаю я вас. Вопрос серьёзный, потому только бильярд и всё. Так? – Дуралей посмотрел на ТОЛПУ. ТОЛПА промолчала. – Молчание, знак согласия. Поехали!
Филипп поправил галстук, посмотрел на себя в зеркало и снова поправил галстук.
- Ты не очень то поправляй, - дунул в зеркало Директор.
- Ну и пары у тебя, Директор. Директору стопарик! – крикнул Филипп.
- Спасибо, Филипп, я ж не пью. – Директор окинул ТОЛПУ взглядом. – Всем по стопарику! Я плачу здесь. Здесь последний раз! Бильярд так бильярд, Дуралей!
- Последний, Директор, последний! Уж будь уверен. – Филипп работал с мелом.
- Смеётся последний, - рассмеялся Директор.
Филипп взял в руку шар и подкинул его несколько раз.
- Держи, Директор. – Филипп подкинул Директору шар. – На память. Когда ещё там… Детишкам отдашь, пусть погрызут.
- Смеётся последний, Филипп, - сказал Директор, поймав шар и, подумав, сунув его в карман.
- И кому ж ты продашь «ГЛУШЬ»?
- Кому придётся. – Сказав, Директор сморщил лицо.
- Если придётся. Начнём? – Филипп произнёс слово резко и в упор: портвейн вдруг начал портиться.
- Пожалуй, - как-то вдруг задумчиво произнёс Директор.
- Секунданты!
- Полковник! – крикнул Директор.
- О-о-о?! – прошумела ТОЛПА.
- Чель! – крикнул Филипп, и ТОЛПА притихла. - Все слышали? Ставка макси! Звон шпаг! Шампанского! Вина! Водки! Пива! Закуски! Чтоб все ели и пили! Та-а-ак, не стоять! Дуралей, разбей!
Дуралей задумался, он отлично понимал, в какую историю его втягивают, что потом, может, и не выкрутишься. Дуралей ковырял в носу и смотрел себе под ноги. Все смотрели на Дуралея.
- Посуди, Дуралей!
- Я нейтралитет. – Сказав, Дуралей как задумался. - Я прекрасно помню, что лепили древние в смысле «дайте нам пива и крови».
- Не ври, пожалуйста, - сказал Директор, он очень хотел, чтоб посудил Дуралей и именно он. – И в нейтралитет мы не верим, и древние ничего не лепили, да и вообще их не было, и…
- Да, я Дуралей, - залепетал вдруг Дуралей, - да именно его этого самого нейтралитета у меня нет. И надо ж быть таким жирафом, чтоб только сейчас понять, что шарик то круглый. Но всё-таки, - Дуралей изобразил на лице такую хитрую-прихитрую несвойственную ему улыбку, - да и всё-таки даже при всё этом моём согласии я нейтралитет.
- Хорошо, я тебе верю во всём, Дуралей. – Директор смотрел в лицо Дуралея. – Я уже готов.
- Дуралей, разбей, - повторил Филипп, а он как известно, не любил повторять.
- Хорошо! По рукам! – Дуралей поднял вверх руку.- Но я буду очень строг. Справедливо строг!
Рука Дуралея рухнула вниз, и они – Филипп и Директор – забегали вокруг стола, скрипя костями.
Раздался звон шпаг… стук шаров, то есть. Шары уничтожали друг друга, а они наносили удары. Выступила кровь. «Это всего лишь царапина, - успокаивал себя Филипп. – Вы же видите, - он повернулся к ТОЛПЕ, - что даже мяса не видно».
Мозг Директора работал тоже: «Фектуешь что надо, почти как отец. Но колпак мой. Это ещё не кровь, ручеёк всего лишь, а река впереди!»
«Ты путаешься под ногами, наступлю и упадёшь. Сначала, а потом!..»
«Э-э-э, рыбка, сазан, я уготовлю тебе крючочек. За губу и об скалу. Мозги в грязь головой, и всё!»
Филипп видел дуплет, но промедлил, теперь надо рожать триплет и отыгрываться… тонкости игры описывать не стоит, они играли на столько тонко, что порой даже сами не понимали, какой шар и по какому и зачем бьют – ИН-ТУ-И-Ц-И-Я свирепствовала. Да и вообще своей игрой они опровергали все законы механики, и понять это было невозможно не только нам, простым смертным.
- Директор, ты ж знаешь, что жизнь игра. – Филипп начал атаку на мозги. – Вот этот шар, - в лузе что-то загрохотало, - допустим, по мнению всех других, серый, если не сказать больше. Но все молчат об этом. Да и говорить то не о чём. Он превосходен здесь, на сцене. А в жизни? Да-а, в жизни, среди нас, в разговоре со мной, с тобой, с Полковником даже…
- Дуралей, - Директор после промаха Филиппа прошёлся вокруг стола, - это же атака на мозги, - и склонился над столом.
- А это не шахматы, - Дуралей пожал плечами, - за билардом допускается.
- Хо-ро-шо-о-о, - задумался Директор.
О-о-о! Директор, такие натяжки! – Филипп рассмеялся. - Прям кий бросай и вниз головой куда-нибудь подале. Они тебя слушаются сегодня. Может, боятся. Но, продолжим, а другой, тоже допустим, прекрасный, но играет… О! Боже! Кого играет?! Так кто есть кто?
- Филипп, серый никогда не может быть белым.
- Прости, Директор, но ты будто только сопли, прости, вытер. Ведь можно быть артистом в жизни.
- Как ты? Но это старая песня. Ты уже всем надоел со своей этой песней.
- Если, как я, то я плохой актёр. – Филипп заулыбался: он начал доставать, каждый шар шёл легко и свободно, как стопарик в самом начале. – Но не это самое главное в этой старой песне. Так вот, один играет в жизни, на сцене живёт, другой – наоборот. Может, кто-то третий играет и там и там, но где-то всё-таки живёт по каким-то другим канонам, неизвестным ни тебе, ни мне, никому. Он ни то, ни это, он третье. В чём соль, Директор?
- Соль у тебя на лбу, - усмехнулся Директор – это шар перекатился через весь стол и упал в лузу, как в пропасть.
- Соль на лбу? Это от счастья, что вижусь с тобой в последний раз. – Филипп облокотился на кий и посмотрел на стол. Он думал, кого бить.
- Мы плюём, Филипп, с разных колоколен. – Директор вздохнул. – Такие шары не загонял даже твой отец.
- И у тебя, Директор, недурная школа. Мне трудно угнаться за тобой. Ты сам не забиваешь и не даёшь забить другому. Сам не живёшь, как бы, и другому не даёшь. А?! Так чья же колокольня выше? - Филипп никогда не щурил глаза, когда стрелял.
- Кто прав, того и выше. Или чья выше, тот и прав. А я не подарок, Филипп. Правда?
- Да, конечно, но это ещё не триплет. Но ты скажешь, что твоя выше, я скажу, что моя. А? А покажет жизнь. А вот такой дуплетик видывал?
- Ха! Тогда к чему мы затеяли этот звон шпаг и мечей. К чему это сборище? И покажет история, а не жизнь. А история это я и ты и то, что мы сейчас вытворяем.
- История никогда ничего не показывала и не покажет. Смерть покажет! Да, и нас уже не будет. – Шар описал в воздухе дугу и с треском и грохотом в груди Филиппа влетел в лузу. Филипп налил стопку и выпил. – Хорошо то как! Ты ещё здесь? Да после такого удара у нормального человека голова с плеч!
- Тогда как объяснить появление у тебя в твоём театре Катульского? – Директор начал менять ритм, старался сбить дыхание и завладеть инициативой.
- Вот это уже ближе к теме…А! Какой свояк! – Филиппу удалось отпарировать «кирпич».
- Свояк грамотный. – Директор вытер со лба пот. Становилось жарковато.
- А как работаю? В борьбе работаю. Я заставлю его сыграть того правдоносца наизнанку. – Филипп приобнял «за талию рюмашку» и облокотился на кий. - Хорошо!
- Так значит, серый - серого, белый - белого? – Директор в согнутом положении замер и прищурил глаз.
- Именно, Директор! Именно! – Филипп ногтем вытащил из рюмашки рыбёшки и приготовился.
Игра шла с переменным успехом: мазали и попадали и тот и тот.
- Но это ж не интересно, чтоб каждый себя. Эта система как его там какого-то Славского или ещё как его уже устарела. Анахронизм! Рудимент, если точнее. А где линейка? Чем мерить? – Директор с треском загнал шар в угол, улыбнулся, посмотрел по сторонам. – Мерило где?
Филипп молча созерцал шар. Вопрос был трудным и требовал ещё парочку стопок. «Стопка! Стопарик! Рюмашка!» - вертелось в его голове.
- А если все белые? – продолжал вопросить Директор.
Филипп застыл над столом, и оттуда – от сукна стола – донеслось:
- Это невероятно. В лучшем случае театр придётся закрыть, как, собственно, и в худшем. – Филипп не попал.
- Ты не учитываешь и не прощаешь слабостей, предрассудков, а в этом и есть человек. Ведь все мы и звери! – Директор ликовал.
- Предрассудки – никогда! Тем более в театре. Ты, Директор, плохо понимаешь людей, театр, актёров. А они уже почти во всём МУРАВЕЙНИКЕ главное оружие для владения миром и давно уже. Хотя сам ты актёр по жизни неплохой. – Филипп начал пить водку из поднесенной ему кем-то кружки – это, видимо, был психологический ход. Водка была холодной-холодной, ведь надо было взять себя в руки после такого явного промаха: шар уже почти лежал в лузе, и вот промах! Надо остановить дрожь в руках, особенно в левой руке.
- Я не играю в себя. – Директор изобразил себя обиженным.
- Брось, Директор. Даже одно, как ты сказал «Я не играю в себя», уже многого стоит. Как говорили Древние, Директор, жизнь большой театр, и все мы играем, играем в шахматы, преферанс, бильярд, в жизнь наконец! - Филипп «вставил ногу в стремя».
- Кто играет, тот жалок и беден. А шары то сегодня идут! К чему бы это? – Директор предложил спуститься на землю, когда Филипп уже нацелился на седло.
- Ты неправ, Директор. Все мы играем. Одни – самих себя, другие – других. Но сам по себе каждый живёт внутри себя. Он сам знает себя и сам познаёт себя, когда остаётся один.
- Мы уже, кажется, пошли по кругу твоего мозготряса. – Директор посмотрел по сторонам. - И кто режиссёр в этом театре, Филипп? – спросил он вдруг, как начал «гнуть монету».
Филипп выпрямился и тоже посмотрел по сторонам.
- Нет, Директор, это не Бог. Режиссёр, к моему сожалению, это ты. Все такие, как ты, ставят спектакль. Свой спектакль! При тебе мы играем одни роли, при другом мы играем другие. Но все роли мы играем отлично, без фальши. Мы люди, а учитель, - Филипп развёл руки в стороны и долго смотрел на стол, выбирая шар, - но один и тот же режиссёр не вечен, он стареет и тянет всё назад, он лишён элемента новизны, он забывается, и его спектакли устаревают. Стареют и умирают, если просто. Всё сохраняется лишь на бумаге, но изменяется на лицах, хотя бумага прекрасно горит.
- У тебя, Филипп, получается, что нет вечно молодого театра, и отрыв велик. – Директор вытащил из лузы шар и бросил его на свою полку.
- Стой, Директор, не топчи! Нет вечно молодого режиссёра, а театр есть! Но необходимо понимать то внутреннее.
- Вы ушли в метафизику, дорогой Филипп. – Директор вдруг перешёл «на вы». То есть, в явно нехорошую сторону. А ведь ещё пара шаров, и судьба акта нашего действия будет решена. И попрошу вас учесть, что всё течёт и меняется с такой быстротой, с какой льётся пиво за нашим столом, и его не остановить, как и всех нас. Я запрещаю вам топтаться на месте. Не забиваешь сам, дай другим! Вперёд! Жизнь – это не бильярд!
- Да, Директор, одно сложное рождает четыре сложных и так далее. – Филипп смеялся. – А у меня лишь пять не полных.
- Не надо - не надо, Пять неполных и ещё каких у самого Учителя и вдобавок университет отца. – Директор обнажил зубы. – Опять красавец. – Он достал из лузы шар, подкинул его несколько раз, выставил на стол и задумался, какой же шар убрать со стола на свою полку.
Все молчали. Кто-то ликовал, но молчали все. Игра тем не менее продолжалась.
- Но и мы, Филипп, не песок один. Какие шары, Филипп! – Директор прошёлся вокруг стола, но смотрел он куда-то не на стол, а куда-то… и не смотрел, а больше думал. - Твой отец такие только на публику заколачивал! – вскрикнул он вдруг и улыбнулся. - Но это было ох как давно. – Директор облокотился на стол, глаза его блестели. – Да-а, Филипп, давно это было. – У Директора пошло отличное настроение, к тому же он вёл и был как бы держателем кнута. – Давно. Твой отец ещё был жив, когда… Да, мы с ним частенько встречались. Силён он был. Да что там силён?! Ему просто не было равных. Тогда, как ты помнишь, Директором был Гриф. Ты удивлён? Да-да, тот самый Гриф, который продал «АТЛАНТИДУ» за пять бычков, образно говоря, и запретил пиво. Но не о нём речь. – Директор играл уверенно и не давал Филиппу ни малейшего на что-то шанса – Филипп только неподвижно стоял и мрачно посасывал кончик кия. – Твой отец научил меня играть, но и больше – бороться! Да-а, Филипп Первый – это величина! Была. Король «ГЛУШИ»! Сюда он нередко приходил с девочками.
Никто не перебивал Директора. Всех заинтересовала история от её участника, ведь она, как всегда, мутная. Филипп внутренне напрягся.
- Одна лучше другой, - продолжал Директор. - Основной его заработок был здесь. Он всех чистил и делал это красиво. Я всё знаю. Всё! Их было несколько ассов. Сразиться с ними не каждый брался. А он играет, затягивается сигаркой, потягивает водочку, а девочки его там в углу что-то пьют и хихикают. На них он не смотрит, они же не сводят с него глаз. Иногда он подойдёт, похлопает по коленке, не выше, это потом, глотнёт и снова в бой. Ты весь в него, вот только фигурой не вышел и с девочками… - Директор не договорил.
Филипп молчал. Его вдруг сонные глаза казались ко всему безразличны. Он не привык догонять или…
- И в какую же из них ты пошёл? – Директор пробежался взглядом по залу. – Была у него одно время такая маленькая вишенка. По-моему ты в неё. А?
- Может, упустим историю, - сказал Дуралей.
В зале вдруг стало абсолютно тихо. Настороженно тихо!?
Пересилив многое в себе, Филипп улыбнулся и посмотрел на Директора:
- Продолжай, - выдавил он из себя.
- Как-то раз он пришёл в «ГЛУШЬ» с мальчуганом таким, годков три, - продолжил Директор. – «Смотрите, - сказал он, - это мой сын!» Сначала все притихли, а потом неистово заорали: «Да здравствует Филипп Второй!» Вот так тебя и окрестили Филиппом. И тогда ты уже пробурчал что-то вроде «Сделаю всё». Боже! – Директор откровенно разглядывал Филиппа всего, с ног до головы, от левого плеча до правого. – Думал ли я тогда, что мы с тобой скрестим кости, что мы всю жизнь будем по разные стороны чего-то очень важного. Так от кого же ты? Может, от меня?! – Директор захохотал, Филипп гневно задрал подбородок. - Спокойно, Филипп! Спокойно. Ты же знаешь, что я играл с ним на его девчонок. Он сам предлагал, когда какая-нибудь становилась очень уж навязчивой. И я иногда выигрывал, это когда он занимался трюками вроде того, чтобы забить шар через шар, с невероятной закруткой, и он даже давал мне фору. А вообще между так прочим, в этом и есть величие настоящей демократии – не знать от кого ты! Так что?..
- Мы будем только говорить? – Филипп продолжал молчать.
- И говорить. – Улыбка Директора соскочила с Филиппа и пробежалась по лицам всех в зале. – Однажды случилось самое роковое. – Директор сделал паузу, дав этим всем настроиться именно на него. – Давно это было. Я пришёл в «ГЛУШЬ» поздно и сел вон там в углу. – Директор ткнул куда-то кием. – Не помню, кто, но за главным столом и над висела такая скучища! Такое редко, но бывало. Я пил коньяк.
Филипп улыбнулся и посмотрел в свою рюмку.
- Я пил коньяк и смотрел в рюмку, - улыбнулся Директор. – Рюмка была красивой, такой коньячной-коньячной. Так вот, смотрю в рюмку и вижу, что кто-то вошёл. Кто же это? В рюмке отражение было каким-то не конкретным, но присмотревшись, я понял, что вошло двое: Один – это Филипп, второй, верней, вторая… Кто же это? Все застыли. Я оторвал свой взгляд от рюмки. Филипп улыбался, он был превосходен. Его взгляд лениво, но с уважением, пробежался по всем в зале. На меня он почти не взглянул. Но зато я взглянул на неё – его спутницу. О-о-о! Богиня! Только из Австралии, как выяснилось. Николей её звали. Светлые волосы, загорелая! Что там описывать. Дуралей, скажи!
- Да, это был наверно сущий Диавол! Но я, если честно… - Дуралей не договорил.
- С ней рядом некого было и поставить, - сказал, повысив голос, Директор. - Что там твоя Марикиза рядом с ней…
- Не трогай Маркизу!
- Не буду-не буду. – Директор рассмеялся. – Твой отец умел, ох как умел удить. Даже на безрыбье он всегда что-то, но ловил. Например, сифилис на ДАЛЬНИХ. – Директор расхохотался. – Сам он, конечно, тоже был что надо. Тогда ему было тридцать пять…
- Да-а, это был человек, - задумчиво произнёс Дуралей, закатив глаза и глядя куда-то вверх, - но может, всё-таки…
- Вот, и Дуралей это заметил. – Директор улыбнулся Дуралею. - Она, конечно, не могла не влюбиться в него сразу и до конца. Это только по силам, сам знаешь кому. Тогда он повернулся и хотел уже было уйти, но я его окликнул: «Филипп! - Он обернулся. – Сыграем?» - предложил я, сопляк ещё тогда неразумный, но зрелый сопляк. Филипп скривил рот, он так всегда делал, когда ему говорили что-то неприятное. Да, я его оскорбил и должен был понести наказание. Все заёрзали и зашевелили мозгами. «Пари?» - продолжал я дерзить. Он подошёл к столу, взял в руку шар и улыбнулся: «Ты съешь этот шар, – он окинул всех насмешливым взглядом, - пари так пари. - Он скривил рот. – Ну, я слушаю. Смелей». - Он подкинул несколько раз шар и взглянул на меня убивающей усмешкой. Я посмотрел на австралийку. И тут я увидел, что он внутренне взбесился. Я, только я это увидел, и мне как-то сразу стало легче. «Всего на одну ночь!» - продерзил я ещё раз. Он взбесился, и это, видимо, его погубило. Но внешне он был абсолютно спокоен. Он взял в другую руку ещё один шар и улыбнулся. Вот тут уже моё сердце яростно забилось, и о боже, как я был рад, что этого тогда никто не слышал, ведь мне тогда было только восемнадцать плюс - минус там сколько-то, а я уже такое вытворял. «Ты глотаешь оба шара!» - зло произнёс Филипп, ударяя по каждому слову, как по моей голове, и он посмотрел на австралийку. Она улыбалась. Они улыбались. Все ждали, что я откажусь. Я согласился. Мы играли, а она сидела там в углу и потягивала какое-то лёгкое вино. А у меня получалось всё, и я, как всегда, не пил. Филипп же пил, как всегда и даже больше.
- Бей! – крикнул Филипп, прервав монолог Директора, он вдруг понял, что проиграл.
- Сейчас-сейчас. – Директор упёрся в кий и посмотрел на стол. – Те шары, что я тогда загонял, мне раньше и присниться не могли. А он думал, что мне везёт, и что всё случайность, и что скоро, ну-у, вот-вот, я начну мазать. Но я не мазал, я такие закручивал! Да, в тот вечер я не мазал. Это могло бы кого угодно с ума свести. А ей было не больше двадцати. И тем не менее, ты думаешь, я выигрывал? Нет! Куда там. Не смотря на то, что он работал с трудом и у меня всё получалось, мы шли нога в ногу. Я был впереди лишь психологически. Он не ожидал такой борьбы и нервничал. Да. Что там говорить, мы оба нервничали. Проглоти я тогда хотя бы один шар, не был бы я Директором, и Гриф бы парил над нами до сих пор. Она тоже занервничала и только курила и потягивала вино. Но потом она уже присматривалась и ко мне. Ха-ха-ха! Ох, уж эти женщины!..
- Бей! – Филипп уже почти зло смотрел в упор в глаза Директора.
- Сейчас. – Директор выпрямился и снова склонился над столом. – Оттуда, из глубины она следила за борьбой и яростно болела за… него. Но! Но я видел, что её глазки уже скользят и по мне. Я понял, что ей стало почти всё ясно. Я понял, что не победить я уже не имел права. И хотя все болели за него, ведь всем хотелось посмотреть, как я проглочу шар, она уже болела и за меня. Почему? Да пойми их, этих женщин. В последнем туре я великолепен. Наконец он мажет раз, другой… Я целюсь…
- Бей, скоро рассвет, - уже как-то вяловато сказал Филипп.
- Сейчас-сейчас. Лбом и локтем, вот как сейчас, я упёрся в стол – это поза победителя. «Всё, Филипп», - произнёс я тогда. Он стоял где-то рядом. Я не видел его лица и не хотел видеть, я не садист. Там дальше – она. Я затаился от волнения.
- Как всегда.
- Да, Филипп, как всегда. Звуки его шагов стихли.
- Бей!
- Ха-ха-ха! – засмеялся Директор. – Тогда, не отрываясь от стола, я тоже смеялся «Ха-ха-ха!» Когда же я поднял глаза и посмотрел в угол, она сидела, потупив взор. Я подошёл к ней, не выполнив последнего удара. Это как в шахматах, уходя, он как опрокинул своего короля. Она не подняла глаз. Я отставил правую руку, она взялась за неё, и мы пошли в четвёртый зал. А вы спрашиваете! «Дорогу Директору! Дорогу Директору!» - неслось со всех сторон. Я это слышал с огромным удовольствием. А она… Она раба сильных. Женщины, на них не стоит полагаться, но всё из-за них. Вот такая история, Филипп Второй и тоже победимый. Давно это было. На следующий день Николька, вся мной измученная, растерзанная и помятая, уехала в свою Австралию. Я в ту ночь ни разу не смазал. Мы так вертелись…Может, ты потому такой верченый?! А? Я подарил ей один из тех самых шаров, что должен был проглотить. – Директор закурил сигарку, посмотрел на кончик кия и почесал им лысину. Лысина шла Директору, с ней он выглядел суровей, мудрей, а массивный череп казался непробиваемым.
Филипп стоял рядом, упершись своим кием в пол, и тоже курил.
- А труп твоего отца нашли лишь через месяц где-то у АРХИПЕЛАГА. – Директор посмотрел на кончик сигарки. – Сгнил полностью. Только ДНК могло б определить, кто это, да и то, если б нашёлся такой, чтоб представиться его родственником.
Филипп помнил всё.
- Он лежал в лодке и никуда не смотрел, - продолжал Директор. - Череп его разнесло весь. Двустволка то дедовская. Только зря он всё это. Вот и всё, Филипп Второй. – Директор снова облокотился на стол.
- И «Великий» надо добавить.
- И Законченный! – Директор усмехнулся. – Ну, вот и всё. Ты ещё не забыл наши условия. Ты всё помнишь?
- Всё. Всё. – Филипп помнил всё. Филипп помнил тот день отлично.
«Тогда тебе было семь лет. – Филипп вдруг отрешился от зала и мысленно начал разговаривать сам с собой. - Отец пришёл поздно ночью мрачней всего. Заперся в библиотеке и прокурил до утра. Потом позвал тебя. «Филипп, слушай меня внимательно, - заговорил он. Ты почувствовал, что это твой последний разговор с отцом. – Слушай меня, Филипп. Пришло время расстаться и навсегда. Ты меня понимаешь?» - «Да, полностью», - «А теперь слушай. – Отец выглянул в окно. – Идём. Уже рассвет начался. – Вы вышли, солнца ещё не было, но было уже светло. Шли молча до самых СКАЛ. - Сядем! - Сели. – Видишь, те три камня?» - «Да». – «Между ними глубина?» - «Да». – «Сколько?» - «Метров десять». – «Пятнадцать. Там на глубине кожаный сундук. В нём деньги. Много денег. Тебе хватит на всю недолгую жизнь. На долгую тебе не хватит, так Учитель сказал. Нырнёшь, возьмёшь, сколько надо, и обратно. Понял?» - «Да». - «В Академии тебе делать нечего», - «Почему?» - «Тебя уже выгнали. Есть лист. Моя библиотека – вот твоя Академия. Изучи всё до шестнадцати лет, не позже, потом делай, что хочешь. Понял?» - «Да, отец». – «Потом делай, что хочешь. Что ещё? Идём!» - Вы шли полчаса. Вот и лодка. Отец посмотрел на ЭТОТ ГОРОД. «Вот и всё, Филипп. – Отец горько улыбнулся - зубы его были ровными и без следов копыт, глаза туманными, белая рубашка, галстук. – Всё, Филипп. Сегодня спрашивай меня обо всём. Давай!» - «Отец…» - «Не робей. Ведь ты мой, Филипп». – «Кто моя мать?» - спросил ты, и ты помнил всё отлично, такие дни не забываются. Отец некоторое время молчал. Думал, что сказать или… «Кто твоя мать? – спросил он, достал из кармана фотографию. – Это она, твоя мать». – Ты взглянул на фотографию, а с фотографии на тебя смотрела улыбающаяся блондинка, и в её глазах были видны море и солнце, на груди крупные капли моря, а за ней волны и ветер, облака и небо. За ней – всё. «Это твоя мать, - сказал отец. – Именно она, но она далеко отсюда. А теперь прощай». – Вы пожали друг другу руки, обнялись, замерли на какое-то время, и он спрыгнул в лодку. Мотор заворчал. «Прощай, мой Филипп, - произнёс отец снизу и откуда-то издалека. – И помни обо мне. Всегда помни обо мне, чтоб ни случилось. И одному нельзя, ты должен быть с ними, помни о них…» - голос отца растаял в морской глади. Ты смотрел и не верил ни глазам, ни ушам, ни чему. Он сидел спиной к тебе и ни разу не обернулся, пока лодка не скрылась далеко в море. Ты долго стоял на берегу одиноким-одиноким»
- А потом, я уже говорил, - перебил Филиппа Директор, - он лежал в лодке, череп вдребезги. Его никто не узнал, кроме меня. Он стрелялся над бортом, чтобы всё упало в море, но не всё упало. И я узнал его, именно я…
Филипп почти не слушал Директора.
- Одна пуля лежала на дне лодки. Кто не знает эти знаменитые мои пули?! Конечно, это был он. Её, пулю, никто не видел кроме меня. Все до сих пор считают, что он куда-то исчез или укатил за той Николя в Австралию. Но он слабаком оказался. Не выдержал даже чуть-чуть моментов жизни. Ха-ха-ха! А я ничего не хочу. Я просто хочу пролить немножко света и расставить по клеточкам фигурки так, как они стояли до того. Крути не крути, историю не обманешь, хотя она всё ложь. Не так ли, Дуралей.
- О, нет-нет, ловите рыбу в этой мутной воде, но только без меня. – Дуралей помахал руками и как-то нервно прошёлся вокруг стола. – Ван мувмент. - Дуралей взглянул в глаза соперников и развёл руки вы стороны. – Прошу тишины. Секунданты за спины! Ван мувмент, - сказал Дуралей ещё раз. - Я только пальчики послюнявлю. – Дуралей начал что-то подсчитывать. – Итак… - он поднял руку вверх с оттопыренным большим пальцем. - Прошу тишины. Секунданты за спины!
Филипп посмотрел на Челя и опрокинул стопарик. Глаза его улыбались. Директор, опершись на кий, подождал, когда Полковник станет у него за спиной, выпрямился и бросил на Дуралея несколько недовольный взгляд.
- Дело в том, - сказал Дуралей и шмыгнул носом, - уважаемый Директор нарушил правила приличия, допустив себе недопустимые для данного боя воспоминания. Поэтому…
ТОЛПА пришла в движение.
- Поэтому, - продолжил Дуралей, - победа Директора аннулируется, но и поражение ему не засчитывается.
- И что тогда? – выдохнула ТОЛПА.
- Филипп теперь имеет право на новый бой и на выбор оружия боя, - сказал Дуралей и посмотрел сначала на Филиппа, потом на Директора.
Стало абсолютно тихо.
А они уже смотрели друг другу в глаза.
- Весь твой спектакль просто какая-то банальная пустота, - сказал Директор.
- А ты, Директор, оказывается пошляк. - Филипп задымил. – И галстук носишь, на котором даже стыдно повеситься.
- Стыдно! Совсем стыдно! – ожила часть ТОЛПЫ.
- Конечно, стыдно! – ожила другая часть ТОЛПЫ.
- Пошлость, мой дорогой, - Директор взял правой рукой галстук и поцеловал его, - уже давно управляет МУРАВЕЙНИКОМ, а МУРАВЕЙНИК это миллиарды таких, как мы. Короче…Так в чём твоя задача? – спросил вдруг Директор.
- Моя? Моя задача вынуть того, который внутри, наружу.
- Того, который внутри, вытащить невозможно, - усмехнулся Директор.
- Так ты хочешь, чтобы и у нас был МУРАВЕЙНИК? Директор! Ведь упади рядом кирпич, и все твои муравьи в рассыпную. А я, Директор, не хочу МУРАВЕЙНИКА. Я хочу приливов и отливов. Я хочу, чтобы орлы были и ястребы. Я хочу, что чтобы были тигры и волки, ослы и змеи, антилопы гну и газели, но все в одних условиях и с одними возможностями. – Филипп говорил, и в голосе его чувствовалась какая-та злость.
- Утопия. Какая утопия. – Директор покачал головой.
– Я хочу, чтобы он, - Филипп ткнул куда-то вбок рукой, - не был похож на меня, а она – на неё. И в этом смысл! Я хочу поставить всех на одну линию. – Филиппу вдруг как стало жарко, он расстегнул пиджак, рубашку и обнажил свою грудь.
- К одной стенке?! – Директор рассмеялся. – Любуюсь я твоей грудью, она прекрасна, как у мартышки.
- Да, Директор, но именно эта волосатость и искорёжила судьбы стольких многих дам, и знатных и обычных.
- И просто с улицы и даже из под забора, - прозвучал из ТОЛПЫ женский голос. Филипп знал, чей это голос, но сделал вид, что ничего не услышал, а Директор рассмеялся.
- А муравьи, Директор, все одинаковые, все они идут одной дорожкой туда-сюда, туда-обратно, все тащут брёвна в двадцать раз их тяжелее. И никто не свернёт. Ты только оглянись! А я хочу…
- А меня, Филипп, - перебил Филиппа Директор, - сегодня больше устраивает, когда я поставлю всех к одной стенке.
- А я хочу, - продолжил Филипп, - нести только свой портфель, который пусть в сто раз легче меня, но нести его в неизвестность.
- Ты мистик, Филипп.
- Может, это и мистика, но твои муравьи всё же ползают, и вот один из них. – Филипп посмотрел поверх Директора, и Директор поймал этот взгляд.
- Это неправда, Филипп. Ты же знаешь, что всё это ложь.
ТОЛПА вокруг зашевелилась.
- Ему только брёвна не хватает. У него лишь брёвнышко, да и то никому ненужное. Ты же знаешь, Директор, что если ослу не скажешь, что он осёл, он сам… - Сигарка Филиппа описала замысловатый узор и упёрлась в Директора.
- Дуралей, кончай дело, - зашумела ТОЛПА.
Дуралей молчал.
– Прекращай дело, Дуралей.
Над ПОБЕРЕЖЬЕМ установилась гробовая тишина. Никто в этот момент не пил, не курил, не играл, не говорил, не целовал, не любил и вообще ничего не делал, только молчал. Все следили за Филиппом.
- Да-а, Филипп, какая тишина, – прошептал Директор. – Даже страшно её нарушать. Ты, как тот, помнишь? По пустыне плёлся, сил не было совсем, но он плёлся. Почему? Мираж! Оазис! Он думал, что напьётся, наберётся сил и дальше. Но он не знал, что это мираж. Вот им то ты мне представляешься сейчас. Но всё пустое, поверь. – Директор похлопал Филиппа по плечу. Филипп не шелохнулся. – Поверь, Филипп. Дуралей, действительно, закрывай дело, это уже начинает напоминать комедию. А он, похоже, сдаётся без боя.
Дуралей продолжал смотреть на Филиппа. Филипп, вдруг разувшись, прошаркал босиком до стойки и оглянулся: глаза ПОБЕРЕЖЬЯ «стреляли» в спину. Филипп взял графин с водкой и отпил несколько глотков прямо из графина. Все с напряжением следили за ним, Директор – тоже. Пробулькало ещё парочку глотков Филиппа – а это не мало. Туманный взгляд Филиппа потоптался по головам, по ногам и далее. «Мне должно повезти, должно и всё!» - не унималось в его голове.
- Не плачьте, господа! – Филипп склонился над графином. – Не надо.
- А может тебе бабу подать? – предложил вдруг Директор – он был, как на небесах, хотя выйгрыш его был аннулирован и Филипп ещё не выбрал следующий вид боя.
Филипп оттопырил указательный палец левой или правой руки, и все затихли ещё сильней, а он подошёл к Директору и остановился напротив него.
Потом их взгляды встретились. Несколько мгновений они изучали друг друга.
- Чель, - как-то устало произнёс Филипп. Подошёл Чель. Филипп небрежно ткнул уже погасшей сигаркой в глубину зала. – Там, - Филипп усмехнулся - сходи, - Филипп чуть нагнулся и посмотрел под стол, - возьми!
ИХ взгляды встретились вновь, и Директор сразу понял. Директор всё понял. Это был удар. Зрачки Директора расширились, потом расплылись, и ему захотелось уйти, исчезнуть, сгинуть.
- Это нечестно! – закричал Директор. – Это преступление! Я протестую!
Директор знал, что Филипп имеет полное право использовать этот свой последний спасительный, но любимый, шанс.
Нервы у всех растянулись и натянулись так, что не хватало только бритвы. Дуралей стоял между. Филипп начал дымить, как никогда.
- Там мои поджиги, Чель! – Филипп надолго замер, набрав полный рот дыма и глядя из под бровей на Директора. – Я бросил их там, - выдохнул он, - когда вошёл. Я прихватил их так на всякий случай и забыл. Совсем вылетело из памяти.
- Поджиги! – вскрикнули одни.
- Нет-нет! – другие.
- О-о! атрибуты детства! – остальные.
- Прости, Директор, мы ещё потаскаем эти штуки. – Филипп кивнул Дуралею.
Дуралей пожал плечами.
Топот сердец разорвал тишину. Дуралей повернулся к толпе:
- Попрошу тишины. Вы мешаете думать.
Топот усиливался:
- Когда наконец закончится этот словесный, мягко говоря, фонтан?! – шумела ТОЛПА.
Директор как-то задрожал. Филипп…
Но Филипп смотрел в зрачки Директора, а зрачки продавали Директора всего с ног до головы: в них там в глубине за лбом вдруг начал проглядываться Катульский.
- Дуралей, ты что, сегодня пива не пил? – прокричала ТОЛПА. – Кончай дело!
- Не мешайте думать. Пил я сегодня пиво, пил. Не мешайте. Вы же видите!– Дуралей понимал, что назад пути нет, но что-то делать надо и надо прекращать этот, мягко говоря, словесный водопад.
- Вы всё обдумали? Всё взвесили? – Дуралей, переступая с ноги на ногу, посмотрел в глаза Филиппа.
- Да, - ответил Филипп.
- А вы? – Дуралей повернулся к Директору и приложил ладонь к воображаемому козырьку.
- Есть выбор? – спросил Директор.
- Да или нет? – прикрикнул Дуралей.
- Да, - ответил Директор.
- Итак, последний раунд, Господа! – Дуралей умышленно произнёс «Господа» с большой буквы. Дуралей тяжело вздохнул и завращал своими неповторимыми, но уже замученными, зрачками. – Все представляют себе, свидетелями чего они являются? – Дуралей плюнул в первого попавшегося ему на глаза.
- Представляем! – поспешно вскрикнул тот.
- Конечно! – одни.
…
- И нет страха? – Дуралей взял кружку пива. – А, дуралеи?
- Нет! – одни.
- Нет! – другие.
- Нет! – остальные.
- Оставь пиво! – зашумела толпа.
- Кончи дело и уходи!
- Начал дело, кончи его!
- Не смей пиво, Дуралей!
- Не пе-е-ей!
- Торопись, уж утро близится.
- Итак, - Дуралей поднял вверх правую руку, выдвинув три пальца от указательного до безымянного, - секунданты, всё ли готово?
- Да, - сказал Чель.
- Да, - сказал Полковник.
- Ровно четыре без одной! Скоро солнце…
- Вы готовы? – Дуралей выкинул вперёд правую руку, оттопырив указательный и средний пальцы – один упёрся в лоб Филиппа, другой – в грудь Директора.
- Я готов.
- Надо выпить, - сказал Директор.
- Стоп, Директор, ведь ты же не пьёшь вообще!
- Я? Да-а-а. – Директор задумался. – В этом мы с Грифом сходимся. Он сказал, вы помните: « Хватит пить пиво! Пиво мешает думать. Мы свихнулись на пиве… на боксе и на пиве», - и за одну ночь слил всё пиво ПОБЕРЕЖЬЯ в море. Сколько тогда кутумов всплыло брюхом вверх, как после электрошока, - только одно это уже доказательство того, что пиво это вред.
- И ведь именно тогда все чуть не свихнулись, оставшись без пива! – крикнул кто-то в ТОЛПЕ.
- Но ведь именно этот случай помог тебе стать у руля! Ты, Директор, этим прекрасно воспользовался.
- История с пивом? - Директор задумался. - Повторяю: я тогда решил, что только став богатым и сильным, я смогу приносить обществу пользу.
- И ты убил Грифа.
- Нет,
- Мы все помним, как Гриф тогда раскис, расплакался и куда-то исчез. Ты убил его.
- Нет, просто Гриф куда-то исчез, и никто не знает – куда.
- Ваш триумвират ДГД – Дуралей, Гриф, Директор распался уже тогда.
- Нет, Филипп. По правилам ПОБЕРЕЖЬЯ мы тут же создали новый…
- Но как тебе удалось за каких-то три дня наполнить всё ПОБЕРЕЖЬЕ пивом?
- Это не секрет, но я не скажу.
- Это, как сигарки появились через год после выпуска Пятого Левого? Из МУРАВЕЙНИКА? Значит, кто-то их завёз, - кричала ТОЛПА.
- И тебе, Филипп, известно, кто завёз сигарки, - улыбнулся Директор.
- Это к сегодня не относится, - как-то зло огрызнулся Филипп.
- Катул?
- Это к сегодня не относится, - повторил Филипп.
- Директор и Катул за одно, - крикнула часть ТОЛПЫ.
- Мы ещё в этом разберёмся, - крикнула другая часть ТОЛПЫ. – Но Директор, это благотворитель, какого ещё поискать и не найти, - уже вопила ТОЛПА.
- Короче! – вдруг заорал Дуралей. – Директор, ты готов?
- Готов, - ответил Директор. – Но сегодня, то есть вчера, Катул сделал ещё ставку и на Соля, и он никак не поймёт, как Брит смог победить…
- Никто никак не поймёт, - заорала ТОЛПА.
- Брит не должен был этого делать ни по каким причинам и даже чисто по-человечески, - продолжил Директор.
- Должен, - как-то холодно сказал Филипп.
- Так во-о-от, И Катулу приглянулась теперь «ГЛУШЬ». И, если «ГЛУШЬ» останется социальным институтом ПОБЕРЕЖЬЯ под руководством вашего триумвирата, Катул приберёт и его к рукам, и тогда… Вот чего я не хочу.
- Ты говоришь лишнее, - сказал Филипп. – Сегодня вокруг «ГЛУШИ» МУРАВЕЙНИК установил сотню экранов, и вообще вся ТОЛПА не только видит нас, но и слышит.
- Довольно! Я устал! – прошептал Дуралей, но прошептал так, что все повернули свои головы в его сторону. – Директор, ты готов?
- Сколько можно повторять: я готов, - также прошептал Директор, и все повернули головы в его сторону.
- Я тоже, - прошептал и Филипп и поймал на себе взгляд всей ТОЛПЫ.
- Ровно четыре и даже больше!
- Начали! – И Дуралей разбил о пол кружку с пивом.
- Четыре с половиной даже!
- Ставлю жизнь!
- Свою?
- Свою? Ха-ха-ха!..
Директор вдруг – вдруг! - разбил графин с водкой о Стену Смеха за барной стойкой, сопровождая всё истерическим смехом, чем и привлёк внимание Дуралея.
- Чем крушить водку, ты лучше расскажи про Люськину родинку где-то в районе попки, - сказал Филипп.
- А родинка прелесть…
- И Люська тоже.
- И Люська, Филипп!
- Директор, зачем ты побрил все айвовые плантации?
- Мне так больше нравится.
- А Люська много потеряла…
- Э-э-, нет.
- Сколько уже?
- Скоро пять! И солнце уже…
- Быстрей, Дуралей! Скоро утро.
- А ну быстрей кончайте свой словесный, как его там, фонтан.
Филипп поискал что-то взглядом, наверно, графин с водкой, и мысленно начал пить пиво.
- Селёдочки бы, а ещё лучше кутумчика, – шептал Филипп. – Дуралей, а у тебя была баба?- спросил он вдруг.
- Жанна Ди Арка его баба.
- Что с ПОГРЕБАЛЬНОЙ?
- Именно! И ещё неизвестно, кто кем правит!
- Я протестую! – закричал Дуралей.
- Время! Секунданты
- Почти пять, Дуралей! Гаси свет!
- А они не хотят решать вопрос.
- Они тянут время…
- А может, не могут.
- Могут, мы и не таких видывали.
- Палец в нос, но я кончу! На этот раз я кончу. – Дуралей сделал несколько глотков пива и вытер с шеи пот. – Я сказал: Начал – кончу! Секунданты! Даю вам пять… нет, три минуты, и чтобы кто-то из них лёг уже. На-до-е-ло!
- Сказано, сделано! Скоро утро, и я не хочу ничего знать. К барьеру! Эй, там, готово
- А я этого не одобряю.
- А мне плевать на твоё не одобряю. Скоро утро! Шаги! Шаги! Сколько? Нет, это близко. Чуть дальше.
- Я же говорил, шаги. Отсчитали?
- Давно.
- Всё уже давно отсчитано и отмерено.
- Хорошо. Секунданты, поджиги!
- Есть поджиги!
- Есть поджиги!
- Чель, - Филипп дымил во всю, но стоял на своём, - дай стопарик. Что-то мушка плавает.
Дуралей стоял между ними.
- Я последний раз спрашиваю, всё ли вы обдумали? – Дуралей был бледным в этом табачном дыме. – Всё ли вы взвесили? Может, просто пожмём…
- Ещё не придумали тех весов, на которых это можно взвесить, - сказал Филипп.
- Да, Дуралей, гирьки есть, а весов нет, - сказал Директор.
- А я ведь знаю то, чего вы не знаете. – Сказав, Дуралей покачал головой и засунул мизинец в правую ноздрю, что он делал в крайних случаях своей и не только своей жизни.
- Что он сказал? – спросил Филипп, закрыв глаза.
- Доложи, Полковник, что он сказал. – Директор упёрся стволом поджига в пол.
- Я против этого. – Голос Дуралея задрожал, и зрачки исчезли с орбит вселенной, осталось одно молоко. – Я протестую. Откажитесь вы, и я откажусь от пива. Я умоляю вас.
- Дуралей, сейчас нет места шуткам. Отойди, ты мешаешь. – Сказал Филипп. Сказал зло.
- Я не вижу соперника, Дуралей, - усмехнулся Директор.
- Кончайте, скоро утро. – Дуралей махнул рукой и отошёл в сторону. – И палец вам в нос. – Он отвернулся.
- Кончайте, скоро утро!
- Директор!
- Филипп!
- Поехали!
Филипп поднял левую руку вверх. Все замолчали.
- То, что сейчас произойдёт, будет справедливым. Не так ли, Директор?
- Ты точен в выборе. Я рад за тебя. Пожалуйста, погуще свинца.
Пока в стволы поджигов набивали свинец, все молчали в ожидании. Кто-то первым должен был свернуть, кто-то первым исчезнуть. Филипп первым не выдержал взгляда Директора:
- Побыстрей, пожалуйста! Я устал. Довольно уж! Скоро утро.
Они смотрели друг другу в глаза, сжав кулаки, а за пазухой у каждого по камню в череп. Они знали, что надо делать и за что браться, не смотря на послебоевое мозготрясение в их черепах.
- Да, Директор, пора кончать, как тут кто-то сказал, эту комедию. Мой мозг вспотел, как в паху и даже ниже. На нём выступили капельки того самого пота. Я чувствую их и на правом и на левом полушариях. Все мои мысли преломляются в стекле его капелелек, всё остальное отражается от них, всё зависит от угла падения – помнишь, в школе проходили? Надо открыть все отверстия, чтобы вышел пот.
- С отверстиями я помогу тебе в этом. – Директор поцеловал поджиг. – Отверстие будет единственным, но сквозь него даже дух выскочит.
- Буду только рад, Директор, и обязан до гробовой доски.
- И всё-таки, подумай о разуме, Филипп.
- Я то подумаю, хотя о нём уже столько продумано и надумано и не такими, как мы с тобой! Но я подумаю, и но…
- Продолжай! Продолжай!
- Любовь и месть, Директор, смелость и страх, дружба и предательство, свой-чужой, борьба и покой, жить – не жить, - всё это вечно-привечно! – Филипп вдруг пошатнулся, но устоял. – Ты против себя и всех, и твои покорные слуги. Себя победишь, всех – нет.
- На эту тему мы ещё поговорим на том свете, и вытри спину.
- Но ТОЛПЕ нужна такие, как ты, ей нужны кумиры, а если их нет, она их создаёт, хоть из дерьма, но создаёт. Но и кумиры не могут без ТОЛПЫ. Ты слышишь?
- Продолжай-продолжай!
- Бросить их, ТОЛПУ то есть, это что петлю на шею. Она только с виду глупая, поодиночке, но в массе, все сразу… Ты им ноги лизать не достоин. Она – сама кумир. Она всё видит, всё слышит, и надо ей совсем немного.
- Довольно! Ты вроде и не пьян, а опускаешься до таких банальностей. Ты меня только усыпляешь. Я непобедим, а премьеру твою ждёт явный провал. «Было! Есть! Будет!» Ха-ха-ха!
- Руки вверх! Я только достал спичку, но не чиркнул ещё.
- В глаз плевок, что ты понимаешь? Бред и хаос, коробка с борохлом, что ты можешь? Ни-че-го!
- О-о-о, это уже интересно, Директор.
- Ты не понят никем. Именно. А ей нужно совсем немного счастья, чувств… Разум? Ей ни к чему, если по отдельности. Он только под ногами мешается. Ей бы жить, а нам пахать и сеять. Ей решать, кому пахать и сеять, кому собирать. А пахал ли ты? Пьянь, хоть здесь не шатайся, сегодня, сейчас. Отшельник, игруля, патаскун.
- Я? Наглец? Вы слышали? Ха-ха! Ни капли моря, ни капли уступок. Шаг вперёд и в пропасть. Дуралей, как там у тебя: убей врага и умри сам, убей друга – живи?
- Скоро утро, пали!
- Иди! Тебя будут носить на руках, но как побеждённого. И не стоит нагибаться.
- Я стою ровно.
- Прогибаться, а не нагибаться!
- Только к побеждённому жалость.
- Филипп, ты не совсем точно цитируешь.
- Это неважно, Дуралей. Отойди в сторону.
- Скоро утро, палите же вы наконец.
- Тебя вынесут, но уронят… Я продолжаю. Ты ещё примешь неприглядную позу…
- Но не по согласию, и в этом суть. А ты, дорогой, в этой позе постоянно. Тебя растопчут, и волос не останется.
- Довольно! Директор, надо найти в себе мужество уйти в объективность, а значит в бесконечность. Довольно лгать, стонать… - Филипп не договорил: кусочек свинца обжёг его правый висок и слегка контузил. Филипп покачнулся, присел, обнял ладонями мокрый пол, но не упал, не прилёг на пол. Видимо, Директора что-то подвёло – он обычно не мазал, когда палил по чайкам, может, это он промазал первый раз в жизни.
Их взгляды встретились и в который раз.
- Ты помнишь, Директор, как некто нанятый тобой долбанутый решил преподавать Императив Канта со второго класса, с восьми лет?! – сказал Филипп, поднимая поджиг.
- Не трошь Учителя! - заорал неистово Директор, размахнувшись рукой.
- О, ужас! О, идиот! – Филипп отстранился от предполагаемого удара. – Мы не будем менять сущность пространства и времени. В МУРАВЕЙНИКЕ вашем оно уже искривлено до полного безобразия… абсурда, то есть. А человек в своём много-разнообразии – это…
- Сущность человека в том и состоит, чтобы менять пространство и время. Искривлять, заворачивать, сворачивать, укорачивать-удлинять и так далее! Ускорять, замедлять… и даже останавливать! Чем и занимается МУРАВЕЙНИК, и он не так безнадёжен, как тебе кажется. Там есть ещё и ВОСТОК.
- Человек и так сам по себе дитя пространства и времени и…
- Светает, Филипп! Пали!
- И… - Филипп задумался, - ладно с ним, с человеком. Я просто хотел сказать, что как много интересного в том, кто дальше всех нырнёт, кто быстрей проплывёт от ДАЛЬНИХ к БЛИЖНИМ. А футбол на песке! Что там у них гладильная травка. А у нас - те в чёрных трусах, те в белых. А бег по самому сыпучему песку и по горячему пригорячему. А?
- Светает, Филипп! Пали!
- Ладно с ним, с человеком. - Филипп чиркнул спичкой, и поджиг ожил, извергая дым во все стороны. Филипп дёрнулся и закрутился. Ствол описал дугу, и все шарахнулись, но Филипп всё-таки стал лицом к Директору. Прозвучал выстрел. Филипп его не слышал.
Директор упал неудобно и подвернул руку, но ему уже было всё равно: кусочек свинца попал в левый его любимый глаз и с треском в черепе вылетел наружу. Все окружили Директора, все молчали, а его умный глаз просверливал их всех.
- Это политическое убийство! – закричал Полковник. – Это нарушение закона и прав человека…
- Это жалкое подобие политического убийства, - крикнул кто-то из ТОЛПЫ и перехватил руку Полковника.
- Значит, так надо.
- Я отдам вас под суд! - кричал Полковник. – Всех, и Филиппа и соучастников. Вы мне ещё ответите и за последние шутки Рифа.
- А вас ждёт бочка с вином, самым плохим. Ха-ха-ха!
- Я тебе покажу бочку с вином самым плохим!
- На рога их! На рога! Ха-ха-ха!
- К чёрту всё! Ха—ха-ха!
- Тише! Он ещё дышит. Он всё слышит!
- Ему уже всё равно. Ха-ха-ха!
- Он ничего уже не слышит. Ему уже всё равно.
Филипп стоял в стороне и смотрел на всё, как со стороны. Ему тоже уже было всё равно, но он не хотел убивать. «Честное слово, я не хотел убивать. Так вышло, что я попал. Так вышло. Может, так было надо. Я не хотел».
- Вот и закончился наш спектакль Директор, - сказал Филипп. Все зашумели, слов шума нельзя было разобрать, на лицах были и ужас, и изумление с удивлением.
- Да-да, господа! – громко сказал Филипп. – Спектакль «Было! Есть! Будет!», точней его финальная сцена, закончился. Не слышу ни свиста, ни аплодисментов, ничего. А?
- Филипп, - вдруг прошептал Директор. Филипп нагнулся к лежащему Директору. – Филипп, - губы Директора задрожали, - про австралийку я всё сочинил, - дошептал он. – Прости меня.
- Но почему тогда ТОЛПА… - Филипп посмотрел по сторонам. – Почему вы?... - Он не договорил, перевёл взгляд на лежащего Директора и вдруг вскрикнул и отскочил от Директора – ему показалось, что тот зашевелился.
ТОЛПА зашумела, а Филипп направился к выходу из «ГЛУШИ».
Все остались и всё осталось в «ГЛУШИ». «О-о, это похмелье! Такого ещё не было, с шумом, с выстрелами», - бормотал Филипп, шагая вдоль какого-то забора и хватаясь за его доски. Брёл – точнее. Рассвет только забрезжил, но чёрные тучи, закрыв всё небо, стояли препятствием и продолжали ночь. По ту сторону забора послышались хлюпающие шаги. Филипп прислушался.
- Учитель, я здоров, - донеслось из-за забора.
- Я верю, Дик, - ответил голос Учителя.
- Я совсем здоров, Учитель.
Они за забором приостановились.
- Я верю. Я совсем верю, Дик.
- И всё-таки, Учитель, оглянись: нас, кажется, догоняют. Я слышу их шаги. Это они…
Послышался глубокий вздох Учителя, и шаги растворились в рассветной тишине.
- Учитель! – вдруг закричал Филипп и побежал вдоль забора, иногда подпрыгивая, чтоб заглянуть по другую сторону забора, но, споткнувшись обо что-то мягкое, упал. Уже заморосил дождик, и ткнулся Филипп лицом во что-то сырое и холодное или остывшее. Запах чужой крови привёл Филиппа в себя - это был Хмель. Хмель улыбался. Хмель редко улыбался. Кожа на лбу была содрана и виднелась поцарапанная кость черепа. «Неужели опять гвозди забивали!» - ужаснулся Филипп. Дождь начал усиливаться, Филипп весь промок, и прикрыть Хмеля было не чем. Филипп как-то безнадёжно посмотрел по сторонам: «Нечем». Тогда он потянул на себя забор, забор неожиданно легко подался, и Филипп навалил его на Хмеля.
Занялся красный-красный рассвет. Потом наступил день. Забора больше не было.
О С Е Н Ь
- Здравствуй, мама! – Мой голос дрогнул.
- О-о, сынок мой! Приехал! Я ждала тебя завтра.
- Я спешил.
Она прижалась ко мне старая-старая.
- Ты совсем уже согнулась, мама.
- Совсем, сынок, совсем.
- Я тебе там кое-что привёз.
- Спасибо, сынок. Как доплыл?
- Нормально. Немного у ДАЛЬНИХ потрепало, да ещё прицепился кто-то, дня два шли за мной.
- Тебе бы, сынок, вёсла сменить.
- Нет, мама, не надо. Это мои вёсла. А после ДАЛЬНИХ всё хорошо. Вот только осень в этом году не удалась. Тревожная какая-то.
- Это правда. Наверно, я умру этой осенью.
- Ну что ты, мама…
- А тебя тут ждут.
- И кто же?
- Должен сам догадаться.
- Кто меня может ждать, кроме тебя.
- Сынок, ты плохо о себе думаешь. Завтра всё узнаешь.
- Мне тревожно, мама. Как будто я что-то бросил, кого-то бросил. В голове такое…Я, наверно, завтра поеду обратно. Не могу.
- Ты просто устал, сынок. Ляг, поспи, а утром всё уляжется.
- Не знаю, не могу. Вот. - Я протянул матери пакет. – Это твой любимый копчёный кутум. Сам Бакк коптил.
- О-о, сынок, сам Бакк! Как он там?
- Да держится ещё и даже сам мотается на ДАЛЬНИЕ.
- Спасибо, сынок. Иди, поспи.
Я зашёл в свою комнату и, не раздеваясь, лёг на кровать.
Ночью поднялся ветер, и тревога охватила меня ещё сильней. Я повернулся на левый бок и увидел прямо перед собой глаза Калумба: они смотрели в упор и смеялись. Последнее время я не выносил его взгляда и потому перевернулся на правый бок: все отвернулись и громко смеялись. «На спину! На спину!» - застонал я, и я перевернулся на спину: голубое-голубое небо, радостный смех и босиком по воде. «Эй, сюда! Смотрите, они целуются! Побежали!» - Когда же я лёг на живот, то встретился с глазами Маркизы. Это было всего один раз. Как? Когда? – не помню. В её глаза я мог смотреть долго. Когда она отвернулась, я сел на кровать. «Не Маркиза тебе нужна, - сказал я себе. – А кто? Кто? Тётя Шура тогда была права». - Я встал, походил, сел. Кровать скрипнула.
- Не спится, сынок? – в комнату заглянула мать.
- Мне надо плыть, мама.
- Сейчас?
- Да, мама, сейчас. Не могу.
- Подул ветер. Дождь. Ночь.
- Это то, что надо. Мне надо плыть, мама. Эта осень не удалась.
- Что ж, с богом, сынок. Вот возьми шарф. Я весь год вязала.
- Спасибо, мама. Береги себя.
- Обязательно. И всё-таки возьми новые вёсла.
- Ты думаешь, они помогут?
- Да, сынок, они помогут.
- Давай. Тяжёлые ведь.
- Нет, я сама понесу.
- Не провожай меня, мама.
- Я умру этой осенью, сынок.
- Ну что ты, мама! Мы ещё такой арбузник устроим!
- Э-э, сынок, арбузник.
- Прощай, мама.
- Прощай, сынок.
- Не скучай, мама, и не смей умирать. Я приду в себя и вернусь.
- Ты, сынок, не унывай. Греби сначала к СТОЛБУ КАЛУМБА, до рассвета, потом прямо. И…что ей передать? Она ведь тебя так ждала…
Я задумался. Я знал, о ком говорит мама, и поймал вдруг себя на мысли, что я о ней часто думал. Часто.
- Скажи, что я скоро вернусь и навсегда.
- Хорошо, сынок, а Бакку от меня привет.
- Обязательно, мама.
И мы расстались. Осень не удалась.
Н Е П О Н Я Т Н О Ч Т О ИЛИ
Тут мне не стало хватать воздуха, и что-то надо было делать. Жизнь свидетель: я не хотел садиться за пианино. Меня посадили. Вы же сами видели, сами и смейтесь. Пока вы смеялись, я кое-что вспомнил. Я вспомнил тот самый день! Да-а, да! Тот самый день, когда вы ещё на горшке сидели и совсем ни о чём не думали. В тот день я был уже волосат, но я проклял его и сошёл с ума. Мальчишка, а сошёл с ума! Мальчишка в двадцать семь! А знаете ли вы, как трудно вскочить в последний вагон, когда все тебе не советуют этого делать. О-о-ох и трудно. А потом мы… я вышел на какой-то станции чего-нибудь попить. А в глаза сразу песок и солнце, а в уши ругань, одна, другая и третья! Боже упаси, как говорят некоторые, такая мягкая добрая ругань. Я оглянулся: Старичок. Совсем старичок! Вот тут я и понял, что поезд то был последний.
- Ты чего, старичок? – спрашиваю.
А он смотрит на мои башмаки. Я тоже на них посмотрел.
- А ну, - он ткнул пальцем в один из них, - пододвинься!
Новая страна, новые люди, животные, законы, и я пододвинулся. Не от страха, а так из осторожности.
- Сними!
Я снял левый.
- Дай!
Дал.
- Второй.
Я отдал и правый.
- Оттуда? – спросил он и кивнул куда-то вниз. Я не знал, что означает это «оттуда», но, кажется, догадался и сказал:
- Да.
- Правильно. Все мы оттуда. – Он вдруг бодро, но со скрипом подбежал к огромной свалке обуви и забросил мои башмаки на самый верх. – Так то будет лучше.
А я остался босиком – и как я не заметил сразу эту свалку. Сначала я хотел разбить ему нос, ведь я плевал на стариков, если они молодые. Но ведь финал! Я всегда о нём думал, о финале. Меня в любом деле интересует прежде всего финал. Только начал дело, а мозги уже в финале. Так в жизни, в женщинах, в себе. Фи-нал! О-о! Что было бы со мной тогда, если бы я разбил ему нос. Потом мы пили пиво в «ЗА УГЛОМ», и всё завертелось. Вот там уже, в «ЗА УГЛОМ», поезд точно ушёл насовсем. Но и тогда я ещё оглядывался, хотя все, с кем я ехал, куда-то растворились. А их было не мало… Та-ак-во-от, я сказал ему:
- Дуралей, да ты же голова!
- О-о-о! - Он в это время делал вид, что делает глоток пива. Если бы видели в тот момент его мальчиков, их глаза! Финал и всё тут! Они обступили меня и тоже сверкали. Сопляки, но как сверкали. А руки в карманах, я это сразу заметил. Ото всех столиков подошли.
- Это наш, - сказал названный мной дуралеем старичок и как приказал: – Вернулись все на свои места, а дуралею этому ещё десять пива, но, - он на мгновение замер и посмотрел мне в глаза, - дуралей, ты должен будешь работать и много работать, а получать в день по тридцать три кружки пива.
- Ты купил меня за тридцать три кружки пива?! – воскликнул я, но не обиделся, это прилично для мозга и ещё для одного места. Так меня купили за тридцать три кружки пива. Я посмотрел на него, а он почему-то вдруг загрустил. Я тронул его за плечо:
- Старичок, ты почему не весел?
Он посмотрел на меня как сверху:
- Ты почему сюда приехал?
- Здесь дальше всех.
- А там?
- Там нет.
- Увы?
- Увы.
- Да-а, МУРАВЕЙНИК он и есть муравейник. Когда-нибудь смеялся?
- Да, но редко.
- Но метко?
- Но редко.
- А-а-а.
- Да-а-а.
- Ты полусумасшедший?
- Я? Да…наверно…
- Почему?
- Так надо.
- Там?
- Нет.
- Где?
- Не знаю.
- Не зна-а-аю. Здесь! А женщины?
- Я знаю.
- Знаешь?
- Ну-у, у них есть, э-э-э…
- Что-что?
Я не знал, что говорить дальше, брал в руки то коробку из-под кубинских сигар, то кружку с пивом и показывал ему вместо ответа и, хотя это разговорный плагиат, вдруг выпалил:
- Они не от мира сего.
- Хорошо, - он пристально посмотрел мне в глаза, - ты будешь у меня вести великие ошибки. Сможешь?
- Я буду стараться.
- Стараться мало. «Войну миров» читал?
- «Войну и мир» читал.
- А миров, но тех миров?
- Нет.
- О-о-о!..
- А что, тебе нужны грамотеи?
- Кому они не нужны! Но мне нужны дуралеи. А меня зови Учителем, - сказал он вдруг и так он это сказал, что я почувствовал, что волос на мне больше не было.
- Сам что ли?
- Нет. Они.
- Но ты не бойся. Конечно, они.
Толпа зашумела, но продолжала молчать. А что ей говорить, ведь всё на виду…… Стоп! Откуда толпа?!
- ТОЛПА, - поправил он мой язык. – Но учти, мы должны ни во что не верить.
- Как так?
Он пристально посмотрел в мои глаза.
- В бога веришь?
- Верю ли я в бога? – Я с опаской посмотрел по сторонам.
- Да! Да!
- Верю.
- И что же твой бог?
- Что или кто?
- Что же твой бог?
- Я нне зззнаю…может, я сссам!
Учитель задумался.
- Это не ново. Ты сам? Хэ!
- Сам.
- Так-так. А судьба есть?
- Есть.
- У тебя какая?
- Вот такая. – Я поднял руку вверх, задержал её на некоторое время в таком положении и резко опустил вниз.
- Это что? – Он коснулся моей руки.
- Конец.
- То есть?
- То есть, помойная яма.
- А как же светлое будущее?
- Оно впереди.
- В земле, то есть?
- И вы земле тоже.
Тут заиграли на чём-то, и всё завертелось. Грамотеи, дуралеи и учителя – все на своих местах. Что-что? Все на своих местах? Это я заглянул не за тот угол. Я бросил на сцену кружку – пустую, конечно, но тринадцатую:
- Чтоб ты лопнул, чтоб у тебя спермовая труба сломалась!..
Учитель толкнул меня пивом… Да, он был явно не весел, да и пиво то он не пил.. Кто-то должен был его развеселить…Конечно же, не я.
- Это Филипп, - ткнул Учитель куда-то в дым.
- Кто он? – Я ничего, кроме дыма, не видел.
- Филипп?
- Да.
- Почти не знаю, но ты должен узнать и донести до…
- А кто тот в углу?
- То Хмель Великий.
- Чтоб ты лопнул! – Я куда-то размахнулся всё той же тринадцатой кружкой.
- За трубача! – Учитель ударил по моей кружке своей.
- За трубача!
- Да, он хоть и из МУРАВЕЙНИКА и слишком загорелый даже для наших мест, но трубач. А ты?
Мы расплескали его пиво, ведь он не пил, и кружка его была полной. Не помню кто, но кто-то сказал, что пивом не чокаются?!
- Ты слышал когда-нибудь про Бетттси?
- Никогда.
- А моего Джо?
- Тоже.
- Сегодня они все здесь и играют для меня.
- Так почему же ты не весел?
- Потому, что мне сегодня исполняется тыща лет.
Волосы вернулись на мою голову.
- Да, но…
- Молчи! Молчи! – закричал вдруг Учитель. – Но, знаешь ли ты, что такое «Но!» «Но» с большой буквы да ещё с восклицательным взглядом? Никто не знает, что скрывается за этим «Но!» И я. Даже я. «Но!» и опять «Но!». Я чувствую его, оно у меня за спиной, то тащит назад, то заплетает ноги или толкает вперёд, а то и… О-о! Сколько бы я отдал, чтобы только узнать, что за стеной этого «Но!» Покажи мне хоть одного без этого «Но!». Можно ли жить без «Но!» Тебе вот только двадцать…э-э-э, сколько тебе?
- Уже тридцать, но ещё нет.
- Вот-вот! Но ты уже не лыс. Это первое «Но!», от которого тебе уже никак нет уйти.
- Но я не воровал.
- Два, как дважды два!
- Но…
- Я не могу больше слушать лепет дуралеев. Но, и всё! А теперь иди и пиши! Ты будешь у нас дуралеем с большой буквы. Ду-ра-леем!
Я сразу почему-то встал и пошёл. Тысячи глаз смотрели мне вслед и, кто смеялся, кто рыдал, а кто просто неопределённо усмехался. Песок обжигал ноги, но я писал. Жизнь свидетель! Я не хотел выходить на манеж, меня вытолкнули. Вы же сами видели этот толчок. Теперь смейтесь. Сами вытолкнули, сами и смейтесь. Так смейтесь же! Я не хотел играть, не хотел! Но я чист, как эта призма, что в ваших руках. Можете сами посмотреть – всё отражается. Ох! Эй, наверху, почему перестали качать воздух? Пить! Пить! Пить! Это сейчас, а тогда я кричал себе: «Молчи, собака!» - Но вы думаете, я молчал. Представить даже нельзя, что было бы тогда, если бы я замолчал. Я сам тогда убивал таких, кто молчал. И плевать мне на грехи! Раз живу. Нет: плевать мне на грехи, я ж живу.
А потом уже когда-то мне вдруг сунули в руки памятник и сказали:
- Поставь!
- Кому?
- Чему! – ткнули мне в глаз.
И я поставил этому, в шляпе. На открытие собралась ТОЛПА. Как сейчас, дул ураганный ветер. Ну, думаю, конец. Вся платц была завалена людьми. Я сидел и ждал, когда начнут бить. Но когда я сдёрнул парус, все встали, хотя и так были на ногах. Это был он. Его не было видно, но это был он: впалые щёки, небрит слегка, в шляпе, а на плече улыбающийся ворон, и во рту эта, то, за что ничего не купишь, кроме. ТОЛПА стояла и молчала. Я ждал, а потом ушёл. Потом все разошлись, но он остался. Это уже потом по нему начали стрелять почти пятидесятым калибром. Очень часто у его ног стоял Полковник, ну и что. Стоять то можно, но долго стоять не зачем, если без толку. Я ругал себя за памятник, потому что потом начали стрелять и в меня. С этого всё началось. Потом сбили ворона и сорвали шляпу, волосы растрепались, щёки впали ещё глубже, но глаза. Понимаете, глаза! А это злит. Нет-нет, я не прав. Но я же не хотел. Просто бывают такие минуты, когда забываешь всё и вспоминаешь забытых товарищей и детства, и юности, и молодости, и потом и хочется многого, хотя сам знаешь, что желания эти желаниями и останутся. И вот мне захотелось. Чего? Знаете? Эх! Стопарик, хвост селёдки или кутумчика, бочка пива и вина! Что может быть этого лучше?! Стопарик, хвост селёдки-кутумчика, бочка пива и вина! Что может быть этого лучше?! О, но как он во всё это поверил? Сначала и я не верил, но потом… Я знал, что всё это не поможет точно. Стопарик, хвост, бочка! Но, дуралеи, надо слишком плохо знать Филиппа Второго Великого и, добавлю от себя, Законченного, чтобы не поверить в силу этих пороховых бочек. Вот так вот, дуралеи, я тоже пьянею, особенно, когда слушаю пианино. Понятно? Тогда надо спешить!
П О Л К О В Н И К
Полковник свернул за угол. Порыв ветра рванул шляпу, но Полковник успел поймать её на лету. Дул сильный ветер с моря. Дул порывами. Море бесилось уже вторую неделю, а Полковник не находил себе места. Много лет он чувствовал себя в этом городе, а последнее время и вообще в «подлунном мире» … только ли (?), на всём ПОБЕРЕЖЬЕ чужим. Чу-жим! Было время, когда он покидал эти места и, казалось, навсегда, но какая-то неведомая сила тащила его и всю его сущность обратно, и он продолжал поиски справедливости и истины, надеясь именно на здесь на ПОБЕРЕЖЬЕ «успешно» закончить эти свои поиски. Но может надо было изменить методы поисков? Вот уже много лет он живёт в ЭТОМ ГОРОДЕ, не покидая его. Да что там много лет, практически всю жизнь с несколькими короткими отъездами к брату в МУРАВЕЙНИК послушать его лекции в Научном Институте Императива Канта. А, или но, что изменилось? Ничего. Муть какая-то, и к нему по-прежнему относятся холодно, его сторонятся, избегают. «За что они ко мне равнодушны? – часто задавал он себе такой вопрос. – За то, что я строго соблюдаю законы, которые они же сами установили? За то, что я без суда и следствия восстанавливаю справедливость? Суд – это рудимент цивилизации. Следствия – тоже, это попытки затянуть процесс восстановления справедливости и дать время преступнику скрыться. Неужели за это они ко мне так холодны? Но Лень как-то сказал, что законы мои – это пустяк, и есть что-то неуловимое, но сильнее законов и… и дальше он только щёлкнул пальцами, махнул рукой и ушёл. Почему же, отчего же?.. Ненавидят меня? Явно – нет. Но я чужой в этой морской республике ПОБЕРЕЖЬЕ, в стране непонятных людей. Непонятных или непонятых?! О-о-о, эта ночь! И что же меня здесь держит?! Ведь ничего уже и всегда не переделать. Привычка? Ведь здесь я вырос, я знаю здесь каждую песчинку, каждый заливчик, каждую мель, каждую скалу, за которой может кто-то или что-то скрываться. Я сросся с этими местами всеми частичками своего естества, я не могу без них. Это моя родина – вот, что меня держит здесь. И всё же я один… одинок».
Полковник шёл против ветра, придерживая шляпу руками. Полы плаща ветром загибались назад, шарф вырвался и болтался где-то за спиной. Полковнику было тоскливо и одиноко, ему нужны были люди, чтобы не сойти с ума. Хотелось напиться водки, пива, вина и чего угодно, хотелось курить, целовать женщин, спать с ними, хотелось кричать и плакать. Как много хотелось Полковнику теперь, когда не стало Директора, когда всё для него превратилось в ничто.
«Плохо, когда уходят кумиры. Кумиры! – Полковник улыбнулся, и никто на всём ПОБЕРЕЖЬИ даже и не подозревал, что ему идёт улыбка. И ещё как идёт!
КТО РАСКОЛЕТ ПОЛКОВНИКА ХОТЬ НА ОДНУ УЛЫБКУ
ТОТ БУДЕТ ВСЮ ЖИЗНЬ БЕСПЛАТНО ПИТЬ ПИВО
Такой плакатик висел у входя в «ТОЛСТЯК». Но охотников расколоть Полковника на улыбку было мало, да и те смельчаки потом сожалели о своей затеи.
В «ТОЛСТЯКЕ» было людно. ТОЛПА, скорей отголоски ТОЛПЫ, шумела и обсуждала ночь.
- Два пива и сигарку, - сказал Полковник Толстяку и кинул на стойку купюрку в один кутум. Взяв пиво, он посмотрел, куда б пристроиться. ТОЛПА же – и это удивительно – не обращала на него никакого внимания. Табачный дым висел в зале. Толстяк проводил Полковника тоскливым взглядом. Полковник подошёл к стойке в самом дальнем углу. За стойкой смолкли.
- У вас свободно? – спросил Полковник.
- У нас всегда свободно, - ответил кто-то и добавил, - как в раю.
В зале вдруг стало тихо. Просто гробовая тишина. Полковник улыбнулся.
Напротив стоял Калумб. Калумб посмотрел в окно слева за Полковником, затянулся сигаркой, выпустил клуб дыма куда-то под потолок, сделал глоток пива и потом как-то уж очень задумчиво посмотрел куда-то вниз под стойку…себе под ноги.
- Ну и ветер, - сказал Полковник.
Эти его слова никем не замеченные растворились в тумане дыма, только Калумб как-то кивнул головой – то ли «да», то ли «нет». Может, никто не услышал слова Полковника, а может, все сделали вид, что не услышали.
Полковник быстро выпил кружку пива и начал вторую.
- Когда стихнет ветер? – спросил он соседа справа. Тот только пожал плечами. – Хорошее пиво, - сказал Полковник соседу слева. Сосед слева, задумчиво глядя в свою кружку пива, утвердительно кивнул головой.
Вторую кружку пива Полковник пил медленно, растягивал. Все за стойкой молчали и, похоже, допивали пиво. Полковник закурил. Сосед справа ушёл. Полковник заглянул в свою кружку. Ушёл сосед слева.
Калумб допивал своё пиво - около него стояли уже шесть пустых кружек и он держал в руке седьмую. Полковник смотрел на Калумба, Калумб - в окно. Их взгляды как-то неожиданно встретились, на секунду – другую задержались и разошлись. Полковник хотел начать разговор, но не знал с чего начать.
А ТОЛПА, или отголоски ТОЛПЫ, шумела. Калумб одним долгим глотком допил своё пиво, некоторое время смотрел в пустую кружку, потом со стуком поставил её на стойку и повернулся, чтобы уйти.
- Калумб, - остановил его Полковник.
Калумб остановился спиной к Полковнику, замер, глядя себе под ноги.
- За что меня не любят? – спросил Полковник.
- Мы уже говорили об этом, - ответил Калумб и сделал шаг от стойки.
- За что меня не любят? – повторил свой вопрос Полковник.
Калумб оглянулся, но на Полковника не посмотрел, достал из кармана брюк сигарку и спички и закурил. Нет, он не готовился к длинной беседе, всё просто: ему надо было подумать, что ответить Полковнику, а как думать, если в зубах нет сигарки и не клубится дым. Молчание длилось с минуту по местному времени. Калумб дымил.
- Это было давно, Полковник. Мы ещё пацанами были. Помнишь?
- Да, Калумб, да! Пацанами!
- У тебя на всё была причина. И на ту удочку, что мне на дал, и на те слова… Помнишь?
- Слова? – Полковник вдруг как растерялся. – Но ведь это же пустяк. Слова? Ладно. Допустим. Но почему другие? Я никому по справедливости не сделал ничего плохого. Никому. Почему же?
- Как бы тебе попонятнее? – Калумб пустил несколько колец дыма под потолок. – Ты, кажется сказал, если я не ослышался, что сегодня отличное пиво?
- Да, отличное и даже очень.
- Сегодня оно как раз то и не самое отличное. – Калумб усмехнулся и посмотрел в сторону барной стойки. – Толстяк его чуточку подразбавил, так слегка. Это, говорят, издержки одной нищей страны МУРАВЕЙНИКА, которые немного докатились и до нас. А после боя… - Калумб не договорил.
- Зачем же ты столько выпил? – Полковник показал своей кружкой на кружки, опустошенные Калумбом.
- На улице ветер, Полковник, чтоб не унесло, - усмехнулся Калумб.
- Не понял. – Полковник сделал глоток пива.
- Ты когда-нибудь какой-нибудь ночью воровал в саду Катуьлского девочкам цветы? – спросил вдруг Калумб и пристально посмотрел в глаза Полковника.
Полковник снял шляпу и опустил голову, и все увидели, что он совершенно
седой.
- К стати, о той краже… - Полковник не договорил.
- Всё, Полковник, прощай, - сказал Калумб, гася сигарку в остатках пива в одной из кружек на стойке.
- Прощай! Но почему прощай? – Полковник протянул Калумбу руку. – Эй, я же закрыл то дело, я же…
Калумб ушёл.
Полковник допивал своё пиво. Ему захотелось напиться до всего. Он выпил ещё две кружки пива и прилично захмелел. Густой сигарный дым разъедал его непривычные к этому глаза. Отголоски ТОЛПЫ же безразлично к нему шумели.
«Почему, почему они безразличны ко мне?!» - думал Полковник.
- Эй! – закричал он вдруг громко-громко. - Тихо!
Неожиданно стало тихо, все как будто, шумя и болтая друг с другом, только и ждали этого «Тихо!» от Полковника. Все притихли и даже замерли. Насторожились?
- Тихо! – Полковник взобрался на стойку. – Я буду исполнять гимн! Тихо! – Он покачнулся и замер. – Гимн! - И он продолжил говорить на распев:
- Ещё чуть-чуть ему б исполнилось сто лет, но он не выглядел бы старцем, нет! Нас окутывают серые будни каждый день, каждый час, каждый миг. О-о, проклятье! Мы забываем всё и то, что есть ветер и море, солнце и дождь. Наш ветер! Наше море! Мы забываем всё. Встаём рано утром и идём кто куда и на работу, проклиная её всем своим существом. Хриплым своим голосом, ведь нам уже не двадцать, а кому пусть и двадцать, и, просыпаясь, на ходу раскидываем по сторонам «здрасьте», «до свиданья», «привет», «пока» и разные другие атрибуты вежливости. По ходу пьесы мутными своими глазами озираем наше бытиё, зеваем, заводим шашни, а если и смеёмся, то только от скуки. Да! Да! От скуки. Скука - о великая категория бытия! Уходим кто откуда и с работы, а серые будни продолжаются, они всегда с нами и даже в постели и под постелью. Ложь? Нет-нет, это правда. Театр, кино, музыка, отпуска разные лишь изредка на короткое время уносят нас куда-то в сторону да и то почти на миг, который мы не успеваем ни уловить, ни понять, ни понюхать и ни даже почувствовать хоть чем-то. Да, ночью уже в постели, когда лежим с открытыми глазами и не видим ничего, что-то далёкое-далёкое промелькнёт в нашем мозгу и исчезнет и, может, навсегда. А потом все затихают и всё засыпает. Наступает глубокая ночная тишина, и ничего уже не идёт в голову и становится труднее засыпать. Порой просто невозможно заснуть. «Сигарку! Сигарку! – шепчут наши остылые губы, и тихо на носочках, чтоб не разбудить жену или знакомую или случайную, друзей или детей, отца или мать, а может и не спугнуть мышку, проникшую на стол, прислушиваясь с каждым шагом к паркетному и не только паркетному скрипу, мы пробираемся к окну, распахиваем его и курим. Жадно курим. Но и эта навязчивая привычка не помогает. Ничего, совсем ничего не осталось в голове, в мозгу, то есть, и ничего не приходит. Мы продолжаем жадно курить, так же жадно всматриваемся в звёздное небо. Что там? Кто там? Никого! И в голове та же пустота. Всё рядом! Рядом – вот истина!
Все слушали Полковника уже с разинутыми ртами и совершенно непонятными выражениями на лицах.
-И что же делать, задаём мы себе этот глупый, но вечный вопрос, на который ответа нет, - продолжал Полковник. – Нет ответа!! Что-что? А почему мы ничего не бросаем нищему? Жалко? Может, он действительно нищ от рождения, а не от бытия? А богаты ли мы? Не обнищали ли мы от жизни? Из-за за жизни! И вот не любим уже столько. Не лю-юбим. Кончается одна сигарка, другая, и пора спать. О, это звёздное небо! И кто нам поможет? Небо? Звёзды? Жена? Муж? Дети? Дядя? Кто? Пиво? Водка и вино? И мы цинично кривим рот и не пытаемся заглянуть внутрь себя, в свою душу. Может, там уже всё оплевано. И мы уже поверили Учителю: если тебе плюнули в одну душу, подставь другую. Может, станет легче. Может, повезёт. Слышите, где-то прогудел последний парусник. Неужели последний? Последний. Пора спать, ведь рано вставать. К чёрту эти мысли, ни к чему они! И нечего пытаться даже. Опять кто-то в тёмном блеснул в наших глазах, и мы уже бросили в окно окурок, но! Братцы!
Все вдруг почти одновременно зашумели.
- Тихо! Тихо! – Полковник снял шляпу, махнул ей, но как-то неловко, она выпала из руки и упала под ноги. Некоторое время Полковник смотрел на неё у себя под ногами, потом сказал ещё раз: - Тихо! Я не сказал самого главного! – И он продолжил говорит так же на распев: - В этот самый момент хлопнула форточка, и занавески надулись парусом! Представляете?! Мы оборачиваемся и едва успеваем отскочить. Дверь распахнулась, грохнула о стену, и на пороге появился… Он! Мы вздрагиваем, но это сначала. Он некрасив. Да, да! Он некрасив, но улыбается. В руках у него шампанское и пистолет. Мы его не сразу узнаём и хватаемся за свою шпагу, но хорошо, что поздно, не успеваем. Сначала мы ощетинились, но потом уже в ушах гудит ветер и шумит море - то волны, в глазах яркое и ослепительное солнце, сверху с неба дождь, почти ливень, и в груди стук того самого Несбывшегося, и слабые очертания его берегов…
- Полковник, это злостный плагиат! – крикнул кто-то.
- Неверная слеза покатилась по щеке через пропасть цинизма, - продолжил Полковник, не обратив внимания на выкрик. - И нет среднего, всё шатается. Есть только мы и они, свои и враги. Враги! Как грустно! Мы начинаем вспоминать, и левый глаз исчез в прищуре, и есть мечтатели и обманщики, есть поцелуи и пощёчины, есть настоящее и прошлое. Есть будущее! А есть будущее? Есть? – Взгляд Полковника побежал по ТОЛПЕ… по её отголскам.
- Ай да Полковник!
- Во дела-а-а!
- А где же твой знаменитый пистолет?!?
- Да, это не Полковник, вы только посмотрите!…
Эти и многие другие разные реплики летели со всех сторон «ТОЛСТЯКА».
- Будущее есть! – перекричал всех Полковник. – И нам плевать, что не выспались, что чуть свет, и нам надо бежать кто куда, что могут поймать и вздёрнуть…
- Пристрелить! – поправил кто-то Полковника, и раздался громкий хохот.
- Пристрелить! – снова перекричал всех Полковник. - Да, именно – пристрелить! Мы хватаем камень и в воду, в море, а все думают. Пусть думают. Мы знаем, что ещё чуть-чуть и покажется берег того самого Несбывшегося. Верьте мне, прошу вас. Будет! А пока, стоя на самом краю, мы всматриваемся в его очертания, в его…как бы вам это сказать… глаза! В его глаза! А за ним толпа и смех, смех женский и мужская брань, выстрелы из бутылок глаз и карточный фейерверк юбок. Мы начинаем спешить, мы торопимся. Ещё немного и будет поздно. Раздался залп, и ничего не видно. Спешить! Надо спешить! Он присел на колено. Кошмар – чёрт, мы всё видим, но он не опустил головы..
- Кто он? - крикнул кто-то.
- Кто он? – поддержали это-то кого-то остальные.
- Он! – крикнул Полковник и показал кулаком куда-то за окно в сторону моря. – Ему трудно взлететь, но ведь он взлетал и не из таких ситуаций. Его глаза-а-а. «Нет, господа, - кричим мы, - пошевеливай и никаких «не могу»! - Да, никаких мам и пап, никаких дядей и тётей, бабушек и дедушек. И деньги для нас, как пустой звон. Мало платят? Ерунда! Он получал ещё меньше. Вообще ничего не получал! Трудно? Ему было трудней. И дети наши это наша смерть. И время исчезает, и сердце горит и сгорает. Мы огрызаемся, мы бьём ладонью пространство и рвём прошлое, как письмо от любимой, как от самого дорогого человека, и глаза блестят. Нам казалось, что мы живы, но были мертвы. Сейчас наоборот. Но, чем хуже, тем лучше, как говорили, вы помните кто, мы хорошо это понимаем и целимся уже в лоб… себе, конечно. Стоп! Дайте глоток.
Полковник с какой-то мольбой посмотрел по сторонам. Никто не отреагировал на его «Дайте глоток».
- Спасибо, - сказал Полковник и продолжил: - Он смеётся, а мы плачем, и палец дрожит на курке. «Стреляй! Ну, стреляй же!» - кричит он. «Не могу-у-у», - стонем мы и роняем слезу-предатель. И всё-таки кто-то стреляет. Но ветер, он всегда с ним, а он – наш парус. Мы почему-то забываем вдруг о врагах, пусть даже на миг, мы не желаем о них говорить, а если и говорить, то только хорошее. Все кажутся нам друзьями, так нам хочется, и всё это не после очередного стакана. «О-о-о, нет, - говорим мы, - я не такой!» - И ни шагу назад. Он перед глазами, а мы уже на подоконнике, и в руках бутылка. Нет, в руках мы сами. Мы опрокидываем себя вверх дном, и видно всё. Но кто этого боится?! Ведь за нами экватор и полюс, и отступать некуда, а впереди вершина, одна, другая, третья! Сколько их и хватит ли на всех?! Мы вдруг становимся жадными, нам всего мало – и женщин и мужчин, и гор и морей, и зверей, и врагов и друзей, и вина и пива. И не беда, что не везёт в карты и любви и что никак не могут вздёрнуть…
- Пристрелить, - поправил кто-то Полковника.
- Повезёт в другом, - продолжил Полковник, не обратив внимания на выкрик. - В чём? А он целится, и мы знаем, что этот залп унесёт нас и покой нам будет только сниться, и челюсти наши заболят от смеха, а глаза наполнятся слезами, но уже радости. В чёрту слёзы! Это правда. И мы как ошалелые побежим за ним через всё, что было, есть и бу…
- Заткните ему глотку, это провокатор!
- Тихо, ты! Продолжай, Полковник.
- Мы вспоминаем свою первую любовь, - продолжил Полковник. – а была ли она? Почему была?! Она есть. Есть! И уже любовь не кажется мыльным пузырём, что до первого дерева. Не было любви? Будет! Потеряна? Найдётся! И надо искать. Любовь - о-о-о, это вино! Мы задаём себе вопрос: Какое оно красное вино? Пурпурное что ли? И вдруг! Это непостижимо! Мы замечаем, что начинаем взлетать. Сначала просто не чувствуем земли, потом видим дикие глаза, и все разбегаются и мы летим! Час назад наше сердце разорвалось бы в клочья от такого, от такой паники. Но за нами бросаются. Нас хотят поймать и стереть. А мы смеёмся. Теперь вы поняли? Мы поднимаемся всё выше и выше. И вот мы над миром, и снова нет среднего. Вопрос жизни и смерти решается, кто раньше выстрелит. Мы идём лоб в лоб, в этом смысл. Кто первый! Нет для нас среднего. Всё есть, но опять не хватает вина и пива. И тот, кто раньше кричал «ма-а-а», теперь кричит «мать твою!..» Нет среднего.
Полковник присел на колено и опустил голову.
- Нет среднего, - повторил он и выпрямился. – Есть друзья и враги. Но мы прекрасно понимаем, что всегда так: только начал жить, только-только, как тебя прислоняют к стенке, и шеренга винтовок жадно впивается стволами в твою грудь. «Дайте последнее слово!» - кричим мы. Нам его не дают. Нам боятся дать слово. Мы смеёмся в небо и плюём в чёрную бездну ствола. И пусть мы все, все прижатые к стенке спинами и с завязанными глазами, но даже здесь мы обнимаем за талию ту, которую любили. Любили? Почему любили? И снова всё по кругу. Мы просто забыли на один лишь миг, что такое настоящая любовь. Когда зов души, как огонь беспощадного пожара, сжигает всё и нас. Мы сгораем, и ничего не остаётся. Остаётся только всесильная любовь, как непознаваемая вещь в себе, и наши преданные нам друзья. Остаются враги.
Полковник набрал воздух, раздув щёки и сделал глубокий громкий выдох.
- Остаётся он, - Полковник провёл рукой по голове и как бы поправил слетевшую с него шляпу. – Остаётся для других, которые будут за нами. Он всегда рядом. Вот здесь и здесь. – Полковник поднёс руку к лицу ладонью к глазам. – Вы видите? Вот здесь, где моя рука. Бестолковые. Ну, куда вы целитесь! Вот здесь. – Полковник опустил руку на грудь. – И пусть всё ляжет прахом. И ветер, да тот самый, ещё поможет нашей мечте и понесёт её в будущее. Ветер случая – это он, и корабль его ещё не затонул. «Кто за него? - кричим мы из последних сил и, может быть, последний раз. – Кто за него, поднимите парус!»
Полковник смолк и вдруг как-то суетливо и неуверенно, с виноватым выражением на лице сполз со стоки.
- Извините, извините, - забормотал он, пробираясь между стойками. - Нализался. Ну, и нализался. Извините. Но вы этого не бойтесь. Никогда не бойтесь…
Вокруг зашумели.
- Полковник, да ты ли это? – крикнул кто-то.
- Действительно, - крикнул ещё кто-то. – Как это там: нет ни зла и ни… чего там ещё?
Полковник остановился.
- Нет ни зла, ни доброты, - закричал кто-то за его спиной, - ни лжи ни правды, ни справедливости и нинини. Есть только море, облака, ветер, песок и пиво…
- И пиво! – раздались голоса со всех сторон. – И пиво!
- А случайно, может, это уже начало Филипповского «Было! Есть!...»…
- У-у-у! – загудела ТОЛПА.
- Да! – Полковник поднял руку, голоса со всех сторон потихоньку стихли. – Есть только море, облака, песок, - прошептал он. - И в яму деньги! – вдруг крикнул Полковник.
- В яму богатых и бедных, - закричали со всех сторон. – В яму друзей, и врагов, и деньги.
- В яму эти категории бытия, - вдруг прозвучало рядом с Полковником.
Полковник повертел головой, наверно, в поисках того, кто сказал последние слова, все тоже начали вертеть головами.
- В яму все условности жизни, - долетел откуда-то издалека этот же голос. – Есть только мы сами…
Полковник с грустным выражением на лице покачал седой головой, нагнулся и побродил взглядом под стойками, наверно в поисках шляпы, кто-то подал ему шляпу, он надел её, надвинув на глаза, и направился к выходу. В дверях он столкнулся с Люськой.
- Люсь, приходи вечерком, - сказал Полковник.
- Что-что? – Люська расхохоталась. – Девчонки, - крикнула она куда-то, - Полковник приглашает! Пол-ков-ник!..
- Извините. Извините. – Полковник заметно засмущался и, опустив голову, вышел из пивной «ТОЛСТЯК».
На улице по-прежнему дул сильный ветер. Дул порывами. Полковник думал обо всём: и о Дуралее с его самым тёмным прошлым, и о Филиппе, меняющим каждый год жён, и о чёрных трубачах с «АЛЯСКИ», и о Директоре с его величайшим авторитетом среди всех жителей ПБЕРЕЖЬЯ, начиная с самых древних стариков и кончая теми, кто еще только в утробе матерей начинает свой жизненный путь, и о женщинах, которых он любил в детстве и которые любили его, и о брате, который приехал из МУРАВЕЙНИКА не за чем и именно сегодня, и о том, что на улицах пустынно, и что он один во всём мире, что он сейчас придёт домой и уснёт, а завтра утром примется за работу, которая только уже и спасает его от тоски и одиночества, и он снова будет сводить счёты с убийцами, ворами и разного рода жуликами и… и снова они с усмешкой будут смотреть ему в глаза и обращаться с ним, как с недоразвитым мальчишкой, и никто не скажет ему и слова, а он с тоской в сердце или спустит курок, что он считает вершиной справедливости…считал, или щёлкнет замком наручников, и они молча пойдут впереди него… Куда? Им всё равно, куда. Но всё это будет завтра. Не будет, правда, Директора, а ТОЛПА…
- Вот именно, - произнёс вслух Полковник, - в этом я окончательно запутался. Ох, как трудно шагать по их извилинам под барабанный стук их сердец. Можно мне не верить, что они и делают… Так-так-так, а сейчас? - Полковник почему-то подумал о Люське и о её родинке на левом плече или где-то на попке, которой так восхищались Филипп и Директор. Ему так захотелось поцеловать эту родинку, ему захотелась вся Люська. – Почему им можно, - крикнул Полковник и посмотрел куда-то вдоль дороги, - а мне нельзя. – Он вздохнул, как-то грустно-грустно посмотрел на другую сторону улицы и сказал почти шёпотом: - И всё-таки этому не бывать, даже если…
Внезапный ураганный порыв ветра сорвал с Полковника шляпу и понёс её на ту другую сторону улицы.
- Ты куда?! – закричал Полковник и бросился за шляпой как за чем-то самым дорогим.
Мимо проезжал грузовик со свеже-выловленным на ДАЛЬНИХ ОСТРОВАХ кутумом. Всё перевернулось. Полковник пролетел несколько метров вдоль дороги, потом покатился по ней и замер у обочины дороги на другой стороне улицы.
Шляпа прибилась ветром к стене дома и на мгновение застыла, как оглянулась: Полковник лежал у тротуара уже в луже крови, он даже приподнялся, посмотрел по сторонам – промелькнули лица, в них только ужас - и рухнул на дорогу лицом вниз. Начали собираться зеваки, потом из «ТОЛСТЯКА» вдруг повалил народ и начал скапливаться ТОЛПОЙ около Полковника. Было тихо. Все молча смотрели на лежащего на краю дороги Полковника. Лужа крови около Полковника увеличивалась.
Полковник снова приподнялся на локтях. Руки его дрожали, в глазах было мутно и всё вокруг прыгало и скакало, потом в глазах помутнело окончательно – кровь залила их полностью, череп был расколот настолько, что было видно всё.
«Почему? Жестоко! У-у-у…» - пронеслось что-то последнее в усталом мозгу Полковника. Это были последние минуты жизни Полковника. Он упал лицом в лужу крови.
Дул сильный ветер. Дул порывами. С моря. Шляпа Полковника, убедившись, что всё кончено, что всё уже спокойно, побежала дальше по улице мимо ног прохожих, их рук, их глаз, мимо всех. В этой шляпе грусти и тоски было больше, чем того, из чего она была сделана. Никто её не остановил, не подобрал. Она катилась по ЭТОМУ ГОРОДУ, и все со страхом произносили:
- Полковник умер?
- Полковник умер?
- Что же теперь будет?
А шляпу унесло за черту ЭТОГО ГОРОДА, потом понесло вдоль моря по ПОБЕРЕЖЬЮ, а ещё потом она исчезла вовсе где-то то ли в волнах, то ли в песках.
Полковника больше не было.
П О С Л Е Д Н И Й Д Е Н Ь…
Солнце ещё висело где-то вдали, когда Филипп переступил порог дома. Маша спала. На подоконнике стояла банка чая, варёное мясо, хлеб, перец. Филипп сел у подоконника и начал есть. Он ел и смотрел в окно. В его глазах было солнце, утреннее, холодное. Кто-то спросит, разве бывает холодное солнце? Бывает. Филиппу не хотелось спать, и он смотрел в окно. Сигар не было, а курить хотелось очень, так даже, что голова трещала. Филипп лёг на пол у подоконника. Взгляд его был устремлён в потолок. Потолок был пуст и уныл. Да, спать совсем не хотелось, но Филипп знал, что надо немного поспать.
Проснулся Филипп поздно и совершенно пьяным аж до трезвости. Отчего бы?.. К чему бы?! Солнце уже ушло из зенита, и в окно его уже не было видно. Филипп посмотрел на стол. Стол был пуст. Рядом стояла Маша, молодая и красивая.
- Водки нет? – спросил Филипп, созерцая пустой потолок.
- Нет.
Филипп молчал, глаза его не двигались.
- Дай сигарку.
- Одна осталась. – Маша протянула Филиппу сигарку.
- Время? – Филипп закурил от спички, зажжённой Машей.
- За полдень.
- Что случилось? Почему в чёрном? – Филипп задержал сигарку у рта.
- Полковника больше нет, - сказала Маша и отвернулась.
- Как нет? – Филипп замер, он не успел выдохнуть, и клуб дым защекотал в горле, и Филипп раскашлялся. И ещё эта трезвость.
- Несчастный случай, нет больше Полковника, - повторила Маша, и по движению её головы было видно, что она глотала слезы.
- Как же быть? – рассеянно спросил Филипп спустя несколько минут. – Директора нет, Полковника нет.
- Никто не знает, - ответила Маша сквозь слёзы.
Филипп взял её ладошку и поднёс к губам.
- Не плачь, Марийка, не надо. – Он затянулся, усадил её рядом с собою и обнял. – Не надо, Марийка, не плачь. Всё пройдёт. – Сигарка медленно дымила в его губах. «Как же так? – думал он. – Полковник! Не может этого быть. Это всё ложь. Я не верю». – Марийка, скажи, что всё это неправда. Скажи. – Он прижал Машу к себе. Но Маша молчала. – Молчишь? А я думал, что это сон. Вот и всё. Вот и свершилось. Вот и всё. Вот и закат. К чему слова, мгновенья жизни, пустой, как бочка без вина. – Декламируя, Филипп смотрел в одну точку на потолке. Где былой блеск его глаз? Где это? Так гаснут звёзды, когда землю окутывает туман или… восходит солнце. Так гаснут и умирают все.
- Это, Марийка, моя последняя битва, и она закончилась поражением, - сказал Филипп. - Последняя битва и последнее поражение. Что прикажете делать, ваше высочество? Чего искать во всём этом? Где выход? Одно утешение, что поражение последнее. Больше не будет. Эх. – Филипп вздохнул. - Мне надо выйти, Марийка. – Он отпустил Машу, помог ей подняться с пола, встал сам, обнял её, прижал к груди и поцеловал в губы. – Марийка, выходи за меня. – прошептал он вдруг.
Маша молчала и плакала.
- Ты согласна, Марийка?
- Да, Филипушка.
- Марийка! Моя Марийшенька! Неужели я любил только тебя одну?! Марийка! - Филипп прижался к Маше всем телом. Глаза его засияли.
- А как же Маркиза? – неожиданно спросила Маша…
Филипп замер, затаил дыхание - во рту сигарка, в объятьях Маша. Он смотрел в потолок. Глаза его сделались бесконечно грустными и безнадёжно тоскливыми. «Маркиза, - озвучилось в его голове. – Вот я и вернулся».
- Мы уедем, Марийка, отсюда далеко и навсегда, - сказал Филипп, прижимая к себе Машу ещё крепче. – Произошло что-то непоправимое, невозвратимое, и ничего не осталось, даже самого себя. Всё ушло как-то с ними…
- А как же Маркиза? – снова спросила Маша. – Ведь она тебя любит.
- ?!
- Да, Филипп, любит…
Филипп выпустил Машу из объятий и отошёл к окну.
- Мне пора, извини, - сказал он как-то сухо, продолжая смотреть в окно. – Марийка! – воскликнул он как неожиданно вдруг, но тут же замолчал и некоторое время молчал, потом продолжил: - Я всё проиграл, я зачем-то ещё и убил Директора. – Филипп долго молчал, глядя в окно, Маша стояла в стороне и смотрела на него. - Займи полкутума до вечера, - сказал Филипп, оторвав свой взгляд от окна.
- У меня нет ни соринки, - сказала Маша.
Филиппу показалось вдруг, что он опаздывает. «И что это я завозился с этой Машей? – завертелось в его голове. – Осёл! Вперёд!.. Водочки б! Ну, ладно». – Он быстро вышел из дома, хлопнул дверью и в нерешительности замер у двери.
- Что я наделала, - застонала Маша с той стороны двери. – Он уже был мой. Дура! Дура! – Было слышно, как Маша начала на себе что-то рвать… Волосы?! – О проклятая Маркиза… чтоб ты…чтоб ты…
Филипп некоторое время неподвижно стоял на пороге. «К Ибну! – скомандовал кто-то внутри него. – Стопарик! К Ибну!»
Филипп быстро, но стараясь не шуметь, почти на носочках, сбежал по ступенькам и побежал по улице.
В пивной «У Ибна» было пусто.
- Ибн, стопарик, - спокойно и как обычно сказал Филипп Ибну.
- Деньги, - настороженно сказал Ибн.
- Вечером отдам, - сказал Филипп.
- Нет вечера, - покачал головой Ибн. – Деньги.
Филипп задумался: «Ах, ты… так-так-так! Что-то будет. Что что-то?» - и снял пиджак.
- Держи, совсем новый. – Филипп аккуратно положил пиджак на стойку.
Ибн внимательно осмотрел весь пиджак, особенно карманы, и налил Филиппу полстакана водки.
- Дай бог тебе здоровья, - сказал Филипп, пригубляя стакан.
- Теперь я верю только Учителю да и то не всему, - как-то неприветливо сказал Ибн, но как оправдываясь.
- Эт верно, - несколько задумчиво сказал Филипп. – Но впредь, - он поднял стакан над головой и поболтал содержимое, - разбавлять не советую. – Выпив водку, он поставил стакан на стойку и посмотрел по сторонам. – Надо спешить, опаздываю.
- Иди-иди! – усмехнулся Ибн.
Филипп хотел ответить Ибну всемирноизвестной фразой, но только ответил Ибну тоже усмешкой, подумав: «Ибн то здесь совсем не причём»,
Филипп вышел из пивной. Улицы были совершенно пустынны. «Куда все подевались, это мы, допустим, знаем», - подумал Филипп, и ему вдруг стало страшновато. Следуя своим старым маршрутом, Филипп вышел к морю и замедлил ход. Захотелось покурить, но у него совершенно ничего для этого не было. Он хотел засунуть руку в карман пиджака, но только усмехнулся. Потом он подошёл к воде, потрогал воду рукой. Ветер трепал его волосы, галстук. Он посмотрел вдаль: горизонт был пуст. «Курить, как хочется курить, - подумал Филипп. – Надо бросать эту назойливую привычку. Глотну-ка я лучше морской воды. – Он зачерпнул ладонью воду и выпил с ладони. – Несколько не то, но!», - усмехнулся он, потом, соединив два пальца – средний и указательный, приложил их к губам, сделал мысленную затяжку и
- Учитель! – крикнул вдруг в море Филипп. – Учитель, когда сегодня Марийка сказала, что Полковника больше нет, я сдался. Я и сдался. – Филипп зашвырнул мысленный окурок далеко-далеко в море. – Почти сдался. Я знаю, надо, но что делать, Учитель? Я больше не могу.
- Вперёд! – долетело вдруг откуда-то со стороны моря.
- Учитель, позволь нам сойти на этой станции.
- Нет!
- Сбросить карты!
- Нет!
- Учитель, уйдём мы, придут другие, лучше нас.
- Не в этом дело. Ты забыл одну из главнейших заповедей Соньки, которую она произнесла в свою пятитысячную ночь то ли со мной, то ли с тобой; она сказала: «Не смей умирать! Придут другие, хуже нас! Всё со временем только портится и тухнет!»
- Учитель, но я больше не могу.
- Вперёд!
- Слушаюсь и повинуюсь, Учитель. А можно поднять камень и бросить в окно?
- Нет! Только вперёд!
- Слушаюсь и повинуюсь, Учитель!
- Стоп, Филипп! – прозвучало вдруг откуда-то сзади. - И не юродствуй. Это тебе не в Пятом Левом под юбки заглядывать и курить из-под стола…
Филипп оглянулся, это был Калумб.
- А-а, это ты. – Филипп тряхнул головой. – А я думал, что разговариваю с Учителем.
- Все мы учителя, когда нас не касается, - сказал Калумб и тяжело вздохнул. - Ты слышал новость?
- Что? Новость? – спросил Филипп, рассеянно глядя куда-то мимо Калумба.
- Да, Жираф умер.
- А где его шея?
- У них.
- Так они теперь всё видят?
- Нет, он был уже мёртв.
- Мне спешить?
- Нет. Поздно. Остались только хвост да копыта.
- Так копыта то остались.
- О, да! Это я упустил. Прости.
- Болван! Береги короля, но наших то не отдавай. – Произнося «наших то не отдавай», Филипп уже убегал с берега моря от Калумба и вскоре скрылся у ПРОСПЕКТА ВОН, но не совсем, ещё некоторое время были слышны его слова «Копыта! Копыта ведь остались», и «задница Джины тряслась ещё целых три мили жирафских копыт». Однако, оказавшись на ПРОСПЕКТЕ ВОН и пробежав по нему несколько десятков шагов, Филипп перешёл на шаг, так как где-то у УЛИЦЫ ПЬЯНЫХ НЕТ он услышал удаляющийся в сторону «ПЛОЩАДИ…» цокот копыт, надетых на ботинки почти пятидесятого размера, а это уже означало: убери руки.
- Так вот, Калумб, мне нужен теперь Стивен. – Филипп оглянулся, посмотрел по сторонам. – Калумб!
Из-за угла появился запыхавшийся Калумб.
- Не молчи, Калумб, - почти закричал Филипп. – Где Стивен?
- Он натёр ноги, а я спешил. Он догоняет и…
Калумб и Филипп одновременно повернули головы в сторону «ПЛОЩАДИ…»: оттуда послышался какой-то гул.
- Отвечай, где Стивен? – спросил Филипп, глядя в сторону «ПЛОЩАДИ…».
- Хорошо, отвечаю: Стивен зацепил МАТЕРИК и тащит к себе.
- МАТЕРИК? Зачем Стивену МАТЕРИК? А как же его ОСТРОВОК В ОКЕАНЕ?
- Не знаю, но что-то после боя произошло и со Стивеном.
- Сам тащит?
- Нет, похоже, что ему кто-то помогает.
- И ты не помог ему не тащить этот МАТЕРИК?
- Я нужен здесь, рядом с тобой.
- А как же Стивен? Мы ж с тобой это обговорили. Мне Стивен нужен на роль…
- Но я больше здесь нужен. Рыбаки говорят ещё, что все женщины ОСТРОВОВ задвигались.
- Хорошо. Стой здесь и жди. Я скоро.
- Спеши! Тебя ждут. И будь осторожен.
Гул нарастал. Филипп притронулся к плечу Калумба, мол, подожди, и направился в сторону ПЛОЩАДИ УТРАЧЕННЫХ ДАРОВАНИЙ. Шёл он быстро. От ПЛОЩАДИ…» двигалась ТОЛПА. Она с гулом приближалась. Это был рёв. Почти животный рёв. Филипп с опущенной головой уже шёл по коридору из людей. «Верблюд хоть и горбатый, но вынослив, - думал Филипп. – Как бы я хотел сейчас стать верблюдом!..»
А ТОЛПА шумела.
- Это ты убил Директора!
- Убийца!
- За волосы его!
- Не трошь Филиппа!
- Крепче взялись!
- Не отвечать!
- Где Полковник?
- Где Директор?
- Камнем! Достань камнем!
-Филипп, ты бездарь. Мы все видели это твоё «Было! Есть! Будет!» Бездарь…
- Хотя сыграно гениально.
- Филипп, не ходи туда.
- Остановись, Филипп!
- Если что, мы с тобой, Филипп.
- Молчите, вы!
Филипп миновал ПЛОЩАДЬ и вошёл в «ТЕАТР НА ПЛОЩАДИ УТРАЧЕННЫЙ ДАРОВАНИЙ». Все места в партере, на балконах были заняты, и проходы были забиты. Премьера! Филипп вышел на сцену. Он улыбался. Публика кричала ТОЛПОЙ. Хлопала, свистела, улюлюкала. Филипп поднял руку, и все почти мгновенно смолкли.
- Мальчики и девочки! Дамы и господа! – начал говорить Филипп. – Сегодня мы поговорим о театре. – Он сделал паузу. – «Было! Есть! Будет!» Мы пойдём другим путём! Мы за другой театр!
- Кто это мы? – крикнул кто-то с галёрки – галёрка тоже была забита заполнена полностью.
- Я, Маркиза, они. – Филипп ткнул указательным пальцем куда-то вверх. – Много нас. Мы не уступим театр действия. Театр должен работать на публику так, чтобы та воевала с ним, чтобы гад во время представления покинул зал, чтобы тиран увидел бунт, чтобы слабые плакали, умники чтобы говорили: да мы ничего такого не знаем, не понимаем. Чтобы кровь в жилах лилась рекой.
- Уж, будь спокоен, рекой и только рекой, - прозвучал всё тот же голос с галёрки.
- Филипп, ты бездарь, - закричал кто-то рядом с голосом с галёрки. – Мы все видели и слышали твоё это «Было! Есть! Будет!» Чушь полная, хотя сыграно великолепно.
- У нас некому сыграть Рудиментария! – крикнул Филипп куда-то на галёрку.
- Рудиментарий – это ты!
- Утопия – есть рудимент вечности!
- Мы не занимаемся утопией! – Филипп перекричал голоса с галёрки. - Это прерогатива философов. Нас наивностью не купишь! Мы не будем обороняться, мы будем наступать! Что-что? Театр должен воспитывать? О-о, а для чего же тогда жизнь с большой буквы, для чего мамы и папы… Театр не должен развращать? А что такое разврат? – Филипп громко сардонически рассмеялся. – «Разврат» – это не жизненная категория! Мы пойдём другим путём! Мы сыграем ещё и «Театр жизни!» - Филипп «горел» и тушил себя холодным пивом, которое ему подносили.
- Смотри не простудись, а то всю обедню испортишь, - прозвучал всё тот же голос с галёрки, и одновременно с этими словами на сцену из-за кулис выскочило несколько человек, потом на сцену запрыгнуло несколько человек из зала.
Филипп взглянул на часы над головой, он хорошо понимал, что надо спешить. Сцена заполнялась, кольцо людей вокруг Филиппа сжималось.
- Нравы толпы, публики, да будет вам известно, - начал громко декламировать Филипп, - определяют не театр, не книги, не личности. Нравы определяет жизнь. Да-да, это серое вещество с просветами между приёмами пищи. Нравы определяет история. Государство! Этот Он говорит обратное? Он дурак!
- Только без оскорблений!
- Он реакционер…или как там, - Филипп задумчиво сморщил лицо, - Монтаньёны что ль? Их в театр? Он глупый мальчишка! Кто может ведать нравственностью? Как? Ведь это же люди! Сегодня наш день, коллеги!
- Твой, коллега! – звучит всё тот же голос с галёрки.
- «Было! Есть! Будет!» – торжественно произнёс Филипп. – Теперь «Театр жизни»! Публика должна жить, а не дремать! Мы превратим актёров из лицедеев и обманщиков в порядочных людей, пусть с пороками. Гений не есть оправдание!
- А вот это уже плагиат!
- Да он просто пьян.
- У него крыша поехала! Хватай его!
- Нравственность! – Филипп отбежал на край сцены. – Что такое нравственность? Да это же оплот мещанства и ханжества! Долой предрассудки! Долой прикрывала!
Кольцо из людей вокруг Филиппа сжалось так, что почти каждый мог прикоснуться к Филиппу, достать до него рукой. Никто не мешал достать до Филиппа рукой, но люди в кольце как-то не решалось на это, хотя все что-то кричали недоброе.
- Я не пьян? Я всегда пьян! – перекрикивал всех Филипп.
- Э-э-э, дорогуша, ты далеко забрёл в дебрях нравственности…
- У меня есть поддержка. – Филипп оттолкнул руку, которая пыталась схватить его горло. – Сегодня полтруппы покинет театр. Мы почти сыграли «Было! Есть! Будет!», теперь сыграем «Театр жизни» и разойдёмся. Мы способны хорошо поработать, я вижу это по глазам. – Филипп усмехнулся приблизившемуся к его голове лицу, искажённому страшно огромной улыбкой. – У нас есть таланты, есть актёры, есть люди. Мы не будем плакать по старине. Что есть предательство перед настоящим. Только настоящее прекрасно, но без иллюзий, пожалуйста. Без! Они спорят о счастье? Они бредят!
- Довольно болтать, - прозвучал всё тот же голос с галёрки. – Ближе к делу.
- Хорошо, я перехожу к спектаклю. – Филипп оттолкнул от себя несколько человек и отбежал к занавесу. – Декорации никакой! Одни мы. Что мне рассказывать, мы долго готовились. Всю жизнь! Стопку! – вдруг крикнул он.
- Не за что, - откликнулся кто-то.
- Я тебя всегда презирал, и мы сыграем и это.
- Не надо на личности! Где идеи?!
- Они будут, господа! Этот первый спектакль – клятва. Идеи будут! Нужен факел, а он есть. Это вы! Мы заставим зрителя стрелять по нам из рогаток и пушек. Это будет парад безумства, но что может быть умней!
- Зачем ты сюда пришёл?
- Нужна победа.
- Ты хочешь необычности?
- Нет-нет, я хочу сказать, что брак по расчёту не худшее из жизни, власть тирана – тоже не худшее.
- Ты примитив, - крикнул всё тот же голос с галёрки.
Но Филиппа уже хватали за волосы и наступали на ноги.
- Ложь, господа, ложь самое плохое, что придумало человечество…
- А чем отличается ложь от неправды?! Хи-ха-хи-и-и-и!
- Ложь в любом лице, в лице тирана, философа, учителя, государства и наша ложь. Я против лжи!
- Да ты сам весь во лжи!
- Неправда! Чем больше среди нас слабостей, тем мы слабей, и наоборот…
- Так неправда это ложь?..
- А обман?
- Любое общество, - продолжал Филипп сквозь чью-то ладонь, закрывающую ему рот, - любое общество гибнет, поскольку оно по природе своей слабо, только родившись…
- Уходи в сторону! Ты должен покинуть театр!
- Я? – Филипп вырвал свою голову из чьих-то рук.
- Да! Ты! – Чей-то огромный кулак со свистом опустился на лицо Филиппа, из его носа потекла кровь.
- Никогда… - Филипп с трудом повернул голову в сторону кулака. - А вот это уже неприлично.
- У-у-у, - зашумела ТОЛПА, зал гудел. Филипп посмотрел вверх: большие пальцы всех кулаков показывали вниз.
- Ты извиваешься Филипп, как Тибольт Шекспира, - крикнул всё тот же голос с галёрки, и Филипп наконец разглядел ботинки самого последнего размера. – Филипп, ты ещё можешь уйти отсюда, у тебя есть шанс! Скажи «Я ухожу из театра и вообще и оставьте меня в покое»
- Я ещё не всё сказал, Катул, - крикнул Филипп в сторону галёрки.
- Сколько раз тебе повторять, что я не Катул и не Катульский, а Катулский.
- А что, Катул тоже был сволочью?
- Так ты что, считаешь меня сволочью?..
- Филипп, давай всё-таки сыграем Шекспира!
- Филипп, Филипп, сюда! «ГЛУШЬ» горит! – закричал кто-то сбоку.
Филипп вырвался из кольца, вскочил на подоконник и выглянул в окно.
- Я так и знал! – крикнул он, высунувшись в окно по пояс. «ГЛУШЬ» горела со всех сторон.
- Это дело рук женщин! – закричал всё тот же кто-то сбоку.
- Не уверен. - Филипп оглянулся. – Но я ещё не всё сказал. Ведь плохо, когда театр превращается в проходной двор…
- А почему бы и нет!..
- Плохо, когда театр становится работой, - продолжил Филипп, не реагируя на реплику у его самого уха. – Театр – это пушечный выстрел по стае людей…
- А может, по ТОЛПЕ?!
- Может и по ТОЛПЕ, - согласился Филипп. – Театр – это гибнущий корабль. Театр не должен расслаблять, театр должен мобилизовать. Театр – это революционный институт!
- Заткните же ему, наконец, рот!
- Театр должен задевать, толкать, возмущать, влюблять, но никогда не приводить к довольству…
- Что такое довольство?
- Театр для детей, юношей, взрослых и далее, - продолжил Филипп. – Театр подделывается под публику? Это уже не театр. Театр ищет публику и заставляет её вздрогнуть. Если вы не хотите слушать, вас берут за плечи, поворачивают к себе и бьют по морде. – Филипп уже не говорил громко, он кричал, а его уже тянули за ноги, и он держался, ухватившись за раму окна. – Вы это ТОЛПА, а бьющий – театр. Борьба за зрителя, но мыслящего и чувствующего! Война театру просто повествующему! Мир с театром мыслящим! Символ театра – мортира, разрушающая любой череп, и шпага, способная проткнуть любую кожу... Ещё…ещё немножко… я не пьян… я в своём уме… мысль можно выразить по разному. Молчание бывает порой более красноречивым, чем скопищу слов… И, если вспомнить императив…
- Заткните ему рот! Вы что не слышите, какого он начитался? Только императивов нам не хватало!..
- Творить императив! Творить! – уже почти вопил Филипп, так как ему выкручивали ноги, заплетали губы. – …о театре, о публике… кем не заискивать! Спор… раться! И тогда, - Филипп освободил голову от чьих-то рук и ног, - в зале будет в два раза меньше людей… не зрителей, а людей, но которые либо будут аплодировать стоя, либо уничтожающе свистеть, которые будут безжалостными судьями, вот тогда опасайся помидора в глаз… - Удар чего-то тупого пришёлся в глаз Филиппа, чуть ниже. – Можно быть понятым, - продолжал вопить Филипп, - можно быть непонятым, но ужасно быть объектом равнодушия…хххаааа… - Это вокруг Филиппа уже вовсю сопели. – Плохо, когда театр – проходной двор, когда…
Чья-то нога прошлась по шее Филиппа.
- Ты лучше сунь ему в пасть самую вонючую сигаретку из МУРАВЕЙНИКА, - весело крикнул кто-то.
- Некогда. – К Филиппу сквозь толпу пробился Катульский. - Кто за то, что я сейчас делаю, – он посмотрел по сторонам, - поднять уши?! Один, два, три, э-э… Как дальше? Ну, и денёк, всё позабывал…
Все вокруг съёжились и переглянулись… О-го-го, тысяча перевзглядов!..
- Вспомнил! – торжественно прокричал Катулский. – Пять! Шесть!.. Ладно, против нет? Единогласно…
Кто-то ткнул Филиппа в глаз, и глаз потёк, потом после удара чем-то вроде дубинки в челюсть по сцене рассыпались зубы Филиппа. Катульский развлекался, его почти пятидесятый размер сапога ребром наступил на шею Филиппа, и голова Филиппа Последнего Недожившего полетела прочь. В рот головы налили водки и по-быстрому заштопали…
Вдруг гул толпы неожиданно стих, наступила безумная страшная тишина, все с ужасом на лицах сделали шаг от Филиппа. Стало страшно, но на мгновение:
- Швабру! – заорал Катульский, да так громко, что огромная люстра в центре зала сорвалась с потолка и рухнула на людей под ней. – Дайте швабру! – Катульский перекричал крики жертв упавшей люстры. – Швабру! Швабру! Вы что, оглохли?! Швабру!
И её ему подали. Катульский закряхтел: голову Филиппа было трудно насадить на швабру, но Катульский был непроивзойдённым мастером грима, и он всё таки насадил голову Филиппа на швабру.
- Победа! – закричал Катульский и направился сквозь расступающуюся перед ним ТОЛПУ к выходу из зала. – Победа! Победа! – кричал он, пока не оказался на ПЛОЩАДИ УТРАЧЕННЫХ ДАРОВАНИЙ. Он осмотрелся, дождался, когда вся ТОЛПА выйдет из театра и расположится на площади, смешавшись с ТОЛПОЙ вне театра, и протянул руку со шваброй с головой Филиппа куда-то в сторону моря. – Учитель, смотри! – Все его движения, вся интонация были великолепны. Катульский был потрясающим актёром, он мог загримироваться под любого. – Ты был прав, Учитель, - кричал Катульский, - Филипп умер с высоко поднятой головой и теперь он счастлив. А ты, Учитель, счастлив? А? Что-то не слышу, Учитель. Ведь ты этого хотел! Вспомни только!
Учитель промолчал.
Катульский, вертя головой Филиппа на швабре, побежал по улице. Навстречу шёл оркестр и играл польку.
- Победа! Победа! – плясал Катульский. Потом он вдруг принял позу метателя молота, закрутился, закрутился, раскрутился, и голова Филиппа полетела, полетела, полетела.
Калумб был на ПЛОЩАДИ и видел всё. Он хлопнул воздушной дверью и ушёл. «Всё ясно, - думал он. - Возврата больше нет. Но как можно поверить в то, что Филипп ушёл без меня? Раньше. Не дождавшись. Но нужно действовать, Катульский, Катульский, Катульский! Нет-нет! Только не он. Его надо убирать. Руки из карманов и вперёд! Его дни сочтены. Не сегодня, так завтра».
Калумб зашёл в пивную «ЗА УГЛОМ». Всё было на месте.
- Где все? – спросил он.
- Там, - последовал ответ откуда-то из темноты.
- Да-да… конечно… что это я, - пролепетал Калумб. – Два пива и кофе покрепче.
- Пиво из холодильника?
- Да, самого холодного.
Калумб пил кофе и запивал пивом. Пиво отменное, холодное. Мозг заработал, как после долгого похмелья. Одни варианты отметались другими, другие отпадали из-за недостатка времени, третьи погрязли в бытии, четвёртые отваливались сами, остальные ещё не родились. « Действовать! Предрассудки! Предрассудки? Война предрассудкам!» - Калумб хорошо помнил эти слова Филиппа. « Но сам то я кто? – стонал Калумб – Филипп, что ты наделал? И нет избавления. Но я за тебя. Я с тобой. - Калумб посмотрел по сторонам. – Всё на месте? Э-э, нет, раньше я только презирал и удивлялся, бил по морде и извинялся. Теперь я не тот. Я молчал, а это всегда недобор. Мысли! Мысли! Где они?! Они ушли с тобой, Филипп. Но вот их плод. А Катульскому прутиком по одному месту и в яму. Сейчас на руках семнадцать… Эх, знать бы, что там дальше. Ты, Филипп, знал, но…»
Было поздно. Было очень поздно. Почти утро. Бармен смотрел на Калумба и ничего не понимал.
- Только две? – удивился Бармен, глядя как Калумб, полез в карман.
- Да, сегодня только две, - рассеянно ответил Калумб и усмехнулся, подумав: «Филипп, ты всегда на семнадцати либо срубишь голову королю, либо поцелуешь красотку».
- Как на ПЛОЩАДИ? – спросил Бармен, глядя, как Калумб выкладывает на стол кутумчик.
- Туда лучше не суйся. – Калумб расплатился, о чём-то подумал и ушёл.
- Эй ты, лохматый чёрт, - неистово закричал вдруг Бармен, - сюда, скорей! Ты знаешь, что надо делать, когда меч короток.
- Да, дядя Бармен.
- А вот Калумб, кажется, забыл. Держи кость и за ним. Умри, но найди. И не опоздай. Время! Время! Включай свои четыре лапы! - Крича, Бармен бил правой рукой по часам на левой руке.
А Калумб шёл к Маркизе. Она ждала его после полуночи. «Сбылась мечта, - думал Калумб. – Не поздно ли. – Он провёл рукою по лицу: старые раны ныли. – Это к несчастью. Будет штормить. Но ночь, только одна ночь с Маркизой, и завтра ты уходишь от прошлого и настоящего в будущее, от Маркизы, ото всех. И с этим надо мириться».
Гудел ветер и всё заносил песком. Калумб бежал к любимой Маркизе! «Только ночь, и вперёд на подвиги! – пел мысленно Калумб. – Маркиза – это священное имя. Уходы от погонь Полковника, скитания, каторжные гребли – всё-всё для тебя, моя Маркиза. Даже те красотки на ДАЛЬНИХ не отняли любовь к тебе. И вот она ждёт! Она…» - Неожиданно Калумб остановился.
- Опять этот вальс! – вскрикнул Калумб. – Он мешает мне жить! Чей он? Не помню. Вот чёрт, не помню. – Калумб ударил себя по голове кулаком, да так сильно, что… вспомнил. – Да-да-да, этот вальс сочинил Флинт. Помню! Помню, он часто его напевал. И как я мог его забыть?!
(так и напрашивается совет: не бойтесь иногда бить себя по голове: - от переводчика)
Калумб распахнул дверь. В темноте на столике горела свеча, на подоконнике в ярком свете ЛУНЫ СМОТРЕЛАСЬ КАЛЮЧКА ПОБЕРЕЖЬЯ. Никого. Калумб сделал шаг вперёд. Кто-то сзади ладонями закрыл ему глаза. Он взял эти ладони в свои руки: это она!
Калумб обернулся. Это Маркиза.
- Всё кончилось? – прошептала Маркиза, зажигаючи.
- Да, любимая. - Калумб взял её на руки. Маркиза была маленькой и хрупкой. Усадив её на кровати, Калумб сел у её ног.
- Маркиза, ты моя!
- Твоя, а ты мой! – шептала Маркиза нежно и как-то таинственно. – Мой навсегда.
- Навсегда, дорогая.
- Навсегда, дорогой.
- Маркиза!..
- Да! Да! – шептала Маркиза. Её уже халатик распахнулся…
Калумб, забыв обо всём на ПЛОЩАДИ, был счастлив. Он целовал её колени, выше, выше, выше… И тут острая боль пронзила его спину, грудь, мозг. Он взглянул снизу в глаза Маркизы. Она улыбалась, а весь мир шатался.
Калумб сразу догадался, что нож был очень обоюдоострым, видимо, точил мастер, и достаточной длинны. Но она, его любимая Маркиза, чуть-чуть промахнулась, оставив ему несколько мгновений жизни. В первое из которых Калумб почувствовал боль, во второе – недоумение, потом – разочарование и только потом где-то в сотое мгновение – злость.
- Ах, ты!.. – вскрикнул Калумб и как-то обмяк, - моя любимая… – Но было поздно.
Ветер подул ещё сильней, и всё заскрипело. Дверь распахнулась, в комнату ворвался Флинт, размахивая хвостом. В него, похоже, стреляли, но он прорвался, вот только поздно. Флинт начал чертовски ругаться, он сразу понял, что опоздал, и его глаза заблестели. От слёз?
Глаза Флинта и Маркизы встретились, но Маркизе не удалось соблазнить Флинта. Флинт оказался неподкупным на любовь. Маркиза вдруг ощетинилась, как собака, видимо, чувствуя близкую смерть.
- Мяу, - зловеще простонала Маркиза. В свете луны сверкнул её обоюдоострый нож.
Они – Флинт и Маркиза – стояли друг против друга. Маркиза одной рукой поправляла халатик, другой крутила обоюдоострый нож – она умела это делать ещё по роли той, убившей Одного. Ох, как трудно устоять перед Маркизой!
Первый удар ножом в живот Флинт воспринял почти радостно. Но! Схватив Маркизу за её маленькую ножку, он поволок её к двери, оставляя на полу кровавые следы. Выскочив из дома, он поволок её по ступенькам. Маркиза головой считала ступеньки, но ничего не могла поделать. Флинт был неудержим. Она обзывала его самыми последними словами, размахивая обоюдоострым ножом, иногда попадая по ногам Флинта. Но Флинт её не слышал.
Протащив Маркизу по УЛИЦЕ ДЕВСТВЕННИЦ, не добежав до БАХЧИ, Флинт свернул на ПРОСПЕКТ НЕОЖИДАННОСТЕЙ. ТОЛПА перегородила путь.
- Вот и Флинт! – заорали в ТОЛПЕ. – Держи его. – ТОЛПА во главе с Катульским бросилась на Флинта.
Не выпуская из лап вопящую Маркизу, Флинт свернул к ПЛОЩАДИ СТРАСТЕЙ, и Маркиза уже затылком начала считать булыжники УЛИЦЫ В ТУМАНЕ… А булыжников, ох, как много!
Ветер дул с берега и нёс песок. Песок заметал глаза, нос, рот и тонкими струйками высыпался из ушей Маркизы, а глаза её уже считали песчинки. Флинта догоняли, почти наступали на хвост, среди догоняющих были и женщины, они визжали на всё ПОБЕРЕЖЬЕ. «Старина, это конец, - подумал Флинт, чувствуя, что теряет сознание. – Старик, а ведь раньше убегал с бревном на спине…» - Флинт, продолжая бежать, посмотрел вперёд.
ПЛОЩАДЬ СТРАСТЕЙ пылала огнём. Сплошные костры. Когда Флинту заплели ноги и ударили по голове булыжником, он выпустил Маркизу, и её стали топтать ногами. Лежачего же Флинта кто-то упорно бил ботинком. Флинт чувствовал, что ботинок почти пятидесятого размера. Он открыл глаза: за каплями крови и песком ничего не было видно, но владелец ботинка находился рядом. Флинт учуял этот запах, отчаянно из последних сил он взвился вверх, схватил что-то тёплое и колючее, сжал челюсти и почувствовал вкус чужой крови, отвратительной на вкус и противно пахнущей.
Когда Флинт рухнул под залпом ста карабинов, Катульский начал плевать кровью, он упал на булыжники, приподнялся и поднял руку, шевеля губами.
Катульского никто не подобрал, никто ему не помог подняться. Песок заносил всё.
Ураганный ветер нёс песок с космической скоростью. Тот самый песок, так всеми любимый. Песок наступал стеной на всё ПОБЕРЕЖЬЕ, на весь ЭТОТ ГОРОД, он заносил всех и всё.
Всё же кто-то приставил к голове Катульского карабин и спустил курок. Катульскому полегчало. Сначала полегчало, а потом буквально через мгновение он заскрежетал зубами разнесенной пасти, набрал полную горсть песка и бросил куда-то вбок и вверх со словами « Будь ты…». Катульский не договорил.
Песок уже занёс Катульского и его соратников, ТОЛПА же ещё бушевала. Сначала все дрались со всеми, потом с песком. Сначала все ходили по колено в песке, потом - по пояс, потом – по грудь, потом только головы виднелись в пустыне песка, как острова в океане. Эти головы вертелись, кивали друг другу, кричали, пока песок не занёс рты голов. Потом и головы скрылись в песке.
Так образовался очередной исторический слой. ПОБЕРЕЖЬЕ прекратило своё существование. И только шляпа, одинокая шляпа катилась…скакала галопом в неизвестную даль, унося с собой загадки погибших и пищу для размышлений будущим поколениям. И на этой шляпе нарисованы тысячи автографов и заклинаний, советов и предостережений.
- Да! Да! Да! Это была шляпа. Где же ты, шляпа?! Это кто говорил «Разве дело в шляпе»? А ведь всё дело в шляпе!
В М Е С Т О Э П И Л О Г А
Колёса отстукивали очередные километры. Я бросил книгу «ЛЕТОПИСЬ ДУРАЛЕЯ» на столик и откинулся к стенке. «Чепуха какая-то, - подумал я. – Пивной гимн что ли?.. Та-а-ак, где мы уже едем?» - Я посмотрел в окно и вздрогнул.
С той стороны окна на меня в упор смотрели глаза брата. Ничего не было, ни плеч, ни шеи, ни головы, только часть лба над глазами и сами глаза. Они прилипли к стеклу, спорили с ветром и смотрели на меня. Эти глаза брата нельзя спутать ни с какими другими: во-первых, шрамчик над и сразу под левым глазом; во-вторых и в главных, правый глаз в прищуре и в усмешке, не рот в усмешке, а глаз, и усмешка такая… такая, мол, ничего не говорю, я всё знаю.
Я прижался к стенке, что-то такое волнующее-волнующее овладело мной, что ещё б немного и…
Но откуда-то как вдруг налетел поток ветра и сдул глаза.
- Полковник, стой! – закричал я. – Только слово! Одно слово! – Я выскочил из купе и побежал вдоль вагона, зачем-то сокрушая челюсти совершенно незнакомых и ни в чём не повинных пассажиров. Мне во след сыпались проклятия и угрозы. И пусть! Ворвавшись в тамбур, я со всей силы рванул на себя дверь и на половину высунулся из вагона. В лицо ударили горячие ветер и песок, в глаза - ослепительное солнце, а в уши - таинственный шёпот Маркизы: «Не оглядывайся! Не оглядывайся!»
***
Раскопки ПОБЕРЕЖЬЯ я организовал только через тысячу лет. Ничего не откопали. Только один скелет. Скелет человека в сидячем положении, левая рука изогнута, кости её пальцев касаются лица, причём костяшка мизинца оттопырена и торчит в черепе в области носа. Это экспозиция до сих пор хранится на столе у меня в кабинете.
З А Н А В Е С
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА: Дуралей, Маркиза и другие.
ИСПОЛНИТЕЛИ: Евгений Леонов и другие.
ИСПОЛНИТЕЛЬНИЦЫ: Лайза Минелли и другие.
Перевод с кутумского А. Пушина.
1 декабря 1975 года Киев – 31 мая 2018 года Курск
Императив
© Copyright: Александр Пушин, 2018
Свидетельство о публикации №218082401182
Свидетельство о публикации №218082401182
Рецензии
На это произведение написаны 4 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.