иуда целует всех нас

Нужно было выпить таблетки от российского гражданства.
Жжёный сахар внутренностей прокушен. Почему, когда шла кровь у одного, боль испытывал другой? Сглатывая хмельную слюну, ополаскивать рыхлое нутро горючим и дрожать. Дрожать в разбитом теле от собственной фаршировки. Мысли из чужого черепа перекрикивали свои. Глаза, слепые, умывались в прохладной тишине дымом. Голова на глянцевой груди беззаботно покоилась второй час, а тяжёлая рука не решалась вразумить её. Виктор страшно корил себя за воскресшие от столетнего сна чувств. Строптивая лигатура тянулась резиной к земле. Она вот-вот закончиться, тогда-то и жизнь его оборвётся. Фонарь ожидания мотался туда-сюда раздражающим маятником. Даже любовь не может освободить человека. Конец слишком близок, этот мир уже не спасти, и все попытки доказать обратное — всего лишь уловки, кривляния и ложь. До этого дня завтра еле будило в нём ещё один день, но так будет не всегда. Однажды они проснутся нигде.
Убийственный апофеоз частиц не перерезанной с грязью пуповины. Ещё один день для бегства от себя и от него, чтобы просто спокойно сдохнуть. Никого никогда не любя. Но когда ложишься спать, понимаешь, что догораешь как бычок. Дождь, хоть и этим каплям он больше не верил, скрывал слёзы.
— Куда поедешь теперь?
Голуби штриховали мутно-серую кромку польского небосвода. Пушисто-сизые пары тонкой набитой табаком трубочки вырисовывали причудливые узоры над чуть склонившейся в бок макушкой.
— В Могилёв, — решительно ответил Гриша. Искусанные до изнанки мальчишеские губы сжались бесцветной тесьмой при упоминании родного города. — К матери. Она там живёт, да я и сам оттуда.
— Хм, ясно, — задумчиво проговорил Рихтер. — К матери, значит... Поезд до Беларуси только через два дня.
— И... куда мне идти? — с горсткой надежды на близлежащий укров для русских солдат, растерянно спросил он.
— Никуда, — фыркнул Рихтер. — Ко мне, в Краков.
— Здорово.
— Нисколько. Безопасности столько же, сколько и в Освенциме.
— И что теперь? У меня есть выбор?
— Нет, — подытожил Виктор. — Поэтому-то я лишь в предвкушении собственной смерти. Но не твоей.
Поистине откровение. Гриша пару раз хлопнул ресницами, стараясь уловить ту ниточку, за которую так ловко дёргает дьявольски обученный психолог.
— Не беспокойся так обо мне, — натянуто прыснул солдат. — Я ж не дитя безмозглое.
— Уверен? — усмехнулся Виктор. — Ты магнит для неприятностей.
— Вот и тебя примагнитил, — разразился странным невротическим смехом парень. На самом деле жаба сдавила его грудь.
— Да. Почём зря.
Прозрачный ветер с равнины дул вверх по долине и склонам. Ряженые в белый, как тальк, девственный пушок хризантемы развевались дуновением зефира. Нежное небо, охваченное неровными черничными зубьями с белёсой прожелтью посредине, разразилось грозой. Поезд нёсся стремглав мимо зеленеющих крон уединённых дубрав. В поезде было запрещено курить строго, поэтому Виктор старался делать это поласковее.
— Выпей.
На стол был поставлен гранёный стакан с чаем и коркой хлеба с сыром.
— Не хочу.
— Пей, я сказал, — твёрже повторил Виктор.
Подобный принуждающий тон был Грише не по нраву, но и голод не тётка. Распробовав одним языком мякишь с подслащённой водой, желудок скрутило в трубочку. И поэтому, распихав всё, что попалось под руку, выскочил из купе. Кулак треснул по шаткому столу, слегка проливая содержимое стакана по клеёной фанере.
— Когда же ты сгниёшь заживо вместе со своими опытами, гнида...

***

Бархатный мрак прихожей обмотал изолентой глаза. Ключ неуклюже скрипнула в скважине, дверь едва не слетела с петель от нажима Рихтера. Он навалился на неё так, словно собирался толкнуть грузовик. Сапоги отправились отбывать наказание в угол. Бесполезная тыква грозилась расколоться, но были расколы и пострашнее. Пятки произвольно ступали по торной тропе к чадному малиннику с зельем. Позади него в мутном луче дверного проёма отсвечивал кончик носа, пустые бельма, медовые кудлы. Виктор как шмель озирался на знакомый запах, но продолжал стоять вкопанным в пол. Повсюду разбросано битое стекло из-под бутылок этанола. Акулье облако перегара легло поверх эполет.
— Да уж, — амбре покалывало обонятельные рецепторы Гриши, от чего пришлось невольно обхватить ноздри указательным и среднем пальцем. — У тебя тут вертеп, что ли?
— Ванная в той стороне, — пропустив замечание про притон, пробубнил Виктор и заперся в своей комнате.
Гриша закатил глаза и повернулся по направлению к уборной. Вместо ожидаемых богато обставленных апартаментов, что вполне сочеталось бы с его статусом, ровные слои белой краски на потолке, голые стены и одиночество. Здесь не было место живым существам, это обиталище призраков выталкивало смрадом бормотухи и более крепкого пойла. Не трудно было догадаться, как именно лечил себя хмурый офицер от чудовищных реалий концлагеря. Тот, кого он считал антихристом, — лишь жертвоприношение для Сатаны.
Из зеркала на него глядел душегуб. Глубокие выемки вместо рта и орбит. Вид преувеличенно плачевный, гипертрофированная тоска по дому и осознание того, что скоро сможет искупаться в Святом озере, летом зарастающем сытником и очеретом. Камыши возле топкого берега, кистевидные соцветия пурпурного ракитника в саду. Это всё было так близко и так далеко. Ещё чуть-чуть, рукой подать, и ты уже за пределами мечущихся обстоятельств.
За панельной стенкой скучал от мелодрам за окном Виктор. Фалангами зажат остывающий косой. Муха в фужере, козинаки опасений липли к голове. Кто выдаст, кто заложит его? А будет ли завтрашний день? И тут он понял, что если прямо сейчас наступит конец света, ни один его мускул не дрогнет на холёном лице. Даже палец о палец не ударит для спасения своей шкуры, настолько плевать. Ему уже довелось плюнуть в вечность, побывав в двусторонней камере пыток. Не за чем врать и убеждать кого-либо, в том числе и себя, что всё хорошо. Ни черта не хорошо. Хотя и на это тоже было плевать.
По сути — несерьёзная глупость, а на деле — преждевременный склероз. Во всей этой игре в перепалку с Виктором сменное бельё, полотенце и прочие необходимые нормальным людям вещи стояли сбоку припёка где-то между мыслями о человеческой пище и камышами дома у озёра.
— Виктор! — пробовал перекричать воду Гриша. Смеситель как назло заклинило, из крана уже шпарил кипяток. Потом осёкся, боясь реакции не очень гостеприимного хозяина квартиры.
Не сразу, но в коридоре около двери послышался скрип пола под пьяными пируэтами носков чёрного рыцаря. Опосля попойки он всё ещё застревал между хриплыми придыханиями и новым миром, тонувшем в синеве моря. Хотелось пойти ко дну, но чьи-то надоедливые всполохи настойчиво выкарабкивали поросшую тиной и плесенью оболочку.
Рука легла на ручку двери, и Виктор, сглотнув комок горечи с примесью капель водки, застыл бронзовым всадником на пороге. Дверь по-прежнему была закрыта. Только маленькая щель, сквозь которую просачивался слабый отблеск плафонов, соединяла два противоположных полюса.
— Чего ещё? Научить кран закрывать? — желчно высказался Рихтер.
— Н-нет, — сотрясаясь уже от ледяного града вместо кипятка, лепетал Гриша. — Просто... я вещи забыл взять. И полотенце.
Изначально скептически настроенный Виктор ожидал подобных проявлений тупости, поэтому не стал комментировать. Стоя с тряпьём перед ширмой, он всё никак не решался скинуть груз и дезертировать.
— Всё в порядке? — настороженно спросил Шахтарин, глядя на него через занавес. Тот, в свою очередь, водил чернилами в зрачках по размытому силуэту за полупрозрачной преградой.
— Кончай пить. Вредно для психики.
— А жить не вредно для психики? — съязвил Виктор. — Едва ли.
Нажраться так, чтобы почти что ползать. Он сел на голубой кафель, опираясь спиной о бортик ванны. Дойти до кровати не оставалось никаких сил.
— В чём смысл лить на душу бальзам? Ты же не избавишься от проблем таким образом, — еле-еле отвинтив кран, говорил Гриша. Было странновато, конечно, ведь он голый стоит позади сидящего на полу без чувств алкоголика. Поразительно долго державшегося на плаву. Огонь, вода и медные трубы не плавили, не ржавили и не поломали его. Зато жидкое горе помогло доползти до финиша.
— Не избавляюсь, — согласился Виктор. — Но забываю.
— А смысл?
— Хватит читать мне нотации, — раздражённо прорычал офицер. — Вылезай оттуда, достал.
— Да я не всё ещё!
— Всё равно. Выходи уже.
— Нет.
— Тебе помочь?
— Может выйдешь для начала?
— Не собираюсь.
Виктор вскочил на ноги и отдёрнул шторку. Повисла тишина. Со смущением и злобой Гриша отводил взгляд от него то на раковину, то на вещи, пытаясь избавиться от наваждения. А Виктор, напротив, со всей присущей ему серьёзностью смотрел, как всегда, прямо в глаза. В его обойме всё больше патронов и шансов один к пяти. Это русская рулетка. Влечение, которое ядом точило запечатанные в душе эмоции, безучастно растворялось в бездне залитых речей. Теперь не нужны слова, иллюзии как поленья горели до тла. Потому что свободен, вроде, был только что, но теперь скрывался от чужих глаз, срывающих тайны. Наивно попасть в капкан, такой опасный, но не напрасно. Подобные тиски раздавили бы любого, только вот как перебороть себя и открыть клетку?
— Я же говорю, псих... — промямлил Гриша, забивая на присутствие постороннего при процедуре его омовения. Прибавил напор, намылился с головы до пят и чувствовал себя почти спокойно.
— Что? Я всё равно ничего не слышу, — заливаясь потоком из душа, причитал парень. Виктор каменным изваянием замер на одном месте, шевеля немеющими губами.
— Да что с тобой такое? — морщился Гриша, промывая уши. — Говори уже.
Вода ручьём потекла по волосам, лицу, одежде, а Виктор вплотную прижался к нему. Сначала тот вырывался, плескал душем по глазам и рту, но потом постепенно охладил свой пыл.
— Отпусти, слышишь? — колотил по его по спине со всей дури Шахтарин. — Ты совсем рехнулся!
А Рихтер не реагировал. Капля за каплей стекали с прядей, липших ко лбу. Усталыми глазами искать спасения от одиночества днём и ночью. Чьи-то опостылевшие чувства повсюду: на экранах, улицах. Они просачиваются сквозь самую микроскопическую щель. Ему это не было интересно. Рядом с ним он чувствовал себя живым. В лабиринте отражений прожигал остатки существования, до встречи с тем, кто сумел взрастить виноград на оплетенной полынью душе.
Длинные потемневшие вены текли по ветру медузьими щупальцами. Стылыми даже под горячей водой ладонями Виктор обхватил резкие скулы, впалые щёки и заставил воспалённую лазурь смотреть ровно на двенадцать часов. В непроницаемое отражение горящих углей напротив. На плитке дымился супер лёгкий «Кент».
— Чувствую, ты напрягся, — со смешком проговорил Виктор в бледное плечо. — Но я настроен серьёзно, ведь у нас мало времени. Ответь на мой вопрос: ты готов умереть? Просто сдохнуть отбросом среди конченных? Без лишних слов и эмоций? Учти, это непросто...
— О чём ты? — недоумевал Гриша, внимательно следя за реагирующим на каждый шорох взглядом.
— Представь себе, что всё, для чего ты рожден — ползать. Не летать, как думают все эти грязные свиньи, а валяться в дерьме...
Замолкнув, Виктор повис в воздухе в насилу ухвативших его за пояс Гришиных руках. Пьяный угар захлестнул его полностью.
— Так, тебе надо прилечь, — перекинув размякшую руку через плечо, высказался Шахтарин.
Дотащив до спальни потонувшего в пучине отрешённого синкопа забулдыгу, он бросил того на кровать, а сам уставился на битое стекло в обрамлении бутылок и шприцов.
— ****ь, ещё и торчок... — выругался парень. Шустро натянув выданные портки, Гриша плюхнулся на круглое пружинистое кресло в шагреневом сукне у форточки с забитой пепельницей на подоконнике. Видимо, излюбленное место.
— Тёмная но-о-очь, — завопил Виктор в полусне. — Только пули свистя-ят по степи-и-и...
— Ты совсем из ума выжил? — приоткрыл один глаз Гриша. — А если услышит кто?
— Да плевать мне... — невозмутимо ответил Рихтер. — Пусть думают, что хотят.
— Не самый лучший способ помирать, — ироничное. — Неужели фильмы советские смотришь на досуге?
— Уж поинтереснее отечественных.
— Да уж... Может, со мной вместе поедешь? Раз тебе так нравится культура наша.
— Не доживу, — грустная улыбка застыла на губах. — Мне светит только солнце мёртвых.
Правой рукой Виктор нашарил под кроватью початую бутылку водки, после чего опустошил её до дна. Чёрт, по всей квартире имеется заначка.
— Империя рушится. Даже монах достаёт ствол, даже дьявол начинает читать молитвы...
— Знаешь, твои пространные рассуждения иногда очень меня напрягают.
— Да неужели? — вскинул брови Рихтер. — А действительность тебя не напрягает? Окно зовёт меня, и я мог бы сотни грёбаных раз поддаться его зову. Ещё не успев упасть, поплыть кролем. Так вот просто, и жизнь кончена.
— Ха, а вот и ни хера не просто. Ты вроде не настолько слабак, чтобы кидаться с горя в форточку. Тем более что и похлеще некоторых жизнь бьёт. Тебе ли не знать... — глухо пробормотал Гриня.
— А слабость-то в чём заключается? — садясь по-турецки на матрасе спросил Виктор. — Оставить чёрно-белый фильм за амбразурой? Чушь! Это не слабость, это — необходимость.
— А о других ты подумал?
— О ком? — рассмеялся офицер. — Я никому не нужен. И это вполне взаимно.
— Ты мне нужен.
Склонённые под бременем рамена в чёрном габардине ссутулились, избавляя фиолетовые веки от прожигания идеальной синевой.
— Не нужен, — резко пониженный до плинтуса голос вырезал в воздухе полупрозрачную филигрань обоюдности. — Поверь, не стоит.
— Сам решу, — отставил возражения взвинченный солдат. — Пока твоя жизнь принадлежит ещё кому-то, ты не праве ей распоряжаться таким издевательским способом.
Виктор смеялся долго и нервно. До самого срыва. Да эта самая «жизнь» даже ему не принадлежала! А уж другим и подавно. Но если наивному Грише хотелось себя убеждать в обратном — пускай. Чем бы дитя не тешилось.
Чёрной ночью пули летели по проспекту, а не по степи. Долог их путь до утра, но они готовы проткнуть небо штыками. У синего моря без невода, зато с «Талкой» ползал по берегу креветкой или аперитивом. Бокал бордо, в тарелке кот наплакал, а за окном переплетённый проводами мир миллиардов одиночек. Основной инстинкт подсказывал, что нет времени на составление планов. Нужно немедленно покидать лабиринт отражений. В зеркалах лишь тупые двойники, а он живой. Другие мертвы, и вы, и вы, и вы. Все сделали вид, будто никто не умирал. Самого себя он ненавидел за слабость. Спокойно убежать не получалось. Сколько можно ждать конца глупого шоу про глупых людей? Когда раскроется и эта тайна, то грусть неминуемо утроится.
— Мне нравится Горький, — выдыхал дым Рихтер, идя на поводу у своих дум. — За честность. И Маяковский. Вот это талантище.
Странно.
— А мне Пушкин.
— Серьёзно? — усмехнулся черноглазый. — Балы, красавицы, лакеи, юнкера... Волшебный город дураков. В жизни побеждают буржуи и большевики. Получается, что у одних сказка с бабами, бабками и играми, а у других пахота и ярмо.
— А Горький хорош потому, что придумал афоризм «Рождённый ползать летать не может»? — с некой обидой за нелюбовь к «солнцу русской поэзии» проворчал Шахтарин.
— Как-то так. Правда, я сам до этого дошёл. Лишь нашёл подтверждение в «Песни о Соколе».
— Скажи, вот почему? — сведённые к переносице сивые брови вкупе со жмурящимися от бессонницы глазами. — Почему тебя в ту степь занесло? Ты ненавидишь свою жизнь, ненавидишь работу, а в конечном счёте это всё, что у тебя есть. Это неправильно.
— Конечно, неправильно. Вся моя жизнь — неправильная, если так посмотреть. Вот поэтому-то у меня нет причин за неё держаться. За меня когда-то всё решили, а сейчас слишком поздно что-либо менять. В любом случае ожидает только плаха.
Ставнями заслонившись от пыльной улицы, шум прибрежной ольхи с примесью воя конвоев вдобавок к струящейся дремоте проникал в недры подсознательного. И этот голос, уже неживой, разбавлял внешнюю краску ядовитой водой.
— Ты даже не намерен бежать от этого...
— Зачем? Это предначертано.
— Кем?
Виктор медленно поднялся с кровати, направляясь в сторону кресла. Инстинктивно вжавшийся в сиденье Гриша с некой подавляемой опаской смотрел в сверкающий хмелью омут, но был загнан в угол. Сначала он не понимал, на что тот смотрит. Пока вечно холодные пальцы не ухватились за кипарисовый крестик на груди и не потянули его к себе.
— Богом.
Заливистый звон молчания буравил уши отбойником. От него стремились избавиться.
— Ты веришь в него?
— Нет, — сухо отрезал Виктор. — Зато ты веришь. Так тебе будет понятнее.
Сказав это, походивший на ворона человек так же невозмутимо отхлынул прочь, грудой горных валунов обвалившись на голый матрас. Почему-то разорванному вклочья жизнью Грише было невыносимо жаль его. Весь из себя корчивший жестокого и непоколебимого бравый офицер на самом деле являл пародию на Отелло. Рассекая за волной волну, он уходил всё дальше с головой ко дну. Устал летать.

***

Белая как кипень ткань докторского халата резко контрастировала на фоне железного стола, замызганного склизкими отходами. Лихорадочно стучащий о кафель носок вылизанной до блеска лакированной туфли муссировал гудящий отгул по операционной. Толстые как сардельки розовые пальцы с под корень стриженными ногтями сжимали папку с весьма интересными результатами многолетних экспериментов. Матовая зелень в радужках разъедала донельзя
сжатое кольцо зрачков. Эти близко посаженные мелкие прорези в коже щурились ещё больше при взгляде на синеющий труп юноши. Менгеле старался подавить недовольство и последовавшую бы за ним развязку, но это было выше его сил. От подобной дерзости пухлые ручки судорожно затряслись, отбрасывая ненужную отныне макулатуру на стол. Ненужную, потому что это не он.
— Не он! — во всё горло возопил Ангел, вздёрнув лопасти так, что блюдечко со скальпелями протяжно звякнуло. Он беспомощно вцепился в жидкую проседь, едва не вырывая с корнем последние клоки. Недооценил прыть отпрыска влиятельного дядюшки. Да как он посмел!
— Конечно, ещё как посмел, — сам себе горько усмехнулся Менгеле, сжимая края секционного стола. До такой степени, будто тыльную сторону ладоней почесали об ежа.
— Ну ничего, — маниакальная лыба доктора пуще прежнего стала напоминать своей отвратительностью заново порванные и перешитые горе-портным шрамы Джокера. — Я обламаю тебе лафу.
Ему стоит только надавить на нужную железу и раскрывается сердце,
как фантик снимается с конфеты.

***

— Вы хотели меня видеть? — без особого энтузиазма начал Клаус. Атмосфера больниц и лекарств, в особенности таких, никогда не вызывали в нём отклик. В душе восторг.
— Да-а, — Йозеф показушно перебирал бумаги, позволяя расшатанным нервам взять себя в руки. — Это будет длинный и очень познавательный диалог о вашем любимом племяннике.
— Викторе? Какое он может иметь отношение к вам и вашей работе? Думаю, что точек пересечения у вас не должно возникать.
— Понимаю, — вздохнул Менгеле и тут же вперил в собеседника свои глаза-щёлочки. — Герр Рихтер, позвольте вам задать один вопрос: что должен сделать Виктор для того, чтобы его вздёрнули на виселице вместе с остальными предателями?
— В каком смысле с остальными? — постепенно закипал от такого тона обнаглевшего учёного комендант. — Вы хотите обвинить моего племянника в измене Родине?!
— Не побоюсь этого слова, но да — я обвиняю Виктора в предательстве и измене Третьему Рейху.
— Что за вздор! — вскочил с места Клаус, порываясь прижать несущую ересь башку доктора к столу. — Что ты несёшь, мать твою?! Ты хоть понимаешь, кого ты обвиняешь? Я не собираюсь выслушивать беспочвенную клевету на своих доверенных лиц!
Кулак Клауса проломил дубовый стол. Кажется, он Халк.
— Я жду доказательств, — спокойнее добавил комендант, присаживаясь обратно в кресло и скрещивая руки. — Иначе тебя самого ждёт виселица. За ложные доносы.
— Не стоит так утруждать себя пустой тратой времени, — снисходительно улыбнулся Менгеле как маленькому ребенку, которому надо было по десять раз объяснять очевидное. — Неужели вы думали, что я предъявлю подобного рода обвинения, предварительно не подготовившись? Ну, обижаете, господин Рихтер. Я не настолько глуп, как вы считаете. В прошлую нашу встречу вы так и не одобрили ни один мой проект, поэтому я решил искать благосклонности у вашего дорогого племяшки, как у более молодого, и, я надеялся, прогрессивного молодого человека. И получил отказ. Он, видимо, так пасётся за жизнь врагов, что готов их тайком отсюда протаскивать.
Тут он снова улыбнулся своей мерзкой улыбочкой во все тридцать два, никак не заканчивая ритуал с раскладыванием бумажек.
— Начнём с того, что он подсунул труп еврея вместо русского солдата в газовую камеру. Провёл Шахтарина через смотровой пост с документами убитого, угадайте кем, эсэсовца и благополучно отчалил в Краков, — на одном дыхании было сказано. Глаза Клауса оквадратились до энной степени. — В довершение этой картины маслом хотелось бы отметить показания доктора Клауберга, который лечил вашего племянника от мигрени и видел изменения в его поведении. И, как ни странно, Гриша всегда оказывался рядом, чтобы подставить ему плечо ночью в подворотне у стен барака.
В последние секунды перед лицом командующего концлагерем просто шевелились беззвучные лепёшки.
— О посещениях карцера, почти что ежедневных, без сопровождения охраны и прочих чудесах в красках расписано вот здесь, — кончик пальца хлопнул по корке документов.
— Всё кончено, герр Рихтер, — уже серьёзнее проговорил Менгеле, будто пытаясь всадить пулю в лоб Клаусу. Признаться, его давняя мечта, исполнения которой он лелеял каждый божий день. — Всё светлое будущее вашего племянника в этой папке. Его ждёт казнь.
— Где ты это достал, гнида? — подавленно произнёс Рихтер, чувствуя помимо желчи на языке вкус поражения. — Долго копал, небось? Засадить его мечтал?
— Достаточно долго, — упустил о мечте Менгеле. — Настолько, что выяснил очень любопытную деталь: они, может, ещё и гомосексуалисты, ха-ха. Вы представляете, заместитель коменданта концлагеря спит с советским военнопленным! Это же смехотворно!
— Замолчи! — взревел Клаус, не в силах более выносить этот позор. — Я достаточно услышал, можешь идти
Голос Клауса трясся как током ужаленный.
— Но ведь я...
— Я сказал убирайся! — буквально сошёл с ума мужчина. Доктор триумфатором вывалился из кабинета, еле сдерживая победный клич.
— Как скажете, — донельзя растянул буквы Менгеле и был таков. Зато голова Клауса грозилась лопнуть как воздушный шарик.
— Позовите её. Прямо сейчас, — потирая зудевшие от напряжения виски, сдавленно проговорил поседевший вмиг начальник лагеря смерти.
После пары минут ожидания на пороге кабинета появилась невысокая девушка в форме цвета хаки. Под пилоткой были заколоты невидимками заплетённые в косу светлые волосы. Она стояла неподвижно, дожидаясь, пока заговорит Рихтер.
— Ах, милая моя, — непривычно любезно начал мужчина, подходя ближе к ней. — Ну, как там у вас говорят на родине, «в одну реку не входят дважды», верно?
Девушка слегка наморщила свой бледный лобик. Бредовый риторический вопрос от Клауса явно нёс под собой какую-то подоплёку.
— Ты же помнишь своего старого приятеля? Гриша вроде бы, — приставным шагом носки увесистых сапог наматывали круги вокруг застывшей пулемётчицы. Голова резко загудела при упоминании того, кого она уже считала покойником.
— Я хочу, чтобы ты поехала в Краков и убила его. Оказывается, мой ненаглядный племянник держит Гришеньку как собачку на привязи у себя в квартире. Уверен, что могу на тебя рассчитывать. Так ведь?
Немой кивок и спешка ретироваться.
— А что делать с Виктором? — уже на выходе послышался её сухой вопрос.
— Виктор тебя беспокоить не должен. Им я займусь лично.
Целую тебя, Иуда.