О войне. Воспоминания моей мамы

Воспоминания старшего сержанта, радиста-разведчика, десантника, Нестеровой Веры Павловны. 5.07.2013.

В июне 1941 года я сдала экзамены за 10 класс. Все мы торопились со своими мечтами, с надеждой ожидали, когда уже можно будет по-настоящему включиться в строительство счастливого будущего. Тогда в нашей стране был такой гражданский порыв создания нового, невиданного доселе, общества. Но война не дала такого шанса большинству из нашего класса. Живыми вернулись только 7 человек.
Я училась с большим интересом. Вместе с тем, была непоседой, большой правдолюбкой и борцом за справедливость. В десятом классе, возмущаясь формализмом нашего комсорга школы, я его поколотила. Он нажаловался на меня директору, который просто посмеялся над этой ситуацией: такая маленькая связалась с таким жердяем. И правильно побила, надо было больше: во время войны наш комсорг, будучи немцем, хорошо зная немецкий язык, сразу перешел на сторону врага и служил переводчиком.
Хочется сказать: "Весь наш класс в первый же день войны пришел в военкомат добровольцами". Но нет, одна девушка демонстративно отказалась от комсомольского билета и нашего общего безусловного желания защитить родину.
Меня по комсомольской путевке направили на курсы радистов в Тбилиси. Курсы были ускоренные, учились с утра до поздней ночи: теория, практика, физ подготовка, марш-броски. В декабре 1941 года 500 выпускников-радистов погрузили на поезд и отправили на распределение в Каменск, где располагался штаб Донской группы Южного фронта (мы говорили проще: "Донской фронт"). Специализации у нас были разные. Моей специальностью была – радист-разведчик. Не знаю, случайно, или немецкая разведка сработала, но в районе станции «Лихая» наш поезд бомбила и расстреливала вражеская авиация (напомню, что это был глубокий тыл). Наверное, здесь поезда подвергались воздушным нападениям часто. Вдоль железной дороги встречались искореженные вагоны. Одно место было обильно устлано разорванными бинтами и гипсовыми повязками, вероятно, недавно разбили санитарный поезд. Во время бомбежки наш поезд не останавливался, а, напротив, ехал с максимальной скоростью. Очень страшно: поезд мчится, вагоны раскачиваются, машинист беспрестанно подает тревожные гудки. Мы попадали на пол. Пули прошивают вагон, летят осколки стекол. Вокруг взрывы. Два раза хорошо тряхнуло. Около ста двадцати человек нашего выпуска погибли. Остальные благополучно добрались.
     Меня определили в 63 отдельный батальон связи 4-й стрелковой дивизии 12-й армии, прикомандировав в 101 стрелковый полк (в начале 1942 года мы были в составе 12-й армии, в сентябре 1942 года 12-я армия в результате больших потерь была расформирована и её войска переданы в состав 18-й армии, в которой мы были по август 1943 г; с сентября 1943 года в Таманской и Керченско-Эльтигенской операции наш батальон связи придали 56-ой армии, на базе которой была сформирована Отдельная Приморская армия, завершившая Крымскую операцию). Особенностью десантных подразделений связи является то, что они в нужный момент придаются боевым частям на период операции. Функциональной единицей является расчет радистов, состоящий из трех человек, которые работают на одной радиостанции по графику. Дежурство на рации должно продолжаться не более 2 часов (перегрузка внимания ведет к снижению работоспособности и возможности пропустить сигнал), затем 2 часа отдых, потом 2 часа охрана радиоточки и снова дежурство на рации и так по кругу. Некоторое количество радистов объединены в отделение связи, взвод и т д. По распределению моим напарником на рации стала Мария Зиневич. С ней я прошла всю войну. Она была на шесть лет старше меня, опытнее, мудрее и я безоговорочно признавала ее лидерство. Она же всегда поддерживала меня и была моей опорой. Мне очень-очень повезло, что судьба свела меня с ней.
     С начала 1942 года до лета наша часть располагалась между Ворошиловградом и Шахтами, ведя оборонительные бои. В соседнем взводе радистов, с которым мы иногда пересекались, служил радист двухметрового роста и богатырского телосложения. А я из всех радистов была самая маленькая. Он в шутку называл меня "дочкой", а я в шутку стала называть его "Батей". Он был чуть старше меня, но похож на взролого мужчину, а я выглядела моложе своего возраста. Некоторые окружающие нашу игру принимали всерьез и считали, что он мой отец. Батя любил общаться и почти всегда открыто приветливо улыбался, был неунывающим живчиком. В неформальных отношениях всегда оказывался в центре как "Василий Теркин», скрашивая трудные будни службы. В его взводе такой же заметной, но не ростом, а красотой, была Таня Тепличная. Как-то она сильно заболела. Командир приказал отвезти ее в госпиталь, а сопровождающей назначил меня. Погрузились на попутный грузовик в открытый кузов. Я держала ее голову у себя на коленях, потому что машина мчалась по ухабам. Вражеские самолеты начали нас бомбить. Один самолет сделал заход на встречу вдоль дороги и открыл огонь из пулемета. Водитель проворно выехал из колеи и помчался по полю, и, так постоянно маневрируя, оторвался от преследования. В госпитальном дворе мое внимание привлекла следующая ситуация. Привезли двоих раненых пленных фрицев. Их осмотрел врач и приказал нести в операционную. Удивила меня именно обыденность отношения, без ажиотажа: просто раненых надо лечить. Обратно я возвращалась с тем же водителем, но в кабине. Нас снова бомбили. Шофер так же ловко лавировал. Я иногда взглядывала на него, когда мы мчались, глаза у него были какие-то безумные, отрешенные. Тогда я подумала, что водителям достается похлеще, чем нам. 
     Гитлеру для победы жизненно необходима была нефть Грозного и Баку. Поэтому в июне он бросил все свои отборные дивизии на юг - на нас и Сталинград. В середине июля 1942 года мы спешно с арьергардными боями отступали к Ростову-на-Дону. Всю тяжесть обеспечения нашего отступления взяла на себя 56-я армия, ведя ожесточенные, кровопролитные бои со значительно превосходящими силами противника. Отступало 6 армий, к тому времени их общая численность составляла около 112000 человек. Оборона Ростова была хорошо организована и состояла из 4 рубежей. Один за другим они прогибались, но на новом рубеже врага встречали свежие силы на подготовленных позициях. Ребята стояли на смерть, и спасали нас от окружения, а по сути от разгрома Южного фронта. Остановить там и тогда немецкую военную машину было невозможно. Слишком неравны были силы. Противник превосходил нас по численности в людях - в 1,5 раза, в артиллерии - в 2, в танках - более чем в 9, в самолетах - почти в 8 раз. Немцев можно было только измотать и обескровить в длительных боях. Мы шли днем и ночью с короткими передышками, подгоняемые звуками взрывов у нас за спиной и, постоянно наседающей, вражеской авиацией. Тогда я поняла, как можно спать на марше: в первой шеренге идут зрячие, а за ними все идут и спят. Иногда боковые отваливаются и падают, просыпаются, встают в строй и дальше спят. Подойдя к Ростову, уткнулись в огромное скопление войск у переправы. Люди, лошади с повозками, стояли плотной стеной. Если эта толпа начинала колебаться из стороны в сторону, лошади вставали на дыбы. Немного потолкавшись в этой неразберихе, узнали, что есть переправа через Дон у Аксая. Мы решили идти туда. Наша группа радистов состояла из 5 человек: Марийка, я, Мкртычев, Батя и Таня Тепличная.
Мкртычев был спокойный обходительный человек нашего возраста, выросший в детдоме в Баку, своих родителей он не помнил и национальности своей не знал, хотя был записан армянином, разговаривал на чистейшем русском языке без малейшего акцента. А нам тогда все эти национальности были до лампочки.
Уже после войны в 80-е годы он жил в центре Баку в обустроенном полуподвальном помещении, хотя и стал каким-то министром. Во время карабахского конфликта ему удалось уехать, и старость он встретил в Туле.
     Шли по проселочной дороге. Когда удалились на значительное расстояние, заметили, что на переправу у Ростова совершен авианалет. Взрывы, взрывы, взрывы. Отбомбившись, самолеты полетели в нашу сторону. Пролетая, над нами, они стали расстреливать нас из пулеметов. Они гонялись за нами, играя, как кошка с мышкой. Ну, что была для них наша маленькая группа - развлечение, потеха. Мы добежали до кукурузного поля и залегли там.
На протяжении всей жизни с разной периодичностью снится мне это воспоминание, что за мной гонится смертоносный самолет и стреляет, стреляет. Этот страх засел очень-очень глубоко. Уж сколько лет прошло, а во сне, как вживую.
По переправе у Аксая мы благополучно перешли. Особой толчеи не было. Плотной колонной двигались автомобили и танки. Мы осторожно шли по самому краешку. Понтоны раскачивались под тяжестью техники, и можно было легко свалиться. Бойцы, обеспечивавшие переправу, стояли по пояс в воде, висели на понтонах и все время что-то там починяли. В этой местности я впервые увидела деревянные дома на сваях, похожие на домик «Бабы Яги». Оказалось, что здесь обычны наводнения при весеннем разливе Дона и часты приливные наводнения, возникающие от сильного ветра, нагоняющего волну.
     После Ростова отступали на Мин-воды пешком и на грузовиках вдоль железной дороги. Запомнилась щемящая сердце картина: мчащийся товарный поезд с полыхающими вагонами, наверное, в них после авианалета горела пшеница. В небе кружили только немецкие самолеты, как вороны. Если не было бомбежки, мы уже не очень обращали на них внимание. На коротком привале ко мне подошла корова, которая плакала горючими слезами. Стадо гнали в тыл, а налетевшие самолеты стали их бомбить и разогнали в разные стороны. Когда корова плачет, это предел всякого терпения. Я ее жалела, гладила, успокаивала. На глазах у меня была пелена от слез и воспоминаний. Я очень ясно увидела мой дом, нашу корову, которая меня очень любила. Возвращаясь с пастбища, завидев меня, она, смешно переваливаясь, бежала, а подбежав, клала голову мне на плечо и облегченно вздыхала, как будто это было всё, о чем она только мечтала. Ко мне подошел Батя, протянул свою маленькую фотографию и сказал: «Оставь слезы для мирной жизни, надо идти вперед». Я механически положила фото в нагрудный карман и стала собирать вещмешок. От стада отбился ослик, и Батя для смеха сел на него. Все наши начали хохотать. Он ехал, а ноги скользили по земле. Ослик побежал быстрее. Наша группа радистов двинулась вперед. Они двигались параллельно войсковой колонне. Солдаты смотрели на Батю на ослике и тоже смеялись. А он, войдя в роль, размахивал руками, как будто машет шашкой, или как полководец указывал направление. Эта пародия ему явно удавалась. Я замешкалась со сборами и отстала. Шла, поторапливалась. Вдруг мне на встречу бежит Таня Тепличная и кричит, что моего отца убило. Я сразу не поняла, стала думать: «Откуда, что она может знать про моего отца?» Оказалось, что Батя уехал вперед и на него спикировал немецкий самолет и расстрелял его. Видимо, сверху Батя, и впрямь, был похож на генерала верхом на коне, едущего рядом со своими войсками. Похоронили его тут же у дороги. А фотокарточка до сих пор хранится у меня. На обороте карандашом написано «На память другу». На войне я больше не плакала, только очень боялась. Как раз в эти два дня шли жестокие бои в самом Ростове.
     Дорогу на Мин-воды преградил немецкий десант. Наша 12-я армия повернула на Майкоп, и тем самым потеряла связь со штабом Донского фронта. Нас переподчинили штабу Приморской группы Южного фронта.
     Где-то под Майкопом срочно собрали 5 радистов для какой-то операции. Мы даже не успели познакомиться. Нам подогнали полуторку с открытым кузовом. У кабины была лавка. Более проворные уселись на ней. Я впихнулась на маленькое свободное место, куда могла поместиться только я. Марийке места не хватило и она, подоткнув шинель, устроилась у борта в задней части кузова. Ехали долго. На каком-то отрезке автомобильная дорога шла рядом с железнодорожным полотном, причем железная дорога была значительно выше автомобильной. А с другой стороны дороги был обрыв и пропасть. Как раз тут встретились с поездом. И вдруг авианалет. Самолеты бомбили поезд, не нас. Мы смотрели вверх на самолеты и поезд. Вокруг взрывы. Я со страху прижалась спиной к кабине, закрыла глаза. Машина несется с максимальной скоростью. Поезд ушел в тоннель, а дорога свернула в сторону, водитель въехал под прикрытие деревьев. Заглянул в кузов и спрашивает: "Ну, как вы тут?" Я открыла глаза и огляделась. Я была маленькая и худенькая и вжалась очень глубоко к кабине. На моей скамейке сидели более солидные люди, чем я - хлюпик. У кого-то оторвало голову, кому-то разорвало грудь, у кого–то выдернуло живот до самого позвоночника. Они все сидели мертвые. Я была забрызгана кровью. Мою гимнастерку и нательную рубаху разорвало в клочья, а на животе как-будто бритвой срезан поверхностный слой кожи, и по всей поверхности этой широкой ссадины, как пот, выступили маленькие капельки крови, кожа на левом локте болталась как тряпочка и была видна кость, ранена левая голень. Я была так напугана, что боли не чувствовала совсем. Марийку не ранило. Шофер отвез меня в медсанбат. Я до пояса голая и вся в крови. Врач спрашивает: "Куда тебя ранило?" А я не знаю. Отмыли от крови. Произвели первичную обработку ран. Перевязали. На ногу ни я, ни врач не обратили внимания. Меня выписали в часть. Живот и локоть быстро зажили. А нога начала гноиться. Меня научили обмывать рану утренней росой и подставлять под утреннее солнышко. Зажило.
     В августе нам зачитали Приказ "Ни шагу назад", из которого следовало, что Ростов-на-Дону оставлен без боя, не было никакого господства немецкой авиации в воздухе и превосходства в танках, артиллерии и живой силе, а мы все отступающие - паникеры. Но мы все равно отступали и отступали. Теперь уже медленно, но отступали. Я все время удивлялась: «Как же так, "ни шагу назад", а мы отступаем?»

Оборона Туапсе.
      В сентябре – декабре 1942 года враг рвался уже к Туапсе. Наша 18-я армия с трудом сдерживала этот напор. Мы медленно отступали. Все понимали, что Туапсе, Эльбрус, Орджоникидзе, Грозный являются ключом военных действий. Сдача врагу Туапсе привела бы к открытию, уже захваченного немцами, но пока заблокированного, порта Новороссийска, порта Туапсе с ж\д выходом на весь Кавказ, а 43-я армия под Новороссийском оказалась бы в окружении. Кроме того, падение Туапсе, как нам говорили, являлось определяющим моментом для вступления в войну Турции, которая уже сосредоточила на границе 26 дивизий. Кровопролитные бои шли в лесистой горной местности. Мы, цепляясь за каждый бугорок, отходили от горы Лысая к горе Индюк. Соотношение сил было в пользу врага: по пехоте в два раза, по артиллерии – в три, по количеству самолетов – в 5 раз. Кроме того, у немцев было много танков, а у нас не было совсем.
     Одним из самых страшных воспоминаний сентября является следующее. Я, как всегда, сижу в окопе за радиостанцией. Вдруг началась плотная авиационная бомбардировка. Вековые деревья раскачивались, как во время бури. В соседнем окопе за рацией сидела Сара Смальц, неунывающая оптимистка, хохотушка, рыжеволосая и голубоглазая красавица. Сара вечно рассказывала смешные небылицы и умела так ловко вывернуть любую ситуацию, что наше беспросветное положение начинало казаться легче. От разорвавшихся вблизи бомб ее убило сразу, а меня засыпало землей и сверху придавило, упавшим деревом. Не могла ни пошевелиться, ни позвать на помощь. Все тело было сдавлено, как-будто навалилась бетонная плита, дышать было нечем. Так я придавленная пролежала часа два и уже начала терять сознание. Когда меня откопали, оказалось, что нога была сдавлена на столько, что кровообращение в ней нарушилось. На следующий день она адски разболелась, отекла, начала синеть и чернеть. В госпиталь меня не отправили, потому что многих радистов поубивало и дежурить было некому. А нога, что? - не ранена. Осталось всего три радиста на три радиостанции: я, Марийка и Фастюшков. В тот период у нас были замечательные душевные непосредственные начальники: командир Фомин и политрук Рогозин. Про них можно сказать так же как говорил А.В. Суворов: «Командир для солдат должен быть как отец родной». Мне были созданы комфортные условия. Рядом с командным пунктом стоял грузовик с кузовом, обшитым фанерой. В нем размещалась радиостанция с дальностью охвата до 500 км. Здесь я и обосновалась. Вытянутая отечная сине-красная нога с разрезанной штаниной лежит на скамейке и болит, как гнилой зуб, то нудит, то стреляет. А я отвлекаюсь от боли, вслушиваясь в позывные. Вдруг началась стрельба и взрывы. К штабу прорвались немцы. Наверное, небольшой развед – или диверсионный отряд. Вдруг я вижу по земле всполыхи от пуль пулеметной очереди дорожкой прямо на меня и все ближе и ближе. А не могу сдвинуться с места. Безнадежно с ужасом я смотрела на приближающуюся ко мне смерть. Это все заняло секунды. И прямо передо мной ударила последняя пуля, очередь прекратилась. Немцев тогда быстро отогнали. Буквально на следующий день, на мой пункт связи в сопровождении наших командиров пришел генерал. Я и не пыталась встать и представиться, как это положено. Он отнесся к этой формальности совершенно безразлично. Попросил меня включить телефонную связь и переговорил с кем-то, потом по-отечески пожелал мне выздоровления и ушел. Так я и лечилась. Нога болела, отекала, но восстановилась. Я начала понемногу ходить.
     В ноябре противник снова усилил напор и вплотную прижал 18-ю армию к подножью гор Индюк, Семашхо, Два Брата и Каменистой, захватил некоторые господствующие высоты. Нас с Марийкой отправили в разведку на неделю. Дали нам проводника и мы пошли в горы. Поднимаемся по горной дороге. Солдаты на ишаках подвозят артиллерийские снаряды. Лошади не выдерживали такой тяжести, а ишачки – трудяжки, тя-янут потихоньку. Ну, а если им невмоготу, то упрутся как ослы и не сдвинешь их с места. Да как начнут орать и заикаться, да во все горло. А немецкие горные стрелки только того и ждут, когда горластые наводчики им отсигналят. И, вот тебе, пожалуйста, минометный обстрел. Идем дальше. Бойцы укрепляют размытую дорогу (тропинку) для подвоза боеприпасов. И так печально они на нас посмотрели, что можно было прочитать их мысли: "Вот две девчонки идут в пекло к немцам на верную смерть". Этот взгляд я запомнила на всю жизнь. Проводник довел нас до перевала, и сказал, что дальше он с нами не пойдет, и указал направление. А подниматься еще чёрте-куда. За плечами рация, свинцовая батарея для рации, вещмешок, винтовка. И может быть там уже обосновались немцы. И может быть они сейчас рассматривают нас в бинокль, ожидая, когда радисты сами придут им в руки. Слава Богу, опасения не подтвердились. Взобрались мы на самую вершину. Оттуда открывался великолепный обзор. С одной стороны голые горы и скалы, а с другой - вековой лес, поднимающийся до самой вершины. Видны все немецкие передвижения. Марийка определила окопаться на самой вершине под небольшой нависающей скалой. Расчет простой: если будут бомбить, то попасть в пятачок вершины почти невозможно. А осколки будут отражаться в стороны. Зато ветры со всех сторон и все дожди были наши. Сидели мы очень скрытно, как мышки, себя никак не обнаруживали. Неделю передавали информацию спокойно, но немцы нас запеленговали. Налетели самолеты, начали бомбить нашу гору с лесистой стороны. Наверное, думали, что мы в лесу прячемся. От взрывов и низколетящих самолетов лес сильно раскачивался. Было похоже на волны во время шторма. Марийка как раз дежурила. Она вжались в дно окопа и продолжала работать. Рядом было давно уже поваленное дерево с вывороченным корнем. Все грохотало и тряслось. Я, пытаясь укрыться, головой пихнулась под этот корень как страус. Когда все закончилось, от пережитого внутри все продолжало трястись. Зуб на зуб не попадал. Я никак не могла успокоиться. Так Марийка меня поколотила и быстро привела в чувства. Она была мне как старшая сестра или даже как мать. Я на нее никогда не обижалась. Мы с ней сроднились.
В девяносто первом году она умерла. Ее дочь прислала мне письмо об этом. И написала так: "Мама перед смертью часто забывалась и звала: "Верочка, Верочка". Я ей говорила: "Это я, дочь твоя Надя". Она приходила в себя и отвечала: "Я знаю, кто ты, просто, может быть ей будет легче".
После авианалета от леса ничего не осталось. Как-будто его постригли, как-будто косой скосили. Очень страшное, странное зрелище. Больше на этой вершине нас так не бомбили. Хорошо, что началось наступление наших войск, а то немцы прислали бы горных стрелков. Для отслеживания маневра противника и в качестве высотной точки радиопередачи командование приказало задержаться на высоте еще на неделю. Ну, приказ есть приказ, а есть то нечего. Благо, Марийка опытная, деревенская, да, детдомовская. Находила какие-то грибы и ягоды. Отваривала грибы без соли, без специй. А они как сопли и безвкусные. Кушать хочется, их ешь, а тебя тошнит от этой еды. Жевали еще траву да дикий чеснок. В конце ноября ситуация на фронте стабилизировалась и мы вернулись в расположение части. Я и так была худой, а стала как тростинка. Марийка, проявляя заботу обо мне, пришла к старшине и говорит: "Ты дал нам сухой паек на неделю, а мы были в разведке две с половиной, отдавай то, что нам причитается". А он, толстая масляная красная рожа, (меня всё землячкой называл) отвечает: "Вон там бочки стоят – всё ваше". Мы заглянули, а они все вылизаны до блеска. Так и ушли ни с чем. Марийка его так и называла "кому - война, а кому мать - родна". Вообще то, он шельмовал нас не только с едой, а и с обмундированием, и по любому другому поводу.
     В следующий раз нас с Марийкой отправили на задание в составе целого разведывательного отделения. Необходимо было отслеживать передвижения вражеских войск. Ущелье, в котором мы располагались, запомнилось мне очень сумрачным и холодным. Наверное, просто в это время года солнце туда не заглядывало. По дну ущелья протекал маленький ручей, вдоль которого стояли три полуразрушенные домишки. В одном из них командир обустроил базу. Рацию поместили на восточном склоне в лесном массиве, где ловился устойчивый радиосигнал. Разведчики посменно дежурили на вершине в засаде. Как раз по ту сторону горы в соседнем ущелье проходила дорога. Немцы к нам не совались. Всё тогда прошло очень тихо. Бойцы приносили нам информацию, мы ее передавали. Через три дня, на которые нас посылали, закончилось продовольствие. Но приказано было задержаться и продолжить разведку. Мы сообщили командованию о необходимости передать провизию. На следующий день с самолета сбросили два мешка с сахаром и мукой, которые в аккурат угодили в ручей. Ну, это смешно, такой маленький ручеек, воробью по колено, и надо же именно туда попасть. Содержимое мешков взялось коркой, но в глубине было вполне годное для использования. Наш повар армянин пек нам армянские лепешки. Мы с Марийкой все время были на склоне горы в лесу. Донесения носили вниз к командиру. Надо было соблюдать конспирацию и не попадаться под обзор вражеских самолетов, которые довольно часто над нами пролетали. Потом по контролируемой нами дороге наши войска пошли в наступление. Я специально поднималась на вершину посмотреть на это приятное зрелище. Казалось бы, ну, что такого, движутся войска. Но они двигались вперед!
     В середине декабря во время бомбежки убило командиров нашей радиороты. И назначили нового командира и политрука. Когда они пришли нам представиться, я была на дежурстве. Офицеры зашли и громко приказали: "Встать, смирно!" У нас, у радистов так не положено. Самое главное – это информация. Сначала - прими радиосигнал, запиши, подтверди получение, а потом, можешь докладывать начальству. Я четко выполнила это правило. Однако, командиры расценили мое поведение как неповиновение, поорали немножко и назначили три наряда вне очереди. После этого недоразумения нашему подразделению надлежало перебазироваться в Туапсе. Большую аппаратуру отправили на грузовике, а сами пешком с рацией и аккумуляторной батарей за плечами. Отряд наш был такой: я, Марийка, Шмуль, Фастюшков, Волошин и командир с политруком. Шмуль не был радистом. Он крутил динамо на велосипеде, вырабатывая электричество для большой радиостанции. А сам он был чрезмерно застенчивый. Фастюшков – радист высшего класса, разбирался в радиотехнике и, вообще, был очень образованным товарищем, но не зазнайка. С ним всегда было интересно поболтать. До войны он жил в Грозном с родителями, которые были преподавателями в институте. Фастюшков был еще замечателен тем, что сам сделал себе необычный ключ для радиопередачи. Мы отбивали знаки азбуки Морзе обычным ключом, и при этом работала вся кисть. А его ключ работал не вверх-вниз, а из стороны в сторону. Большим пальцем он отбивал тире, а указательным точки, поэтому работал легко и быстро, мастерски, просто загляденье. Волошин – наш радиомеханик. Он починял аппаратуру и учил нас простой починке. Волошин являл собой воплощение интеллигентности, он был всегда погружен в свои какие-то размышления, но если что-то рассказывал, то заслушаешься. Шли целый день. Дождь со снегом, ветер. Не дорога, а разбитая грязная колея. Вечером вышли к какой-то станции. Начальники приказали нам стоять на платформе и ждать их. Отсутствовали часа три. А мы стоим на платформе. За день промокли. Начали околевать. Я, как всегда, мне больше всех надо, пошла разведать обстановку. Тут рядом стоял домик, предназначенный для заправки водой паровозов. Заглянула туда. Там тепло. Топится печка. Сидит старичок. Спросила у него разрешения позвать сюда своих товарищей погреться. Он с радостью разрешил. Мы там расположились, разделись, развесили свои шмотки для просушки. Старик извинялся, что он не может ни чем нас угостить, кроме кипятка. Мы достали свои пожитки, поделились с ним, поели. Тепло и чувство сытости, усталость от перехода разморили нас, и про командиров мы забыли. Часа через два врываются к нам пьяные наши начальники и обвиняют нас в дезертирстве. После разбирательства выяснилось, что инициатором всего этого была я. Приказали меня посадить под арест. Рядом в тупике стоял железный остов сгоревшего товарного вагона. С меня сняли шинель и ремень и отвели внутрь этой закопченной клетки. Часовыми были мои же товарищи, сменявшие друг друга. Всю ночь я простояла раздетая под открытым небом. Холодно, мокро, ни присесть, ни прислониться. На утро командиры построили наш отряд и объявили от имени Верховного Главнокомандующего, что я приговорена к расстрелу перед строем. Сняли с меня гимнастерку. Выстроили ребят, которые должны меня расстреливать, зачитали приговор:" За дезертирство и подстрекательство к дезертирству."
Тут надо упомянуть, что три месяца назад, когда немцы наступали, одна наша радистка пропустила, не передала приказ об отходе одного батальона. Не услышала из множества сигналов, наполнявших эфир, своего позывного. Не услышала, не передала и все ребята того батальона погибли. Так ее действительно трибунал приговорил к расстрелу. И ее показательно расстреляли перед нашим строем.
Так вот, стою я перед расстрелом раздетая. Наверное, смешно было на меня смотреть. Маленькая худенькая. Штаны огромные, натянуты выше груди и держатся на, пришитых мной, бретельках. Я была такая маленькая, что и штанины были мне тоже велики, и я подвертывала их в сапогах вместо портянок. Один сапог "хочет кушать" и перевязан веревочкой. А сапоги в полтора раза большего размера, чем моя нога. Очень похоже на клоуна или Чарли Чаплина. Еще брызгающие слезки, как в цирке, и обхохочешься.
Но никто не смеялся, ребята все-таки хорошо ко мне относились. Командир приказал изготовиться и прицелиться. Вот я стою и сейчас меня убьют, а родителям отправят письмо, что меня расстреляли за дезертирство. Я закрыла глаза и стала думать о моих бедных родителях. Как им будет стыдно за меня. А может быть они не поверят, что я такая, и все равно будут меня любить. Как разрыв в воздухе звучит команда: "Отставить!" Сердце оборвалось от произнесенного звука. Я не сразу поняла смысла. Ждала выстрела. Потом открыла глаза. Командир подошел ко мне и сказал, что приведение приговора откладывается до трибунала. Ну, что такое трибунал в военное время всем известно. Надеяться на снисхождение не приходится. Кто там будет разбираться с дезертирами? Еще три дня меня продержали под ружьем в вагонной клетке. Проходящие поезда не брали нас. За это время можно было бы и пешком дойти. Наконец, настал день, когда нашему подразделению разрешили погрузиться в вагон. Мы попрощались с гостеприимным дедом и отдали ему наш сухой паек: "Нас всё равно завтра убьют, а вы добрый человек, хоть вспомните о нас". Доехали до Туапсе. Командир отправил меня искать начальство. Бреду обреченно по центральной улице. Ноги еле плетутся, так не хочется приближаться к наказанию. Тут началась бомбежка. А я и не прячусь. Думаю: "Пусть меня убьёт, пока трибунал не состоялся. Так будет лучше." Иду и не пригибаюсь. Жду смерти как освобождения от позора и усталости от издевательств. Тут из какой-то канавы выскакивает наш командир батальона связи, майор, пригибает меня и тащит в укрытие. Он сразу меня узнал, как только увидел, ведь был он житель Пятигорска, и поэтому всегда выделял меня из всех, перекидывался со мной добрым словом. И пока мы пережидали авианалет, он спросил, почему я не прячусь от взрывов. А я, коверкая язык, передразнивая своего мучителя, ему ответила: "Искупляю вину перед Родиной". Он мне рассказал, что пока мы были на станции, Волошин написал письмо командованию армии с изложением обстоятельств дела, все ребята подписались и, с проходящим эшелоном, он передал это письмо. И теперь будут судить наших командиров. Он привел меня в какой-то дом, распорядился, чтобы мне нагрели воду и выдали чистое обмундирование. И действительно, я была вся грязная, как чушка, извазюкалась в своей тюрьме сажей. Когда я обмылась и оделась, он напоил меня чаем. Через некоторое время за мной пришли конвойные и под винтовкой повели в большое здание. Там собралось много народа, все военные. В президиуме сидел генерал и полковники. Они стали задавать мне вопросы и все время повторяли: "Так и есть. Сходится." Потом меня увели. По окончании трибунала я узнала, что моих садистов разжаловали и отправили в штрафной батальон за то, что они устроили самосуд от имени Верховного Главнокомандующего.

Малая земля.
     Наверное, сейчас молодые люди и не знают, что это такое «Малая земля». Действительно, это был очень маленький эпизод большой войны. В 1942 г немцы захватили Новороссийск, но дальше продвинуться не смогли. Шли позиционные бои. Командование нашего фронта разработало план захвата Новороссийска. Как всегда, это был отвлекающий маневр и главное направление удара, на котором противник не должен был ожидать нападения. Отвлекающий десант возглавлял Ц.Л. Куников. Ночью 4 февраля 1943 г. он со своими морскими пехотинцами дерзко вошел на корабле прямо в Цемесскую бухту и высадился на мысе у Новороссийска. Захватил высоту Мысхако и Станичку. Если бы у него было подкрепление, то этот героический напор увенчался бы и бо/льшим успехом. Но подкрепления не было и не планировалось. Десант должен был погибнуть, устроив много шума и оттянув на себя внимание врага. Направление же основного удара на Южную Озерейку было плохо организовано и дезорганизовано штормом. Кроме того, немцы именно там и ждали и хорошо подготовились. Наступление на главном направлении провалилось. Куниковцы же закрепились. Командованию грозили большие неприятности за провал, ими же разработанной, операции. Поэтому было принято решение: не сдавать захваченный плацдарм. Каждую ночь туда отправлялось подкрепление. И вот, 13 февраля настал наш черед. Мы подошли к Новороссийску и стали на рейде, поджидая другие корабли с десантом. Трюмы и палуба были до отказа набиты людьми. Я была на палубе. Стояли впритык друг к другу. Яблоку негде было упасть. Немцы заметили нас и начали яростный обстрел. От шквала огня вода вокруг нас кипела. Корабли снялись с рейда. Подошли к берегу в районе косы. Началась высадка. Все прыгали прямо в воду. До берега надо было плыть еще метров сто. А плавать-то я не умею. И моря раньше никогда не видела. А за плечами еще рация. Я замешкалась, говорю моряку, который стоял рядом:"Я плавать не умею, подойдите, пожалуйста, поближе к берегу." Он стал на меня кричать, чтобы я прыгала, потому что им надо до рассвета сделать еще один рейс за "пушечным мясом". Долгого разговора не получилось. Он молча и привычно столкнул меня в воду. Как я барахталась не помню. До сих пор плавать не умею. Но тогда доплыла. Отдышалась. Вышла на берег. Все вокруг грохотало, сверкало, кричало, стонало и освещалось взрывами и немецкими осветительными ракетами. Трассирующие пули разрезали кромешную тьму. Куда идти, бежать, что делать непонятно. Неподалеку под обрывом прятались от обстрела солдаты. Я подбежала туда. Командир сразу сообразил, как надо использовать радистку. Он послал меня вдоль берега искать и привести рассеявшихся солдат. Стрельба немного затихала. В небе иногда загорались и долго спускались осветительные ракеты. Я пошла. Берег был сплошь усыпан погибшими нашими бойцами. Ужаc шёл вместе со мной. Я не могла и не хотела понимать, что все они мёртвые. За год войны я часто встречалась со смертью, рядом со мной гибли люди, сама была на волосок от смерти, но огромное количество убитых вот здесь в одном месте – жуть. Однако, приказано идти вперед, в темноту, по убитым. Чтобы немного успокоиться, мой мозг решил, что солдаты просто спят. Устали и спят. Завтра утром они проснутся и снова пойдут в бой. Я шла и разговаривала с ними, ругала их за то, что они разлеглись тут, и я могу невзначай наступить на них. Ушла далеко. Наконец, в отсветах, в нескольких метрах от себя на возвышенности увидела темный силуэт. Окликнула его. Это получилось не очень громко. Хотела крикнуть погромче. Но тут прямо над нами ярко зажглась осветительная ракета. Стало светло, как днем. Спиной ко мне стоял немец, он что-то крикнул кому-то. Я пригнулась и метнулась в тень. Я ведь с радиостанцией. Вот попала бы. Отсиделась до темноты и побежала обратно, спотыкаясь о "спящих" и падая на них. Все же, я нашла несколько наших и привела их к командиру.
На утро надо было окопаться. Выбирать место было не из чего. Для немецкого обстрела была открыта вся местность. Прятаться было просто негде. Противник на окружающей возвышенности, а мы все тут, как на ладони. Марийка, как обычно, определила место нашего окопа. Около самого обрыва к морю мы вырыли маленький окопчик для себя и радиостанции. При таком расположении во время обстрела половина снарядов, которые должны были разорваться рядом, улетали в море. Первые два месяца немцы предпринимали отчаянные попытки сбросить нас в море. А потом решили сравнять нас с землей. Закопать нас живыми или мертвыми. Артобстрел продолжался постоянно. Каждый метр был напичкан металлом и пропитан кровью. На нас шли танки, атака продолжалась за атакой. И мы отчаянно вгрызались в землю как в спасительницу. Ежедневно методично по расписанию несколько раз для бомбежки на нас заходило по 75 самолетов. Сначала звено из 25 самолетов, сразу за ними еще 25, и потом еще 25. Невозможно себе представить чувства, когда на тебя (и кажется, только на тебя) пикируют самолеты один за другим и все вокруг взрывается и дрожит. И вслед за одним снова пикирует и бомбит следующий. И снова... И снова... Было так страшно, что, если мне в этот момент кто-то что-то говорил, я не понимала. Вижу, что губы шевелятся, а слов не понимаю. Я считала самолеты и думала: "Господи, что же это делается. Если суждено, то пусть убьет сразу, лишь бы калекой не остаться, а то замуж никто не возьмет." Бог хранил нас. Это удивительно, это даже странно, что в наш окоп не попала ни одна бомба. Мы не погибли случайно. Дважды я была контужена и полностью теряла слух. В первый раз – на две недели, второй – на неделю. Оба раза от взрывов, рядом разорвавшихся, бомб, меня засыпало в окопе. Сама из под тяжести земли я выбраться не могла. Меня откапывали. Странное ощущение, когда ты не слышишь, очень неудобно. Во время разговора надо смотреть на рот собеседника и по губам пытаться понять, что он говорит. Пока я не слышала, или участвовала в сборе останков солдат (никто не разбирал, где чья оторванная рука, нога, голова), или по каплям цедила воду в овраге для раненых. Вода набиралась очень медленно, а раненые стонали: "Сестричка, пить, пить!" Трудно сказать, сильнее хотелось есть или спать, но помочь раненому - это святое. Ночью привозили подкрепление, забирали раненых, доставляли провизию. Но еды не хватало. Мы все время были голодные. Во время шторма, который мог длиться неделю, связь с "Большой землей" прерывалась. Если в корабль с провизией попадала бомба, то к берегу прибивало ящики с сухарями. Конечно, все было мокрое и соленое. С голодухи мы ели это, но потом тошнило и очень хотелось пить.
     Однажды, но совсем ненадолго, нам очень повезло. Около нашего окопа под обрывом расположилась морская пехота. У них был настоящий кок и кухня. Они всегда держались молодцами и, когда ходили в атаку, кричали:"Полундра!" Моряки нас подкармливали. Потом их переместили на правый фланг в непосредственную близость к Новороссийску.
     Морские пехотинцы от нашего окопа располагались со стороны моря. А с другой стороны от моря в гору шел глубокий широкий овраг. Сразу после передислокации морских пехотинцев высадилась стрелковая рота. Командир на первых порах до выхода бойцов на позиции расположил их в этом овраге. Может быть, в равнинной местности это и было бы правильным, но здесь, когда противник всё видит сверху, и где уже давно пристрелян каждый метр, это было роковым решением. Немцы не заставили себя ждать и начали артобстрел с выхода из оврага, и заперли бойцов здесь. Выбраться по крутым склонам во время бомбежки было тоже невозможно. В конечном счете, там осталось кровавое месиво. Мы потом помогали вытаскивать руки, ноги, половины тел.
     В основном все время мы с Марийкой проводили в своем окопе. То я дежурила, то она. Спала я, положив голову на колени Марийки, а она в это время отстукивала радиограммы. Свободный от дежурства должен был относить радиограммы начальству. Это была замечательная физкультура: перебежками преодолеть 800 метров по открытой пристрелянной местности. А в бункер нас не пускали. Выходил адъютант и передавал информацию. Как-то я, как обычно, отнесла сообщение и получила шифровку. А тут начался обстрел. Я хотела переждать, спрятавшись за бетонную стену около входа в командный пункт. Так, постовой прикладом вытолкал меня, и доступным для понимания языком, объяснил, что здесь посторонним задерживаться запрещено. Трусы всегда ведут себя так бездушно. Через неделю этого бойца отвезли в госпиталь на "Большую землю". Он наелся мыла и симулировал дизентерию.
     У нас было несколько радиостанций. Соответственно радистов было то 4, то 15. Радисты гибли или убывали по ранению, и зачастую приходилось дежурить поочередно на двух или трех радиостанциях. В апреле осталось только три радиста. Марийка работала поочередно на 2-х радиостанциях и Фастюшков на двух. Каждая рация обслуживала свою линию. Меня поместили на большую радиостанцию, которая располагалась на г. Мысхако с противоположной от немцев стороны. Инженерные войска взорвали часть горы, сделали там обширный грот для главной радиостанции, который сверху закамуфлировали. Надо признаться, что инженерные войска на "Малой земле" провели огромную работу по организации оборонительных сооружений, чего стоит командный пункт, который ни одной бомбежкой не возьмешь, и кроме того, были подземные хранилища провизии и боеприпасов. На главной радиостанции я отдежурила целые сутки. Попробуйте на одну минуту представить, что значит сутки напролет вслушиваться в эфир, выискивая среди множества сигналов свои. Потом пришел наш майор связи и сам сел за ключ, а я тут же улеглась спать. Следующей ночью прибыло пополнение и я снова вернулась на свое место.
Иногда нас собирали вместе для какой-то информации. Однажды во время такой встречи начался обстрел. У одного парня сдали нервы, и он устроил истерику. Мне самой страшно, у самой поджилки трясутся, да еще он тут. Вообще, когда боишься - это безумие какое-то, ничего с собой не можешь поделать, накрывает паника, мышцы сковывает, а в голове никаких мыслей, кроме страха и ужасающих воспоминаний. Так я его поколотила.
А еще среди нас был замечательный грузин. Высокий видный парень, но худющий до невозможности. Он не очень хорошо говорил по-русски. Ребята посмеивались над ним. Сулимов Юра и Чалаян  говорили ему: «Гога, скажи: «Муха». Он отвечал: «Ну, муха». Нет, ты скажи просто: «Му-ха». Он отвечал: «Муха, ну». Мы смеялись. Было очень весело от того, что он не мог избавиться от своего грузинского «ну». Устав от таких приставаний, он пошел в отхожее место. А было оно тут же рядом за окопами в немецкой стороне. Перед своими стыдно, а немцам голый зад показывать не стыдно. Туда мы и ходили справлять свою нужду. Только он туда отошел, как начался минометный обстрел. И вдруг он выходит на нас с распоротым животом. Разорванные кишки висят, а он поддерживает обеими руками штаны и идет, и лицо такое смущенное, потому что стыдно будет, если штаны упадут, ведь стыд сильнее страха. Ребята рванулись к нему, а он повалился на них мертвый.
Этот кошмар продолжался до сентября.
Меня наградили за доблестную службу: сфотографировали и карточку с благодарственной надписью послали родителям. А чтобы сфотографироваться надо было опять пробежать по открытой местности под обстрелом 800 метров. Долгое время после войны это фото возвращало меня к тяжелым переживаниям. В 1975 году, когда вдруг вспомнили о фронтовиках, одна журналистка выпросила у меня эту карточку и забыла вернуть.

Тамань.
Немецкие оборонительные сооружения от Новороссийска по Кавказскому хребту до Азовского моря и до Керченского пролива назывались «Голубой линией». Это была глубоко эшелонированная оборона, которая состояла из нескольких рубежей. Строилась она целый год. Всё было пунктуально продумано. Каждая высота представляла собой почти крепость. Все подходы были заминированы противопехотными и противотанковыми минами. Даже между немецкими окопами все было заминировано. И если нашим бойцам удавалось захватить один уровень окопов, то дальше атака захлебывалась. На равнине также было очень плотное минирование, и кроме того, множество затопленных участков, эффективно используемых врагом в обороне. Наши танковые атаки хотя и проводились совместно с саперами и минными тральщиками, но успеха не имели. С сентября 1942 по сентябрь 1943 нашим войскам не удалось преодолеть рубеж Крымска. Потери были очень большими. Командованию пришлось вспомнить суворовский опыт взятия Измаила во время русско-турецкой войны, когда выстраивались копии оборонительных сооружений и многократно отрабатывались наступательные действия в конкретной обстановке.
     В начале сентября 1943 года, когда Новороссийск еще не был освобожден, нас перебросили под станцию Крымскую. Это был стратегически важный пункт, открывающий дорогу на Тамань. Здесь ожесточенные бои продолжались с 1942 года. Запомнился вопиющий по своей дикости случай. К нам прибыл взвод снайперов – все девчонки только после училища. Командиром войсковой части у нас был тупой сноб. Бывают такие звери среди людей, хуже фашистов, которые упиваются своей властью. Он выстроил их и стал материть, как это обычно делают командиры во время знакомства с пополнением. Что-то типа того, что мы тут воюем, а вы снайперы, элита, видите ли, мать вашу, женский батальон, я вам покажу как воевать надо ("женский батальон" со времен Октябрьской революции 1917 года был ругательным термином, так как Женский батальон оборонял Зимний дворец). Местность, где мы располагались, открытая, как амфитеатр, а все господствующие высоты у немцев. Чисто русским изобретением является разведка боем. Это когда в атаку на верную смерть посылают бойцов, а во время боя фиксируются огневые точки противника. В последующем эта информация используется для подавления этих огневых точек. Не в счет берется возможность, что противник их расположение поменяет, ну, а солдатских жизней никто и не считает. Для проведения такой разведки боем, а заодно, чтобы обстрелять пополнение, командир и послал этих девчонок. Вперед и с криками: «Ура!», и со снайперскими винтовками. Я видела это, и сердце кровью обливается до сих пор. Из атаки вернулось два человека.
Так как местность под Крымской открытая, мы сделали окоп под высокой железнодорожной насыпью с противоположной стороны от противника. Рядом с нами расположилась с рацией Нина Грибанова. Она на вид была типичная грузинка, и как только выпадала возможность начинала танцевать лезгинку, пела веселые и задушевные песни на грузинском языке. Особенно популярной тогда была песня про Сулико. На грузинском она звучит как-то особенно трогательно, не так, как на русском. В Нине был неистребимый зажигательный кавказский заряд. Родом она была из Тбилиси, мать - грузинка, а отец – русский. Две рации рядом легко запеленговать. Нас начали нещадно бомбить. Нине оторвало полноги.
     Когда освободили Темрюк, наш окоп располагался недалеко от палаток госпиталя. Ко мне подошел наш политрук и попросил прочитать лекцию медсестрам. Я отказывалась. Где я и где лекторские способности. Он прикрикнул на меня и приказал. Отдал текст лекции, которая называлась «Береги честь смолоду». В назначенное время за мной пришли два конвоира и под винтовкой повели меня в госпиталь. И вот, под ружьем заводят меня в большую палатку, там сидят и стоят медсестры. Все такие красивые, в белом. И я – в своем полевом не по размеру обмундировании и сапогах, которые опять очень сильно «хотят кушать». Я увидела снисходительные улыбки. Мне было очень стыдно перед ними за свой вид. Ну, делать нечего, прочитала им лекцию, даже от себя добавила несколько коротких присказок, которыми ненароком поучал меня отец. Вижу, лица их подобрели. А у меня зависть к их белоснежности осталась. Через некоторое время проходила я мимо госпиталя, а там сидели пожилые бойцы. Увидев мои разорванные сапоги, один из них сказал: «Деточка, ну что же ты так ходишь?» И на следующий день он сшил для меня новые сапоги из брезента. Как хорошо, что бывают такие люди, делающие добро просто так незнакомым людям. Спасибо тебе, неизвестный солдат.
Тогда же к нам поступили новые сухие батареи и портативные радиостанции. Сухим батареям мы очень обрадовались. Прежние – кислотные были в свинцовой оболочке и еще в деревянной упаковке с одним ремнем наискосок. Они были очень тяжелые, неудобные для переноски и опасные: если они повреждались осколками, то кислота лилась на тебя. Ох, и натаскалась я этих тяжестей. Когда уже в мирное время училась в институте, надо было проходить медицинское обследование перед обучением на военной кафедре, так у меня обнаружили «деревянный живот» - симптом «острого живота». Положили в стационар, обследовали-обследовали, но потом пришел профессор и сказал: «У нее накачанный пресс и спортивное телосложение, отстаньте от нее».
Портативные радиостанции мы проверяли под руководством Волошина. Они оказались маломощными: зайдешь за угол дома, и сигнала нет. Мы их не использовали.
В конце сентября нас с Марийкой во время разведки боем на танках забросили на Тамань в тыл к немцам. Расположились мы в глубине бескрайних виноградников прямо под лозой. Две недели мы пытались сохранять скрытность и уходить от пеленгации под трепещущими виноградными листьями. Надо было часами сидеть неподвижно, так как ежедневно «рама» обследовала наш район, пытаясь нас обнаружить. Для молодежи сообщу, что «рама» - это Фоккевульф-189, двухмоторный двухбалочный тактический разведывательный самолет, у которого необычный вид - снизу он похож на раму. У него очень хорошие планирующие качества, как у воздушного змея, хороший обзор и поэтому немцы эффективно его использовали для детальной разведки. Но мы сливались с виноградником полностью. Партизаны под видом местных жителей доставляли нам информацию. Питались мы виноградом, а он там роскошный, сладкий, крупный. Сидишь под лозой, а на солнце виноградина просвечивается и видны косточки. Однажды я сорвала кисточку размером с полведра и принесла Марийке. Она начала меня ругать, что кругом голод, а я нарвала столько винограда. А я ей отвечаю: «Да, я только одну кисточку сорвала». Почва там как пыль, а воды нет. Можете себе представить, как выглядели наши лица и руки через две недели, когда Тамань освободили полностью. В этом разведывательном десанте мы были в составе 255 десантной бригады морской пехоты, которую за освобождение Тамани назвали Таманской. И потом нам вручили гвардейские значки. А гвардейские значки просто так не давали, это почти медаль.
После освобождения Краснодара началась подготовка к операции в Крыму. Подразделения получали пополнение. Наступило короткое затишье. Мне командир дал отпуск на неделю для поездки домой. Вы не можете себе представить, что значит доехать от Краснодара до Ессентуков. Я добиралась 3 дня. Простудилась. Приехала с температурой 40. Меня положили в госпиталь. По сути это очень странно: в окопах я мокла и мерзла, солдатская шинель очень тонкая, продувается насквозь, а в феврале новороссийские ветра бешеные, зимой ночью примерзнуть к земле обычное дело, и так сильно не болела. Пробыла в госпитале три дня и, не долечившись, ушла. Надо было возвращаться. Мама провожала меня, кашляющую, температурящую, со слезами. Так мы с ней и не навидались, и не наговорились. Отец успел мне справить новые сапоги. Правда, кожа на голенищах была разного цвета, но зато они были мне по ноге.

Керченско-Эльтигенская десантная операция. Освобождение Крыма.
В конце октября – начале ноября 1943 года была очень напряженная пора. Наше подразделение было доукомплектовано. Велась разведка непосредственно перед высадкой десанта. Мы бросили жребий и определили очередность ухода на задания. Отдых после возвращения продолжался не более суток.
     1 ноября 1943 года в районе населенного пункта Эльтиген под прикрытием кромешной тьмы, дождя и шторма наши высадились на совершенно неудобный для десантирования берег Крыма. Захватили плацдарм и удерживали его полтора месяца. Хотя потребность в них была только 3 – 5 дней. Их все это время бомбили, давили танками, пытались сбросить в море и сравнять с землей. Они были блокированы немецкими катерами и фактически отрезаны от наших войск. Снабжение получали по ночам: сбрасывали с У-2. По сути они были брошены и списаны. Ведь это был отвлекающий десант. Его осуществляли силами 18-ой армии. Наш батальон к тому времени переподчинили 56-ой армии. Если бы этого не произошло, нас бы, конечно, туда пихнули, и осталась бы я там навечно.
      3 ноября началась высадка основного десанта под Керчью, в котором мы пока не участвовали. 6 ноября вечером я вернулась в расположение части совершенно уставшая. Мечтала только отоспаться. В три часа ночи командир будит меня. Продолжая спать, я ему с возмущением отвечаю: "Не моя очередь, не моя очередь!" Когда он растолкал меня, объяснил, что отправленный десант разбит и надо собираться. Шли ночью в кромешной тьме. Марийка как-то разбирала дорогу. Ранним утром прибыли на косу Чушка, где по оборудованным временным причалам грузился десант. Мы стали в очередь и медленно продвигаемся. Когда я собиралась ступить на борт, моряк преградил мне дорогу и говорит: "Всё, перегруз!" Я ловко прошмыгнула и отвечаю: "Мы должны быть с десантом, там рации нет!" Он схватил меня своими ручищами и вытолкнул. Я не успела сориентироваться, не ожидала такого хамства, и провалилась между бортом и пирсом. А за спиной радиостанция. Успела ухватиться и повисла, наклонившись, чтобы радиостанция не перевешивала. Мне помогли взобраться. А моряк без всяких эмоций показал нам на судно у соседнего причала. Погрузились туда. Там тоже набилось много народа. Стояли плечом к плечу, сесть было невозможно. Отплыли. Первое судно следовало впереди нас метрах в пятистах. Было солнечно, тепло, день 7 ноября, праздник Октябрьской революции. Полный штиль. Мы как на параде. В небе нас сопровождал истребок, рядом с нашим судном плыли дельфины. Я потеряла чувство времени. Мне показалось, что наступил мир. Не могла оторвать глаз от дельфинов. Это чудо какое-то! Как они грациозно плывут. От движения, приятного покачивания, морской дали, я погрузилась в какой-то удивительный счастливый мир. И совершенно не заметила, что истребок исчез, и появился немецкий самолет. Его знакомый рокот враз вернул меня в реальный мир - войну. Он начал бомбить и сбросил торпеду в первое судно. Взрыв, огонь, вверх и в разные стороны летят обломки и люди. Когда мы подошли, плавали только несколько, чудом оставшихся в живых, бойцов. Мы их подобрали и пошли вперед. Немецкие самолеты стали бомбить и нас. Но мы успели подойти к берегу и начали высаживаться. Высаживаться - значит бежать вперед. Если споткнешься, затопчут. Немцы открыли огонь. Куда бежать, что делать не понятно. Я побежала вперед, в гору. Марийка побежала вдоль берега. А местность открытая, только валуны кое-где. Бежала до изнеможения, упала под валун как загнанная лошадь: перевести дыхание не могу, вязкая слюна течет изо рта и никак не отплевывается. Немного отдышалась, вдруг замечаю боковым зрением, что невдалеке лежит немец, присмотрелась – убитый. Огляделась, я одна. Рядом нет наших бойцов, все рассредоточились вдоль берега. Метрах в ста увидела знакомый наш штырёк - антенну от радиостанции. Перебежками добралась туда. А там Фастюшков, ушедший с предыдущим десантом ночью. Но его не убило, а только радиостанцию разбило. А антенну он выставил, чтобы мы его заметили. Он, вообще-то, был классный радист, мог за минуту отбить 200 знаков. У Фастюшкова была уже информация для передачи и он на моей радиостанции с моими позывными ее отстучал. Но получилось так, что это я как будто бы первая восстановила радиосвязь. За это через неделю меня наградили. Было такое поощрение дороже ордена - вступление в партию без кандидатского стажа. Мне принесли партбилет в окоп.
Это обстоятельство, что не я вступала в партию, а меня вступили, помогало иногда. Так в пятидесятых – семидесятых годах я работала стоматологом в кисловодской поликлинике. Однажды замещала главного врача во время его отпуска. На том месте, где теперь возвышается «Дом связи», на самом берегу реки стоял маленький домишка с земляным полом, в котором жила наша санитарка. А тут случилось наводнение, и смыло ее хибарку. Она только и успела с ребенком выскочить. Ну, я, данной мне властью, поселила их в поликлинике в свободной комнатушке рядом с бухгалтерией. Ой, что тут началось, меня вызывали и в горком, и в горисполком: «Как вы смели, теперь мы жилье должны им давать! Мы вас из партии выгоним, их к вам поселим!». На это я им и отвечала, что в партию я не напрашивалась, а она сама меня к себе взяла, а государство у нас народное и людям надо помогать. В общем, что на войне, что на гражданке, обязательно я попадала в какие-то нестандартные ситуации. Жилье им дали хорошее, но за главного врача меня больше никогда не оставляли.
А под Керчью командование меня запомнило и оценило, мне предлагали стать политработником и секретарем комсомольской организации части. Это надо было лазать по окопам, читать лекции и поднимать боевой дух солдат. Но я отказалась. Рядом с Марийкой чувствовала себя уверенней.
И все-таки я на этом плацдарме действительно отличилась: по-настоящему первой наладила связь с партизанами Крыма. Они очень помогали нашей армии в разведке, корректировке огня, участием в боевых операциях. За этот успех наш командир представил меня к награде и объявил об этом перед строем. Через некоторое время так же перед строем он с досадой сказал, что моя награда потерялась в штабе.
   В восьмидесятые годы фронтовики стали встречаться друг с другом, вспоминая былое. Как-то мы встретились с Сулимовым Юрой. Под Керчью он был радистом при штабе, потому что еще умел фотографировать. Так вот, он рассказывал, как приходили безымянные наградные документы уже с подписями некоего Горкина и печатями, и как штабные делили их. Пишу об этом для того, чтобы не воевавший человек знал, как зачастую все это происходило, да, и сейчас происходит, наверное. Помню, в нашем доме жил один ветеран без наград, окопный боец, побывавший в плену, выживший в штрафном батальоне, дошедший до Берлина, он никогда ни о чем не рассказывал.
     Бои шли очень тяжелые, с большими потерями. У немцев была глубоко эшелонированная оборона. Сверху из укреплений, которые строились 2 года, мы все как на ладони. Все продумано и пристреляно. Нас методично по расписанию бомбили артиллерией и авиацией. Опять хотели сравнять нас с землей.
Как-то убило нашего командира. Ребята выкопали могилу. Политрук построил нас и приказал дать торжественный салют. Ну, мы выстрелили в воздух, как положено. Немцы как начали нас бомбить, мы все в могилу попрыгали. Переждали обстрел. Похоронили. На следующий день по расписанию немцы отбомбились, да так, что тело наше бедного командира выскочило из могилы. Пришлось хоронить повторно.
Мой читатель скажет: «Что это за рассказ, одна смерть и никакого геройства». Моя война была такой. Большая адская мясорубка, кого перемелет целиком, у кого оторвет руку или ногу, редкого счастливчика только поцарапает. И крутится без остановки жуткая засасывающая воронка-рулетка. А ты ходишь по краю, и каждую минуту тебе выпадает слепой жребий.
     В середине декабря мы располагались около маленькой деревушки Капканы. К нам прорвались бойцы из Эльтигена и рассказали страшные вещи своего отвлекающего десанта, о которых я уже слегка упомянула. Одним из них был кисловодчанин Шапошников. Он рассказывал, что им было приказано оставить раненых и пробиваться через немецкие позиции. Это невероятно, но они с большими потерями, но прошли по тылам немцев, через Керчь, через Митридат. Из всего полка, в котором он служил, вышли только 11 человек. После войны из немецких документов стало известно, что оставленные раненые не сдавались, а бились до конца: однорукие рвали кольцо зубами и бросали гранаты здоровой рукой, безногие ползли в штыковую атаку, потерявшие зрение, стреляли на слух. В живых никого не осталось.
     Теперь уже, после всего виденного и пережитого, думаю я, что победили мы не талантами полководцев. Немцы просто подавились нашими смертями, а поперек горла им стал беспримерный героизм наших обычных окопных солдат без наград. Может я и не права, и из своего окопа воспоминаний многого не вижу, но кажется мне, что все эти отвлекающие маневры красивы были только на бумаге. Для немцев же они были шиты белыми нитками и ясны как белый день. И поэтому любая хитрость нашего командования оканчивалась обычным открытым штурмом под шквальным огнем врага.
     Под Керчью я встретилась со своей одноклассницей Наташей Уваровой, которая была медсестрой медсанбата. Встреча была короткой. Их перебросили на другой фланг плацдарма.
     Новый 1944 год мы с Марийкой встретили в окопе под горой Митридат. Тысячи лет здесь творилась история. Это иногда ободряло и согревало, особенно, когда сверху то дождь, то снег, в окопе лужа, а мы прижмемся друг к другу (солдатская шинель то-о-о-ненькая) и спим. Утром проснешься, а шинель примерзла к земле. А в землянку в три наката, о которой поют в песне, нас не пускали, это было привилегированное офицерское место.
Кстати, в фильмах про войну часто показывают любовь. Может и была она где-то во втором эшелоне, а я этого не видела. У нас было бесполое фронтовое братство, или сказать по-другому: «Мы были братья и сестры». Ну, подумайте сами: голодно, холодно, хроническое недосыпание, каждый день кого-то убивает, с кем ты был рядом, тебя самого может убить каждую минуту. Постоянно находишься в страхе смерти и апатичном отношении к жизни. И это не столько вокруг тебя, сколько внутри, в каждой клеточке, в каждом нерве. Закроешь глаза и видишь разорванные тела, ощущаешь приторный до тошноты, неистребимый постоянный запах смерти. Может ли при таком раскладе в тебе возникнуть возвышенное, нежное, трепетное, страстное, и прежде всего, иллюзорное чувство любви? И, вообще, я заметила, что фронтовики не смотрят фильмы про войну. Хотя, эти фильмы далеки от истины, но навевают воспоминания. А это очень тяжело.
Наши окопы были очень близко расположены от немецких. Однажды наша авиация, ошибочно начала бомбить наши позиции. Ну, скажу я вам, это на много страшнее того, когда тебя бомбят немцы. Кто-то дал сигнальную ракету и бомбардировка прекратилась.
Тогда же многие солдаты заразились чесоткой. Руки были намазаны серной мазью и перевязаны. Приходилось мне кормить своих больных «братьев» из ложки и стирать их одежду. А вообще то, стирались мы в море и иногда только сушили одежду на солнышке, а чаще надевали на себя мокрое, и все сохло на теле.
В марте меня с группой радистов послали к артиллеристам. Наша группа состояла из трех радистов и одной радиостанции. Шли по открытой местности. Рассредоточились друг за другом на расстоянии 50 метров. Впереди шел пожилой человек по фамилии Молочный, коренной житель Крыма, а батарея располагалась как раз около его родного населенного пункта. Он сам вызвался и вместо Марийки пошел впереди. Я шла второй. За мной шел совсем молодой грузин, как мальчишка. Так оказалось, что мы попали на минное поле. Это стало понятно, когда Молочный подорвался, его убило сразу. Немцы начали минометный обстрел. Мы залегли. Пацана серьезно ранило в ногу. Мне чуть-чуть досталось - только посекли осколки. Наверное, под Богом я была. Пошла обратно, волоча убитого и помогая раненому. Вернулись, рассказали про минное поле. Но хоть как, а задание надо выполнять. Командир послал меня одну. Пошла я по той же дороге. Старалась вспоминать как можно точнее дорогу. Дошла до воронки. Дальше была неизвестность. Каждый шаг мог стать последним. Но опять мне повезло. Мои маленькие ножки в родных сапожках ступали в свободное от мин пространство. Артиллеристы меня ждали. Время поджимало. Они уже уложили большие камни полукругом для моей радиостанции. Я им: «Ребята, вы что, хотите, чтобы меня этими булыжниками убило. Лучше я рядом с вашим колесом поставлю рацию». Дальнобойные орудия огромные, колесо в рост человека. Около колеса так и расположилась. Грохочет, конечно, но у меня же - наушники. Получала данные от партизан на корректировку огня. Отстрелялись тогда удачно.
В начале апреля Керчь была освобождена. Мы пошли вперед. Весь Крым я прошла пешком. Везде были жестокие бои. Немцы понимали, что отступать им некуда, им пришел конец. Наши же бойцы знали о зверствах немцев и с военными Красной армии в 1942 г., и с мирным населением. Дрались беспощадно. В середине апреля мы вошли в Феодосию. Она, на удивление, не была разрушена. Я восхищалась красивыми зданиями и уютными улочками.
В Алуште немцы оставили канистры с метиловым спиртом. Некоторое количество солдат отравились и умерли. Тогда нам политруки стали рассказывать о том, что немцы специально оставляют метиловый спирт. И даже был случай под Москвой, что отравился целый батальон. Но наши солдаты умирали не только от немецкого диверсионного спирта. Один, перепившись вином, утонул в фонтане.
Потом - Алупка. До войны мой папа ездил сюда в санаторий и много мне об этом с восторгом рассказывал. И я, увидев, стала вспоминать, вспоминать. Действительно, море, архитектура, природа — здорово. Но населения было катастрофически мало. Крым обезлюдел. Немцы жестоко уничтожали местных жителей и угоняли в Германию. Во время же нашего наступления использовали женщин и детей как живой щит. Подходя к Севастополю, мы увидели необычное зрелище. Фашисты на кораблях отходят от берега, над ними кружат наши самолеты, но не бомбят. Молчит и береговая артиллерия. Оказалось, что немцы согнали на палубы русских женщин и детей.
     На минуту в связи с этими зверствами с мирным населением перенесусь в другие времена. Когда через год мы уже были в Германии, наши солдаты к мирному населению относились бережно. Сейчас много разного по этому поводу говорят, но я видела только то, что наш солдат, прежде всего, - Человек.
     В девяностых ветеранам в магазине давали пайки. И я стояла в такой очереди со своим младшим братом. Он в 15-летнем возрасте убежал на фронт, был ранен так, что в госпитале ему хотели отнять ноги. Но он отказался. Осколки до самой смерти мучительно выходили из костей. Ходил он вразвалочку, а стоять ему было очень тяжело. Проходящая мимо нашей очереди, молодая женщина сказала: «Когда вы уже все подохните, как надоели?». А другая вторила ей: «Лучше бы мы под немцами были». Была еще тогда льгота бесплатного проезда на автобусе. Водитель маршрутки потребовал у меня удостоверение ветерана войны, выхватил его, выбросил в окно и поехал, проклиная ветеранов. И, вот представьте, я еду в маршрутке, а мое удостоверение валяется на дороге. Такого хамства я не ожидала. Думала, потеряла свою корочку, горевала очень. Но в городе меня многие знали раньше (когда работала в поликлинике стоматологом, бывало, по пятьдесят человек в день принимала). Добрые люди нашли, вспомнили, принесли мне удостоверение. Так в ельцинские времена отучили меня пользоваться льготами. Сейчас к ветеранам стали относиться терпимее.
     7 мая 1944 года рано утром я прибыла на командный пункт армии. Мне надлежало осуществлять связь штаба с подразделениями. Руководил всем генерал. Страшный матерщинник. Вообще, бывает, что люди матерятся по делу, у некоторых мат как песня - легко и свободно, у других - противно, мерзко, коряво. У него матерщинные слова были словами-паразитами. Их было больше, чем слов со смыслом. Иногда было непонятно, что он говорит. Я не удержалась и сделала ему замечание (представляете, я - сержант - замечание генералу). Он не заметил этого. А в следующий раз — отмахнулся от меня, как от надоедливой мухи. Ну, скоро и я приспособилась, перестала обращать внимание на матерщинные помехи (как у нас радистов, среди множества посторонних звуков, надо услышать только свои), и дело пошло. Перед нами открывалась картина штурма Сапун-горы. Сначала была мощная артподготовка. Взрывы, взрывы, взрывы. Перемещаем, корректируем. Люди как маленькие букашечки побежали вперед. Штурмовые отряды впереди, сразу же за ними вторые штурмовые отряды. Стрельба, взрывы, дым. В небе подавляющее превосходство нашей авиации. Танки пошли. Как в кино. Я тогда поняла, как командиры смотрят на театр военных действий... и на солдат. Штурм осуществлялся очень успешно с опережением графика. Наша авиация начала бомбить наши передовые отряды. Генерал по телефону связался с командиром авиаполка. Можете представить, что там прозвучало. Бомбежка прекратилась. Так целый день — подгонять, корректировать взаимодействие различных подразделений, вводить резервы. К вечеру Сапун-гора была взята. Этот бой был очень жестоким и кровопролитным. Для предотвращения контратак передовые части ночью были заменены на свежие. И действительно, противник утром следующего дня предпринял контратаку,
но наткнулся на мощный отпор. 9 мая Севастополь был освобожден. А 12 мая весь Крым был наш. Наконец то, Мы их сбросили в море. Говорили, что в районе Херсонеса на сто метров от берега сплошь море было покрыто немецкими трупами. Я на этот ужас смотреть не ходила.
Но спокойствия не наступало. По ночам в подразделениях жгли костры. Ребята, уставшие от боев, отдыхали, пели песни. Откуда ни возьмись из катакомб появлялись фашистские прихвостни из коренных жителей и бросали гранаты. Как будто бы зловещая медуза Горгона была уже побеждена, но ее маленькие змеи продолжали забирать наши жизни.
Слава Богу, для нас на короткое время настала мирная жизнь. Но мы продолжали тренироваться, чтобы не потерять форму, и Волошин тоже дрессировал нас. Но всё-таки свободного времени было много. Среди радистов был крымчанин с крокодиловой кожей (наверное, это какая-то генетическая особенность). Не помню его фамилии. Он был беспрестанно веселым и общительным человеком тогда и потом (когда мы встречались уже в качестве ветеранов). Вокруг него всегда было людно и весело. Он играл на гармошке и пел, сочиняя на ходу, частушки про нас, подмечая наши поведенческие и личностные особенности, выставляя их в шутливом свете. У него был очень острый язычок, но никто не обижался. Все смеялись. Как-то подшутил и надо мной. Тогда я постриглась очень коротко и стала похожа на мальчишку. Выстроили нас перед помывкой в бане. Все пошли, а я осталась. Совершенно новенький, еще не освоившийся, радист кричит мне: «Чего отстал, догоняй?» А он ему объясняет: «Молодой еще, пусть грязным сначала походит».
Тогда же, на удивление, я встретилась Мелькумовым Романом, кисловодчанином, тогда он был телефонистом. С огромным интересом я слушала его рассказ, как в январе1943 года с передовым отрядом через Джинальский хребет он вошел в уже тихие и мирные Кисловодск и Ессентуки, оставленные два дня назад немцами без боя, убегающими от окружения.


Наступление 1944 – 1945 годов.
     После боев в Крыму в Отдельной Приморской армии были большие потери. Ее оставили контролировать Крымский полуостров. Все десантные части передавались другим армиям. Нас присоединили к 33 армии I Белорусского фронта.
     На Украине нас забросили за линию фронта. Была вроде бы как разведка боем на танках. Посадили на броню. Сделали прорыв. Нас высадили и танки вернулись. Вместе с нами были морские пехотинцы - 3 человека. Прошли через лес. Вошли в деревню. Укрылись в хате. И угадали, как раз через эту деревню осуществлялась переброска немецких танков. Стены дрожали от гула. Ребята сидели перед окном и считали. И грызли сухари. Мы с Марийкой сидели у печки. Хозяйка очень нервничала, то заходила, то выходила, не находила себе места. Окошки маленькие, нам ничего не видно, только слышно. Рваная тревожная мелодия наполняла наше маленькое пространство: нарастающий и убывающий гул танков, хруст сухарей, позвякивание посуды, скрип дверей и вибрация, вибрация, ощущаемая всем телом. Казалось, дрожащее напряжение висело в воздухе и пропитывало все вокруг. Я похлопала пехотинца по плечу и говорю ему: «Дай сухарик». Он, не оборачиваясь, молча, через плечо предал мне большой, размером с мужскую ладонь, сухарь. Мы тоже захрумтели. Стало немножко спокойнее. Когда танки прошли, ребята отправились дальше в разведку. Так они уходили и приходили, а мы передавали данные.
     После этой разведки мы некоторое время располагались на линии фронта. Наш окоп был в тридцати метрах от окопов передовой. Вокруг степь. Ни одного дерева. Необычное ощущение открытости со всех сторон. Немецкие позиции были невдалеке. На нейтральной полосе стояла одинокая хата. Вокруг домов больше не было. Это странно, но хату не бомбили ни немцы, ни наши. Как-то в свободную минутку мы разговаривали с Марийкой. Вдруг она внезапно толкнула меня так сильно, что я покатилась кубарем. Я ничего не поняла. Встала подошла к ней, а у нее кисть левой руки прострелена. То ли она увидела снайпера, то ли почувствовала, не знаю, но в это мгновенье она спасла меня. За все время войны Марийка ни разу не была ни ранена, ни контужена. Она всегда выбирала место для нашего окопа, всегда вела себя как-то правильно. Говорят, что есть люди заговоренные. Вот она была такой. Может это просто случайность, а может удача или интуиция, не знаю, но, вероятно то, что я всю войну была рядом с ней и спасло меня. Единственное ранение, которое она получила, было то, когда она оттолкнула меня.
Тогда же нам выплатили какие-то деньги. Где мы могли их потратить посреди степи непонятно? Валя Ермакова (тоже радистка, старшина) как раз уходила в госпиталь и отдала мне свои деньги на сохранение. Тут приходит политрук и в добровольно-принудительном порядке требует сдавать деньги на строительство танка. Оказывается, наш батальон взял на себя добровольное обязательство купить танк для фронта. Была тогда такая система. Помните, артисты перечисляли деньги за танки и самолеты, предприятия, ну, и мы тоже. Он забрал и Валины деньги. Потом я перед ней не знала как оправдаться. Возместить ей ущерб я не могла, потому что никаких выплат нам больше не делали. Но она простила мне долг.
     В следующий раз на Украине мы с Марийкой впервые в жизни сели в самолет и нас без всякой подготовки с парашютом забросили за линию фронта только вдвоем. Мы должны были встретиться с партизанами в условленном месте. Но они в назначенное время не появились. Ждали долго, но безрезультатно. Пришлось действовать самостоятельно. Местность была лесистая. Кое-где встречались деревушки. Занимались разведкой и радиопередачей по очереди: одна была с рацией, другая в разведке. Расположились в лесу, скрытно так, что, даже находясь рядом, не было заметно нашего окопчика, укрытого в овражке с нависающим кустарником. Как-то я сидела в укрытии, а Марийка ушла на разведку. Мимо меня в поисках ягод прошли две женщины, местные жительницы. Прошли буквально в пяти метрах и не заметили. Было тихо, их спокойный разговор постепенно удалялся. Я продолжала вслушиваться в обычные лесные звуки, которые могут говорить о многом, происходящем вокруг. Надо только уметь слышать. Как-то я в свою очередь пошла обследовать свой сектор и зашла в безлюдную деревню. Иногда летом войдешь в деревню, а все люди на работах в поле. В деревне людей нет. Но слышны кудахтанье, петушиные крики, кряканье, тявканье, какая – то обычная житейская суета. В этой деревне была давящая мертвая тишина. От нее даже в ушах звенело. В глухом лесу было больше звуков, чем здесь. Дома стояли. Вроде всё как обычно. Но жуткое мрачное гнетущее впечатление давило и рождало непонятное предощущение беды. В одном дворе я увидела мальчика лет семи, который что-то мастерил из дерева. Я подошла к нему и доброжелательно с ним заговорила. Взгляд у него был, как у волчонка: напряженный, внимательный, готовый быстро отреагировать. Наверное, во мне он увидел почти сверстника, чуть большего возраста, и разговор продолжался легко. Оказалось, что он единственный житель деревни, пищу находит в лесу, да в соседней деревне его иногда подкармливают. Его отец был на фронте, а мать со всеми другими жителями расстреляли немцы. Он остался жив случайно. Мы с ним быстро подружились. Зная местность, не привлекая к себе внимания, он околачивался около фашистов и приносил бесценную информацию. Мальчишка был совершенно бесстрашным, очень продуманным, основательным, как маленький старичок, и, вместе с тем, отчаянным непоседой. Он как будто бы азартно играл в войну. За несколько дней он обследовал район шириной в 15 и глубиной в 5 км. Нам стало известно детальное расположение немецких подразделений. Такую информацию сами мы бы собрать не сумели. Через неделю наши войска с минимальными потерями освободили этот район. Командование оценило помощь маленького разведчика, который стал сыном полка (нашего отдельного батальона связи). Он прошел с нами до Польши, участвовал в разведывательных операциях, а в начале 45-го его отправили в суворовское училище.
     Потом нас забросили самолетом в Белоруссию к партизанам. Но как-то сразу все пошло не так. То ли немцы нас ждали и развели свои ложные сигнальные костры, то ли вычислили, то ли партизаны оказались нерасторопными, но когда мы приземлились на парашютах, нас сразу немцы взяли в плен. Мы спускаемся, а они нас принимают. Доставили в соседний хутор. Немецкий офицер начал нас допрашивать поодиночке. Мы прикидываемся, что по-немецки не понимаем, хотя на самом деле понимали с пятое на десятое, ведь до войны в школе мы учили немецкий язык, а не английский, как теперь. Он стал мне иголки под ногти засовывать. У него была такая специальная садистская машинка. Страсть как больно, вы не сможете себе этого вообразить в самом страшном сне. Потом он объявил, что нас расстреляет. Вывели нас с Марийкой для расстрела. На душе было какое-то тупое отчаяние, безысходность. Вот снова дуло смотрит на меня. Тянутся страшные мгновенья. Выстрел. Сердце екнуло и замерло, внутри все похолодело. Нет, это не смерть, только чувства. Немец улыбнулся, по-дружески положил мне руку на плечо, и сказал, что он расстреляет нас после обеда, если мы ему все не расскажем. Нас отвели в чулан. Левая рука кровила и нудно болела. На меня нахлынули воспоминания, и я стала рассказывать Марийке про свое детство. Про то (как мне рассказывали мама и старшая сестра, которую тоже звали Мария), что после рождения я все время плакала и кричала, без перерыва и днем и ночью. По настоянию повитухи меня моя сестра носила во все окрестные церкви. Сестра говорила, что меня семь раз крестили. Ну, я понимаю, что не крестили, но какие-то обряды совершали. А потом повитуха взяла мою сестру и окрестных детей и повела их собирать целебные травы. И когда собирали, моя сестра нашла в траве маленькую иконку. Меня искупали в отваре этих трав, и я успокоилась. И так живо я рассказывала, что даже сама как бы со стороны увидела это. Пока я это говорила, послышались выстрелы и крики. Партизаны нас освободили. В плену мы были буквально часа два или три. Освобождение было настоящим счастьем. Не успела эта фашистская гадина над нами вдоволь поизмываться.
И, началась наша партизанская жизнь. Ничего такого особенного, обычный лесной партизанский распорядок: дежурим, передаем-получаем сведения, отдыхаем по графику. Жили мы комфортно: не в окопе, а в землянке. Однажды нас бомбила вражеская авиация. Я получила осколочное ранение в свою многострадальную ногу. Прямо вырвало кусок мяса, но кости не задело. Рана долго гноилась. Я, используя свой опыт, прикладывала высушенный болотный мох, обмывала утренней росой и подставляла ногу под утреннее солнышко. Так рана постепенно и зажила.
В девяностых годах, когда всех ветеранов ВОв стали направлять на ВТЭК, хирург мне с упреком говорит: «Ну, что ж у вас ни одной справки о ранении нет?» Вот, так и нет. Ни разу я в госпитале не была.
С партизанами мы ходили в разведку, участвовали в диверсионных операциях. Партизанская служба отличается от армейской тем, что ты не только конкретный специалист, а выполняешь многие необходимые работы. Однажды, уже после завершения задания, шли обратной дорогой и заходим в деревню, через которую мы два дня назад проходили. И видим ужасающее зрелище. Деревню фашисты сожгли дотла. Остались одни печи и трупы, сожженных заживо. Среди нас был парень житель этой деревни. Вся его семья и родные сгорели. Он ходил по деревне остолбеневший. Не мог произнести ни слова, только мычал. Потом он сошел с ума, потерял ориентировку и перестал узнавать окружающих. Когда пришла Советская армия, его отправили в психиатрический госпиталь.
Потом еще в Белоруссии запомнилось мне, как везли нас на поезде по одноколейной дороге в товарных вагонах, а вокруг болота. По обе стороны насыпи топь. Тут случился авианалет, многие стали из вагонов выпрыгивать и сразу попадали в трясину. А поезд идет, не быстро, но не останавливается. Бомбы рвутся. Поезд идет. Выпрыгнувших затягивает трясина, они кричат, протягивают руки, и никто им не помогает. Так мы и уехали.

Настала зима. На фронте относительное затишье. Шла подготовка к наступлению. Нас прикомандировали к штабу, который располагался в землянке в три наката около маленькой деревеньки. Начальство никак не позаботилось о нашем расквартировании, и мы по нашей фронтовой привычке решили эту проблему, исходя из реальной обстановки. У дороги стоял маленький турлучный коровник, а рядом – большой недостроенный, без крыши. Мы расположились в маленьком. В одном стойле разгребли навоз, поставили рацию. Получили шифровку. Передали. Невдалеке раздались взрывы. Вдруг прибегает адъютант, кричит: «Пошли вон отсюда! Вас запеленговали, нас взяли в вилку!» Схватил нашу рацию и выбросил ее под горку к речке. Она так и покатилась. Антенна погнулась, но рация не разбилась. Вот так к нам относилось начальство. Радисты никому не нужны. Связь нужна, а радисты нет. Как и солдаты – никому не нужны. Выполнить задачу – да, а сами солдаты не нужны. Мы пошли в соседний хутор за 2 километра. Попросились в хату. Там и жили около печки, благодать. Шифрограммы носили в штаб по протоптанной тропинке. Единственное только, страшно по ночам - волки шастали, а так хорошо. Как-то эту тропинку перегородила бричка. В ней угольные брикеты для командира. Застряла в снегу. Так ее и бросили. Ночь, темнотища, сугробы высокие, дорогу замело, тропинка перегорожена. Еле-еле я через бричку перебралась. На обратном пути взяла несколько брикетов, всё нашей хозяйке от нашей армии какая-то благодарность.
Тогда же на короткое время в связи со снежными заносами рядом со штабом останавливался генерал Баграмян с сопровождающими его офицерами и бойцами. Все были одеты с иголочки, в полушубках и коричневых капюшонах с длинными ушами, которыми как шарфами они обматывали шею. На этих капюшонах еще была бордовая красивая окантовочка. Нам было странно смотреть на них, что они в таких одеждах и всё время кутались. Через много лет после войны я работала стоматологом в стоматологической поликлинике и по скорой помощи меня всегда вызывали в качестве лицевого хирурга в больницу. Иногда были такие ранения лица, что лица не найдешь, собираешь по лоскуткам. А больница была старенькая, но чистая и уютная, хлудовская (Хлудова еще до революции ее построила и, будучи в эмиграции, продолжала поддерживать ее финансово). Там был маститый, с военным опытом хирург Баграмян, брат того генерала. Очень добрый человек. Будучи молодым специалистом, я всегда звала его на помощь. Когда он видел, что я нервничаю, он клал свою руку на мою и помогал мне зашивать раны на лице, ведь шовчик должен быть ровненький аккуратный, не на животе шьем. Потом, я уже набралась опыта, но все равно его звала, говорила: «Вы просто постойте рядом». Он никогда не отказывал. Через некоторое время в Кисловодске начали строить новую больницу (теперь говорят «старая горбольница») и Баграмян договорился облицевать ее красным армянским туфом, вывоз которого из Армении был запрещен. Но генерал Баграмян способствовал этому. Больница получилась очень-очень красивая и удобная.
Как-то потеплело и пошли мы с Марийкой на речку купаться. Никого в округе не было, мы разделись, искупались, стираемся. Вдруг по нашей тропинке идет офицер в белой шубе, какой им положено. Идет и все время на нас пялится. Мостом через речку служило поваленное дерево. Он вступил на это дерево, а сам все оборачивается, глаз не может от нас оторвать. Дошел до середины, поскользнулся, да в речку и свалился, да в своей офицерской шубе. Ой, мы так смеялись над ним.
      В начале января 1945 года в Польше нас послали в разведку в тыл врага. Ночью вместе с разведчиками прошли через линию фронта между немецких позиций. Разведчики вели нас очень спокойно и уверенно, казалось, что они сюда ходят, как к себе домой. В условленном месте встретились с польскими партизанами, которые и повели нас дальше. Жили на хуторе в зажиточной крестьянской семье, которая собиралась за большим столом во время еды. Прятались в чулане. Пищу хозяйка нам приносила, молча, и ставила на порожек, как кошке. Конечно, наше присутствие у них вызывало напряжение, и особой радушности не было. Днем вся семья уходила на крестьянские работы. У них была работница, девчонка моего возраста, которая в отсутствие хозяйки, прибегала к нам поболтать. Меня она называла необычно - Вероника. Однажды она повела нас в подвал похвастаться зажиточностью своих хозяев. Действительно, там висели колбасы, лежали сыры и прочие продукты. Она нас угощала разными вкусностями, приговаривая, что у них всего много, они даже не заметят. Одеты мы были в польские платья и должны были притворяться немыми сестрами, дальними родственниками хозяина. Хотя, если бы нагрянули немцы, радиостанция нас бы выдала, и всех бы расстреляли. Информацию приносили партизаны по ночам. Мы жили в этой семье одну неделю. Потом началось стремительное наступление, и в течение следующей недели Варшава была освобождена.
     Первая встреча с Германией запомнилась мне артподготовкой перед штурмом Франкфурта-на-Одере. Мы участвовали в корректировке огня. Это был кромешный Ад, неимоверный грохот, дрожало все вокруг. И хотя было жутко и страшно шумно, но, вместе с тем, приятное, радостное ощущение несокрушимой мощи. Гордость охватила меня за нашу Советскую родину, за далеких наших людей, которые делают такое грозное оружие. Одновременно работала и дальнобойная артиллерия и «катюши». "Катюши" стояли в несколько рядов. Мы сидели в окопе за рацией. Все сверкало и грохотало, земля дрожала. Это было похоже на "конец света". Несмотря на такую мощную артподготовку, бои были очень тяжелыми. Немцы, как обычно, окопались и забетонировались основательно. Опять там впереди на острие были простые солдаты.
Наши войска быстро продвигались вперед. Увиденное удивляло и поражало. Например, продолжаются бои, слышны перестрелки, наша колонна движется по шоссе, а лесник очищает лес от хвороста и выносит его вязанками к дороге. В лесу всё чисто и правильно, не как у нас – обычная лесная картина: сухие деревья, сухие ветки торчат, хворост валяется. В деревне, не смотря ни на что, по утрам молочница в чистом переднике объезжает на повозке крестьянские дома и собирает молоко и масло.
Однажды мы вошли в хутор. Хозяева испугались, убежали в лес. Коровы мычат, мучаются. Я пошла их подоила. Полы в коровнике деревянные, уложенные с небольшим наклоном, чтобы вода стекала, устроено очень ловко удаление навоза, в коровнике электрическое освещение, холодная и теплая вода. И это в коровнике на хуторе в 1945 г. Представьте теперь наш коровник в деревне в 2013 году. А дорожки в этом хуторе были выложены камнем, и вокруг чистота и никакого мусора нигде нет.
Очень скоро хозяева вернулись. По громкоговорителю им беспрестанно объявляли, чтобы они не боялись.
     Наше подразделение участвовало во взятии Берлина и, не задерживаясь, пошло дальше. 9 мая мы встретили значительно юго-западнее в городе Райхенбах. На радостях я стала подбивать всех на обычную нашу тренировку по радиопередаче не идти потому, как война закончилась. За это командир мне назначил три наряда вне очереди на полковую кухню. Все праздновали, а я с Валей Ермаковой чистила огромные котлы. Запомнилось мне, что как раз в тот день (то ли повар был пьян и не досмотрел, или еще что), приготовили мясо с большими белыми червями. Никто есть не стал. Потом сварили очень вкусную манную кашу на настоящем молоке. Тогда же в столовую привели немецкого генерала. Он конвойному повторял: «Клозет, клозет». А боец никак не мог сообразить. Я перевела. Генерал галантно поблагодарил меня.
В городе располагался фарфоровый завод. В стене склада от взрыва образовался пролом. Наш старшина Киреев с командиром Бирюковым на маленьком грузовичке ездили туда и нагло воровали фарфор. Стыдовище страшное. Марийка открыто ругалась с ними и грозила пистолетом за то, что они позорят Советскую армию. А им хоть бы что. Надо признаться, что Марийка всегда и со всеми разговаривала начальственно. Соблюдала, конечно, субординацию, но легко могла и послать, и командиров тоже. И, что странно, они это терпели. Иногда ситуация так накалялась, что я думала ее под трибунал отдадут. Наш старшина за время войны стал еще толще и рожа у него стала еще масленей и противнее. Ни чего плохого не хочу сказать про старшин вообще, но наш был отпетый подонок, хоть и земляк. В Райхенбахе мы были недолго. Эту территорию отвели под американскую оккупационную зону. И поехали мы обратно. Запрягли лошадкой бричку, уложили рацию и не торопясь цокаем по шоссе. Нас обгоняют американские грузовики, оттуда хохот, свист. Американцы кричат нам: «Мадам!»,- и машут руками. Я грожу им кулаком: «На наших смертях въехали в Берлин и еще смеетесь, па-ра-зи-ты!». Вдоль дороги протекала река, отгороженная бетонной стеной на случай наводнения. Всё у этих немцев продумано, предусмотрено. Проезжали мы и через Дрезден, который американцы разбомбили – весь в руинах. Наши сражались за каждый квартал, каждый дом, а они авиабомбардировкой сравняли город с землей. Вот и вся их тактика, вся военная хитрость.
Прибыли в штаб армии, который расположился в маленьком городке с военной инфраструктурой. По периметру квартала стоял двухэтажный дом - казарма, а внутри огромный плац. Пока начальство разбиралось с нашим расквартированием, я решила покататься на велосипеде. Чей-то тут стоял без присмотра. Я села и поехала. Плац огромный – одно удовольствие.
Перед войной старший брат уже был летчиком, приезжая в отпуск, подарил мне велосипед и учил кататься. Я крутила педали, а он держал велосипед и бежал сзади. Вдруг я чувствую, что брат не держит велосипед, бросил. Я запаниковала, но еду. Впереди идет мужчина. Я ему кричу: «Отходите, я ездить не умею!» Он сошел с дороги на газон. Я на него еду и кричу, чтобы он отходил. Он перешел на тротуар. А я на него еду и кричу. Он прижался к забору. Так я на него все равно наехала. Мой брат со смеху упал на траву. Потом это был семейный анекдот, как я на единственного прохожего наехала.
Я рассекаю по плацу, и так поворачиваю и эдак, и восьмерку выписываю. И вдруг выходит генерал со свитой. Я растерялась. И меня как магнитом туда тянет. Я кричу: «Отходите, я ездить не умею!» И качусь прямо на генерала. Выскочили адъютанты, схватили велосипед. Генерал спрашивает: «Кто такая?» Я доложилась: «Нестерова Вера Павловна …» Он – «Где командир?!» Я повела к командиру. Заходим. Генерал снова громогласно: "Кто командир?!" Наш командир вскочил, вытянулся, остолбенел, ничего сказать не может, на меня взглядывает: опять что-то нашкодила, даже генерал пришел. Командир подтвердил, что я его боец. Генерал усмехнулся и сказал: «На генерала наехала! Ну, если бы не «Вера Павловна», наказал бы»,- и ушел.
Расквартировали нас с Марийкой у одной очень доброй женщины, которая в большом доме арендовала квартиру. Муж ее был солдатом и погиб под Сталинградом. Она рассказывала, что они жили бедно. Богатые, будучи офицерами и генералами, вагонами привозили награбленное, а она от войны получила только похоронку. Точно как мы учили по истории: «в результате войны богатые стали еще богаче, а бедные – еще беднее». Она иногда просила нас принести ранние яблоки из соседнего сада: «Вам ничего не будет, а я не могу». Ну, вели мы себя достойно, спрашивали разрешения у хозяев, они очень доброжелательно нам разрешали. И с этими яблоками она пекла нам шарлотку. В нашем доме была общая комната для стирки белья. Там я впервые увидела чудо бытовой техники - электрическую стиральную машину. Моим восторгам не было предела. А если бы я увидела и телефункин, то, наверное, подумала, что попала в волшебную страну. Наша радиостанция по сравнению с ним была просто каменным веком.
По воскресеньям местные жители с семьями выходили гулять. Расстилали на траве одеяла, лежали, кушали, играли в волейбол. После отдыха всё вокруг собирали и уходили. Становилось еще чище, чем прежде. Культура и порядок у этих немцев в крови. Вот бы и русским у этих немцем поучиться. Гуляли и мы. В нашу компанию присоседилась одна девчонка, фронтовая жена генерала. А генерал был уже довольно пожилой человек (нам молодым и сорокалетний, конечно, казался пожилым). Мы у нее спрашивали: «Ну, как ты можешь, жить со стариком?». Она отвечала: «Девочки, вам этого не понять».
Радиостанция располагалась в полукилометре от нашего жилья в спортивном зале. Туда местные жители приходили выполнять физические упражнения. Хозяйка выходила на балкон и показывала необходимые движения. Физкультура выполнялась под аккордеон. Вся эта немецкая культура отношений, быта, культура тела поражали меня. Наша рация располагалась в комнатке под балконом. После дежурства по пути я иногда заходила в костел, слушала орган. Вокруг костела было кладбище, и после службы я прохаживалась там. Однажды сидела около одной могилки, на которой росли восхитительные черные, голубые и зеленые розы, и думала о жизни и смерти, о том, как это мы победили таких умных и культурных немцев. И пришла к выводу, что их слабостью являлась именно их доктрина – нацизм: представление о превосходстве одной нации закономерно ведет к ее гибели. Ко мне подошел пастор, наверное, он заметил мои посещения. Мы с ним поболтали немного. После этого, продолжая находиться в некотором философическом состоянии, проходила я мимо пивного бара. Навстречу мне вышел подвыпивший немец и стал мне рассказывать, что он коммунист и был в концлагере. Снял рубашку и показывал, что над ним издевались и выжгли шомполом на спине звезду. Я слушала его, кивала головой, а сама подумала: «Странно, у них концлагеря, у нас концлагеря. Непонятно».
Как-то вечером я шла с дежурства, уже темнело. Дорога шла чуть в гору - небольшой подъем. Вдруг слышу сзади шаги, звук подкованных сапог, потом выстрел, один, другой в мою сторону. Пули свистят. Я подбежала к многоквартирному дому. Входная дверь была в нише. На стене кнопки звонков во все квартиры. Я нажала на все кнопки разом. Зажегся свет, жильцы стали выглядывать в окна, приговаривая: "Was ist das? Was ist das?" Открыли дверь. Преследование прекратилось.
В этот период нас особенно стали опекать ГБ-шники. Вообще-то, они не оставляли нас без присмотра всю войну. После возвращения с заданий требовали от нас отчеты, сравнивали эти отчеты, находили несоответствия, занудно выясняли. Мы постепенно приспособились к этому и заранее с Марийкой договаривались, как и что напишем. Но в Германии их деятельность просто раздражала. Постоянно читали нам нотации, что нас могут завербовать, соблазнить роскошью буржуазного мира, что мы всегда должны быть начеку. Эта их дурь выводила из себя. Иногда казалось, что они ходят за нами по пятам. Мой разговор с пастором и другое общение с немцами тоже не были оставлены без последствий. Но всё обошлось.
В это, уже можно считать, мирное время я стала мечтать о гражданской жизни. Так надоела мне эта военная дисциплина, необходимость подчиняться по любому поводу, что терпения уже никакого не было. А так как я была свободолюбивым человеком, часто приходилось мне отбывать наряды вне очереди. Я мечтала, как я выйду на гражданку и буду всегда и всем говорить, что думаю, делать только то, что захочу, и как не надо будет уже никому подчиняться и жить себе припеваючи вольной птичкой. Какая всё-таки наивная я была, на гражданке оказалось всё то же самое, только с интригами.
В июле все уже говорили, что будет война с Японией. Началась частичная демобилизация. Увольняли и телефонистов. Нашу, основательно потрепанную после боев, роту связи присоединили к артиллерийской части. Лелея надежду на демобилизацию, я везде зондировала ситуацию. Один пожилой старослужащий артиллерист рассказал мне, что их генерал не терпит женщин в армии, и посоветовал сходить к нему на прием. Я так и сделала. Секретарем у него, однако, работала очень симпатичная девушка, сержант. Спросила, для чего я пришла, и, зайдя в соседнюю комнату, доложила: «К вам сержант, радистка по личному вопросу». Через открытую дверь я услышала недовольный сиплый голос: «Кто? Зачем? Пусть войдет». Оказался он кавказским человеком, худощавым, небольшого роста и разговаривал со мной очень резко. Просьбу мою удовлетворил сразу, так же резко и быстро каким он сам был, но с единственным условием, что в увольнительных документах будет написано, что я телефонист. И предупредил, что, если по дороге проявятся истинные документы, то меня обязательно вернут. Я согласилась и попросила за Марийку. На деньги, которые нам выдали, купили подарки родным (в Германии уже тогда открылись большие и маленькие магазины). И мы счастливые поехали. Один совсем незнакомый мне капитан артиллерист из соседнего взвода попросил передать домой подарок. По Германии и Польше нас вез электровоз и вагон был комфортным. В Минске началась вокзально-поездная тягомотина. Пока доехала, почти все свои подарки проводникам раздала, иначе никак, «не подмажешь - не поедешь».
     Так мы с Марийкой и расстались, а встретились снова только через тридцать лет на встрече ветеранов в Кисловодске. Мы были счастливы и радовались встрече. В то празднование в Кисловодск приезжал Б.В. Петровский, тогдашний министр здравоохранения (он кисловодчанин). Я попросила его походатайствовать в ознаменование заслуг Кисловодска в лечении раненых назвать одну из улиц в честь военных медиков. Теперь у нас есть такая улица. Нигде больше такой нет.
Примерно в то же время ко мне в гости приезжал и Волошин. Он работал радиоинженером в анапском аэропорту и был в командировке в Мин-водах. Он поучаствовал и в японской войне. Потом он женился и у него родился сын. Он рассказывал, что нас с Марийкой из всех радистов он запомнил лучше всего, потому что приходилось чаще других готовить в разведку. Наверное, Марийка была такая боевая и надежная, что нас действительно чаще посылали на задания.
Сулимов Юра после войны жил в Грозном, а во время первой чеченской войны перебрался в Прохладный.
Нина Грибанова с дочерью жила в Грузии в Рустави. Дочка работала инженером на заводе. После развала Советского союза, ненастоящих грузин из Грузии начали выживать, вынудили уехать и Нину с дочерью. Они переселились в Ессентуки.
Чалаян, коренной житель Грузии, в период, когда «Грузия стала только для грузин», тоже вынужден был уехать.
Таню Тепличную не демобилизовали, как нас в июле. В Германии она вышла замуж за офицера связи и их направили в Чехию. Ее муж там погиб. При каких обстоятельствах не знаю, неудобно было спрашивать. У нее родилась дочь, с которой она вернулась домой.
Наш сын полка в восьмидесятых был директором завода в Харькове. Обращался к нам с Марийкой для подтверждения его участия в Великой Отечественной войне.
Наташа Уварова жила долго и счастливо в Ессентуках.
Фастюшков женился в августе 1945 на служащей полевой почты, демобилизовался и уехал на родину жены в Среднюю Азию.
Шапошников работал учителем в кисловодском санатории «Смена». У него была замечательная жена и дочь.
С Мелькумовым Романом некоторое время мы жили в одном подъезде. Его красавица-жена и очаровательные дочери всегда радушно участвовали в его армянском гостеприимстве.
В июле 1945 я добралась до дома, радости моей не было предела. Вы не можете себе представить этого ощущения: ты дома!, войны нет!, вся жизнь впереди! Сейчас с усмешкой говорят: «Ну, да, лишь бы не было войны». Счастливые, не понимают. Пошла я относить подарок капитана. Только его похоронка прибыла вперед меня. Шел он с дежурства ночью, а гитлерюгенд его застрелил. Так я подарок с того света передала.




Мой боевой путь в сухих сведениях Подольского Архива.

Призвана в СА 23 августа 1941г. Ессентукским РВК.
с    08.1941 по     12.1941 -  курсант курсов радистов при военном училище Тбилиси.
с    12.1941 по     09.1942  –  63 отдельный батальон связи 4-й стрелковой дивизии 12-й армии.
с    09.1942 по  7.12.1942  –  88 отдельный полк связи 18-й армии.
с 7.12.1942 по  9.05.1945 – 431 отдельный батальон связи 16-го стрелкового корпуса.
          431 ОБС в разные периоды входил в состав различных фронтов и
           армий (2350-я военно-почтовая станция).
с    06.1945 по11.07.1945 - 183 отдельный батальон связи 8-й гвардейской армии 4-го гвардейского стрелкового корпуса.
12.07.1945 демобилизована на основании приказа № 0207 183 обс от 11.07.1945.
Награждена орденом "Красная звезда", медалями "За оборону Кавказа", "За боевые заслуги", "За взятие Варшавы", "За взятие Берлина", две благодарности Верховного Главнокомандующего.


Воронежско-Ворошиловградская оборонительная операция
Армавиро-Майкопская оборонительная операция
с    12.1941 по     08.1942  – Южный фронт-63 отдельный батальон связи-12-я армия.

Туапсинская оборонительная операция
с    09.1942 по 7.12.1942 – 88 отдельный полк связи- Южный фронт - 18-я армия.
с 7.12.1942  – 431 отдельный батальон связи -    Закавказский фронт-  18-я армия

Новороссийско-Майкопская наступательная операция - 431-й обс
01.01.1943 Закавказский фронт (Черноморская группа войск) 18-я армия
01.02.1943 Закавказский фронт (Черноморская группа войск) 18-я армия
01.03.1943 Северо-Кавказский фронт (Черноморская группа войск)18-я армия
01.06.1943 Северо-Кавказский фронт (Черноморская группа войск)18-я армия
01.07.1943 Северо-Кавказский фронт -

Краснодарская наступательная операция - 431-й обс
Таманская фронтовая наступательная операция - 431-й обс
01.08.1943 Северо-Кавказский фронт 56-я армия
01.09.1943 Северо-Кавказский фронт 56-я армия

Керченско-Севастопольская фронтовая наступательная операция - 431-й обс
01.10.1943 Северо-Кавказский фронт 56-я армия
01.11.1943 Северо-Кавказский фронт 56-я армия
01.12.1943 - Приморская армия
01.09.1944 - Приморская армия

операции на Украине и в Белоруссии - 431-й обс
01.10.1944 Резерв Ставки ВГК 33-я армия
01.11.1944 1-й Белорусский фронт 33-я армия
01.12.1944 1-й Белорусский фронт 33-я армия

Варшавско-Познанская наступательная операция - 431-й обс
01.01.1945 1-й Белорусский фронт 33-я армия
01.03.1945 1-й Белорусский фронт 33-я армия

Зееловско-Берлинская наступательная операция - 431-й обс
01.04.1945 1-й Белорусский фронт 33-я армия

Бранденбургско-Ратеновская фронтовая наступательная операция - 431-й обс
01.05.1945 1-й Белорусский фронт 33-я армия


к 75-летию Малой земли
Язев Дмитрий
Стихи написаны в совместном творчестве с ветераном Великой Отечественной войны, десантником, радисткой-разведчицей, Малоземельцем,
Нестеровой (Язевой) Верой Павловной к 75-летию Малой земли и
посвящаются Героям Малой земли.

Мои родители не рассказывали мне о войне. Иногда. Слегка. В общем. Когда они с большим удовольствием смотрели фильмы «Небесный тихоход» и «Крепкий орешек», я удивлялся и думал: «Как это может им нравиться, это же водевиль, неправда?» А им эта правда «в печенке сидела». До 1975 года участников войны как-то не чествовали. А потом стали уделять больше внимания. В том году на празднование Дня Победы к нам приехала фронтовая подруга моей мамы Марийка, с которой они были в паре на одной радиостанции, отступали на Кавказ, а потом дошли до Берлина. Незадолго до этого приезда она была на Малой земле и привезла фотографию, и сказала: «Вот место нашего окопа».
И начались тогда воспоминания … .

Мне мама рассказала о войне
(надо читать в рваном ритме пулеметных очередей и взрывов, а последние три абзаца в темпе набегающей волны).

Ты хочешь слышать о войне?,
какой же ты смешной и глупый,
забыть бы эту жуть на веки мне,
где взрывами растерзанных тел муки,
и по ночам всё тянутся ко мне
друзей моих убитых руки.

Ведь мы тогда с ними
СОБОЮ закрыли
брешь на Земле,
что фашисты пробили
в теле России
на Малой земле.

Прошли через жуткое сито потерь
и теперь,
ты поверь,
мой мозг живёт жизнью двойной,
      другой:
всё вижупомнючувствую войной,
воспринимаю этот мир через иной,
наш фронтовой:
я здесь, а душа в двух шагах
от меня —
в друзьях, в их глазах,
наблюдает за мной,
такой вот живой,
озорной,
боевой
….....,
б е з
них
…,
израненных и молодых.

А я снова с ними на берегу,
их ВЧЕРА вынесли с поля боя,
им больно и холодно и я не могу
ничем им помочь, может раны обмою
морскою водою.

Ждём транспорт, всем ясно — он не придёт,
из-за проклятого шторма
и половина из наших умрёт
от ран … иль от шторма? … ,
от ран и от шторма.

Бойцы стонут. Просят: «Пить … , воды!»
Она как кровь сочится в соседнем овраге.
Страшно хочется спать и пить … , но ты
будешь всю ночь по каплям копить
для них
животворную влагу
во фляге.


Малая земля,
ты так мала,
и всё же смогла,
вместить в себя страшное слово «война»,
как жерло вулкана всю мощь огня,
всю кровь впитала и в себя вобрала.

Малая земля,
гудят колокола
эхом от прошедшей той войны
в тебе металла больше, чем земли,
в полыни горечь сердца сохрани
как память о защитниках Земли.

Малая земля,
Священная земля,
от пролитой крови ты стала красна,
осколки тысяч жизней собрала,
и обречена
славить Солдата
               Подвиг всегда!



Окоп.

Окопчик родной — ты мой дом и спаситель,
от пуль и осколков — верный друг-избавитель.
Ты моя сутулая постель или могила,
если бомба сюда угодила, то схоронила.
Но в дождик, до слёз, на дне лужа,
а если Бора да мороз — вот это стужа,
до мозга костей продрогнешь,
шинелькой к земле примёрзнешь,
смешно — хочешь встать, а не можешь.

В такие студёные ночи
окопное дружеское тепло нужно очень,
прижаться бочком плотнее сумеешь —
уснешь, до утра может не околеешь.


Без тебя окоп я у врага как на ладони,
чую на себе кинжала яд -
сверлящий, звериный, жадный взгляд,
устремлённый в меня снайперской пули.

Наш окоп на краю земли,
у обрыва высокого к морю,
на самом краю у черты пустоты,
только небом его укрою.

При бомбёжке
не вытянешь ножки,
сидишь согнувшись,
к коленкам пригнувшись.
Перелёт — в море далеко снаряд улетает,
недолёт — овраг внизу разрывает,
осколки скрывает,
заходящее солнце врага ослепляет,
так окопчик родной мой меня защищает.

Из окопа моего
видно очень далеко.
Из-за горизонта-чёрта
чернота,
летит воронов чёрных стая
густая,
крестами качая.
Очень зло, тяжело летит
и гудит, жутко так гудит,
и бубнит: «У-у-бь-ю-ю-у-у-бь-ю-ю».
«Спаси,сохрани»,- окоп свой молю.



Авиабомбёжка.

Ежедневная бомбёжка по расписанию,
пунктуально три раза в день как на свидание,
семьдесят пять
воронов летят опять
их стаю смогу ль до конца досчитать?

Считалку такую немцы нам предлагают
в жизнь и смерть с тобою играют.
Вдавливаюсь в окоп и считаю-считаю -
смерть или жизнь, что сейчас выпадает.

Юнкерсы с жутким воем падают в пике,
бомбы вначале ложатся невдалеке,
огненный смерч всё ближе, взрывы,
начался Ад и нас накрыло.

Оглохнет разум
и только страх
заткнёт мне уши,
и только страх,
немеют души,
и только страх
в глазах
сковал всё тело,
замерло сердце,
окаменело.
И только считаешь, считаешь, считаешь,
не сбиться со счёта, а то проиграешь.

Взрыв-вспышка,
мгновенье,
сдавило,
убита!
Вдруг тишина и колокольчик внутренний звенит,
оглохла и весь мир качается магнитом,
и где-то там волчок — всё кружится и тихо
так гудит
прибоя шум и ватой голова забита,
болит и отключается на миг.
Вновь вспышка и окно открыто
через него я в детство шмыг:

нам голодно, но нравится смотреть
на очень вкусные конфеты на витрине,
Есенина запретного читать и петь,
Орловой представлять себя в кинокартине, -

и снова шум прибоя в голове,
но Рио-рита слышится с заезженной пластинки,
и безразлично мыслишь о себе:
«Убита или может не убита».

Вдруг слышу взрывы рубленных и пулемётных фраз,
глухую речь вдали, но что-то важное забыто.
Откапывают!,
смерть в который раз
прочь пронеслась, наверно, не убита.

Но как же страшно всё болит,
в чугуне пробкой голова забита,
и если сможешь шевельнуть рукой хоть раз,
наверное, я всё же не убита,
но как же страшно всё болит,
так значит, точно не убита.


Для более полного представления о тех событиях, привожу текст песни военных лет.
Окопная песня Марийки и Веры.
(Им говорили: «Окопной песни не бывает, есть походная».
А они отвечали: «У нас — окопная»).

Было тяжко не раз
отступать на Кавказ,
но мы верили: всё ещё будет.

Мы врага победим,
ничего не сдадим,
соловей на рассвете разбудит.

И когда будет мир,
мы его отстоим,
выпьем чарку за нашу победу,

За здоровье потом
и за дружбу вдвоём,
за подруг, за Марийку и Веру.

Ты меня столько раз
выводила подчас
из беды, из смертельного круга.

Мы подруги с тобой,
сквозь огонь мы идём
и всегда мы поддержим друг-друга.

Когда бросят в десант,
сухарю будешь рад,
что из сумки достанет подруга.

Ты наушник сними
и меня обними,
если станет тебе очень туго.

Ну, а если опять,
нас разлучит комбат
и забросит за линию фронта,

Мы тихонько с тобой
эту песню споём
очень тихо на азбуке Морзе.