Ребёнок нежный

1.
Она живёт в Купчино, а хочет жить в Берлине. В крайнем случае, на Васильевском острове, потому что так ближе к школе. И, - тут она должна хитро подмигнуть и сделать очередную затяжку, - не только к школе.

- Я с Серёжей целовалась, - говорит она и выпускает дым мне в лицо.

Я задерживаю дыхание, чтоб не кашлять.

- Да ты бери сигарету ещё, чего ты, - пододвигает (почти подбрасывает) ко мне пачку, - так вот, Серёжа…

Сигарету я беру, раскусываю кнопку – с мандарином, что ли? Мерзость, а ей нравится, - и подношу её к свече.

Свеча осуждающе мерцает.

Кто такой Серёжа? Никак не вспомню, но имя это точно уже мелькало… кроме того, что у нас так зовут двух одноклассников, но вряд ли бы она стала с ними целоваться. И называет их по фамилиям. Я их не запомню никак и путаю, кстати.

- Это тот, который в военной форме и с розой, что ли? – попытка не пытка, а вдыхать дым совершенно не хочется – и я только слегка подношу дымящуюся сигарету к губам.
Она смеётся. От её смеха свеча начинает дрожать и мерцать сильнее, на секунду мне кажется, что пламя вот-вот соскочит и подожжёт её рыжие волосы.

- Ну ты что! Я же не на помойке себя нашла, в конце концов, ты чего, Шур, - смех в её голосе сменяется притворным возмущением, - он, конечно, тоже Серёжа… Но я-то про другого!
На мгновение она замолкает, улыбается и смотрит мне в глаза.

- Так вот, Серёжа… Лучший друг моего отца. Ну, я тебе говорила же, что ездила к мудаку этому? Так он мудаком и остался: с каждым годом всё мудачее и мудачее. Прикинь, что заявил мне тут: ой, кажется, у меня как-то много детей стало: целых четверо! Я ему ответила, что, мол, папочка, не волнуйся, я скоро уеду, снова будешь счастливым отцом своих Мишеньки, Сонечки и Сенечки. А он замолчал, придурок… Так о чём это я… А, Серёжа. Вот он другой! Он говорит, что я красивая. И что талантливая. Представляешь, он даже стихи мои читал! А отец даже не знает, что я пишу. Только и говорит, что о своём Мишеньке и о его истфаке, который он никак не закончит. В общем, сидели мы, пили, я на него смотрела – ну, на Серёжу, и тут он сказал «а мы с Таней пойдём курить. Ром, ты не против?». А отец уже пьяный был настолько – алкаш хренов – что только кивнул. И мы вышли…
Я киваю и делаю вид, что мне очень интересно. Вся во внимании. Она выпивает залпомпе противно отдающий спиртом ликёр из кружки и наливает себе ещё.

- Стоим на балконе, курим, он говорит, что у меня сигареты хорошие. И что я красивая. И подходит. Потом вдруг обнимает за талию и целует, я, по-моему, даже сигарету выронила, прикинь! Ммм…У меня просто земля из-под ног ушла, и голова закружилась, представляешь? Никогда такого не было. И он пошутил, сказал «и вкус у тебя тоже хороший», а я до сих пор не знаю, о чём это он. А у него губы горячие такие и… В общем, вернулись мы, за стол сели, а у меня подбородок горит от его щетины, и внутри всё горит… И не заметил нас никто почти, только эта дура Сонька – она же у нас язвенница-трезвенница, - подбежала ко мне и спросила: «а чем это вы занимались? Я всё своему папе расскажу». А я ей: «не лезь во взрослые дела!». Ха, она меня на три недели всего младше, а у неё даже парня никогда не было. Дура, моль очкастая. Мне вот все в пример её ставят: «ах, у Сонечки такой немецкий!». Так она в Берлине родилась, что они ещё хотят? И в нормальной семье живёт, а не с этой клушой купчинской. Своему папе она расскажет… Да подавитесь вы своим папой!

Она резко ставит кружку на стол, пламя свечи вздрагивает. И я вздрагиваю. По её щеке стекает слеза, которую она смахивает рукавом и снова улыбается – почти зловеще:

- Ну ничего. Какая теперь разница. Не поеду я к отцу больше, поеду к Серёже. Он-то меня ждёт. Мы, правда, с того раза больше не общались... Но я-то знаю, что ждёт!...

И снова смотрит в мои глаза - теперь уже вопросительно. Я киваю - конечно, ждёт. Конечно, да, именно так. Ты права. Ты всегда права, Таня.

- Единственное что: мне перед Димой почему-то стыдно. Ну как-то... Я ведь никогда не целовалась по любви. И удовольствия никакого особо не получала. А тут... Хотя, с другой стороны, он ведь мне сам сказал - он за «вербальные отношения». Он, этот, не гомосексуал, а как его... асексуал, вот. А, может, просто гомик... но всё-таки мой любимый человек! Я ведь его люблю, так люблю, что ты не представляешь себе! Не представляешь, Шур!

Я подношу к губам сигарету и чуть отворачиваюсь. Киваю. Да, не представляю. Да, ты права. Да, Таня. Ты ведь всегда права.

- Хотя даже смешно вышло: у них ведь фамилии с одной буквы начинаются... ой, даже с двух одинаковых букв, представляешь, Шур: вот Дима Григорьев ведь, да, а у Серёжи фамилия Громов. И похожи они чем-то... оба такие умные. И оба считают, что я красивая и стихи у меня хорошие. Так что это и не совсем измена, да? Ты тоже так думаешь, Шур?

Я пожимаю плечами и киваю. Да, Таня, не измена. Да, Таня, ты права. И Дима действительно считает тебя красивой. Конечно, Таня, как я могу тебе возразить?..

- Слушай, Шур, а мы уже достаточно выпили, чтоб целоваться, да? - улыбается хитро, а свеча нервно и осуждающе мерцает. Свеча явно против лесбийских поцелуев.

- Ну... - конечно, Таня, ты права. Да, Таня - звучит в моей голове.
Она приближает ко мне своё лицо. В её темно-зелёных глазах огоньки мерцают - или это свеча отражается?

А губы у неё нежные и с сладковатым привкусом ликёра. Даже спирт уже не чувствуется.
Я закрываю глаза и ловлю момент.

Смотри, Шура, теперь ты не просто новенькая. Теперь ты новенькая, которая целовалась с ней. Кому сказать - не поверят. Да и она не подтвердит.

Позор же.
2.
А у него глаза светло-голубые и губы горячие, с привкусом кофе - мы же только что пили кофе. Мы с ним...

Туман в голове, руки ватные, и один вопрос - почему?

- Так ты... не гей? - выпаливаю самую неуместную, но пришедшую мне голову первой фразу.

Он смеётся. Долго, так, что на глазах выступают слёзы. Он смахивает их - изящно. Да он всё делает изящно, что уж там.

- Просто Таня говорит... ну, что вы не целуетесь, потому что ты...
- Наша дражайшая Татьяна вообще много говорит, будем честны.

Я опускаю взгляд. На самом деле, что есть, то есть.

- А по существу... Отношения имеют такое свойство: заканчиваться. Необязательно при этом, чтоб кто-то был геем.

- Да...

Я не могу смотреть ему в глаза. Он прав, но что-то во мне надламливается. Это как-то... странно, такого быть не может. Где Таня, а где я? Почему он меня поцеловал?

Нервно пытаюсь вспомнить, что этому предшествовало: Таня домой поехала, а мы пошли в сторону моста, он предложил кофе - сказал, что у Горьковской есть хорошая кофейня, я что-то говорила, чтоб заполнить пустоту, потом он заговорил про Шиллера, мы выпили кофе, вышли из кофейни, зачем-то сели на лавочку...

А я ведь знаю это место. Мы когда здесь с Таней проходим, она всегда говорит грустно, что, мол, «тут было моё первое свидание с Димой», а потом добавляет, что он с ней давно никуда не ходит.

Мне неловко. А ему - вроде, как всегда, он снова говорит что-то умное: теперь про Вагнера. Я ничего не понимаю и чувствую себя глупой - как всегда, но он не спрашивает меня ни о чем, просто говорит, говорит, а я киваю.

Голова кружится, ноги ватные - ничего не было! Ничего не было, Шура, ты ничего не сделала, ничего плохого. Завтра ты придёшь в школу, встретишься с Таней, послушаешь про Серёжу и отца-мудака, всё ведь будет как прежде?

А с Димой...

Мы увидимся только через неделю, только в понедельник, потому что мы в одном литературном клубе, и он снова будет читать свой рассказ - у него рассказы такие... не как у меня, не как у Тани - у нас они про жизнь, а у него - выше. Гораздо выше, и когда я слушаю его - ничего не понимаю, но сижу как в трансе, как во сне.

Как сейчас...

- До свидания, Александра.
- А, что? - мы уже дошли до метро, а он что, не пойдёт туда? Пойдёт пешком?
- Ммм... Пока, - неуверенно произношу.
А что будет дальше? Мы обнимемся на прощание? Но он никогда не обнимается, даже с Таней...

Он прикасается губами к моей ладони. Губы у него горячие, нежные.

«Нежные, как он сам» - проносится сквозь туман в голове.

- До свидания, Александра.

Я киваю и мгновенно поворачиваюсь - пожалуйста, пожалуйста, это всё.

Или нет?

Он молчит, а я захожу в метро, дрожащей рукой достаю карточку из кармана.

Нет, нет, ничего не было. Ничего.

Было... было, но было не со мной, конечно, не со мной!..

Какая из меня Александра?

Я ведь просто Шура.
3.
Я не понимаю, почему она хочет уехать из Купчино - тут ведь так... так по-родному, что ли, не знаю. Каждый раз сердце начинает биться чаще, когда выхожу из метро - здесь ведь... она, она и наша крыша, она так и сказала мне «наша», потому что больше никого никогда сюда не водит.

Только меня...

А я, когда только пришла в этот класс, полгода назад, всего полгода, и представить себе не могла, что у нас будет общая крыша.

Свеча.

Ликёр.

Дима...

Нет, пожалуйста, не вспоминай - он теперь много мне пишет, всегда что-то умное, а ещё спрашивает, как дела.

На следующей неделе мы идём в Филармонию.

А я ведь... никогда ещё не была в Питерской Филармонии.

Сейчас бы Таня погладила меня по голове и пошутила бы, что, мол, «можно вывезти девушку из Коврова, но Ковров из девушки - никогда».

Ковров... мой маленький, милый город, с кучей пятиэтажек и заводом, где работает папа.

А мы с мамой теперь живём в коммуналке на Васильевском, потому что мама назвала папу «кобелем и козлиной», когда случайно поймала его со Светкой.

Светка, кстати, её какая-то племянница, чёрт знает, по какой линии. Ей восемнадцать, у неё волосы белые, брови чёрные, помада красная и семечки в кармане штанов «Адидас».

Она всегда так приходила к нам - в «Адидасе» и на шпильках, и семечки тайком лузгала. Мы потом ошмётки находили...

А тогда мама зашла в комнату и увидела «Адидасы» на люстре.

По полу семечки рассыпались...

Через месяц мы переехали.

И я никак не могу привыкнуть: тут всё такое... «архитектурное», сказала я Тане, когда мы пошли гулять в первый раз. Она смеялась. Я так радовалась - смогла её рассмешить!

А в Купчино почти как дома, только вместо пятиэтажек - девятиэтажки.

Нет, в Купчино лучше.

Здесь Таня...

И крыша.

Подниматься на неё тяжело - я задыхаюсь ещё на пятом этаже. А потом чердак, там крысы бегают, темно и пахнет пылью. Свечу телефоном - только бы не разбить, пока не вижу тонкую полоску света.

Дверь скрипит, но поддаётся.

Ещё лестница - ползу по ней, неловко перекидываю ногу.

Я на крыше. Забралась таки... Таня бы пошутила сейчас: «как калека».

В глаза бьёт яркий свет. Жмурюсь, а когда открываю глаза - вижу её.

Таня сидит, свесив ноги с крыши. Рядом с ней бутылка тёмная какая-то - пиво, наверное.

- О, Шура, садись, - улыбается мне.

А Диме она улыбается по-другому...

Я сажусь рядом.

- Будешь? - почти утвердительно подносит ко мне бутылку.

- Конечно, - я не люблю пиво, но это ведь Таня. Как с ней не выпить?

Да, Таня. Конечно, Таня...

Пиво такое горькое, но в животе спустя секунду теплеет.

- Ну, как дела?
- Ничего...

Мы молчим.

- А у меня плохо. Серёжа так и не звонит, блин, ну не мог же он меня забыть?
- Не мог, - конечно нет, Таня.
- И Дима...

Я вздрагиваю и краснею - пожалуйста, пусть она не заметит или спишет всё на пиво.

- Я только сейчас поняла, как я его люблю. Вот прямо люблю - не могу, понимаешь? Хотя...

Действительно, хотя куда же мне? Действительно, Таня.

- Я бы всё отдала, чтоб снова с ним на Горьковской кофе пить и на скамейке целоваться. Вот прям всё! Ещё в Филармонию... прикинь, я даже как-то сама билеты взяла, а он не пришёл. Я так волновалась - думала, случилось что-то. Но он забыл просто... Да лучше б случилось что-то, чёрт возьми!

У неё глаза наполняются слезами, она закуривает.

Меня трясёт. А ведь это я... я во всём виновата, я, я. Неблагодарная... Ведь если бы не она - я бы вообще одна в классе была, меня там все странной считают, кроме неё. А я - вот так. Мразь ты Шура, мразь всё-таки.

- Ну вот почему всё так?! Почему всё так, Шура?
- Не знаю... - я качаю головой и отвожу взгляд в сторону.

А я ведь знаю. Я-то всё знаю.

"Татьяна... она, конечно, умная, даже талантливая в чём-то, но такая... У неё ведь все рассказы про себя. Ты не замечала? Вот она шутит: я, говорит, про чужих матерей пишу, про твою, например. А на самом деле - в каждом тексте она. Она, она страдает, она радуется, она выходит замуж за саму себя, влюбляется в чужих в матерей - в себя, рожает ещё одну себя и так - до бесконечности... Да. Её слишком много. Она и сама так говорит, но поверхностно - про вес. Да я бы не смотрел на её вес, мне безразлично, но она заполняет собой всё... Да. Татьяна... сильная личность, её много, но абсолютно мне уже неинтересная..." - голос Димы - спокойный, ровный, рассудительный - журчит в моей голове.

- Эй, Шур, ты чего?
- Да так, - я чувствую, что щёки начинают гореть - я пунцово-красная, наверное, - задумалась...
- О чём это? Пей ещё... - прислоняет бутылку пива почти к моим губам.

Я делаю глоток. И вздрагиваю.

Нет, я так больше не могу.

Надо ей сказать. Сказать ей - а то так и будем мучиться. А если скажу - уверена, обидится, но потом простит. Быстро... Я ведь её Шура. У неё ведь нет другой? Правда, нет? И не будет?

И пусть лучше я ей скажу, чем...

- Таня... Прости, пожалуйста, - пытаюсь поймать её взгляд, при этом сделав свой максимально жалобным.

- А? За что? - непонимание.

- Я... я правда не хотела, но так вышло, что... В общем, мы с Димой... Теперь, в общем, вместе... прости.

- А... - она смотрит на меня так, как будто видит впервые. Почти разглядывает с вытаращенными глазами и подскакивает, сжимая в руках бутылку пива.

Я подскакиваю тоже - по инерции.

Несколько секунд мы молчим, смотря друг другу в глаза.

- Таня, прости... я... - пытаюсь пробить шёпотом тишину.

Ветер колышет её рыжие волосы. Рыжие, как пожар, большой-большой, опасный. Сейчас упаду и сгорю. Она такая большая, а я маленькая. Ребёнок. Шура, ребёнок нежный. Я ни в чём не виновата.

Я всего лишь ребёнок.

- Заткнись! - отходит от меня на несколько шагов, смотрит зло. И по-прежнему сжимает бутылку.

А мне страшно. Вот что ты наделала? Что ты наделала, Шура?

Что теперь будет?

- Заткнись, заткнись, заткнись! Маленькая дрянь! Фрик! Ничтожество! Провинциалка грёбаная!

Да, это я. Ты права, Таня. Ты всегда права. А я ужасна. Хотя...

- У меня-то всё будет! Я вообще от вас всех уеду! И вспоминать не буду даже, уроды, неудачники, писатели недоделанные! Я в Берлин поеду! К Серёже! Хватит вас из говна тащить, фрики сраные! Уеду, уеду, уеду!

Уедет. Уедет! Боже...

А я... Ведь я же останусь. А я просто Шура, ребёнок нежный, как я без неё? Кто я без неё?

- Уеду! И никогда вас всех больше не увижу!

- А я?.. - произношу так тихо, что не уверена - вслух ли.

Таня стоит, смотря на меня, по её щекам стекают слёзы. И вдруг - кажется, что она не такая уж большая. Маленькая... Совсем-совсем маленькая. Злая, капризная, маленькая девочка.

Голова кружится. И если она маленькая, то я тогда какая? Как насекомое? Задавит и не заметит...

И она... Неправа. Таня не всегда права! Но... как?

- А тебя уже почти нет! - прыжком оказывается вплотную ко мне и хватает за плечо.

Пальцы у неё сильные. А я слабая, я даже защититься не могу.

Вижу, как в замедлении, занесённую бутылку пива надо мной.

Вот и всё.

Толчок. Резкий. И дыхание такое лёгкое-лёгкое, как будто в помещение пустили поток воздуха.

Крик как через подушку.

- Шу-у-у-р-ааааааа!

Удар. Взвыла сигнализация какой-то машины.

Я стою пару секунд, а потом резко сажусь. Обхватываю голову руками.

Что же ты наделала, Шура?

Как же ты теперь?

Кто ты?

Без Тани, которая всегда права.

Кто ты?

Какая-то сила поднимает меня. Я подхожу к краю крыши и смотрю вниз.

Тело внизу такое... маленькое. И это Таня. Таня маленькая. А я большая.

Что я наделала?

Кто я после этого?

Шура... как ты могла, Шура?

А никак. Шура не могла.

Я раскидываю руки, словно расправляя крылья и резко вдыхаю. Дышится так свободно!

Шура не могла.

Только я не Шура.

Я теперь - Александра.