Колизей. Часть 1 Амфитеатр. Глава II

В камере было темно и сыро. Благо она оказалась одиночной, и никакая опасность мне не грозила. Это место представляло собой длинный коридор со множеством маленьких камер, в которых сидело по одному-двум заключённым. Передо мной закрылась старая ржавая решётка. Никогда в жизни не испытывал клаустрофобию, но сейчас эти грязные обшарпанные стены давили на меня. В соседних камерах сидели неприятные личности, и я решил собрать волю в кулак, отбросить панику и повести себя по-умному: сделать вид, что сплю, и слушать их разговоры, изучая особенности местной речи. Было не так сложно: немного латыни, немного итальянского, немного новых для меня корней да суффиксов, которые понять по контексту было достаточно просто. Удивительно, как вовремя я взялся изучать латынь. К этому моменту у меня был достаточно широкий словарный запас, чтобы понимать речь местных. В последнюю очередь я ждал, что эти знания понадобятся в быту.
Здесь было жутко холодно. Неловко об этом говорить, но я до ужаса мерзлявый, так что грипп мне был обеспечен. Уже начинало першить в горле, а я всё лежал и слушал голоса. Здесь были и напившиеся бомжи, и воры, и даже один убийца; хорошо, хоть его посадили отдельно ото всех.
— Нечего было лезть на меня, — ворчал он.
Сиплый и видимо слегка пьяный мужик спокойно рассуждал о том, как несколько часов назад прирезал друга в пьяной потасовке. Вот так нравы у местных. В прочем, в нашем мире такая извращённая мораль тоже встречается нередко.
— Вы не понимаете, — застонал вдруг один из бомжей. — Вы все ничего не понимаете.
— Заткнись, придурок, — рявкнул кто-то в ответ. — Опять ты за своё.
— Я видел. Я видел своими глазами погибший Рим. Всё наше величие стало кормом для туристов, людей других культур.
Я подскочил с нар и нашёл глазами говорящего. Это был грязный полуседой пятидесятилетний мужчина. Кажется, все принимали его за сумасшедшего, вот только для меня он был самым адекватным из встреченных здесь людей, ведь он говорил о моём доме. Или ещё о каком-то мире, похожем на мой дом.
— Где? — спросил я. — Где ты это видел?
— Там, в Саду Вергилия на Палатине проход между мирами.
Название сада было незнакомым и знакомым одновременно — про Палатин там что-то однозначно было, так что это явно был тот самый сад, в котором я гулял в момент телепортации. Вот только имени Вергилий в названии это сада я не припоминал.
«Видимо, здесь его назвали иначе».
— О, наш шизик друга себе нашёл? — кто-то насмехнулся надо мной. — Этот псих постоянно бегает по улицам и орёт про гибель Римской Республики. И вечно попадает сюда. В прочем, я тоже.
— Тоже бегаешь и орёшь? — кто-то попытался съязвить над моим непрошенным собеседником.
— Остряк, да? — ответил он. — Тоже постоянно вяжут меня и в эту помойку кидают.
— Ты туда попал случайно? — продолжил спрашивать я бомжа, не обращая внимания на навязчивых комментаторов.
— Да. Пьяный был, искал, где упасть вздремнуть. Короче, просыпаюсь, а вокруг чё-то всё как-то изменилось. Обратно меня Странник притащил.
— Странник?
— Ну, так он представился, прозвище его. Говорит, так его друзья зовут.
— Поэтичное прозвище, — я усмехнулся.
— И не говори, — бомж махнул рукой. — Мужик добрый, привёл меня к себе домой, отпоил чаем. Спать, правда, не оставил, сказал, что это негигиенично. Говорит, я перепил и мне всё померещилось. Но я проверил заново, прошёл там ещё раз, и снова в том мире оказался. Вернулся — опять здесь. Это проход! И этот Странник как-то с ним связан.
«Да уж, какой нормальный человек будет называть себя Странником?»
— Ну, всё, теперь у нас двое чокнутых, — послышалось со стороны.
— Где найти этого Странника?
— Чёрт его знает, я же бухой был, не помню нихрена. В каком-то подвале мы были, около огромной такой территории, перекрытой забором. Склады, что ли, какие-то, хрен его знает.
— Эй, дурик, — заговорил парень в соседней камере.
— Это ты мне? — спросил я.
— Да кому же ещё? За что ты сам здесь?
— Меня с кем-то перепутали.
— Я чего и спрашиваю, лицо у тебя знакомое какое-то.
В конце коридора гулко хлопнула дверь, застучали вразнобой ботинки. Всокре у моей клетки оказались трое вигилов. Один из них открыл камеру и громко приказал:
— На выход!
Потупившись на них несколько секунд, я встал. Они резко и грубо схватили меня за локти и повели по коридору.
— О-о, похоже, у тебя проблемы, — сказал мой последний собеседник.
— Куда меня отведут? — спросил я.
Ответа не последовало ни от кого.
Далее — машина, но в этот раз посерьёзней: это был небольшой чёрный автозак. И вот тут-то стало по-настоящему страшно. Меня закинули в машину так, будто я мешок с картошкой, заперли и повезли чёрт знает куда. И вот, тёмная камера участка сменилась тёмной камерой автозака, в котором даже негде было сесть. Я опустился на корточки и залипал на маленькие полосы света, прорывавшегося сквозь некрупное решётчатое окно. Этот свет был как луч надежды на моё спасение: такой же маленький и неосязаемый, тщетно сражающийся со тьмой.
«Хорошего исхода мне, кажется, ждать не придётся».
Сложно было собраться с мыслями. Меня всего трясло, но уже не от холода. Хотелось кричать, но и закричать было страшно. Будто засунули в рот невидимый кляп, а потом связали и бросили к змеям: я не мог ни вырваться, ни позвать на помощь, а опасность моего положения продолжала расти по экспоненте. То, что я до сих пор не колотил по стенкам машины, было просто чудом: я достаточно нервный человек, и обычно сложные жизненные ситуации доводят меня до психоза. Что ж, ступор от невероятности происходящего оказался сильней, и это, пожалуй, было временным эффектом. Рано или поздно я должен был свыкнуться с этим.
Ехали мы медленно. Мне очень хотелось понять, что же происходит: куда мы едем, кто такой Карл Вернер и почему все меня приняли за него.
— В чём я виноват?
Ответом была тишина.
— Куда меня везут?
Кто-то в салоне усмехнулся, после чего риторически спросил:
— У тебя так много вариантов, Вернер?
— И всё же, — обречённо попросил я. — Я сегодня несообразительный.
— В амфитеатр Флавия. Куда же ещё?
Я сказал, что при виде машины мне стало по-настоящему страшно? Нет, вот теперь сердце ушло в пятки и далее в неизвестном направлении.
«Амфитеатр Флавия? Это же… это…»
— Колизей?! — сорвалось с языка.
— Ну да, — растеряно ответили мне из кабины. — Немаленький.
Здесь до меня дошло, что Колизеем Колизей стали называть уже после падения Рима, и слово это означает внушительные габариты памятника смерти.
«Хотя какая уже к чёрту разница? Колизей, амфитеатр, плаха — всё одно».
Я робко посмотрел через решётку, в которую виднелось лобовое стекло. Картина вызвала некоторое недоумение: мы проезжали мимо Колизея, в сторону не пойми откуда взявшегося возле него здания, огороженного высоким забором с колючей проволокой. Очевидно, это была тюрьма.
«Так про Колизей — это была шутка, или что?»
Машина остановилась уже за забором. Дверь клетки на колёсах открылась, и двое вигилов с силой выпихнули меня наружу. Они повели меня по территории, третий же остался в кабине. Вокруг сидели на скамейках и занимались спортом преимущественно забитые татуировками люди. Кто-то провожал меня заинтересованным взглядом, кто-то — безразличным, кто-то — прямо хищным, а кому-то вообще не было до меня дела. Все одеты, похоже, в свою повседневную одежду, но сомнений уже не оставалось: это тюрьма. И вели меня в сторону большого серого трёхэтажного здания.
Меня вели прямо так, без наручников, под дулами пистолетов, но в тот момент я абсолютно не придал значения этой странности, ведь внимание моё было сосредоточено на совершенно других вещах.
Внутри меня встретили запах пота и прелости, пыль в воздухе и серые-серые стены. Настолько серые, что от одной лишь этой серости здесь хотелось повеситься; такие же ободранные, как и в участке; такие же ржавые решётки. Всё здесь было очень похоже на то, что мне пришлось увидеть прежде, разве что света больше. А ещё говорят, что в России плохие тюрьмы. В наших я не был, но едва ли там хуже. Здесь царил беспросветный мрак. Если суммировать всё то, что я уже видел, напрашивается один несложный вывод: к преступникам здесь относятся как к зверью.
Заключённые тюрем везде примерно одинаковые. Не то, чтобы мне приходилось в жизни видеть зэков, но порой встречал как бывших, так и будущих. Нет, они все разные, но есть наборы стандартных типажей. Вон лысый детина, забитый татуировками. А вот молодой худощавый парень с потерянным лицом: такие попадают сюда по молодой глупости, ломая себе всю жизнь. Может, марихуаной торговал или чересчур сильно засадил в висок другу в пьяной потасовке. Впрочем, местных законов я не знал.
Но меня вели в другой блок, в котором находились совершенно иные люди. Если до этого я видел весьма разобщённые кучки зэков по три-четыре человека, то здесь за одним широким столом посреди одной большой камеры дружно сидели шесть человек. Выглядели они совершенно безобидными, даже милыми, а в глазах их читались грусть и отчаяние в разных соотношениях.
— Наслаждайся компанией, Вернер, — сказал один из моих мучителей, после чего они ушли, оставив меня стоять посреди зала. Несколько секунд новые сокамерники молча рассматривали меня с некоторым напряжением во взглядах.
— Ты не Вернер, — с подозрением произнёс один из заключённых.
«Слава тебе, Господи!»
— Теперь объясните это им, — не то с иронией, не то с просьбой ответил я.
— А толку? — спросил он. — Ты действительно похож на Вернера.
На вид ему было лет тридцать, но кое-где проступала седина, а лицо украшали шрамы. Широкие плечи, рост за два метра. Но при всём пугающем виде у этого парня были очень добрые глаза — добрые и уставшие. Он подошёл ко мне и спросил:
— И как же тебя зовут?
— Святослав, — ответил я. — Друзья называют Святом.
— Русский? — послышалось из-за стола. — Земляк. Я тоже.
Среднего роста блондин говорил на чистом русском языке, хоть и с лёгким акцентом, что не могло не радовать.
— Русский, — ответил я и осознал, что совершенно незнаком с историей альтернативной России, а это могло стать проблемой.
— Ну и славно, вам с Петром веселее будет! — бодро сказал первый. — А то он один у нас из России… остался, — после этих слов он слегка замялся, потом хотел что-то продолжить говорить, но я не дал этого сделать.
— Я не планирую здесь задерживаться, ни с Петром, ни с кем-то ещё. Я ведь не Вернер, так? Мне нужно это как-то доказать!
Полуседой молодой человек тяжело вздохнул.
— Попробуй, конечно. Только никто тебя здесь слушать не станет, поверь мне. Но пока ты в любом случае здесь, будем знакомы. Я Вилберт, — после он провёл рукой по остальным заключённым. — Это Йохан, Харман, Зигмунд и Ганс.
Тут-то меня и осенило.
— Рим воюет с Германией? — спросил я.
Кто-то засмеялся, а кто-то бросил на меня косой взгляд. Вилберт был среди первых. Пётр оказался ближе ко вторым.
— Ну ты и шутник, — сказал Вилберт. — Нет, конечно, мы просто так здесь сидим.
— Мне казалось, после Второй мировой войны крупные державы не завязывают масштабных конфликтов, — попытался оправдаться я, но сделал только хуже.
— После какой мировой войны? — спросил Вилберт. — А что, была первая?
Вот так парой фраз я загнал себя в угол. Теперь у них было два варианта: либо я дурачок, либо издеваюсь над ними. И оба эти варианта ставили меня отнюдь не в лучшее положение. Надо было срочно дать им третий вариант, и я не нашёл оправдания лучше, чем:
— Простите, у меня голова набекрень. Очнулся в саду неподалёку от амфитеатра с кашей в голове. Ничего не помню… кроме имени и каких-то обрывков общих знаний. И… видимо… историй из фантастических книжек.
— Ага, конечно, — саркастически сказал Зигмунд.
Но похоже, для остальных я прозвучал достаточно убедительно.
— Рим воюет со всеми подряд, — сказал Пётр. На вид ему было лет сорок. Грязное тело подчёркивало природную белизну волос, и хоть ростом он был невысок, выглядел крепче всех этих немцев. — Девять лет назад были мы, теперь Германия. А военнопленные отправляются сюда, во Флавиеву тюрьму. Это путь в один конец. Тюрьма — амфитеатр — смерть. Вернер — молодец, он сумел сбежать. Но вот только тебе не повезло. Вы с ним почти как две капли воды.
Однозначно, я теперь был гладиатором. По телу пробежал холодок. Сложно было связно и последовательно мыслить, но я должен был собраться и выудить из них максимум информации: от этого зависело моё выживание, ведь знание — лучшее оружие. Я вспоминал всё, что когда-либо слышал и читал о гладиаторских боях, и у меня достаточно быстро возникли вопросы. На фоне нервов я стал тараторить:
— А почему он сбежал? Ведь в амфитеатры всегда даже свободные люди подавались. Здесь же огромные деньги вертятся. Это шанс выкупить свою жизнь… да ещё и богачом уйти… или нет?
— Тише, тише, а то сердечный приступ тебя убьёт раньше арены, — сказал Харман. Он был высоким и слегка полноватым, а его лицо — ещё свежим. Харман явно оказался здесь недавно, но по глазам и голосу уже чувствовался разлом где-то внутри. — Память твоя, похоже, на уровне школьных учебников истории сохранилась. Так было до Века Перемен, когда Рим освободил рабов. Большинство со временем перестало участвовать в боях, что логично, а поток финансов в амфитеатрах сильно уменьшился. В итоге, всё пришло к тому, что есть сейчас. Мы пушечное мясо, приговорённое к боям. Мы помираем и радуем публику, ничего с этого не имея. Свободные участники представляют меньшинство, но получают они деньги немногим выше средней зарплаты в Риме. Это маргиналы и маньяки. Вот такой здесь колорит. Добро пожаловать.
Я уже даже не чувствовал былой боли в горле. Внутренняя паника достигла пика. Но я сконцентрировался и продолжил:
— А как же христианская церковь? Она не выступает против боёв?
Тут все на меня недоумённо посмотрели.
— Эм… ну… выступает, — растеряно ответил Пётр. — Только кому есть дело до проеврейского культа?
Это был дурдом. Стало ясно, что христианство здесь не смогло основательно пустить корни, оно было лишь одним из множества религий, а потому ничего не могло поделать с кровавыми развлечениями римлян.
Несколько раз проходил разные формы теста на темперамент, и по ним я то флегматик-сангвиник (жуткое сочетание, да?), то флегматик-меланхолик. Но если честно, в стрессовых ситуациях я обычно мутирую в холерика. Сейчас был такой стресс, что мой внутренний холерик вышел из под контроля и пошёл в разнос. Я заговорил громко и быстро:
— Так и в кого тут верят? Юпитер? Зевс? Будда? Летающий макаронный монстр?
— В кого хотят, в того и верят, религий много, только какая разница? — ответил Пётр. — Неужто ты и это всё забыл? Сам-то ты христианин?
— Вроде того.
Я стал ходить из угла в угол и думать.
«Что делать? Доказывать, что я не Вернер? Я буду это делать, обязательно буду, но что это даст? Пожалуй, ничего. Бежать? Ага, сбеги отсюда. Но этот Вернер же смог! Хотя кто он и кто я?»
Когда мои эмоциональные батарейки сели, я просто упал на ближайшие свободные нары и уставился в потолок.
— Э, как тебя колбасит-то, — подметил Пётр на русском. — Сражаться, очевидно, ты не умеешь…
Я помотал головой.
— Плохо, потому что завтра у тебя бой, — добил он уже на латыни.
Я аж подскочил с нар.
— С кем?!
— Никто не знает до самого выхода, — сказал Вилберт. — Возможно, со мной. Или с Петром. А может быть, с кем-то из свободных.
— Пойдём, — Пётр встал и хлопнул меня по плечу. Да, парень очень крепкий. Синяк, наверное, останется. — Потренируем тебя.

Тренировочный зал оказался ещё просторней. Комната где-то десять на десять метров, всё тот же старый обшарпанный бетон, но вот под ногами внезапно оказалась резина. В углу лежало два коротких меча и два прямоугольных слегка загнутых щита с изображением римского герба. Я видел эти щиты на картинках, они были подобны тем, что сейчас обычно использует полиция, но мне они помнились куда более крупными. Эти же щиты были чуть меньше моего туловища, а меня не назвать особо высоким парнем.
— Когда-то эти щиты были огромными, — будто прочёл мысли Пётр, очевидно, поймав мой взгляд. — Сейчас они достаточно маленькие и лёгкие, чтобы сражение было динамичней и напряжённей.
— Что, гладиаторы так и сражаются на мечах? — неуверенно произнёс я по-русски, надеясь на то, что различий между моим русским и местным не особо много.
— На разном оружии, — ответил Пётр. — Мы — да, на гладиусах.
Он поднял с пола щит и гладиус, я последовал его примеру. Короткий меч, длина которого не достигала и метра, был лёгким и удобно лежал в руке. Лезвие, покрытое хитрым узором, в который вплеталась аббревиатура «S.P.Q.R.», было отполированным, блестящим и гипнотически красивым. Что сразу бросалось в глаза, так это отсутствие гарды, защиты для руки, к наличию которой все мы так привыкли благодаря различным фильмам, играм и иллюстрациям. Я понимал, что она и не нужна в такого рода боях, ведь это не фехтование, и обороняться здесь нужно щитом, а не скрещиванием мечей; просто было непривычно. Сам щит был прямоугольным и слегка выпуклым. Его кроваво-красную поверхность украшали похожие золотистые узоры, а по центру всё тот же гордый орёл с герба сидел на всё той же надписи «S.P.Q.R.».
— В твоём случае главное — не столько умение драться, сколько, — он замахнулся на меня гладиусом, остановив его в миллиметре от лица, — умение вовремя закрыться щитом.
Я резко отпрыгнул от острия гладиуса, да так, что упал на свою пятую точку.
— Но тебе и этому, похоже, ещё учиться и учиться. Я здесь девять лет, земляк. В мои тридцать у меня всё тело изрезано шрамами, а сам я удивляюсь, как ещё не поседел подобно Вилберту. Я прошёл через тысячи боёв и могу сказать одно: почти всех, кто слёг на арене, убила недостаточная подготовка. Не стечение обстоятельств, не опасные враги, а собственные ошибки. Если ты выйдешь на бой с кем-то из добровольцев, тебе конец. Они тренировались годами, а кто-то и десятилетиями. За один вечер тебе не помогу даже я.
Я говорил, что Петру на вид было лет сорок? Нет, это не ошибка. Страшно было представить, сколько нервных клеток потерял этот человек за девять лет здесь. И это ещё не считая войны, через которую он прошёл.
Меня немного напрягало, что человек с таким кровавым багажом за спиной был настолько уверен, что не сможет мне помочь.
— Зачем же ты взялся меня учить? — спросил я, поднимаясь на ноги.
— Хочу дать тебе шанс. Ты же здесь по ошибке. Не научу драться — хоть помогу пожить подольше.
Вот так вот. Я должен был умереть на арене, и передо мной стояла лишь одна задача: проснуться на следующий день. Отложить неминуемую судьбу, просто прожить чуть дольше. Ничего не оставалось, кроме как принять это.
— Спасибо, Петя. Ну что, не будем тянуть?
Он учил меня до самой ночи. Лязг мечей отражался от голых стен тренировочного зала, сливаясь в единый непрерывный гул. Порой я чувствовал, что больше не могу, и хотел сдаться, но мысль о скорой смерти давала второе дыхание снова и снова. Моя реакция заметно улучшилась, я знал базовые приёмы и успешно их отражал. Пётр оказался талантливым учителем, и теперь я мог даже перейти в нападение, хоть и навыки эти помогли бы разве что против другого новичка. Обезоружить врага, обмануть его рефлексы, лишить главных козырей — это всё то, чего я ещё толком не умел, но держал в голове, что это и есть залог победы.
И самое главное — забыть, что передо мной человек.
Многие ли из вас способны на убийство, пусть даже ради собственного спасения? Все мы понимаем, что не сможем после этого спокойно спать. У меня же стоял выбор между сном беспокойным и сном вечным.
Одно я знал точно: если смогу вернуться отсюда живым — жизнь буду ценить ещё больше, и свою, и чужую. Только побывав на грани жизни и смерти начинаешь понимать, насколько хрупка твоя жизнь. Только убивая начинаешь понимать, насколько ценна жизнь человека.
Одни убивают ради самообороны, другие — из корыстных целей. Не знаю насчёт вторых, но первым потом точно живётся несладко.
«Смогу ли я после этого жить прежней жизнью?»
Хотя, о чём это я? Мой дом теперь здесь. Прежней жизни уже не будет.
Прочно сцеплять ноги с землёй. Парировать удары. Попытаться предупредить атаку врага. Когда в руке гладиус, решают колющие удары. Не рубить голову соперника, а пронзать его горло насквозь. Прессовать щитом, прижимая оружие противника к его собственному телу, и не давать надавить подобным образом на себя.
Забыть увиденные фильмы с красивыми боевыми стойками и ударами. Щит должен закрывать меня всегда. Не размахивать мечом попусту: каждый удар должен быть на убой.
Пот стекал с меня даже не ручьём, а самым натуральным водопадом. Руки и ноги отваливались, а сердце колотило так, будто хотело пробить рёбра. Самым глупым советом было «не волноваться». Я волновался уже сейчас, и даже страшно было подумать, какой нервоз у меня будет завтра.
Но нервничать нельзя. Нервы вызывают скованность движений и тремор. Ни то ни другое мне на пользу не пойдёт.
— У нас бутылка коньяка припрятана, — полушёпотом сказал Пётр. — Бандиту из соседнего блока тайком принесли родные, а мы у него её за сигареты выменяли, пришлось хорошенько поторговаться. Глотнёшь перед боем.
— Едва ли тут поможет один глоток, — выдавил я в ответ.
Мы потные сидели на полу, облокотившись о стену, и говорили с перерывами на одышку (моя, само собой, была куда сильнее).
— Как самочувствие хоть? — спросил Пётр после небольшой паузы.
— Как огурчик… маринованный.
Мой репетитор по выживанию посмеялся.
— Скажи спасибо, что Вернер не был бестиарием, — сказал он.
— Кем? — переспросил я.
— Бестиарием. Все гладиаторы делятся на мурмиллонов — это все мы, димахеров, эквитов, цест и бестиариев. Последние — самые крепкие, сражаются с животными. Публика любит это дело. Сюда привозят различных животных со всего света, у них там целый зверинец. Дрался бы ты сейчас с бегемотами всякими да носорогами.
Я улыбнулся.
— Не думал, что здесь такая сложная система.
— Эта она со временем упростилась ещё. Мурмиллон — это гладиатор с гладиусом и щитом как у древних легионеров. Почти таких же. Ну вот же они, собственно, лежат. Раньше мурмиллоны между собой не сражались, огромное количество разных типов гладиаторов сходились в боях друг с другом. В итоге система стала упрощаться, остались только самые востребованные публикой типы, и всё чаще в боях стали сходиться бойцы одного типа. Теперь мурмиллоны дерутся с мурмиллонами, димахеры с димахерами… ну и так далее. Хотя и бывают исключения иногда. Ходит слух, что стрелки скоро появятся. Так что будут ещё и дуэли у нас на арене. Короче, начитался я об истории амфитеатров за время заточения.
— Где же все остальные, если мы все мирмиллионы? — спросил я.
— Мурмиллоны, — поправил меня Пётр. — В других блоках. В нашем только военнопленные мурмиллоны. В Риме всё по полочкам принято раскладывать. Ладно, — прервался он. — Не забивай голову. Тебе отдохнуть надо. Закончим на сегодня.
— Спасибо, Петь. Спасибо за всё.

Не совру, если скажу, что это была самая жуткая ночь в моей жизни. Руки тряслись уже сейчас. Я лежал на жёстких нарах и не мог подложить под голову ничего, кроме одежды. Всё, чего сейчас хотелось — это провалиться в забвение и прийти в себя в отеле «Лирика» на мягкой кровати.
«Это ведь просто страшный сон…»
Мне так хотелось в это верить, что я себя почти в этом убедил. Но в глубине души прекрасно понимал: никакой это не сон.
Я стал думать о Снежане, которую никогда не увижу. О детях, которые у нас никогда не родятся. О местах, в которых никогда не побываю. О планах, которые никогда не воплотятся в жизнь.
Однажды оружие, которым сражались ещё древние римляне, пронзит мне сердце. Или живот. Или горло. Или что-нибудь ещё. И скорей всего, это произойдёт завтра. Точней, уже сегодня.
Мы не привыкли бояться смерти. Живём так, будто нам отведено по меньшей мере лет триста. Но если врач скажет вам, что у вас смертельная болезнь, которая убивает в течение десятилетий, но — будьте уверены — непременно убивает, то вы наверняка впадёте в депрессию. Часто ли вы думаете о том, что сегодня-завтра вас может сбить машина, или что вам на голову упадёт кирпич из старого ветхого здания? А ведь это происходит, и нередко. В нашем мире нет ничего более простого, чем умереть от несчастного случая. Но мы не боимся, пока к виску не приставят дуло пистолета. Пока в результатах анализа крови мы не встретим слово «положительный». А ведь с большинством этих страшных болезней можно долго жить, вирус можно купировать. Пробитую кирпичом голову вы не купируете.
Только сейчас я понял, насколько всё ничтожно. Я умру — не сегодня, так завтра. Не завтра, так послезавтра. Наше с вами различие в том, что я знаю, что, скорей всего, погибну этим днём.
И теперь я боялся смерти.
— Отпустите меня, — прошептал я. — Я хочу жить. Хочу провести жизнь со Снежаной. И плевать на деньги. Я смогу. Только дайте шанс.
Никто никакого шанса давать мне не собирался. В этом мире так не заведено. Ни в одном из миров.
Я стал проваливаться в сон. Нервы нервами, но организм требует отдыха, особенно после таких утомительных нагрузок. А во сне всё сразу становится хорошо. Ты забываешься, а поутру кажется, что всё плохое вчера было ненастоящим. Что всё это тебе лишь приснилось.
— Вставай! — послышалось сквозь сон.
Сладкое забвение отхлынуло. Я резко открыл глаза. Около нар стоял крепкий мужчина в форме, судя по погонам — тессарий. Остальных званий, правда, я так и не выяснил.
— Подъём, Вернер. Пора на арену. У тебя есть двадцать минут.
Вигил вышел за дверь.
— Они ещё и время дают? — спросил я у уже вставшего Вилберта.
— Ты нужен им боеспособным, — ответил он. — Иначе шоу не удастся. Это же не просто казнь.
— Вот уж утешил, — только и ответил я, после чего встал и начал одеваться.