Завод

Завод из посёлка было видать отовсюду. Символом его была высокая труба котельной, на которой трудом строителей эпохи гласности и перестройки успели написать белым кирпичом «1988». Рядом теснились высокие серые и жёлтые цеха, обсаженные угрюмыми ёлками, тянулись теплотрассы внутреннего контура, обмотанные свисающей изоляцией, и маленький, примостившийся сбоку заводской музей, который по своей задумке должен был знаменовать преемственность трудовой славы. Славу, как и КПСС, давно отменили, оставив на угловатом фронтоне флаги - красное советское полотнище, вымпел ордена Трудового Красного Знамени завода вымпел с шестерёнкой да ельцинский ещё триколор с голубой средней полосой. Вот и всё украшение.
Удивительным образом довершала картину низкая, тёмного послевоенного кирпича труба «1957», что безмолвно чадила и глядела на окрестные болота со времён хрущевских совнархозов.
Уличная девка, продающаяся за дешевые подачки, которую многие приласканные ею знают под именем судьбы, когда-то жестоко пошутила: посёлок с единственным в стране машиностроительным заводом, производившим электропоезда, назывался деревней, а по улицам частенько расхаживали коровы и козы. Видимо, именно так должен выглядеть союз пролетариата и трудового крестьянства.
Центральную улицу составляла всего лишь уложенная асфальтом хоженная прежде более других околица, переходившая в дорогу на райцентр. Она вилась от самой заводопроходной, именовалась Заводской и давала полное понимание всей истории страны 20-го века. Просто, твёрдо и неизменно, что токарный резец.
Начиналась всё со скрипучих журавлей сгнивших колодезей и провалившихся владимирских крылечек домов, под которыми - в отличие от срубов - фундамента сроду не ставили. Их сменяли выстроенные из шлакоблоков двухэтажные коммуналки под железными покатыми крышами. Относились они ещё к началу пятидесятых, а в синонимичном ряду с ними были, пожалуй, телогрейка да гусеничный сельхозтрактор ДТ-54 с фильма «Дело было в Пенькове».
И словно полюсами незнакомой друг другу жизни стояли на противоположных концах посёлка два совершенно разных района: один - выстоявший в войне право на мирную жизнь и отдельную квартиру экватор советской власти, кирпичные хрущёвки с вешалами во дворах, резными спинками скамеек и дощатыми заборами; второй - каменный мешок поздних 80-х, где мы маленькими слушали песни Цоя на бетонных ступенях простылых разрисованных подъездов.
И где-то среди всего этого и жили мы.
Отец Андрюхи работал в заводе машинистом. Мой - ушёл оттуда инженером посреди непролазного безденежья 90-х, устав ходит после смены колымить простым рабочим в литейном цеху. Чёрт знает, почему, но момент нашего знакомства я запомнил: мы с братом увидали толстенького пацана, рассекающего по двору на синем складном «Аисте», наглухо тонированном десятками сводилок и наклеек.
Потом всё было как это всегда бывает: букет и потупленная голова на ступенях школьной лестницы, драки и спортивные секции, походы в столовую, 5-й класс в средней школе, снова драки и ещё больше драк до крови, CS и WoW, взорванные унитазы, сигареты и водка в пластиковых бутылках с приторным запахом блейзера, 92-й бензин в зажигалках, экзамены, вода в лужах на крыльце больницы, последний май, белая рубашка на последнем звонке, истерики девчонок, нелепый вальс с притворной искренностью расставания, дорога да безбрежное высокое небо.
Мы почти перестали общаться уже в начале 10-го. Мешанина из людей, так долго составлявших три отдельных коллектива, оставляла шансы лишь самым пробивным, тем, кому самоутверждение было необходимо. Начали вырисовываться интересы, теперь уже по-взрослому, теперь уже занимавшие время, умы и сердца, отнимавшие силы.
Становилось ясно, что заводы у нас разные.
Первым он кончился у Миши, которого выкинули из окна одного из домов возле станции «Серп и Молот», по Горьковской линии. Миша сочинял рэп и ходил со мной в художку, рисовал прерывистыми линиями и в 16 лет отрастил себе чёрную бороду. На бледном лице покойника она казалась ещё более чёрной.
Потом жизнь принялась за остальных. Саня ушёл с лечебного отделения и пристроился детским тренером, больше половины ушли на завод, кто-то просто исчез. Славик, вон, даже служит по контракту в Крыму, рожу отъел как у дежурного в милиции.
Шли недели, месяцы и, наконец, годы.
Встреч выпускников не было.
Я не знаю, когда именно, но кажется, этот день я помню хорошо. Был декабрь. Стояла ясная погода, а тут вдруг завьюжило. Серое утро, промерзшие двойные деревянные рамы старого здания на окраине Москвы. Придвинутый к радиатору отопления стол, гепатитный жёлтый свет настольной лампы и бессонная ночь, налётом чайной пыли осевшая на стенки кружки. Лист равномерно покрывался строками писанины.
Примерно километров за 100 от этого места отец берет телефон и набирает номер.
Звонок гудками дырявит пространство Московской области. Невидимый оператор вставляет штекер в разъём. У меня раздаётся звонок и мы оказываемся друг напротив друга в этом неловком утреннем разговоре. Спрашивает:
- Как дела?
Ну что тут скажешь. Перечисляешь малозначимые подробности события прошедшего дня в попытке вписать их в глобальное «хорошо», «плохо» или «цены растут».
- Андрюху помнишь, вы в детстве ещё всё вместе, - внезапно раздаётся на том конце.
- Да, не без этого.
- У него отец помер. Сейчас вот шёл мимо их дома, там милиция, народ стоит. Подошёл, смотрю - возле машины стоят, ну возле пятёрки ихней. Спрашиваю, мол, что такое, говорят, отец-то со смены приехал, двигатель заглушил и помер прямо в машине, тромб оторвался. Когда увидали, он уж побелел весь, к стеклу привалился головой да так и помер.
Вмиг припомнил я высокого нескладного отца друга. Здоровый мужик, а ходил с палочкой, вишь как согнули его сосуды. Варикоз. Хмурый, неприветливый, он был по-настоящему внутренне добр, когда они как-то лишь раз в жизни поговорили зимой у колодца, где набирали воду.
В детстве мы всегда от его строгого взгляда прекращали играть в козла в стену Андрюхиного дома. Нам было как-то совестно и страшно, словно бы этот человек знал о жизни такое, чего нам, может, никогда и не узнать, и стремился сделать так, чтобы мы этого не узнали.
- А Андрюха как, мать? - невольно вырывается у меня.
- Андрей-то на смене, а мать найти не могут, уехала куда, может.
- Так давай я позвоню, надо же ему сказать, чтобы бежал скорей, пока не увезли.
- Не смей, слышишь, не надо такие новости приносить! - разгорячился отец. И после добавил: - Пусть поживёт ещё при живом отце, пусть у него будет пока отец…
За окном начинает идти снег, по которому хоронить неловко. То, что это Москва, а там, над маленьким посёлком среди болот, снегу-то может и не быть, до меня не доходит. «Пусть поживёт при живом отце» горячим приливом отдаёт в голову.
- Ладно, пап, поговорим как буду. Маме там привет передавай.
На экране телефона вновь появляется заставка с иконками. Жёлтый свет лампы уродует белый снег на подоконнике. Осевший на кружке чайный налёт толкает на глубокие мысли. В башке возникает картина двора, узенькая протоптанная в снегу тропинка к подъезду и темно-синяя «пятёрка». А над всем этим, над крышами соседних домов, высится «1988» и слышны протяжные гудки электричек.
У каждого свой завод. И никто не умеет знать, когда он закончится.