Я ударю, не сердись

Совсем недолго прожили мы в новом доме. Отец, который был для всех нас незыблемым авторитетом, кормильцем и опорой, внезапно заболел. Я помню  его почему-то в сенях нашего нового дома в черном цигейковом полушубке и такой же шапке, держащимся за стенку. Наверное, ему стало плохо, а мы выскочили в сенки его поддержать. Это мое последнее воспоминание об отце, больше его я не видел. Позднее я узнал, что сначала отца увезли в Ханты-Мансийск в окружную больницу, потом перевели в Тюменскую областную, где сделали одну за другой две  безуспешные операции и стали вызывать родственников. В декабре стояли трескучие морозы, мама, старшие сестры и брат, уже жившие отдельно своими семьями и в других местах, с трудом добрались до областного центра. Отец был еще жив, мама потом рассказывала, что сидела у его кровати,  и он на минуту пришел в себя. Сказал: «Поцелуй меня», - и стал, как она говорила, «обираться» - руками теребить покрывавшую его простыню. Наверное, так душа начинала освобождаться от тела....
Я шел из школы, а мой враг Вовка Рымарев с безопасного расстояния стал кричать мне дразнящим тоном: «А у тебя отец умер!» Я в ответ орал: «Не ври!»  - и замахивался на него портфелем. В Тюмени шли похороны, а мы, оставшиеся дома, - тетя Зоя, мы с братом и сестрой — сидели вокруг печки и плакали. Так судьба в первый раз при мне ударила по моей семье. И что тут поделаешь? Кому пенять и, как в детской считалочке, на кого сердиться? Родился — считай, нашел чашку с золотом, а потом — углы и удары. Сколько их будет....
Мы снова ревели, когда уводили на скотобойню нашу корову Майку — ее нечем было кормить. Тетя Зоя уехала к родственникам в Ханты-Мансийск, младшую из сестер, закончившую педучилище и начавшую работать в нашей школе, увез капитан катера в ближайший город. Помню, как его «Ярославец» пронзительно сигналил у берега, вызывая ее. Красиво ухаживал — сдалась. И остались мы втроем — мама, старший брат да я, первоклашка. Мама уже была на пенсии, да какие-то небольшие деньги выплачивало государство на нас с братом по потере кормильца. Денег не хватало, но хуже всего было то, что мама была в полнейшей растерянности и не знала, что делать, хотя всю войну прожила с тремя маленькими детьми. Правда, тогда рядом была бабушка Поля, мать отца. А тут она оказалась совсем одна, без поддержки, с двумя детьми- школьниками. Поэтому, видимо, и согласилась с предложением одной из старших моих сестер на переезд к ней в Курганскую область.
Для меня это было приключение. Полет на самолете-«кукурузнике» оставил неприятное впечатление, меня рвало, но я впервые увидел нашу землю сверху и, несмотря на дурноту, все-таки познал, как она велика и прекрасна. Произвело впечатление и новое место нашего жительства — мы остановились в маленькой деревушке среди зеленых полей и лугов, в стареньком домишке у бабы Сины  - матери мужа моей сестры. Парной здешний воздух был не сравним с нашим северным, который даже в жаркие летние дни обдавал холодком. Пахло прелой землей, зеленью и разнотравьем, клубились среди ровных зеленых полей редкие березовые колки, а вдалеке миражом маячили синие уральские горы.
 - Как же здесь хорошо! - Восклицала мама, когда вечерами после дневной жары мы выходили посидеть на лавочке возле палисадника. - У нас такой красоты нету!
Неделю или две мы прожили на новом месте будто в эйфории. Уже готовили к нашему с молодыми супругами переезду дом в ближнем большом селе. Он был старым, но крепким, с закругленными сверху окнами и большой русской печью. Говорили, что в  нем жил когда-то местный купец. Жизнь наша, казалось, обретала новое и непременно счастливое для нас русло.
Но неожиданно мама стала беспрестанно плакать. Ее уже не восхищали местные пейзажи, она беспричинно сердилась на меня и в конце концов заявила, что мы возвращаемся домой, хотя еще и не пришел контейнер с нашими вещами. Что это было, я не знаю, может быть, мама как-то не поладила с местными родственниками или они сказали ей что-то обидное. А вернее всего, она поняла, что не ее это место на земле. Ее место там, где воздух пропитан хвоей леса и духом большой реки, где свой, привычный ей, уклад жизни, где другие, давно знакомые ей люди, которых она понимает и которые понимают ее. Не знаю, как брат, но и я, мне кажется, по прошествии некоторого времени стал подспудно ощущать чуждость этих прекрасных мест и свою неприкаянность. Мы были здесь чужаками.
Когда мы вернулись, нас ждал новый удар — наш дом уже был занят, и никто возвращать нам его не собирался. На лето нас приютил в своем доме дядя — брат отца, но  жить долго у них мы, конечно же, не могли. К зиме нам все-таки выделили небольшой старенький домик в рыбозаводском конце села. И только там мама повеселела, обрела уверенность и спокойствие. Мы вернулись домой.