Бессмертная Софи

Бессмертная Софи
- Мать пора образумить, - Гай допил пиво и со стуком поставил бокал на грязноватый стол, хмуро глядя, как остатки пены лениво сползают по стенке, - я пытался понять, ей-Богу, но так больше нельзя.
- Почему нельзя? – Шон говорил тем усталым терпеливым тоном, каким снисходительные жены разговаривают с пьяными мужьями. Он бессознательно крошил в пальцах крекер, осыпая стол.
- Потому что это перегиб! – Гай разжражительно махнул официанту, - еще бокал...
- Ухаживать за любимыми – это не перегиб, - спокойно отрезал Шон, отряхивая жирные пальцы и берясь за второй крекер, - а мама очень любит Софи.
- Любит? – это простое слово распростерлось на полторы октавы звучного баритона, каким Гай препирался с поставщиками, - я знаю, блин! Я тоже ее люблю, не такая уж я скотина! Но... мать я люблю больше! А она так на улице останется, ты понимаешь? Я в понедельник дал ей две тысячи шекелей на продукты, и что?
- Что?
- Она оплатила бесполезную трепотню очередного медицинского светила, которое с умным видом покачало венценосной головой и заявило, что Софи просто стара, и лечить ее бесполезно! Причем я не меньше шести раз сообщил об этом маме совершенно бесплатно, но оказалось, что это просто черствость, зато за два косаря – диагноз!
Шон вздохнул:
- Хорошо. Допустим, маму пора образумить. Как ты предлагаешь это сделать?
Гай уже набрал воздуха, но осекся... Его лицо, только что ожесточенное, дрогнуло, и губы сжались плотнее.
- Я не знаю, - пробурчал он, - но мама... Черт, у нее есть мы. У нее скоро будет внук... А мне порой кажется, что Софи она любит больше всех нас вместе взятых.
Шон покачал головой, повертел обломок крекера и сунул в рот:
- Ты не за маму волнуешься, понял? Ты просто ревнуешь. Софи была с мамой всю жизнь, брат. Она пережила с мамой иммиграцию, две войны, уход папы. Она была с мамой тогда, когда с ней не было больше никого. Кто был с ней, когда ты лежал в больнице с перитонитом? Софи. А я путешествовал по Аргентине. Кто был с ней, когда отец ее бросил? Софи. Потому что мы с тобой были слишком заняты выяснением, кто виноват, и кто красивее обидится. Кто был с ней, когда меня призвали на Вторую Ливанскую? Софи. Потому что тебя призвали еще раньше. Кто был с ней, когда я развелся с Эстер? Софи. Потому что ты со мной не разговаривал и не являлся домой, а я был в запое. Кто бегал с мамой в бомбоубежище черт знает сколько раз подряд? Софи... Потому что нас с тобой вечно не было рядом.
Гай поморщился, выхватил у официанта новый бокал и залпом выпил половину:
- Я не пойму, это ты сейчас вещаешь, какая Софи умница, или какие мы мудаки?
Шон усмехнулся, но ответить не успел: в кармане его куртки звякнул мобильник. Вынув телефон, Шон посмотрел на экран. Отложил телефон и закусил губу. Гай молчал, глядя, как на высоком лбу брата мелким бисером выступает пот.
- Чего? – проворчал он почти испуганно.
Шон взял третий крекер. Аккуратно разломил надвое. Сложил половинки.
- Софи умерла, - коротко ответил он.
***
 Александра задумчиво сидела в кресле у окна, покуривая ядреный "Мальборо". Сквозь полузакрытые жалюзи било свирепое июльское солнце, и потому идти курить на балкон не хотелось. Вообще ничего толком не хотелось. Разве только одного: чтоб этот день закончился.
Этот проклятый день начался на рассвете, когда Софи страшно захрипела, дугой выгибаясь на постели, и с того часа все тянулся и тянулся, не выпуская Александру из своего липкого, знойного, жгуче-кислого плена. Все кончилось час назад. А день не кончился. 
Час назад Софи умерла. Александра знала, что так будет. Семнадцать лет знала. И вот... Как там говорит смешливая Рути с четвертого этажа... "Рега а-эмет"... Она даже не стала звонить сыновьям. Им все равно наплевать. Гай битых две недели только и талдычил, что Софи просто больная старуха...
Александра всхлипнула и зажгла новую сигарету.
...Александре было шестьдесят два года, и сорок восемь из них у нее была Софи. Она появилась еще там, в далеком Харькове. Аля тогда училась в седьмом классе и с Софи... то есть, с Соней... познакомилась по дороге из школы домой.
Родители были не в восторге. Совершенно. Соня не отличалась покладистым нравом, была резка на язык и прямолинейна манерами, а посему Алина мать, профессор французской литературы, была совсем не рада этой дружбе. Но Аля умела проводить разумную грань между послушанием и свободой выбора, а потому каждый день бегала повидаться с подружкой, благо та жила всего-то в соседнем дворе.
Дружить с Соней было нелегко. Она верховодила в их странной паре, и Аля, по-детски проницательная, нередко ощущала слабый укол осознания, что куда больше дорожит этой дружбой, чем сама Соня.
Соня была независимой. Она затевала с Алей шумные игры, которые сама придумывала и правила которых меняла на ходу. Она сама решала, когда им идти в парк, а когда сидеть на чердаке, где соседки развешивали белье. Она могла вовсе не придти, ничего не объясняя и не заботясь, что Аля о ней тревожится. Она была капризной, своенравной, а иногда даже грубой. Но Аля не обижалась...
Соня была верной. Ей можно было рассказать о чем угодно, не беспокоясь, что та поднимет Алю на смех или растреплет обо всем в классе. Взбалмошная и непостоянная, болтливой Соня не была и могла часами слушать подругу, задумчиво покачивая головой и чуть хмурясь.
Соня была чуткой. Она первая замечала, что Аля расстроена или больна. Она первая пытливо заглядывала Але в глаза, ища в них тень растерянности или тоски.
Соня была веселой. С ней никогда не становилось тоскливо, даже в самый паршивый день. Даже тогда, когда Алю высмеяли в школе за сентиментальное  сочинение об Анне Карениной. Даже тогда, когда мама отругала ее за шариковую ручку, вытекшую в карман нового школьного фартука и безнадежно его испортившую.
Соня была щедрой, несмотря на бедность. Она любила дарить подарки, чаще всего смешные и нелепые, но они умиляли Алю едва ли не до слез.
Соня была красивой... Да-да! Слегка нескладная, не чтобы рыжая, но какая-то "картонная", длинноногая и чуть несуразная, она нравилась многим... Парням и даже взрослым мужчинам. Сама же была уверена в своей красоте, горда и не нуждалась ни в чьем одобрении.
Аля нередко втихомолку завидовала подруге, мечтая так же безразлично относиться к чужому мнению и принимать знаки внимания как должное, ничуть не смущаясь и даже слегка ими пренебрегая. Сама Аля так не умела, вечно помня о своих веснушках, жестких непослушных завитках волос, выбивавшихся из косы, излишне худых ногах и длинноватом носе.
Годы шли. Соня расцвела и стала почти вызывающе красива. Она все чаще пропадала где-то, ничего не говоря подруге и не появляясь целыми неделями. Аля... Аля ревновала. Она плакала, чувствуя себя покинутой и больше не нужной. Она подолгу просиживала на их любимом чердаке, ожидая заслышать на гулкой металлической лестнице быструю Сонину поступь и звонкий голос. Она бродила по парку, поочередно обходя их обычные места. А Соня не появлялась...
А потом Аля уехала учиться в Киев, не предупредив Соню о своем отъезде и одновременно мучаясь стыдом и потаенной надеждой, что теперь настал Сонин черед тосковать и обижаться. Она долго ждала весточки от подруги, расспрашивала по телефону мать, заглядывала ли Соня, искала ли ее. А мама отчего-то смущалась и быстро меняла тему. Что ж... Ей Соня никогда не нравилась, и Аля поняла, что, вероятно, мама решила воспользоваться случаем и оборвать эту не слишком подходящую, по ее мнению, дружбу.
Прошло восемь лет. Аля... Доктор Александра Ройтберг, дипломированный стоматолог, уже была замужем и не задумывалась ни о длине своего носа, ни о веснушках. И о Соне тоже не задумывалась, хотя порой вспоминала подругу с тем особым карамельно-теплым чувством, которое подкрашивает лучшие кусочки из мозаики прежних лет.
 Казалось, своенравная зеленоглазая красотка навсегда ушла из ее жизни... когда Соня вдруг объявилась вновь.
Они столкнулись в Киеве, прямо на улице, как тогда, много лет назад за школьной оградой. И Александра тут же узнала Соню, ничуть не изменившуюся, все такую же яркую и вызывающе-притягательную, все с этим же странным "картонным" оттенком волос.
Нет, встреча прошла не слишком гладко... Александра, смахивая дурацкие слезы, что-то сбивчиво лопотала, рассказывала, расспрашивала, стоя посреди улицы и протягивая руки. Соня же в первый миг сделала вид, что не узнает Алю. Она равнодушно глядела в сторону, отворачивалась, напуская на себя холодность. Обиделась... В этом была вся Соня, эгоистичная и непостоянная, но... такая важная, такая нужная, близкая и родная. А потом, когда Александра категорически потребовала, чтоб Соня отправилась к ней домой, та слегка сморщила нос, но согласилась.
В тот вечер, когда жена явилась домой с вновь обретенной подругой, муж Александры только недоуменно поправил очки. Откашлялся, церемонно поздоровался и предложил Соне остаться на ужин...
И все снова пошло по-старому. Почти. С Соней Алины отношения прежними уже не стали. Но доверие, то самое, безоглядное и волшебное, никуда не делось. Все же прошедшие годы успели порядком изменить их обеих.
Зато сыновья-близнецы Александры, Миша и Егор, сразу стали любимцами Сони и не отходили от нее ни на шаг. Даже муж Александры, суховатый и похожий на надменного аиста врач-терапевт, смирился с постоянным присутствием Сони в жизни жены и посмеивался, что бесплатная няня, даже такая эксцентричная, достается далеко не всем.
А потом... потом монолит Советского Союза издал утробный скрежет, и по его могучим бастионам зазмеились первые трещины. Со стонами накренились прежде неколебимые твердыни, привычный мир задрожал, и вскоре стало ясно, что дрожь эта – первый вестник больших перемен.
Муж Александры не стал дожидаться катастрофы. Однажды вечером, вернувшись с кафедры, он заявил жене, что они покидают страну. Сейчас же. Так быстро, как только смогут. Ошеломленная Александра молча выслушала. Долго сидела у окна, глядя в озаренную огнями киевскую ночь. А назавтра просто и обыденно сказала Соне:
- Петр решил эмигрировать в Израиль. Ты едешь с нами. Не спорь. Тебе все равно здесь пропадать. В стране будет черт знает что, уж поверь.
А Соня и не спорила. У нее не было другой семьи, и других перспектив тоже не было. Она давно знала, что стала неотъемлемым придатком семьи Александры, и, похоже, приняла это, как должное.
Господи, как орал Петр... Как доказывал жене, что вывезти Соню не может, что она никто, зовут ее никак, и документов на нее никто не даст. Врач колотил по столу ладонью, Александра заливалась слезами, дети, выбежавшие из спальни, жались к матери и хмуро смотрели на отца.
И Соня поехала с ними. Как? Аля так и не узнала. В страны царила неразбериха, и в водоворот эмиграции нередко попадали самые неожиданные претенденты, оставляя на мелководье тех, кто имел на нее куда больше прав.
На новой родине было трудно. Эта чужая и неласковая родина принимала потоки приезжих с готовностью, даже радушием, но ожидая такой же беззаветной взаимной готовности принять ее саму, ее непонятные законы, ее странности и тяготы.
Что вам рассказать... Да вы и сами все знаете... Вы сами прошли этот путь.
Егор стал Гаем, Миша превратился в Шона. Петр Алексеевич остервенело ринулся покорять пучину израильской медицины и сравнительно скоро снова был доктором Ройтбергом.
Александра, с трудом освоив головоломный иврит, тоже вернулась к своей профессии. Пережила первую бедность и метания, пережила измену мужа, ушедшего к коллеге, пережила Вторую Ливанскую войну. Ночами молилась о сыновьях-резервистах, сражавшихся где-то на границе, бегала в бомбоубежище, когда над Кармиэлем выли сирены, трудилась в скромной поликлинике кассы "Клалит", название которой отчего-то все равно напоминало ей скрип калитки.
А Соня была с ней. Всегда. Что бы ни случилось. Они расстались всего один раз, когда Соня впервые тяжело заболела. После двух недель одиночества вновь увидев подругу, истаявшую, удивительно маленькую и трогательно-большеглазую, Аля рыдала, обнимая ее худое тело и уже знала: это случится опять...
...И вот это случилось. Через семнадцать лет. Таких спокойных, безмятежных. Сони просто не стало. И ничего не помогло, ни деньги, ни врачи, ни молитвы.
Александра закурила третью сигарету и закашлялась. Она с юности курила крепкие папиросы, пристрастившись к ним в институте, здесь заменив их на такие же крепкие американские сигареты.
Соня... Стеклянные зеленые глаза. Заострившиеся черты. Картонно-рыжие волосы, запыленные густой проседью. В горле снова заколотились слезы, тугим комом подкатывая к горлу. Александра снова глубоко затянулась и резко вздрогнула, услышав звонок в дверь. Кого там принесло... Именно сейчас, когда тошно видеть людей. Когда просто тошно, от всего и от всех.
Щелкнул замок. На пороге стояли сыновья.
Александра молча смотрела на них, держась за дверной косяк и не понимая их странных, смущенных глаз.
Они любили ее, она знала. Любили, хотя не так уж часто навещали, занятые своими суматошными жизнями.
Гай... Хипповатый, длинноволосый, татуированный с головы до ног водитель грузовика-рефрижератора. Громкоголосый, уверенный, грубоватый.
Шон, задумчивый, мечтательный фотограф, держащий микроскопическую студию на задворках Бат-Яма. Всегда всех понимающий, но почти никогда не умевший понять самого себя и вечно мечущийся в каких-то бесконечных поисках.
Они стояли на пороге, и Гай сжимал в руках коробку с витиеватой надписью "ROSHEN". Самое время для торта, что и говорить. А Шон откашлялся и пробубнил:
- Мам... Мы тут... В общем, вот...
Обычно красноречивый, особенно во хмелю, Шон сбился и отвел глаза, а Гай протянул матери коробку, отчего-то странно-легкую. Почти подозрительно взяв ее в руки, Александра пристроила коробку на подзеркальник и подняла крышку. Из картонного мрака блеснули зеленые глаза. Картонно-рыжий котенок высунул на свет ушастую головку и недоуменно пискнул.
Онемевшая Александра ощутила, как по опухшим щекам вновь полились слезы.
- Соня... – прошептала она, - ты... ты снова вернулась...