Мемель-Марсель-Мемель

«Скаген, 14.02. 1920 г.
( 57°44'00'' с. ш. 10°35'00'' в. д.)
Дорогой друг!
Сегодня особенный день в моей жизни!
Мы на границе Северного моря и Балтики!
Уаза и Сомма, Аррас и Лилль, Изер и Ипр,
Ютландское сражение уже позади! Мы везем
 мир Мемелю!
 И это самое главное!
Анри Б……..,уроженец Марселя,
 матрос французского крейсера «…..»

Название крейсера и фамилия автора этого послания были размыты водой и прочитать их было невозможно, как ни старалась Юстина разглядеть написанное. Судя по бутылке, оно действительно было из того времени. Под этим «того» Юстина подразумевала все, что ей было известно о событиях прошлого века и так или иначе связано с ее родным городом Клайпедой из школьного курса истории. Одно она знала точно: морякам на судах выдавали ежедневно по бутылке сухого вина, и что без него и французского багета не обходился ни один обед. Так, по крайней мере, говаривал ее дед, бывший моряк рыболовного флота, который, казалось, про море знал абсолютно все.

Сюда, в Каркле, она приезжала довольно часто. Ей нравилось ходить вдоль берега моря, не похожего на все остальное побережье. Здесь был каменистый пляж, а нырять в воду категорически запрещалось, так как и дно было каменистым. Умники увязывали это с периодом обледенения два с половиной миллиона лет тому назад  и с его остаточными явлениями. Неподалеку была «Голландская шапка» — самое высокое место на побережье над поверхностью воды, которое круто обрывалось вниз, а внизу были те же гигантские валуны, что и здесь. Говорят, издалека выступ был похож на шапку матроса иностранного флота, поэтому и получил свое название, которое приклеилось к нему навсегда.

Вот и сегодня она после ссоры с матерью, той все хотелось доказать, что они, молодежь, не так живут, как положено, села в свой крошечный «Смарт» и рванула сюда, не взирая на штормовое предупреждение по радио. Волны, которые действительно были большими, неожиданно вынесли к ее ногам бутыль. Девушка сначала попятилась от неожиданности, а потом нагнулась и взяла ее в руки. Бутыль была странной, несовременной, такую точно нигде нельзя было увидеть сегодня, разве что в музее. Кроме того, она была плотно закупорена. Юстина повертела ее в руках и отправилась назад к машине. Там, усевшись поудобнее, она поковырялась в бардачке, вытащила оттуда маленькие маникюрные ножницы, которые всегда лежали там на всякий случай, и принялась открывать пробку. После длительных усилий ей это все-таки удалось!
Итак, 1920 год…
Анри был счастлив. Служба была необременительной, а город чистеньким, уютненьким, со своим колоритом, но все же похожим на многие известные ему западно - европейские города с четкими квадратами улиц, с сохранившимся кое-где со средневековья фахверком, каменными мостовыми и вежливым населением, которое еще не научилось говорить по-французски, но кое-что у них, у французов, уже переняло.
Так через пару недель после прибытия крейсера в Мемель они, матросы, оказались в центре народного гуляния, которое называлось здесь «Казюкас». Все центральные улицы и площадь у театра заполонили торговцы живностью, местными добротными продуктами — сырами, медом, мясом, а также многочисленными сувенирами из янтаря, керамики, стекла, камня, соломки и дерева.

Заводная народная мелодия неслась над площадью, так что ноги сами пускались в пляс. И тут же где-то неподалеку звучал французский аккордеон. Удивленно переглянувшись, друзья пошли сквозь толпу на звук. Вскоре они увидели молодого парня с инструментом во французском историческом костюме и в большом, низко надвинутом на глаза берете.

Парень истово наигрывал ставшую классической мелодию, знакомую Анри с детства. И тут же его семья, дед, бабушка, отец, мама, сестра возникли перед ним: во время
прогулок по праздничному Марселю, за семейным столом, на органном концерте в храме, у деда и бабушки в гостях, куда дед зазывал их послушать, как он играет на аккордеоне.

Отряхнувшись от воспоминаний, Анри подошел к «французу» и спросил:

— Камон сава?

Тот смущенно ответил:

— Сава! — но это было все, что он знал по-французски.

Так что разговор не состоялся, а Анри отправился дальше, присматривая, что бы купить из сувениров для своего оставшегося дома семейства.
В банке им выдали какие-то смешные деньги, на купюрах которых было написано «Notgeld Handels», и они, напечатанные в Мюнхене, ходили в Клайпеде (Мемеле), в Кенигсберге, в Тильзите, в Русне, в Шилуте вместо ушедшей вместе с германской армией рейхсмаркой.

Анри приценивался, торговался, объясняясь по возможности то жестами с говорящим по-литовски населением, то по-немецки с мемельлендерами, — все же некоторые школьные знания у него остались, спасибо фрау Циммерманн! — но, так ничего и не купив, решил, что у него еще будет такая возможность. Отплытие и уход отсюда пока даже не обсуждались. Казалось, что они пришли в Клайпеду навсегда.
Вместе с Жаном и Жаком он отправился в погребок на площади к известному на весь город Альгису, чтобы вкусно поесть (хороша была литовская кухня!) и немного выпить: праздник все-таки.

А уже через час, возвращаясь назад, он увидел на берегу Данге юную художницу у мольберта прямо у здания оптовой биржи.

Обычно здесь с утра до вечера шла работа. Корабли подходили и уходили. Шла приемка грузов, проверка документации, распределение по стоявшим вдоль реки многоэтажным складам привезенной продукции. Город жил морем, и оно, море, во все века, со времен язычества и тевтонских рыцарей, кормило его, и совсем неплохо!
Здесь пахло рыбой, пенькой, маслом, древесиной и еще Бог знает чем. Деловой народ сновал туда-сюда, у берегов швартовались суда, и о праздных прогулках вдоль набережной в обычные дни не было и речи. Но сегодня в связи с праздником корабли остались стоять в заливе — вот черти псы-рыцари, точно знали, где нужно место для крепости выбирать, здесь была такая необъятная ширь, река, залив и море сливались в единое могучее пространство, радовали глаз, заставляя верить в прекрасное будущее после всех военных перипетий и несчастий!

Девушка была увлечена своей работой. Тоненькая точеная фигурка напоминала скульптурку Анике, которая возвышалась над Театральной площадью и снующей по ней веселой толпой празднующих. На девушке был такой же глубокий берет, как и на аккордеонисте. Анри улыбнулся по поводу французского влияния и решил поговорить с художницей. Он подошел поближе и остановился рядом с ней. Она, увлеченная работой, не замечала его.

Кончик ее носа был запачкан краской, а сама она что-то повторяла, улыбаясь при этом и продолжая свою работу:

«Веселый святой
Приходит с весной
С теплом и с любовью
Вместо морозов.
Пусть исчезают мерзость и боль!
Да здравствует мудрость, не грезы!»

Анри не понимал по-литовски, но ему показалось, что это то ли песенка, то ли стихи. Ему вспомнилось, что его сестра вот так же, когда была чем-то увлечена, напевала обычно какие-то строки. да и сама девушка была похожа на его Мадлен.
Он спросил, говорит ли она по-французски. И она ответила ему правильной фразой, вероятно, из учебников, хотя и с небольшим акцентом. Впервые за эти несколько недель он встретил человека, говорившего по-французски, и очень обрадовался. Новую знакомую звали Марией, а Анри стал называть ее «Мари» на французский манер. Оказалось, что она ученица гимназии, где помимо иностранных языков преподают еще и живопись. Она учится в классе у Адомаса Брака, и, как понял Анри, очень гордится этим.

Девушка, беседуя с ним, собирала вещи, и он согласился помочь ей донести их до трамвайной остановки. Она жила далеко от центра и приезжала на набережную только на этюды по выходным и праздничным дням, как, например, сегодня. Для нее это была возможность посмотреть на всеобщее веселье и сделать зарисовки в альбом. Потом эти работы служили основой всех ее будущих сюжетов…
Юстина ехала домой с необычным уловом, подпевая мелодии, принесенной радиоволной. Ей показалось забавным необычное географическое совпадение — адрес в письме и ее недавняя поездка в Скаген. Полгода назад она была вместе с классом в Дании, и у нее и ее одноклассников, заканчивающих школу искусств имени Адомаса Брака, вступающих в самостоятельную жизнь, была великолепная возможность увидеть, где Северное и Балтийское моря сливаются воедино. Сами датчане называют это уникальное природное явление «встречей двух морей», а берег моря в Скагене краем света. По крайней мере, они, приезжие, могли реально наблюдать границу водораздела. Это было, пожалуй, самым необычным в этой поездке. кроме, конечно, главной их цели, — знакомства с местными художниками, которых всегда привлекала необычайная красота здешних мест.

Окрестности Скагена с дюнами и вересковыми пустошами были облюбованы художниками еще в середине XIX века. Недаром ганс Христиан Андерсен писал о городке: «Вы художник? Тогда приезжайте сюда. Вдохновение посетит здесь художника и поэта…». В городе сохранились два дома художников, которые жили в то время. Муниципалитет бережно хранит их неповторимую атмосферу, и именно тут находится замечательный городок Старый Скаген с его уникальным архитектурным ансамблем
домов желтого солнечного цвета с белыми окантовками красных крыш. Туристы со всей Европы приезжают сюда, и город манит их магнитом, привлекая непередаваемой игрой света и песчаными дюнами.

Благодаря живописцам маленький рыбацкий городок Скаген приобрел легкий флер богемной роскошной жизни. Там художники жили годами, а некоторые приезжали каждый год на период с весны до поздней осени. Это сообщество включало много серьезных талантов. Крейер был неофициальным, но признанным главой такого редкого сообщества художников из Дании, Норвегиии Швеции. А великий Андерсен считал, что только в этом замечательном городке человека может посетить истинное вдохновение…
Юстина и ее одноклассники по школе искусств уже были знакомы с подобным. Неслучайно с их преподавателем Йонасом Пипке каждый год в конце июня они ездили в Ниду. Там в бывшем отеле Германа Блоде до Второй мировой войны собиралась колония художников из разных уголков Европы. И Пранас Домшайтис, чье имя носит одна из картинных галерей Клайпеды, и Кэте Кольвиц, и Макс Пехштайн бывали и живали там подолгу, создавая свои шедевры и открывая для себя и литовскую Сахару, и литовскую Италию в одном месте среди леса, дюн и воды! И они, школьники, в течение нескольких дней тоже жили и творили там, радуясь солнцу, ветру, пению птиц по утрам, холодным волнам Балтики во время утреннего и вечернего купания, велосипедным прогулкам и общению с профессионалами! Так что традиции живы!
Юстина, собиравшаяся связать свою жизнь все-таки с архитектурой, была благодарна своим родителям, что они рассмотрели ее тягу к живописи. Прабабушка и прадедушка, два старых интеллигента, прошедшие школу сталинских лагерей и стоявшие вместе
со многими из их ровесников на заре «Саюдиса», настояли когда-то на том, чтобы единственной правнучке дали имя их любимого классика Юстинаса Марцинкявичуса.

Ей никогда не забыть, как когда-то давно ее бабушка печально-задумчиво процитировала ей по поводу тяжкой в их семье, да и не только в их семье, даты 9-го мая:

«Наступает пора обеда.
Забывшиеся женщины становятся у порога
И зовут детей поименно.
На столе стынет суп,
И ложка открыта, словно кричащий рот.
Мертвые, но не похороненные ложки
Кричат и кричат все время.
Где искать всех погибших
И пропавших без вести?
На ночь мы оставляем для них на столе
Хлебный нож
И прикрытую чистым полотенцем буханку.
Могут прийти, когда мы спим,
И преломить с нами хлеб
Или войти в наши сны.
Да, с помощью хлеба и снов.
Ведь мы, живые, тоже объединены хлебом…»

Так семейные традиции, живопись и литература переплелись в ее судьбе. А уже с сентября она будет учиться в Вильнюсе, чтобы строить, проектировать, планировать свое будущее и будущее той страны, в которой она родилась.

Анри часто наведывался в город. Служба была скорее почетной, чем обременительной. А в свободное время он с удовольствием знакомился с улочками и переулками города, само название которого было двояким, как и ситуация, сложившаяся здесь после окончания войны. Из почти пятидесяти тысяч жителей большую часть составляли немцы и так называемые мемельлендеры, которые считали себя коренными жителями, потомками прусов и куршей, и город для них был Мемелем. Для местных литовцев, выходцев из Большой Литвы или из прилегающей Жемайтии, которых было меньшинство, еще со времен средневековья этот город назывался Клайпедой. Великий литовский курфюрст Витаутас называл именно так эту территорию в официальном письме, подразумевая, что стопа странника — «педа», пришедшего сюда когда-то впервые, тонула в прибрежном песке, на котором длинной полосой вдоль Куршского залива вытянулся город.

Данге, где он, Анри, впервые увидел Мари, делила город на две части: исторический центр у крепости (вплоть до фабрики картона!) и новый город, который расположился на другом берегу реки.

А с обеих сторон — за центром и за новым городом росли райончики и слободки, южные были связаны с каналом Вильгельма, северные упирались в побережье и в лес в Мельнраге, где, собственно, и жила Мари.

По словам Мари, ее отец, настоящий мемельлендер, служащий биржи, все норовил назвать город Мемелем, мама же называла его Клайпедой. Она была литовкой из Паланги, находящейся совсем неподалеку, но уже за бывшей границей рейха. Сейчас Паланга принадлежала Латвии, а до этого Российской империи. Так Мемель и прилегающие земли, где он оказался по долгу службы, постоянно были в центре интересов многих и многих сил и влияний.

— Здесь только ленивый не побывал! — шутил он, когда Мари начинала рассказывать ему и о русских, и о шведах, и о литовцах, всегда стремившихся заполучить эту землю себе.

Вообще Анри, не будучи историком, удивлялся некоторым историческим параллелям с его собственной страной. Похожая судьба была у Эльзаса и Лотарингии, которые в разное время в зависимости от расклада политической карточной колоды принадлежали разным государствам-соседям, и каждое из них норовило после очередного передела границ отхватить лакомый кусочек себе.

Мари же, продолжая семейное повествование, говорила, что мать подшучивала над отцом, мол, он своих мемельлендеров превыше всего ставит, но литовские цеппелины любит больше, чем немецкую рульку с тушеной кислой капустой. Папу, говорила Мари, такой кухонный примитивизм раздражал. Он был патриотом своего края, любил город, в котором родился и жил, дома он разговаривал с Мари по-немецки, а в гимназии она учила латынь, французский и английский. По воскресеньям она ходила с матерью в костел Якоба, а отец в кирху.

Анри сразу заметил, что для относительно небольшого по западноевропейским меркам города Мемель — Клайпеда был городом храмов. Шпиль церкви Иоанна, куда захаживали и лютеране и католики, служил в морском городе одновременно и маяком для входивших в порт судов.

На улице Вильгельма напротив друг друга стояли два огромных храма: католический Якоба и лютеранский реформатов. Туда захаживали помимо жителей и приезжие торговцы из Англии, Швеции, Голландии, Германии.

Неподалеку была и еврейская синагога, а в районе порта и в новых районах были и другие молельные дома, поменьше. Среди них и русская старообрядческая церковь, куда Анри тоже любопытства ради как-то наведался. Русские мужчины не брились, носили бороды, ходить с «босым» лицом было не принято. Они отличались суровостью, одевались в рубахи-косоворотки, подпоясанные кушаками. А женщины были особенно красивы, скромны, в платках на головах, каких не было у мемельлендеров, немок, француженок, англичанок, живших по соседству.

Сам Анри, католик, не придавал вере какого - то особого значения. Он не был мистиком, да и флотская служба требовала реалистического подхода к происходящему. Годы, проведенные им вдали от дома во время войны на корабле, приучили его ценить
то, что у него было в данный момент. Сегодня ты жив, деятелен, здоров, а завтра — шальная пуля, снаряд, штормовой ветер, крен судна, и неизвестно тогда, чем дело кончится. Поэтому своим кредо он считал необходимость делать все, что можно, сейчас, сразу, не откладывая на потом, иначе это «потом» просто могло не наступить никогда.

Здесь он знакомился с людьми и городом, интересовался местными ремеслами, обычаями, заглядывал в храмы. Сегодня он зашел в церковь Якоба. Под ее сводом хорошо думалось. Война, опасность, противостояние с врагом, необходимость убивать, потому что был приказ «стрелять» — все это осталось позади. Казалось, стены храма вобрали в себя все зло, существовавшее с незапамятных времен на земле, ибо о нем неизменно шепотом рассказывали Богу пришедшие сюда за покаянием, а взамен за раскаяние каждому, кто сюда пришел, давалось Успокоение, Надежда, добро, с которыми можно было теперь смело шагать в большой мир и претворять его, это добро, в жизнь…

Молодой священник Йозас, недавно появившийся здесь, после службы подошел к нему поговорить. Видимо, заприметил чужака в форме и решил познакомиться, поддержать. отец Йозас хорошо говорил по-французски. оказалось, что он учился в семинарии
во Франции и в Италии, а по возрасту он и Анри были почти ровесниками.
— Хорошо, что Вы здесь, — вежливо говорил отец Йозас, имея в виду, конечно, не Анри лично, а французскую армию. — А то теперь многие наш край заполучить хотят. Великая Россия, перекрасившись в красный, настаивает на том, что это побережье надо лучше Польше отдать вместе с Данцигом. И Вильнюс ведь польский! А местные патриоты лелеют надежду заполучить себе все, хотя испокон веку земля эта литовской не была! Так что мир только на вас и держится, — повторил отец Йозас, пожимая на прощание руку Анри.

Дома никого не оказалось. Родители были, вероятно, на работе. Бабушка и дедушка в отъезде. Они оба пели в хоре для пожилых и часто ездили по стране с концертами. Юстина, пораженная своей находкой и испытывавшая потребность обязательно кому
-то о ней рассказать, позвонила Ангелине, своей однокласснице.
Они не были особенно дружны, но в поездке в Скаген вдруг как - то по - новому открыли друг друга. Юстина, уважавшая интерес новой подруги к литературе и истории, решила, что это как раз тот человек, который ей сейчас нужен больше всего.

Она взяла телефон и набрала номер.

— Да, конечно, сейчас подъеду, — после некоторой паузы согласилась Ангелина.
Она уже второй час терзала свой блокнот. Стихотворение не шло, она спотыкалась о каждое слово, хотя подстрочник — ее душа, горел от переполнявших ее, Ангелину, чувств.

В Скагене, где она поближе познакомилась с Юстиной, она впервые в жизни, пожалуй, влюбилась в молодого датчанина Ханса, который возглавлял группу встречавших их студентов и гимназистов. Неделя, проведенная в Дании, не выходила у нее из
головы, а его голос, его манера игры на гитаре, его забавное притоптывание пяткой в такт своей музыке, его длинные шелковистые, значительно ниже плеч, красивые ухоженные волосы, не давали ей спать по ночам. И хотя все общение было коллективным, включая семинар, поездки к морю, прогулки по берегу, дискотеку, посиделки в кафе, и ни о каком разговоре «тэт-а-тэт» ни разу даже не было и речи, но … домой она вернулась в каком-то болезненном состоянии, будто у нее постоянно была повышенная температура, как при простуде… она вдруг ни с того, ни с сего начала писать стихи, почти забыв о предстоящих экзаменах, о студии юного журналиста, которую до этого активно посещала, о поступлении в вуз, обо всем…
Звонок Юстины вывел ее из оцепенения. Она быстро собралась и выскочила из дома.

На столе у окна в раскрытом блокноте остались стихи:

«Весна
Над заливом дождь то ближе, то дальше.
Прибрежные деревья исчезают в тумане.
Я даже не женщина, я лишь ожидание,
Если ты не позабыл своего обещания.
Дождь сопровождают звуки, незнаком их сонм,
Веет прохладой от шелеста волн.
Я лишь весна, я местонахождение,
Я встреча, земли оживление.
Виска касается прядь, щекотание.
Из-за проказника ветра, ему нет наказания.
Я не цветок — лишь живая память твоя,
Чтоб ты поверил, что я жила…»

(Стихи литовской поэтессы Виргинии Кайрене в переводе Натальи Корниловой)

Ангелина придумывала в стихах историю любви, которой не было, но по-другому писать она просто не могла…

— У тебя волна не движется, — тут же с порога сказала она, целуя подругу в щеку, как это было принято у них, у девочек, подружек по школе, останавливаясь у мольберта Юстины, на котором были изображены берег и море, ее вечная тема.
— Знаю, поэтому сегодня снова ездила на побережье, — отозвалась подруга.
— В такой ветер? Там же волны сумасшедшие!
— Да! Посмотри лучше, что они, эти волны, вынесли на берег!

И она показала подруге старинную бутыль и письмо…

В маршрутке какой-то малыш с милыми конопушками на маленьком курносом носу, сидевший напротив, подмигнул ей, Ангелине, улыбаясь при этом и показывая свой рот со щербинкой, мол, не грусти, все будет хорошо! — Первоклассник! — подумала она, взглянув на его крохотный рюкзачок и смешные джинсики. Его ноги едва касались пола! А ведь такая же щербинка была и у нее, когда она сама была первоклашкой. Мама очень любит этот снимок, поэтому он стоит на комоде в ее комнате.

 Ангелина, развеселившись от воспоминаний, тоже приветливо улыбнулась ему.
У нее в сумке было послание из 1920-го года от какого-то неизвестного Анри, которое ей, как будущей журналистке, передоверила Юстина. Это было сейчас самым главным! И она повторяла про себя с улыбкой:
— Будем искать! Заодно и «температура» пройдет!
Эдит сидела за письменным столом. Перед ней лежал открытый конверт со штемпелем и датой и почтовой маркой «Мемель» и письмо, в котором сын сжато и кратко рассказывал о службе.

«Военный стиль,» — огорченно подумала Эдит. С тех пор, как сын добровольцем ушел на войну, она уже ничему не удивлялась. Впервые и совершенно неожиданно для домашних ее Анри проявил характер, сказав, что пойдет в армию. ему было уготовано неплохое будущее, и отец Анри и глава семейства, совладелец одной из судоходных компаний в марселе, мог поспособствовать тому, чтобы сын строил свою жизнь здесь же, без войны, сулившей непредсказуемые последствия. Но сын, считавший, что он, уроженец города, где родилась «Марсельеза», не мог и не имел права укрываться от исполнения воинского долга, когда речь шла о судьбах мира:

«И взойдет за кровавой зарею
Солнце правды и братства людей.
Купим мир мы последней борьбою,
Купим кровью мы счастье детей.
И настанет година свободы,
Сгинет ложь, сгинет зло навсегда,
И сольются в едино народы
В вольном царстве святого труда».

Так они потеряли его на годы. Но он по возможности присылал письма, открытки, фотографии. Вот и сейчас в конверт была вложена фотография, где он, такой повзрослевший, такой родной, изображен на фоне городского театра вместе с друзьями. Сейчас в Мемеле он только выполнял роль миротворца, и это успокаивало.
«Война ведь закончилась, возможно, уже через несколько месяцев он сможет вернуться домой, » — говорила сама себе Эдит. А в голове неустанно билась мысль: «Почему? Почему жизнь устроена так, что матери, которые так долго вынашивают младенца в утро-бе, поют для него песни, поглаживая растущий живот, слушают классическую музыку, любуются красивыми пейзажами, разговаривают с ним, еще не родившимся, чтобы он пришел в этот мир умным и добрым существом, а потом рожают дитя в муках, не спят ночами, когда он болеет, радуются его первым шагам, его первым успехам в школе, и вдруг отдают его кому-то, невестке ли, армии ли, отчизне… Почему?».

Эдит смахнула слезу. Нет, она не была особенно сентиментальна. Но за прошедшее после отъезда сына время, он ушел из дома, когда ему исполнился 21 год, она так и не смирилась с мыслью, что она его кому-то отдала или … потеряла!
Конечно, дома оставалась Мадлен. она была младше Анри почти на десять лет. Эдит радовалась тому, что дочь делилась с ней сокровенным, были ли это ее размолвки с подругами, или влюбленность в сына их друзей или ее первые стихи, написанные
по этому поводу…

Хорошо, что она родила ее тогда, а ведь сколько было сомнений из-за осложнений во время беременности, да и из-за возраста все пеняли ей, что она слишком поздно рожала второго ребенка…

Перед глазами возник Анри, тогда еще совсем мальчишка, в белой нарядной рубашке и укороченных брючках по последней моде того сезона для мальчиков. он подбегает к ней, красиво-нарядной, ведь был ее день рождения, и, прижимаясь к ней всем телом, вдруг говорит:

— Мама! Это тебе! — и распахивает ворот-апаш своей рубашки.
На груди у него припрятан букет из одуванчиков. Горничная охает. Ей жаль белую рубашку Анри. А она, Эдит, нежно обнимает сына и целует его в макушку. Она счастлива!

Эдит бережно вложила письмо в конверт, а фотографию оставила лежать на столе. Муж должен был скоро вернуться с работы. Он, очень сдержанный, все-таки переживал из-за Анри, и она знала об этом.
Версальский мирный договор имел целью закрепление передела мира в пользу государств-победителей. Согласно условиям мирного договора Германия возвращала Франции Эльзас-Лотарингию (в границах 1870 года), передавала Бельгии округа Эйпен-Мальмеди, а также так называемую нейтральную и прусскую части Морене; Польше — Позен (Познань), части Померании (Поморья) и другие территории Западной Пруссии; Данциг (Гданьск) и его округ был объявлен «вольным городом»; Мемельская (Клайпедская) область (Мемельланд) передана под управление держав-победительниц.
Вопрос о государственной принадлежности Шлезвига, южной части Восточной Пруссии и Верхней Силезии должен был быть решён плебисцитом. В результате часть Шлезвига перешла в 1920 году к Дании, часть Верхней Силезии в 1921 году — к Польше, южная часть Восточной Пруссии осталась у Германии, к Чехословакии отошёл небольшой участок силезской территории (округ Гюльчин.)

Земли на правом берегу Одера, Нижняя Силезия, большая часть Верхней Силезии и другие остались у Германии. Саар переходил на 15 лет под управление Лиги Наций, а по истечении 15 лет судьба Саара должна была решиться путём плебисцита. Угольные шах-ты Саара были переданы в собственность Франции.

Восточные границы Польши устанавливались по линии реки Буг, западнее Бреста и Гродно, по линии разграничения, известной, как линия Керзона.

По договору Германия признавала и обязывалась строго соблюдать независимость Австрии, а также признавала полную независимость Польши и Чехословакии. Вся германская часть левобережья Рейна и полоса правого берега шириной в 50 км подлежали демилитаризации. В качестве гарантии соблюдения Германией части XIV Договора выдвигалось условие временной оккупации части территории бассейна реки Рейн союзными войсками в течение 15 лет.

28 июня 1919 года, после подписания Версальского договора, согласно 28 и 99 статьям договора в северной части Малой Литвыбыл образован Мемельланд (Клайпедский край), который был отделён победителями от Германии и поставлен под мандат Лиги Наций. Версальский договор также включил международное признание Литвы, находящейся в границах нынешнего Каунасского уезда, тогда как Вильнюс и Вильнюсский край принадлежали Польше.

Ангелина задумалась. Итак, Мемель, согласно Версальскому мирному договору, был передан под коллективное управление стран Антанты. Сюда ввели французский гарнизон из 200 солдат, а текущие вопросы решало местное самоуправление — «директория», состоящая в основном из местных немцев…

Следовательно, Анри мог быть одним из тех, кто прибыл на корабле в составе французской миссии в Мемель…

Она, Ангелина, уже второй день сидела в архивах. Ей было интересно все, что было связано с так называемым французским периодом в жизни ее родного города. Сохранилось некоторое количество фотографий. Вот, например, снимок у городской ратуши с датой «15.02. 1920» —21-ый стрелковый батальон пехотинцев, смотр французских войск. Каски блестят на солнце…

А вот «к100-летию купеческой гильдии у здания Биржи» — главный комиссар Петисне и другие представители власти. И дата «24. 05. 1922».

Фотография с датой «1920 год» — пансионат для детей в Гируляй «Луизенхайм» в стиле фахверка.
А вот улица вилл в Смильтине, построенных в конце XIX-го — начале XX-го веков. И среди них «курхаус» — ныне дом художника, построенный в 1900 году. В народе его до сих пор называют виллой Геринга, но это уже эхо другой войны!

Здесь на снимке 1922-го года сам господин Петисне с семьей в Ниде на фоне литовской пустыни и Куршского залива.

А вот концерт военного оркестра альпийских стрелков. И рядом слушатели и зрители. дамы в длинных по щиколотку юбках, в туфлях-лодочках, в глубоких шляпках, в жакетах и в белых блузках с воротниками наружу. девочки — в юбках выше колен, в глубоких французских беретах.

Ангелине стало весело! они живут сейчас в эпоху джинсового унисекса, и, тем не менее , все классические элементы одежды столетней давности тоже имеют место быть и живут параллельно в зависимости от ситуации, повода, вкуса!
У Анри снова появилось свободное время. Был теплый солнечный день, и хотелось пить. Он зашел в угловую аптеку «Гольденер Адлер» на улице Тургаус и купил там бутылку минеральной воды «Зельтерс». Довольный, оттуда он снова повернул к набережной.

Сегодня он вновь договорился встретиться с мари, но художницы почему-то не было.
Сначала он решил, что пришел слишком рано, но потом прикинул и решил, что все-таки опаздывает Мари. Он посидел на скамейке неподалеку от места, куда она обычно приходила, выпил воду и отравился в храм Якоба.

Служба подходила к концу. Людей было немного. Двое, красивая крупная женщина и юная тоненькая девушка, сидевшие далеко впереди, поднялись и направились к выходу.

— Мари! — подумал Анри.
По мере того, как они приближались к нему, а он сидел на скамье почти у выхода, Анри сообразил, что Мари заметила его, но всем своим видом подчеркивала, что все, происходящее вокруг, не имеет к ней никакого отношения.

— Это, видно, из-за матери, — решил Анри. Жаль, что они не смогут сегодня поговорить.

Проходя мимо него, мари еле коснулась рукавом его руки. И он вдруг увидел у себя на ладони маленький клочок бумаги. — детские штучки в голове у гимназистки, — улыбнулся Анри, которому Мари подобной выходкой вновь напомнила ему его сестру
Мадлен.

В записке, которую он прочитал уже на улице, по-французски было написано, что мама недовольна ее долгими отлучками в город, и что теперь встретиться им будет сложнее. Кроме того, она писала, когда она снова сможет приехать на этюды.

— Маленькая конспираторша! — улыбнулся Анри по поводу девушки.

Приближалось лето, за ним последовала теплая осень, и снова пришла зима. Они виделись довольно часто. Анри уже был знаком с ее друзьями — художниками, и, когда совпадало его свободное от основной службы время и их пленэры, он с удовольствием отправлялся вместе со всеми то на Северный мол, то на косу, то на канал Вильгельма. Жившие в городе на воде, они любили воду и писали ее на своих картинах. А для Анри, привыкшего с детских лет к Средиземноморью, к песчаным, галечным или скалистым пляжам Марселя с его каланками в виде глубокой долины с крутыми склонами и частью моря, это было своеобразной встречей с родиной. Особенно ему нравились дюны, с которых открывался великолепный вид на море. Мари и ее друзья творили, а он любовался открывавшимся его взгляду простором, и, казалось, был абсолютно счастлив…
«Военные итоги

Вступая в войну, генеральные штабы воюющих государств исходили из опыта предыдущих войн, победа в которых решалась сокрушением армии и военной мощи противника. Эта же война показала, что отныне мировые войны будут носить тотальный характер с вовлечением всего населения и напряжением всех моральных, военных и экономических возможностей государств. И окончиться такая война может только безоговорочной капитуляцией побеждённого.

Первая мировая война ускорила разработку новых вооружений и средств ведения боя. Впервые были использованы танки, химическое оружие, противогаз, зенитные и противотанковые орудия, огнемёт. Широкое распространение получили самолёты, пулемёты, миномёты, подводные лодки, торпедные катера. Резко выросла огневая мощь войск. Появились новые виды артиллерии: зенитная, противотанковая, сопровождения пехоты. Авиация стала самостоятельным родом войск, который стал подразделяться на разведывательную, истребительную и бомбардировочную. Возникли танковые войска, химические войска, войска ПВО, морская авиация. Увеличилась роль инженерных войск и снизилась роль кавалерии. Также появилась «окопная тактика» ведения войны с целью изматывания противника и истощения его экономики, работающей на военные заказы.

Экономические итоги

Грандиозный масштаб и затяжной характер Первой мировой войны привели к беспрецедентной для индустриальных государств милитаризации экономики. Это оказало влияние на ход развития экономики всех крупных индустриальных государств в период между двумя мировыми войнами: усиление государственного регулирования и планирования экономики, формирование военно-промышленных комплексов, ускорение развития общенациональных экономических инфраструктур (энергосистемы, сеть
дорог с твёрдым покрытием), рост доли производств оборонной продукции и продукции двойного назначения.

«Человечество никогда ещё не было в таком положении. Не достигнув значительно более высокого уровня добродетели и не пользуясь значительно более мудрым руководством, люди впервые получили в руки такие орудия, при помощи которых они без промаха могут уничтожить всё человечество. Таково достижение всей их славной истории, всех славных трудов предшествовавших поколений. И люди хорошо сделают, если остановятся и задумаются над этой своей новой ответственностью. Смерть стоит начеку, послушная, выжидающая, готовая служить, готовая смести все народы «en masse», готовая, если это потребуется, обратить в порошок, без всякой надежды на возрождение, всё, что осталось от цивилизации. Она ждёт только слова команды. Она ждёт этого слова от хрупкого перепуганного существа, которое уже давно служит ей жертвой и которое теперь один единственный раз стало её повелителем». — подводил итоги войны У. Черчилль.

Потери в Первой мировой войне

Потери вооружённых сил всех держав-участниц мировой войны составили около 10 миллионов человек. До сих пор нет обобщённых данных по потерям мирного населения от воздействия боевых средств. Голод и эпидемии, причинённые войной, стали причиной гибели, как минимум, 20 миллионов человек.

Боевые потери русской армии убитыми в боях (по разным оценкам от 775000 до 911000 человек) соответствовали таковым потерям Центрального блока как 1:1 (Германия потеряла на русском фронте примерно 303000 человек, Австро-Венгрия — 451000 и Тур-ция — примерно 151000).

Доля мобилизованных в России была 39 % от всех мужчин в возрасте 15-49 лет, в Германии — 81 %, в Австро-Венгрии — 74 %, во Франции — 79 %, Англии — 50 %, Италии — 72 %. При этом на каждую тысячу мобилизованных у России приходилось убитых и умерших 115, тогда как у Германии — 154, Австрии — 122, Франции  — 168, Англии  — 125 и  т.  д., на каждую тысячу мужчин в возрасте 15-49 лет Россия потеряла 45 человек, Германия — 125, Австрия — 90, Франция — 133, Англия — 62; наконец, на каждую тысячу всех жителей Россия потеряла 11 человек, Германия — 31, Австрия — 18, Франция — 34, Англия — 16.

Преступления против человечества
Геноцид

«Ужас, охвативший армян, — свершившийся факт. В значительной степени это результат политики пацифизма, которой придерживался этот народ в течение последних лет. Присутствие наших миссионеров и то, что мы не участвовали в войне, не помешали туркам устроить резню от 500 тыс. до 1 млн. армян, сирийцев, греков и евреев, при этом подавляющее большинство жертв составляли армяне. … армянская резня — величайшее преступление этой войны…» — Теодор Рузвельт. Из письма Кливленду Гудли Доджу 11 мая 1918 года.

Память о войне

День перемирия 1918 года (11 ноября) является национальным праздником Бельгии и Франции и отмечается ежегодно. В Великобритании День перемирия отмечается в воскресенье, ближайшее к 11 ноября как День поминовения (en: Remembrance Sunday). В этот день поминаются павшие как Первой, так и Второй мировых войн.
В первые годы после окончания Первой мировой войны каждый муниципалитет Франции возвёл памятник погибшим воинам. В 1921 году появился главный монумент — Могила неизвестного солдата под Триумфальной аркой в Париже.

Главным британским памятником погибшим в Первой мировой войне является Кенотаф(от др. греч.  «пустой гроб») в Лондоне на улице Уайтхолл, памятник Неизвестному солдату. Он был сооружён в 1919 году к первой годовщине окончания
войны. Во второе воскресенье каждого ноября Кенотаф становится центром национального Дня поминовения. За неделю до этого на груди у миллионов англичан появляются маленькие пластиковые маки, которые покупаются у специального благотворительного Фонда помощи ветеранам и вдовам военных. В воскресенье в 11 часов утра королева Великобритании, генералы, министры и епископы возлагают к Кенотафу венки из мака, и объявляются2 минуты молчания. В бельгийском Ипре, возле которого погибли десятки тысяч британских солдат, в 1927 году был открыт мемориал Мененские ворота. С тех пор в Ипре сложилась традиция: каждый день в 20:00 к воротам приходит трубач из местной пожарной части и исполняет сигнал отбоя.
В марте 1922 года в Германии в память о погибших в Первой мировой войне был учреждён Всенародный День скорби, в 1952 году дата дня скорби была перенесена на ноябрь, и с этого времени он стал символом не только павшим в войне, но и всем людям, погибшим за независимость Германии и убитым по политическим причинам.
Могила Неизвестного Солдата в Варшаве была сооружена в 1925 году в память о павших на полях Первой мировой. Теперь этот монумент является монументом всем павшим за Родину».

У Ангелины, большой умницы, отличницы, не укладывалось в голове, как после подобного Человечество снова решилось на бойню, ведь пауза была совсем незначительной (с 1918 по 1939!). Не взирая на предупреждения, таких личностей, как Черчилль и Рузвельт! За эти годы мир позволил вырасти Гитлеру! И это было
самой страшной ошибкой!
Вечером ей не спалось. Она открыла окно, включила классическую музыку, принесла из кухни кружку теплого молока. И все думала, думала, думала…
Перед глазами возникла фотография человеческого мозга из учебника анатомии, сине-фиолетового с красными разводами и четко выявленными полушариями, потом мозг вдруг начал вращаться и превратился в гигантский грецкий орех, расколовшийся у нее на глазах на две половины.

В одной клокотала лава проснувшегося вулкана, который выбрасывал ее вместе с камнями и пеплом наружу, там же рвались снаряды, пикировали самолеты, армия шла на армию, среди лиц она увидела омерзительные усики фюрера и его поднятую в крике «Хайль!» руку. Миллионы скелетов бывших жертв концлагерей были грудами свалены во рвах…

Во второй она увидела себя и Ханса на палубе круизного корабля. На синем небе ярко светило солнце. Ханс, на плече которого неизменно висела его гитара, улыбался и говорил ей:

— В Марсель! В Марсель! В Марсель!
Обе половины ореха, кружась с неистовой силой, понеслись в разные стороны.
Ангелина открыла глаза. Она спала, полулежа в своей постели, до нее доносилась из компьютера ее любимая классическая мелодия, окно было открыто, и оттуда веяло приятной ночной прохладой, на столике рядом с кроватью стояла кружка с выпитым ею
теплым молоком.

Компьютер пискнул. С таким звуком приходили обычно письма на е-майл. Ангелина открыла почтовый ящик. Так и есть, новое письмо! Она прочитала имя отправителя: «Ханс».

Не веря глазам своим, она принялась читать письмо. Оказывается, их совместный проект получил финансирование. Теперь к ним присоединяются еще и французы. Ханс приглашал всех участников недавней датской встречи в сентябре в Марсель!
Следующее лето сулило Анри сюрприз. Мари, которая на самом деле иногда вела себя, как его младшая сестра Мадлен, со всевозможными записочками, подарочками-сувенирами, неожиданным изменением планов и прочими девчоночьими шалостями,
огорошила его новостью.

— Шаляпин будет петь в Клайпеде! Ты слышишь? Шаляпин!

Он не поверил, хотя и был приятно удивлен. В Марселе его семья время от времени ходила на балет или в оперу. Да и великий Петипа был родом из Марселя! Так что Анри был знаком с русской музыкой, с Чайковским, знал, что Петипа в Петербурге — Петро-граде ставил балеты на музыку композитора. А тут сам Шаляпин!

— Мы обязательно пойдем, слышишь! Нужно достать билеты! Обязательно!

В России великий певец был мало востребован. Гастролей тоже не намечалось. Его назначили на пост художественного руководителя Мариинского театра, но он фактически не влиял на деятельность театра. Да, он был первым, кто получил звание Народного артиста России…, но все-таки подумывал об отъезде из страны.
Летом 1921-го года американский импрессарио пригласил Шаляпина на 3-х — месячные гастроли по США. В  контракте был обещан приличный гонорар, а, кроме того, это было общение с публикой, ради которой он жил и творил.

Перед отъездом в Америку Шаляпин посетил ряд европейских стран, и, прежде всего, завернул в Латвию. Это стало первой встречей рижан со знаменитым артистом после того, как Латвия и Россия юридически стали независимы друг от друга. Соответственно посещение с концертом Мемеля-Клайпеды было продолжением логической цепочки вояжа знаменитого певца.

…В тот день в концертном зале яблоку негде было упасть!

Анри сидел на балконе. А Мари с родителями была внизу в партере. Он видел ее очень хорошо, и она иногда поворачивала голову к нему наверх и незаметно для сидевшей рядом матери кивала ему головой.

— Счастливая девочка! — подумал он.

И Мари действительно была довольна. Еще бы! В гимназии все складывалось самым наилучшим образом! Уроки живописи у Брака и ее общение с профессиональными художниками принесли свои плоды. Теперь она точно знала, чему хочет учиться в бу-дущем. Кроме того, ее французский, благодаря общению с Анри, прогрессировал. Правда, до сих пор она не познакомила Анри с родителями. Но это было не так важно. Важно, что он был ее другом! А тут Шаляпин! Глыба! Мощь! Гений!
И она снова зачарованно продолжала смотреть на сцену, где выступал певец. Перед ним была его публика! И он пел для нее!

«Достиг я высшей власти.
Шестой уж год я царствую спокойно.
Но счастья нет моей измученной душе!
Напрасно мне кудесники сулят дни долгие,
дни власти безмятежной.
Ни жизнь, ни власть,
ни славы обольщенья,
ни клики толпы меня не веселят!»

— доносился до нее его раскатистый голос, и она тут же представляла себе, как страдает царь Борис, раскаиваясь в собственных грехах в предчувствии грядущих бед для себя и для страны…

Шаляпину будет суждено вернуться в Россию лишь в марте следующего года. Большую часть заработанных средств придется сдать в казну советского государства. Именно это обстоятельство вынудит певца в очень скором времени оформить разрешение на новый, длительный, выезд из России, теперь уже с семьей. 30 июня 1922 года Шаляпин уедет из страны, и уже навсегда… 
Как-то случайно в музее малой Литвы Юстина купила карту старой довоенной Клайпеды. Теперь в свободное от уроков и зачетов время (до окончания школы оставалось совсем немного!) она бродила по улочкам старого города и сравнивала, глядя на карту, старое и новое, построенное здесь уже после Второй мировой войны. К счастью, эта часть города не очень пострадала во время боев за город в 1945-ом. Правда, отчасти разрушенные церкви на улице Вильгельма были взорваны, а не отстроены в атеистическом «Вчера». Но остались некоторые названия, напоминающие об их существовании, например, улица Бажничу, примыкавшая к бывшей церкви Якоба. А в жилом доме напротив, на месте дру-гой церкви сейчас, располагается магазин старой книги. Туда она, Юстина, часто захаживает. Когда-то впервые она пришла в этот магазин вместе с бабушкой. И ни разу обе не ушли оттуда с пустыми руками!

Книгу ли, картину ли, или сувенир, эхо прошлых времен, — там можно было найти все! Бабушка хорошо знала хозяйку магазина. Пока Юстина искала «изюминку» на полках, бабушка и ее приятельница пили кофе и обменивались последними книжными новостями. И уже на улице, закрыв за собой дверь, бабушка всегда говорила одно и то же:

— Как же у нее хорошо! Место намоленное! Там ведь алтарь был!

Юстина очень любила свой город, и ее радовали перемены, происходящие здесь. Но…. Все же она с удовольствием искала то, что составляло его основу, его исторические камни и рыцарский дух некогда средневековой цитадели. В XVIII - ом веке граница — оборонительная стена города была сразу за кварталом Фридриха Вильгельма. Его нынешняя застройка отдаленно напоминала старые здания. По крайней мере, красный кирпич и острые крыши даже в сочетании с современными материалами «работали» на
имидж города-крепости. За «Фридрихом» когда-то были ворота «Кулю вартай». От них путь вел на север, в Жемайтию. Сейчас можно увидеть только часть этой стены в виде холма, соединенного с горкой Иоанна (Йонаса), где проходят городские праздники.

А с другой стороны на возвышенности, остатках городской стены, располагается городская поликлиника и известная русская гимназия. Далее у бывшей аптеки им. королевы Луизы находились когда-то еще одни ворота «Малуну вартай», и там же начинался Прусский тракт, дорога на юг.
Иногда с подругами или с семьей Юстина приходила в нынешний «Фридрих пассаж» пообедать или просто поболтать. Здесь же в кафе она познакомилась с художницей, которая руководила студией творчества «Акварели». оказалось, что она живет прямо во «Фридрихе», над кафешками и ресторанчиками. Однажды новая знакомая пригласила девушку в гости. Так Юстине удалось посмотреть на квартал Фридриха изнутри. Малышня, дети художницы, близнецы Паулюс и Пятрас, бегали с веселым ретривером Дейзи по квартире наперегонки. Юстина вышла на застекленный балкон. На мгновение ей показалось (игра света и воображения!), что там, внутри, где сейчас хозяйка возилась с детьми и с их «гувернанткой» Дейзи, вырисовывается стена средневековой башни, и что можно вот так вот вдруг, стоя снаружи, на балконе, взять и одним движением руки снять, как пластилин, все эти современные конструкции, балконы, рамы, окна с пластиковыми пакетами, современную кирпичную кладку, и за ними выступит то, что скрыто, разрушено, что было здесь почти три века тому назад…

«В рассветном сером свете
Мы кружились
Вокруг все той же глыбы.
В голове
У нас звучали,
Ритму танца вторя,
Одни и те же
Вещие слова:
«Держаться будем за руки,
Как прежде!»
(литовский поэт Юстинас Марцинкявичюс)
Служба, а вернее, рутина, начинала действовать Анри на нервы. То подолгу ничего не происходило, то время от времени приходили французские и английские корабли, и их торжественно встречали всем миром, то начальство вдруг начинало придираться больше обычного. Он хотел уже написать рапорт о списании.

Но тут их собрали всех вместе и велели проявлять больше бдительности и не расслабляться, так как ситуация якобы становится двусмысленной. Каждому выдали для ознакомления напечатанные по-литовски и по-немецки газеты, изданные за пределами региона, подчинявшегося французской миссии. В них местные патриоты призывали использовать удачно сложившуюся послевоенную ситуацию, а также признание так называемой Большой Литвы международным сообществом, и объединять усилия для борьбы за независимость и создание суверенного Литовского государства в других границах.

Анри подобная информация, а тем более готовность каких-либо сил организовать переворот, казались маловероятными. Так называемый официальный клайпедский «Memeler Dampfboot» был достаточно нейтрален и печатал обо всем понемногу: о том,
что происходило в Берлине, в Варшаве, в Кенигсберге, в Лондоне и в Париже, в Ковно и в Вильнo, наконец. Но ни о какой напряженности или даже намеке на нее и речи не было. Местные жители были вежливы, корректны, даже радушны, не выказывали ни малейшего признака недовольства, жизнь в городе шла своим чередом. Иногда, правда, где-нибудь в кабачках происходили пьяные драки между местными и прибывшими, но причина обычно была одна, как и во всех портах мира: красивая юбка! Само же присутствие французов было лишь формальным, и это понимали все.
Но именно эта формальность и стала гарантом мира в регионе, напичканном разного рода национальным элементом. Край, исконно немецкий, манил поляков, литовцев, русских, и главной приманкой был, конечно, незамерзающий порт, выход к морю, возможность торговать, развиваться, богатеть…

В одной из выданных газет, напечатанных в Большой Литве, Анри вычитал анекдот:

— Что-то давно ступни моих ног не тонули в песке!
— Двигайся на запад, и твоя мечта сбудется!

Анри понимал, что рапорт в данной ситуации будут рассматривать, как дезертирство. А он, житель Марселя, воин, человек, верный присяге, считать себя таковым не мог позволить никому…
Ангелина оторвала, наконец, голову от документов. Чудом сохранившиеся в ходе мятежа в январе 1923-го года, они действительно подтверждали версию, что переворот был тщательно подготовлен силами извне и так называемыми патриотами на местах.

Не взирая на то, что 22 декабря 1922 года Франция признала Литву де-юре, передавать край Литве она не спешила. Представлялось, что край необходимо передать Польше, против чего протестовали как немцы края и Германия, так и литовцы. Представители малолитовцев в стремлении осуществить программу Тильзитского акта о воссоединении Малой Литвы и Литвы пытались повлиять на решения Антанты.

С этой целью 3-4 октября 1922 г. на конференцию Антанты в Париже отбыла делегация народного совета малой Литвы. Члены этого совета Эрдмонас Симонайтис, Вилюс Гайгалайтис, Адомас Бракас, Йокубас Стиклёрюс, Йонас Лабренцас, Мартинас Рейсгис
потребовали, чтобы Антанта отказалась бы от идеи так называемого «вольного города», но конференция после долгих дебатов так и не достигла удовлетворительного для литовской стороны решения.

Члены народного совета малой Литвы малолитовцы Эрдмонас Симонайтис, Йокубас Стиклёрюс, Юргис Брувелайтис, Мартинас Янкус, Йонас Ванагайтис и Вилюс Шаулинскас выдвинули идею восстания против французской администрации.

Юргис Брувелайтис, Йокубас Стиклёрюс и Эрдмонас Симонайтис обратились к председателю военизированной организации стрелков Винцасу Креве, который организовал тайные переговоры заинтересованных сторон с премьер-министром Литвы
Эрнестасом Галванаускасом. Подготовка к восстанию велась в Каунасе и Клайпеде.
18 декабря 1922 г. члены народного совета малой Литвы тайно встретились в Клайпеде и организовали комитет по вызволению Малой Литвы, в который вошли малолитовцы Мартинас Янкус, Юргис Стрекис, Юргис Лебартас, йонас Ванагайтис, Вилюс Шау-линскис, Юргис Брувелайтис. В крае было учреждено 12 местных отделений комитета: в Шилуте,  Пагегяй,  Катичяй, Лауксаргяй, Плашкяй, Рукай, Приекуле, Русне, кинтай, Смалининкай, Саугос, Довилай.

Двуязычный манифест о вызволении Малой Литвы, был подписан местным комитетом малолитовцев края и издан 9 января 1923 года за неделю до восстания. К Мемелю из Литвы были направлены полторы тысячи литовских ополченцев (переодетые полицейские, солдаты регулярной армии и члены военизированной организации шаулисов(стрелков). Кроме того, к Мемелю выдвинулись несколькими колоннами 300 местных добровольцев. Командовал операцией майор литовской контрразведки Йонас Будрис.

Французы не зафиксировали факт увеличения мужского населения среди прибывавших сюда из-за границы официально. Но были и так называемые «партизаны», которые заранее нелегально переходили границу и находили хлеб и кров у окрестных жителей.
Мятеж был внезапным и коротким. Здание директории было окружено, депутатов взяли в плен. В центре города шла перестрелка. И повстанцы, и французы перебегали от здания к зданию, отстреливаясь. Литовцам противостояло 200 французских альпийских стрелков. В ходе штурма погибло 12 литовцев, два француза и один полицейский.
Избежать вмешательства Польши в конфликт помог СССР, который демонстративно сосредоточил свои войска на границе.

Франция направила в Мемель военную эскадру. Великобритания также послала в Мемель крейсер «Кэйлдон». Начавшиеся переговоры с литовскими повстанцами были безуспешными. Литве был выдвинут ультиматум с требованием возвращения Мемель-ского края в руки верховного комиссара Антанты. При этом Антанта обещала, что в случае принятия ультиматума Мемельский край будет затем передан Литве…
Ангелина взяла план города. Одна из улиц с великолепным старым зданием в стиле фахверк, примыкающая к Театральной площади, называлась улицей Восставших. Остатки французского гарнизона прятались на территории гимназии для мальчиков имени королевы Луизы. Это уже на другой стороне Данге. Оттуда они после оказания медицинской помощи добирались до корабля.

На фотографии с датой «19.02.1923» был изображен крейсер «Вольтер», на нем и покинули Клайпеду — Мемель последние французские военные.
— Возможно, среди них был и Анри Б., — подумала Ангелина.
Ангелина была довольна собой, как никогда. Она настояла на семейном совете на своем решении отложить учебу в университете на год и посвятить это время так называемой «социальной практике» во Франции. Многие из ее друзей поступали именно так. И этот «социальный год» помогал им адаптироваться, стать более самостоятельными, посмотреть мир, найти новых друзей, выучить язык.
Бабушка и дед впервые не поддержали ее. А мама и папа сказали, что она имеет полное право решать свою судьбу сама.

Итак, удивительно теплый сентябрь на Средиземноморье.
И Ханс, и Марсель с его базиликой Нотр - дам де ля гард и таинственным замком Иф…
Французы нашли для гостей такой же не менее таинственный, хотя и очень небольшой замок - хостель в пригороде Марселя.

Немолодая строгая и когда-то очень красивая дама показала прибывшим их комнаты и рассказала, как будет организовано их пребывание здесь. Сегодня в качестве исключения — хостель есть хостель — запланирован и торжественный ужин, об этом попросила французская сторона.

Приняв душ и переодевшись, Ангелина выпорхнула из комнаты. Она спустилась по лестнице в холл, откуда шла дверь в общий зал, где накрывали столы. ожидая своих друзей, она стала рассматривать фотографии в рамках. Вероятно, замок принадлежал
одному и тому же семейству длительное время. По крайней мере, можно было определить, как поколения сменяли друг друга, начиная с конца XIX-го века. На одном из снимков Ангелина неожиданно увидела скульптурку Анике и троих улыбчивых военных на фоне Клайпедского драмтеатра. Под снимком была дата. Ангелина оторопела.

Тут к ней подошли Ханс и его друзья и пригласили ее к столу.

— Старая аристократичная церемонность! — пошутил он, глядя на количество приборов перед ними.

А Ангелина больше ни о чем думать не могла, кроме, разве что, об Анри.

Подали салат. Странный вкус нисколько не смутил ее. Она почти механически ела то, что было на тарелке.

— Одуванчики! — с легкой улыбкой сказал Ханс.
— Фирменный салат этого дома, — добавил кто-то из французов.
— Как это делают? — тут же поинтересовалась Жанет. Она хоть и была француженкой, но подобное тоже пробовала впервые.

После ужина можно было просто поговорить, подвигаться, выйти на открытую галерею, которая находилась высоко над внутренним двориком замка. Улучив момент, Ангелина отозвала Ханса в сторону и кратко пересказала ему историю с бутылью, с письмом, с неожиданно увиденным снимком в холле замка.

— Думаю, надо поговорить с хозяйкой дома. Насколько я знаю, эта семья владеет замком давно. Но ввиду того, что после войны дела все время шли плохо, они уже давно превратили семейное гнездо в хостель. Они и экскурсии здесь проводят, и ночлегом туристов обеспечивают.

— Этот Анри их родственник?
— Может быть, а, может, и нет. Завтра у нас с утра экскурсия по замку. Так что ты сможешь сама обо всем расспросить. А теперь пойдем к нашим. Кажется, программа уже началась.
Спектакль, который показала французская сторона, был основан на романе Виктора Гюго. Минимализм декораций на фоне замковой стены и знакомый по книге и фильму сюжет не уменьшили воздействия спектакля на зрителей. История благородного горбуна и наивной Эсмеральды долго не давала Ангелине уснуть. Утром ее разбудил звонок мобильника-будильника. Открыв глаза, она все никак не решалась отогнать от себя остатки сновидения. Лежа в постели, она пыталась понять, как и каким образом в ее сне стены древнего замка и горбун превратились в матово-желтые дюны Ниды, а она сама сидела на пляже на таком же матово-желтом песке в своем любимом бикини.Ее кожа была чуть тронута нежным балтийским загаром. А рядом был Ханс, и пряди его шелковистых волос щекотали ей плечо. Волна ласково плескалась у берега, светило нежаркое солнце, и она, Ангелина, была так счастлива, как еще никогда в жизни…