попытка назидательного

<i>(5) Всякое наслажденье свой самый отрадный миг приберегает под конец. И возраст самый приятный тот, что идет под уклон, но еще не катится в пропасть. Да и тот, что стоит у последней черты, не лишен, по-моему, своих наслаждений, - либо же все наслажденья заменяет отсутствие нужды в них. Как сладко утомить все свои вожделенья и отбросить их!
(6) Ты возразишь мне: "Тягостно видеть смерть перед глазами". Но, во-первых, она должна быть перед глазами и у старика, и у юноши - ведь вызывают нас не по возрастному списку. Во-вторых, нет стариков столь дряхлых, чтобы им зазорно было надеяться на лишний день. Каждый день - это ступень жизни, весь наш век разделен на части и состоит из кругов, меньших и больших, охватывающих меньшие. Один из них обнимает все прочие - он тянется от дня рождения до дня смерти; еще один выделяет годы отрочества; есть и такой, что заключает в себе наше детство; есть, наконец, просто год с его четырьмя временами; годовые круги, умножаясь, составляют жизнь. Месяц очерчен меньшей окружностью, теснее всех круг одного дня, но и тот идет от начала к концу, от восхода к закату.
...
(10) Но пора уже кончать письмо. Ты спросишь: "Неужели оно придет ко мне без подарка?" Не бойся: что-нибудь оно да; принесет. Нет, как мог я так сказать? Не что-нибудь, а много! Ведь что лучше изречения, которое я ему вручаю для передачи тебе: "Жить в нужде плохо, но только нет нужды жить в нужде". А почему нет нужды? Потому что к свободе повсюду открыты дороги, короткие и легкие. Поблагодарим бога за то, что никто не может навязать нам жизнь и мы в силах посрамить нужду.
(11) Ты возразишь мне: "Это слова Эпикура; на что тебе чужое?" - Что истинно, то мое. Я не устану потчевать тебя Эпикуром, и пусть знают все, кто слепо твердит его слова и ценит их не за то, что в них сказано, а за то, кем они сказаны: лучшее принадлежит всем.
Будь здоров.</i>

(с) Луций Анней Сенека. Нравственные письма к Луцилию.

Некоторые из нас всё назидают и назидают. Учат и учат, порицают и запрещают. И на путь истинный наставляют неустанно, в поте лица своего и в белых одеждах, как водится, всенепременно и с незапамятных времён.  А если устанут вдруг назидать и сокрушаться, что не так люди живут, как надо бы и правильно было бы жить, то начнут искать из'яны в себе и каяться, и корить себя за неустойчивость и слабость к соблазнам ветреной жизни, каковой и хотелось бы отдаться, ни о чем не думая, да ложно понятое чувство долга портит весь кайф. И вот уж нравственное, потому что искренное и естественное, кажется во мгле предрассудков безнравственным и осуждаемым. И как Луцилий мы грозим пальцем, хмурим брови и вопрошаем -- <i>на что тебе чужое?</i> Может, именно в эти моменты и нужен нам, если и не окрик, то призыв близкого друга вслед за Луцием Сенекой -- <i>что истинно, то мое... Лучшее принадлежит всем</i> И прочитав в очередной раз его <i>Нравственные письма</i>, вскиним мы голову высоко, так, чтобы принять в свои глаза и душу всю небесную синь и глубину мгновения, и побредем в своих пестрых одеждах, не выбирая дорог.