Би-жутерия свободы 221

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 221
 
– Откуда ты, дочурка, такой натуральный экспонат неандертальца вытащила?! Тебе что, повылезло? Сама что ль не видишь, что у него птичье молоко на губах ещё не обсохло и волосья на коренных зубах растут! А как это дитё малое головку держит, не мне судить. Не в Сорбонне ли в Париже ты его откопала? Я не чураюсь кондового юмора. У самого в юные годы нервы пошаливали... с девчонками, глядя на запрашиваемые ими цены, но в отличие от этого типа я вёл себя в пределах молодости. А знает ли твой суженый, что тот, кто на тебе женится, получит медаль «За храбрость»? Этот, как я погляжу, даже на лычку не тянет, – тускло рафинированным голоском протянул папаня, апеллируя к своему созданию с тугими «ниппелями» под бюстгальтером, но без тормозов, и поражаясь возмужавшей наглости  пришельца пуговиц.
Тут Витёк не выдержал глумления и решил не дать наступить на больной мозоль незаконченного семилетнего образования. Он мощно блеснул полученными по телеку знаниями джиу-джицу:
– Хорошо там, где нас есть! – выкрикнул он. – Готов провалиться на этом самом месте или поскользнуться на ещё ни в чём не замешанном тесте – не пришелся я к вашему боярскому двору. Но учтите, что и у меня, как у заслуженного гаишника, в загашнике припасена пара теннисных кортов (Витёк приврал, но по-другому он уже не мог). Вы меня не стращайте отказами. Я сам себе марципан! Я, понимаш, Кембриджей не кончал! А за эту самую Сару-бонну вы мне  ответите! У меня всё в полном порядке, как в Артеке! У нас цельное село Примулы, а хто вы такие?! Могу от щедрот душевных порекомендовать вам, тестюшка, кукареку-рука-руку – помоечное средство выражения чувств. Оно смывает позор с пятнистого имени. Но учтите, вы неосмотрительно встреваете куда не просят, а мне необходимо время, чтобы вспомнить название.
Сметливый Витёк рано научился завладевать вниманием женской аудитории, вовремя задёргивать шторы в затенённых спальнях и передёргивать карты, в ответственные минуты не забывая о своём зарождающемся хобби – регулярно собирать пожитки с пережитками в процессе ретирования. С рокировкой Витюня близко знаком не был (он недолюбливал шахматистов, справедливо считая всех их евреями и пушкинистов за проталкиваемую ими убеждённость в непогрешимости великого негуса). Невооружённым взглядом было заметно, что он не вышагивал  прямым путём по жизненному пути, предпочитая извилистые мизантропы.
Родители Лотты осознавали, что они недооценили Витька, и простые слова его не расходятся с делом, потому что не в пример их хозяину не могут быть обусловлены брачным контрактом.
Со словами, вызубренными им в 4-м классе попахивающими синтетикой: «А хто вы, понимаш, такие?» неудавшийся жених развернулся на 184 градуса и зашагал в кипельном кителе вниз по винтовой лестнице строевой походкой ротного запевалы с песней-выручалочкой «Если завтра война...».
Жаль, подумал Витёк, чеканя шаг по лестнице, опять я здорово просчитался на первого... второго... и вышел из строя не меньше чем на неделю, не прихватив с собой радиоприёмник, не то б настроился на интеллигентную волну «Девятый вал Бетховена», и не пришлось бы мне реагировать на ослепительный свет в конце жизненного туннеля, пробитого в скальной породе. Призывная песня лилась не в живую, так и хотелось харкнуть в «фанерную будку исполнителя». Но Витёк, пропитанный сигаретным дымом, не позволял себе заезженного посредственностями выражения «На войне как на войне».
По дороге вниз он призадумался, а не податься ли ему в скинхеды, ведь Лицо нации узнаётся по степени загрязнённости развевающихся панталон полотнищ с призывами? Но этот вопрос Витёк оставил на нижней ступеньке открытым, смакуя мстительные мысли типа: «Солдаты расчищали дорогу прикладами. Дворники бастовали, метеля улицы и не обращая внимания  на проводимую шахматным мастером  очередную правительственную рокировку».
Пробегавший мимо кот-альфонс Фанфан Тюльпан, никогда не котировавшийся на бирже, отпрянул от солдафона в недоверии, шестым чувством ощутив, что пребываючи в пионерах, Витя был записан в не совсем спортивную вивисекцию.
Не теряя ни секунды, Лотташа бросилась не вполне сформировавшейся грудью к двери, но та была предусмотрительно намертво забаррикадирована увешенным орденами и медалями бюстом Рональда Соломоновича.
– Ты посмотри, чего добилась в Турции твоя временная поверенная в подушках Аглая! Она, трудяга, пересмотрела уйму порнофильмов сомнительного содержания, вышедших на панель, подкрасила бордюры отношений с девушками, включая недомогания с Катриной д'Ампецио – держательницей пакета акций и чего похлеще, – не своим голосом орал папа Соломоныч, – зря что ли я пахал на тебя всю жизнь как пришибленный?! – он почесал свою голову гидроцефала водоизмещением не менее трёх литров жизненных соков. Потрясённый Рон достал из кармана записную книжечку исписанную телефонами, не переставая выкрикивать, – в дерёвню, к тётке, в глушь, в Гомерику!
Моя совесть чиста, подытожил он, теперь придётся её надраить, если женщина пляшет под твою дудку, значит в ней сидит змея.
С этой дерзновенной мыслью тёртый калач Рональд обнял за плечи холёную жену в давно нещипаной им норке, не желавшую забыть широкую золотую улыбку парня – неровни её дочурке. Рональд, принимавший  выпуклости боевой подруги за смягчающие обстоятельства, беззлобно напомнил ей, что современная поэзия лжи с её редкими земельными элементами хромает на обе ноги, и что она, его половинка, всё ещё держится на своих двоих, а ведь кое-кто, слова не пикнув, уже валяется за стеклянно-матовыми дверьми в прозекторской.
Бедная Лотташа упала в коридоре на крапчатую кожу антикварного дивана времён Людовика XVI с кардиналом Мазарини и разрыдалась, вспомнив как кто-то из переводчиков обозвал её коровой, дающей кокосовое молоко. Она пролила горчащие слёзы, не оставляя места сомнениям растерявшимся предкам, которым не на кого было спихнуть, свалившиеся на них дчерние заботы.
С моими родителями надо иметь вольфрамовые нервы, смекнула Лотточка,  но вскоре поднялась как ни в чём не бывало, ведь  финалистка Добже – в восьмом классе (после детального разбирательства поучительных уроков «Жизнь в загоне») заняла второе призовое место по дыхательной гимнастике и коррекции эмоциональных проявлений. В разные периоды трудовой деятельности Рональд Добже занимал высокие посты в Велотруссии на четырёх краеугольных нефтяных вышках с газовыми горилками, и готовыми на всё автоматчиками за колючей проволокой, подключённой к опутывающим интригам.
Люди внизу и на полголовы повыше, как участники пьесы, передравшиеся при распределении профитролей в артистической столовой, зависели от прикладного на руку Роланда, чем он и приобрёл кличку «Косолапый Вышка» (до этого брательники по банным дням любовно называли его «Взлохмаченный лобок»). Тогда его ещё беспокоили вопросы – имеются ли среди инопланетян коммунисты и упорномоченные по нераскрытым делам и разве подсолнечное масло не сливочное в салат?
Окружающие Роланда подчинённые дипломатично хранили по этому поводу стойкое молчание по телефону, считая его межпозвоночной грыжей. Роланд – человек с анкетным прочерком в графе «Иррациональность» – принимал решения и общепринятые гостевые парады «на грудь» и любил повторять, если бы я был Гулливером во времена Людовика XIV? Я бы затмил короля Солнце.
В молодости он рисовал акварели – прилипчивый тип с маслобойни сообщил ему по секрету, что картины, написанные ойлом, бутербродно подают маслом вниз. Это помогло ему пройти тернистый путь от автоматчика до нажимателя кнопок отпускных механизмов подопечных работников. В организации, которой он служил верой и комсомольской правдой, Соломоныч прослыл уникумом. Ни в чём предосудительном (к огорчению ответственных товарищей) не замешанный, он был в нетрезвом виде приставлен к ограде «За участие в освобождении от передряг». Но и в его незапятнанном послужном списке имели место моменты, когда от набивных знакомств отказываться было бы опрометчиво и глупо, даже когда косые нити дождя выполаскивали красные стяги. Тогда-то в прогалинах светотеней из потайного кармана появлялась на свет волшебная книжечка «Конёк-Горбунок» – приложение к «Золотушному петушку» более раннего классика утрусской поэзии, позволявшее ограничивать колбасный полукруг интересов и нежелательного общения дочурки. Р.С.Д. (без помощи Р. Социалистической Партии, у которой идея одна, а нерадивых исполнителей много) открыл первую страничку. На глаза ему попалось начертанное знакомым со школьной скамьи его же каллиграфическим почерком – А.П.Н.
Что за чертовщина, задумался папа Добже, неужели это «Агентство Печати и Новости»? Он почесал ластиком карандаша то, что называют репой, восстанавливая в памяти облупленные годы, когда под влиянием захватившего страну энтузиазма записывавшихся в «наушники», сам подался в добровольцы, гонимый лозунгом: «Без пылеглотной очереди... за квасом!» Но прошлое не стиралось, испуская подозрительные ароматы, когда его преследовала тётка преклонных лет в тельняшке наизнанку.
Роланд уже не сидел допоздна за столом, как его приятель, начальник отделения половых связей, подперев «будку» руками, когда жезнелюбы по кругу передавали истрёпанный языками салат «Новости» в окружении бутылок. Теперь Ролик сносил удары судьбы на даче показаний в полуразвалившийся сарай, охваченный пламенем треволнений ассоциации цыганок, отказывавшихся гадать на тёмно-коричневой гуще желудёвого кофе.
Как из нагрудного кармана, Соломоныч вытащил из памяти заплесневевшего прошлого портянки из газет для большей информации ног – телефон зав. приёмного отдела стеклотары для вывоза людей за границу при ЗэКа хомутнестической хартии товарища Аполинария Пенелопоича Нафтуси – парня не промах административной закваски, не остававшегося в накладе при внушительном окладе. Время поджимало на манер тугих трусов.
Папа Добже был уверен, что Аполинарий не откажет, ведь это он, Роланд, давал ему рекомендацию в поисковую партию самого себя, когда на белёсую синьку политического неба набежали тучки, и это с его, Роландовой подачки Нафтуси научился замыкать шествия наручниками и расставлять ответственные посты, занимая нужные отхожие места. Да что там говорить, Нафтуси всегда был на стрёме и в долгу, как в шелку, перед Роландом и родиной, но шелкопряда это из него не сделало. Зато его спасал бодрящий душ из солнечных брызг, и он не производил впечатления шишки подагрического характера, поэтому надолго оставался в силе, зная, что только радикальное иссечение капюшона (обрезание)  может сократить аппарат чиновников, а пластическая подтяжка на шее распоясавшегося Нафтуси не портила ландшафта учреждения.
Начав блестящую карьеру шестёрки с подмазочных и  полировочных средств, Нафтик стал незаменимой шестерёнкой в учреждении, в котором растратил премиальные средства, и получил три года условно, из которых два просидел по-турецки (учли раскрытый заговор, подстрекавший стрекоз к действиям в ведомственном болоте на социальном уровне). Нужный во всех отношениях человечище, А.П. с прикрытыми от удовольствия глазами умел прогнозировать семейное благополучие и посвящать необходимых ему людей в тайны закрытого распределителя. На его кителе красовался орден «За предвзяточничество» по соседству с медалью «За государственную дачу показаний из-под полы», поэтому памятник А.П. был обеспечен.  В «День лифтёра», когда жильцы расходились по этажам пешком, он превращался в обелиск, взбираясь на пьедестал вечного дефицита со стёртой (из чисто нецензурных соображений) надписью: «Целуйте меня все попеременно в дупу».
А.П. был личностью исторически осуждённой пить пригоршнями из источника вздувшейся похоти привалившего счастья, он проигрывал любимые мелодии на тотализаторе в скачках морских коньков. На поступающие паломнические предложения, Нафтуси, как заправский редактор, щедро накладывал скобки на шагреневую кожу издателя, зная, что тексты не заживут полнокровно.
При остром желании Аполинарий мог бы стать новым лидером на политическом ипподроме, чем-то средним между желобоватым Черновыдриным и кобылиночным Жеребовским – неким Жерномырдиным, но эту крамольную мысль он отгонял от себя как назойливую любовницу, задавая себе аполитичный вопрос: «Пересекая обмелевшую реку, не совершаю ли я первобродный грех?»
Он то мне и нужен, возрадовался Роланд, напялив на себя фрак для поглощения негативной энергии и вспоминая, как они с А.П.Н. распивали французское шампанское (рука руку) «МОЁТ». Через минуту его соединили с секретариатом. Секретарша связала его с Нафтуси. Заслышав зуммер Апа Нафт (как его называли за глаза) снял трубку, набил её марочным табаком «Золотое руно», вынул позолоченную зажигалку, поднёс ко рту, чиркнул о коробок и проревел: «Алло!» Было согласовано, что дочку примет сам Аполинарий – бывший сапёр с серьёзной миной на лице, у которого отмечалось перерождение мышц в жировые ткани, а мощь духовного богатства отражалась в нефтяных колодцах чернеющих глаз.
Через полчаса за Лотташей Роландовной Добжей выслали летний «ЗИМ» – шестиместный кабриолет с присущим ему откидным верхом. Через тринадцать минут она привычно примостилась на подоконнике в кабинете Нафтуси, едва преодолевшего лесоповальное пьянство, вызвав у Аполинария Пенелоповича, пальнувшего в неё глазами, стойкую не медикаментозную эрекцию.
Когда-то дети, участники вокального квартета «Водопой» в доме где он рос, недоедали, зато добрые примеры им подавали к столу в изобилии вместе с квашенными лангустами, и родители не краснели как рябина за отпрысков. Это решило вопрос о выезде из страны в её пользу. Стоит отметить, что на решение не повлияло мнение историков, что Чингисхан умер потому что задумал собрать дань уважения с покорённых им врагов, родственников и друзей. Отечество достаточно попользовалось Аполинарием, и теперь он имел право делать всё, что ему заблагорассудится.
Не последним фактором явилось пристрастие Лоточки к плотному общению на заднем сиденье, стартовавшее с рассасывания транспортных пробок (до цунами Нафтик часто ездил в Таиланд собирать девушек в пухлый Пхукет и корректировать плюсовую температуру хронического нездоровья некрофилателиста, объясняющегося с тайками на доступном им нумизмате).
После трёхразового приплывания с короткими интервалами на диване, столе и подоконнике Лотту, не выносившую  сюсюканья изнуряюще-унизительных мультипросьб, сопровождаемых недовольными изломами его бровей в смеси с костлявыми прикосновениями, поставили вместе с партией стеклотары за океан с правом педерастичной стукаческой переписки на бумаге с голубой каёмочкой между писаками, неравнодушным к её лесистым плоскогорьям, просматриваемым под полупрозрачными трусиками и неограниченным частоколом телефонных звонков в Велотруссию.
С момента гальванизации галюников и чувств в добропорядочном семействе Добже, прочитавшем от корки до корки «Двор» Аркадия Львова и привыкшем мерить температуру в б’анальных литературных проходах, к Лотташе (с её расширенным кругозором атропиновых зрачков) относились, как к отправной дочке спокойствия в упрощённом варианте. Теперь руки толстосумов-родителей были развязаны, и они могли приняться за её брата, носившего джинсы-растегайчики из молодого бамбука и писавшего капустники ради «капусты». Вот таким оказался её папаня – нудил, нудил и... принудил таки дочурку – закралась в неё землячка-червоточинка насыщенного сомнения в собственной правоте.
В итоге Фата-Моргана осталась без привычной фаты, как опущенная ватка без дезинфицирующего раствора. Но учитывая, что где-то глубоко в душе гладкокожая Лотточка стремилась попасть в беззаботную неисколесованную узурпаторами страну оголённых пупков и тысячеканального телевидения, она быстро успокоилась. Главной причиной её популярности и успеха было то, что её непременно сопровождала горстка горских мужеподобных пенсионерок союзного значения в спасательных жилетках с цицами и с пейсмейкерами из картотеки обречённых. Они занимались сборами средств на похороны в обвисшие защёчные мешки со словами: «А что толку от мёртвого? Никому ещё не удавалось перешагнуть через собственный труп».

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #222)