Суседко

   Я взбирался на крутую гору и думал, что идет снег, внизу темнеют елки, а я, как в детстве, катаюсь на лыжах...
   Наглядевшись вниз, я отталкивался палками и летел по утрамбованному снегу, и лыжи мои вырывались из-под ног. Доехав до самой реки, я чувствовал, как дрожат у меня ноги. Снизу гора казалась большой, и я радовался, что не упал. И снова лез на гору.
   А когда в школе прозвенел звонок, я ушел по своей собственной лыжне, мимо кладбища, мимо дремучих елок, домой...
   Из-за стола, покрытого холщовой скатертью, встала моя бабушка.
   — Есть-то хочешь ли? — спросила она. — А ты, старик?
   Дед, сидящий у окна, пробормотал:
   — Да ведь пора уже. Хочу, как не хочу.
   Я смотрел на старикову бороду и думал:
   «Во какая у него борода. Хорошая, белая, с зеленоватым отливом борода». И разглядывая по очереди его и старуху, я улыбался. «Вот нас трое горемык, — думал я. — Те двое уже еле двигаются. Но от этого их движения еще хватает тепла, обогреть избу в такой мороз и согреть мою душу».
   Как теперь хорошо, думал я потом, отогреваясь на печке и пуская в близкий темный потолок дым, а ведь скоро ничего этого не будет...
   Они не хотели, чтобы я уходил по вечерам. И когда я не уходил, в избе было особенно уютно. Огня долго не зажигали. Топилась ма¬ленькая кирпичная печка. И, поужинав, мы долго сидели за столом в потемках. Старуха жевала корку.
   За обледенелым окошком сияла холодная луна. «Как хорошо, — думал я опять, — но скоро ничего этого не будет». И на душе у меня становилось тоскливо. Я чувствовал, что это моя последняя счастливая зима.
   В жестяной трубе, которая проходила под потолком, потрескивало, будто в ней прыгали железные блохи.
   Натопив избу, мы ложились спать. И в долгую зимнюю ночь нам снилось много разных снов, и никто чужой не мог войти и потревожить их.
   Изба была старая, и в ней, кроме нас, жило много ветхих добрых призраков. Больше всего их было на полатях, где хранился лук. И эти призраки шуршали по ночам луковой шелухой. Они жили также в старых валенках. Кроме того, я подозревал, что и в крюке на балке жил старый скрипучий призрак. Да и где их только не было!
   Даже в бутылке с дегтем сидел призрак. Я везде слышал их...
   Но иногда по вечерам я уходил к учительницам в другую деревню. Это были две милые учительницы Варвара и Настя. Внимательные и строгие, они усаживали меня за стол, как за парту. Варвара была некрасивая, худая, в веснушках. Она обыкновенно наливала мне чай и так посматривала на меня, буд¬то собиралась съесть.
   Посреди избы шумела печь, и когда открывали дверцу, чтобы подложить дров, она казалась мне белым добрым бегемотом, который лежит на полу и зевает красной пастью.
   Другая учительница Настя, закутавшись в пуховой платок, прятала от меня свою улыбку за стопкой тетрадей. Она была пухленькая, уютная, и овечьи карие глаза ее поглядывали на меня немного насмешливо.
   Печка гудела, я сидел на стуле, глаза мои слипались, а они проверяли свои тетради. Потом Настя выходила из-за стола, потягивалась и выглядывала в окошко, откинув занавеску. И я выглядывал из-за ее плеча. Мы оба смотрели на снег, залитый металлическим светом луны, и я вдруг, не отрывая взгляда от снега за окном, касался своей разгоряченной щекой ее коротко остриженных волос. Она отодвигалась, секунду смотрела на меня очень серьезно и, загадочно улыбаясь, шла опять к столу.
   — Сейчас    бы   гулять   пойти, — говорил я. — На лыжах по лунному снегу.
   И тощая Варвара вспыхивала вдруг, как соломинка:
   — Гулять! Идемте гулять!
   Я же смотрел на Настю, что она скажет.
   — Нет, — говорила Настя, смеясь. — Да вы с ума сошли оба.
   — Верно, — соглашался я. — На улице такой воздух. Как железные опилки.
   — Эх вы, эх вы! — вздыхала Варвара. — Душно как тут.
   Потом я вставал, одевался. Варвара протягивала свою узловатую руку, которая была вся в веснушках и жесткая, как доска, а ладонь горячая.
   У Насти были длинные пальцы, прохладные и нежные, и таяли в моей руке.
   — Заходите почаще, вы нас совсем забыли, — горячо взывала Варвара. А Настя молча улыбалась.
   Снег сверкал на дороге, и отчего-то клуби¬лась изумрудная снежная пыль, хотя небо было чисто.
   Елки на кладбище вдруг начинали расти на моих глазах. Какая-то страшная черная тень отделялась от них и, согнувшись, тянулась ко мне. Я бросался бежать, стиснув зубы. И только войдя в избу, где темнота вздыхала, была шелковой на ощупь и теплой, я успокаивался.
   Но вот, когда я уже лежал в постели, за печкой что-то начинало шуршать, и по комнате кто-то ходил, стуча коготками и грустно вздыхая. Что-то мохнатое и прохладное останавливалось у моей головы.
   — Это ты, Суседко? — спрашивал я.
   — Это я.
   — Что же ты печален?
   — А то, что ты забыл обо мне.
   — Да нет же, не забыл.
   Он долго молчал, а потом говорил:
   — Когда ты был маленький, то часто говаривал: «Суседко, Суседко, на тебе мясца». И бросал мне его под печку.
   — Помню, помню. А что это за искорки?
   — Добрые  духи   твоего  детства.    К   чему притрагивалась рука твоя,  к  столу  ли,   к стене   ли,   от   всего  рождались   эти   искорки...
   И вот одна искорка вспыхнула, раздулась, и я, мальчик, вошел в круг солнечного света. Бабка вынула из подполья бутылку с дегтем, налила в ложку, и запах дегтя ударил мне в нос. Она помазала заячьей лапкой мои сапоги.
   — Жмет ли?
   — Не жмет.
   И внезапно темень хлынула со всех сторон, сжимая солнечное пятно, в котором все еще стояла моя бабка.
   Старый крюк в балке со скрипом повернулся и вздохнул. Серые искорки подплывали к моим глазам по теплым волнам темноты и вдруг вспыхивали каким-нибудь давно забытым видением и превращались то в солнечный день, то в осенний вечер, то в девочку в зеленой шляпке, то в деда, плетущего лапоть. Пахнет липой и берестой. А на полу лежит бледное полотно скудного зимнего солнца...
   В другие ночи Суседко приходил ко мне еще более печальный, чем прежде.
   — Ты знаешь, — говорил он  мне. — Я, наверно, умру. А я ведь так привык к этому дому, к этому вашему миру,  к добрым твоим старикам.
   — Умрешь? — удивился я. — Разве вы умираете?
   — Все на свете рождается и умирает. Это знают даже дети.
   Я расстроился.
   И грустным я как-то пришел к молодым учительницам, думая о своем Суседке, мохнатом и прохладном, потому что вечно сидит в подполье, думая о щелистых стенах старого дома и о своих стариках...
   Варвара мне подала чай, а Настя встала и потянулась у окна, как кошка, в своем сером свитере и стала смотреть на лунный свет за окном. Я подошел к ней, и ее щека коснулась моей. Она посмотрела на меня добрыми овечьими глазами, и я молча кивнул ей.
   — Варенька, — сказала Настя. — Можно я возьму твои лыжи?
   — Да! Да! — горячо воскликнула Варвара. — О чем ты говоришь?! Идите! Идите!
   В сенях я обнял Настю и неловко поцеловал ее в нос.
   — Это нос, — смущенно прошептала Настя и улыбнулась...
   Домой я вернулся поздно. Темнота была какая-то серая, клочковатая, мертвая. Все клубилось перед глазами, и не было никаких мерцаний.
   — Суседко! — позвал я.
   В ответ за печкой что-то прошуршало и как будто раздался тихий вздох.
   — Он умер, — невнятно скрипнул ржавый крюк и повернулся в дереве.
   И вдруг я понял, что изба нетоплена, мертва, и я в ней один. Лунный свет просачивался сквозь окна, заколоченные досками...