Блек энд уайт. О Маяковском и не только

До восьмого класса я был абсолютно равнодушен к творчеству Маяковского. Ну да, жил когда-то такой поэт. Говорят, после Пушкина в советской иерархии поэтов — второй, поскольку правильно понимал революцию. Остальные поэты её либо вообще не понимали и не принимали, либо, как Есенин или Блок, принимали с трудом, а понимали не совсем правильно.
И вот теперь, в соответствии со школьной программой, нам надлежало прочувствовать Маяковского, по достоинству оценить его железный стих и полюбить.

Поскольку у нашей учительницы по литературе Маяковский был даже не вторым, а первым поэтом всех времён и народов, то после подробного ознакомления нас с личностью Владимира Владимировича, она в качестве домашнего задания обязала нас к следующему уроку выучить наизусть сразу два объёмных стихотворения: «Стихи о советском паспорте» и «Блек энд уайт».

Сказать по правде, времени на заучивание было предостаточно — впереди два выходных дня, но как-то так получилось, что я был занят более интересными делами, а в понедельник на перемене не успел до конца дочитать даже одного стихотворения, как раздался звонок на урок.

Учительница вошла в класс. Мы встали.
Многие, как и я, приветствовали её, не отрывая глаз от хрестоматий.
Она прошла к своему столу, поздоровалась (я умудрялся читать хрестоматию по литературе и одновремённо чётко улавливать все её движения). Мы сели.

Она оглядела класс:

— Все готовы к уроку?

— Готовы, — раздался в ответ нестройный хор голосов.

— Заданные на дом стихи сегодня будет читать каждый из вас. Спрашивать буду в алфавитном порядке. Для экономии времени выходить к доске не надо. Поднимаетесь из-за парты и продолжаете читать с того места, на котором остановится предыдущий ученик. Всем понятно?

Класс, предчувствуя недоброе, молчал.

— Агапов, начинайте.

Володя Агапов поднялся:

— С чего начинать?

— «Блек энд уайт». Начинайте с начала.

Володя, глядя в окно, начал тихим голосом монотонно бубнить себе под нос:

— Если Гавану окинуть мигом рай-страна  страна что надо под пальмой на ножке…

— Садитесь, Агапов, — двойка, — оборвала учительница его бормотание.

— Почему двойка, я всё до конца могу наизусть рассказать.

— Не надо. Вы издеваетесь над поэтом. У него каждая строка значима, каждая строка — событие, бомба! А вы их, как пономарь, гнусавите. Я такого чтения не принимаю!

Она поставила отметку в журнал, назвала следующую фамилию, и — закрутилась карусель.

Каждый вставал, испуганно глядя на учительницу, читал пять-шесть коротких строк, она его останавливала, ставила оценку, поднимала следующего. Те, кто плохо заучили текст, получали двойки, выучившие назубок, даже не бубня под нос, удостаивались трояков.

Я лихорадочно пытался вычислить, какие строки необходимо выучить, чтобы выпалить их наизусть, когда дойдет очередь до меня. Самое начало «Блек энд уайт» я запомнил ещё на перемене, поэтому, перевернув страницу, стал усиленно заучивать окончание, но когда сразу троих подряд посадили с двойками за незнание, понял, что моя очередь подойдет ближе к середине текста.

Я перевернул страницу назад и уткнулся в середину текста: «Одно-единственное вызубрил Вилли…»

— Красавин, — раздался через пару минут голос учительницы.

Похоже, мне повезло. Пять следующих строк, которые надлежало читать, я уже, подобно Вилли, вызубрил. Важно было читать их как можно медленнее, чтобы не дошло дело до шестой строки.

Я встал. Поправил галстук, одернул пиджак, поднял голову, откашлялся, зачем-то вытянул вперед правую руку и, глядя в глаза учительнице, громко произнёс:

— Белый!

Пауза. Перевёл взгляд к окну:

— Ест!

Сжал пальцы в кулак, снова разжал, опустил руку и, разворачиваясь всем корпусом, оглядывая класс, выкрикнул:

— Ананас спелый!

На задней парте у окна кто-то, сдерживая смех, тихо прыснул в кулак. Я снова посмотрел на учительницу, снова вытянул вперёд правую руку:

— Чёрный!

Взгляд в сторону окна. Пауза чуть длиннее:

— Гнилью мочёный!

Пять строк закончились. Я их растянул по времени на все десять, но вожделенного трояка ещё не получил. Из-за спины что-то шептали, пытаясь подсказать, но я не мог разобрать слов. Неожиданно в лабиринтах памяти высветились следующие четыре строки, бегло прочитанные ещё на перемене:

Белую работу
делает белый,
Чёрную работу —
чёрный.

Я их прочитал с ещё более длинными паузами и остановился. Дальше всплывать в памяти было нечему.

— Продолжай, продолжай, — ободрила меня учительница.

Я тупо смотрел в потолок, делая вид, что пытаюсь вспомнить забытый текст.

— Ну, открой учебник, подсмотри, — сжалилась она надо мной.

Я склонился над партой, нашёл нужные строки, поднял голову, продекламировал в том же ритме всё, что успел ухватить взглядом и запомнить. Снова остановился, устремив взгляд в потолок.

Очевидно, поняв, что я, мягко говоря, не блещу знанием текста, она неожиданно предложила:

— Возьми учебник в руки, открой и читай.

Я взял учебник, открыл и, уже поняв, в чем секрет таких ко мне поблажек, изо всех сил стараясь не форсировать процесс, чётко отделяя строку от строки и раскрашивая их возникающими по ходу чтения эмоциями, прочитал стихотворение до самого конца. Финалом такого чтения были аплодисменты учительницы, поддержанные двумя-тремя одноклассниками, и пятёрка в классном журнале.

На всю жизнь запомнилось мне: «Белую работу делает белый, чёрную работу — чёрный». И вместе с этими строчками где-то в глубинах души поселилось острое чувство неприятия ко всякого рода возвеличиванию одних за счёт других, путём разделения людей на своих и чужих по цвету кожи, национальности, партийности, вероисповеданию...

Весь мир — одна семья! Спасибо, Владимир Владимирович, что, в какой-то степени,  и вы помогли мне осознать эту истину.

А начиналось всё с невыполненного домашнего задания. Неисповедимы пути Господни...