Кузьма Скрябин Андрей Кузьменко Я, Паштет и армия

Старый покоцаный троллейбус громыхал по утреннему Петрозаводску и водитель чувствовал себя хозяином этого безлюдного сонного города. Морозные пустые улицы заглатывали его рогатую машину и несли её в неизвестность, как несёт по трубам какашку, которая понятия не имеет, где, в конце-концов, вынырнет. Шофёр с гадливым выражением лица курил первую утреннюю сигаретку. Его чудо-машина тарахтела на каждой ямке, как большой посудный шкаф, а он смотрел на мир через широкий телевизор окна и представлял себя Колумбом, который пронзает океанские просторы в надежде открыть здесь, посреди спального района, какую-то, скажем, Индию или Мальдивы.
        Я сидел на холодном сиденье, потому что ничья задница не успела разогреть его до меня. Троллейбус вёз водителя куда-то в романтическую неизвестность, а меня, сука, - в военкомат. Мне всегда везло на паранормальные явления и в этот раз я попал в число счастливчиков, которых загребли в армию прямо из института. Водитель так задумался над своим ответственным делом - открыть для человечества новый кусок суши среди облупленных «хрущёвок», что забыл встать на остановке, и я прочапал по холодному асфальту лишний километр. Потом я буду благодарен ему за этот последний километр СВОБОДЫ. Но теперь я плёлся по улице, тянул здоровенную сумку, напиханную всяческим ненужным барахлом, которое положили мне мама с папой, отдавая сына напрокат государству на два года, за семь рублей в месяц.
        На самом деле, они боялись больше, чем я. Я не боялся вообще, потому, что проводы в стенах нашего общежития шли вторую неделю и зачастую в военкомат с утра ехали те персонажи, которых там не ждали. В Афганистане шла война и никто не знал, - куда кого пошлют. Меня же грызла только проблема холода, потому, что я ненавижу холод. Но я знаю чувачка который его любит. Это-Хасан, картавый татарский долбограй, с причёской, как старая кроличья шапка, который жил и учился со мной на первом курсе универа. Татарин по национальности и придурок по гороскопу, он всегда совершал нелогичные и глубоко антигуманные поступки.
         Так, возвращаясь с ****ок, он опоздал в общежитие и заставил двух бомжей, что спали возле батареи на вокзале, притащить откуда-то длиннющую металлическую лестницу и приставить её к подоконнику на четвёртом этаже. Хасан зашёл по ней в комнату пешком, как Ленин на броневичок, подогретый какой-то гадостью, которая воняла на квартал вокруг, как сгоревшее сцепление. Приглушенный вокал замёрзшего татарского идиота заставил тогда меня, голого, открыть настеж окно и поотдирать клейкие полоски, которые мы, в своё время, лепили долго и нудно, чтобы на улицу не убегало тепло. Назавтра бригада пожарных, в количестве восьми крепких мужиков, нашла свою похищенную лестницу, но не смогла её поднять. Сам Хасан удивленно смотрел на них из окна нашей комнаты, стряхивал пепел в стакан с чаем, в котором почему-то плавали два моих носка и обсуждал возможность падения лестницы им на головы.
       Я упёрся в ворота военкомата и последний раз взглянул на мир за своими плечами. Боже, какой же он красив! Ты начинаешь понимать многие элементарные вещи только в армии. И хотя бы для этого надо туда попасть - чтобы научиться ценить то, на что мы не обращаем внимание на гражданке. Например, уважение. С первого дня армии ты равен нулю, и именно от него начинаешь поднимать свою цену в глазах окружающих тебя персонажей.
      -Призывник, бля-на. Ка мне, беггом марш! - таким голосом мог кричать человек, который попал под бетономешалку.
       -Я, шо ли? - пожал я плечами и посмотрел на крикуна - прапорщика, который выглядел так, будто был в армии дольше, чем существовала сама армия. Даже на расстоянии было видно, как его усы, пожелтевшие от тонн никотина, топорщились при каждом слове. Меня стошнило от внезапной мысли, что прапор должен каждый день облизывать эту страшную желтую волосню. Интересно, какая флора и фауна может там жить?
       - Шо ли - у тёти Оли! Ты, засранец, ка мне, беггам! - снова вскрикнул он, и мне не оставалось ничего другого, как подскоком раненной в задницу антилопы погнать к нему.
       - Брасай сумку, нах, и пашол убирать листья, понял, нах? - это было моё первое боевое задание. Защиту Отчизны нужно было начать с граблями в руках. Я покрутил головой в поисках места, куда бросить свои вещи, но получил от прапора подзатыльник. И мог бы заработать ещё смачный пинок под зад, если бы не мое спортивно-волейбольное прошлое. Крутанув попой, как моделька на подиуме, я вывернулся из-под блестящей подачи, достойной старика Бэхкема, бросил куда-то сумку и погнал за инструментом.
          -Вот так, нах! - услышал я, удовлетворённое, за спиной.
За домом военкомата стоял старый овин, в котором сидел задолбаный старшина-сверхсрочник, и лениво наблюдал за тем, как облезлый пес наяривает круги, пытаясь поймать зубами свой хвост.
           -Меня паслали листья убирать, обратился я к старшине.
           -А я причём? Убирай, нах, - видно было, что старшина косит под прапора и повторяет его методику общения.
          - Так грабли дайте, - попросил я.
           - С граблями каждый смагёт, а ты так папробуй, - сказал он и заржал желтозубой улыбкой издохшей нутрии.
            -Пошел в сраку, - с приветливой улыбкой сказал я, в надежде, что старшина не врубается.
          - Посрать - то сходи, канешна! - не отводя взгляда от собаки, пожелал он мне.
Я оценил первое армейское правило. Приказы можно не выполнять, если грамотно от них отмазаться. Я зашел за угол дома, где от прапорщика на’чились еще с десять обритых под синий туман пацанов. Один, типа бывалый, рассказывал им на ходу придуманные им самим истории.
            -И майор, кароче, берёт ево за рога, и херачит кулаком па балде.
            -А тот чё? - с открытым от страха и удивления ртом спросил длинный худющий парень с прыщавым, как у жабы, лицом.
            -А тот ржот, кароче, и майора па яйцам ка-а-ак засандалит! Майор падает на колени, а Серёга, ево Серёга звали, фуражку снял и в кусты - фигась.
             -Во даёт! - вклинился в разговор еще один, с эстонским акцентом и абсолютно белыми бровями - наверное, карел.
             -Да я атвечяю! А здесь патруль падбегает и этава Серёгу за руки хватать. А он им - казлы, абламайтесь, а не то я вас абламаю. И начинает раскручивать. А они на руках пависли, атпустить баятца. Он падашол и аб столб их ка-а-ак далбанёт - эта цирк, я атвечяю.
             -Так а где он сейчас? -опять открыл рот жабомордый кощей. - В дисбат упёрли, лет на десять, - закуривая, сказал бывалый таким тоном, будто ему пришла повестка в ГУЛАГ, но он обещал, "шо всех найдёт и убьёт нах бля". - Майор до сих пор пискляво разгаваривает. Видна, маракасы ваабще нахрен патерял.
             Я подсел к ним, вытянул сигаретку, и все, как по команде, протянули руки.
             - Закурим, братик? - озвучил общее желание бывалый.
              - Кури, народ, - я протянул им пачку и понял правило второе: если хочешь покупать блок на день - маши сигаретами у всех на виду. Моя пачка быстренько похудела, за последнюю взялся жабомордый.
             - Паследнюю не берут, - расстроено сказал он. Я отдал ему свой бычок.
              - Тебя куда, брат? - спросил бывалый.
              -  Не знаю, а вас?
            -  Я в Афган хачу, праситца буду, - гордо сказал он, и лица у всех вытянулись, как у коня, который вместо овса хапанул стекловаты.
               - Распределять после абеда абещали, - сказал карел.
               - Ты аткуда знаешь? - спросил жабомордый.

           - Да, слышал, здесь капитан адин гаварил, десантник вроде.
           - Хер он, а не десантник, ты лычки видел? - презрительно обрубил бывалый.
          - Не, не видел. А чё? - Да  он стройбат, йоптыть. Лопата - друг салдата, - бывалый
цыкнул слюной сквозь зубы и попал себе на штаны.
            - А меня в артиллерию записали - уежжаем через два часа, - выступил еще один пацанчик, очень лопоухий.
           - Да, у тебя уши артилерийские,- вставил бывалый, - прям Суворов, нах!
    Народ радостно заржал.
            - А я на три года залетел, пацаны, - откликнулся красиво сложеный парнишка откуда-то из-под Кеми, - в морфлот записали
            - Не хер было на турнике висеть, они туда всех здаровых гребут, - заявил бывалый, и все закивали головами.
          Мне импонировал тот факт, что я не довиселся на турнике до морской пехоты, но где-то в душе, я пожалел, что не буду видеть море еще минимум два года. Так мы просидели с часок, и вдруг завыл, раскалывая воздух и что-то внизу живота, звук сирены. Она оповещала о начале торгов. То есть офицеры, которые приехали за новобранцами, должны были выбирать себе пополнение. Вся компания поднялась на ноги, а бывалый, еще раз цыкнув, сказал:
       Ну, чё, братки, может услышите када пра Шестапалава Андрюху. Так эта — я!
       Все отправились в сторону здания военкомата. На улице была противная карельская весна. Вообще, она там очень короткая. Зима переходит сразу в лето, моментально, минут за десять. Нам дали почти, экстерном сдать сессию, и теперь половина медицинского факультета торчала в военкомате в ожидании своей дальнейшей судьбы. Я нашел глазами своих пацанов из курса и подгрёб к ним. Хасан был в окружении ребят и что-то им рассказывал.
            - Пвивет Андвюш, а я пваспав, пвикинь? — не выговаривая «Л» и «Р», Хасан всем
пваспав, пвикинь? — не выговаривая «Л» и «Р», Хасан всем поначалу казался на удивление мирным и учтивым парнем.
            -Будет странно, если они с твоим диагнозом тебя домой не отпустят, — поздравил я товарища.
             -Насавая певегаводка, штоли? — наивно спросил он.
            -Мозговая перегородка, — уточнил я. Все стояли, нервно покусывая губы и перебирая в карманах штанов свои замёрзшие шарики.
           -Михайлов Степан Степаныч, — рванул криком тишину военный дядя с суровой репой. — Курск, артилерия! — объявил он назначение.
          - ***налайнен Тойво Айвович — Архангельск, связь.
            -Я - Куйналяйнен, — попробовал поправить дядю белобровый карел.
            - Адин хрен — Архангельск, связь, — отрезал дядя военный.
           - Хамидулин Хасан Абайдилович, — через какую-то секунду закричал он в толпу
поникших бритоголовых пацанов.
           -Абалдуевич, йопти нах! Хасана выпихнули на середину потрескавшегося от пережитых бед военкоматовского плаца. Он шмыгнул плоским, как сковородка, носом и сказал:
             -Я папвасив бы не кавевкать имя маево папы!
             -Малчать, нах! ШМАС, Вышний Волачек, — зарубил его амбициозные
проявления «красный командир». ШМАС — обозначало школу младших авиационных
специалистов. Почему они младшие, было понятно, но почему авиационные — никто за
два года так и не разобрался, потому что 99 из 100 выпускников самолета до дембеля так
и не видели.
 
        - Шестапалав Андрей Мамонович, — позвал военком после того, как Хасана с видом рабыни Изауры поставили на противоположную сторону плаца, к группе, которая формировалась на отъезд в учебку.
        - Я! — бывалый гордо выставил грудь и выскочил вперёд на три шага, чуть не раздавив офицера.
          - Стройбат, Воркута!
          - Вы чё, таварищ камандир, я же в Афган прасился!
          - Лопату на плечё— марш! Разгаворчики, нах!
   Плац заржал дешёвым театральным смехом. Весь имидж бывалого, заработанный тяжким путем пропаганды мистических армейских триллеров, рассыпался за секунду. Бедный Шестопалов с видом расстрелянного декабриста пошел к группке стройбатовцев, даже проигнорировав свои манатки, которые остались лежать на холодном плацу.
            -Кузьменко Андрей Виктарычь, — разрубил тишину вокал того же оратора. Я громко отозвался и подумал, хорошо ли сделал, что сел с утра в тот троллейбус. Собственно, куча моих коллег писяли и какали под себя в больницах и успешно отмазывались от священного долга. Писять под себя я умел, но последний раз делал это еще в детском садике. А учиться заново не хотел, потому что, говорят, можно привыкнуть. Следовательно, я довольно легко договорился сам с собой и сделал шаг вперед.
             - ШМАС, Вышний Волочек, — гаркнул командир, и я потащился в сторону той же группки, где был Хасан.
       Нас было человек за тридцать, двадцать из них - мои однокурсники. Своя «контора» — это уже легче, чем чужие. Хасан сразу почувствовал себя в своей тарелке и занял роль бывалого.
               - Вебят, я вам скажу, павезво нам, - начал он свою бесконечную песню татарского кочевого бандуриста. - И с павашутам папвигаем, и в иствебителях палетаем. Может даже на авианосец пападём! Мой папа васказывав, што вучших из ШМАСА забивают в десантуву.
               - Хасан, тебя разве што чучелом пасадят на карабле, шоп американцы баялись! - из-за хасановой спины появился Леша Давидов, который учился с нами на курсе. Длиннющий ленинградский казак, с побритой головой, он выглядел, как сгоревшая спичка, одетая в спортивную форму, и фонтанировал плоским юмором ленинградского пролетариата.
                - Леша, я ведь магу абидецца, и дать тебе па мовде! - обиженный Хасан закусил нижнюю губу и стал похож на бобра.
                -Пвидувок! Пасмотвим, как из из тебя севжанты дувь тваю павыбивают.
         Мы попали в большой обтрёпанный зал с двухярусными нарами под стенами.
                -Во, бля, не думал, шо в зоне спать буду, - сказал кто-то из толпы, которая ввалилась внутрь и напоминала скорее пленных немцев, чем бравых воинов советской армии, которых еженедельно показывают в программе «Служу Савецкаму Саюзу».
          Нары имели метров с десять в ширину. На них с успехом можно бы было снимать порно-шедевры, но здесь были исключительно мужчины, а в то время жанр «мальчики  играются с мальчиками» ещё не приобрёл нынешний апофеоз. Поэтому иного применения, кроме как просто валяться, никто не изобрёл. Очень быстро оказалось, что конструктор этих нар придумал их таким образом, что лежать дольше десяти минут на них было невозможно — спина сначала болела, а затем вообще теряла чувствительность. На пятнадцатой минуте начинали отниматься руки. Ещё пару минут, и ты уже был готов выдать государственную тайну, но поскольку ничего не знал, то проще было встать и больше не мучаться. Здесь же кто-то другой занимал вакантное место, а затем точно так же слезал с почти парализованными спиной, руками и ногами. Основной вопрос был — какую бы ещё херню повалять?
 
   Армия начиналась, события разворачивались с завидной скоростью. До конца дня я сделал целых два (!) дела — избежал уборки листьев и повалялся на нарах. Сейчас я был на пороге выполнения третьей задачи, стоя в длиннющей очереди в одну-единственную туалетную кабинку, где можно было сбросить собранное за сутки зло. Писсуаров там была огромная куча, а вот сидячая позиция почему-то только одна. Парни мучились, усмиряя силы природы, которые рвались наружу. Кто-то присел около стенки, зажимая своё заднее отверстие пяткой. Кто-то прижался к дверной ручке…
    Из кабинки долетали звуки камчатских гейзеров, которые бухали газами из земных недр, альпийских лавин, которые сметали все живое на своём пути, и короткие бульки ныряющих кирпичиков. Романтическая атмосфера поддерживалась еще и соответствующими запахами, которые заполнили забитый людьми коридор и соседние с ним помещения. Каждый из присутствующих в очереди несчастных не собирался покинуть её даже для перекура, потому что рисковал потом снова замкнуть бесконечную  человеческую цепь. Мой собственный шланг гидравлического привода также трескался. Никогда в жизни я так остро не чувствовал важность этой проблемы, как сейчас, в военкоматовском толчке.
     - Ребята, если вы меня не прапустите, я абасрусь сам и вас абасру! — закричал какой-то молодец в хвосте нашего парада. 
   - Слизывать будеш, - ответил здоровенный боксер Игорёк, даже не поворачивая головы в сторону крика.
— Значит, не пустите, ну и ладна, — страдалец побежал на улицу с явной целью сделать кучу где-то в кустах на территории. 
       Очередь двигалась медленно, и каждый из нас имел время подумать, или вспомнить в лицах всё своё генеалогическое дерево. Я не был исключением, и в моей памяти невидимые руки также перебирали запыленные видеокассеты с документальными фильмами со скромным участием моих предков, друзей и знакомых. И только я вспомнил Хасана, а я всегда о нём вспоминал, когда хотел в туалет, моментально на экране просмотровой комнаты, где-то посреди моего черепа, пошла лента о наших колхозных буднях - в селе Ихала, на границе с финнами. Я тогда обманул бедного татарина, а я дурил его постоянно, потому что он родился для того, чтобы его кто-то дурил. Я показал ему переговорное устройство, которое было прикреплено к сосне в узенькой лесопосадке, на случай, если кто-то из местных заметит нарушителя границы, чтобы сразу сообщить на заставу. Аппарат был представлен мной, как телефонный переговорный пункт для отдалённых периферийных районов: чтобы люди не ехали в райцентр на почту, им прямо на сосне смастерили переговорку.
      Хасан сделал вид, что не очень поверил, но всё оказалось прямо наоборот. Как только мы вернулись на поле (а в посадку мы бегали, чтоб не заминировать территорию, на которой собирали картофель), Хасан рысцой рванул назад. Я быстренько собрал группу любителей поржать над чужой бедой, благо таких на медфакультете всегда было полно, и мы отправились вслед за ним. Татарский связной сделал всё, как я сказал: он нажал на кнопку микрофона, дождался ответа и заговорил:
   — Алё, с вами гававит Хамидулин Хасан. Вы што-та не поняли, я — не Хам, фамилия у меня такая — Хамидулин. Я хатев бы заказать певегавовы с Ленингвадам. Какая вазница, кто там дома — я с адинакавай вадастью пагававю с любым, кто твубку вазьмёт. 
       На другом конце провода знали, что на поле работают студенты, и расценили Хасановое обращение, как неудачную тупую шутку. Они тянули время для приезда на место оперативной машины, и диалог продолжался дальше.
— Да, петвапававская набевежная твидцать восемь. Пет-ва-па-ва-вская, как вам еще аб’яснить? Тевефон — твиста тви, два-пять, два-тви. Тви, я гававю. Тви. Ну, што вы такие гвухие там все? Папа кем ваботает? А какая вам вазница, кем ваботает мой папа. Он в театве ваботает. Администватавам. Ад-ми-ни-ства-та-вам! 
 
         За нашими спинами послышался звук машины. Бобик с пограничниками на борту быстренько въехал в посадку, и из его дверей выскочили шесть резвых пацанов с автоматами и овчаркой. Хасан получил прикладом  по спине, и был закинут в багажник бобика. Овчарка понюхала у него между ногами и радостно лизнула в ухо, наверно обрадовавшись появлению подружки. Перед нашими глазами Хасан появился лишь через три дня. Шутка была из категории слабогуманных, но запомнилась надолго. Я благодарил судьбу, что парни из бобика не увидели нас, потому, что тогда компания у Хасана была бы значительно больше. 
        Когда на экране заканчивалась последняя сцена драмы в соснах, у меня на лице, наверное, расплылась довольная улыбка. Но тут меня толкнул в спину мрачный двухметровый дядя: 
      — Ты ржать или срать сюда пришол? Давай, баец, двигай задом. 
       От этих приятных воспоминаний я, честно говоря, даже перехотел. Теперь нужно было или идти в туалет и имитировать акт облегчения от грехов чревоугодия, или отказываться от этого счастья. Я — не актер, и мне бы никто не поверил. Поэтому я отказался и двиганул обратно в зал с нарами. Моя спина ловила на себе удивленные взгляды новобранцев:
— Он был так близко. Идиот…
    Я не идиот. Просто у меня есть лёгкая зависимость физиологических процессов от психологического состояния. Редко кто хочет в туалет в тот момент, когда смотрит в кинотеатре интересный фильм. И мне настолько реально представился этот фильм с Хасаном, что подсознание дало отбой предыдущей команде. Но объяснять предмет своей зависимости разношёрстным кругам новобранцев, было делом, как минимум неблагодарным, и я не стал этого делать. Хотя был уверен, что это же подсознание, с такой же лёгкостью как отменило, может этот приказ повторить. И, конечно, в самый неподходящий момент. Но и этого я не собирался объяснять бритоголовым коллегам. 
     Я лег на случайно освобождённые кем-то нары и стал разглядывать на потолке странную картинку. Мгновенный анализ говорил о том, что кто-то харкнул на стену, слюна там зависла и сейчас она размягчала известку и создавала из неё гипсоподобную липкую массу, которая живописно свисала вниз, как сталагмит в пещере Шоранш на юге Франции. Пока я размышлял над этим объектом, который неожиданно и агрессивно появился в моей жизни, в казарму влетел желтоусый прапор, держа за ухо того пижона, который пробовал пробиться вне очереди:
      - Строицца! 
     Все присутствующие, как стадо отборных баранов, сделали что-то наподобие строя. За то время, что мы вошкались, враг мог бы успеть захватить всю страну и пройтись по Красной площади победным парадом. 
       - Строицца, нах! Быстрее, духи! 
     Когда все были на ногах, прапор обратился к нам: 
       - Этта мразь, каторую я держу в руке, нах, — он кивнул на пижона, который стоял рядом, скорчившийся от боли и стыда, — насрала на плацу, нах! 
       - Я не дабежал да кустов, они не пустили, — мяукал в свое оправдание пижон, тыча в нашу бесформенную массу чёрным ногтем.
       - Срать нада в параше, нах, ты понял? А на плацу нада хадить, бля-нах, и чеканить страевой шаг, нах, ты понял? 
        - Да понял, — мычал пижон. 
        - Атставить «да»! Ты понял, нах-бля?! 
        - Так точно, понял. 
        - Щас за то, што ваш сопризывник испортил плац, вы все идёте ево мыть, нах. Штоп блестел, нах, как ёлка, йопти-нах! 
    Никто не представлял, как должна блестеть ёлка, но переспрашивать не стали, чтобы не заставили мыть ёлку, чтоб она блестела, как плац. Это было бы значительно сложнее. В
 
одну секунду мы стали актёрами театра абсурда. Кто-то один наложил кучу, а все должны за это отвечать.
      - Р-р-равняйсь, сми-и-ирна! — не ожидая выполнения приказа, прапор выгонял всех на двор. - Бего-о-ом, марш! 
    Все поскакали, как кролики, которых первый раз в жизни выпустили из клетки пробздеться на траву, пока хозяин почистит их засраную коммуналку. Никто не отважился воспротивиться несправедливости - с отупелыми фейсами все высыпали на плац, словно переполненные желанием отмыть всю планету от чужих какашек. Сам пижон, серливая гадина, должен был сидеть у входа в казарму и наблюдать за процессом натирания центральной площади военкомата. 
       - Вот ведь, казёв. Вучше бы ево запустили в павашу, чем щас тут девмо чужое вылизывать, - послышалось где-то рядом недовольное сопение Хасана.
       - Равняйсь, на первый-втарой р-р-ращитайсь! - на этот раз нами уже командовал туберкулезного вида сопляк, похожий на тот, который вынуждает вас холодным ноябрьским утром шмыгать носом, чтобы не продемонстрировать его окружению.  Мы посчитались и стали тереть: первые - слева направо, а вторые - им навстречу. Великий тактик был ощутимо горд тем, что развернул такую масштабную операцию на территории военкомата, где последний раз военные действия были в момент, когда пьяные строители, которые крыли крышу, били водителя бетономешалки, который раздавил машиной их раздевалку. Плац был размером с теннисный корт, а нас — где-то с полсотни. Каждый имел в руке маленькую тряпку, которой должен был натирать натирать асфальт.
       — Тщательнее трём, тщательнее! — кричал сопляк смешным писклявым вокалом, срывался на фальцет, заученным движением чухал свою засаленную промежность, а в перерывах удовлетворённо зевал. 
           Новобранцы стояли раком и тщательным образом, с видом высококвалифицированных специалистов по натиранию, слюнявили платочки и растирали их об асфальт.
            Можно еще долго расписывать эту историю в деталях, но, думаю, те из читателей, кто в настоящий момент держит в одной руке бутерброд с икрой, а в другой — чашку американо, отказались бы от них до конца жизни. 
        Закончилась история достаточно мирно. Силами сотни сильных молодых рук какашка была успешно ликвидирована с лица земли, и никто особенно не пострадал, потому что кончался день и близилось время нашего отправления  -в армию. 
          Мое сознание проснулось уже в вагоне от мысли о том, сколько живых существ и в каких позах может транспортировать это средство передвижения. Люди были переплетены шеями, руками, ногами, мешками, носками, штанами и другими вещами и частями тела. В вагоне был страшный дубарь, последний раз печь здесь работала, наверное, когда хоронили Сталина. Подозреваю, что всё  остальное время она служила экспонатом в музее наидебильнейших человеческих изобретений. И, к сожалению, вместе с системой своих неработающих труб она занимала 70 процентов объёма вагона. Народ грелся, как только мог. Сопли лились, капали и лезли из носов во всех невероятных направлениях и ракурсах. Это была элементарная защитная реакция организма, и через два часа все триста человек, которыми натрамбовали этот этот катафалк, шмыгали, чихали и кашляли так, что поезд скакал, как крыса на батуте. Почему крыса? Потому, что этот поезд кроме того, ещё и вонял. Все салаги стали доставать из мешков то, что уцелело после военкомата. Молодые желудки были в состоянии переварить и камень, но некоторые из напитков, предоставленных для общей дегустации, были настолько изысканными, что половина из дегустаторов отправилась рыгать по тамбурам. Капитан Скворцов, который должен был за нами следить и соблюдать военную дисциплину, открыл сезон первым. Мы его увидели уже на перроне станции Вышний Волочек
следующим утром. Он стоял зелёный и громко икал. Перед этим, он даже пытался залить икоту пивом, но у него ничего не вышло.
             - Строитца! — скомандовал Скворцов и икнул настолько мощно, что из рта у него вылезла большая пивная булька.
            - Ра-а-а-щитайсь! — ещё раз икнул он, и все, кто ещё остался в живых, стали считаться. 
             За нашими спинами поехал поезд. Мы досчитались до сорока третьего. На вокзале Петрозаводска нас садилось сорок пять. Остальные ехали в Москву. Цифра не сходилась, и голова Скворцова не хотела принимать эту информацию, как факт. Мы считались раз десять. Но на сорок третьем люди упрямо заканчивались. Габаритные красные огоньки поезда как раз исчезли за поворотом, когда тот из новобранцев, на котором заканчивался отсчет, открыл рот и тихо выдал:
            - Мы их в поезде забыли. 
            - Атставить забыли? Кто забыл? — в панике, разбрызгивая по перрону пену от пива, заорал Скворцов.
            - Убью казлов! В воинственном настроении Скворцов побежал в помещение вокзала.
            - Как астанавить поезд?! — донесся изнутри его беспокойный дискант.
           - Следующая станция — Бологое, едьте туда, там встретите. Поезд пассажирский, на такси догоните, — спокойно ответил ему кто-то. Чувствовалось, что этот «кто-то», таких уже видел. 
          Скворцов выбежал во двор и с разгону влетел в машину такси, словно забыв о собственной маленькой армии, которая занимала весь перрон Вышнего Волочка. Но через секунду он высунул голову из машины и скомандовал:
          — Занять пазиции на вакзале. Старший - ты, - он ткнул пальцем в самого здоровенного из нас. - Не пить, не дурить, не хулиганить. Местных не трогать. Буду через час. Таксист рванул с места, а мы остались - с  огромным искушением закончить свою службу прямо сейчас.
 
     Первые дни армии длинны, как полярные зимы. Такое впечатление, что утром тебе было восемнадцать, а вечером — уже за сорок. Нас тщательным образом готовили к принятию присяги, и мы часами топали по плацу и чеканили строевой шаг. После обеда всех выстроили в шеренгу и капитан Скворцов спросил:   
        - Кто есть из музыкантов?  Услышать что-то такое в первые дни дурдома, когда в уме уже подыскиваешь место на потолке, чтобы привязать верёвочку и повеситься, было,
мягко говоря, шоком. 
       - Я! — неожиданно для самого себя громко рявкнул я,  даже закашлялся. 
       - Выйти из строя, — Скворцов недоверчиво посмотрел на меня, потому что побритый под ноль и дико затянутый ремнём, я больше напоминал сачок для рыбы. 
        - Чем дакажеш? — Скворцов продолжал тест на профпригодность. 
        - Могу сыграть на пианино, — несмело ответил я. 
        - На раяле каждый дурак сможет. А на трубе дуешь? 
        - Если Родине надо, то дуну. 
         - А петь магёш, с ансамблем?
        - Да пел, вроде, на гражданке. Смагу, таварищ капитан! 
      Скворцов забрал меня, и мы долго шли лабиринтами мужского монастыря, на территории которого в пятидесятые годы разместили Школу Младших Авиационных Специалистов. По пути Скворцов молчал, на его лице отображались все муки Христовы. Он заранее переживал сцены, в которых его убивают за то, что он затусовал  какого-то проходимца вокалистом в орденоносный ансамбль. Мы уперлись в каптёрку, из-за дверей которой доносились такие родные моему уху звуки. Кто-то пердел на тубе, кто-то вопил в микрофон, кто-то, будто напильником, драл струны электрогитары. Это была МУЗЫКА,
 
которую я никак не ожидал услышать на третий день армии. Двери открылись, и Скворцов представил меня:
      — Баец играет на трубе и, при надабнасти, паёт. Испытайте и вечерам далажите. 
     Он повернулся и исчез, не ожидая реакции очумелых от какофонии воинов, которые нещадно терзали музыкальные инструменты. Один, видимо руководитель, в очках с огромными, как дно трехлитровой банки, линзами, подошёл и дал мне микрофон.
       — У нас послезавтра канцерт, а вакалист дембельнулся. Нада пару песен разучить, понял?  — А какие играете? 
        — Пака никаких. Вспаминаем, бля, и чё-та не клеитца.  В те времена суперпопулярной была песня Статус Кво — Ин зе арми нав, которую я находчиво и предложил пацанам.
        — Как раз пад присягу, да, ребята? А штоп никто не дагадался, мы её на руский переведём. Типа — Сейчас ты в армии.
        — О-ба-на! — все широко открыли рты от такого лёгкого решения глобальной проблемы.   
              Я пошел переводить текст, а пацаны сдирали партии, перематывая песню туда-сюда на магнитофоне. Через двадцать минут мы уже вопили ничем не хуже Статус Кво, а под окнами нашей каптёрки собралась небольшая кучка наших первых фанов, которые курили и плевали себе под ноги, вживаясь в роль героя нашего хита.  Меня даже не будили утром — я шел к десяти на репетицию. 
     — Береги голос, — сказал мне Скворцов, — штоб не абасрался на смотре. 
     Я ел двойные порции, масла давали едва не по килограмму, чтобы смазывались голосовые связки. Мысленно я уже видел себя руководителем этого ансамбля вплоть до дембеля, и спокойно засыпал под крик дневального «Рота, атбой!». 
       Было первое мая 1987 года. Поприезжали наши родители, их запустили на территорию учебки, и мы могли фрагментарно наблюдать их через щели в заборе, который отделял наш плац от стадиона, где должен был проходить праздничный концерт. Нас отвели в баню и позволили так долго мыться, будто завтра намечались торги людьми. Ко мне подбежал Скворцов:
      — Быстро беги в музыкалку, трубач забалел — будеш играть на параде. 
     — Кузьма, бери тубу и пашли строицца, — руководитель ткнул мне в руки трубу, размером с Владимирский собор, и я, одев её себе на голову, как факиры обматываются питонами, с подкосившимися коленями, поковылял за оркестром. Это никак не входило в мои планы, я же должен был только петь Статус Кво, а тут ****ская туба нарисовалась. В этой всей истории был лишь один плюс — у тубы все ноты звучат одинаково, приблизительно, как пукает конь. Я когда-то слышал это дело в селе, когда дядька ехал на телеге и собирал у людей молоко, а конь нервно бил копытом и в такт выпускал в атмосферу скомпрессированные дозы пропан-бутана, с характерным ритмичным звуком. Короче, если дуть по теме, то есть стараться пердеть в долю со всеми, то можно было и не опозориться. 
          Мы стали в торжественную шеренгу, наш руководитель раздал всем ноты, махнул рукой, и мы пошли. У всех ноты почему-то нормально держались на специальных зажимах, приделанных к их инструментам, а я свои держал той же рукой, которой и нажимал на клавиши. Ноты постоянно падали мне на нос, и я наступал на ногу кому-то слева, или бил тубой по голове кого-то справа. Я понятия не имел, как в таких условиях можно играть на этом оргазмотворящем инструменте, и с каждым вздохом у меня темнело в глазах. 
          До конца первого марша я понял, что без нот будет не хуже, и незаметно бросил их под ноги оркестру. Начался второй марш, и я из всех сил старался пердеть в первую долю с бубнистом. Меня это начинало забавлять. Я вдувал жизнь в эту выхлопную трубу от искреннего украинского сердца, и мои губы от прилива крови уже начинали напоминать
 
коровьи. Маленький кларнетист, который шёл справа от меня, кривился, будто съел тарелку дерьма, потому что жерло моей трубы упиралось ему прямо в ухо. Думаю, он воспринимал перегрузки большие, чем пилот истребителя, и мысленно уже откладывал деньги на операцию барабанной перепонки. Именно он, гад, и расскажет через три часа командиру роты, что я и туба — вещи несовместные. Но до этого открытия было еще немного времени, я торжественно дул в свой мундштук и вспоминал слова песни, с которой должен был выйти на сцену через час. 
         Наконец, мы прошли последний круг и остановились возле трибуны с начальством. Я чувствовал себя так, как будто сдал ведро крови для жертв Хиросимы. Губы дрожали и теперь уже были величиной с чебурек. Дико хотелось пить и срать. У меня почему-то всегда выход на сцену сопровождался выбросам негативной энергии. Я стоял в заднем ряду, поэтому предприняв шаг назад, оказался в кустах. Все вокруг реяло флагами и транспарантами, один из которых — с надписью «Победим империализм» прикрывал мой отход. Не выпуская тубу из рук, я снял штаны и наложил все нажитое за последние пару дней на муравейник, который был под деревцем, чем поставил крест на многолетней работе его многочисленной семьи. Использовав вместо бумаги лопух, я загнал себе в тело пару колючек чертополоха — в народе их называют орденами, потому что, когда их бросаешь, они прилипают к одежде. И сейчас они тоже прилипли, но с внутренней стороны моих штанов, чем очень украсили моё, и без того многогранное, существование. Я возвратился в строй, и руководитель дал мне знак подойти к сцене. Ноги подкашивались, колючки, словно живые организмы, тёрлись о мою задницу, вынуждая меня манерно вилять. Мы поднялись на помост, группа была в сборе. Ведущий майор объявил наше выступление:
     - На сцене - ансамбль Красназнамённово авиационнава палка, пад управлением старшины Ефимова. Песня — Сейчас ты в армии! Музыка и слова народные!
  На трибунах зааплодировали. Пацаны начали играть известные каждому аккорды, я подошел к микрофону. Когда пришло время вступать, я неожиданно понял, что совсем не помню текста, который переводил в таких муках. Судорожные мысли пронзали голову в разных направлениях, но нужной на подхвате не было. Пацаны во второй раз заиграли проигрыш, потому что после первого я так и не вступил. Это выглядело так, будто самолет второй раз заходил на посадку после неудачной первой попытки, потому что пьяный пилот не рассчитал длину полосы. Я был тем самым пьяным пилотом. После тубы у меня кружилась голова, и по венам бежала обогащенная азотом кровь. На губах собралась пена, во рту пересохло, хотелось плакать и, как ни странно, снова срать. Хоть и пьяный, но все же пилот, я должен был посадить этот самолет, и начал петь. Голосом средним между Джо Кокером и Магомаевым я проорал на собачьем английском языке первый куплет песни, который звучал примерно так:
 
Бейби кейшен ин зе форен ленд,
Анкл сем даз зе бест хи кен юр ин зе арми нау,
Оуоу юр ин зе арми. Нау.
 
Трибуны, как ни странно, всколыхнулись и взревели в экстазе. На скромной сцене армейского смотра играла настоящая рок-группа и пела на правдивом английском актуальный супер-хит. Меня это подбодрило, и второй куплет я начал и закончил теми же словами, что и первый, но, думаю, никто на трибунах об этом даже не догадался. Мы вопили, как Роллинг Стоунз, забыв, что на нас кирзовые сапоги и голубые погоны, а головы — совершено лысые. Мы и не подозревали, что такие же лысые причесоны рокеры начнут носить только через десять лет - в далеком американском селе Сиэттл. Трибуны аплодировали стоя минут десять. Не аплодировала только трибуна с начальством. Там всем коллективом уже делали из Скворцова резиновую женщину, тщательно имея его во все возможные отверстия за то, что по его вине на смотре прозвучала антикоммунистическая пропаганда в виде «песни на вражеском английском языке».
  Меня пообещали отправить на губу после принятия присяги, а ансамбль торжественно окончил свое существование. Всех его участников разогнали с тёплого места по военным частям - дуть в дыры, не столь комфортные, как мундштуки духовых инструментов. Все «рокеры» вспоминали меня незлым словом аж до последнего дня службы, но каждый втихаря гордился своим почином — заиграть рок на тоталитарной сцене советской армии.
   Присяга должна была состояться в тот же день, в три часа. Я увиделся с мамой и папой. В этот момент они выглядели красиво, как никогда. Наверное, я соскучился по ним и, наконец увидел то, чего раньше не замечал. Например, что у мамы появились новые морщинки возле глаз, а у папы - свежие седые пряди щетины на бороде. Я не рассказал им перспектив моего ближайшего армейского будущего. Они похвалили меня за прекрасное выступление, не имея понятия, чем оно мне грозило. Я съел домашнюю котлетку, привезенную мамой за полторы тысячи километров в кастрюльке, старательно замотанной в полотенце, которым я вытирался еще в школе, и нас позвали в штаб.
    Меня тошнило. Губы тряслись, будто у коня, которого на полном ходу рванули за удила. Первые пареньки с автоматами в руках уже читали присягу из приготовленной сержантами папки. Сержанты терпеливо водили пальцем по своему экземпляру, чтобы, не дай Б-г, кто-то из салаг не пропустил какого-то магического слова, и заставляли перечитывать, если были какие-то ошибки. Очередь медленно подходила ко мне, а я медленно отплывал. В глазах потемнело, коровьи губы онемели, ноги подкосились, и я с лязганьем побеждённого Дон Кихота упал на плац, расколачивая вместе с муляжным автоматом все иллюзии Советской Армии.
...Мои глаза открылись. Скворцов бил меня по морде ладонями и брызгал водой из своего рта. Вода отдавала перегаром. Этот перегар не проходил у Скворцова никогда, и, видимо, именно этот запах, не хуже нашатыря, привел меня в чувство. Мама плакала, папа грустно смотрел на своё чадо, которое опозорило семью, потому что не смогло даже по-человечески поклясться Отчизне в верности. Фотографии с присяги всегда присутствовали в дембельських альбомах всех мужиков, обведенные рамочками, цветочками, якорёчками и звёздочками, которые должны были подчеркивать всю серьёзность процесса. У меня такой фотографии НЕТ, как, впрочем, и самого дембельського альбома. Вместо фото я получил запись в армейской истории болезни: «Упал в обморок, принимая присягу на верность Родине».
Мама с папой поехали домой в расстроенных чувствах, а я остался лежать в лазарете и ждать исполнения вердикта, который мне присудили за вражескую английскую песню. С диагнозом «вегетососудистая дистония» в лазаретах лежала половина советской армии. Никто и никогда не мог оспорить этот диагноз, поскольку этот недуг присутствует и у всех здоровых людей, не то что у худющих новобранцев, которых сдувало ветром во время строевых упражнений.
    Прошло пару дней, причём так быстро, словно чья-то рука опрокинула листочки настольного календаря, или случайный ветер из окна небрежно перебрал их своими сухими старческими пальцами. «Пролечив» ремонтными работами, меня, теперь уже здорового и полного сил, отправили обратно. В учебке все шло своим дебильным чередом. Шесть утра - рота, падъём! семь утра - борщ на варёных консервах в столовке,  с восьми до тринадцати - занятия в школе. На каждом занятии мы разбирали одну и ту же схему - на чём работает двигатель Парапелова. До сих пор, хоть убейте, не знаю - на чём работает эта херня. Или это военная тайна, или какая-то сука вырвала страницу, где об этом было написано.
    Одним дебильным утром нас поднял по тревоге пьяный в срачень Скворцов. Он
 
вывел всю роту на плац. В трусах мы, двести парней, выглядели так, словно нас сцапали немцы и предложили два варианта: или расстрелять, или - в попу. Накрапывал приятный весенний дождик. Кто не знает, что такое дождик в три часа утра при плюс семи - пусть попросит кого-нибудь помочиться на него и включить кондиционер...
        Скворцов был дежурным по части.  Кстати, после моего сольного выступления он ходил в наряд через день, а иногда и пару дней подряд. Выпил он немало, поэтому стоять мы собирались долго. Капитан ходил перед нами по плацу, что-то самозабвенно рассказывал, и вдруг сам стянул с себя рубашку, потом штаны и остался в сапогах и трусняке. Те, что стояли ближе, говорили, что тема рассказа была о равенстве военных между собой, мол, и рядовой, и капитан — из одного дерьма лепёшки. Поскакав немного по лужам, Скворцов протрезвел, удивился своему виду и загнал всех обратно.
  Спать уже не хотелось, свежак отогнал сон надолго, и я невольно стал свидетелем группового секса по-армейски. Двести коек начали как-то странно раскачиваться. Почти одновременно их обитатели повернулись на бочок и запустили руки в средний «карман» своих кальсон. Нащупав свирель, поступательными движениями начали приводить её в рабочее состояние. Койки были не из отелей сети Рэдиссон, поэтому я мог слышать нарастающий предательский скрип. Начало акции было похоже на землетрясение, но такое, что трясёт исключительно кровати. Амплитуда колебаний зловеще возрастала. Койки скрипели всё сильнее, и никто уже не скрывал своего участия в возникновении цунами. Если бы в этот момент в нашей казарме был композитор Шнитке, он обязательно выдал бы на-гора ещё одно бессмертное произведение под названием «Танец лежачих флейтистов». Шнитке там не было, но там был я. Мое лицо растянулось в широченной улыбке - симфония поражала. В момент апогея скрипом коек можно было устрашить всю армию Наполеона. Одеяла вдохновенно поднимались и опускались, как Алые   Паруса. Воздух пронизывал запах пота, смешанный с ароматом голландских сырных лавок. Вся рота в две руки шпарила на своих тромбонах, потому что на тот момент свирелями эти инструменты назвать было бы унизительно. Процесс был долгим, так как бойцам Советской Армии в компот наливали БРОМ. Некоторые люди стояли перед дилеммой - продолжать и оторвать, или остановиться и обломаться. Наша рота стала похожей на большую атлантическую регату, а скорее на её модель в закрытом помещении. Койки, как яхты, гнулись чуть ли не до самого пола, черпая воду через борт, каким-то чудом оставаясь на плаву, тем более с экипажами, которые непонятно, как не выпадали в океан. Кульминация наступила где-то через пятнадцать минут - с разных сторон начали доносится звуки, похожие на стоны умирающих после боя. Минутки за три-четыре умерли все. Военное бельё всегда хорошо накрахмалено. Так было, есть и будет.
  С утра рота отклеивала предметы своего нехитрого гардероба от наволочек, простыней и одеял, в зависимости от того, кто куда сделал свой финальный победный залп. Солдаты, под крики сержантов, на полгода дольше прослуживших и обуревших от своей власти над лысыми «духами», бежали кучей тупых коров к туалету, мыть свои причандалы. Я ненавидел эту утреннюю унизительную процедуру, когда ты ковыляешь в кальсонах к очку и крутишь задом, чтобы избежать ударов пряжкой от засранцев-сержантов, которые стоят по обе стороны коридора и не упускают возможности оставить тебе на заднице синяк в виде звезды с серпом и молотом.
  Огромный рязанский пацанчик, которого звали Серёга, не спешил, а неторопливо
замыкал нашу процессию. Он был два метра ростом и килограммов сто двадцать весом.
Природа наделила его лицом без эмоций и силой подъёмного крана. Я рассматривал два
варианта его происхождения: или мама изменила его отцу с бизоном, или просто вышла за
бизона замуж.
Сержантик Рыгачёв как раз был в состоянии эйфории и свистнул Серого по заднице 
своим ремнём. Уже через полсекунды после опрометчивого поступка Рыгалов, как его
 
 
любовно называли в кулуарах, понял всю безысходность своей судьбы. На его лице
быстренько пробежали восемнадцать с половиной лет его недолгой мальчишеской жизни.
Он, как кот из голливудских мультиков, был готов вырыть себе могилку и закопаться,
поставив сверху скромный памятник своего никчемного бытия.
     Серёга остановился, почесал задницу растопыренной ладонью, размером с зонт,
медленно вернулся к Рыгалову и протянул руку, которая скорее напоминала стрелу
башенного крана.
- А ну-ка, дай ремешок, - абсолютно безэмоционально, как питон жертве,
предложил он Рыгачёву отдать кожаный, приобретенный у деда-дембеля за десятку из
сержантской зарплаты, реанимированый атрибут.
- Да ты чё, ваенный, ахренел, што ли, с сєржантам разгавариваеш, смирна! - не
контролируя своего козлиного голоса, подписал себе приговор Рыгалов. В роте стало
тихо, как на Лычаковском кладбище в понедельник утром. Внимание всех было
приковано к эпицентру событий, которые разворачивались и должны были перерасти во
что-то очень важное - кто-то должен был заработать себе серьёзное реноме, а кто-то
должен был его лишиться. С энергией так всегда - откуда-то вытекает, а куда-то должно
затекать. Мы больше любим, когда затекает.
  У Рыгалова было плохое предчувствие. Молодец. Оно его не обмануло. Рука Серёги
плавно подъехала к руке Рыгалова, которая в данном сравнении выглядела, как ручка
Бэби-Борна и почему-то в этот момент хотелось дать ему соску, чтобы он не заплакал.
Огромная клешня рязанской животины сжала Рыгалова за плечо в области ключицы,
нанося ему массовые телесные повреждения. Рыгалов взопрел, и начал вонять, как
скунс. Больше от страха, чем от боли. Ремень выпал из его руки и был подхвачен
левой стрелой гиганта, которая ничем не отличалась от правой. Серёга поплёлся к
своей кровати, вытащил из-под одежды свой дермантиновый «духовский» ремешок и
вновь, небрежно и медленно, приплёлся к Рыгалову, который как загипнотизированная
жертва анаконды, ожидал своей участи. Одной ручищей Серёга загнул сержанта, делая
из его тельца дугу. Никогда в жизни тот столь грациозно не делал «мостик».Серёга
размахнулся дермантиновым ремнём и где-то в  половину своей дурной силы
шлёпнул Рыгалова по жопе звездой. Крика мы не услышали, потому, что мордой
сержантик был сильно прижат к полу. Подозреваю, что от боли он даже присосался к 
кафелю губами, будто резиновым вантусом. Крепко держа своего «наставника» за шею,
Серёга размахнулся еще раз и случайно задел жестью другого сержантика, который стоял
в сторонке и делал вид, что ему это снится. Тот вскрикнул:
      - Ты чё, дурак, я же ничё!
    Эта прекрасная фраза на языке дипломатов звучала бы примерно так: «Считаю
своим долгом довести до вашего сведения, что с нашей стороны не было предпринято
никаких действий, которые могли бы ущемить Вашу Личную Свободу». Но Серый в
дипломатии шарил слабо, и поэтому, не обращая внимания на фразу, которая разбилась
о его голову, как майский жук о лобовое окно автомобиля, сцапал и этого сержанта
за рукав, повернул вокруг оси и выдал ему сокрушительного пинка под сраку.
    Тишина в казарме быстро перерождалась в гул. Каждый из нас хотел быть на месте
Серёги, или хотя бы стать его близким другом, хотя бы на три ближайших месяца учебки
Сержанты понимали, что их опустили, и нужно было восстановить свою власть - тут же, с       этой
этой же секунды. Потому что иначе они будут стирать Серёгины кальсоны и наматывать
портянки на обе его ноги, которыми при необходимости можно было заменить подпоры
для моста Патона.
    Двое из них подскочили к Монстру с разных сторон, но были повержены, как трава
сосной, которую спилила пила лесоруба, двумя гигантскими клешнями Рязанского
Кинг Конга. Я, как дипломированный стоматолог, могу с уверенностью сказать, что у
 
 
этих людей появились серьезные проблемы с прикусом. Рыгалову повезло больше – он не
лез драться к Серому, а тихонько отлёживался под стеной с новой, только что
приобретенной, наколкой на жопе.
   Каждый из новобранцев смотрел на эту историю со стороны, как на съёмки фильма
со Стивеном Сигалом, который всегда стоит на месте, а вокруг летают, как мухи над
кизяком, его обездоленные жертвы. Серый натянул себе поверх огромных армейских
трусов кожаный ремень, который только что отобрал и почесал себя в области
слоновьего хобота, который от внезапного притока адреналина выпирал под трусняком и
просился наружу. Сигнал от хобота дошел, наконец, до головы, и она приняла решение
отнести его сцикануть. Наверное, сержанты ещё никогда в жизни не были так счастливы
от того, что кто-то пошел отлить. Избыток внимания, сконцентрированного на их
скромных лицах последнее время, вернулся к ним разбитыми мордами и синяками на
жопе в виде советской символики. И эта история никогда не вышла наружу, потому, что
никто не был в этом особенно заинтересован. Серый не злоупотреблял своей силой, а
сержанты, в свою очередь, старались не замечать его хрупкую стодвадцатикилограмовую
фигурку.
  В следующий дебильный армейский день я сидел в первом в своей жизни карауле
и ожидал очереди идти на периметр. Караул состоял в следующем: двенадцать человек
по очереди должны были ходить кругами вокруг ржавой цистерны с каким-то щитом
и типа её охранять.От кого? Военная тайна. Мы этого не знали. Не задумывались над этим
и наши начальники, которые нас туда отправляли. Первая группа заступила полчаса назад,
значит, у меня оставалось ещё часа полтора для того, чтобы пострадать какой-то фигнёй.
Я достал листок бумаги и начал писать письмо друзьям в Польшу. Я писал по-польски,
естественно, не имея никакого понятия, что выдаю западным разведкам гиперважную
информацию о том, где расположена наша грёбаная вонючая учебка. Писал что-то про
музон, спрашивал, как у них дела, и как у них, армия такая же безбашенная, как наша, или
нет. Письмо вышло на две страницы из тетрадки в клеточку, которая в карауле служила
туалетной бумагой. Я сложил письмо и спрятал в карман на груди, где по уставу должен
быть военный билет, маму б его туда.
         -После караула куплю конверт и пошлю, - подумал я себе и пошел покемарить.
      В моей группе, которая должна была заступать, был один крендель, откуда-то из
Новгорода, которого звали Коля Путин - не путать с Вовой Путиным, актуальным шефом
государства на востоке. Коля умудрялся так носить форму, будто перед этим туда насрала
корова. Штаны висели на нём, так, словно это были не его ноги и не его штаны, и были
вечно вымазаны всякой дрянью. Казалось, что чувак все свободное время ковырялся в
носу и всё, что мог оттуда достать, вытирал об штаны. Гимнастерка на нём даже не висела, а
а лежала, рукава на локтях были протёрты почти до дыр. Ремень стягивал талию так, что
кишки Коли целый день были жестоко отрезаны от других частей тела - от подъёма и до
отбоя. Очевидцы утверждают, что Коля часто спал одетый, чтобы сэкономить время на
одевание. Колени у него выпирали такими большими куполами, что кроме самих колен,
туда можно было запихнуть ещё пару лотков яиц. Пилотка самого маленького размера,
если бы не уши, накрывала бы его миниатюрную голову аж до подбородка. Два мутных
линзообразных пузыря вместо глаз, маленький нос - писька, рот - щель с неполным
набором почерневших кривых зубов. К комплекту прилагались лёгкая шизофреническая
улыбка и мощная вонь изо рта. В общем, сказать, что Коля Путин был тот еще красавец -
не сказать ничего. Меня передёргивало от самой мысли о том, что когда-то ему выдадут
автомат, и я буду ползать в темноте рядом с этим гидроцефалом.
 
 
       Колю взяли в армию по ошибке, перепутав какие-то бумаги в военкомате. Даже не
учитывая его страшную близорукость. Никого не взволновала его зрительная драма, и
 
 
Коля загремел в армию с линзами, в которые можно было наблюдать процесс деления
клетки...
    Коля Путин стоял в коридоре и ждал команды на выход. А может, это я думал, что он
ждал команды, а на самом деле он стоял, потому, что ему так захотелось. Автомат Коля
держал, направив дуло на людей, которые пили за столом чай. Они были спокойны,
потому что сидели к нему спинами. Я оделся, разводящий - чувак, который разводил нас
по точкам, - чего-то пробубнил под нос, и мы вышли в слякотную подмосковную ночь,
которая мгновенно облизала нас мокрым языком по всему телу, забравшись даже под
одежду. Минут пятнадцать мы топтали болото в направлении той ржавой сучары, вокруг
которой надо было два часа ходить в надежде, что кто-то на неё нападет.
  Двоих пацанов оставили на первых воротах, которые открывали к ней въезд с запада.
Эти ворота были на замке со времён, когда Сальвадор Дали кадрил Гарсиа Лорку на
Пляжах Фигуэроса. Двоих парней оставили возле вышки, на которую им еще нужно было
забраться. Мы с Колей-гидроцефалом были третьей парой, и нас оставили возле
восточных ворот. Через эти ворота можно было выйти на поле, где днём паслись десятка с
три смешных рыжих бурёнок из соседнего села.
  - Коля, ходим вместе, понял? — я попытался сразу взять власть и гарантировать себе
безопасность.
      -Вместе нельзя, я хажу влева, а ты - вправа, -прогундосила куриная головка, зловеще
блеснув в темноте своими диоптриями.
   Мне сразу вспомнились все фильмы Брайана Клеменса, которые шли по двадцать
минут, а потом три недели был понос после каждого резкого звука.
 - Коля, бля, ходим вместе, понял, ты дурак херов!?
  В ответ он потопал своими свинячьими копытцами в противоположном направлении,
игнорируя мои судорожные попытки спасти свою и его сраные жизни. Темнота
проглотила эту недоделанную кучу дерьма и сомкнулась за ней, словно шторка в
районном театре после спектакля о передовых колхозниках. Было слышно только
чавканье его кирзаков по болоту, а потом стихли и они.
   Через поле был виден участок железной дороги Ленинград-Москва, по которой через
пару минут должен был промчаться скорый поезд ЭР-200. Я любил смотреть на него из
темноты. Он всегда как-бы приближал меня к дому, исполненный некоей магической
силы, которой мне в тот момент не хватало. Мысленно я сидел в его кабине и нажимал
на ручки, вглядываясь в лестницу шпал, которая налетала на меня с бешеной скоростью и
ныряла вниз, под электровоз. Он появился из-за леса чётко в 2.12. До него было примерно
два километра, и звук задерживался на пару секунд от изображения. Длинная сосиска со
светящимися окнами и заострёнными носом и хвостом промчала видимый мне участок
пути и исчезла за поворотом. Я любил проматывать потом в памяти эти двадцать секунд,
которые я мог его наблюдать, и смаковать новые и новые мелочи, которые всплывали в
воображении. Иногда казалось, что в окне тамбура я рассмотрел лицо какого-то кадра,
который докуривал стрельнутую у проводника папироску и скалился в темноту только
ему понятной улыбкой. А иногда я был уверен, что видел, как на верхней полочке
теснились двое молодых людей, натягивая на себя непослушное влажное покрывало,
которое соскальзывало с них и падало на старого профессора, который мучился и не мог
заснуть от бушующих сверху эмоций.
 - Стой, кто идиот! — разлетелось в воздухе, смешанное с железным шорохом колёс
поезда, и разбило полёт моих фантазий, как яйцо, что выскальзывает из руки кухарки и
оставляет нескромный след на её махровых зайцах-тапочках.
— Кто идиот! Стой! — автором этой фразы мог быть только Коля, я в этом не
сомневался.
   Вопрос познавательного характера, типа - кто здесь идиот? При условии, что это был
 
 
вопрос. Если же угроза, то, значит, кто-то дал ему понять, что он - идиот, а Коля не очень
с этим соглашался. Пока я упревал в поисках третьей версии закодированной темы, Коля
лежал в болотной жиже и вёл переговоры с кустами, которые зловеще покачивались в
темноте и махали на него своими руками-ветками, реально заставляя подниматься в живот
два известных круглых шарика.
— Стой, стрелять буду, блять, сказал тебе же я, — хаотично складывая в голове слова,
воин пытался параллельно разобраться с перезарядным механизмом карабина Симонова,
размазывая сопли по дулу винтовки и мысленно укоряя себя, глупого, за то, что когда
капитан Скворцов рассказывал, как разбирать и собирать карабин, а также, как из него
стрелять, Коля под партой разглядывал порнушные фотки, которые ему прислал из
Новгорода такой же точно как он, его брат-дебил.  Наконец, задубевшие руки, скорее от
страха, чем от чего-то другого, перезарядили проклятый механизм. 
Коля чихнул, пёрднул и кашлянул одновременно, потянул за спуск, и скорострельный
карабин Симонова харкнул огнём. В сторону кустов полетела бездушная пуля,
размером с гвоздь, которым прибивают рельсы к шпалам, а Колю фигануло прикладом в
ограждение из колючей проволоки, к которому он был обращён сракой.
В кустах что-то шмякнуло, будто из камаза выпал пьяный шофёр. Я, прошитый током
ужаса, не мог сделать и шага. Коля висел на ограде из колючей проволоки кверху
сракой, а очками вниз. Очки запотели, и Коле казалось, что он на небесах. Мутный свет
фонаря, отражаясь в матовой поверхности мокрого стекла, создавал эффект облаков, в
которые он только что влетел. Задница его среагировала по-своему. Ей были чужды
высокие устремления Колиной головы, она не ждала встречи с архангелом Михаилом, а
просто расслабилась и дала на-гора порцию горяченького. А поскольку задница была
сверху, то мармуляда всеми возможными путями шуганула ему по плечам к шее.
Послышались крики и топот солдатских копыт. Завыла сирена, люди с фонариками 
в руках спешили сюда со всех сторон. Я пересилил свой опорно-двигательный механизм и
заставил его двинуться к телу, которое висело на проволоке. Туда же подбежали ещё трое
солдатиков. Подойдя к Коле вплотную, мы в полном ужасе пробовали стащить этого
ворошиловского стрелка с цепких крючков изгороди.
— У нево кровь, бля-нах! — закричал один из спасателей, который подхватил его ближе
к воротнику.
— Застрелился, дурбандос, — с надеждой в голосе протянул второй.
— Ну у нево кравяка и ваняет, — пытаясь разглядеть свою «окровавленную» руку в
свете фонарика, резюмировал первый.
Коля, оказавшись в неизвестных руках, которые ему невозможно было, да и не очень
хотелось, рассмотреть, вежливо ждал встречи с Богом. Именно сейчас ему должно
открыться всё то, что для человечества скрыто ореолом недосказанности и
неисследованности. Сейчас его отправят — или в ад или в рай, или...
- В баню ево, мытца! Абасралась, скотина, — рыкнул сержант, который был главным
нашей группы.
Коля, с нежным выражением лица Йолло Пукки, который собирал на затопленных
островках зайчиков, не хотел возвращаться в реальность. Он мечтал, чтобы его снова
повесили на колючую проволоку и исчезли так же быстро, как и набежали. Струйки
горячего какао начинали охлаждаться и не давали уже такого волшебного эффекта.
- Смирна! Шта случилась, байцы, ёпт? — из темноты, как из бассейна после прыжка с
семиметровой вышки, вынырнула фигура прапорщика Барыкина.
- Путин застрелился! Но промазал и усрался! — ответил сержантик.
- Путин, ка мне! — скомандовал Барыкин. — Быстра! Шагам! Марш!
Колю Путина дружными пинками подтолкнули к прапору на расстояние, где
рецепторы бывалого вояки уже были способны ощутить атмосферные изменения.
 
 
- Стаять, Путин! Ты чё, в самом деле абделался? — Барыкин поморщился от
ароматов, которые накрывали всю окружающую территорию, как пары тяжелого азота.
- Я ему сказал — кто идиот — пару раз сказал, — прогундосил, наконец, Коля. — А он
дальше там, эта, ворочался, и я сказал — стрелять буду, а он там дальше... и я выстрелил.
- Куда, бля, выстрелил, придурок, нах? — Барыкин в предвкушении завтрашних
половых актов, которые должны были состояться с его пожилым потёртым
монокуляром, не особенно радовался, что заступил сегодня дежурным по части.
- В нарушителя, наверна, - Путин оскалился в привычной для него дебильной ухмылке
-  Кто был с ним вместе? - брызгая слюной в темноту, рот Барыкина делал при свете
фонаря странные маленькие салютики. Я почувствовал, что мой молодой монокуляр
также ожидает неспокойный период и сделал шаг вперед.
     -Я, таварищ прапарщик, рядовой Кузьменко!
- Шта видел, расказывай, толька быстра, нах!
Я чуть не начал ему рассказывать про двух студентов на верхней полке купейного вагона, но собрался с мыслями и выдал фразу.
- Мы с Путиным пашли в разные стораны. Слышу, он даёт команды, а патом — выстрел. Я падбежал, а он на заборе висит и уже ваняет.
- Куда стреляла, дура стуероставая ?! — значение слова «стуероставая» мне так и не удалось выяснить, но по тону, которым это было сказано, можно было легко догадаться, что «стуероставая» - значительно круче, чем просто «дура».
 - В кусты стрелял, - выпуская пузыри изо рта прогундосил Коля Путин, - там, где нарушитель сидел.
   Барыкин побледнел. Смертельных случаев в нашей части 21 924 не было со дня штурма Бастилии, и он очень не хотел, чтобы его дежурство перечеркнуло политику мира, которую вела наша учебка и весь Советский Союз. Но в кустах, в двух метрах за его спиной, по всей видимости и логике событий - лежал труп. И слава Богу и конструктору карабина, если Путин его не убил, и труп удрал. Тогда он уже не труп, а живой, и все пройдет круто. Выстрел в воздух - предупредительный — это можно и нужно, нарушитель усрался и убежал. Но если все наоборот — Путин усрался, а нарушитель — труп, который не ходит и лежит мёртвый в кустах?!
Барыкина самого потянуло в туалет. Но наперекор силам природы он вытащил сигарету и сказал:
- Кури, Путин. Все закуривайте, - он протянул пачку с папиросками, которые моментально исчезли со звуком спагетти, которые ребёнок засасывает в рот прямо из тарелки.
Мы молча курили, и как-то никто не хотел, чтобы эта папироса когда-нибудь  докурилась до конца. Потому что там вырисовывался другой конец — такой конкретный и грубый, каким нас всех должны были оттарабанить в различных неспортивных позах. Когда бычок обжёг Барыкину пальцы, он мгновенно пришёл в себя и снова превратился в бравого бывалого вояку.
- За мной, - скомандовал он голосом Чингисхана и рванул в кусты, которые Коля расстрелял пятнадцать минут назад. Разгребая кусты своими руками, которые за всю жизнь не сделали ничего полезного, кроме как воровать в армии одежду и харчи, Барыкин ломанулся, как лось, убегающий от большой охоты короля Стаха, так, что можно было разглядеть в темноте 43 размер, выбитый на подошвах его кирзаков. Мы повалили за ним.
 - Фу ты, ёпта! Байцы, ка мне!  - на протяжении этой короткой фразы Барыкин успел дважды дать крутейшего «петуха» - так кричат семиклассники, когда переживают нестабильный период поллюций и ломки голоса.
      - Карова, нах, убитая прямым пападанием в область галавнова мозга, - познакомил
 
 
он нас с диагнозом, и все увидели бедное животное, которая бессмысленно закончила своё существование на территории нашего военного объекта с дыркой в голове, размером с рублёвую монету.
 Далее события разворачивались с чёткой армейской логикой. Колю Путина отправили в отпуск домой - «за чёткое несение караульной службы, действия по уставу и меткую прицельную стрельбу». Прапор Барыкин получил 100 рублей премии, которые в тот же вечер промантулил в офицерской столовке, молясь за Николая своему коммунистическому богу. Нам всем сказали равняться на рядового Путина, на что мы, понятное дело, забили, потому, что тогда всей роте пришлось бы выглядеть, как пациентам новгородского института психиатрии.
 Сам Путин через месяц приехал из дому и повторил свой уставный поступок - во время караула он застрелил ещё одну корову того же деда, а его самого загнал на сосну. Но в этот раз он поехал на гауптвахту, где и повесился, бедолага, на своем ремне - с головой у него все-таки было очень нехорошо. Меня, слава Господу, в те страшные времена уже близко не было — начался этап ЛАФЫ, но об этом — далее!
3
Если бы я знал, как пройдут мои следующие армейские полтора года, то попросился бы туда сразу после детского садика. Но поскольку Нострадамус во мне уже давно не находился, то всё тащилось своим вялым чередом. Обстоятельства сложились так, что командование военного госпиталя попросило командование моей авиашколы, извините за тавтологию, командировать меня каждые сто дней к ним в командировку. Мои командиры с радостью сдыхались бы от меня совсем, но военный советский закон не предусмотрел места для младшего авиационного специалиста среди персонала госпиталя. И поэтому, будучи приписанным к своей учебке, я раз в сто дней возвращался в неё за новой командировкой, а впоследствии - мне её привозили прямо туда, учитывая мой постоянно растущий профессиональный статус.
Первый день в госпитале был совершенно обычным первым днём — я знакомился с окрестностями и персоналом. Моя теперешняя хата была вытянута вдоль реки Волги и отделена от нее примитивным военным бетонным забором, каким обычно в совке отгораживали солдат от гражданских людей. Территория госпиталя начиналась еще на воле - зданием администрации - и бегать туда было за счастье, потому что ты каждый раз был вынужден проходить через КПП, следовательно дышал воздухом свободы. А еще на углу стоял магазин «Овощи и Фрукты», в который, кроме кабачковой икры, с черным двухсантиметровим осадком под металлической крышкой, и водки, которую бадяжили, видимо, прямо тут же - в подвале этого магазинчика - лет сорок ничего не завозили.
 Кабачковая икра в армии - почти то же самое, что на свободе - икра красная. Воины по-разному подходили к поеданию этого деликатеса. Одни мазали на хлеб, другие - макали хлеб в неё, а третьи хлебом не заморачивались - они пили её прямо из банки, а затем в неизменном виде отдавали её назад, природе, в госпитальных чащах. Поэтому по тем кустам ходить не стоило. Икра была дешёвая, солдаты её любили.
По территории госпиталя трижды в день ездили рикши - два солдатика в тапочках и коричневых солдатских халатах с зелеными лацканами, независимо от погодных условий таскали тележки с пищей. Кухня была централизованная, а развозить нужно было по отделениям - разбросанным по всей территории двухэтажным домикам. Для этой темы выбирали, как правило двоих - одного дауна и одного штрафника. Тот, кто проштрафился, обычно плёлся сзади, разглядывая тучи тёлочек, которые прибегали помочь солдатикам скоротать в кустах тягучее армейское время, а даун - с вытаращенными от напряжения глазами и вздувшимися венами на шее, тянул эту херь соло, то есть один. А уже возле отделения штрафничок отталкивал дауна плечиком, делал два шага под окном
 
 
начальника, кашлял, чтобы на него обратили внимание — начальник смотрел — прощал штрафнику, а дауну давал то, что на английском красиво называется — pussy.
 
 
 
    ПАШТЕТ. Какие ассоциации возникают после этого слова? Банка, напиханная
перемолотым ливером с кучей кошачьих, мышиных и, простите, собачьих косточек,
кишечек, лапочек, коготков, местами даже  шёрсточки (на этом месте мы с сожалением
прощаемся с менее выносливыми читателями и едем дальше), хребтиков, мозжечков,
желудочков, хвостиков - то есть, всего того, что когда-то удалось отскоблить от асфальта.
Теперь к этой банке добавляем погоны ефрейтора, причёску Форреста Гампа,
военный билет, где написано «Павлов Сергей Владимирович, фирменную улыбку,
что съехала в сторону, как-будто зацепилась правой щекой за вешалку, две дистрофичные
ноги, похожие на две ножки от стула сторожинецкой мебельной фабрики, и две руки, как
у матроса Папая. И так, очень аккуратно, в пару приёмов, мы перешли от паштета
неживого к Паштету-москвичу, моему армейскому другану. Он появится здесь чуть позже,
а пока я ознакомлю вас с действующими лицами нашего кордебалета.
  А, еще одно - если кто-то ещё ждёт от этой книги страшных историй об
издевательствах, насилии, обрезании, пытках старыми солдатами молодых — до свидания,
уважаемые. Ни одно из вышеупомянутых слов не повторится ни разу до финального
свистка! Мы - за мир! Собственно с такой надписью старинная, со времен Крещения Руси,
вылинявшая тряпка висела в неврологии над входной дверью.
— Какая, бля, неврология? — слышу недовольный голос слушателя с третьего ряда.
— А такая! Кто служил в авиации, кто — в стройбате, а я — в неврологии!
Калининский Ордена Красного Артёмовского Полусладкого военный госпиталь был
моим нескучным комфортным домом 20 месяцев службы. Я не косил, не ссал под себя
на матрас, не сдавал кал в коробке из-под обуви, не глотал гвозди - я просто рухнул в
обморок во время принятия присяги. А такие ценные для страны кадры никто не
собирался расточать. Советское командование было настолько дальновидным, что
видело в моей перспективе воина действующей армии одни лишь катастрофы, поэтому
меня решили отправить в КОКАП — чтобы ребёнок был поближе к таблеткам
валидола и палатам интенсивной терапии, а не к красной кнопке запуска стратегических
ракет. А также — ближе к отдельной расе советского общества, не воспетой в песнях и в
кино - расы людей, которые силой своего интеллекта, находясь на службе в армии, в ней
не служили. Они косили!
      КОСИЛЬЩИКИ! Это была элита армейского общества - лучшие в стране художники, строители, музыканты, космонавты, астронавты, то есть богема, а ещё узбеки, таджики, армяне, грузины и один эстонец, которые не хотели отдавать армии два собственных года, и придумывали самые фантастические способы, чтобы этого избежать. А я им активно помогал!
- Атделение, к бою! - закричал дневальный, который, как правило, спал на входе в неврологию в тапочках на босу ногу.
Наш босс - Борис Борисович Адамов-Яблоков - бросил в него фонендоскопом и тоном воспитанника института толерантного вокала сказал:
-  Ну какой к бою, какой к бою, Нефритов?!
    - Я - Нефёдов, - обиженно ответил дневальный, почёсывая область паха, пораженную металлической трубкой.
— Теперь будешь Нефритов. Зови Зою Алексеевну, быстро, бальнова везут с припадком.
  Зоя Алексеевна - старая дева, которая со спины вызвала искромётнейшие фантазии у
 
 
мужской половины не только госпиталя, но и целого города. Но, если несчастье заставляло вас увидеть фасад, то о применении своих органов почкования вы забывали моментально и долго еще не помнили место, где они у вас висят. В СССР не хватало в
те времена брома для успокоения бурного потенциала советских воинов, и поэтому таких
особ брали на работу очень охотно. Итак, сзади Зое Алексеевне было лет 25-30, но
спереди - над этим вопросом по сей день мучается кафедра института палеонтологии в Кливленде, штат Огайо.
 -Так, так, так - противным электронным голосом застучала каблуками по полу ординаторской Зося - так мы называли её между собой, любя-ненавидя.
 -Прапустите, солдатики, меня вперёд - проталкивалась она между пацанами в синих халатах и кирзовых тапочках, как Суворов с пушками через Альпы. Пацаны падали на пол, как молоденькие деревца после наезда ЗИЛа, гружёного песком, а Зося уже подбиралась к каталке и выкладывала свою грудь на здоровенного дядю, изо рта которого лилась пена, как на дискотеке Армагеддон в Ужгороде.
 - Так, так, так - эпилептический синдром, - закусив значительно губу, она выдала чёткий диагноз.
Рот новоприбывшего напоминал улыбку коня со скульптуры Мышкина «Радостный конь», выставленную в картинной галерее Женевской академии искусств имени Чкалова. Зубы верхней челюсти никогда в жизни не прикрывались верхней губой. Верхняя губа, при этом, лишённая своей естественной функции, просто мотылялась, как не туда пришитый рукав. Между нижними и верхними зубами могла бы поместиться табуретка, таким было хозяйское отверстие, но в данный момент фиг ты что туда пропихнёшь, потому что оттуда непрерывным потоком валила пена. ББ, так звали мы между собой босса, подбежал и впихнул больному в рот какую-то фигню, замотанную в тряпочку, чтобы тот не проглотил язык. Больной крякнул, брызнул пеной Борисовичу на галстук и перекусил эту фигню вместе с тряпочкой и пальцем нашего босса. Ну, палец он не откусил, но грызанул чутка.
- Барис Барисыч, а он вас укусил, — не без удовольствия заскулила Зося. - Эта же теперь 50 уколов в живот, да? — непонятно для чего, лежа грудью на волосатых джунглях пациента, пищала она, а задницу свою отставила совершенно неестественным способом, чтобы ею могла любоваться максимально широкая аудитория.
- У меня прививка от бешенства - сказал ББ, пробуя засунуть больному в рот футляр от своих очков, но затем, немного удивленно покрутив его в руках, сунул себе в карман.
   Дядя тем временем начал дико трястись на каталке. Думаю, спокойными в этой ситуации остались бы только жители Камчатки и села Коты Яворивского района. Ни одних, ни вторых в списке присутствующих не было, поэтому перепугались абсолютно все. Такого буйного припадка у нас не было никогда. Зосю трясло вместе с её сиськами так, что если бы там было молоко, то за две минуты из него вышла бы афигенная сметана. Губы у Зоси постоянно были намазаны какой-то дикой помадой, которую отмыть можно было только ацетоном, или огнемётом. От страшной вибрации на теле пациента, рот и вороний нос старшей медсестры утонули в камышовых зарослях его груди, и через секунду отмывать помаду стало уже его проблемой. На его грудь как будто настрогали бурячок. Кто хоть раз был на западноукраинской свадьбе, должен знать, как это выглядит. По этой строганине и мотылялась фейсом Зося, делая себе соответствующий мейкап. Но она была преданным медиком, она обожала быть в гуще событий, и даже когда брала кому-то кровь из вены, то любила и себе плеснуть для шарма красненьким на халат и лицо.
- Хватайте его за руки, салдатики, - кричала Зося, растянувшись на бурячковой строганине и размахивая задницей, как флагом, в разные стороны.
    Двое пацанов ринулись на припадочного, будто он был должен им сто тысяч, и
 
 
повисли на его лапах, а остальные переглянулись и ждали, что будет дальше. Такие ситуации были обыденными для нашего дома: кто-то при смерти, а всем похер - лишь бы поржать. Армия, селяви. Так и на этот раз, за спинами спасательной бригады толкалось с десяток человек - в основном солдатики-таджики, которым каждый такой эпизод заменял поход в цирк. За ними совершенно спокойно сидели трое офицеров, которые уже третью
неделю не могли доиграть партию в преферанс, потому что в бардаке всегда терялся блокнот, где писали счет.
— Андрей, Андрюш, беги сюда, неси магнезию, — так почтительно обращался ко мне во всём мире один только Босс. Я уважал и любил этого человека, который поменял правила в советской армии для того, чтобы продлить мое счастливое и довольно затянувшееся детство.
Я в это время сидел на кухне рядом и точил нож. Никогда этого не делал и решил раз попробовать, а тут - опять облом. Я бросил нож на плитку, выбежал в коридор и погнал в процедурную, за магнезией и шприцом. Набрав 20 кубиков этого зла, я протиснулся к больному. Выбросы пены сопровождались хрипением и кусанием армейского грубого одеяла, которое Зося умудрилась запихнуть ему в хавальник.
- Паверните бальнова, штоп к жопе падабратца, - стараясь максимально использовать медицинскую терминологию и этику, скомандовал я. Магнезия была популярным препаратом в армии, потому что могла успокоить любой припадок одной лишь страшной болью от самого укола. Если, допустим, человек косил, и припадок был тщательно заучен по учебнику неврологии, то после укола, секунды через две - больной раскалывался. Этот способ в науке называется методом Обоссалова-Коленкина.Я не был сторонником этих знаменитых нейроаналитиков, поэтому, заполучив от Боженьки и ББ легкую армейскую долю, пытался сделать её более лёгкой для окружающих. Но здесь все выглядело настолько реально, что сомнений в правильности применения именно этого чудо-препарата у меня не возникло.
   Офицеры, которые подбежали на команду ББ, перевернули больного на пол-оборота, словно коленвал старого мотоцикла. Я обошел всю эту картину сбоку, левой рукой спустил ему труханы, а правой замахнулся для удара шприцом. В этот миг я напоминал Синдбада, который метит циклопу в его единственный глаз своей саблей. На меня так же зловеще смотрело черное «око» пациента, только в отличие от его кинематографического аналога оно могло еще и пёрднуть отважному Синдбаду прямо в лицо. Но Рома, так звали больного, поступил иначе. Он напрягся, выгнулся мостиком и, сделав пару пружинящих движений, сбросил с себя весь тюнинг - Зосю, двух таджиков на руках и офицерию. И тут закричал дневальный:
- Барис Барисыч - вас к начмеду!
- Иду, иду, Нефритов, — с радостью в глазах ответил ББ и бросил на ходу - Доведёте до конца - заведите историю болезни, я скоро буду.
      Это была типичная ситуация для нашего телесериала. ББ любил сдрыснуть в самый ответственный момент. И, в принципе, для таких ситуаций он меня сюда и отправил. То на охоту, то на рыбу, то на тёлы выберется наш ББ, а подневольный Андрей Викторович - тут как тут, готовый прикрыть грешный тыл. В момент, когда за ним закрылась входная дверь, я заметил некоторую рокировку в ситуации. Зося валялась на полу и поправляла чепчик, глядя в свое страшное отражение в никелированной ножке кровати. Все персонажи, которые до того были на Роме, в полном хаосе лежали на полу. А я почему-то сидел прямо сверху на нём и стал единственным свидетелем чуда — припадочный заговорил. Сквозь пену и судороги я услышал: «Братан, не дай Бог уколеш...». Конец фразы потерялся в пространстве, потому что подоспели зеваки, и Ромчик опять зажевал одеяло и начал хрипеть еще страшнее. А я снова замахнулся шприцем и вогнал его в
матрас в миллиметре от его наиволосатейшей в мире Серлионы. Он был мохнатым весь,
 
 
но ОНА! Чтобы пробудить ваше воображение, я скажу, что ОНА была похожа на Пушкина! Реальный Пушкин — не только стихи сочиняет, а срёт, как говорил Ваня Кобик из ПТУ № 65.
       Для тех, кто подглядывал за процессом, мой фокус был невидимым. Главное было закончить до того, как встанет Зося, потому что с ней бы такое не прошло. Зося была уже на подходе, и я, повернув в матрасе иглу, направил струю в область противоположную Пушкину, скажем, в область Гоголя, сильным давлением опустошил и вытащил шприц. Зося поравнялась со мной. Она напоминала чувиху, на которую рыгнул жираф.
- Как бальной, Андрей? - меня она никогда не баловала нежностями, потому что я никак не вступал в клуб любителей старой конины.
- Норма, Зоя Алексеевна, ща придёт в себя, вот только описялся чуток, — ткнул я шприцем на результаты своего фокуса с матрасом.
На синих брюках Ромы Мордуховича расходилась огромное пятно, вызванное 20 кубиками разлитой на них магнезии, и мое счастье, что Зося была не в настроении проверить на нюх правдивость показаний. Она, как всегда, тряхнула головой, оставляя на полу немного перхоти и тырсы и пошла принимать душ, а мы с пацанами откатили каталку с Ромой в ординаторскую.
 Из дверей шестой палаты для высоких чинов вышел старый маразматичный дед,-  полковник в отставке - Антон Гаврилыч. Поняв, что опять пропустил самое интересное, Гаврилыч плюнул на спину узбеку, который проходил мимо, и почапал назад.
В ординаторской сидела Наталья Николаевна, она же Спица. На первый взгляд складывалось впечатление, что все природные процессы остановили работу над её печальным образом еще где-то в третьем классе средней школы, а продолжала расти только жопа. Ее детское личико всегда имело выражение растерянности и лёгкой неудовлетворённости от всего, что её окружало. Спица была вольнонаёмным работником нашего госпиталя, как и Зося, и еще с полсотни персонажей, которые впоследствии появятся в нашей истории. Как правило, это были или люди, которые скучали без постоянного характерного запаха кирзовых сапог и портянок, или специалисты, которых выперли нафиг из гражданских заведений за профнепригодность. Спица принадлежала к какой-то отдельной категории приглашенных извне людей. Скорее всего, в этом было что-то личное. Она закамуфлировано искала ПРИНЦА. Ведь через наш нервный дом нередко проходили люди не только неуравновешенные психически, но и наделёные незаурядной красотой тела. Так, и на этот раз в первой палате жил сержант Витя Колокольчиков. Он прижал себе на учениях яичко, когда преодолевал полосу препятствий, и мудрый медбрат отправил его к нам, рисуя в своей голове сложную схему взаимосвязи яйца с целой нервной системой. Витя принимал одну единственную таблетку - Аминалон. Её давали всем с неопределённым диагнозом. Короче - такая универсальная пилюля и от яйца, и от головы. Ещё - его со дня на день обещали отправить строить забор между Волгой и госпиталем, через который народ постоянно валил в самоволку.
 Витя уже не впервые посещал наш госпиталь, успел за это время наплести сетку разнообразных интриг и интрижек почти со всем женским персоналом, и поэтому по нему плакали фактически все молодые медсестры, Спица, и, конечно, Зося. Правда, Зося, понимая всю утопичность амурной связи старой ондатры и молодого коня, довольствовалась в основном томными косяками, которыми она регулярно осыпала Виктора.
  Спица жила иллюзорно и поэтому позволяла себе даже рукоприкладство. Она по нескольку раз в день вызывала Колокольчикова к себе в ординаторскую и заставляла его в костюме Адама телепать хозяйством у неё перед носом - якобы в поисках положительной
 
 
динамики лечения. При этом она поглаживала, похлопывала и пощипывала Витю по всем его выпуклостям, закатывая глаза и похотливо сверкая белками. Спицины иллюзии не знали, что в хит-параде Виктора Григорьевича она присутствовала только в номинации «Восковая фигура года», а его звериные инстинкты были направлены исключительно в сторону старшей медсестры реанимации - Марты, которая гордо занимала первенство в  номинации «Ездовая лошадь».
    По Марте плакал немецкий кинематограф, а она плакала по нему, постоянно шлифуя своё мастерство со всем персоналом госпиталя. К Колокольчикову у Марты было двоякое отношение - её глаза хотели, а разум никак не мог променять его на двух армян — Армена и Аваза, которые исправно занимались с ней фитнесом даже после того, как Армен сломал ногу, неудачно меняя позицию, потому что скакал по лестнице со спущенными штанами.  Очевидцы до сих пор не могут рассказывать эту историю без волнения...
      Вдаваясь в такие интимные подробности, я хотел передать многогранность госпитальной жизни — там все было иначе, чем кто либо мог себе представить.
      ББ - мой добрый наставник и друг - оборудовал свой кабинет в духе картин Рубенса, чтобы человек, который попадает туда по неизвестным причинам, сразу эти причины начинал осознавать.  Борисыч не был ****уном, он был высокого полета любоедом, что расшифровывается двояко - он ел любовь и ел любимое. Все молодые медсестры, которые нанимались на работу, проходили специфический тест. ББ обязательно задерживался на работе в день первого дежурства жертвы, дождавшись тишины в отделении, он выглядывал из своего логова, поблёскивая линзами, выныривал из-за двери в поисках дежурной, а отыскав, приказывал принести историю болезни какого-нибудь дятла, который уже не лечился, а просто жил у нас годами. Сестрёнка, ничего не подозревая, заходила в кабинет, и там история разыгрывалась в двух вариантах -5 минут или 10 минут. Боря был мастер коротких дистанций, чем чрезвычайно гордился. Потом снова открывались двери, выглядывал Борисыч в запотевших линзах, а за ним, стыдливо опустив голову и теряя бумажки из истории болезни дятла, с чепчиком или трусами в кармане халата, выбегала сестричка.
  Впрочем, Борисыч был единственным чуваком, которого не интересовала личность Марты. В своей пещере он перемучил многих персонажей, но ни разу даже глазом не повел в ее сторону. Профессор Немогаев Оглы, известный таджикский сексо - и порнопатолог, защитил по этой теме кандидатскую и докторскую, и тихонько сошёл с ума, так и не отыскав действительной причины.
...Было тихое летнее утро, я сидел в ординаторской и собирал анамнез у туркменского бойца, которого в части побили узбеки. Велика и могущественна наша держава, думал я, как гармонично уживаются в ней разные народы и касты.
 Анамнез я собирал довольно однобоко, потому что на все мои вопросы туркмен отвечал или по-туркменски, или матом. Я никогда не был проповедником украино-туркменской дружбы, поэтому не стал морочить нам обоим мозоли в голове и отпустил его на свободу, а сам вышел на двор.
   Возле входа в отделение стояла чудная беседочка, похожая на ту, в которой няня Арина Родионовна читала сказки маленькому Саше Пушкину. Однако, наша беседка могла бы поведать более взрослые рассказы. Я вкусно закурил и увидел в окне Спицу, которая с видом заспиртованной анаконды провожала глазами Витю, а скорее Витин зад, на работу - строить забор. За спиной зашумело, и в беседку ввалился Рома Мордухович, на нижней губе которого своей жизнью жила папироска. Вообще, Рома очень напоминал Адриано Челентано, которого надули через трубочку. Один в один, только в масштабе 1:3. Рома дышал через нос так надрывно, словно заодно перекачивал газ из Тюмени в Румынию, и поэтому его приход всегда предварялся характерным свистом.
 
 
- Слышал, кино привезли, Палёт над гнездом кукушки, пайдём? - спросил он меня. При
этом папироска на губе Ромы даже не шелохнулась, так как не принимала участия в процессе словообразования.
- Давай, - окрылённо ответил я и цвиркнул слюной на воробья, который пробовал склюнуть маленького жучка на перилах. Жучок, очевидно, понял, что жизнь только началась, улыбнулся мне, показал заплёванной птице фак, и залез в щёлку в поисках
выхода в иное, более демократичное, измерение.
- Завтра мама приедет, привезёт чё-нить, — Рома безучастно смотрел на забор, за которым бушевала жизнь города Калинина: ползали трамваи, тарахтели троллейбусы, бегали взад-вперёд люди, не обращая внимания на нас за забором. Этот самый заборчик, в верхней его части, периодически смазывался солидолом, смешанным с горчицей - для облегчения выявления нарушителей внутреннего режима. Офицерские госпитальные костюмы очень подходили к сценическим образам группы Браво, их частенько использовали для походов в город. Нам казалось, что в стильном пиджачке с лацканами мы сольёмся с народом. Город был иного мнения и часто мстил нам за это.
    - Мама сама приедет? — спросил я и попытался вновь попасть в воробья.
-  Нет, с папой, но он будет ждать в машине, - Рома еще больше оттопырил нижнюю губу, и папироска уже почти жгла мох на его груди.
Я не стал выяснять, почему папа останется в машине. Семья Мордуховичей и так была для меня загадкой на уровне Тунгусского метеорита. Мама - министр бытовой отрасли, папа руководил в Москве какой-то очень серьёзно-стратегической конторой, а Рому просто взяли и отправили служить в армию. Он был обижен на родителей и каждую неделю требовал себе какие-то невероятные подарки, которые они должны были ему привезти. Если бы среднестатистический гражданин Советского Союза увидел передачу от Роминой мамы, он бы застрелился на месте, подумав, что проморгал приход коммунизма. Ромчик «служил» уже год, и ровно столько же терроризировал родителей за их неосознанный поступок. Мы ждали передачу с нетерпением, учитывая и то, что после неё харчеваться в столовке было  преступлением против собственного организма
   - Андрей, зайдите  в ардинатарскую, — прорезал воздух противный скрип голосовых 
связок Спицы.
- Иду, Натальникалана, - ответил я настолько быстро, что проглотил половину её имени.
- Возьми чистый бланк и пайди в приёмное за пациентом, только што пазванили
аттуда, - протянула она мне папочку истории болезни, и я заметил, что ко всем её
красотам добавились еще и усы, которых до того я не замечал.
- Бегу, - крикнул я уже на ходу. Своим последним открытием я тут же поделился с
Ромой Мордуховичем. Он начал ржать - вот, именно так, как ржут кони, а я, наконец,
понял сленговое значение этого слова, и точно знаю, что за его появление в широкой
разговорной речи человечество благодарно исключительно Мордуховичу. Рома зашёлся и
ржал минуты две, пока кто-то из офицеров не заметил и не припахал его к работе, чтобы
дурь в голову не бралась. Я в этот момент уже подходил к КПП, где разместилось
приёмное отделение и встретил известный нам армянский дуэт в беленьких носочках, что и
и отличало их от остального населения. Они пихали тачку с едой, точнее, пихали ее два
лысых пацанчика, а Армен и Аваз двигались неспешной походкой три метра сзади и на
армянском смаковали вчерашний поход к Марте: «Ай шмарат канаш ай шамас Марта,
пистис да?!» -некоторые слова, благодаря интернациональности Отечества, выпадали из
языкового контекста и были более понятны, чем другие.
Мы поровнялись и пожали руки. Грабли у этих двоих были такие, будто к ним
подсоединили шланги высокого давления от экскаватора, и вся сила гидравлики
передалась  пальцам.
- Слюшяй, Андрей, чего у тебя рука тонкая, а? - Армен всегда задавал мне один
 
 
и тот же вопрос, я расценивал его, как комплимент, и не отвечал, а он не ждал ответа.
Армян устраивали в госпиталь чётко раз в году, чтобы делать ремонты. Лучших, чем они, 
в этой сфере не было никого. Поэтому чуваки знали - три месяца им ничто не угрожает.
Они жили в свое удовольствие. И между тем, неспешно делали ремонт, причем так, чтобы
через год самим же и переделывать.
 Я прошел дальше, а из магазина выглянула продавщица Люда с лицом, как у Наф-Нафа
    - Андрюш, ББ у себя?
- Да, Люд, а што?
- Скажи, я ему достала лечо, - так, будто выдала тайну племени майя, вкрадчиво
сказала Люда и исчезла в норе. Я прекрасно знал мотивацию. Люда давно набивалась на
аудиенцию к Борисычу, а его оперативная память была занята молодой медсестрой,
которую он ещё не успел примостить на свою корягу справедливости, поэтому Люда,
а также весь военторг в её лице, страдали каждый по-своему.
 Я открыл дверь приёмного, и ухо уловило нетипичные для него звуки, подобные игре
на электронных барабанах, воспроизводимой ртом.
- Тф, чу, тф, тф, тф-ту, ча, ту-тф...
В стройбатовской форме на кушетке сидел пацанчик, который явно выбивался из
общего сонма людей, которые на эту кушетку попадали. Приёмная сестра записывала
что-то в журнал и, не поднимая глаз, кивнула на него:
 - Неврология, забирай.
 - Паштет,  - промурлыкал этот штымп себе под нос, и продолжил ртом воспроизводить
звуки ритм  -машинки. Я не понял, что за паштет, однако направление нашей деятельности
предусматривало нестыковочки в общении с пациентами  - я привык, меня это уже не
удивляло.
 - Маус, - ещё раз мурлыкнул он, и затрещал ртом сольник из песни Херби Хэнкока,
под которую в то время вся страна танцевала брейк. Родная душа, подумал я, хоть и шизик.., в этом я был убежден однозначно.
 - Павлов Сергей, кароче, называй меня как хош, - наконец хоть как-то по-человечески
заговорил Паштет, ибо это был он, герой нашего времени и нашей книжечки.
 - Пашли за мной, я Кузьма, Андрей, называй как хош,- ответил я в том же стиле,
и мы поплелись по симпатичным госпитальным аллейкам.
 - Я - человек из хип-хопа, - снова отозвался Паштет, - я читаю рэп, иногда хажу
босиком по Москве.
    Больное существо, промелькнуло у меня в голове  и вместе с тем возникла
уверенность в том, что следующие полтора года будут для меня отнюдь не грустными.
   Паштет оказался мощным художником. Правда, круто он рисовал только мышей, а
остальное у него получалось, как у всех. Но для армии достаточно было и мыши, поэтому
его приписали к клубу писать плакатным пером коммунистические слоганы. Я зашел к
Серому под вечер, он как раз был занят по уши своим первым шедевром: «Слава
Комунисичкой Парты и Совецкому Союза!».
    Кстати, смешным был не факт написания Паштетом элементарной фразы с
несколькими ошибками, намного смешнее было то, что плакат провисел в этом виде аж
до моего дембеля, и никто не обратил на него внимания. Я не выделялся из толпы, и,
посмотрев в упор на работу, которая в ширину занимала четыре метра, сказал:
        «Круто, чувак!».
    Довольно трудно раздуплиться в грамматике перед полотном площадью с
Бердичевский  район. Ты лазишь по нему, как букашка на аэродроме, буква от буквы
отстоят на каких-то гигантских расстояниях. К тому же, потом плакат висел перед входом
в кожвенотделение, где правил бал Виктор Брониславович, который не относился к
настоящим строителям коммунистического будущего. Ему было плевать на эту
грамматику. Виктор Брониславович был одновременно и старшим медбратом, и просто
 
 
отцом всех несчастных, которые попадали под его юрисдикцию. Все имеющиеся
симптомы он лечил одним способом: если  на теле имела место сыпь, герпес, лишай, вы
слышали один ответ - Абасци!
Если же задание казалось вам невозможным по физиологическим причинам, вы слышали
  - Пускай кто-то абасцит! Всё! Других методов лечения у Брониславовича просто
НЕ СУЩЕСТВОВАЛО. У меня порой складывалось впечатление, что он это «Абасци!»
говорит подсознательно, независимо от ситуации, просто - слово паразит, как многие те,
кто использует: «знаешь», или «типа». Мне нравился этот старший медбрат. Я виделся с
ним нечасто, но когда приходил по работе  - приводил какого-то несчастного с
сопутствующей болячкой, зачастую в области кудрявости Андромеды, чтобы тот,
преисполненный надежды на быстрое спасение, услышал в ответ одно вышеупомянутое
слово - то всегда чувствовал какой-то странный комфорт от пребывания рядом.Маленький,
шустрый, Брониславович идеально подходил под описание педофила, какими их обычно
изображают в дешёвых детективных романах. Его лицо постоянно дёргалось, глаза нервно выискивали очередную
жертву. Он смотрел на людей так, будто хотел заглянуть им под бельё, хотя это,
наверное, было правдой, ведь, благодаря своей профессии, он заставлял мужиков
снимать трусы чаще, чем Ющенко говорил фразу «Слава Украине!». Несмотря на
это, он с неподдельным интересом всегда рассматривал то, что оттуда выпадало или
выглядывало.
— Ого! Чего это Геннадий твой хмурый севодня, — любовно разглядывая ужик одного
солдатика, почти вплотную, нос к носу, так сказать, Брониславович наделил его
человеческим именем. Иногда он давал этому органу вычурные названия, в зависимости
от того, какие ассоциации у него при этом возникали: «Спрячь Креветку,
побрей Антона, зашкурь Енота, достань Котовскаво». Фантазия была родной сестрой
Брониславовича, причем исключительно в этом ракурсе, ибо для остальных
случаев он был совершенно конкретен  и немногословен — Абасци!
Я удалился от основной линии повествования,обрисовывая портрет Брониславовича, чтобы он как-то достойно появился в следующем эпизоде нашей притчи. Паштет, дописав свою ересь на полотне, которым
можно было накрыть дарницкий вокзал потащил меня помочь развесить его над
входом в царство старшего медбрата. Мы принесли его под кабинет, и я постучал:
 
        Да, Да -  послышался хорошо знакомый мне голос.
— Виктор Брониславович, мы здесь плакат принесли — сказал я из-за двери.
— На хер мне халат, заходи, — было слышно, что Брониславович занят чем-то важным.
Я крутанул ручку, и мы впёрлись с рулоном красной ткани, в который можно было замотать слона. Перед медбратом, как я себе и представлял, фасадом к метру, а задом к нам, стоял маленький узбек со спущенными до самого пола штанами и труселями. Брониславович зачарованно рассматривал его хруща, и приговаривал:
— Ты Горбатово давно гулял?
— Какома Гарбатама? — узбек пробовал пробиться через стену языковых неудобств.
— Ну, Ишака давно кормил?
 Паштет стоял и спокойно разглядывал задницу узбека, словно перед ним стоял новый Бентли.
— Ишак дома, Узбекастана, — стыдливо улыбаясь, ответил Камиль, ибо так звали это бесштанное чудо.
— Я гаварю, Змеёныша када душил?
Было ясно, что вопрос, поставленный прямо, явно сэкономил бы Брониславовичу время, однако он продолжал, смакуя свое красноречие:
— Камиль, Муслима в кишлак када запускал?
 
Я понимал, что этот процесс может продолжаться до вечера и попытался перебить.
— Виктор Брониславыч, нам нада плакат пристроить, Евтюхин приказал, — Евтюхин был нашим начмедом, строгим, но очень мудрым чуваком, и при нем жилось, эквивалентно интеллектуальным способностям каждого персонажа. Тупейшие пахали, мудрейшие кайфовали. Меня такой расклад очень даже радовал, и я пользовался всеми
бонусами второй части этой аксиомы.
Брониславович на секунду оторвался от изучения узбекской аномалии и недовольно зыркнул на нас.
— Раздевайся, - традиционно встретил он новое лицо в виде Паштета.
— Мяу, - выдал Паштет, потому что он всегда мяукал, когда ситуация обходила  рамки его понимания и заставала мозг врасплох.
— Да, Да, ты - кот, раздевайся, — без тени сомнения Брониславович повторил команду.
— Я держу плакат, - сказал правду Паштет.
— Атпусти ево, - предложил Брониславыч, словно плакат был каким-то зверем.
      Узбек в этот момент пробовал было натянуть труселя, но Броник Орлиный Глаз ударил его по рукам, и шмотки упали на прежнее место.
— Если вы просите, то - вот,- Паштет, наконец, прекратил разглядывать кормушку узбека, отцепился от плаката и как-то мгновенно спустил пижамные штаны. Мы с Брониславовичем оказались в странном состоянии — я остался наедине с Рулоном, который весил, наверное, не меньше Паштета, а Брониславович был убит тем, что увидел. Глаза заморгали, вроде кто-то дунул ему в лицо мукой. Он моментально забыл про Камиля. Паштет, благодаря своим анатомическим особенностям, был стремительно повышен до ранга святых. Я стоял сзади, и поэтому не стал очевидцем этого праздника, но то, что Броник разглядывал окончание удава где-то возле колена Серёги, говорило о немалых возможностях самого факира.
— Палыч мёрзнет, — так же моментально одевшись, мяукнул Павлов, и добавил:
— Магу пазнакомить с папой, — к чему это было сказано, не догадывался никто, даже автор. Паштет часто употреблял фразы, не особенно связанные с контекстом. Брониславович решил закончить трудовой день на позитиве. Он вернулся к узбеку:
   — Да, Камал, ты... этта, абасци там, где зудит, а ты... здоров, - он как-то  грустно-весело
глянул на Паштета.
— Я Камиль, - натягивая штаны, попытался восстановить справедливость узбек, но
Брониславович уже забыл о нём. Он делал все одновременно — собирал бумаги, снимал
халат, составлял в голове планы на вечер: то ли полистать учебник судебной медицины, то
ли выпить пару бутылок пива. Уже в дверях он повернулся и ткнул пальцем куда-то во
двор:
- Там плакатик павесьте, - и выбежал так, как умел бегать только он, как –т о бочком,
как краб.
Мы с Паштетом переглянулись.
— Он педик? — с надеждой спросил Паштет.
— Вроде нет, — не совсем уверенно ответил я.
— Железний чел, — резюмировал Паштет.
— А ты, нормальный? — глянул я на него в упор, — показывать петуха каждому?
— Я за это ему нарисую мышь! — закончил он наш диалог и реально нарисовал на
столе шариковою ручкой афигенную мышь, которая разглядывает свой пицюрик в лупу.
Рисунок был величиной с открытку, и я подозреваю, что Брониславович потом этот
кусок стола вырезал лобзиком и вставил в рамочку над кроватью. Я привык к
Брониславовичу аж через год. Тогда уже был миллион доказательств непричастности
нашего героя ни к педофилам, ни к педикам, просто он любил свое дело и самозабвенно
 
 
радовался подаркам судьбы, которые порой на него падали, как шофер радуется, когда
достаёт новую резину для своего КрАЗа, как радуется сантехник, когда видит,
как вновь ожило, булькая, только что отремонтированное им очко. Это естественно! И
это правильно! Людям должна приносить удовольствие выбранная ими профессия.
Мы с коллегой вышли во двор, отловили там Камиля, который курил уже третью
подряд, приходя в себя откуда-то очень издалека, и велели ему прибить плакат над
входом в отделение. Через неделю мы его опять перевешивали, заставив уже двух русских
чуваков, потому что Камиль прибил его вверх ногами — для читателя Корана кириллица
одинакова, что вверх, что вниз.
Подходило время ужина, и мы потелепались в сторону гаража, где были еще два
моих кента, единственные солдаты срочной службы в госпитале — водители начмеда и
начальника госпиталя — Вовчик и Витя.
Володя Шконда был чуваком романтичным в душе, круто играл две песни на гитаре
и под моим руководством полтора года сдирал соляк группы Bucksfizz из песни London
town. Витя был более простым, чтобы не сказать — совсем простым. Он постоянно
говорил разнокалиберную фигню и расчесывал до крови пробор на голове — ровно
посередине, как это делают настоящие, неподдельные, рагули. Гребешок размером с
грабли, торчал у него из заднего кармана ручкой вверх, если его там не было, то это был
не Витя.
Я любил ходить к этим чувакам. Большую часть времени они проводили за забором
нашего учреждения и рассказывали массу историй, связанных с жизнью внутри
периметра, которые в наше время можно было бы приравнять разве что к просмотру
фильма в крутом 3D кинотеатре. Они не любили Паштета. Вовчик — за то, что ему
никогда не светило стать таким странным и одновременно крутым, а Витя просто не
любил, потому что он не любил, когда из десяти сказанных слов он понимал одно.
Его собственная фраза относительно Паштета характеризует его отношение к нему
значительно ярче, чем я попытался бы объяснить:
— Я бы ево на гражданке..., — и, смачно сплюнув, он пробовал бессвязными
звуками мычания, гудения, хрипения подыскать ТО слово, — что он бы с ним сделал. А
поскольку слово это сидело так глубоко, что Вите не хватало сил вытащить его наружу, то
и мы все довольствовались услышанным, так как суть желаний можно было понять.
Паштет, не доходя сто метров до гаража, вдруг резко повернул налево и
попёрся в сторону клуба, где жил — в виде вопросительного знака, одетого в
коричневый солдатский халат и чёрные кирзовые шлёпки. Я тогда ещё не привык к
таким перепадам, поэтому долго смотрел ему вслед. Наконец, я понял, что он
трансформировался в какую-то иную систему координат, где я не существую, можно
сверлить, или не сверлить его глазами, эффекта не будет, и побежал к пацанам.
  В гараже было людно. Кроме двух водил, там был еще Семёныч, водитель нашей
Нюшки — старой санитарной развалюхи, которую никто не мог списать, потому,что срок
её эксплуатации истёк по документам еще в 43-м, а на ней до сих пор возили бедолаг в
дурдом.
Эти люди занимали одну половину бытовки, а на другой развалился Рома Мордухович.
Чтобы не делиться маминой передачей с целым колхозом в отделении, он изобрёл
способ заточить все привезённое в гараже. Там Рома всегда был вне конкуренции. Витя
постоянно что-то трындел, и поэтому не очень успевал есть. Вовчик ел всё время, но у
него, во-первых, был маленький рот, а во-вторых, он слишком долго ржал с моих
дешёвых приколов, которыми я приобрёл популярность среди этого квартета. А Семёнычу
было 170 лет, и один бутерброд с красной икрой вгонял его в такой транс, что он еще час
 
 
 
бредил и, медленно пережёвывая, шептал:
— Сука. Су-у-у-ука...
Рома же в транс не впадал, и рот у него был, слава Богу, грандиозный. Он молотил
всё двумя мощными челюстями, которые в процессе эволюции неведомым образом
достались ему от тиранозавра. Даже тогда, когда Рома ржал, он мог делать это, не
отрываясь от основного занятия: по спине размером с пианино перекатывались холмы,
а из глубин лёгких вырывались ритмичные звуки дизельного мотора подлодки:
        Ух, ух, ух!  - приблизительно так.
      На столе ещё было процентов  50 от того, что привезла мама Ромы.  Маму я видел днём в нашей беседке.  Тогда они с сыном мило общались, не глядя друг на друга, а отец Ромы в течение часа курил в машине, после чего она стала напоминать мини-модель крематория.
         Я подсел к столу и сообразил, что начинать рассказывать приколы уже поздно, потому, что через пять минут можно будет облизать разве что собственный Джаламбай, поэтому подключился к процессу. Общее чавканье прерывали беспокойные возгласы Семёныча.
         - Сука, су-у-у-ука, - скулил он из угла, смотрел на потолок, и жевал бутер с икрой, как-будто хотел съесть собственную руку.
          Тузик, дворняга размером с лося, безуспешно пытаясь не создавать шума своим присутствием, сметал хвостом со стола посуду и подбирал на полу то, что из неё вываливалось. Однажды он, заодно с котлеткой, почти сожрал Витину шапку, но его остановила металлическая кокарда со звездой – может, он был в душе коммунистом, а может, его просто обламывало жрать латунь.  Рома пнул пса под зад в надежде избавить от него нашу компанию. Такой удар снёс бы с рельсов электричку, но Тузик вильнул хвостом, показал, что понял намёк, и дружелюбно оскалил зубы на Рому - дескать, не переживай ты так, где-то там, в перспективе, я тебе обязательно отвечу взаимностью.
       - Рома, ты в натуре, я вапше, - попытался выразить свое восхищение трапезой Витя.
       - Сука, - коматозно закатив глаза, дополнил Семёныч.
         А Вовчик просто жевал своим мини-ртом, и в глубине души жалел, что Творец не  добавил ему пару лишних сантиметров к периметру входного отверстия.  Так, в атмосфере взаимоуважения, под высокоинтеллектуальную беседу и проходил наш ужин.
        Финал все любили наиболее. Родители Ромы привозили спиртное, которое станет известным широким массам соотечественников только в далеком 2000 году.  Коньяки, виски, ром, которые мы пили в армии, я после дембеля не видел долгих 11 лет, пока цивилизация не докатилась до ворот Киева, а мой карман, наконец, приобрёл такой статус, когда в супермаркет можно заходить за покупками, а не только спросить у кассирши, который час.
       Ромчик со своим традиционным оскалом и висящей до уровня кадыка нижней челюстью, вытащил из рюкзака очередную бутылку фантастической, по тем временам, формы и названием, которое мы так и не рискнули прочесть вслух - «Courvoisier».
 
     Витя пошел к своей чёрной Волге, на которой он возил по Калинину шефа, достал из бардачка три гранёных стакана - два нормальных, один надбитый. Нормальные он разделил между собой и Вовкой (они были из одного райцентра, и это было справедливо), надкусаный дал Роме, а нам с Семёнычем досталось по пластмассовому - не путать с пластиком.  Тогда такого чуда еще не было, и я из лаборатории свистнул два стаканчика для анализов, надеюсь, еще до их прямого применения.
      - Писи-каки, - прокомментировал мои действия Виктор, и мы начали.
        Ромчик разлил по полстакана.  Он единственный знал, как надо пить напиток такого уровня, но, находясь в компании неандертальцев, не стал выбиваться из шеренги, а бахнул
 
 
залпом ароматный французский шмурдячок. Мы не отставали, и только Семёныч недовольно скривил губы и пошел к своему шкафчику.  Там висело полотенце цвета «мокрый асфальт» и воняющая гаражом роба Семёныча, в которой он валялся под Нюшкой всё то время, когда никуда не ездил.  Семёныч запустил руку куда-то в мешанину карманов, пятен, ремней и запахов и вытащил оттуда чекушку - 250-граммовую бутылочку Пшеничной водки.  Неукомплектованным он не выезжал в рейс никогда:
      - Я с буйними ехаю, - этот аргумент давал ему возможность садиться за руль буйновоза абсолютно синим.
         Семёныч потряс чекушечку в руке, содержимое её аппетитно наполнилось бурлящими пузырьками. Он соскоблил ногтем фольгу-крышку-бескозырку, крутанул флящинку еще раз, сказал - Ну, йопта, нахер, - и хильнул весь объём за один раз, в несколько глотков.
          Вообще, жители Калинина, которые трудились в госпитале, имели особенность выражаться кратко и очень ясно формулировать свою мысль, что в очередной раз и продемонстрировал Семёныч.
          Мы допили конину, и на повестке дня встало моё катание на Нюшке. Лучшую машину мне пока не доверяли, и я оргазмировал за рулём старого доброго катафалка, перевозившего своих пассажиров исключительно в одну сторону - в дурдом Бурашево под Калинином.  Я посадил Рому со стороны, как консультанта, после 300 грамм коньяка он как раз был способен адекватно и терпеливо объяснять мне последовательность манипуляций.  Семёныч пошел спать. Находясь на дежурстве, он должен был постоянно быть в форме.  Иногда он забывал, что живёт в деревне, и бухал в бытовке целую неделю, пока не приезжала его бабулька на мотоцикле с участковым милиционером и не забирала домой тело своего мужа. Тело начинало напоминать человека где-то через двое суток.  Пьяным он был совсем не буйным и никому не мешал своим мирным, уютным, алкоголизмом.
     - выжимай сцепление, и втыкай первую - Рома занимал 80 процентов кабины, он пробовал подмять под себя левую ногу, чтобы я мог свободно оперировать рычагом.  Это были мои дебютные выезды, и тогда возле меня имели смелость сидеть только люди, мягко говоря, глубоко нетрезвые.  Рома почти не боялся ездить со мной, несмотря на то, что пару раз получил веткой по морде через открытое окно, когда я не рассчитал габариты, и правым боком протянул Нюшку по кустам акации. Кожа на Ромином лице была толстая, как у носорога, поэтому колючки ему не навредили.
 
   Мы двигались вдоль госпиталя, по прямой, которая тянулась с километр, а потом неожиданно заворачивала за котельную, и мимо кожвенимперии Броника, поворачивала направо, где разделялась на три основные артерии наших владений. Одна шла к администрации, вторая петляла между отделениями, а третья возвращалась назад, на продольную улицу, с которой мы стартовали.
    Дважды ударив Рому лбом о стекло, я врубил третью и вырулил на прямую. Ромчик дожёвывал остатки царского ужина, куски размером с тапочек выпадали у него изо рта прямо под ноги. Я доехал до котельной. Роман чутка запоздал с командами, я поздно крутанул руль, поздно переключил передачу на пониженную и пассажирские двери предательски открылись. Ромина нога вывалилась из машины, как отдельное физическое тело, въехала в бордюр, затем - в таджика с тачкой, на которой он вёз на кухню бачки из-под еды, затем проскакала еще около 40 метров параллельно машине, немного распухла и заскочила назад  в кабину. Ромчик вёл себя так, будто это была не его нога, а, например, нога его брата, которая ехала автостопом в Крым.
 
 
 
     Таким неестественным способом мы подъехали к перекрёстку трёх дорог, и я, не имея чёткого плана куда свернуть, не повернул никуда вообще и поехал прямо по газону, оставляя два жирных следа своего преступления на посаженных молдаванами цветах.  Краем глаза я заметил, как из кустов впереди выскочили два пятна, очень похожие на голые задницы.  Скорее всего, своим наездом мы прервали чей-то скромный солдатский отдых, и какая-то девчонка ещё долго будет ассоциировать свободную любовь на свежем воздухе с риском попасть под колеса машины.  Я повернул влево, овладел ситуацией, по крайней мере, так я думал в тот момент, и резко нажал на тормоза.  Мордухович при этом долбанулся затылком о зеркало, потому, что он как раз разглядывал что-то сзади.  У него моментально выросла огромная шишка - теперь Рома напоминал чувака, у которого сзади начала расти вторая маленькая голова.
     Причина моего аварийного торможения стояла в полутора метрах перед бампером Нюшки. Это было чудовище. С головой Паштета, а вот нижняя часть - ну, точно не его.  Голова раскачивалась в разные стороны и каждые две секунды плевала на стекло машины какие-то сочные зелёные сопли. Этот Паштет был выше, чем обычно, где-то на метр, и сверху донизу был покрыт парчой, как сказочный король. Он торчал над газончиком перед администрацией, прямо в центре.  И гудел. Да, просто гудел, как тепловоз перед въездом на станцию. Мы с двуглавым Мордуховичем вышли из машины и стали, как вкопанные, в метре перед этим живым обелиском.
    - Серый, - попробовал я позвать другана.
     - Э-э-эй, - добавил Рома, который вмиг протрезвел.
      Паштет, словно паря в воздухе, висел над нашими головами, и королевская накидка, свисая к земле, придавала ему мистический вид.
       -Паштет, это Кузьмич, приём!  - я подошел на шаг ближе, и мохер на моих ногах вздыбился, как колючая проволока.
       Рома не подходил, а весь его вид выражал: «Нафиг мне этот цирк, я хочу уже свалить и очень далеко», но любопытство брало верх, и он не двигался с места.
        -Эй, засранцы, - неожиданно крикнул король с головой Паштета куда-то вверх, - я достану и сожру ваши яйца!  - и мы с Ромой почувствовали, как наши шарики начали быстро уменьшаться в размерах.
          -Я сожру ваши яйца, твари, - крикнул Паштет писклявым фальцетом и попробовал взлететь, взмахнув своей мантией. Тряпка запуталась. Руки, замотанные в дорогую королевскую ткань, которые, наверное, должны были играть роль крыльев, трепетали под ней, как крылышки бройлера, который перебегает дорогу перед автобусом.  Паштет мысленно уже был высоко над деревьями, и рылся в гнёздах в поисках яиц, которые почему-то должен был уничтожить. Но фактически только чуб у него на голове вздыбился, а сам он начал как-то странно шататься из стороны в сторону, каждую секунду увеличивая амплитуду, и очень скоро с грохотом повалился нам под ноги. Под парчой обнаружилась железная бочка из-под масла, на которой он стоял всё это время.  Паштет ударился об острый край бочки ногой, и было видно, как из его черепа через все возможные отверстия посыпались бенгальские огни.  При этом его явно что-то удерживало, потому что трезвый человек от такой боли уже откусил бы себе ногу.
   - собаки, не лижите мне ноги, - закричал Паштет, а мы с Ромой переглянулись и невольно зыркнули по сторонам в поисках собак.  Никого, кроме нас, не было.
      Где наверху скрипнуло окно, и из реанимации выглянула Марта, слегка растрепанная и помятая.  На бэкграунде слышались армянские шипящие окончания фраз «... ас, амас, штас ...».
      - Ребят, чё за шум-та?  - спросила Марта.
      - А у вас там чё?  - передразнил её я.
Окно закрылось, голоса стихли.
 
 
Паштета, видно, начала попускать неизвестная дурка, и он выдал фразу:
      - Дайте мне чая, гаспада!
      - Серый, ты курил?  - спросил Мордухович, сам не веря тому, что видел.
      - Уважаемые, щас я приму ванную и пазволю вам паиграть с маим чудиком.
Я уже стал было мечтать, чтобы он долбанулся еще раз и желательно, башкой и тем самым ускорил процесс выздоровления.
     Начинал подтягиваться народ. Нюшка, которая стояла посреди газона, и бочка со шторой, которую Паштет снял со сцены в клубе, явно заинтересовали людей - они сползались со всех сторон, будто зомби в клипе Джексона.  Первым подошел Витя Колокольчиков.  Он был похож на Аполлона, пока не открывал рот, но здесь он не мог его не открыть, поэтому эффект красоты его тела угас в одну секунду:
       - Ух ты, ё-кала-мэнэ, - подвёл он итог.
        -Слушай, Кузьмич, нада дежурнава па части пазвать.
        А я думал, какая шестёра найдётся, чтобы вызвать дежурного?  А он, кстати, уже навострил лыжи и собирался идти, потому что наша старшая медсестра Нина Никифоровна, в свои 76 лет еще работала в неврологии, и, о Б-же!  делала уколы.  Правда, не всегда те, что нужно. Шагая после смены домой, она, оказывается, стояла и писала на свой диск всю картину, которая происходила на газоне. Потом чётко сдала её дежурному офицеру.
     Этим вечером дежурил Николай Устимыч, зав. ГСМ госпиталя, короче чудак, который воровал всю соляру и бензин больницы.  Самодур по призванию и идиот, каких мало, Чмо с большой буквы - оно уже мазало гуталином свои кирзачи и готовилось наводить шорох. В нормальных условиях его все имели в одном шоколадном месте, не при детях будь сказано, но сегодня он был единственным и единоличным хозяином ситуации.
      Колокольчиков, видимо, задолбался строить свой забор и хотел как-то выпендриться перед начальством, поэтому бегал взад-вперед, выдерживая безопасную дистанцию, чтобы ненароком не быть занесённым в ряды нарушителей.
     - Не лижите мне ноги, - снова прорвал тишину крик Паштета.
     - Он курил, - начал догонять Колокольчиков.
     - Он ударился головой, - попытался я опровергнуть предыдущую версию, но Паштет вновь сгустил краски:
     - Я хачу в замок! Фрейлины, памойте меня перед сном, - он ткнул пальцем в двух здоровых десантников, которые, слава Богу, не знали, кто такие «фрейлины» и с дебильным выражением ожидали развития событий.  Я почувствовал близкое фиаско и решил сыграть ва-банк:
     - Рома, тащи Паштета в машину, мы уежжаем!
      Ромчик, которого в этом мире предали все, даже мама с папой, схватил Паштета подмышки, будто труп бездомного кота, которого придавили дверями и закинул в Нюшку. Я был его другом, в то время единственным, подвести меня он не мог, потому что я вколол магнезию вместо него в матрас, а это в армии таки кое-что значит.  Он закрыл дверь, вскочил туда сам, и закрыл глаза.  Теперь он немного напоминал циклопа, который решил проскользнуть в форточку. Я вскочил сбоку за руль, увлекая за собой оторванную Паштетом штору, завел Нюшку и перекрестился, чтобы она меня послушалась.
       Народ сбегался. Колокольчиков репетировал свой доклад дежурному, дать ему звезды было невозможно и неуместно, так что в силу вступал план «Б» - мы смывались.  В экстремальных ситуациях человек осваивает новые дисциплины значительно быстрее, чем обычно, и поэтому я рванул с места с пробуксовкой, руки и ноги сами совершали необходимые движения, а я был горд за них.  Марта смотрела в окно, при этом как-то
 
 
неестественно покачиваясь, а я смотрел в лобовое стекло и видел Устимыча, который строевым шагом пёр прямо на нас. Я выжал сцепление и газанул. Нюшка пёрднула, выбрасывая  в выхлопную литр несгоревшего бензина и два своих ржавых цилиндра, мы объехали Устимыча и погнали по тротуару в сторону гаражей.  Мордухович жевал то, что застряло у него между зубами после ужина, не моргал и смотрел в боковое окно.  Как будто не имел ничего общего ни со мной, ни с Паштетом, ни с Нюшкой.
    Устимыч отскочил в сторону и проводил нас взглядом жабы, которую переехала электричка, а я через 15 секунд уже давил на тормоза возле гаража, хотя с таким же успехом мог тормозить ногами, потому что у Нюшки это была проблема.  Так произошло и сейчас.  Я долбанул бампером о стену гаража, а с другой стороны, с кушетки, прислонённой к стене, свалился Семёныч.  Рома без команды выволок Паштета и потащил его в бокс, где стояли две разобраные санитарные машины, а я вытянул ключи и погнал к Семёнычу в пещеру, где его храп делал сейсмографам натуральное западло. Кстати, когда Семёныч храпел, в Калинине трескался асфальт, а наивные метеорологи ожидали на Волге цунами. Но после падения он умолк и лежал на полу, как дельфин, выброшенный на песок. Я всунул ключи от Нюшки Семёнычу в фуфайку, а сам перебрался к Мордуховичу, в одно из бездыханных тел разобранных машин.  Рома сидел там, забившись в уголок, - точно так выглядел бы конь, который спрятался в собачьей будке. Ромчик тяжело дышал, его нижняя губа отвисла до рекордной отметки.  С неё постоянно что-то капало.  Паштет потихоньку приходил в себя и тёр руками ногу, а если бы смог, то ещё и полизал бы её, наверное, как пёс.
   - Йоханабабай, пачему так больна?  - ныл Паштет.
   - я тебя ёбну рукой в мозги, эта будет больна, а пака закрой мыльницу, - убедительно прошептал Мордухович, а в следующий момент мы услышали шаги кирзачей.  Это был Устимыч и куча шестёрок за ним. Колокольчиков своим вокалом Хулио Иглесиаса что дорогой ему подтявкивал.  Слегка ненормально было наблюдать большого, красивого мужчину в роли дятла, который пытается заработать пару дешевых бонусов. Видно, Витю конкретно достало строительство того забора.
       Мы затихли, а Рома запихнул Паштету в рот свой кулак, чтобы уменьшить риск неожиданных звуков.
      -Семёныч, Семёныч, вставай, - голос дежурного резал воздух неприятными интервалами.  Он тряс старика, начинался вибрирующий храп.
      -Семёныч, кто ездил на Нюшка по клумбе? - допытывался шеф ГСМ.  Старик неожиданно храпанул, очень похоже на пердёж, по крайней мере, по звуку.
       -Фу, старый пёс, - Устимыч матюкнулся, а Колокольчиков с шестёрками заржали.  Дежурный выбежал на улицу, потопал там копытами и снова вернулся в гараж.
        -Се-мё-ныч, ****ина, - дежурный затряс деда снова. Затем послышался шорох, он вытащил ключи, подброшенные мной в карман старого бедолаги.
        - Ах ты, старая канистра, бля!  - пискнул Устимыч.  Он понимал, что никто судить и наказывать Семёныча не будет, хоть бы он на той санитарке пробил Кремлевская стену, потому, что второго такого идиота, который выезжал бы на этой гробовозке в город, найти в Калининской области было невозможно.
         Поэтому, мгновенно приняв решение, Устимыч решил «пробить» меня на рабочем месте. Вычислить это было несложно и в момент, когда его единственная извилина в голове пробовала выдать какое-то логичное решение, мы с Ромой уже херачили через забор с тыльной здания гаража на гражданскую сторону, потому, что таким образом бежать до неврологии было ближе. Через три минуты мы уже карабкались на забор возле родного отделения и, подтягиваясь на руках, явно ощутили на пальцах клей или краску, которой смазывали забор в целях выявления самоходов.  Рома упал вниз первым - со звуком парашютиста, у которого не открылся парашют, а я - за ним, правда в
 
крапиву, потому и не смог порадоваться беде своего кента.  Это не помешало нам вскочить на ноги и шмыгануть в заднюю дверь неврологии, ключи от которой я, на всякий случай, всегда имел с собой. Мы протиснулись в них, и я затянул Ромку за рукав в процедурную.  В это же время в парадные двери ворвалась толпа, возглавляемая Устимычем, было слышно его хриплое, лающее дыхание, вызванное километровой пробежкой.
   - Где Кузьменка?  - спрашивал он каждого, кто был на дороге и, не дожидаясь ответа, валил дальше, как танк.  Он рванул дверь процедурной и застал странную картину: Рома Мордухович сидел в трусах на кресле, а вся его голова была в проводах, которые тянулись к огромному прибору, размером с пианино.  Я сидел за клавиатурой аппарата, а его самописцы шуршали по бумаге, которая ниспадала на пол, с причудливыми графиками, рисовавшими процессы в Роминых мозгах.  Устимыч застыл на секунду, потом начал было кричать какие-то неразборчивые фразы о машинах, клумбах и пьянстве, но я его перебил.
   - Чш-ш-ш, тише! Имейте же уважение к науке.Мы снимаем энцефалограмму больному!
      При этом сам «больной» тупо пялился на Устимыча своими вытаращенными глазами сквозь сетку проводов, которые оплетали его кудрявый челентановський череп, как авоська. Слава Богу, что Устимыч разбирался исключительно в топливе и не имел элементарного понятия об энцефалограммах. Потому, что тогда он бы сразу заметил, что на голове Мордуховича были просто провода от бобинного магнитофона Борис Борисыча, а на энцефалографе был включен демо-режим, поэтому аппарат рисовал абсолютно идентичные графики по всем шести каналам.  Более того - во время этого процесса совсем необязательно было сидеть в трусах.  Просто наши прикиды были вымазаны той чёрной заразой с забора, и лежали кучкой по энцефалографом.  На вопрос, почему же лаборант, то есть я, также в трусах, Устимыч получил ответ, после которого следующие 14 месяцев старался не вступать со мной в научную полемику:
       - Пачему я в трусах?  Да вы, батенька, темнее ночи.  Это же стерильная процедура!  И то, што вы здесь дефилируете в своих портянках, может привести этот серьёзнейший аппарат к выходу из строя.  Или раздевайтесь, или уходите, - крикнул я, а сам подумал - ты не офигел, Кузьмич?  - но выход был только один - нахрапом!  Старый проверенный способ.
      Устимыч представил себя раздетого в нашей компании, затем наши групповые ню-фотки в газете «Красная Звезда», покраснел, хлопнул дверями и застучал копытами в сторону выхода. Шестерки, которые заглядывали в процедурную из-за его спины, обломанные расходились по палатам.
      Колокольчиков пробовал добиться своего и войти внутрь, но высота полёта его мысли не давала ему возможности перейти границу неизвестного. Он решил отступить. После него в кабинет заглянули еще два рыла - это были чуваки, которым Колокольчиков обещал помочь вставить шары под кожу в писюн.  Такое в армии делали часто - с одной стороны писюн вроде как увеличивался визуально и менял форму на экзотическую, а с другой можно было заработать себе несколько серьёзных проблем инфекционного происхождения.  Рыла пялились на меня, потом на Рому, вращая языком во рту шары из органического стекла, которые сегодня ночью были пропутешествовать на новое место назначения.  Дебилы сосали эти шарики по несколько недель, чтобы они были «гладенькие и стерильные». Так учил их Колокольчиков. Он рассказывал, что именно так делали его знакомые зэки, и так сделал себе он сам.  Никто, правда, никогда не проверял правдивость этих слов, но два осла мирно ждали своего участи сегодня ночью.  Я тоже, кстати, должен был принимать в этом участие, но об этом- как-нибудь позже ...
 
 
       Итак, опасность миновала, Устимыч канул в Лету. Я распутал на Роме провода и
выключил энцефалограф.  Мы пошли в душевую отмывать руки от синей херни с забора.  Душевая, работы архитектора Бориса Адамова, представляла собой прототип
современного спа-салона «Цунами» в Днепропетровске.  Единственное, чего там не было, так это бассейна, где под водой играет музыка.  ББ часто выгуливал там своего младшего друга, поэтому позаботился об антураже этих апартаментов.  Душ Шарко тоненькими струйками бил вас, именно в точки, отвечающие за навигацию вашей ракеты. Уже после первых десяти секунд водного массажа ты стоял в душе не один.
    - Какая сучара эта придумала?  - показал мне свои две синие лопаты Рома.
     -Тук-тук, - услышали мы за спиной, за нами стоял Паштет.  Вид у него был такой, будто с ним только что занимался любовью гималайский мул.
      -Паштет, чем атмыть руки?  - спросил я, показывая ему свои измазанные клешни.
     - Вот, - он вытащил из кармана халата банку и протянул мне.
     - Не бери, - Рома оттопырил губу, - нас патом тоже штырить начнёт!
     - Это растворитель, - Паштет ткнул банку мне в руку и продолжил, - я с нем севодня опыты делал.
  -Я и гаварю- не бери,- Рома еще больше выпятил губу, и она начала болтаться, открывая белоснежные зубы,которые были в состоянии перекусить высоковольтный кабель.
        Я, утомлённый событиями последних двух часов, не имел никакого желания слушать бред Паштета о его экспериментах с ацетоном, залез в сверкающую систему труб душа Шарко и включил воду. Приятные иголочки запрыгали, танцуя брейк по измученному телу, я был в секунду от пика удовольствия, вдруг двери в нашу спа-территорию открылись - за ними шаталась фигура Антона Гаврилыча.
      Отставного полковника поддомкратил суп с фасолькой, который он съел за ужином.  Гаврилыч проснулся и искал туалет.  У меня когда-то было такое, что после 13 бутылок вина, выпитых с кумом Шоником, я вместо WC зашел в шкаф с одеждой.  Но сейчас не обо мне - Гаврилыча инстинкты привели значительно ближе к цели.  Поскольку нюха у него давно не было, он руководствовался идеальным для его древнего возраста слухом и просто пошёл на шум воды.
    Мордухович и Паштет на секунду замерли, глядя на старого полковника в отставке, я же был ограничен в движениях, учитывая мое голое омовение.  Гаврилыч, не подозревая о нашем присутствии, быстренько забежал в комнату, присел за ванной, в которой больным вытягивали позвоночники и сделал свой скромный вечерний бросок в виде двух симметричных пралине. Затем нащупал рукой жилет для вытяжки, использовал его не по назначению, натянул штаны и поплёлся в свою палату.
     До этого позорного случая, я уже был хорошо знаком с возможностями Гаврилыча.  В период его тяжелых припадков меня отрядили к нему в палату - предотвращать его попытки причинить себе вред.  Он, конечно, всё это делал глубоко подсознательно, но его фантазия не имела границ.  Например, однажды он засунул пальцы в стакан с водой и пробовал в темноте попасть в этот же стакан проводом от электрического чайника.  В результате вода из стакана оказалась на моём покрывале, а шнуром от чайника в миллиметре от него размахивала рука Гаврилыча.  Итак, спасая его, я больше спасал себя.
     Этой ночью дежурила молодая, но уже разведённая сестричка Аня.  Она училась в мединституте и полулегально подрабатывала медсестрой. Почему ББ пошел на такой риск - повторять вам не буду. Её профессиональная пригодность была проверена шефом под картинами Рубенса примерно с месяц назад, и каждый из них логично ожидал продолжения.  Анечка ложилась спать в ординаторской, хотя имела ключ от кабинета начальника, но, видно, зелёненький раскладной диван ББ не давал девушке уснуть.  Диван Борисыча был секретом даже для его жены, которая работала в барокамере в
 
нашем же госпитале. Внешне он выглядел неудобным и скромным. Но стоило появиться минимальной перспективе провести вечер не одному, как специальный рычаг заставлял его за секунду превратиться в Одр Царя Соломона, на котором ББ и юзал свой гарем.
    Диван впоследствии стал прототипом комикса «Трансформеры», по которому потом
и отсняли одноименный фильм.
      В нашей неврологии, вопреки названию, наконец стало тихо.  Мы вышли из обосраного Гаврилычем спа-салона и пошли искать какого-нибудь узбека, чтобы он разминировал территорию.  Мне необходима была чистота, поскольку трём остолопам, которые уже появлялись в нашей истории с шариками во рту, именно я должен был сегодня ночью помочь переместить эти шары изо рта в другое место. И Колокольчикова нельзя было вычеркивать из состава экспедиции. Хотя сегодня он и утратил остатки уважения, но остался главным «шаровым» экспертом, зато для меня это должна была быть первая операция. То есть, я выступал в роли хирурга, а стукач Витя - в роли учебника по хирургии.
    Рома потащил в душевую подмышки заспанного уборщика, а мы с Паштетом пошли за остолопами и Колокольчиком. Через пару минут мы все стояли перед каменным столом, расставляя на нём необходимые для операции инструменты. Доступа к скальпелям я не имел, поэтому мы собирались использовать для разреза главной мужской шкурки обычный хлебный нож, которому плоскогубцами отломали кончик, и он стал похож на большую расплюснутую отвёртку.  Паштет автоматически стал моим ассистентом.  Олухи вдруг усомнились в необходимости операции.  Витя взялся их убеждать:
    - Ты чё-о-о, у тя вапше с тёлками теперь жир будет!
       Олухи идиотски скалились и перепуганно косили глазом на мои приготовления.  Тем временем, Колокольчик пошел в палату и принес фляжку из-под сладкой воды Буратино, наполненную какой-то едкой субстанцией. Он хапанул первым и передал эстафету далее, мол, для внутреннего наркоза. Мы с Паштетом и Мордуховичем тоже обезболились.  Витя сказал, что этот самогон гнал его дед.  Если так, то дед, видимо, трудился на аммиачном заводе. Глаза выедало, в рот словно бухнули милицейским баллончиком - идеальное состояние для операции.  Я надеялся, что пациенты чувствовали себя точно так же.
      Первым мы подвели к столу дебила Ерёму. Он снял свои армейские труханы, которые переживали уже десятую реинкарнацию, и осторожно выложил на стол свой биндик.  Паштет, натянул кожицу, напевая на ходу придуманный хип-хоповый куплет:
 
Возьми его рукой,
Тогда он будет с тобой.
Это твой ковбой,
Возьми его рукой.
 
   Колокольчик опытным глазом эксперта оценил ситуацию и наметил зелёнкой место надреза.  В моих глазах давно плыли пятна от принятой на грудь сивухи, и маленькое зелёное пятно сливалась с эти калейдоскопом. Я решил не заттягивать, пациента не предупреждать, и рубанул ножом, высекая искры из гранитного столика.  Ерёма так и остался стоять, закрыв глаза и отвернув голову в другую сторону.  Колокольчик взял маленькую ермолку в руки, повертел и сказал:
     - шары давай!
       Ермолыч выплюнул шарики себе в руку и подал Вити.  Тот сунул их куда-то в красное месиво в своей руке и замотал бинтом.  Таким же образом, мы прооперировали ещё двоих, и допили остатки наркоза. Хлопцы - долбоёбцы были отправлены в палаты, а Колокольчиков подвёл итог операции:
 
 
    - Адних зашарашили.  Пайду к Нельке схожу, может тоже зашарашу.
      Меня удивила совершенная методика использования слова «зашарашу» - в двух совершенно разных смыслах.  Причём точность действия, переданная этим глаголом, просто поражала.  Собственно, корнем слова, в данном случае, был «шар», который мы и загоняли этим несчастным, ну и Бог с ними.
      Нелька. Эта медсестра из терапии, имела офигительные ноги, но всё то, что выше - не поддавалось описанию без использования тяжёлых медицинских диагнозов.  Титул Мисс Дисгармония искал её по всему свету, и никак не мог найти маленький домик на берегу Волги.       
      Колокольчик заглядывал к ней исключительно тогда, когда пребывал в фазе острой расфокусировки. Сегодня был Нелькин день. Она словно чувствовала приближение праздника, поэтому перед работой вылила на себя все остатки парфюмов, какие только отыскала дома. (Говорят, что с той поры вороны в этом районе больше не летают низко над землей). Колокольчик вытащил из тумбочки остатки дедовой гадости, которая должна была вскоре выступить в качестве афродизьяка, и почапал, высоко поднимая ноги, будто на них были лыжи, в сторону КПП.
      Мистер Паштет зашел в столовку и открыл холодильник, в котором ему оставляли порцию второго, если он не успевал пообедать, рисуя свои партийные лозунги.  Сегодня это было картофельное пюре и котлетка с ложечкой салата и кусочком масла.  Он осторожно завернул всё это дело в газету и тоже вышел в ночь - в сторону клуба.  Там, за сценой он оборудовал себе комнатку, сделав стены из половинок теннисного стола.  И когда кто-то из офицеров хотел на дежурстве поиграть в пинг-понг, Паштет должен был разбирать свой дом, проклиная китайцев за их безмозглое изобретение.
    В «квартире» Паштета было два вида вещей - художественные и для души.  На художественных останавливаться не стоит, а для души у него были чашки Петри, которые он похищал из лаборатории, вместе с посеянными в них бактериями из чьих то анализов, а также большой термошкаф, где он любовно выращивал все новые и новые штаммы различных плесневых грибов.  Действие этих грибов он с успехом и не без удовольствия тестировал на себе.
         В этот вечер Паштет, он же Доктор Биологических Наук Сергей Павлов, поместил тарелку со своим вторым в термошкаф, набрал на реостате идеальную для жизнедеятельности этой заразы температуру, и, напевая на ходу выдуманный текст, свернулся калачиком на столе у керамической стены термошкафа:
 
«Порой так хочется курить, что я не знаю, как мне жить
  И стоит ли вообще мне жить, если так хочется курить ... »
 
     Хип-хоп опусы Паштета могли украсить разве что полочку «Позор русского хип-хопа», но по сравнению с тем, что стоит там сейчас, думаю, он бы со своей бредятиной был в топе хит-парадов.
    Закончился день, я лег в свою постель-батут, а цветные круги продолжали плавать даже перед закрытыми глазами.  Мордухович посреди ночи упал с кровати, и даже не проснулся.  Наркоз Вити Колокольчикова после всего этого вписали в анналы советской хирургии.
  ... Утром нас разбудил крик бессменного дневального Нефёдова.  Он стоял на тумбочке в течение последней недели за то, что съел пять таблеток паркопана, которые должны были служить Гаврилычу успокоительным. Человек, не страдающий тяжёлыми расстройствами нервной системы, от такой дозы просто впадает в летаргический сон, но с мультиками.
      Нефёдов пробалдел двое суток, отпустило его неделю назад, теперь он удачно
 
 
припарковался у тумбочки.  ББ никогда не обнародовал ЧП в отделении и боролся с ними своими собственными силами.  Вот и в этот раз он сказал:
    -Нефритов, ты у меня умрёшь на тумбочке.
     Похоже, Нефёдов был не против.  Тумбочку в неврологии можно было бы сравнить
разве что с информационной стойкой в аэропорту Дубаи - там постоянно был движ, менялись люди и картины жизни.  Нефёдов из простого разгильдяя-наркомана за неделю превратился в носителя ценной информации, некую навороченную бабку-компьютер, который сидит у подъезда и выдаёт всем, что происходит вокруг. Вот и этим утром, зайдя в отделение, ББ сразу приказал:
    - Нефритов, докладывай происшествия.
    - Гаврилыч насрал в душе!
   - Жаль, што не в ванной, - парировал Борисыч.  - Што ещё?
   - Обнаружена кровь на столике в душе, - голосом Левитана, которому прищемили яйцо, продолжал информировать Нефритов.
   - Тоже Гаврилыч насрал?  - без тени сомнения попытался уточнить ББ.
   - Неизвесно, товарищ майор.
   - Не называй меня майором, Нефритов.
   - Я Нефёдов, товарищ майор.
  - Ты - Нефритов, - Борисыч махнул рукой, показав этим жестом, что не желает больше слушать новости, потому что они не особенно отличались от вчерашних. За ББ, припадая на одну ногу, зашла Спица.  Её совиные глаза были вытаращены так сильно, что казалось, Спица сейчас пукнет.
   - Нефёдов, пазави мне Колокольчикова, - с надеждой на утренний оргазм попросила она.  Но мистер Нефёдов не проходил курса этики в Йельском универе и не особо вникал в тонкости отношений Спицы и Колокольчика.  Поэтому он просто сказал:
   - Он у Нельки в терапии, со вчера ещё не пришол.
     ББ в этот момент пробегал в первую палату для осмотра, и сделал вид, что не слышал о Вите. Он относился к Колокольчику, как к старому пианино, которое жалко  выбросить, хотя  играет оно, как баян.  Но где-то, в глубине души ББ понимал, что Виктор в свободное от работы время, своим уральским хоботом портит весь его наработанный за долгие годы контингент.  Поэтому единственное, что мог сделать босс, - это ограничить Колокольчику свободное время.
   Зато Спица услышала информацию очень хорошо, покрылась пятнами, будто в неё вдруг вцепилась экзема, и, запинаясь, перешла на очень высокие колоратурные нотки в голосе:
    - Так, как, как так ик, как, ик так, што, ик кто?  Срочно ка, ик мне ...
      Нефёдов никогда не учился логике в Сорбонне, но его маленький мозг имел особенность давать ногам команду «смываться», когда кто-то рядом орёт и икает.  Поэтому он, колотя задниками тапочек по асфальту, погнал за Витей.
      Старшая медсестра Нина Никифоровна тоже заковыляла в отделение. Она всегда
опаздывала на работу чётко на 45 минут, но ББ в душе надеялся, что когда-то она всё-таки опоздает навсегда. Она окинула всех своим фирменным взглядом, то ли недоверчивым, то ли доброжелательным, от которого хотелось то ли обнять её, то ли дать ей табуреткой по башке.  Никифоровна ползла по коридору боком, будто старый западлянский скунс, одновременно наблюдая за ББ, который осматривал в палате офицера.  Под ноги она тоже не смотрела, поэтому целиком логично зашла в шкаф с лекарствами и вывернула все таблетки на пол.
       - Уть-ить, - заскрежетала Никифоровна, поймала за ухо Роушана (таджика, который нон-стоп третий месяц подряд пел песню «ай эм зэ диско танцор») и пинком пригласила его к ликвидации аварии.  Роушан напевал свою песню, не раскрывая рта, и это было
 
похоже на гудение человека, который жуёт носок и параллельно пытается вести телепрограмму.  Он продолжал её петь, стоя на коленях и собирая колеса, и, поверьте, показал себя отличным селекционером, потому что после обыска его пижамы мы вытрясли две пачки препаратов группы «а».  При желании, этого запаса хватило бы, чтобы на неделю отключить все почетный Кремлевский караул или поднять на ноги Вождя мирового Пролетариата.
   Я частенько инициировал ревизию карманов наших братьев из Азии.  Не то, чтобы мне было жалко, что они проведут какое то время на берегу Очень Тихого океана, просто я отвечал за каждую таблетку, а они все были на учёте. Дал, например, Гаврилычу в пасть таблетку - записал в журнал.  А за пропажу двух пачек такой мощной дури Андрея Викторовича могли отправить в гораздо менее романтические места, чем я здесь описываю.
    Очень часто вечером, слушая на Борином бобинном магнитофоне образца 1971 пленки, которые мне записывала с польского радио и посылала мама, я  вздрагивал от стука в окно.  А открыв его, обрекал себя на часовую мурчалку с многочисленными наркоманами, населявшими наш госпиталь и просившими выделить им в качестве компенсации за тяжелый трудодень хоть какое-то средство для стирания памяти.  Ни разу я не поддался на провокацию и вовсе не потому, что был твёрдым, как Брюс Уиллис.  Я просто понимал, что лафа сразу же закончится.
       Паштет, в свою очередь, занимался любимым делом у всех на виду, абсолютно законным способом - никому и никогда советская власть не запрещала есть грибы.
       Тень Паштета вплыла в неврологию вместе с его телом, только не ясно, что было производным - тень от тела или тело от тени. Он проплыл сквозь закрытые двери, затем пронзил насквозь, как в кино «призрак» Роушана и таблетки, заплыл в палату и улёгся прямо на Рому Мордуховича.  Тот как раз своим открытым ртом вгонял в ступор Никифоровну, которая приплелась делать уколы.  Рома, слава Богу, спал, и Паштет остался жив. Более того, он закрыл рот Мордуховича, Никифоровна отддуплилась и бочком вышла из палаты.
    - Уть-йопть, - крякнула она и старческим фальцетом начала сзывать всех на уколы.
Неврология ненавидела делать уколы у Никифоровны.  На то было две причины: 1).  Она
путала людей и лошадей.  2). Она путала фамилии, а заодно и назначения врача.  Больше
всего проблем вызывали у нее фамилии братьев «косоглазовых».
       - Сухманов, Суканов, чёрт неруский, Сучкамаров, - пыталась она извлечь из себя правильный вариант, набирая в гигантский шприц из гигантской ампулы какую бадягу.
        Фамилия несчастного на самом деле была Уксуманов, он весь побледневший стоял в коридоре в ожидании экзекуции. Однажды Никифоровна впарила ему укол через штаны, потому, что он снимал их слишком медленно, чем снискала себе имидж серьёзного фехтовальщика. Теперь Уксуманов боялся, что не успеет развернуться к ней задом и сразу получит рапирой в живот или грудь.
- Уксусанов, неруский чёрт, - долетали фальцетные обрезки вокала из  инъекционной, 
-захади, ну што ты будеш делать, оглох што ли, - размахивая шприцем, как шпагой кричала Нина.
     Уксус зашел внутрь.  Свидетели сначала услышали, как рвется живая ткань от проникновения пятисантиметровой иглы, а секундой позже - удар боксерского гонга.  Это голова Уксуманова при падении тела в обморок долбанула по металлической кушетке и звук разлетелся берегами Волги-реки, разгоняя птиц с насиженных мест.  Никифоровна в медицине была давно, еще со времён отмены крепостного права, поэтому не растерялась и моментально прибегла к ликвидации анафилактического шока.  Она переступила через тело, наступила больному на руку, открыла шкафчик с неотложной помощью, вынула бутыль с нашатырем, разболтала его, словно собиралась выпить, намочила ватку и
 
разлила пару литров на пижаму Уксуса. Никифоровна не скрывала своей ненависти к братским народам советской Азии, поэтому, спасая его, приговаривала не совсем стандартные напутственные слова:
       - Сдох не сдох, чёрт полосатый, вставай давай, Сукараков, неруское племя ...
        Все это время она смазывала аммиачным раствором ему губы и нос, от чего они вспухали, как после укуса тарантула. Не то, чтобы Никифоровна не знала, что нашатырём
 
 
надо просто поводить возле носа - просто она работала так старательно, что амплитуда её рук была гораздо шире, чем та, которую контролировал мозг.  Через пять минут Уксуманова вытолкнули в коридор, опухшего и бледного от страха, а также с гулей на голове, которая своей формой напоминала задний поворотник Икаруса.  А ещё через пять минут он уже стоял перед Спицей, охмелевшей от количества нашатыря на квадратный сантиметр, и на смеси урду и узбекского просил её выписать его обратно в часть.
      Паштет проспал на Роминой голове 20 критических минут, словно побитый в уличных боях воробей на складе конского волоса.  Его лицо полностью погрузилось в растительность на груди Ромы, размером с Асканию-Нову и примерно с таким же населением.  Затем Паштет тихо сполз на пол, пискнул свое утреннее «мяу» и, не снимая халат, который волочился сзади, как задроченая фата принцессы, поплелся в туалет в конце коридора - то ли мыться, то ли не мыться.  Он любил часами рассматривать новообразования на своём лице.  Например, невозможно длинный волосок в носу или беленький, сочный чирячок на губе.  Зубы он чистил исключительно пальцем, на который наматывал полотенце.
    Но в данный момент он стоял перед зеркалом и пытался вырвать из уха куст, который возник за последние сутки.  Его отражение искажало реальность, и он постоянно промахивался, хватая пальцами пустоту.  Сзади за ним, будто тень от тепловоза, выросла фигура Ромы, который любил часов до одиннадцати утра побродить по отделению с голым торсом.  Голым - это очень относительно, ибо, сбрив все волосы с груди и спины Мордуховича, можно было бы на месяц занять работой Ивано-Франковскую фабрику валенок.  Рома, наоборот, чистил зубы долго и тщательно.  Поскольку они у него выделялись наиболее, он беспощадно шуровал их щёткой для сдирания ржавчины с металла.
      Уже через 20 секунд Паштет был весь покрыт отходами Роминой жизнедеятельности и словно сантехник, на которого прорвало трубу городской канализации, пошел в клуб, создавать свои судьбоносные плакаты.  А Ромчик, освободив место между зубами, отправился заполнять его новой партией в столовку.
       Шеф столовки, старая алкоголичка Нюра, относилась к солдатикам по-матерински и кормила их соответственно. Она накладывала гигантские порции первым десяти, после чего остальные десять оставались без пищи вообще. Менее везучим она предлагала первыми прийти на обед, и тогда без пищи оставались те, кто нажрался утром.  Таким образом была решена проблема лишнего веса, а вся неврология ходила стройной и подтянутой.
      Никифоровна также любила заскочить на завтрак. При этом, она оставляла кого-то в манипуляционной без штанов, а сама спокойно закидывала в себя его порцию.  Так произошло и в этот раз.  В позе наведённой на вражеские позиции гаубицы в манипуляшке стоял худой солдатик, которому Нинок сказала, что идет за ватой.  Его мортира уже подмёрзла, его немного трясло.  А Никифоровна еще сидела напротив Мордуховича и мечтала, как бы прошло её жизнь, если бы она имела такую пасть.
        В коридоре возле входа послышались приглушённые голоса.Нефёдов
 
 
оправдывался, а кто-то басом наезжал на его тупую и наглую  персону.  Это вернулся из терапии Колокольчиков, он имел вид поношенной швабры.  Руки дебильно свисали ниже колен - он мог почесать пятку не наклоняясь.  Лицо покрывала двухдневная наждачка, изо рта воняло. Витя прижал Нефрита к стенке и спрашивал его, дыша в лицо собеседника котами с винегретом.  Он не понимал, что в такой атмосфере Нефрит вряд ли сможет что-то ему сказать, поэтому злился еще больше.
        Из кабинета вылетел ББ, явно чем-то взволнованный. Судя по всему, его браконьерскую сеть, полную зеркального карпа, который ещё 25 лет назад уже был
занесен в Красную книгу, вытащил рыбинспектор. Только что Боре позвонил из деревни рагуль, с которым они эту сетку забросили и который сдал их обоих вместе с сеткой.
     Рыбалка была второй отдушиной ББ. Первой был секс, третьей - охота.  Но вторая и третья отдушины были неразрывно связаны с первой и мастерски скомбинированы Борисычем в единое целое. Другими словами: он мог приехать без рыбы и зверья, но никогда не возвращался без засечек на своем любовном карабине.  Факт конфискации сетки означал, что рыбалка на этой неделе пролетает, а две русалки уже ожидали романтическое путешествие в болота Бологойского района ...
          Здесь нашему боссу под ноги попал Колокольчик - в странном виде и с запахом изо рта, как будто там только что сдохла тонна ставриды.  ББ не был сторонником громких судебных дел, но тут как-то всё сложилось, и он дал Кутузова:
       - А ну-ка, мразь, одна и вторая, строитца в каридоре!  И вапще, все строитца в каридоре! Распаясались, курортники, я вам устрою Трускавец-Кисловодск!  Щас повыписываю нафиг всех, будете, как люди, служить в войсках, а не жрать мясо гасударственное у меня на галаве, - тут на глаза ему попался Сережа Беспалов, который месяцами делал у Бори дома и на даче ремонт.  Борисыч моргнул ему и махнул рукой, чтобы тот залез обратно в нору.
         Таким ББ был раз в 150 лет, и всё отделение уныло начало собираться в шеренгу.  Госпитальный строй отличался от военного тем, что это не был строй, а хрен знает что.  Я стоял последним, Нефрит первым, все остальные - между нами.  Если посмотреть со стороны, то наша процессия напоминала бомжей у конторы соцзащиты, которые ждут бесплатного супа.
       - Эта што, военные?  - крикнул Борисыч, хотя иногда сам забывал, что служит в армии
        - Это бред, эта дрянь, эта ... - на секунду у него закончились плохие слова, потому что он был человеком интеллигентным и добрым, - эта ... вонь, - почему добавил ББ.  Во время своей речи он двигался вдоль нашей шеренги, и в эту секунду стал аккурат перед тремя казаками, которым мы вечером покоцали свирели.  Трио отличалось от остальных внешним видом, но прежде всего тем, что ноги у них были полукругом, как у ковбоев и согнуты в коленях.
         - Ровна стаять, кагда я гаварю, - босс так дал по верхним нотам, что Гаврилыч воспринял это как сигнал пописать. ББ искал глазами какую-нибудь вещь, чтобы запустить её в дело, и нащупал в кармане халата неврологический молоток, который сразу был выхвачен со скоростью Клинта Иствуда. Борисыч долго служил в Монголии, и научился там двум вещам: вырубить человека одним ударом молоточка и при необходимости долго достигать оргазма. Сейчас он использовал первый талант и макнул одного ковбоя по плейстейшен.  Тот присел и издал звук колеса, из которого торчит кусок проволоки. Вся шеренга притихла, потому абсолютно все были в курсе того, какие шарики носили во рту эти ненормальные течение двух недель. Затем молоточек
направился в сторону плейстейшен-2, но боец успел неуклюже увернуться. Однако, если бы кукушка в этот момент вылезла из его часов, то получила бы прямо в клюв, а поскольку до 12:00 было еще минут десять, то острый край молоточка залез прямиком в
 
скворечник и застрял там, как в пеньке.  Борисыч даже потратил пару килоджоулей, чтобы выковырять его оттуда.  А пока он доставал из дупла свою секиру, то высмотрел распухший образ в брюках третьего казака.  ББ жестом, достойным Глеба Жеглова, резко снял с него штаны вместе с труселями.  За ним стояла Никифоровна.  Она дожёвывала котлету и с интересом ждала появления монстра.  Монстр вывалился неохотно – весь в бинтах и зелёнке, как кабачок, выросший за одну ночь.
    - Эта што такое?! Нормальные люди вены режут, а вы што вздумали? Да я вас под трибунал, - закричал Борисыч, и сразу понял, что перегнул, потому что и статьи за шары в писюнах никогда не было.  - Я вас!  А ну в кабинет быстро!  А, Андрюша, тоже зайди!  - и быстро, как умел только он и Вуди Аллен, повернулся на месте и погнал к себе.  Я знаком показал, чтобы шеренга растворилась в воздухе, минимум на час, вместе с кастрированными ковбоями, а сам пошёл на разборки.
       В кабинете меня встретил уже совсем другой Борисыч. Его рожица расплывалась в зубастой еврейской улыбке во весь рот, а стёкла очков пускали зайчики на портрет Брежнева на стене.
    - Шары загоняли, гы-гы, да, придурки, мне Нелька расказывала, у неё один раз два шарика там и астались, гы-гы.  Ты абработал хоть?  - Пытливо взглянув на меня, он достал из тумбочки какую-то импортную баночку антисептика интимных мест.  - На, дай этим идиотам, а заживёт - привези их ка мне на дачу, пускай выкопают ров со свинарника в речку.  Гы-гы.  Нада будет Людке рассказать!
      Я уже и не спрашивал, какой из Людок, главное, что пронесло.  А «пронесло», народ, в армии - слово номер один!