в никуда

              в никуда


Транзистор, болтаясь на лобовом стекле автобуса, хрипел, трещал и пел:
 
                В рейс далекий машина пошла.
                Трасса, Колымская трасса,
                Магадана душа.

 Взгляд, преодолевая мутные разводы пыльного стекла, тоскливо рассматривал мелькающие объекты.
Небольшие сгорбленные деревья тянулись вверх, пытаясь захватить своими крохотными кронами холодные северные лучи. Одинокие бараки вросли в землю, а покошенные заборы напоминали плохо сбитые могильные кресты. Разбитая дорога тащилась и, казалось, нет конца и краю этой дороге.
   Автобус, кряхтя, остановился. Утомленные пассажиры побрели в серую одноэтажную столовую. Колымские столовые - одинокие, одинаковые и сутулые, окруженные разваливающимися деревянными строениями, скучали в северной природной скупости, пронизывающей ветрености и леденящем душу одиночестве.
В помещении было тепло и шумно. Сигаретный дым щипал глаза. Шоферы- дальнобойщики травили скабрезные анекдоты. На кассе сидела женщина с грубым лицом и крупными руками.
- Эх, пообедаем! И чем вы нас сегодня угостите? – Сергей, было, улыбнулся.
- Борщ, курица с вермишелью, компот, - буфетчица равнодушно скользнул по улыбке.
- И никакой альтернативы?  - Сергей попытался зацепиться за равнодушный взгляд.
Ему почему-то захотелось понравиться буфетчице. Явиться в облике железного рыцаря, прискакавшего на помощь. Снять доспехи и показать душу.
- Кушайте что дают, - процедила кассирша и убила Сергея взглядом.
  - Понятно, -  Сергей вновь облачился в железо.
Однако, тоска.

- Я здесь, -   махнула рукой бывшая жена.
- Давай обедать, - Сергей, вздохнув, подтянул к себе тарелку с едой, -  утолим голод чем попало. А что делать?
 - Зачем мы туда едем? – бывшая жена отбросила вилку и слегка прикоснулась губами к граненому стакану с компотом.
- Может вмажем?
-  Вполне...
Водка стремительно заполнила тоску и неожиданно вызвала щемящую, глубокую, как дно колодца, жалящую жалось и к себе, и к жене, и к грубой буфетчице, оказавшейся вдали от городских огней, асфальтированных тротуаров и вежливых посетителей в аккуратных кашне и чистой обуви.
В облаках табачного дыма монотонно гремели грубые голоса захмелевших посетителей и чугунно чавкали   аккорды советской эстрады.
- Я хочу научиться лечить. Самостоятельно оперировать.
- Эгоист, - бывшая всхлипнула и достала носовой платок.
Сергей сморщился и вышел на улицу. Свежий ветер ударил в лицо. Пыль, кувыркаясь в воздухе, назойливо мешала сосредоточиться. 
«Сдалась мне эта хирургия.  Близких измотал, сил нет. Ну не может же нормальный человек постоянно жить нозологическими единицами, модификациями оперативных вмешательств, ночными дежурствами, дифференциальными диагнозами и результатами вскрытий? Где радость предстоящих профессиональных побед, если тариф за победу – северные, холодные, монотонные, унылые будни?», - Сергей выплюнул сигарету и с досады махнул рукой…
Автобус загудел, задребезжал, закряхтел. Тронулся. Серый день как-то незаметно превратился в мрачный вечер. Крикнула ворона и почернело небо. И потащилась извилистая долгая дорога галькой, щебнем и пылью выкладывая сомнительную романтику профессионального роста…
***
Прошел месяц. Крохотная комнатка в медицинском общежитии как-бы ожила. На кухонном столике появился небольшой черно-белый телевизор и электрическая плита. Окна украсили тюлевые занавески…
 Как-то вдруг на поселок свалилась зима. Холод ударил хлестко и неожиданно. Небольшие деревья превратились в деревянные лыжные палки.  Вечера заполнились воем ветра, снежными бурями и хандрой.
В один из выходных дней Сергей бестолково валялся на кровати. Периодически вставал, потягивался и опрокидывал очередной лафитник, закусывая водку теплым сладким чаем. Телевизор вещал чепуху. Диктор скрупулезно рассматривал планы на ближайшую пятилетку. Мелькали комбайны, сноповязалки и пшеничные горы. Труженики села лопатами загребали силосное социалистическое счастье.
- Сейчас бы почитать что-нибудь, -  вслух подумал Сергей.
- Сходи к соседям. Заодно и познакомишься, - отреагировала бывшая, - только побрейся и одеколоном обрызгайся. И рубашку переодень.
- Пожалуй, схожу, - согласился Сергей и тремя крупными шагами преодолел путь до двери.


В длинном тусклом коридоре шумели дети, играющие в футбол. В кухню, которая в выходные превращалась в общественную купальню по причине наличия в углу помещения облезлой чугунной ванны со ржавым смесителем, стояла очередь. 
Сергей постучался в дверь напротив. Открыла старушка. Аккуратно одетая, сухая, вежливая.
- Вы что-то хотите у меня может быть? Соль, сахар? – уточнила старушка с каким-то незнакомым и грубоватым акцентом.
- Здравствуйте! Я, это, врач. Приехал по распределению. Живу напротив вас. Вот… Выходные, а почитать нечего. Не выручите?
- Пройдите, - старушка пропустила Сергея в комнату.
Крохотное и чистое помещение. Шкаф, кровать, стол. Спартанская обстановка. Лампочка без абажура, окна завешаны газетами. Запахи свежего земляничного мыла. Пожелтевшие семейные фотографии, прибитые к стене. Огромная карта Германии.
- Вы немка? – смутился Сергей.
- Да. Я военнопленница. Во время войны служила надзирательницей в Бухенвальде.
Сергей надел доспехи, взял щит и быстро убрал душу.
- Вы читаете на немецком? Гете, Шиллер? – старушка увидела щит. Погрустнела. Ссутулилась. Почернела.
- Конечно. Нет, конечно.
- Я работаю санитаркой в морге. Мертвым людям все равно, кто моет полы и стены. И буду жить в этом поселке всегда. У меня нет права покидать это место.
- Понятно, - произнес Сергей, - я пойду.
- Правильно, - простилась старушка.
- А вам не страшно жить среди нас? - спросил одетый в броню Сергей, оглянувшись уже на пороге.
- А как вы понимаете? Люди меня ненавидят, я людей боюсь, - произнесла старушка и посмотрела на карту, висевшую на стене.

 ***
И все же Сергей скинул доспехи. Со старушкой у него сложились человеческие отношения. Здоровались, обменивались больничными новостями.  Бывало, листая у старушки пожелтевшие, потрепанные издания немецких классиков мысли Сергея упирались в решительное непонимание. Как среди великих и гуманных идей, среди гениальных композиторов, романтиков и поэтов появилась звериная жестокость целого народа? Как могло случиться так, чтобы целое поколение возненавидело живое, рожденное или рождающееся? Почему темперированный клавир Баха не заглушил воинственный рокот нацистских маршей? Значит, возможно?
Старушка? Старушка понесла заслуженное наказание. Без Родины, без имени, без прошлого, без настоящего. Вне жизни и будущего…

Cibus, onus et virga asino - ослу нужны пища, груз и кнут(лат.)

Но мы же люди?

                Москва 2013-15 гг.