Дворы детства

Тени ночные в окна, как встарь, -
То ли луна, то ли фонарь.

Каждую ночь у постели моей
Снова встают хороводы теней.

Воспоминанья, горечь утрат,
Тени сомнений тоже не спят.

Тени друзей, что остались вдали
В жизни иной иль из жизни ушли.

Прошлое крутит немое кино.
Кто это? А, это я, но давно…


                Дворы нашего детства – это не каменные колодцы большого города. Большим наш город станет в шестидесятые годы, когда разбогатеет на нефтепереработке. А наши дворы достались нам от купцов, когда-то до революции живших там. Ограниченные приземистыми длинными домами, сараями и высокими, как принято в Сибири, заборами и воротами, дворы эти  и защищали, и оставляли достаточно мест для игр среди множества закоулков и пристроек.
                Шёл ХХ век…


                Д е л ь к а

             В свои шестнадцать лет он очень рослый, в отличие от многих сверстников. Родившиеся перед войной, мальчишки словно держались поближе к земле, чтобы легче выжить в голодные годы. А у Дельки сильное тело отца – капитана парохода «Ленинград», репрессированного в сорок первом и погибшего на лесоразработках где-то под Пермью. Делька – единственный мужчина в семье. Имя Делик – это бабушкино изобретение. Двор превратил Делика в Дельку.
             Время от времени учителя из школы приходят и жалуются Делькиной маме, что учится он не очень, а ведь мог бы. Нет вопросов только с физкультурой. И дело не только в росте, позволяющем играть в баскетбол. Делька сам сколотил подобие баскетбольного щита  из обрезок досок и обруча с бочки. Теперь не только его сверстники, но и их младшие братишки и сестрёнки пытаются попасть тяжелым мячом в это самодельное кольцо.
             В составе городской сборной по баскетболу Делька побывает в Новосибирске и Воронеже. Но спорт для Дельки не главное. Самая большая его любовь – птицы. На крыше сарая он соорудил голубятню. А еще он мастерит красивые клетки-ловушки для щеглов. Один из них жил в комнате целую зиму. Свистел и ел семечки подсолнуха, скрашивая бедную послевоенную жизнь, в которой даже радио не было.
              В этот голубой летний день Делька гоняет голубей, стоя на крыше сарая, размахивая длинным шестом с тряпкой на конце и свистя в два пальца. Много ли мальчишке надо для счастья?
              Это потом он будет  плакать, спрятавшись от всех, над голубем, которого придушила кошка. Бабушка приложила мокрую ватку на голову птицы, но если ее приподнять, из клюва пойдет кровь. Делька приподнял, потому и плачет. Рядом только маленькая сестренка, при ней можно - она все равно не понимает.
              А еще позже соседи все чаще станут жаловаться в милицию, считая, что голуби осложняют им жизнь. И мама, чьей зарплаты медсестры, пусть даже и старшей, не хватает на штрафы, однажды поставит вопрос ребром: голубей убрать. Делька продаст их. Только один - белогрудый сизокрылый красавец – будет еще долго возвращаться. Но в одиночестве голуби не живут. И год спустя, сизарь прибьется к чужой стае, улетев навсегда…
              Но все это будет позже. А сейчас высоко в небе кружат голуби. И вместе с Делькой, задрав вверх сопливые носы, следит за полетом птиц дворовая малышня.


                К т о   к о г о   у б и л

                - В прятки?
                - Нет, лучше в войну.
                В соседнем дворе ремонтируют один из домов – одноэтажный. Есть еще двухэтажный, выходящий парадным крыльцом на улицу 30 лет ВЛКСМ, более известную местным жителям как Кокуйская, с ударением на «уй». Парадным жильцы никогда не пользуются. Зато на нем можно сидеть летним вечером, рассказывая страшные сказки, играя в «колечко» и «испорченный телефон».
Но только не сегодня.
                В одноэтажном доме такой ремонт, что из него переселили всех жильцов, а сам дом разобрали почти до скелета. И обнаружилось, что под вскрытыми полами даже не подвалы, а целые пещеры, покрытые толстым слоем пыли, перегороженные балками различной толщины. Там мы и играем в войну, разделившись на команды. Увидевший противника первым говорит: «Бах», и «убитый» выбывает из игры.
                Я увидела Ленку и «убила» ее. Она не спорила. Но когда команды решали, чья победа, Ленка вдруг заявила, что она меня первая убила. От такого нахальства оставалось только расплакаться. Старшие ребята успокоили нас, сочтя инцидент незначительным.
                Но, как сказал один француз, литература всегда была местом сведения счетов. И поэтому, восстанавливая справедливость, утверждаю: это я убила Ленку.

                Г е н е р а л ь с к а я    д о ч ь

                Не все парадные на Кокуйской были закрыты намертво. Были одно-два, также закрытые, но открывавшиеся для своих хозяев. Двор там тоже был, но за домом, скрытый от посторонних глаз. В одном из таких домов жила девочка, хорошенькая, как кукла, изящно одетая, с кукольно- бессмысленными глазами. Никто никогда не видел ее маму или бабушку, только отца -  военного в высоких чинах, на взгляд детей старого, может генерала, может полковника, кто их, взрослых, разберет. Девочке-кукле не разрешали гулять с «уличными» детьми.
              Познакомилась с ней и напросилась в гости все та же Ленка. Но одна идти заробела, позвала подружек.
              Дом они почти не видели. Коридор от переднего до заднего крыльца оказался недлинным. За ним открылся крохотный дворик, освещенный солнцем. Слева – низкие скамеечки и столик, а на нем игрушки, какие только можно было купить в начале пятидесятых…
              Визит почему-то не затянулся Должно быть гости хозяевам не показались достойными внимания. Выйдя на все ту же Кокуйскую, девочки вздохнули: сказка закончилась.
              Взбодрила всех Ленка, заявив:
              - А я знаю двух дяденек: Яйцо и Гогу.
                Девочки недоверчиво вздрогнули: в Ленкиной семье все любили приврать – сочинять бесцельно, но вдохновенно. Ленка была достойным отпрыском этой приехавшей то ли с Украины, то ли с юга России семьи.Однако информация показалась занятной, и вскоре девчонки сидели на заборе и хором кричали редким прохожим:
              - А мы знаем двух дяденек: Яйцо и Гогу.





                Р а д и о

                Наступали новые времена. Оказалось, что враги народа вовсе не были врагами. Реабилитировали делькиного отца. Жаль, что он, отец, об этом не узнал. Стукачи оказались не у дел. В каждую квартиру поставили электросчетчики, и теперь противная Тюриха уже не ходила по вечерам под окнами смотреть, у кого до какого времени горит свет. А однажды, проснувшись, дети увидели дядьку, сидевшего на столбе, уцепившись за него железными когтями. Он тянул радиопровода к каждому дому.
             У кого-то сохранились с «до войны» радио-тарелки, другие покупали наушники, а позднее – новые черные пластмассовые коробочки с тканью посередине, прикрывавшей динамик.
             По радио звучали песни, родившиеся перед войной и в войну: «Вася-Василек», «В лесу прифронтовом». Полонез Огинского в те годы мог напеть, наверно, любой житель Советского Союза от Молдавии до Сахалина – так часто его транслировали.
             Появились новые песни. Едем мы, друзья, в дальние края… Радио раздвигало горизонты. Дом, двор оказывались лишь кусочками огромного беспокойного мира.
             Но лучше всего было долгими зимними вечерами слушать «Театр у микрофона». Нас расстреливали вместе с Оводом. Мы ходили по дорогам вместе с маленьким цыганенком в таборе Баро-Шеро. Мы восхищались отчаянным Гавриком и немного побаивались его. Мы подпевали клубу знаменитых капитанов.
             Мы незаметно становились частью человечества.


                А в т о м о б и л ь

                Забор между этими двумя дворами был нетипичный: прозрачный, похожий на высокий штакетник с дырами в двух-трех местах для удобства общения. Должно быть, эти два двора прежде были единым целым. Но если дом в одном из них был поделен на три квартиры, в которых жило пять семей, то второй принадлежал одной семье, правда, большой, с детьми и внуками, шумными выпивками по праздникам, когда глава семьи Николай Михайлович голосом Утёсова пел «Среди долины ровныя», а его сын Валя с кулаками гонялся за женой.
             Внуков в семье было трое, все мальчишки. Неизвестно откуда у них брались время от времени игрушки, которых не было ни у кого. Так появился первый двухколесный детский велосипед, на котором перекаталась ребятня всего квартала, а позже педальные автомобили, явно самодельные, сначала деревянный, потом железный.
             Уж если сейчас искушенные, накатавшиеся и налетавшие на всех видах транспорта дети с интересом лезут в такой автомобиль, что говорить о тех далеких пятидесятых. За счастье почиталось забраться в кузов полуторки, пока сосед дядя Володя, приехавший домой на обед, не видит. А тут такое чудо!
…Катание на автомобиле затянулось до позднего вечера. Засыпая, дети подергивали во сне ногами, как набегавшиеся за день щенята. Завтра был долгий-долгий новый день.


                С о б а к и

                Дома вокруг стояли все больше одноэтажные. Тихими летними вечерами собачий лай слышался с самых отдаленных улиц. Поблизости собак было немного. Самая страшная -  во дворе у Наташки, настоящая овчарка, неприветливая с чужими. Держали ее далеко от ворот на цепи, но входящие напряженно поеживались: вдруг сорвется.
             Остальные жили на воле. Во дворе, где находился среди прочего склад обувной фабрики, жили Шарик и Жулик. Вроде бы ничьи, но и беспризорными их не назовешь. Одно слово – дворовые.
             У Жулика шерсть толстенная, как у лайки, черная, над глазами желтые пятна. Вид и впрямь уголовный. Шарик – блондин с легким характером и гладкой шерстью.
             Во дворе напротив – Джек - самый лучший, благородных охотничьих кровей: высокий лоб, мягкие уши. Дети утверждали, что на голове у него математическая шишка, поэтому он такой умный. Способности к математике у Джека никто не проверял, а гуманитарные безусловно были. Говорят, собаки способны различать до ста слов. Джек мог бы овладеть всем Далем. Если в доме начинали говорить на повышенных тонах, он садился к двери и сдержанным хмыканьем просился на улицу, мол, выпустите, нет сил слушать, как вы ругаетесь. Все начинали смеяться, и конфликт улаживался сам собой.
             Во дворе у Николая Михайловича жила Ара или Арка. Откровенная дворняга невзрачной внешности пользовалась бешеным успехом у соседских псов. В каждый сезон любви Джек и Жулик остервенело дрались за право первой ночи с ней. Щенки почему-то всегда рождались похожими только на мать. Они нежились на солнце, прижавшись к аркиному боку, ползали по ней, скатывались на короткую весеннюю траву. Какое удовольствие было щекотать их толстые блохастые животики! Как они были похожи на нас.
             Время от времени на улице появлялись «собачники». Петля на длинной палке захлестывалась на шее пса, не успевшего спрятаться в подворотне. Однажды попался Джек. Хорошо, что его успели выкупить. Некоторым повезло меньше. Не такая уж она простая – собачья жизнь.


                Б а б у ш к и

                При обилии детей бабушек было немного.
             У Витьки бабушка Наталья Савельевна была круглая и мягкая, как украинский хлеб. Всегда спокойная и доброжелательная, а может, равнодушная и чуть сонная, она никогда не вступала в ссоры с соседями и была отделена от дворовой суеты. В семье была большая библиотека. Собирала ее Наталья Савельевна или ее муж, работавший в управлении речного пароходства, был книголюбом? И кем была Наталья Савельевна в прошлой дореволюционной жизни? Дети и внуки в этой семье приятно отличались от многих – в них не было пошлости.
             В доме напротив жила ничья бабушка, которую звали только по отчеству. На что она жила, неизвестно. Днем и вечером она сидела на лавочке и незло сплетничала со случайными собеседниками. А в один из летних вечеров там и умерла – на скамейке, за вкопанным в землю посеревшим от дождей столиком.
             Однажды девочки заспорили, чья бабушка красивее. Каждой нравилась ее. Ленка активно продвигала кандидатуру своей бабушки Елены Эдуардовны. Стороннему взгляду виделась почерневшая от загара, сухая и подвижная старуха с папиросой «Беломор», зажатой остатками зубов. Нижних зубов у нее не было, только справа внизу торчал необыкновенно длинный желтый клык. Живая иллюстрация к сказке о Бабе-Яге. Баба-Яга варила самые вкусные борщи и кормила ими свое многочисленное семейство.  Когда умер муж, а дети поразъехались, она стала подрабатывать сторожем в складе напротив. В крохотной сторожке, где пахло печкой и застоявшимся табаком, можно было погреться зимой, после того как нагуляешься до ледяной корки на одежде, а домой идти жалко – «загонят».
                Наша бабушка была, конечно, лучше всех. Человек верующий, она не ходила в церковь, обстановка которой очень уж отличалась от той, что она помнила по прежним временам. Бабушка просто жила по христианским законам, и это было в ней очень естественно.
             Родившаяся в 1880 году, бабушка с достоинством прошла все социальные катаклизмы, потеряв двух мужей, потеряв большую часть своих родственников и близких.
                Из огромной семьи после революций и войн осталось лишь несколько женщин, да племянник Костя. Сестра Анюта, жившая в Тюмени, растила трех внуков-мальчиков. Куда делись остальные братья и сестры, бабушка не рассказывала. Как умолчала о многом, что пришлось пережить.
             С прежних времен у бабушки сохранились два сундука с дринькавшими при повороте ключа замками. В одном – поплоше – хранились несезонные вещи всей семьи. А другой был для внуков настоящей пещерой Алладина с сокровищами. В нем хранились бабушкины выходные вещи: длинная черная юбка из жесткой ткани с блестящим черным же рисунком, бархатный жакет и высокие ботинки тридцать пятого размера на каблучке и со шнуровкой. Все это надевалось, когда предстояло идти в гости к одной из приятельниц-землячек. Под одеждой лежали куски тканей – мама и бабушка хорошо шили и к праздникам старались сшить детям что-нибудь новенькое. Хранился корсет на китовом усе, обесцвеченный временем. Стояла у стенки сундука икона Богоматери в медном окладе и лакированном футляре, а рядом – лампадка розового стекла на фигурной цепочке. Лежала кое-какая посуда: набор изящных вилок с костяными ручками, фарфоровые блюдца с ангелочками и какими-то надписями. На самом дне были два деревянных лакированных ящичка, в которых среди прочих мелочей лежали серебряный с позолотой стаканчик, несколько серебряных полтинников 1924-25 годов, большой изящный веер, расписанный серебряной краской и окаймленный широкой полосой белого пуха. По словам бабушки, в дни ее молодости дарить девушке веера было прилично, и братья и друзья дарили их ей часто. Остался один.
            «Неприлично» было играть в подкидного дурака. Бабушка знала много других карточных игр, но играть с младшей внучкой стала только после семидесяти лет – раньше было не до того. Когда началась Отечественная война, бабушке был уже 61 год. Жили скудно. Выживали. За четыре года войны квартиру трижды обворовывали. Однажды бабушка отправилась на левый берег Иртыша обменять кое-какие вещи на картошку. Возвращалась ночью. Невысокого роста, хрупкая, бабушка тащила на себе мешок по совсем не безопасным улицам. Дочь – лейтенант медицинской службы – на дежурстве в госпитале, зять репрессирован в начале войны. Дома ждали двое маленьких внуков.
             С четырьмя классами образования, именно бабушка читала внукам на ночь Пушкина наизусть. С тех пор – навсегда – Пушкин – это «сквозь волнистые туманы пробирается луна» и сибирская морозная ночь. И бабушка.