Москва кабацкая
От составителя
Впервые с творчеством С.А. Есениным я познакомился в 1977 году, когда мы проходили его в школе. Помню как сильно меня поразило стихотворение:
Выткался на озере алый свет зари.
На бору со звонами плачут глухари.
Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.
Только мне не плачется – на душе светло.
Знаю, выйдешь к вечеру на кольцо дорог,
Сядем в копна свежие под соседний стог.
Зацелую допьяна, изомну, как цвет,
Хмельному от радости пересуду нет.
Ты сама под ласками сбросишь шелк фаты,
Унесу я пьяную до утра в кусты.
И пускай со звонами плачут глухари.
Есть тоска веселая в алостях зари.
Так просто и так вдохновенно, что оно меня задело за живое и я решил
прочитать еще что-нибудь.
Темная ноченька, не спится,
Выйду к речке на лужок.
Распоясала зарница
В пенных струях поясок.
На бугре береза-свечка
В лунных перьях серебра.
Выходи, мое сердечко,
Слушать песни гусляра.
Залюбуюсь, загляжусь ли
На девичью красоту,
А пойду плясать под гусли,
Так сорву твою фату.
В терем темный, в лес зеленый,
На шелковы купыри,
Уведу тебя под склоны
Вплоть до маковой зари.
Мне стало интересно во сколько же лет он написал эти стихотворения.
Оказалось первое в 15, а второе в 16 лет. Я был настолько поражен, что
уже больше никогда не растовался с ним надолго, так как частенько перечитывал его. Благодаря ему,
я с головой окунулся в мир поэзии. Позже я пришел к пониманию стихов Пушкина, Блока, Лермонтова, а потом и современных Рубцова, Цветаеву, Сельвинского и многих, многих других. Но Есенин меня не оставлял ни на минуту.
Я задавался вопросом, чем же он меня так притягивает. И наконец понял, обыденостью народной речи, той образностью с которой общается простой человек
в быту с другим. Таким языком каким говорит с нами в стихах Сергей Есенин и
те темы которые он затрагивает в своем творчестве близки любому живущему на земле.
Шли годы, я взрослел, а его творчество волновало меня все больше и больше.
По окончанию школы я уже знал наизусть чуть ли не все его стихи о любви, а
начало стихотворений или поэм наверно все. Для меня он стал душой народной.
Если он говорит о природе, то он ее описывает так, как чувствую ее я, если говорит о любви к женщине или обиде к ней, то он говорит им моими словами.
Так понимать душу человека дано только гениям. Если он говорит:
”..Лицом к лицу
Лица не увидать.
Большое видеться на расстоянье…”
То никому из читателей или слушателей не надо объяснять смысл этих строк,
так как любой русский в обыденной речи объясняется так со своим аппонентом. Слушая стихи Есенина мы и не задумываемся как они создаются, а просто
удивляемся насколько они доступны в понимании и как он чувствует струны человеческой души.
Как он аккуратненько играет на них с нами. Готовя этот сборник стихов, я и
сам до этого не знал, что к этой стороне творчества он подходил самым
серьезным образом, пока не прочитал воспоминание его современников.
“Народу свойственно употреблять в самом обыкновенном разговоре образы –
говорил Есенин литератору Н.К. Вержбицкому – потому что он и думает образно.
Мы все говорим: “след простыл”, “глаз не оторвать”, “слезу прошибло”, “намозолили глаза” и тому подобное. Даже одно такое слово, как “сплетня”, - сплошной образ: что-то гнусное, петлястое, лживое, плетущееся на хилых
ногах из дома в дом… А возьмем пословицы и поговорки – ведь это же сплошная поэзия!
Вопросы формы всегда живо интересовали Есенина, – подчеркивал Вержбицкий.
– Он постоянно обогощал свой словарь, часами перелистывая Даля, предпочитая первоночальное его издание с гнездами слов”. Невозможно найти ни одного поэта который бы так дотошно изучал народную речь. Есенин говорил И. Грузинову:
“Я учусь слову в кабаках и ночных чайных. Везде. На улице. В толпе”.
Все что бы не делал Есенин в жизни, все было подчинено стихам. Он знал себе
цену и ревностно относился к ней.
Неслучайно Сергей Городецкий писал в своих воспоминаниях: “Есенин был единственный из современных поэтов, который подчинил всю свою жизнь писанию стихов. Для него не было никаких ценностей в жизни, кроме его стихов.
Все его выходки, бравады и неистовства вызывались только желанием заполнить пустоту жизни от одного стихотворения до другого.
В этом смысле он был не только последним поэтом деревни, но и последним
эстетом ушедшей эпохи. В этом смысле он ничуть не был похож на того пастушка
с деревенской дудочкой, которого нам поспешили представить поминальщики.
Отлично помню его бешенство, с которым он говорил мне в 1921 г. о подобной трактовки его”.
После этих слов становятся понятны все его скандалы и стихи сдабренные
“солеными словечками”. Была тут и еще одна причина есенинских “вывертов”: разрекламировать себя. Поэт хотел чтобы его стихи знали даже те кто никогда
не брал книг в руки. Многим может показаться странным, зачем он это делал.
Но присмотревшись внимательно к его жизни начинаешь понимать, что неспроста.
Так вспоминая о пресловутых есенинских скандалах, пролетарский поэт –
Владимир Кирилов вспоминал: “Как-то не вязались они с образом милого и задушевного человека…. Как-то летом, возвращаясь вместе с Есениным из дома печати, я заговарил с ним на эту тему. Есенин пристольно поглядел на меня. Во взгляде
его чувствовался скрытый смех и лукавство.
– Вот чудак! На одном таланте теперь далеко не уедешь. Скандал, особенно
красивый скандал, всегда помогает таланту. В доказательство он стал приводить примеры из русской и западной литературы, называя имена. Мне казалось это наивным и смешным, и я ему не возрожал”. Другой пролетарский писатель Полетаев вспоминает любопытный разговор,
который произошел у него с Есениным.
Полетаев спросил, зачем он портит свои стихи “похабщиной”? Есенин “долго и нескладно убеждает, что это необходимо, что это его стиль. Возмущенный,
говорю ему, что все “выверты” и все “скандалы” его – только реклама, и
ничего больше.
Он утверждает, что реклама необходима поэту, как и солидной торговой фирме,
и что скандалить совсем не так уж плохо, что это обещает внимание дуры-публики”.
Нужно много прочитать мемуаров о Есенине чтобы понять его философию жизни, но лучше всего о себе он сказал сам в стихах:
Не каждый умеет петь,
Не каждому дано яблоком
Падать к чужим ногам.
Сие есть самая великая исповедь,
Которой исповедуется хулиган.
Я нарочно иду нечесаным,
С головой, как керосиновая лампа, на плечах.
Ваших душ безлиственную осень
Мне нравиться в потемках освещать.
Мне нравиться, когда каменья брани
Летят в меня, как град рыгающей грозы,
Я только крепче жму тогда руками
Моих волос качнувшийся пузырь…
Далеко не многие общаясь с ним поняли его душу. Казалось бы легкий в общении он был весь на виду, но это не так. Хорошо знавший его литературный критик редактор первого <<толстого>> журнала “Красная новь” Александ Воронский писал: “Есенин был дальновиден и умен. Он никогда не был таким наивным ни в вопросах политической борьбы, ни в вопросах художественной жизни, каким он представлялся иным простакам.
Он умел ориентироваться, схватывать нужное, он умел обобщать и делать выводы.
И он был сметлив и смотрел гораздо дальше других своих поэтических сверстников. Он взвешивал и расчитывал. Он легко добился успеха и признания не только благодаря своему мощному таланту, но и благодаря своему уму”. И еще одну отличительную черту характера в Есенине подметил Воронский. Он был независем в своих суждениях об окружающем его мире. “Прощаясь, - пишет А. Воронский, - он заметил: - Будем работать и дружить.
Но имейти в виду: я знаю - вы коммунист. Я тоже за Советскую власть, но я
люблю Русь. Я – по-своему. Намордник я не позволю надеть на себя и под дудочку петь не буду. Это не выйдет.” С этого момента перейдем к “Москве кабацкой”. Давным давно, в пору моей юности, когда все радовало, и когда казалось, что жизнь будет вечна. Я любил и грешил.
Я радовался жизни. С упоением перечитывал стихи Есенина и особенно его стихи
о любви. Для меня тогда женщина была святая. А тут такое:
Сыпь, гармоника. Скука… Скука…
Гармонист пальцы льет волной.
Пей со мной, паршивая сука,
Пей со мной …..
Или
Я не знал, что любовь – зараза,
Я не знал, что любовь – чума.
Подошла и прищуренным глазом
Хулигана свела с ума …
………………………………………………..
Пой же, пой! В роковом размахе
Этих рук роковая беда.
Только знаешь, пошли их …
Не умру я, мой друг, никогда.
Уже позже, много позже я стал понимать значение этих строк. . Я не случайно привел в пример эти стихи из “Москвы кабацкой” которые когда-то были под запретом, а сам поэт был причислен к разряду “взбесившихся кобелей” по утверждению литературного критика Сосновского.
Нужно прожить не простую жизнь, чтобы понять значение этих слов. И не случайно, когда его спрашивали о “Москве кабацкой” он отвечал: - Я это видел, я это по-своему пережил, я должен был рассказать об этом в стихах. И. Грузинов утверждал: “Всякая черточка в его стихах, если стихи касаются его собственной жизни, верна. Сам поэт неоднократно указывает на это обстоятельство, на автобиографический характер его стихов”. Последнюю свою четвертую по счету автобиографию Есенин закончил словами: “Что касается остальных автобиографических сведений, – они в стихах”.
И понимать это следует в самом прямом смысле, так как конкретные факты собственной жизни разбросанны по его стихам. “Я сердцем никогда не лгу”, - утверждал Есенин, и эта была чистейшая правда. “Всякая черточка в его стихах, – утверждал И. Грузинов – если стихи касаются его собственной жизни, верна. …
Рассказывает он об умершей канарейке – значит, вспоминает умершую канарейку, рассказывает о гадании попугая – значит, это годание действительно было, рассказывает о жеребенке, обгоняющем поезд, – значит, случай с милым и смешным дуралеем был…”. Есенин мог буйно фантазировать в кругу друзей и знакомых, но в стихах скрупулезно, до мелочей придерживался только того, что реально
происходило в его жизни. Если он пишет в стихах:
Я читаю стихи проституткам
И с бандитами жарю спирт..
Значит это действительно было и этому есть реальные подтверждения его современников в своих мемуарах. Есенина можно было видеть и в компании воров и проституток. “На моей памяти, - вспоминает Ю. Либединский, - Есенин не раз собирал писательскую молодежь и отправлялся в притоны, ночлежные дома, чтобы читать там стихи ворам и проституткам, обращаясь к ним, как к своим братьям и сестрам. …И в такой, может быть, несколько странной форме он выражал свое сострадание униженному человеку…”. “Москва кабацкая” появилась не случайна.
Как никто другой Есенин духовно был очень близок с народам и понимал его чаяния. В своей биографии С. Есенин писал: “В годы революции был всецело на стороне Октября, но принимал все по – своему, с крестьянским уклоном ”. А это значит он надеялся, что после революции улучшется жизнь крестьян.
В это он свято верил. Но после того, как он оказался за границей, и увидел
своими глазами насколько иностранцы живут лучше нас, он был жутко обижен за
свой народ. Именно за границей он так остро ощутил разницу в благосостоянии простого человека за границей и нашего нищего неухоженого всеми брошенного народа.
Вот как А. Воронский в своих воспоминаниях описывает недовольства Есенина: “Возвратившись, Есенин не раз говаривал своим близким, что русские деревни
после Америки представляются ему жалкими лишаями на земле, а в своей поэме “Страна негодяев” он сетует, что в России так много храмов и так мало уборных.
…В ней Чекистов в диалоге со щуплым и мирным обывателем при явном авторском сочувствии говорит между прочим:
Я ругаюсь
И буду упорно
Проклинать вас хоть тысячи лет,
Потому что хочу в уборную,
А уборных в России нет.
Странный и смешной вы народ!
Жили свой век вы нищими
И строили храмы божие.
Да я б их давным – давно
Перестроил в места отхожие.
Эта обида за нашу великую Родину каторую раскололи большевики на красных и
белых осталась его большой обидой на всю оставшуюся жизнь. А что делает русский человек от безисходности понимая что это уже трудно исправить? Правильно. Пьет.
Таким вот опоэтизированным образом окружающей себя действительностью он хотел показать свое отношение к нему. Это еще раз доказывает насколько он был национален. Но даже несогласный с политикой партии за границей он продолжал защищать честь своей страны, как говориться “не вынося мусор из избы”.
И опять обратимся к мемуарам о Есенине за границей А. Воронского: “Иногда он говаривал по поводу своих заграничных скандалах: <<Ну, да, скандалил, но ведь
я скандалил хорошо, я за русскую революцию скандалил>>. И повторял рассказ о том, как в Берлине на вечере белых писателей он требывал <<Интернационал>>,
а в
Париже стал издеваться над врангелевцами и деникенцами в отставке ставшими ресторанными <<шестерками>>.” По возвращению Есенина из за границы поэт
заскучал.
“Он ждал от русской революции – писал А. Воронский - чуда чудесного. Он
надеялся, что в огненной купели ее по новому родится мир. …А революция шла кривыми, окольными путями – дорогами. Революция породила нэп, она потребовала мелкой культурнической работы. …Он увидел серые будни, неудачи, старался
забыться в гульбе.
Что-то всеми навек утрачено.
Май мой синий! Июнь голубой!
Не с того ль так чадит мертвячиной
Над пропащею этой гульбой.”
Он видел, что с Россией происходит не то. Первоначальные восторги исчезли,
и он увидел, что Россию в нечистой игре выиграли шулера и проходимцы. Стала
она на веки вечные страной негодяев. И ничего уже не поправить. Оставалось
только кричать, пока свинцовый кляп не прервал этого крика.
И пил, и скандалил, и плакал он только об одном. Он чуял уже гибель России.
И вел себя так, как должен был вести себя последний в этом мире русский.
Метаться и кричать, чтобы упасть потом кровавым комком на землю и затихнуть. Возможно, и был он этим последним, поскольку один ясно ощущал те великие, непоправимые утраты, о которых мы стали подозревать только теперь.
Нам, у которых нет такого отточенного талантом звериного чутья на собственную погибель, может быть, и в самом деле надо пропустить столетия, чтобы осознать, наконец, что русских после того, что с ними произошло, и в самом деле уже нет, как нужны были столетия, чтобы итальянцам догадаться, что они уже не римляне, грекам, — что они не эллины. Слеза Есенина, пополам с хмелем и кровью, не она
ли была предвестием и пророчеством нашего нынешнего окончательного разора и падения, преодолеть которое, пожалуй, нет надежды.
Но гений Есенина и состоит в том, что он понимал, что человеку всегда нужно оставлять надежду на лучшее, и в июле 1924 г. в Ленинграде он выпускает новый сборник стихов под общим названием “Москва кабацкая”, включающий четыре
раздела: стихи как вступление к “Москве кабацкой”, собственно “Москва кабацкая”,
“Любовь хулигана” и стихотворение как заключение. Именно так, как он и представлен у меня.
Этим он хотел показать читателю, что толька любовь к женщине и красота ее способна спасти мир. Все негативное отступает на задний план, если приходит любовь земная.
Заметался пожар голубой,
Позабылись родимые дали,
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить.
…………………………………………………………..
Я б навеки забыл кабаки
И стихи бы писать забросил,
Только б тонкой касаться руки
И волос твоих цветом в осень.
Я б навеки пошел за тобой
Хоть в свои, хоть в чужие дали…
В первый раз язапел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить.
Лишь тот не поймет эти строки кто не любил, но к счастью нашему таких людей в природе нет.
Весь цикл “Любовь хулигана” в который вошли 7 стихотворений написанные во
второй половине 1923 года посвящены актрисе камерного театра Авгуте
Миклашевской, с которой Есенин познакомился после возвращения из-за границы.
“Что же касается Есенина, – писал литературовед Ю. Прокушев – то для поэта-гуманиста было важно не только и не столько нравственное <<падение>> его лирического героя в “Москве кабацкой”,сколько его духовное возрождение, пробуждение и утверждение в его душе и сердце вновь светлого чувства любви и надежды.
Так появляется вторая, центральная часть книги “Москва кабацкая” - цикл стихов “”Любовь хулигана”. …Поэт как бы заставляет <<героя>> “Москвы кабацкой” пройти один за другим круги своеобразного Дантова ада, по которым он, в конце концов, настойчиво преодолевая в своей душе все чуждое, наносное, поднимается на ту духовную высоту, с которой счасливо открывается суть человеческого бытия,
жизни и смерти, добра и зла, вечности и бессмертия…
Не жалею, не заву, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.
…………………………………………………..
Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь…
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.
Именно этим стихотворением беспорно одним из выдающихся в мировой и
отечественной лирико-филосовской поэзии завершает Есенин книгу “Москва кабацкая”. Прошло почти что сто лет после появления “Москвы кабацкой”, но до сих пор она продолжает волновать новые поколения людей.
В том то и заключается гениальность великих произведений искусства, что со временнем они становятся все ярче и маштабнее. А секрет его любви народной заключается в том что он в своем творчестве в доступной форме вырожал самые животрепещущие, самые сложные социально-классовые, политические, нравственные, этические проблемы, которые вставали перед его народом.
Вот почему поэзия Есенина жива вечна.
Сергей Есенин и Москва кабацкая
Замысел книги “Москва кабацкая” возник у С.А.Есенина весной 1923 г. в Париже, а заключительный цикл вошедших в нее стихотворений создан по возвращению на родину. В берлинском сборнике “Стихи скандалиста” поэт впервые выделил цикл стихов под названием “Москва кабацкая” состаящая из стихотворений : “Да! Теперь - решено
без возврата...” , “Снова пьют здесь, дерутся и плачут ...” ,
“Сыпь, гармоника! Скука... Скука...” , “Пой же, пой. На проклятой гитаре...”.
По-видимому, этот цикл и вдохновил его впоследствии на создание одноименной книги. Зная о трудностях с выходом в свет как финансового так и цензурного порядка (было предпринято четыре попытки ее издания), можно предположить, что С.Есенин намеривался сначало написать стихи из книги в журнале имаженистов ”Гостиница для путешествующих в прекрасном”.
Так, в третьем номере названного журнала в начале 1924 г. под общим заглавием “Москва кабацкая”, были напечатаны стихотворения: “Да! Теперь решено. Без возврата…”, “Мне осталась одна забава…”, “Я усталым таким еще не был…”. Возможно последовало бы продолжение, “но из эстетических чувств и чувств личной обиды” поэт отказался участвовать в “Гостинице…”. И только в июле 1924 г. в Ленинграде сборник “Москва кабацкая” увидел свет.
В “Книжной летописи” (№15 за 1924 г.) поступление книги значится за 1-15 августа. “Москва кабацкая” состаит из 18 стихотворений, которые комбинационно деляться на <<Стихи – как вступление к ”Москве кабацкой” >> , “Москва кабацкая”, “Любовь хулигана”, “Стихотворение как заключение”. Последний раз появляется “Москва кобацкая” в сборнике “Стихи 1920-1924 гг.”, вышедшем в издательстве ‘’Круг” в конце 1924 г. Пожалуй, ни один из сборников поэта не вызывал таких разных толкований, многочисленных и противоречивых откликов как “Москва кабацкая”.
По возвращении из-за границы (3 августа 1923 г) С.Есенин читал стихи из готовящейся книги на литературных и домашних вечерах. Один из первых отзывов
поэт услышал на квартире в Богословском переулке от своего ближайшего соратника по литературному направлению А.Мариенгофа, с которым там жил. << ”Москва кабацкая” – прекрасно. Такой лирической силы и такого трагизма у тебя еще в стихах не было >>. Другой участник имажинистского <<кружка>> И.Старцев в воспоминаниях “Мои встречи с Есениным” также делится впечатлениями о <<кабацких>> стихах.
Он рассказал об одной из встреч, на которой Я.Блюмкин, один из присутствовавших при чтении стихов, обвинил Есенина в упаднических настроениях. Тогда же своему оппоненту поэт ответил, что <<он внутренне пережил “Москву кабацкую” и не может отказаться от этих стихов. К этому его обязывает звание поэта>>. 21 августа 1923 г. в Москве в “цитадели поэзии” – Политехническом музее – под “флагом имаженистов” был устроен вечер с участием С. Есенина.
Это был своего рода “отчет” поэта о заграничной поездке. Читались стихи. Р.Ивнев, участник вечера, рассказал о своих впечатлениях от выступления поэта. Он писал, что в переполненном зале каждое прочитанное Есениным стихотворение сопровождалось оглушительными аплодисментами. “Публика была покарена, зачарована”. Осенью того же года близкая знакомая поэта Н.Вольпин отозвалась о “Москве кабацкой так”:
“…выше всего ценю те “кабацкие” стихи! Здесь вся душа поэта, с надломом, с отчаянным этим раздвоением. Самоистязание – и громкий крик “Я с собой не покончу”, но в нем- то и слышется признание о тяге к расправе над собой.
Ничего искренней и глубже этих стихов я у него не знаю. О “Любви хулигана” мемуарист добавила, что в жизни хулигана нет, есть только поза хулигана в стихах. Нет и его любви, а есть жажда полюбить. Для того чтобы издать “Москву кабацкую”, С. Есенин 14 апреля 1924 г. организовал в Ленинграде в зале бывшей городской думы платный вечер, на котором читал стихотворения из будущей книги.
О том, как они были приняты слушателями, поэт сообщал в письме к Г. Бениславской: “Вечер прошел изумительно. Меня чуть не разорвали”. Выступал поэт со своими стихами в разных аудиториях в том числе и в Ермаковке – ночлежном доме Москвы (август 1924 г.). Об этом рассказали в своих мемуарах Ю. Либединский, Н. Никитин, В. Эрлих. Любопытно отметить, что при чтении “Москвы кабацкой”, по словам Н. Никитина слушатели посматривали на Есенина одни с недоверием, другие неодобрительно. Возведенный в поэзию “бытовой материал” жизни “бандитов” и ”проституток”, считал В. Эрлих, не потряс аудиторию.
Но ее взволновали до слез стихотворения о трепетных чувствах, о судьбе, об “отговорившей” золотой роще о матери которая выходит на дорогу и поджидает любимого сына.
Среди первых откликов профессиональной критики о “кабацких” стихах следует назвать статью редактора солидного толстого журнала “Красная новь” - А. Воронского “Литературные силуэты. Сергей Есенин” в журнале . Критик, рассматривавший литературу как “художественный документ” состояния общества, считал причиной появления “Москвы кабацкой” <<дух времени>>, который выражался “потерей веры в нашу революцию, в ее смысл, в ее победу, …в ее дальнейший размах”.
Данная мысль критика приобритает большую значимость, если обратиться к одному
из писем поэта, в котором он сообщал о буднях жизни: “Тошно мне законному сыну российскому в своем государстве пасынком быть. Перестаю понимать к какой революции я принадлежал. Видно только одно: что ни к февральской ни к октябрьской. По видимому в нас скрывался и скрывается какой-нибудь ноябрь”. В истории отечественной поэзии утверждал редактор журнала “Красная новь”впервые появились стихи в которых с художественной правдивостью реализмом и искренностью “кабатство” возводится в перл создания в апофеоз.
Убежденный большевик Воронский видел опасность этих стихотворений в их разлагающем влиянии на все слои общества молодого советского государства и призывал “поднять знамя борьбы за бодрость, …за твердую поступь, …воспитание революционного пафоса”, чтобы покончить с литературным и нелитературным хулиганством. Можно предположить, что только из идеологических соображений
нельзя найти ни одного “кабацкого” стиха в журнале “Красная новь”, где часто печатался поэт.
Небезынтересно познокомиться и с отзывом Н. Светлова на стихотворения из
сборника “Стихи скандалиста”, <<отдавали>> все его поэтические образы.
Однако в рецензируемой книге критек заметил отход есенинской поэзии от
деревни,
сельских красот и сельской тишины, вызванный, как ему казалось, распадом крестьянства, подавляемого городом и уничтожаемого как класс. Октябрьская революция ускорила разрушение крестьянского уклада жизни. Это, полагал Н. Светлов, явилось
причиной появления “вместо прелестных в грусти своей и яркой образности деревенских песен” жуткой “Москвы кабацкой”, в которой бушевали какие-то подреволционные, глубоко разрушительные силы.
Критик-эмигрант разошелся с мнением А. Воронского, объясняющего появление “Стихов скандалиста” нэпом и мрачным уклоном московской художественной богемы
в кабацкую жизнь. Н. Светлов считал причиной появления “Москвы кабацкой” образовавшийся тупик, в который загоняла поэзию насквозь пронизавшая искусство коммунистическая тенденция. По причине “пролетарской полезности”, резюмировал рецензент, темы произведений разных жанров сужались, а “романтизм” изгонялся
как “мелкобуржуазное бунтарство”. Литературе оставалось только пропоганда коммунистических идеек, которая, по сути, обеcкрыливала темперамент поэта.
Один из ведущих деятелей РАПП (рабочая ассациация пролетарских писателей)
Г. Лелевич обратился к “Москве кабацкой” в двух статьях: “О Сергее Есенине”
и ”По журнальным окопам”.
В первой из них, помещенной на страницах журнала “Октябрь”, критик объявлял причиной создания “зловещих пьяных стихов” отказ Есенина от поэтизации кондовой старой деревни, неспособность отразить значение революционного обновления,
жизнь советской деревни. Он недооцинил поэта. Используя в оценках хдожественной литературы социологический анализ, Г. Лелевич и о стихотворениях “На родине”, ”Русь советская”, ”Песнь о великом походе”, следующих за “Москвой кабацкой”, укоризненно констатировал: “…он еще не смотрит на современность по пролетарски”.
Сегодня когда появляется все большее число публикаций авторов русского зарубежья и среди них немало разнообразных материалов о Есенине зачастую между собой полярно – противоречивых: от Бунина и Гиппиус до Романа Гуля и Кусикова – разговор о том что прежде всего побудила поэта к созданию “Москвы кабацкой”, ее истинной сути духовных нравственных “координат” этого цикла в мире поэзии Есенина – становиться все более настойчиво необходимыми и очевидными.
Замысел “Москвы кабацкой” как мы знаем возникает у Есенина во время пребывания за границей. И не только замысел: именно здесь находясь в Берлине Есенин впервые публекует первые стихи “Москвы кабацкой”. В процессе изучения “Москвы кабацкой” уже тогда, в пятидесятые годы, удалось разыскать воспоминания поэта Александра Кусикова, относящиеся к концу 1925-го – начало 1926 годов.
В них он рассказывает о встречах с Есениным в Берлине, совместной поездке в
Париж и о том, когда и где были написаны первые стихи “Москвы кабацкой”:
“Были у Горького. Сережа читал. Горький плакал. А вскоре после долгих бесед
в ночи, под гитару мою, писал “Москву кабацкую”.
Пой же, пой. На проклятой гитаре
Пальцы пляшут твои в полукруг.
Захлебнуться бы в этом угаре,
Мой последний, единственный друг.
Далее, говоря о судьбе Есенина, его отношение к России и Западу, Кусиков отмечает: ” Любовь к России все заметнее и заметнее претворялась в заболевание.
В болезнь страшную, в болезнь почти безнадежную. Берлин, Париж, Нью-Йорк — затмились. Есенин увидел «Россию зарубежную», Россию без родины:
Снова пьют здесь, дерутся и плачут,
Под гармоники желтую грусть.
Проклинают свои неудачи,
Вспоминают московскую Русь.
И я сам, опустясь головою,
Заливаю глаза вином,
Чтоб не видеть в лицо роковое,
Чтоб подумать хоть миг об ином.
Ах, сегодня так весело россам!
Самогонного спирта — река.
Гармонист с провалившимся носом
Им про Волгу поет и про Че-ка.
Что-то злое во взорах безумных
Непокорное в громких речах.
Жалко им тех дурашливых, юных,
Что сгубили свою жизнь сгоряча.
Жалко им, что Октябрь суровый
Обманул их в своей пурге
И уж точится удалью новой
Крепко спрятанный нож в сапоге.
Где ж вы те… что ушли далече?
Ярко ль светят вам наши лучи?
Гармонист спиртом сифилис лечит,
Что в киргизских степях получил.
Нет, таких не подмять, не рассеять.
Бесшабашность им гнилью дана.
Ты Рассея моя… Рас… сея…
Азиатская сторона!
Запил Есенин. Пребывание за границей сделалось для него невыносимым. Нужно было возвращаться домой. В феврале 1923 г. возвращаясь из Америки в Европу Есенин писал Сандро Кусикову:
“…Сандро, Сандро! Тоска смертная, невыносимая, чую себя здесь чужим и ненужным,
а как вспомню про Россию, вспомню, что там ждет меня, так и возвращаться не хочется. Если б я был один, если б не было сестер, то плюнул бы на все и уехал
бы в Африку или еще куда-нибудь. Тошно мне, законному сыну российскому, в
своем государстве пасынком быть.
Надоело мне это б****ское снисходительное отношение власть имущих, а еще
тошней переносить подхалимство своей же братии к ним. Не могу! Ей-Богу, не могу. Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу. Теперь, когда
от революции остались только х*** да трубка, теперь, когда там жмут руки тем и
лижут жопы, кого раньше расстреливали, теперь стало очевидно, что мы и были и будем той сволочью, на которой можно всех собак вешать.
Слушай, душа моя! Ведь и раньше еще, там в Москве, когда мы к ним приходили,
они даже стула не предлагали нам присесть. А теперь — теперь злое уныние находит на меня. Я перестаю понимать, к какой революции я принадлежал. Вижу только одно, что ни к февральской, ни к октябрьской, по-видимому, в нас скрывался и
скрывается какой-нибудь ноябрь...”
Мог ли успокоиться Есенин в Москве? Мог ли найти себя? Его не узнали — и он никого не узнал. Все изменилось, а он не мог принять всего, и главное, не мог
за всем поспеть.
Ах, милый край. Не тот ты стал, не тот.
Да уж и я, конечно, стал не прежний…
Многое тогда открыли мне эти и другие мемуарные источники, а также письма
Есенина из-за границы. Стало очевиднео: нельзя ставить знак равенства и
видеть в “герое” “Москвы кабацкой” чуть ли не автопортрет поэта, как это
пытались утверждать в разные годы многие литераторы пишущие о Есенине, – это,
по существу, была попытка граждански “убить” поэта.Иные из критиков такие как Сосновский авторитетно утверждали что стихи Есенина особенно “Москва кабацкая” – это “лирика всбесившихся кобелей”.
Они сделали свое “черное дело”. Чистый небосвод поэзии Есенина был на долгие годы замутнен ядовитыми критическими “выбросами” крученных и сосновских. Между тем гражданская позиция Есенина в вопросе который тогда вставал перед каждым
его соотечественником – за революционную восставшую Россию или против нее –
даже в самые драматические моменты личного бытия в корне отличалась от общественного поведения “героя” “Москвы кабацкой”.
Характерно в этом отношении свидетельство близко знавшего Есенина поэта Ивана Грузинова который рассказывает: “Перед отъездом за границу Есенин спрашивает А.М.Сахарова:
- Что мне делать, если Мережковский или Зинаида Гиппиус встретятся со мной?
Что мне делать если Мережковский подаст мне руку? - А ты руки ему не подавай! – отвечает Сахаров. - Я не подам руки Мережковскому, - соглашается Есенин. - Я не только не подам ему руки, но я могу сделать и более решительный жест…
Мы остались здесь. В трудные для родины минуты мы остались здесь. А он со стороны, издали смеет поучать нас”.
Тогда почему возникает “Москва кабацкая”? Есенин сам отвечал на этот вопрос и прежде всего своим творчеством. При этом
он подчеркивал когда его спрашивали о “Москве кабацкой”:
- Я это видел я это по своему пережил я должен был рассказать это в стихах. Поэт - гуманист, чье сердце наполнено милосердием к людям, не мог оставаться равнодушным к трагической судьбе соотечественников, которые оказались после революции на чужом, эмигрантском берегу людьми без Родины, как перекати-поле. Все безысходней, все чаще надсадно горько в угарно ресторанно-кабацком чаду звучали их охрипшие, пьяные голоса: ”Ты Рассея моя … Россея.. Азиатская сторона!”.
Распад души ощущался все острее. Безнравственнее относились они теперь к
“святая святых” – женщине, ее духовной красоте. Сложная, противоречивая гамма чувств в душе поэта, его стихах, отражало по- своему драматизм послереволюционной действительности, и, в частности, судьбы русских людей, оказавшихся на чужбине. Все это отозвалось не одной печальной, трагической нотой в поэзии Есенина, наполненной светом доброты, состродания, милосердия к людям.
Что говорить! Cколько мятущехся русских душ потеряли себя за годы революции в заграничных скитаниях, скольких соотечественников поэта навсегда поглотил
черный эмигранский омут… Есенин вернулся из зарубежной поездки когда в стране
в полном разгаре был НЭП со всеми характерными для него приобретениями и потерями.
Случилось так, что настроение безисходной тоски и разочарования, отстранение
от социально - значимых проблем, потеря веры в себя и безоглядного “прожигания жизни”, cтоль свойственное для <<героя>> “Москвы кабацкой”, оказались в годы нэпа по-своему, в чем-то психологически созвучными и близки тем, во-первых,
кто все еще надеялся на возрождение старых буржуазных порядков в России, а ,
во-вторых, части молодежи, особенно учащейся, студенческой, которая явно
терялась перед неизбежными обьективными контрастами и противоречиями действительности
тех лет.
Что же касается Есенина, то для поэта-гуманиста было важно не только и не
столько нравственное “падение” его лирического героя в “Москве кабацкой”,
сколько его духовное возрождение, пробуждение и утверждение в его душе и
сердце вновь светлого чувства любви и надежды.
Так появляется вторая, центральная часть книги “Москва кабацкая” – цикл стихов “Любовь хулигана”. Он был создан Есениным во второй половине 1923 года. Поэт посвятил его актрисе Камерного театра Августе Миклашевской, с которой познакомился после возвращения из-за границы. Любовь к этой женщине является целительной для больной и опусташонной души поэта, она его гармонезирует, просветляет и возвышает, вдохнавляет автора на творчество, заставляет сново и
по-новому поверить в значительность идеального чувства.
Есенин не случайно расположил эти два цикла в одном сборнике один за другим
они продолжают развивают и дополняют друг друга. Так, “Любовь хулигана” не свободна от мотивов “Москвы кабацкой”. В стихотворении “Заметался пожар голубой…” он восклицает: ”В первый раз я запел про любовь, В первый раз отрекаюсь скандалить”. Смысл своего существования он видет в том, чтобы смотреть на возлюбленную, касаться тонкой ее руки и волос ее “цветом в осень”.
Он старается доказать, “как умеет любить хулиган, как умеет он быть покорным”.
А в стихотворении “Мне грустно на тебя смотреть…” мы ясно ощущаем отпечаток “кабацкого” периода:
“…Ведь и себя я не сберег
Для тихой жизни, для улыбок
Так мало пройдено дорог,
Так много сделано ошибок…”
Несмотря на всепоглощающие мотивы тоски и духовной опустошенности в “Москве кабацкой” обнаруживаются прорывы к свету, к желанию порвать с кабацким пропадом. Так, в финале стихотворения “Я усталым таким еще не был” шлет привет “воробьям
и воронам, и рыдающей в ночь сове”.
Здесь же он кричит вовсю как бы заново обретаемую мощь: “Птицы милые в синюю дрожь Передайте что я отскандалил…” А в заключительных стихах этого цикла преобладают светлые тона любимые поэту краски “проводов голубая солома”, ”деревенская синь ”, ”зеленые лапы”, ”дым голубой”… В стихотворении ощущается ностальгия по родному краю состояние умиретворения полная гормония мира героя
при воспоминании родительского дома:
А сейчас, как глаза закрою,
Вижу только родительский дом.
Вижу сад в голубых накрапах,
Тихо август прилег ко плетню.
Держат липы в зеленых лапах
Птичий гомон и щебетню…
Поэт как бы заставляет героя “Москвы кабацкой” пройти один за другим круги своеобразного Дантова ада, по которым он, в конце концов, настойчиво преодолевая в своей душе все чуждое, наносное, поднимается на ту духовную высоту, с которой счасливо открывается суть человеческого бытия, жизни и смерти, добра и зла, вечности и бессмертия.
Не случайно Есенин завершает “Москву кабацкую” стихотворением “Не жалею, не зову, не плачу…” – несомненно, одним из выдающихся в отечественной и мировой лирико-филосовской поэзии.Когда думаешь о нравственном, этическом, гуманистическом пафосе “Москвы кабацкой”, вновь и вновь размышляя о нелегкой судьбе ее лирического героя, о несказанном свете любви, просыпающейся в его сердце, радостно отогревающий его душу, о возрождении в нем Человека, - начинаешь все неотступнее вспоминать о Достоевском, многих его героях, их падении на дно
жизни, страдании и раскаянье, очищении духовном.
Думаешь о духовном воскресении героев Льва Толстого, о “хождении по мукам” героев Алексея Толстого: Даши и Кати, Телегина и Рощина, которым любовь помогает обрести казалась бы навсегда утраченное чувство родины. Конечно, у каждого из героев, о которых говорилось выше, был свой путь в жизни, своя, порой далеко не простая, судьба, свои духовные драмы, взлеты и падения, наконец часы нравственного пробуждения.
Но каждый из них к добру, свету, надежде, неповторимо, по своему был подвигнут любовью! Уже в наши дни справедливо было сказано поэтом: “По тому, как людям любится, здоровья мира узнают”.
<к сборнику «Стихи скандалиста>
Я чувствую себя хозяином в русской поэзии и потому втаскиваю в поэтическую речь слова всех оттенков, нечистых слов нет. Есть только нечистые представления.
Не на мне лежит конфуз от смелого произнесенного мной слова, а на читателе или
на слушателе. Слова — это граждане. Я их полководец.
Я веду их. Мне очень нравятся слова корявые. Я ставлю их в строй как новобранцев. Сегодня они неуклюжи, а завтра будут в речевом строю такими же, как и вся армия.
Стихи в этой книге не новые. Я выбрал самое характерное и что считаю лучшим. Последние 4 стихотворения «Москва кабацкая» появляются впервые.
20 марта 1923
Берлин
Стихи как вступление к москве кабацкой
* * *
Все живое особой метой
Отмечается с ранних пор.
Если не был я поэтом,
То, наверно, был мошенник и вор.
Худощавый и низкорослый,
Средь мальчишек всегда герой,
Часто, часто с разбитым носом
Приходил я к себе домой.
И навстречу испуганной маме
Я цедил сквозь кровавый рот:
“Ничего! Я споткнулся о камень,
Это к завтраму все заживет ”.
И теперь вот, когда простыла
Этих дней кипятковая вязь,
Беспокойная дерзкая сила
На поэиы мои пролилась.
Золотая словесная груда,
И над каждой строкой без конца
Отражается прежняя удаль
Забияки и сорванца.
Как тогда, я отважный и гордый,
Только новью мой брызжет шаг…
Если раньше мне били в морду,
То теперь вся в крови душа.
И уже говорю я не маме,
А в чужой и хохочущий сброд:
“Ничего! Я споткнулся о камень,
Это к завтраму все заживет! “
* * *
Сторона ль ты моя, сторона!
Дождевое, осеннее олово.
В черной луже продрогший фонарь
Отражает безгубую голову.
Нет, уж лучше мне не смотреть,
Чтобы вдруг не увидеть хужего.
Я на всю эту ржавую мреть
Буду щурить глаза и суживать.
Так немного теплей и безбольней.
Посмотри: меж скелетов домов,
Словно мельник, несет колокольня
Медные мешки колоколов.
Если голоден ты - будешь сытым.
Коль несчастен - то весел и рад.
Только лишь не гляди открыто,
Мой земной неизвестный брат.
Как подумал я - так и сделал,
Но увы! Все одно и то ж!
Видно, слишком привыкло тело
Ощущать эту стужу и дрожь.
Ну, да что же? Ведь много прочих,
Не один я в миру живой!
А фонарь то мигнет, то захохочет
Безгубой своей головой.
Только сердце под ветхой одеждой
Шепчет мне, посетившему твердь:
"Друг мой, друг мой, прозревшие вежды
Закрывает одна лишь смерть".
* * *
Мир таинственный, мир мой древний,
Ты, как ветер, затих и присел.
Вот сдавили за шею деревню
Каменные руки шоссе.
Так испуганно в снежную выбель
Заметалась звенящая жуть
Здравствуй ты, моя черная гибель,
Я навстречу тебе выхожу!
Город, город! ты в схватке жестокой
Окрестил нас как падаль и мразь.
Стынет поле в тоске волоокой,
Телеграфными столбами давясь.
Жилист мускул у дьявольской выи,
И легка ей чугунная гать.
Ну, да что же? Ведь нам не впервые
И расшатываться и пропадать.
Пусть для сердца тягуче колко,
Это песня зверинных прав!..
…Так охотники травят волка,
Зажимая в тиски облав.
Зверь припал… и из пасмурных недр
Кто-то спустит сейчас курки…
Вдруг прыжок… и двуногого недруга
Раздирают на части клыки.
О, привет тебе, зверь мой любимый!
Ты не даром даешься ножу.
Как и ты – я, отвсюду гонимый,
Средь железных врагов прохожу.
Как и ты – я всегда наготове
И хоть слышу победный рожок,
Но отпробует вражеской крови
Мой последний, смертельный прыжок.
И пускай я на рыхлую выбель
Упаду и зароюсь в снегу…
Все же песню отмщенья за гибель
Пропают мне на том берегу.
* * *
Не ругайтесь. Такое дело!
Не торговец я на слова.
Запрокинулась и отяжелела
Золотая моя голова.
Нет любви ни к деревне, ни к городу,
Как же смог я ее донести?
Брошу все. Отпущу себе бороду
И бродягой пойду по Руси.
Позабуду поэмы и книги,
Перекину за плечи суму,
Оттого что в полях забулдыге
Ветер больше поет, чем кому.
Провоняю я редькой и луком
И, тревожа вечернюю гладь
Буду громко сморкаться в руку
И во всем дурака валять.
И не нужно мне лучшей удачи,
Лишь забыться и слушать пургу,
От того что без этих чудачеств
Я прожить на земле не могу.
Москва кабацкая
* * *
Я обманывать себя не стану,
Залегла забота в сердце мглистом.
Отчего прослыл я шарлатаном?
Отчего прослыл я скандалистом
Не злодей я и не грабил лесом,
Не расстреливал несчастных по темницам.
Я всего лишь уличный повеса,
Улыбающийся встречным лицам.
Я московский, озорной гуляка.
По всему тверскому околотку
В переулках каждая собака
Знает мою лёгкую походку.
Каждая задрипанная лошадь
Головой кивает мне навстречу.
Для зверей приятель я хороший,
Каждый стих мой душу зверя лечит.
Я хожу в цилиндре не для женщин.
В глупой страсти сердце жить не в силе.
В нём удобней, грусть свою уменьшив,
Золото овса давать кобыле.
Средь людей я дружбы не имею.
Я иному покорился царству.
Каждому здесь кобелю на шею
Я готов отдать мой лучший галстук.
И теперь уж я болеть не стану.
Прояснилась омуть в сердце мглистом.
Оттого прослыл я шарлатаном,
Оттого прослыл я скандалистом.
* * *
Снова пьют здесь, дерутся и плачут
Под гармоники желтую грусть.
Проклинают свои неудачи,
Вспоминают московскую Русь.
И я сам, опустясь головою,
Заливаю глаза вином,
Чтоб не видеть в лицо роковое.
Чтоб подумать хоть миг о ином.
Что-то всеми навек утрачено.
Май мой синий! Июнь голубой!
Не с того ль так чадит мертвячиной
Над пропащею этой гульбой.
Ах, сегодня так весело россам,
Самогонного спирта – река.
Гармонист с провалившимся носом
Им про Волгу поет и про Чека.
Что-то злое во взорах безумных,
Непокорное в громких речах.
Жалко им тех дурашливых, юных,
Что сгубили свою жизнь сгоряча.
Где ж вы те, что ушли далече?
Ярко ль светят вам наши лучи?
Гармонист спиртом сифилис лечит,
Что в киргизких степях получил.
Нет! таких не подмять, не рассеять.
Бесшабашность им гнилью дана.
Ты, Рассея моя Рас… сея…
Азиатская сторона!
* * *
Сыпь, гармоника. Скука… Скука…
Гармонист пальцы льет волной.
Пей со мной, паршивая сука,
Пей со мной.
Излюбили тебя, измызгали -
Невтерпеж.
Что ж ты смотришь так синими брызгами?
Иль в морду хошь?
В огород бы тебя на чучело,
Пугать ворон.
До печенок меня замучила
Со всех сторон.
Сыпь, гармоника. Сыпь моя частая.
Пей, выдра, пей.
Мне бы лучше вон ту, сисястую, -
Она глупей.
Я средь женщин тебя не первую…
Немало вас,
Но с такой вот, как ты, со стервою
Лишь в первый раз.
Чем больше, тем звонче,
То здесь, то там.
Я с собой не покончу,
Иди к чертям.
К вашей своре собачьей
Пора простыть.
Дорогая, я плачу,
Прости… прости
* * *
Пой же, пой. На проклятой гитаре
Пальцы пляшут твои в полукруг
Захлебнуться бы в этом угаре,
Мой последний единственный друг.
Не гляди на ее запястья
И с плечей ее льющейся щелк.
Я искал в этой женщине счастья,
А нечаянно гибель нашел.
Я не знал, что любовь – зараза,
Я не знал, что любовь – чума.
Подошла и прищуренным глазом
Хулигана свела с ума.
Пой, мой друг. Навевай мне снова
Нашу прежнюю буйную рань.
Пусть целует она другова,
Молодая красивая дрянь.
Ах, постой. Я ее не ругаю.
Ах, постой. Я ее не кляну.
Дай тебе про себя я сыграю
Под басовую эту струну.
Льется дней моих розовый купол.
В сердце снов золотых сума.
Много девушек я перещупал,
Много женщин в углах прижимал.
Да! Есть горькая правда земли,
Подсмотрел я ребяческим оком:
Лижут в очередь кобели
Истекающую суку соком.
Так чего ж мне ее ревновать.
Так чего ж мне болеть такому.
Наша жизнь – простыня да кровать.
Наша жизнь – поцелуй да в омут.
Пой же, пой! В роковом размахе
Этих рук роковая беда.
Только знаешь,пошли их …
Не умру я, мой друг, никогда.
* * *
Да! Теперь решено. Без возврата
Я покинул родные поля.
Уж не будут листвою крылатой
Надо мною звенеть тополя.
Низкий дом без меня ссутулится,
Старый пес мой давно издох.
На московских изогнутых улицах
Умереть, знать, судил мне бог.
Я люблю этот город вязевый,
Пусть обрюзг он и пусть одрях.
Золотая дремотная Азия
Опочила на куполах.
А когда ночью светит месяц
Когда светит… черт знает как!
Я иду, головою свесясь,
Переулком в знакомый кабак.
Шум и гам в этом логове жутком,
Но всю ночь напролет, до зари,
Я читаю стихи проституткам
И с бандитами жарю спирт.
Сердце бьется все чаще и чаще,
И уж я говорю невпопад:
“Я такой же, как вы, пропащий,
Мне теперь не уйти назад ”.
Низкий дом без меня ссутулится,
Старый пес мой давно издох.
На московских изогнутых улицах
Умереть, знать, судил мне бог.
* * *
Эта улица мне знакома,
И знаком этот низенький дом.
Проводов голубая солома
Опрокинулась над окном.
Были годы тяжелых бедствий,
Годы буйных, безумных сил.
Вспомнил я деревенское детство,
Вспомнил я деревенскую синь.
Не искал я ни славы, ни покоя,
Я с тщетой этой славы знаком.
А сейчас, как глаза закрою,
Вижу только родительский дом.
Вижу сад в голубых накрапах,
Тихо август прилег ко плетню.
Держат липы в зеленых лапах
Птичий гомон и щебетню.
Я любил этот дом деревянный,
В бревнах теплилась грозная морщь,
Наша печь как-то дико и странно
Завывала в дождливую ночь.
Голос громкий и всхлипень зычный,
Как о ком-то погибшем, живом.
Что он видел, верблюд кирпичный,
В завывании дождевом?
Видно, видел он дальние страны,
Сон другой и цветущей поры,
Золотые пески Афганистана
И стеклянную хмарь Бухары.
Ах, и я эти страны знаю -
Сам немалый прошел там путь.
Только ближе к родимому краю
Мне б хотелось теперь повернуть.
Но угасла та нежная дрема,
Все истлело в дыму голубом.
Мир тебе - полевая солома,
Мир тебе - деревянный дом!
Любовь хулигана
* * *
Заметался пожар голубой,
Позабылись родимые дали.
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить.
Был я весь — как запущенный сад,
Был на женщин и зелие падкий.
Разонравилось пить и плясать
И терять свою жизнь без оглядки.
Мне бы только смотреть на тебя,
Видеть глаз злато-карий омут,
И чтоб, прошлое не любя,
Ты уйти не смогла к другому.
Поступь нежная, легкий стан,
Если б знала ты сердцем упорным,
Как умеет любить хулиган,
Как умеет он быть покорным.
Я б навеки забыл кабаки
И стихи бы писать забросил,
Только б тонко касаться руки
И волос твоих цветом в осень.
Я б навеки пошел за тобой
Хоть в свои, хоть в чужие дали...
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить.
* * *
Ты такая ж простая, как все,
Как сто тысяч других в России.
Знаешь ты одинокий рассвет,
Знаешь холод осени синий.
По-смешному я сердцем влип,
Я по-глупому мысли занял.
Твой иконный и строгий лик
По часовням висел в рязанях.
Я на эти иконы плевал,
Чтил я грубость и крик в повесе,
А теперь вдруг растут слова
Самых нежных и кротких песен.
Не хочу я лететь в зенит,
Слишком многое телу надо.
Что ж так имя твое звенит,
Словно августовская прохлада?
Я не нищий, ни жалок, ни мал
И умею расслышать за пылом:
С детства нравиться я понимал
Кобелям да степным кобылам.
Потому и себя не сберег
Для тебя, для нее и для этой.
Невеселого счастья залог —
Сумасшедшее сердце поэта.
Потому и грущу, осев,
Словно в листья в глаза косые...
Ты такая ж простая, как все,
Как сто тысяч других в России.
* * *
Пускай ты выпита другим,
Но мне осталось, мне осталось
Твоих волос стеклянный дым
И глаз осенняя усталость.
О возраст осени! Он мне
Дороже юности и лета.
Ты стала нравиться вдвойне
Воображению поэта.
Я сердцем никогда не лгу,
И потому на голос чванства
Бестрепетно сказать могу,
Что я прощаюсь с хулиганством.
Пора расстаться с озорной
И непокорною отвагой.
Уж сердце напилось иной,
Кровь отрезвляющею брагой.
И мне в окошко постучал
Сентябрь багряной веткой ивы,
Чтоб я готов был и встречал
Его приход неприхотливый.
Теперь со многим я мирюсь
Без принужденья, без утраты.
Иною кажется мне Русь,
Иными — кладбища и хаты.
Прозрачно я смотрю вокруг
И вижу, там ли, здесь ли, где-то ль,
Что ты одна, сестра и друг,
Могла быть спутницей поэта.
Что я одной тебе бы мог,
Воспитываясь в постоянстве,
Пропеть о сумерках дорог
И уходящем хулиганстве.
* * *
Дорогая, сядем рядом,
Поглядим в глаза друг другу.
Я хочу под кротким взглядом
Слушать чувственную вьюгу.
Это золото осеннее,
Эта прядь волос белесых —
Все явилось, как спасенье
Беспокойного повесы.
Я давно мой край оставил,
Где цветут луга и чащи.
В городской и горькой славе
Я хотел прожить пропащим.
Я хотел, чтоб сердце глуше
Вспоминало сад и лето,
Где под музыку лягушек
Я растил себя поэтом.
Там теперь такая ж осень...
Клен и липы в окна комнат,
Ветки лапами забросив,
Ищут тех, которых помнят.
Их давно уж нет на свете.
Месяц на простом погосте
На крестах лучами метит,
Что и мы придем к ним в гости,
Что и мы, отжив тревоги,
Перейдем под эти кущи.
Все волнистые дороги
Только радость льют живущим.
Дорогая, сядь же рядом,
Поглядим в глаза друг другу.
Я хочу под кротким взглядом
Слушать чувственную вьюгу.
* * *
Мне грустно на тебя смотреть,
Какая боль, какая жалость!
Знать, только ивовая медь
Нам в сентябре с тобой осталась.
Чужие губы разнесли
Твое тепло и трепет тела.
Как будто дождик моросит
С души, немного омертвелой.
Ну что ж! Я не боюсь его.
Иная радость мне открылась.
Ведь не осталось ничего,
Как только желтый тлен и сырость.
Ведь и себя я не сберег
Для тихой жизни, для улыбок.
Так мало пройдено дорог,
Так много сделано ошибок.
Смешная жизнь, смешной разлад.
Так было и так будет после.
Как кладбище, усеян сад
В берез изглоданные кости.
Вот так же отцветем и мы
И отшумим, как гости сада...
Коль нет цветов среди зимы,
Так и грустить о них не надо.
* * *
Ты прохладой меня не мучай
И не спрашивай, сколько мне лет,
Одержимый тяжелой падучей,
Я душой стал, как желтый скелет.
Было время, когда из предместья
Я мечтал по-мальчишески — в дым,
Что я буду богат и известен
И что всеми я буду любим.
Да! Богат я, богат с излишком.
Был цилиндр, а теперь его нет.
Лишь осталась одна манишка
С модной парой избитых штиблет.
И известность моя не хуже,—
От Москвы по парижскую рвань
Мое имя наводит ужас,
Как заборная, громкая брань.
И любовь, не забавное ль дело?
Ты целуешь, а губы как жесть.
Знаю, чувство мое перезрело,
А твое не сумеет расцвесть.
Мне пока горевать еще рано,
Ну, а если есть грусть — не беда!
Золотей твоих кос по курганам
Молодая шумит лебеда.
Я хотел бы опять в ту местность,
Чтоб под шум молодой лебеды
Утонуть навсегда в неизвестность
И мечтать по-мальчишески — в дым.
Но мечтать о другом, о новом,
Непонятном земле и траве,
Что не выразить сердцу словом
И не знает назвать человек.
* * *
Вечер черные брови насопил.
Чьи-то кони стоят у двора.
Не вчера ли я молодость пропил?
Разлюбил ли тебя не вчера?
Не храпи, запоздалая тройка!
Наша жизнь пронеслась без следа.
Может, завтра больничная койка
Упокоит меня навсегда.
Может, завтра совсем по-другому
Я уйду, исцеленный навек,
Слушать песни дождей и черемух,
Чем здоровый живет человек.
Позабуду я мрачные силы,
Что терзали меня, губя.
Облик ласковый! Облик милый!
Лишь одну не забуду тебя.
Пусть я буду любить другую,
Но и с нею, с любимой, с другой,
Расскажу про тебя, дорогую,
Что когда-то я звал дорогой.
Расскажу, как текла былая
Наша жизнь, что былой не была...
Голова ль ты моя удалая,
До чего ж ты меня довела?
Стихотворение как заключение
* * *
Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.
Ты теперь не так уж будешь биться,
Сердце, тронутое холодком,
И страна березового ситца
Не заманит шляться босиком.
Дух бродяжий! ты все реже, реже
Расшевеливаешь пламень уст.
О моя утраченная свежесть,
Буйство глаз и половодье чувств.
Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя? иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.
Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь...
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.
© Copyright: Замир Бахтеев, 2018
Свидетельство о публикации №218082901635
Свидетельство о публикации №218082901635
Рецензии