Что произошло, тогда, возле моховых озёр...

О, Изида! Душа моя – лишь слеза из твоих очей, и пусть падёт она – подобно капле росы – на душу других людей, и пусть умирая, я почувствую как её благоухание поднимается к Тебе.

Сын мой, час приближается, когда истина будет открыта перед тобой, ибо ты уже предчувствуешь её, спускаясь в свою собственную глубину и находя в ней божественную жизнь. Ты вступаешь в общение с посвящёнными, ибо ты это заслужил чистотою сердца, любовью к истине и силою отречения. Но, никто не переступал порога Озириса, не пройдя через смерть и воскресение. Не имей страха, ибо ты уже один из братьев наших.

Эдуард Шюре. «Великие посвящённые».

- Выпей, выпей, друг милой.

Дед, как всегда, переходил с хорошо поставленной, грамотной речи на простонародную. И всегда это было к месту, всегда добавляло образности, колоритности и теплоты. Мне одновременно нравилось и всегда было для меня неожиданным, погружая в странное состояние тумана в голове. Но мне нравилось. Мне всегда нравился образ его речи, его прямота, а иногда жёсткость и категоричность суждений. Чувствовалось, что он знал о чём говорил, и знал много больше, чем говорил.

С дедом я познакомился на озёрах и он сразу покорил меня своей непосредственностью, теплотой и какой-то органичностью своего вида и суждений. С ним было интересно. И я раз за разом стремился придти сюда в надежде увидеть его вновь, и никогда заранее не знал, удастся ли это. Адреса своего он упорно не говорил, а средствами связи, по крайней мере при мне не пользовался. И в те редкие разы, когда мне удавалось увидится с ним на озёрах, ставших для меня, после нашей первой встречи удивительно привлекательными, он всегда уже ждал меня, и всегда оставался, когда я вынужден был уходить домой.

За годы нашего знакомства он нисколько не изменился, всё та же аккуратно подстриженная борода, уже почти седая, такая же седая голова. Волос длинный, всегда чистый. И седина, не цыганская, а какая-то благородная под стать правильным чертам лица и всегда светящимся глазам с доброй лукавинкой пожившего уже и знающего жизнь мужика. Без всякого цинизма и показной напыщенности. Именно эта лукавинка говорила о его отношении к жизни, о том, что он не просто знал жизнь, а понимал её глубоко и совершенно не тяготился прожитыми годами. Был лёгок и подвижен, что совершенно не вязалось с его возрастом, о котором собственно приходилось лишь догадываться. Но вся воздушность, невесомость его существа была столь органична,что невольно я задавался вопросом – как, как так можно сохраниться? Вот и сейчас он, как бабочка, порхал вокруг меня, суетясь подсовывал к запёкшимся жаром губам жестяную кружку с отваром каких-то трав,тёмным, густым и казалось тягучим.

- Выпей, выпей, друг милой.

Всё повторял он. И я послушно глотнул, пахнущую,как мне показалось, свежим сеном жидкость.

- Вот и хорошо, вот и хорошо – суетился дед.

- Вот и ладно. Ну, ещё глоточек.

Надо же так было случиться, из дома меня словно пружиной вытолкнуло. Вроде и не собирался никуда, только внутри что-то всколыхнулось. Потянуло вдруг куда-то, и надо ж ты, всё пошло на встречу, и мужики на работе отпустили, и машина вдруг подстатилась, и дома не возражали. Собрался быстро, удочки, спиннинг, блёсны в рюкзак, да червей накопал за домом на перегное, и вперёд. Выехал уже ближе к часу дня. Уже бывало не раз, что вот так вот соберешься, будто тебя что толкнёт, и попадёшь на клёв. Очень иногда удачно выходило. И сейчас ехал, смотрел на дорогу и слушал Сергея, его рассказы о прошлом его житье-бытье, о трёх жёнах, и вообще о бабах -стервах. Слушал, а мыслями был далеко, уже перед глазами вода в кувшинках. Да тишина.

К озёрам добрался около трёх. Шлёпал по зимнику и потел. Душно, жарко. Вода на озёрах без ряби, ни ветерка, ни прохлады от воды. Солнце высоко. Печёт. Сдвинул бандану ближе к волосам, пусть лоб загорает, и с тоской посмотрел на воду. Рыбы не будет. Погода не та. Оглядел берега в надежде увидеть деда. Пусто, нет никого. Собрал спиннинг, не зря же приехал, и без всякой надежды принялся хлестать водную гладь снастью. Время шло и к вечеру задул ветерок. По озеру пошла рябь, и кувшинки вдруг разом вздыбились над водой поднятые ветром. Вдалеке по всему горизонту зачернело, и вскоре до слуха донёсся далёкий раскат грома. Не прошло и часа как чёрное небо уже расчерчивали зигзаги молний, а удары окрепшего, набравшего силы грома прижимали к земле. Небеса разверзлись, и на землю хлынули потоки воды. С ужасом подумалось о том, что придётся ночевать здесь, в одиночку, в такую погоду. Плащ ОЗК я надел с первыми каплями, и сейчас уже был защищён от воды, но близкие молнии заставляли опасливо искать место где придётся каратать ночь. Вспомнилось и о том, как здесь, на озёрах молнией убило Иваныча, мужика безвредного, добродушного, болтуна и балагура. Можно конечно вернуться на Малое и заночевать в бочке, но перспектива пережить удар молнии по большой, железной цистерне обустроенной для ночлега показалась мне жуткой. И словно вторя моим мыслям молния с шипение ударила куда-то в берег, удар грома сотряс землю, дыхание перехватило. Нет. Никуда не пойду. Сиди и не дёргайся, решил я. Засыпал в дождь, без костра, завернувшись в ОЗК, положив голову на моховую кочку.

А утром вдруг обнаружил возле себя суетящегося деда. Тяжесть в голове, ломота в теле и слабость говорили о том, что я скорее всего заболел.

- А я, вишь ты почуял, неладно что-то, пришёл вот.

Дед заботливо вытер тряпицей испарину вдруг выступившую на лбу, холодную, липкую. В голове тяжело варочились мысли, непослушные, медленные, и почему-то звучало:

«Чтобы видеть их свет, мы пили горькие травы. Если в пропасть не пасть, всё равно умирать от отравы…»

Господи. Как же плохо. И вслух:

- Спасибо, дед…

Он посмотрел на меня своими ясными глазами. Казалось, заглянул прямо в душу, потеребил бороду, чуть улыбнулся.

- Отдыхай, отдыхай.

Я лизнул вдруг снова пересохшие губы, посмотрел на небо, солнце уже высоко, дома наверное беспокоятся, а сотовый здесь не берёт. Попробовал сесть. Тело плохо слушалось, руки ослабли, сердце бешено колотилось в груди, снова выступила испарина.

- На, выпей ещё. Выпей.

Дед снова поднёс к моим гудам большую, закопченную, жестяную кружку. Я взял её трясущейся рукой.

- Пей, не бойся, не горячая.

Пересилив себя я сделал глоток тягучей, ароматной жидкости, больше похожей на жидкий, свежий тёплый мёд. Пряно-жгучая жидкость медленно потекла по горлу. Язык онемел, в горле запершило. Закашлялся. Казалось я проглотил огня. В груди загорелось, жар волнами пошёл по телу. Удары сердца отдавались в голове, сознание покидало меня…

Тук.., тук.., тук… Всё реже, реже и реже. Странное онемение сковало, не давало пошевелиться. Собрав всю свою волю я старался удержать сознание, цеплялся всеми остатками своих сил за желание жить. Господи. Неужели это конец, неужели всё… Я ведь и не пожил, ещё не видел многого, многое не успел. Господи, помоги.

Странное ощущение, словно ты уменьшаешься с каждой минутой в размерах, вдруг очутился внутри своей собственной головы, во мраке и тишине, звенящей, гулкой, как в огромном пустом зале, без стен, без потолков. Где то сверху, словно кто проколол отверстие, маленькое, почти не заметное, но какое-то живое. Оно медленно вращалось, увеличивалось в размерах, становилось из ярко-раскалённо-белого голубоватым, с неровными, будто живыми краями, всё больше становясь похожим на водную гладь, неровную, покрытую рябью. Внутреннее напряжение спало сменившись любопытством. Я вдруг осознал, что смотрю на воду не сверху, а снизу, из глубины, как смотрит ныряльщик. И тотчас меня также потянуло наверх, неудержимо, но в тоже время, медленно и плавно. Ощущение времени пропало сменившись безразличной холодностью. И такая же холодная мысль – всё, конец, я умираю…

И в туже минуту, словно издалека, послышалась мелодия, или скорее нет, нечто больше похожее на пение, которое приближалось, становилось всё яснее и чётче. И вместе с пение приближалось судно с сотнями гребцов, странных гребцов с головами голубых соек. Вёсла в такт поднимались и опускались. Песня становилась всё призывнее и слаще. Противится ей, не было никакой возможности, и часть меня, уже не подчиняясь моей воле стала перетекать на это необычное судно. Вот и всё. Вот он оказывается какой конец бренного существования. Вот кто перевозит души. Вот она какая, смерть…

Глухие удары сердца отдавались в голове. В след за волной жара тело начало холодеть. Кровь как будто сгустилась, замедлила свой бег, и тепло жизни медленно покидало меня перетекая на судно с птицелоговым народом. Я уже не чувствовал своих ног, но ещё мог чуть шевелить ставшими неподатливыми, одеревенелыми пальцами рук. Казалось вся моя жизнь, весь я, такой как есть, без прикрас и условностей уже не принадлежу миру живых. Я ясно осознавал, что всё моё естество, моё истинное я, моя душа, уже никогда не посмотрит на мир глазами человека, может быть и никчёмного, пустого, но живого, лежащего посреди полистовских болот, вдали от дома, от семьи. Никогда уже слышать мне соловьиной песни, никогда не видеть восхода, не нянчить внуков, не слышать гулкой капели с крыш после дождя, не видеть солнца, зелени трав и глубину высокого небосвода.
А птицеголовый народ всё пел свою призывную песню, и песнь эта становилась всё сладостней и призывней, и часть меня уже стремилась туда, на судно, и дальние дали были так притягательны и желанны. А мысли мои сделались холодны, отстранённы, и перед глазами, как кино пронеслась прожитая жизнь. Сцена сменяла сцену. Я видел свои первые шаги, свой первый класс и первый поцелуй. Я видел первый рабочий день и первую свою утрату. Я видел человека мечущегося в поисках смысла. Но всё это уже не имело значения для меня. Оно уже не принадлежало мне, уже не я влялось частью меня, лежащего там, внизу, на озёрах возле костра.

Я ощутил как то, что принято считать вместилищем наших мыслей словно поделено на четыре части, не одинаковых, неровных. Я почти физически чувствовал это деление. Я видел и осознавал его ясно и безразлично, так, словно это был не я, а кто то другой, незнакомый, ничего не значащий человек. Я с удивлением понял, что тот наблюдатель, растеренный, неуклюжий, живйт там, во внешней части. Большой, но робкий, похожий на ребёнка переростка. Вторая часть спала опоенная дедовым напитком, а третьей я воспринимал всё то, что видел. Четвёртая, самая маленькая, самая древняя, самая холодная часть меня, молчаливая, инертная и недоступная, там, в основании позвоночника. Четыре разных я жили во мне, спорили, ссорились, но как то уживались.

Я услышал голос:

- Ты умираешь, ты уже на пути. То, что ты видишь, лишь для мёртвых. Ты уже умер, и потому мы позволяем тебе видеть. Ты принадлежишь нам, ты наш.

Я видел Землю, древнюю, до начала времён. Я видел как рождались океаны и суша бушевала огнём, я видел вздымающиеся горы и неистовые ветра, играющие простором морей. Я видел ИХ, устало спускающихся с небес. Толстые, китообразные туши, кожа черная, глянцевая, перепончатые крылья. Я видел их, драконов. Они спасались бегством, они проиграли битву, они прятались и боялись. Я видел, как они создавали жизнь, как они прятались среди неё. Как они прятались среди нас, и в нас. В каждом из нас, там, в глубине, в основании нашего я.

- Вы принадлежите нам, мы создали вас, вы наши, мы управляем вами, мы живём в вас.

Я знал, это правда. Я чувствовал их присутствие в себе. Я осознавал это ясно и отчётливо. Я видел их холодность и расчётливость, я ощущал их в себе. Но одновременно внутри меня вскипала ярость, горячая, неудержимая ярость человека готового на всё лишь бы сохранить волю.

Холод подошёл к груди, онемение сковало челюсти. С каждой минутой становилось труднее дышать. Сердце всё реже толкало тепло жизни по венам. Я боролся собрав всю волю в кулак, я просил его, я умолял: «Бейся! Бейся! Моё хорошее, моё дорогое сердце!» Я знал, что мне осталось всего несколько мгновений, всего несколько ударов измученного сердца. Из последних сил я выдохнул из себя: »Пить…»

Прохладная жидкость влилась мне в рот, потекла по лицу, с лица на шею и грудь. Холод, сковавший меня, отступил, откатился от груди. Дышать стало легче,словно
открыли неведомую заслонку. По жилам потекла, заструилась горячая кровь. Всё быстрее, быстрее и быстрее. Руки и ноги оттаяли, отошли, гибкость постепенно возвращалась к суставам, горячий пот покрыл измученное тело.

Видения отступали, галера удалялась, пение становилось тише. Остатки видений «взорвались» в моей голове, перед глазами сверкнули и погасли тысячи искр. Я погрузился в забытьё.

По пробуждении с удивлением обнаружил совершенную ясность мыслей, лёгкость в теле, хотя слабость ещё давала о себе знать. Я открыл глаза и увидел деда сидящего рядом. Он ворошил палочкой угли прогоревшего костра, его знаменитый медный чайник пускал пар через дырочку в крышке. Дед посмотрел на меня, потеребил бороду.

- Ну, вот и ладно, вот и хорошо.

Он показал мне палочкой в сторону озера. Я посмотрел туда, чуть приподнявшись на локтях. Метрах в десяти увидел сосенку наполовину выгоревшую, с осыпавшимися сучьями, пожелтевший и высохший мох у корней и неширокую, сантиметров в десять, опаленную полосу от сосны к воде.

Мне крупно повезло. Я старался не думать о том, что было бы, если бы… Так было легче. Я ведь снова дышал! Я чувствовал! Я жил!

В голове, как по волшебству, зароились мысли. А как там дома? Как на работе? Извечная человеческая рассудочность брала верх, вытесняя собой только что пережитое. Вопросы сыпались из меня как из рога изобилия. Я всё хотел знать. А что? А как? А почему? На что дед махал рукой и неизменно отвечал:

- Потом, потом…

Прошли годы. Мне стоило больших трудов восстановить в памяти свои видения,ведь они предназначались не живым, но мёртвым.А о том, что произошло, тогда, возле моховых озёр мне иногда напомнит сердце, временами вдруг сильно из нутрии ударяя по груди. Словно хочет сказать, напомнить о том, что смерть, она рядом, вот она, протяни руку и дотронешься. Её образ иногда можно уловить, вскользь взглянув влево. Она лучший друг и советчик для тех, кто не хочет прожить свою жизнь в погоне за кажущимися нужными вещами, для тех, кто стремится жить полно, кто осознаёт мимолётность бытия. Жизненные неурядицы перестанут волновать, ты посветлеешь лицом, перестанешь надувать губы, по поводу и без повода, и наконец то заживёшь полнокровной, цельной жизнью. И каждый день, дарованный тебе судьбой, будет праздником.
 А смерть, смерть она не страшна, ибо сказано:«Смерть вы увидите в своём окружении, но для себя вы её не найдёте».

Однажды переступив порог и вернувшись назад, без устали будешь дарить тепло своей души тем, кто нуждается в нем. Посмотришь на мир другими глазами, станешь спокойнее и мудрее. Мудрее не головой, но сердцем. И мир повернётся к тебе лицом, и Боги понесут тебя на руках, и нога твоя не предкнётся о камень…