От Него никуда не скрыться

Ирина Николаевна Махонина (1928-1992) Коктебельский поэт и художник, была глубоко верующим человеком. Входила в  инициативную группу (в десятку) по открытию Котебельского храма. Близкая подруга Анастасии Ивановны Цветаевой (об этом в ее повести "Мой старческий Коктебель"). Ходила в храм до тех пор, пока могла ходить. Ездила в Феодосию, в единственный тогда доступный храм на автовокзале. Потом молилась дома. Несколько раз мы с ней читали акафист в её домике. Жила она на берегу Черного моря. На территории Литфонда. Бывал я у неё чаще всего летом. Жару она в конце жизни переносила тяжело. Много раз за день принимала нитросорбит. У неё был инфаркт потом сердце болело всегда. Она умирала по несколько раз в день. Но характер у неё был весёлый и никто не верил, что она тяжело больна, считали, что это мнительность. И когда она во время общего разговора за чаем, гостей у неё всегда было много, вдруг хваталась за лекарства, то считали это за причуду.
После очередного приступа она умерла. Смерть была мгновенной. Она не успела поднести к губам таблетку нитроглицерина и упала на пол. Была Крестопоклонная неделя Великого поста, рубежного, самого трудного 1992 года.
Умерла она не дома, а у соседа. Умерла от слова. Злого слова. Она пришла к нему и говорит: «Давайте дом приватизируем!» А он ответил: «Зачем? Ты умрешь, тогда я весь дом и приватизирую!»
Через сорок дней. Кажется, именно на сороковой день, в июле 1992 года она мне приснилась. Сон большой, сложный. Попробую его описать, если получится.
Я иду по мрачной долине, среди холмов, обрывов, по глинистой, рыхлой земле. Кругом всё черно от глины, тот, кто бродил зимой по крымской степи, в библейской долине, близ Коктебеля, тот может лучше себе представить этот пейзаж. Наконец вижу домик на краю бездонной пропасти. Одна половинка стоит на земле, другая повисла в воздухе. Эту пропасть я хорошо рассмотрел. Это был мрак, покрытый как бы слюдой. На самом деле, это была не пропасть, я видел ночное море во время абсолютного штиля, как я догадался, уже потом.
Мне сюда. Войти боюсь, домик очень ненадежный. Войдешь, а он  качнется, и полетит в пропасть вместе с тобой. Но Ирина меня радостно встречает, как обычно это и бывало при её жизни. И вот я уже сижу у неё в доме, на скамейке, у накрытого скатертью стола, среди бесчисленных картин, букеты цветов, лица людей с картин, всё это окружает меня буйным многоцветьем красок, словно неожиданно вернулось лето.
У Ирины её нарядный платок на плечах, она бегает из угла в угол, суетится, что-то говорит, что-то собирает на стол. О чём говорили не помню. Так всегда и бывало здесь, - проговоришь целый вечер, просмеёшься, потом захочешь вспомнить, о чём говорили, чему смеялись, и не сможешь вспомнить ни слова.
Но тут взошло солнце. Да такое, какого нет на земле. Оно было настолько ослепительным, что свет его ощущался даже в этой наглухо зашторенной комнате, мы притихли и следили за этим светом, наполнившим пространство, сам воздух. Ирина тщательно завешивала окна вторыми и третьими занавесочками. Но лучи проникали в щёлочки и пронизывали комнату во всех направлениях, оплетая комнату солнечными паутинками. В ниточках света переливалось всякое движение воздуха в комнате. Воздух, который казался прозрачным, становился видимым.
Мы долго молча смотрели на это светопреставление. Так было и при жизни Ирины. Летнее солнце так же неудержимо проникало во все её окна, и она всегда тщательно завешивалась, и тем не менее, от солнца у Чёрного моря, летом, спастись трудно.
• От него никуда не скроешься - сказала Ирина. Эту единственную фразу я и запомнил.
Сидел я долго, пережидал солнце. В солнце почему-то идти было нельзя. Солнце зашло, и я пошёл по холодку. И опять тьма, ужасные, сырые овраги, ямы, канавы. Глина, острые камни, обрывы. Таким бывает крымская степь в феврале. Самый неприятный месяц здесь. Именно в этот месяц виделись мы с Ириной в последний раз. Долгим был обратным путь, и куда я шёл не понятно, наконец я взобрался на очередную кручу, при спуске не удержался и поехал вниз по скользкой глине, корябаясь о мелкие камни. Съехал в самую канаву, весь истерзанный, поднялся из грязи в полной темноте, и опять пошёл. И опять стал карабкаться. А впереди ни просвета, путь лежал во тьме. Куда я шел? Не знаю. Наверное, солнце для меня взойдёт уже в другой жизни.
Видимо, будут у меня такие падения, такие удары судьбы. Тяжелый сон, воспринял я его как пророческий.
Сидел я как-то ранним утром на берегу моря и смотрел на еле заметный морской прибой. Вставало солнце. Вдруг в глаза брызнул такой, отражённый от воды зайчик, что потемнело в глазах и зашумело в голове. Во сне был такой же свет. Это яркость коктебельского солнца. Солнце — это конечно - Сам Господь Бог. От него никуда не скроешься, как и сказал Ира. А бездна — это море. Чёрное море глубокое - до двух километров бездны. А когда смотришь на море ночью, то воды не видно, одна бездна, лишь прикрытая слюдяной пленкой.

Стихи, как скошенные травы
Лежат в стогах.
Их ворошат – охапку вправо,
Охапку в прах.