Психотерапевт

Глава 1. Встреча
Тёплый октябрьский вечер утопал в золотом зареве уходящего солнца. Все вокруг было преисполнено покоем приближающегося сна. Только лишь листва, опавшая с деревьев, неустанно светилась изумрудным, янтарным и рубиновым цветами, отдавая всю свою красоту последним лучам солнца минувшего дня. Это была еле слышимая музыка жизни, которая играла переливами цветов и шелестом оставшихся на ветках деревьев листьев. Теплый ветерок с лёгкостью и безмятежностью забирал листву, примеряя на себя роль заправского дирижера.
Мужчина, сидел неподвижно на огромной парковой лавочке, внимательно слушал и созерцал поистине неповторимые аккорды природы. Ничто не могло потревожить в этом моменте одинокого слушателя, постигающего величие. Он никого и ничего не ждал, просто сидел и слушал, растворяясь в моменте.
В том же парке, в метрах пятидесяти от мужчины, стоял одинокий художник. Такая же огромная лавочка была заставлена картинами. Это были натуралистические работы невероятной красоты, словно живые, отражающие подлинную красоту природы.
Художник был одинок. Одиночество бросалось в глаза грустью, безысходностью его образа, чем-то напоминающего одинокий полет пожелтевшего листа, сорванного ветром с дерева. Это было два совершенно разных одиночества в большом парке жизни: одно одиночество, достигшее покоя, а другое – его никогда не знавшее.
Всё это показалось бы весьма занятным читателю, если бы художник не начал собираться домой. Он медленно, не торопясь, собирал свои картины, упаковывая их в тележку. Сегодня он не продал ни одной картины, впрочем, как и вчера, и позавчера. Он был уверен, что люди разучились видеть, чувствовать и понимать красоту. И от этого его образ ещё больше походил на тень оголенного дерева.
Художник медленно покатил свою нагруженную тележку, как ни странно, в сторону другого одиночества. Его маршрут был преисполнен тяжелыми шагами чувств. Это были последние капли, перед тем как утонуть в них. Что-то вело художника прямо к тому мужчине, он не мог свернуть в другую сторону, он не мог ничего, и не понимал ничего. Просто плёл. Во всем этом движении было что-то от уходящего тепла осени.
Мужчина же сидел на лавочке, будто не замечая, да и не смотрел в сторону отчаяния. Тихо, не нарушая идиллию, достал из кармана своего шерстяного пиджака, сшитого на английский манер, сделанную из слоновой кости белую курительную трубку. Насыпал туда немного расслабляющего табака ярко-зеленого цвета. Спичка сыграла соло. Лёгкий ароматный дымок начал танцевать эротический танец вокруг своего хозяина, растворяясь в музыке жизни.
– Добрый вечер, – прозвучал уставший голос художника, пытаясь влиться своими тусклыми красками в идиллию блаженства.
Они были ровесниками: обоим было лет по сорок. Но эти сорок были по ту сторону баррикад.
Мужчина был преисполнен молодостью и здоровьем, а художник больше походил на догорающую свечу.
– Добрый вечер, – ответил мужчина. И ещё несколько минут их накрывала тишина молчания, призывающая к музыке осени.
– Простите, у вас не будет закурить, – вежливо, немного стесняясь, быстро выпалил художник.
– Для вас будет! – ответил мужчина, улыбнувшись, приоткрывая из под верхней губы немного белого жемчуга. Потянулся в другой карман пиджака и, словно фокусник, достал аккуратную папиросу, мастерски сделанную вручную, с закрученным в спираль наконечником.
– Благодарю, – ответил художник. Спичка сыграла соло. Дымок, не успев закружиться в эротическом танце, выскочил, как угорелый, из рта художника, убегая от пронзительного кашля.
– Что это? – покашливая прошептал художник.
– Это?! Это для вас! – безмятежно, с неким удовлетворением, также негромко ответил мужчина.
– А почему вы говорите, что для меня, вы меня ждали? – с непонятной надеждой спросил художник.
– Нет, – ответил мужчина, направляя свой серо-голубой взгляд прямо в глаза художника.
Глаза мужчины были похожи на осеннее небо, чарующее величием и тайной.
– Тебя ко мне привели, привели без твоего на то понимания.
– Кто? Кто привёл? Кроме нас, по-моему, тут больше никого нет? – не понимая, спросил художник, докуривая папиросу, уготованную, как сказал мужчина, для него.
– Тебя привели сюда твои чувства, они живее, чем ты.
– А как вы об этом узнали, ведь я вам ничего не рассказывал? Простите, а вы кто? Экстрасенс?
– Психотерапевт, "ловец душ", по-простому, – с неким чувством лёгкого юмора произнёс мужчина.
Тело художника начало расслабляться, лицо стало менее задумчивым, но было ещё много внутреннего напряжения, от которого частичкой себя всё-таки ему удалось отлипнуть.
– М-да, интересно, – бормотал художник. – Как же так? Только что, когда я собирал картины и уходил из парка, я был уверен, что сегодня последний день в моей жизни. Вот сижу рядом с вами – и ещё жив. А может я умер?
– Там, где смерть, там и жизнь, – проговорил, всматриваясь в уходящие солнце, мужчина. Потом перевёл взгляд на художника.
– Вы готовы были умереть от бессилия, так и не исполнив то, о чём мечтали?
– Мечты-мечты, – горько улыбнулся художник. Всю жизнь я мечтал стать известным, работал, как проклятый. В детстве мама привязывала кисточку к руке, чтобы я рисовал о том, что хочу сказать. Она тоже была художницей, рисовала в церкви у отца. Отец служил в церкви, а она рисовала. А я ничего не добившийся в жизни человек, я даже им ничего не могу показать, потому что я заурядный художник, рисую природу, которая мало кому интересна. Знаете, почему я рисую природу? Она, наверное, единственная, которая меня понимает. Когда я был маленьким и мне было одиноко, я убегал на берег речки и там рассказывал все, что было у меня на душе. И только она меня слышала и понимала. Вот так я и благодарю Её за наши отношения: рисую красоту.
А люди, на мой взгляд, давным-давно плюют на неё. Мчатся на всей скорости за своими пустыми идеалами, а природу уже давно не замечают. Забыли саму суть, саму жизнь. Я хотел напомнить им, но это уже не работает. Думал, что в этом тандеме, я и природа, стану известным на весь мир. Представлял, как приеду к родителям, и они гордятся мной. О, как мне этого не хватало, чтобы они меня заметили, похвалили.
– И где же ваши родители сейчас? – тихонько спросил мужчина.
– Живут за городом, я не видел их уже пятнадцать лет. Вы представляете? А знаете почему? Да потому, что я им не нужен. Помню, когда я приехал к ним на свой день рождения, мне исполнилось двадцать пять лет. Мать сказала мне: «Когда я тебя родила, точно знала, что ты станешь известным художником. Представляла, как я с твоим отцом будем гордиться тобой и любоваться твоими картинами. Ты, наверное, всё-таки меня не услышал, когда пил мое молоко. Где твоя благодарность? Ты тунеядец, мечтатель и прожигатель жизни. Сынок, не волнуйся, просто найди себе работу, и давай работай. Мы не в силах содержать твоё ремесло и тебя».
– Я слушал её, и все смешалось в моей голове. Посмотрел на отца. И знаете, что я от него услышал? Отец сказал: «В церкви ты не состоялся, да и в жизни тебе не состояться».
А всё потому, что когда мне было семь лет, мама брала меня с собой в храм, чтобы я был рядом и помогал ей подавать краски, когда она расписывала образы святых. Знаете, что меня удивляло больше всего? Что образы были задумчивые и грустные. Я не мог понять тогда, почему они так грустят. Вот если бы они улыбались? Тогда, может быть, мама была бы тоже с улыбкой. Как-то в один день, когда родителей не было в храме, я пришёл и дорисовал им всем улыбки. Какой радостью тогда заиграли для меня все эти образы, я был так счастлив. Думал, что когда придет мама и увидит все это, она будет плясать со мной и смеяться. Скажет, что это гениальная идея, и люди тоже будут радоваться с нами. Но, увы...
Этот день стал роковым для меня. Отец выпорол меня во имя Бога, что я от неожиданности накатившегося ужаса наделал прямо в штаны, и изгнал меня в гневе со словами: «С глаз моих долой, смрад ада!». Изгнал будто из рая за первородный грех познания добра и зла. Вот тогда я бежал со всех сил куда глаза глядят. Остановился тогда, когда уже не было сил и некуда было бежать.
Я стоял у реки, громко плакал, проклиная себя и всё на свете за своё творчество. И только река и природа были молчаливыми слушателями моего горя, моими утешителями. Когда я пришёл в себя, почувствовал, что весь чешусь от раздражения кожи. Воспалённая от ударов палки кожа на заднице и спине горела огнём. Штаны прилипли к моим ранам. Я снова рыдал, пытаясь залезть в воду и хоть как-то отмыться. Река нежно выслушивала меня и уносила грязь от меня. Мне было так горько и хорошо в воде. Потом я нырял под воду и просил, чтобы она забрала меня. Однако река не стала меня забирать, видимо ей было не всё равно. Я ещё много раз после этого приходил к ней за помощью. Во многом она мне помогала, но забирать не хотела.
Уже поздно вечером меня заметила одна женщина, я пытался остаться под водой. Что-то громко кричала, причитала, крестилась. Заставила меня выйти и потащила домой. Я дрожал от холода и боли, было страшно возвращаться, но сил сопротивляться не было. А в душе теплился маленький огонёк надежды, что папа обнимет и примет к себе. Ведь кто, как не он, – мой Отец. Ещё я боялся, что скажет мне мама, ведь я ещё в душе верил, что это творчество могло ей понравится. Она защитит меня от гнева отца и подарит мне новую надежду на жизнь. Чертовски хотелось спать, пока я не увидел свет в окнах дома. Видно было по силуэтам, как отец размахивал руками и что-то объяснял матери. Он орал на неё. Всё у меня внутри сжалось, и от этого потухли мои свечи надежды.
Наступил период испытаний, в которых я скитался, словно блудный сын. Женщина, которая привела меня домой, сказала, что я чуть не утонул. Отец закрыл меня в чулане на три дня, сказав, что дерьмо не тонет.
За эти три дня мне пришлось вспомнить многие молитвы, так как отец выпускал меня в туалет и поесть только после того, как я прочту их на память. Пришло моё время быстро повзрослеть. Всё изменилось для меня, я осознал мир моих родителей, свои страхи и боль одиночества.
– Вы до сих пор вините их за такое отношение к Вам? – поинтересовался мужчина.
– Не знаю, скорее всего, я виню себя за тот злополучный день в церкви. Когда я был окрылён идеей "улыбающихся" Образов. В тот день, наверное, тогда у реки, я проклял самого себя, свои идеи и всё, что связывало маленького ребенка с бесстрашием видеть этот мир своими собственными чувствами.
С того самого дня скитаюсь я, словно Каин, который убил Авеля. Авель – мое творчество и любовь к родителям, радость и безмятежность.
Кто повинен в этом: может я сам, родители или их Бог? Мне уже всё равно. Я проклят, и это навсегда. Много раз хотел покончить с собой, но я и так мёртв. Меня не видят, не замечают, даже родителям своим я не нужен. Осталось только одно чувство, что-то должно важное произойти. То важное, что вернёт всё вспять. И я смогу всё изменить. Но это только чувство, и знаете ли, оно убивает меня, мучает огнём, не позволяет просто исчезнуть. Я думал, что с сегодняшним солнцем уйдёт и это чувство, и я покроюсь ночью, растворившись в ней. Мои ноги плелись сами по себе, мрак почти окутал меня. Это мой конец! Смирение холодными пальцами гладило моё сердце.
И тут вы! Так соблазнительно, словно святой Пётр у врат Рая, курите из этой невероятной трубки, окутанный ореолом моего последнего заката. Все, чего мне захотелось в этот момент, так это то, чтобы вы забрали меня туда, куда уходил этот сизый дымок. Я подумал, вдруг, если я закурю вместе с вами, то стану этим невероятно легким дымком, и нас унесет ветерок, догоняя последние лучики солнца.
– У вас прекрасные метафоры, – не скрывая своего впечатления, спокойным бархатным голосом заговорил мужчина.
– Я не Пётр и не могу забрать вас. Но раз вы здесь, кое-что мне под силу, – голос звучал, словно аккорды органа, лаская сердце слушателя.
– Жаль, как жаль, – закрыл глаза от нагнетающей надежды на жизнь художник.
– У меня больше нет сил жить, пожалуйста, заберите меня! Иначе я не вижу ничего, я слеп и проклят. Да и что вы можете, в конце концов? Когда все чувства, которые у меня были, у того невинного ребёнка, который желал лишь любви, умерли. Вы даже не представляете, что я переживал после, что со мной было, да и не нужно вам знать этого.
– Я могу, если ты этого пожелаешь, воскресить твоего Авеля, ту часть тебя, которую ты похоронил собственными руками, вернуть нетленное, дать тебе новый глоток жизни, новую силу любви и прощения. Прямо здесь и сейчас! Но это ли ты ищешь на самом деле? В тебе много разных чувств и соблазнов, и ты очень устал от невозможности найти универсальную идею.
– Мне терять нечего, всё, чего я хочу, так это исчезнуть с этой планеты. Но раз, как вы сказали, мои ноги сами приплели меня к вам, то мне, возможно, стоит попробовать хотя бы понять смысл этого, – произнес немного разочаровано и раздраженно художник. – Что я должен делать?
– Оставайтесь в таком же положении с закрытыми глазами, я поведу вас. – тихо, как бы убаюкивая, прошептал мужчина. – Вы можете вернуться в тот момент своей жизни, когда вы в первый раз оказались у реки?
– Да, конечно, я там очень часто бываю, там ищу силу для своей тоски.
– Тогда войди в этот момент сейчас и расскажи мне, что там видишь?
– Я иду вдоль берега, река спокойно течет, солнце заходит, очень красиво, – переходя на шёпот, замедлив речь, произнес художник.
– Ты видишь там на берегу себя, присмотрись?
– Странно, я стою на том самом месте, но я не вижу себя маленького. Наверное, я давно исчез оттуда, с того самого дня. Может, я утонул тогда? – наморщив лоб, пристально вглядываясь в самого себя, шептал художник.
– Тогда расскажи, что происходит сейчас с твоим телом, может, ты что-то слышишь или чувствуешь?
– О, Боже, воняет дерьмом, да, точно, повсюду этот запах. У меня сейчас начинает жутко чесаться спина. Что происходит со мной?
– Это и есть ты, – ты до сих пор там, у реки.
– О, нет, как же это жутко. Я хочу исчезнуть, я хочу вернуться назад и всё исправить. Хочу умереть, чтобы за мной плакали мои родители. Чувствую себя полным ничтожеством. Я ненавижу их! Это всё из-за них. Очень больно, как будто кто-то держит меня стальными пальцами за горло. Невозможно глотнуть.
– Это твои обиды, невысказанность мыслей, всё, что ты не смог принять, а также проявить в этом мире. Доставай это из горла, представь, как ты вытягиваешь то, что сдавливает тебя изнутри.
Отлично, у тебя хорошо получается, – сопровождая действия художника, не забыв похвалить, проговорил глубоким тихим голосом мужчина.
– Готово! – произнёс художник, забившись в кашле, не открывая глаз.
– Что ты видишь? – спросил мужчина, проникая своим вниманием в самое сердце художника.
– Я достал шар, прозрачный волшебный шар. Точно такой же стеклянный шар был у меня в детстве. Мне его подарила мама на день рождения, когда мне было шесть лет. Она говорила, что этот шар может записывать все-все мечты и желания. Говорила, чтобы я всматривался в него очень серьезно, произносил волшебные слова и записывал туда свои мечты. И в скором времени, они все исполнятся.
– Что это были за волшебные слова? – произнёс мужчина, – это важно вспомнить. Возможно, они ключ к самому важному.
– Да что за слова? Самые простые, подождите, крутятся в голове, – наморщив лоб, вспоминал художник. – Какой то детский бред, скорее всего. Ах да, точно, вспомнил, – лицо художника стало тревожным: "Мама, папа, я – вместе навсегда", – вырвалось еле различимым шепотом.
– Да именно так я шептал, а потом мечтал. Это были приятные моменты, – некий луч света будто пронёсся мигом перед глазами художника и исчез.
– Тогда посмотри ещё раз в этот шар и произнеси заклинание. Тебе нужно ещё раз заглянуть туда, там много интересного, на что стоит взглянуть. Ты готов?
– Не могу, только пытаюсь произнести, а мой рот лепит что-то невнятное. Пропадает голос, не могу разжать скулы. Какие тяжелые слова! Лучше бы я придумал: Рэкс, Пэкс, Фэкс, – с иронией процедил сквозь сжатые зубы художник.
– Тогда давай обманем шар, – вежливо с хитрецой в голосе произнёс мужчина.
– Как? – явно оцепенев от нагнетающего состояния, спросил художник.
– Скажи волшебные слова с конца предложения и задом наперед, тихо произнося каждую букву, впечатывай её в шар. Ясно? – играючи, как бы по-детски, произнес мужчина.
– Готов?
– Кажется да, сейчас попробую. Так, сначала "Я" – так и будет, потом "А-П-А-П". Тяжеловато, конечно. Нужно отдышаться. Так, я готов дальше, "А-М-А-М". После этих слов художник замер и молчал. Дыхание еле-еле было заметно.
– Ты хочешь продолжать дальше? – выждав паузу в несколько минут, произнес мужчина.
– Да, я готов, всё в порядке, – ровным голосом, без примеси каких-либо чувств, ответил художник.
– Тогда тебе нужно закончить заклинание!
– Я закончил, оно полностью прописано на шаре. Пока я молчал, у меня была возможность хорошо разглядеть его.
– И что ты увидел там?
– Себя. Представляю, как я знаменит, и им назло ничего не говорю. Я богат, известен. Они беспомощны, бедны. Я даю им деньги и говорю, что ваше "дерьмо" может всё. Тот, кого вы сделали дерьмом, стал величественный.
И вдруг художника озарило прозрение, тело наполнилось энергией злости и безумия. Он впервые за всю жизнь почувствовал себя разъяренным от злости. Это была не просто злость, а энергия, которая ошарашила его с ног до головы.
– Что со мной происходит? Я как будто чувствую в себе силу, непонятную доселе. Я кажусь себе очень большим и решительным. Кажется, я знаю теперь, что мне нужно.
– Это твоя энергия, не реализованная агрессия. Ты всё время ассоциировал себя с жертвой. Эту энергию стоит как следует интегрировать. Она слишком долго спала в тебе в такой форме. Не стоит сейчас принимать её в таком виде, ибо она всесильна, но слепа. Это Дар, уготованный тебе через твою судьбу, прошло много времени и...
– Дар, да, именно, – не переставая ощущать ту силу и мощь в себе, говорит художник. – Теперь я понимаю, за что я так долго страдал, именно этот Дар сделает меня знаменитым. Как долго я страдал – и вот оно решение! Они даровали мне это, теперь пришёл час моего творчества. Я выверну эту призму наизнанку, воздам всем свою чашу Любви. Они будут гордиться мной, своим "дерьмом", в кого они утратили веру. Всё общество будет рукоплескать моей идее, – безумной улыбкой растянулось лицо художника. Серым цветом украсил вечер торчащие скулы и подбородок. Закрытые глаза художника в тени сумерек походили на две вырытые могилы. Всё это сопровождалось истерическим смехом, который просачивался сквозь сжатые зубы и безумную улыбку.
– Это только начало твоего осознания, поэтому не спеши делать выводы, – заметил мужчина, внимательно выслушав всё, что сказал художник.
– Вы не понимаете, что со мной происходит и что я осознал. Это мой творческий прорыв, то, что может родить только лишь гений. Да, вы, возможно, и помогли мне встретиться с самим собой, но сейчас я вижу путь, свой путь. Как мне сейчас хорошо, наконец-то решение найдено, нет ни одного пробела в моей идее. Прошу простить меня, я увлёкся красотой своего гения. Теперь мне всё понятно, я вижу баланс между всеми составляющими. Возможно, вам не понять меня, я ведь художник, творец. Чувствую неумолимую жажду испить кубок, уготованный мне.
Мужчина слушал его внимательно, изучая каждый новый импульс, рожденный на его лице, потом продолжил:
– Вам многое открылось, словно в пещере чудес, но не забывайте, куда вы намерены прийти, иначе пещера захлопнет свои двери вместе с вами.
– Плевать на эти сказочные преамбулы! Я не Алладин, а вы не Джин, – выпалил художник. – Я нашёл то, что искал! Я благодарен вам за эту встречу. Мне выбирать, что чудо, а что нет. То, что я узрел, – неоспоримое чудо для меня. Мне пора. Слишком долго я искал решение, чтобы пройти мимо. Еще раз благодарю за вашу доброту. Может, еще встретимся, и я смогу по-настоящему оплатить свой долг перед вами. Прощайте.
Художник быстро встал, замер на мгновение, вдохнул на полные легкие аромат осеннего вечера и покатил свою телегу дальше, растворившись в сумерках волшебной осени.


Глава 2. Детство
– Господи Боже, прости мне мои прегрешения, каюсь пред престолом твоим пречистым, прости меня и сына моего за святотатство в Доме Божием. Неведомо было сердцу моему, что Враг придёт через сына моего и осквернит обитель Твою. Каюсь, каюсь, каюсь. Знаю, что всё ведомо тебе, все мысли и прегрешения, верую в волю высшую твою, что даёшь мне испытания и не оставляешь меня. Как Авраам предстал перед Тобой с сыном своим на Алтаре твоем, так и я вознесу над сыном своим палицу поучения. И словом молитвенным, волею Твоею изгоню лукавого из тела и души сына моего.
Прости Боже нас недостойных, прости за то, что я раб Твой, неся службу в обители Твоей, не заметил, как скверна пробирается к святыне.
Долго ещё стоял священник в покаянии перед Богом, вымаливая прощение. А тем временем семилетнего мальчика, юного художника и осквернителя, ждал суд "человеческий".
– Подойди ко мне отродье Диавола, не боюсь тебя я, и не искусишь меня голосом сына моего и мольбами о прощении. До тех пор буду изгонять тебя, пока не сокрушу в гиену огненную.
С такими словами вошёл священник в комнату своего сына.
– Где тебя носит нечистый?
Сын в это время дрожал под кроватью и молил всё, что можно молить, о избежание наказания.
– Вылези из-под кровати, пришёл твой час понести покаяние. Во имя Отца, Сына и Духа Святого. А коль ты, сын, спастись хочешь от оков лукавого, то не бойся боли, ибо Господь защитит тебя от Врага, что завладел сердцем и разумом твоим.
Ну?! – воодушевлённый волей высшей, провозгласил раб Божий, и стукнул со всей силы палицей по спинке кровати.
– Папа, прости, пожалуйста, я всё исправлю, я не хотел, я просто играл, – заливаясь слезами и выкарабкиваясь из-под кровати, молил мальчик.
– Ну, наконец-то, одумался, вижу можешь сопротивляться мыслям плохим и деяниям недостойного. Выходи, ложись на кровать, не плачь. Ну и славно, снимай рубашонку, вот так. С серьёзным делом столкнулись мы сынок, Господь хочет испытать нас, и мы не отвернёмся от Него, правда ведь?
– Да, папа, – хныкал ребёнок и прижимался к отцовской ладони.
– Полно, полно тебе плакать, скоро всё закончится. Ложись на живот, вот так, закрой глаза и читай "Отче наш", не бойся, Бог с нами. Уложив своего сына лицом к кровати, священник перекрестился, перекрестил спину сына, взял немного святой воды, опрыскал с головы до ног его тело. И провозгласил молитву: "Боже Вечный, избавивший человеческий род от плена диавола! Освободи Твоего раба (имя) от всякого действия нечистых духов, повели злым и нечистым духам и демонам отступить от души и тела раба Твоего (имя), не находиться и не скрываться в нём. Да удалятся они от создания рук Твоих во имя Твоё святое, и Единородного Твоего Сына и Животворящего Твоего Духа, чтобы раб Твой, очистившись от всякого демонского действия, пожил честно, правдиво и благочестиво, удостаиваясь Пречистых Тайн Единородного Твоего Сына и Бога нашего, с Которым благословен и преславен Ты вместе с Пресвятым Всеблагим Животворящим Духом ныне и присно и во веки веков. Аминь".
С каждым словосочетанием и ударением, поставленным в песнопении молитвы, палка гуляла от плеч до пят сына, крики стояли и вопли, словно это кричит не ребёнок, а мерзость преисподняя. Закончив обряд, священник пришёл в себя. В комнате стоял смрад свежего дерьма.
– Долой из глаз моих, "смрад ада"! – прокричал вспотевший служитель церкви и отправился на вечернюю молитву.
Мальчик выскочил, как ошпаренный, из дома, на всём ходу открывая головой дверь, и умчался, куда глаза глядят.
Три года спустя.
– Дорогая жёнушка, сынок, сегодня очень важный день. Сидя за обеденным столом, торжественно произнёс священник.
– Сегодня пришло письмо к нам в Церковь. И знаете от кого? От самого Епископа. Пишет он, что в скором времени, к празднованию великому, приедет к нам. Утешитель наш и покровитель.
– Сынок, знаю, понимаю, причины, по которым тяжело заходить тебе в дом Божий. Но вижу я, что готов ты, очистился в покаянии и послушании. Теперь мне нужен помощник в доме Божием. К приезду Епископа всё должно быть подготовлено, как "по писанию"!
– Батюшка, ты же знаешь, что у него с тех пор "недержание". Врач сказал минимум стрессов для ребенка. В школе как досталось ему, на улицу год не выходил. На дому уже с педагогами, полгода как всё нормально. И в художестве преуспел, ведь если так рисовать дальше будет, вон то как далеко пойдёт. И деревню, и нас с тобой прославит на весь Свет.
– Цыц, баба неразумная. А ну, давай, сынок, иди занимайся, – перевёл суровый взгляд на ребенка. Тот пулей вылетел из-за стола.
– Ты что такое творишь? Ты куда путь сыну моему уготавливаешь, в лапы Антихриста? – стукнув кулаком по столу, прогремел священник. Он к приезду Епископа будет прислуживать. С завтрашнего дня пойдёт.
От скрежета металлических засовов мальчик закрыл глаза. Стоя перед церковными дверьми, кружилось в голове.
– Сегодня очень важный день сынок: ты возвращаешься в дом Божий. Мы зайдём помолимся и начнём потихонечку подготовку. Запомни, ты всегда можешь прийти сюда, покаяние – твоя дорога.
Маленький художник стоял посреди церкви и боялся взглянуть на образы, взгляд его постоянно был направлен в пол. В памяти, последним, что всплывало, как раз те улыбки святых, которые дорисовал юный художник. Было жутко интересно, по-детски страшно, какие они теперь? Три года они не виделись, с тех пор жизнь мальчика во многом перевернулась. Это было похоже на отношения, встреча после которых фатальна. В тот день мальчик так и не осмелился смотреть на них. Это случилось немного позднее, как раз в день приезда Епископа. Был большой праздник, шла служба в храме, её вёл в этот день Епископ. Во время богослужения юный художник набрался смелости и направил свой взгляд на те самые образы, от которых кружилась голова. Вдруг ему показалось, что они все на какое-то мгновение ожили и громко зловеще смеются над ним. У мальчика закружилась голова, смешалось всё: молитвы, образы, дым, прошлое. Он начал громко кричать, и выбежал из храма, спотыкаясь о ноги мирян. Это произошло на глазах всей толпы и отца, что послужило новым-старым методам воспитания.


Глава 3. Открытие
О, Боже, – еще было совсем темно, когда художник открыл глаза, лёжа в постели. Я вижу картину, мой шедевр, как же она прекрасна! Сколько в ней боли и безумия. Какое величие, и красота. Художник будто замер, произнося эти слова, и слова замерли у него во рту сладкой конфетой, растворяясь и питая его многострадальный ум наслаждением.
Он встал с постели, подошёл к тумбе, нашарил рукой лист и карандаш. После нашёл спички и зажёг свечу. Руки дрожали, но не от усталости, а от той энергии, которая переполняла его. Он заштриховывал что-то, выводил линии, резко и плавно рука бегала по периметру листа.
– О, Боже! Это оно, я ждал этот образ так долго, моя правда и потеха, смерть и воскресение! – Прикрыв рот ладошкой, художник толи плакал, толи смеялся, но очевидно было одно – он жил этим полноценно. Доказательством этому послужили слезы, брызнувшие из его глаз, бегущие по щекам и носу, капая редким дождиком на эскиз. Когда всё затихло, спустя некоторое время, художник снова провалился в сон.

Тишину в комнате прервал громкий звонок телефона. Звонок показался художнику настолько громким, что ему пришлось идти сквозь тёмную комнату, немного пригнувшись. Шторы были наглухо закрыты. Свет, пробивающийся сквозь шторы, обрисовывал лишь очертания бедного и без того интерьера.
– Алло, – толи шёпотом, толи шипением вырвалось из его голоса.
– Алло, привет, это я. Узнал? Ты куда пропал? Решил оборвать последнюю связь с миром? – быстро отскакивало громким голосом в голове художника по ту строну телефонной связи.
– Привет, я работаю, – снова тихим голосом отразил художник.
– Ты придумал что-то интересное? Мне удалось продать парочку твоих картин, которые ты рисовал мне под заказ. Ну те, что ты называл "грязной скукой". Короче, я буду у тебя через пару часов. Завезу скромный гонорар.
Мне нужны правильные идеи. Техника твоя по вкусу людям, но нужен взрыв. Ты понимаешь? Нужно взорвать привычное представление о живописи.
Глаза художника закрылись на мгновение, подняв веки, они блестели, как рыбья чешуя на солнце. Он знал, что на миг озарения всегда приходит встречное предложение. Немного поиграв с паузой, ответил.
– У меня сейчас в голове ядерная бомба, и время отсчёта уже запущено. Приезжай, у нас билет в безумие. Ты мне нужен как ассистент.
Голос становился более сильным и могущественным в тот момент, когда художник смотрел на листок бумаги, лежавший на столе.
– Послушай, что-то ты мне не нравишься. Ты уверен в своих словах? Мне непривычно слышать такие заявления, но если ты действительно что-то придумал… Короче, я выезжаю.
Двери в квартиру были не заперты, друг художника, входя без стука, произнёс:
– Где ты, безумец?
В квартире стоял всё тот же сумрак. Друг отдёрнул шторы, свет обличил истинный интерьер, похожий на "бедлам". Он был здесь не первый раз. Удивлению не было предела. Прошёлся по комнате взад-вперёд, оглянул всё вокруг. Взгляд остановился на белом листке, лежавшем на столе, который был весь исписан графитом.
– Интересно, – проговорил друг, убрав со стола предметы рисования, что мешали разглядеть весь эскиз, и замер в поглощении образов.
Взору была представлена несколько странная картина. Справа, на листке, на высоком кресте был распятый человек, напоминающий христианские мотивы. Но что непохожего было из этого образа и выделяло из привычной картины распятого Бога, так это то, что распятый был без ног. Просто, висело тело, прибитое к кресту, но лишь только половина: ног у него не было. Левее по картине шёл также непривязанный к библейской истории пейзаж. Это был мастерски выведенный пейзаж полесья с протекающей змейкой речушкой. Из речки торчала голова маленького ребёнка, выглядывающего только лишь глазами из воды. Ещё левее стоял мужчина в образе священника, смотревший куда-то в сторону, выражая всем видом, мимикой своего лица принадлежность к другому миру. Тот мир, к которому он принадлежал, был проявлен неким облачком над его головой. В этом облачке умещался храм Божий, в сторону которого он, священник, сложил в молитвенной форме руки. Дальше стояла женщина. Левый глаз ее был закрыт, который был ближе к распятой половине тела, а правый – как бы косился в обратную сторону, из него выделялась слеза. Этот глаз созерцал на некий дымчатый образ, в котором проглядывалась Богиня Успеха.
Друг художника приковался взглядом к такому непривычному набору образов, в нём он чувствовал неизмеримую боль. Отчаяние распятого, который всячески пытался призвать своей болью внимание тех людей. И тот странный ребёнок. Он был похож на приведение, и что-то в нём было загадочное, что заставляло смотреть на него отдельно от всей картины.
Мурашки начали бегать по спине, дикий восторг пульсом разгонялся по венам.
– Хм, хм, – звучала эмоция друга, – ново-ново, жутко-ново.
– Бомба! – несколько уставши, но резко, как взрыв, прозвучала фраза за спиной друга.
– Тьфу ты, – вздрогнув от неожиданности, повернулся к художнику. Тот стоял бледный, немного покачиваясь в халате. Но улыбка и глаза были приклеены, словно из какого-то комикса про "чокнутого" профессора.
Художник поприветствовал того кивком головы и присел. Правая стопа его была перемотана бинтом, из-под линии пальцев проступала через бинт кровь.
– Что с твоей ногой? – спросил друг, немного меняя мрачность всей атмосферы на тёплую нотку заботы.
– Ерунда, – выпалил художник и продолжил говорить. – Что скажешь? Знаю, у тебя было время взглянуть, я слышал из ванны, что ты зашёл минут пятнадцать назад. – Голос его был сродни какой-то прорицательницы, которая вот-вот откроет все тайны мироздания.
– Не скрою, пробрало, – замешкавшись, пробормотал друг.
– Знаешь, я немного порезал ногу, – улыбнувшись уголком рта, говорил художник. – Устранить маленькую проблему понадобилось много энергии. Друг мой, сходи на кухню, приготовь нам чай. А я пока подумаю над тем, как нам правильно взобраться на Олимп. – Слова его были неоспоримо убедительны, снова другу пришёл образ всемогущей прорицательницы, и он быстренько побежал готовить чай.
– Мне нравится твой задор, но всё-таки ответь мне, пожалуйста, – прихлёбывая крепкий чай без сахара, спрашивал друг. – В чём твоя фишка? Я понимаю, картина необычная, так сказать, мрачноватая. И с передачей некого смысла. У тебя новая техника? – Спешил, интригуя себя вопросами, желая получить нестандартный ответ, вопрошающий.
– Да, я зарядил тебя надеждой на новые перспективы, – играя болезненным лицом, отпарировал художник. – Начну с истории живописи. Ты как художественный критик и ценитель искусства знаешь развитие модернизма и абсурда в живописи. Так вот, я решил пойти дальше. Прошли те времена и попытки старых новаторов, которые пытались придать некую необычную форму картинам в составе красок. Некоторые умудрялись даже смешивать краски со своими фекалиями, запечатывали их в жестяные банки, что было причудливой игрой воображений. Кто-то пытался смешивать краски с собственной кровью. Тебе известны все эти личности.
– Ты решил пойти тем же путём, разукрасить картину собственным дерьмом? – наспех, недослушав, выпалил друг и рассмеялся.
Художник смотрел на него сквозь призму своих идей. То, что он наметил, уже выражали его глаза. Если бы этот взгляд был отражён в картине у того мальчика, наверное, картина имела бы большой интерес у старых коллекционеров.
– Кровь и плоть, – прервал смех друга художник. – Я повторяю, кровь и плоть...
– О чем ты? – заёрзал на стуле друг, посмотрев лишь на миг в бездну безумных глаз художника.
– Друг мой, взгляни на эскиз, что ты видишь?
– Я вижу человека, прибитого к кресту, безногого. Ты решил переписать библейскую историю? – попытался быстро реабилитировать свой интерес друг.
– Смотри внимательно, кого ты видишь? Смотри.
Друг смотрел и видел истерзанное тело в муках, без ног, извивающееся на кресте. Потом внимательно посмотрел на лицо, потом на художника, и так несколько раз.
– Ого?! Да это же ты! Сразу не обратил внимание на эти детали. Неплохо написано. Замысел интересен, картина пронизана болью и чувствами. Есть динамика и сразу же фиксация момента с передачей смысла. Но в чём изюминка? Ты что мессия? Почему без ног?
– Да я мессия, в живописи, в грехопадении живописи, я беру грех всего общества на себя. Грех абсурда и безумия. Общество больно и безумно. Только так я могу искупить это. Я возьму всё безумие на себя. Они увидят, как далеко я зашёл, как никто другой.
– И что ты собираешься сделать? – с иронией в голосе, немного недоумевая, спросил друг.
– Ты так и не понял до сих пор? Сперва я отрежу свои ноги, потом нужно будет мне их приготовить и съесть. Фекалии, что будут выходить из меня, я буду смешивать с красками и кровью, которая прольётся от моей жертвы. Это будет материал для создания моего шедевра. И ты мне с этим поможешь, ты мне нужен как агент, помощник и мой апостол. – Проговаривая всё это, художник немного привстал с кресла, потом выдохнул и сел обратно.
Одновременно, после секундной паузы, смотря друг на друга, они раскатились в истерическом смехе. Они смеялись и содрогались от смеха, посматривая то на картину, то на лица друг друга. Когда смех прекратился, художник сидел с каменным лицом, чуть ли не просверливая своим взглядом друга. Друг ещё всхлипывал судорожно от смеха раз за разом. Потом посмотрел на художника и по взгляду понял, что уже давно не смешно.
– Ты безумец?! Что ты несёшь, что за бред? Идея, конечно, за пределами понимания, немыслимая. Откуда у тебя такие мысли?
– А ты представь себе это полотно? Представь, что картина полтора метра в высоту и два метра в ширину. Визуализируй. Ты же так меня учил? Показывать свои идеи так, как смотрит на полотно современный покупатель. Представь, что я единственный, кто сделал это. Смотри, как ты очарован, как очарованы зрители. Те, кто уже ничего не чувствует, будут в первых рядах, – жестикулировал художник, придавая своим словам магию образа.
– Я даже не представляю, сколько может стоить такая картина. Это же немыслимо.
– Да, мой друг, это стоит того. Я всю жизнь волоку свою мечту в тележке, она тарахтит даже во сне. Пора пришла, как для всякого живущего, своя.
– Я тебе не верю, это бред. Подобного даже в мыслях у меня не было. У тебя кишка тонка. Как ты будешь ходить? Как рисовать?
– Я же сказал тебе, что ты мне будешь помогать, ты будешь моим Апостолом в живописи.
– Не верю, ты блефуешь, мне надоели эти безумные идеи. Мне пора идти.
– Иди, но знай, моей жизни ничего не угрожает, кроме той жертвы. Ты будешь жалеть, что не встал рядом со мной на Олимпе. А там кроме славы, подумай, сколько денег. У меня есть для тебя маленькое, но важное послание, чтобы ты хорошенько подумал и успел запрыгнуть в этот начинающий движение поезд. – Художник достал свёрток чёрного полиэтилена из кармана халата и протянул другу. – На, возьми, можешь развернуть прямо здесь. – Друг сомнительно посмотрел на художника, взгляд его был спокоен. Машинально протянул на встречу руку и взял свёрток.
– Что там?
– Взгляни, открой, – спокойным голосом ответил художник.
Зашелестел пакет, друг подставил левую ладонь, и на руку скатился скрученный средний палец с правой ноги художника.
– Твою мать! – заорал друг, отшвырнув, так называемое, послание в конец комнаты, и с ужасом выбежал из квартиры.


Глава 4. Чёрный доктор
Неделю спустя.
В комнате художника снова зазвонил телефон. Немного прихрамывая, с некоторой поспешностью он подошёл к телефону. Поднял трубку и в некотором ожидании молча ждал голос с другой стороны.
– Ало, ало, это я, твой друг, ты меня слышишь? Я много думал про всё, что ты мне рассказал. Это безумие, ты слышишь? Я ещё не встречал такого решительного живописца. Я согласен, согласен. Я верю в этот проект.
Художник слушал каждое слово, впитывал, как сухая земля летний дождь, как младенец молоко. Тело его трепыхалось от того, что он сумел найти единомышленника.
– Приезжай, я жду тебя. Нам стоит обсудить детали.
– Еду, только прошу тебя, ты знаешь, организационные вопросы – это моя стихия. Я многое уже продумал.
В комнате было также тускло, когда друг с художником встретились. Вечерело.
– Послушай меня, я уже о многом подумал, пока добирался к тебе. Во-первых, нам нужно арендовать на время этого проекта другие апартаменты. Нужна будет большая кухня, чтобы там временно сделать операционную. Нужна комната для восстановления после операции, комната-студия, где ты будешь творить. Нужна сиделка-медсестра. Все необходимые вещи для передвижений. Я думаю, нужно переселиться в дом в черте города. Там ты будешь проживать все свои душевные процессы. Я уже говорил, коротко, с некоторыми ценителями искусства. Нас готовы поддержать. Речь идёт о начальном старте. Я готов пожертвовать некую сумму денег на проект: аренда дома на год. Операция – начало твоего творчества. Нам нужен фотограф-оператор. Этот процесс нужно документировать от самого начала. Нужно будет дать первое интервью перед операцией. Мы будем готовить лучшие снимки для журналов. Эти же снимки и весь процесс съёмок необходимо будет запустить в круг интереса по данному проекту. Когда у нас будут готовы первые материалы, я пойду к тем, кто нас поддержит до конца проекта. Мы сделаем аукцион, привлечём самых крупных вельмож, в течение года будем интриговать фотоматериалом. Что скажешь?
– Я готов, очень жду тот благословенный день, когда начну взбираться на свою Голгофу. У нас не так много времени на всё. Примерно через месяц нужно провести операцию. Пока я буду нарабатывать эскизы, ты организуешь то, что запланировал. Времени мало, мне нужно работать над деталями в масштабе.
Оба человека были погружены максимально серьёзно, каждый в свои задачи. Остыл чай на столе. Друг достал из портфеля бумаги и попросил художника прочитать.
– Что это? – поинтересовался художник.
– Условия нашего сотрудничества. Этот договор я составил три дня назад с хорошим своим юристом. Договор гласит о твоём свободном волеизъявлении в участии данного проекта, со мной. Там указаны условия организации от меня и твои обязательные выполнения, на случай нарушения договора или непредвиденного случая.
– Что может случиться? – недоумевал художник.
– Операция – дело сложное, поэтому неизвестно, что ты будешь говорить после неё. Сможешь ли ты писать картину, захочешь ли ты? В любом случае шумиха уже будет в узких кругах. На непредвиденный случай, все твои картины автоматически переходят в мою собственность. Так я смогу компенсировать свои затраченные ресурсы и получить свою прибыль. Естественно, тебе придётся поставить на кон всё. Ты понимаешь, что ты берёшь билет в один конец? Я вижу гений в твоём безумии и понимаю, что нам предстоит великая работа, чтобы представить на рынок сбыта продукт твоего безумия. Я считаю, что необходимо узаконить твоё безумие в наших с тобой отношениях. Кстати, на случай удачного завершения проекта, в договоре указано, что я хочу долю: половину от чистой прибыли от продажи картины. Я считаю, что это честное предложение. В свою долю я включаю компенсацию по всем расходам от начала и до конца проекта. Поверь, это будут немалые деньги. Но я готов, ты понимаешь, я поверил в тебя. Мы можем сорвать куш!
Художник читал договор, рядом подсвечивал старенький торшер. Казалось, что его ничего не волновало. Всё, чего он жаждал, так это вырезать из себя эту сумасшедшую идею и воплотить её в жизнь. Он доверял другу, знал, что тот никогда не идёт на проигрыш. Однако художник понимал, что всё, что он мог поставить на кон судьбы, так это только себя.
– Я согласен, где подписать? – отважным голосом, выразительно провозгласил художник. – Он всецело доверял ситуации, она стала для него роком, путеводной звездой. И какой-то клочок бумаги не мог быть преградой на пути к заветной, пожирающей его изнутри мечте.
Морозное ноябрьское утро было украшено золотыми нитями солнца. Его лучи пробивались сквозь иглы длинных сосен и озаряли милую дорожку к дому.
Небольшой дом-особняк, ещё лет пятнадцать назад претендующий на модного загородного красавца, встречал двоих людей, идущих по солнечной тропинке. Иней будто бы шептал защитные заклинания и платил щедро серебром, чтобы не исчезнуть с глаз ноябрьского пространства. Солнце выборочно ласкало участки земли, аккуратно обнажая её интимные части.
– Посмотри, как дивно выглядит это место, какая идиллия, сколько я создал прекрасных картин и мгновений матушки природы. Сегодня для меня это снова впервые, – выпуская пар из носа и рта, спешил выговориться художник. – Если бы не наш проект, я бы точно уже зарисовывал этот миг. Ничего, вот прогремим "должным" – и снова займусь своими пейзажами.
– Ты лучше взгляни, какой красавец дом встречает нас. Я отвалил за него немалые деньги, также за его поиски. Надеюсь, что это идеальное место для тебя и того, что мы задумали, – друг не понимал тонкостей в природных явлениях, но точно имел вкус к таким вещам, как этот дом.
Дом походил на старую морскую черепаху, которая раскинула лапы, вытянув голову, смотрела в сторону океана. Так, парадный вход с округлой террасой смотрел на лес, что шелестел сосновыми, вечно зелёными ветвями, словно морской прибой. На самом деле, он был не слишком большим, но очень вместительным. Одноэтажная конструкция с широким размахом и панорамными окнами, на которой сверху, гармонично наседая, была отдельная просторная комната второго этажа. Ее конусная крыша плавно переходила в основную, сливаясь с общим видом, где под козырьком просматривалась на всю окружность комнаты небольшая терраса. С которой можно было любоваться вечно зелеными соснами.
– Чудный дом! – заметил художник, – как же гармонично он смотрится вокруг сосновых зарослей, а какой приятный аромат!
– Я старался, полная атмосфера жизни. Именно так я вижу те условия, при которых ты должен погрузиться в работу, – друг с искренним нетерпением смотрел в начало общего дела. Он знал, чтобы не случилось, какая бы безумная идея не осуществлялась, должен быть только грамотный и стопроцентный подход к любому делу, тогда результат превзойдёт все ожидания.
– Спасибо тебе, мой друг, с твоей поддержкой мне гораздо легче будет совершить задуманное.
– Ну хватит уже, мы не только партнеры, но и друзья, в конце концов. Прошу, открой двери.
Друг протянул ключи от дома художнику и улыбнулся, будто он дарит ему этот дом.
Художник взял ключи, вставил их в скважину тяжелых резных дубовых дверей и замер. После той встречи в парке, он проживал жизнь, как будто заново, каждое движение и окружающее его пространство было поистине всеобъемлющим.
Каждый шаг, действие, мысль приводило его неизбежно к всепоглощающей цели. Он знал, что этот дом не только радушный и прекрасный хозяин уюта, но ещё и монстр. Входя в эти двери, как в рот огромной черепахе-монстру, что заставит его лишится половины плоти, художник знает, что зайдёт на ногах, а выйдет на тележке, но уже совсем другим: тем, кто прожил откровение, тем, кто взобрался на Голгофу своей судьбы. Он до конца не понимал, с чем ему придётся столкнуться.
– В конце концов, это всего лишь дом "моей мечты", – подумалось художнику, и он повернул ключ.
Распахнулась дверь, прекрасно оформленный холл с высоченными потолками встретил их, крыша изнутри была полностью обнажена и лишь немного прикрывала себя большими белыми балками.
– Прошу идти дальше, – перебил молчаливое знакомство друг. – Там огромная кухня, дальше такая же большая ванная комната. Кстати, я так подумал, консультируясь с "чёрным доктором", что операцию лучше делать всё-таки в ванной комнате. Ты не против? – не стесняясь, спросил друг.
Художник выглядел зачарованным, словно маленький ребёнок, рассматривая причудливый интерьер дома. Перейдя, немного похрамывая, из комнаты в комнату, прыгнул на кровать, немного задыхаясь от удовольствия, и произнёс:
– Дом моей мечты!
Художник смотрел из ванной комнаты в окно немного рассеянным взглядом, когда "чёрный доктор" вынимал иглу из его вены правой руки.
– Так, все отлично, зажмите ватку рукой, хорошо, подержите ещё десять минут, чтобы остановилось кровотечение. Я завтра проведу лабораторный анализ крови, если все нормально, то к концу недели можно приступать к операции. Мне немного рассказывал ваш друг о том, зачем вы всё это хотите сделать. Я тронут до глубины души. Вот серьёзно, с таким творчеством я ещё не сталкивался. Можно сказать, заочно я ваш поклонник. – Доктор всячески пытался придать ситуации некую форму нормальности и обычности, впрочем, как и его работе, так как этого требовал здравый рассудок.
Художник посмотрел в глаза доктора кромешной пустотой, и ответил:
– Скоро снег, я хочу, чтобы пошёл снег. Именно после операции, когда я открою глаза, первое, что хочу увидеть, снег.
"Чёрный доктор" слился с ним взглядом, потом задумался и ответил:
– Я тридцать лет работаю хирургом, профессионал высокого класса. Можно сказать, золотые руки. А вы спрашиваете меня про первый снег. Вы первый, кто задаёт мне такой вопрос и пожелание, за всю мою профессиональную карьеру. А раз первый, то почему для вас не пойдёт первый снег?
Художник улыбнулся и уставился в окно.

Глава 5. Первый снег
Морозное утро встречало падающие друг от друга в далекие первые одиночные снежинки, еще не было снега, это были первые одинокие предвестники зимы. Художник, сидя у окна, был немного опечален одиноким полётом, для него эти снежинки были, словно одинокие звёзды, как и он сам. Он пытался постичь их полет, сравнивая себя со своим внутренним полетом в бездну.
– Всё готово, друг мой, ванная комната оборудована под операционную, фотограф уже заснял все необходимое, через пять минут готовься давать интервью, – не входя в комнату, прямо с порога, торжественно заявляя, проговорил друг.
Он даже не успел раздеться, спеша оповестить обо всём художника. Сегодня очень важный день, день когда художнику предстоит предать себя в жертву.
– Оставь меня на десять минут, я хочу прочитать последнюю молитву перед своей метаморфозой, – немного обернувшись, несмотря в глаза своему партнеру и другу, прошептал художник.
Снег падал так медленно в его глазах, что ему казалось будто время остановилось. В душе больше не ликовал, да и вообще не испытывал никаких чувств, сомнений, ровным счётом ничего. Внутри него было пусто. Единственное, что могло падать в пустоту, так это одинокие снежинки, которые так завораживали его.
– Как хорошо, мои символы обновления и чистоты, белое на черном, – произнес художник и упал на колени. – Отец, я больше не боюсь падать, моё падение без границ. Ведь страшно падать тогда, когда знаешь, что неминуемо столкновение. Я же падаю в бездну, и так обрету Вечность. Всё, что ты дал мне в жизни, – неминуемый рок для меня. Раньше я всячески пытался отвергнуть его, пытаясь защитить свой никчемный рассудок. Сегодня мне ясно, что это твой Дар мне. Я принимаю свою судьбу и свою жертву, которая станет венцом нашей славы. – Так простоял он ещё несколько минут в молчании, осматривая комнату. – Мама, пришёл мой час, – поднимаясь, произнёс художник и вышел из комнаты.
– Наконец-то, мы уже тебя ждём здесь, садись в то кресло, – друг сгорал от нетерпения перейти к следующему этапу их общего проекта. Затрачено было уже много средств для дальнейшего движения. Знакомства, обещанные перспективы. Друг поставил на кон все свои сбережения, а главное, абсолютное погружение в проект, с целью дойти до конца. Олимп славы пьянил его, придавал необычайный экстракт сумасшествия его жизни. Художник стал для него любимым героем скучной современной культуры живописи. Он был необычайно счастлив стать апостолом этого движения. Стоя у видеокамеры вместе с оператором, переживал очень волнительное чувство, ожидая первого выступления своего Мессии.
Художник уселся в кресло, на нём был бордовый халат, который будто поддерживал на плечах спадающие с головы волосы. Он смотрелся в халате немного несуразно. Халат достался ему от хозяина этого дома, который был исполинских размеров. Казалось, словно из халата выглядывает одна голова, как улитка из своего домика. Впрочем, это не портило образ предстоящего интервью, а как бы, наоборот, нагнетало атмосферу предстоящего ужаса в искусстве.
– Итак, готов?
– Да, могу говорить, – сказал художник и чуть-чуть, приподняв подбородок, вытянул шею.
– Три, два, один... запись.
Голос зазвучал обречённой флейтой.
– Пришёл мой час испить эту чашу порока и безумия. Я мессия, познающий самого себя через живопись. Посланец от мира, – мира, который породил семена горя и лицемерия. То, что я дам вам, – это проросшие семена ваших душ. Моя метаморфоза впредь станет вашей. Я тот, кто буквально перенесёт себя из мира телесного в мир живописи через самого себя. Это революция сознания, переживание через призму абсурда, который станет путеводной звездой для вас. Я же – звезда, что взорвалась, и своим светом озарит вашу кромешную тьму. Это последнее интервью на краю пропасти, куда привело меня ваше "благоговение". После я буду в вечном падении созерцать вас. И нет пути назад. – Художник уставился в камеру, и лицо его стало медленно расплываться в безумной улыбке.
– Снято, супер, с первого раза, – практически в один голос с оператором провозгласил друг.
– Так, отлично, ты как, готов к отплытию? – с некой иронией в голосе друг обратился к художнику.
– Оператор, давай неси камеру в операционную, у нас час времени, чтобы всё было в полном порядке.
Художник молчаливо, подобающе выше сказанному образу, сохранял молчание.
В комнату зашёл "Чёрный доктор". Перед собой он толкал инвалидную коляску.
– Прошу вас, карета подана, – учтиво, кивком головы указывая художнику на коляску, произнёс он.
– Сколько почтения, куда мы едем? – отшучиваясь, сел в инвалидное кресло пациент. Коляска покатилась в сторону ванной комнаты-операционной.
Там все было готово к операции. Звучала еле слышно классическая музыка. Художник лёг на операционный стол, "чёрный доктор" сделал инъекцию, установил маску для подачи наркоза.
– Считай до десяти, голубчик, – сказал он.
– Десять, девять, восемь, семь... – начал отсчёт художник.

Морозное утро встречало лучи солнца первым снегом. Сквозь промерзающие окна свет падал жёлтыми пятнами на постель художника. Он спал. Ему снилось, как он восьмилетний мальчишка бредёт с отцом на лыжах в чистом поле. Вокруг белым-бело, он старается поспеть за отцом, но почему-то отец отдаляется всё дальше и дальше. Мальчик пытается изо всех сил догнать его. Потом замечает, что стоит на месте, погруженный в сугроб по бёдра. Хочет крикнуть, позвать отца, но не может, голос пропал. На горизонте, где был отец, осталась только чёрная точка. Мальчик паникует, смотрит в погрязший сугроб, а вокруг него в полметра красный снег. Ужас охватил его. Художник открыл медленно веки. Солнечные пятна ласкали его лицо.
Какая-то невероятная дремота овладела его телом, он пытался понять, что с ним. Но на ум приходил только сон, который забирал его в своё царство. Приоткрывая веки, ему удалось разглядеть светлую комнату. Он улыбнулся невероятной палитре солнечных мозаик и снова погрузился в сон.
Пробуждение следующим утром было невероятно похмельным. Художник чувствовал себя полумёртвым, раскалывалась голова, тошнота и головокружение казались не прекратятся никогда. Вдруг скрипнула дверь, в комнату вошла медсестра.
– Доброе утро! Как ваше самочувствие? Вы проспали практически два дня. Я ваша сиделка, буду помогать вам быстрее восстанавливаться. Доктор сказал, что операция прошла успешно. Теперь нужен хороший уход, вовремя менять повязки, и, думаю, через месяц вы уже сможете потихоньку работать.
Он внимательно слушал медсестру, двигая зрачками то влево, то вправо. В голове был поток мыслей, во рту сушило.
– Операция?! – вдумываясь в эти слова, проговорил художник. – О, Боже! Я безногий! – И вдруг одной картинкой выстроилась вся цепочка памяти и накануне приснившийся сон.
Моргая глазами, художник не мог остановить поток слёз, они текли на подушку и волосы. Он плакал и плакал, как тот мальчишка из сна, что остался в кровавом сугробе. Захлебывался слезами. Потом замолк, и уснул.
Две недели спустя.
– Как он? Как себя чувствует? – с большой заботой о художнике и интересом обратился к медсестре друг.
– Уже лучше, понемногу приходит в себя, всё время плачет, мало ест. Просит, когда засыпает, чтобы я была рядом и гладила его по голове. Так он засыпает лучше.
– Я пытался с ним поговорить, он молчит постоянно. Пожалуйста, прошу вас, приложите максимум усилий к его выздоровлению. Ему скоро нужно продолжать работу, вдохновите его. Поговорите с ним о его планах на будущее. Аккуратно, как будет возможность. Я зайду к нему ненадолго.
– Да, конечно, только ненадолго, ему нужен отдых. После того, как вы заходили в прошлый раз, он ничего не ел два дня.
– Я понимаю, буду очень внимателен и не буду задерживать.
Друг вошёл в комнату, когда художник лёжа на большой подушке, смотрел в окно. Он молча подошёл к нему, присел на стул рядом и смотрел в окно несколько минут с ним.
– Мне сейчас нужно уехать на две недели, буду на художественном симпозиуме. Знаешь, много уже людей организовано вокруг нашего проекта. Там будут сливки общества. Я хочу предоставить некие фото- и видеоматериалы. По предварительным данным, к нашему проекту очень высокий интерес среди коллекционеров. Там будут люди даже с востока. Выздоравливай поскорее, ты им всем нужен.
Кстати, твой холст, на который ты наносил эскиз, уже давно ждёт тебя в рабочей комнате. Может, попросишь сиделку, чтобы она отвезла тебя туда? Побудешь немного там.
Художник молчал и продолжал смотреть в окно, слёзы выступили на его глазах. Друг молча похлопал его по плечу и вышел из комнаты.

Глава 6. Симпозиум художников
– Войдите, – прозвучал голос из кабинета, и дверь открылась.
– Господин посол, к вам гость, он записан к вам на приём, – приятным голосом сообщила красивая блондинка-секретарь, не заходя в кабинет.
– Кто там?
– Он представился как знаток живописи. Сказал, что присылал вам какие-то фото- и видеоматериалы.
– Да, да помню такого, пусть зайдёт.
В кабинет вошёл друг художника. Комнату украшал старинный интерьер, на стенах висели картины именитых творцов. Друг, немного замешкавшись, стоял перед столом посла.
– Господин посол, здравствуйте! Я приехал на симпозиум для того, чтобы представить новый проект в современной живописи. Мой друг художник, он же автор проекта, который я представляю. Я выполняю всю необходимую работу по организации данного проекта, которая, увы, сейчас хранится в строжайшем секрете.
Могу сказать лишь, что видео- и фотоматериалы, которые я прислал вам, – это необходимая часть запланированной работы.
– Как я понимаю, тот безумец лишился ног, чтобы трансформировать плоть в краски, создавая картину?
– Да, именно, но это непростая картина, это объёмное содержание его чувств. Картина пропитана огромной палитрой боли и искусства. Это новая магия, переход от плоти и крови в метаморфозу новой живописи. Он провозгласил себя Мессией в живописи, и его жертва, а также безумный подход подтверждают вышесказанное. Кстати, он обладает очень тонким чутьём в натуралистической живописи, его техника поможет воссоздать всю реалистичность природы, что станет сценой того коллапса, что переживают его образы на холсте. – Друг, закончив говорить, передал свёрток холста, на котором художник, ещё в старой работе изобразил осенний пруд, вокруг которого стояли огромные дубы. Развернул его и начал комментировать.
– Посмотрите, какая техника, он действительно умеет передавать точность пейзажей с некой особенной тайной. Но в силу того, что сейчас новые тенденции перекрывают спрос на классическую живопись, мы решили сделать скачок, обогнав современников далеко вперёд, а может быть за пределы понимания.
– Да, неплохая работа, выразительный стиль и техника необычная, – пробормотал посол, с неким интересом разглядывая картину. – Не в этом суть, его картины привлекут внимание, однозначно, но после того, как в свет выйдет ваш намеченный проект. Что вы конкретно хотите от меня? Моего одобрения? Да, я действительно питаю интерес к тому, что вы показали мне. Этот безумец заставляет поиграть предвкушением его творчества, – красноватые губы посла растянулись в улыбке, а в старых уже искушённых глазах появился огонёк живого интереса.
– Картина – это портал, энергия, запечатленная в моменте, и чем больше объём передачи, тем сильнее посыл, так сказать, история создания. Она непременно должна дойти до общества. А общество, как вы понимаете, многострадально и требовательно одновременно. Оно не прощает ни жалости к себе, ни к кому-либо вообще. Поэтому, я скажу, что тот парень пошёл в самое пекло. Ну раз он провозгласил себя мессией, туда ему и дорога, – немного откашливаясь, произнёс посол, и лёгким смешком прокатилась вибрация по кабинету.
– Вы точно говорите и подтверждаете его слова. Я хотел бы вас попросить о поддержке. Нам катастрофически не хватает средств для провидения рекламной кампании, чтобы возник ажиотаж с полным размахом, давая понять каждому, что встреча с ним неминуема.
– Сколько вы хотите? И какой мой интерес? Невзирая на то, что я особа благородная и ценитель искусства…
Друг попросил взять со стола листок бумаги и ручку. Написал на бумаге цифру и показал послу.
– Недурно, очень недурно, – нахмурил брови меценат и застыл в молчании, как бы ожидая успокоения и мольбы у вопрошающего.
– Поверьте, господин посол, это минимум от того, что принесёт нам этот проект. Как только мы создадим на симпозиуме правильную фокусировку, предложим обществу готовые материалы художника. Уже работают люди над выходом журнала и коллекцией фотографий его картин. Все это будет заинтриговано новым посылом в проекте. Люди не потеряют интерес, напротив, моя задача – через ваше благородство и поддержку передать этот интерес дальше в общество. Именно для тех, кто давно ждёт нового и неоценимо сильного прорыва в искусстве, – захлёбываясь собственным энтузиазмом, не замолкал друг.
– Каков мой интерес? – ещё более утвердительно и хладнокровно задал вопрос посол.
– Пятьдесят процентов с каждой картины художника, которые мы будем представлять на аукционе. Их будет около двадцати. Кроме картины-проекта с продажи этой картины я вам возвращаю сумму долга.
– Если это будет провал? Что если вдруг людям станет это неинтересно?
– Вы в это верите? Верите, что мы не обескуражим публику?
– Мне твоя вера ни к чему, это ты поверил в своего мессию и пришёл ко мне. Если проект даст сбой, картина будет принадлежать мне. Тебе это понятно?!
Лицо друга, в лице апостола своего мессии, немного потемнело. Он будто на мгновение вылетел из кабинета, потом лицо его ожило. Неважно, что в этот момент он вспомнил плачущего художника, который не мог никак отойти после операции, свой договор с ним, где картины он собирался все оставить себе, средства, которые абсолютно все уже были потрачены на в задуманное. На кону стояло всё, не только всё, что отдал художник, но и всё, что было у него. Единственное, что горело непогасшим пламенем, так это его безумие. Он помнил, как оно уносит, проходя через любые границы жизни. То заразное безумие, которым заразил его художник.
– Да, именно это я хотел вам предложить. На случай фиаско вы единственный владелец картины. Но вы также, не забывайте, участник аукциона. Мы сделаем вам скидку в размере вложенных средств. – Друг улыбнулся заразной улыбкой художника и протянул руку для пожатия. Посол посмотрел на него, поднял трубку телефона, попросил секретаршу пригласить юриста.
– Завтра вы подпишите все необходимые бумаги для нашего проекта. После вам выпишу чек. И только в самом конце проекта, когда всё встанет на свои места, мы пожмём друг другу руки.
Друг стоял, как солдат перед генералом, не пошевелившись. Только глаза горели в предвкушении страсти и новой волны продолжения.

Глава 7. Сиделка
Тем временем, пока друг занимался продвижением неслыханного проекта, художник потихоньку шёл на поправку.
Общество медсестры было для него очень даже занятным. Появился аппетит, раны понемногу затягивались. Он уже свыкался с мыслью о том, что ему предстоит провести остаток жизни без ног. Медсестра заботилась о нем, как о ребёнке. Казалось, что лишившись ног, он получил взамен что-то большее: уют, заботу, собственный дом, о котором он даже не смел мечтать. Время для него тянулось медленно, каждый день он просыпался и видел перед собой человека, который ни на минуту не покидал его.
Однажды вечером он даже признался своей сиделке в любви. Говорил, что не встречал в своей жизни более прекрасной женщины, чем она. Ей было около 35 лет, она была незамужней и очень напоминала ему, где-то в далеких воспоминаниях, его мать. Они очень хорошо ладили. Ей удалось пробудить в нём снова радость к живописи. В один из вечеров художник нарисовал её портрет и сказал, что вскоре, когда он разбогатеет, обязательно сделает ей предложение.
Так проходили день за днём. Сиделка привозила его в комнату, где стоял большой холст, эскиз был уже готов, ещё до операции. Оставалось дело за последним: "смешать краски" и трансформировать обещанный им же самим выход из тела. Художник по несколько часов находился в рабочей мастерской. Когда сиделка забирала его оттуда, он как будто снова становился угнетенным и потом ещё какое-то время был мрачноватым.
– Вы будто куда-то пропадаете после того, как я забираю вас из мастерской. На вашем лице очень много печали. Мне говорили, что вы готовитесь создать некий шедевр, ничем непохожий на другие картины. От чего же вы так печалитесь? У вас что-то не получается? – спросила художника сиделка.
– Можно и так сказать, – с досадой в голосе ответил художник. – Понимаете, когда я собирался на операцию, я был словно не в себе. Безумие и ужас в красках посещали меня. Я видел эту картину живой и неотразимой. А сейчас, – немного замерев в голосе и уставившись в одну точку, затих.
– Что сейчас? Расскажите! Мне очень интересно.
– Сейчас, вернее, после того, как я лишился ног, меня будто подменили. Такое ощущение, что «Чёрный доктор», отрезав мне ноги, лишил меня именно той части, которая была двигателем всего этого. Я теперь не понимаю, как мне идти дальше? Как только себе представляю, что мне предстоит сделать вскоре, охватывает ужас, паника. Хочется исчезнуть, спрятаться куда подальше. Не знаю, что сказать своему другу, ведь всё, что я имею сейчас, благодаря ему. Ох, как прекрасны эти дни, что выпали мне судьбою, побыть с вами наедине.
– Что вы, бросьте такие мысли, мы ещё не раз будем встречаться. У вас все получится, вы станете известным и богатым. Мне, по секрету, говорил ваш друг, что вы гениальный человек. Он сказал, что отлучается в очень важную поездку и всячески будет поддерживать вас. Завтра он вернётся непременно с хорошими для вас новостями, и у вас всё получится.
– Вам лучше не знать, что получится у меня. Я в панике, мне действительно плохо. Прошу вас, оставьте меня сейчас, я устал и очень хочу отдохнуть.
Сиделка вышла из комнаты, художник замер в неподвижной позе и уставился в окно. Снег белым одеялом обнажал его душу, голову не покидали мысли о предстоящих днях.
На следующий день, ближе к вечеру, в комнату постучали. Художник как раз в это время отдыхал и незаметно для самого себя уснул. Дверь открылась, и в комнату вошёл друг, глаза его светились ярче абажура. Он подошёл тихонько к кровати, посмотрел на спящего художника и присел рядышком на кровать.
– Спи, спи, мой безумный гений, высыпайся. Завтра тебя ждёт новый день. Мы начнём готовить краски. Я пригласил повара. Знаешь, нелегко мне было отыскать человека, который согласится готовить блюда из твоих ног, – сказал друг, улыбаясь, и погладил своего мессию по голове. От касаний художник открыл глаза. Он не ожидал, что его такими нежными поглаживаниями разбудит друг. Почти месяц это делала постоянно его замечательная сиделка, к которой за такое небольшое время он уже успел привыкнуть. Поэтому его по-детски наивная улыбка, привыкшая к женской ласке, медленно превратилась в непонятную гримасу. – Что такое, друг мой, ты не рад меня видеть? Ты себе не представляешь, какую работу я проделал, каким удачным для нас стал симпозиум. Мы стали там центром общественного интереса. Прошли целые инсталляции с актерами, журналы, интервью… У нас появился благодетель в лице одного посла. Все ждут. Ты – звезда. Кстати, твоё интервью порвало всех, и предвкушению нет границ. Картина, естественно, в строжайшем секрете. Кстати, твоими старыми картинами уже интересуются люди. Каждый хочет иметь хоть какую-то работу того, кто пошёл так далеко. Я, конечно, всем объявил аукцион, именно в тот день, когда будет премьера. Ты как? Рассказывай, я столько думал о тебе, о нас. Мы всё сделаем и увековечим себя в истории живописи, – усмехнулся друг, застыв в незамысловатой позе, напоминающей какой-то бюст или статую.
– Я, хорошо, – выдавил из себя художник, не зная, что сказать другу. Он обескуражил его своим приходом. Ворвался в его такую непохожую на свою жизнь иллюзию.
– Вот и хорошо, мой дорогой мессия. Я верный подданный твоего таланта, я вижу нас в лучах славы. Завтра я приготовлю с одним мастером своего дела для тебя сюрприз. Кстати, сегодня вечером придет оператор, он установит в твоей комнате камеры, чтобы снимать материал. Потом мы сделаем на премьере мини-фильм о том, как это было. Не буду тебя беспокоить, отдыхай, высыпайся. Я сам с дороги, приму душ и лягу спать. Завтра важный день, – он вышел из комнаты, закрыл дверь и снова открыл. – Господин художник, завтра я жду вас в приподнятом настроении. Ваша улыбка и глаза должны сиять от счастья выпавшего на вас Рока.
За дверью стояла медсестра.
– Послушайте, – обратился к сиделке друг, – завтра у него важный шаг в нашей работе, поэтому прошу вас, сегодня его уже не кормить. Рано утром разбудите его, помогите принять душ и обязательно проведите процедуру клизмы. С завтрашнего дня мы переходим на "святое" питание, – строго-настрого посмотрел на медсестру, дав ей понять, что промаха быть не может, достал из портмоне пару свежих купюр и положил в карман такого же свежего, накрахмаленного белого халата.
– Да, господин, всё сделаю как вы сказали. С приездом вас!
– И ещё, прошу вас, зайдите, пожалуйста, вечером, когда уже будете свободны, ко мне на второй этаж, нужно обсудить кое-какие моменты. Будьте в этом прекрасном халате и захватите с собой стетоскоп.
– Да, конечно! Вам не здоровится? – немного смущаясь, вполголоса поинтересовалась медсестра.
– Можно и так сказать, – улыбнулся друг и направился к себе в комнату.
Ближе к ночи, когда художник уже спал, по лестнице, что вела на второй этаж, поднималась медсестра. Предварительно несколько раз постучавшись, она вошла в комнату. Приглушённый свет, как бы облизывая прекрасно оформленный интерьер, давал понять, что это комната хозяина дома.
– Вы здесь? – спросила она, держа в руке чехол с медицинскими принадлежностями.
– Да, одну минуту, – раздался голос, и в этот же момент друг вышел из ванной комнаты в белом махровом халате, встречая её довольной улыбкой.
– Чем могу быть вам полезной? Что вас беспокоит? – не скрывая смущения, поинтересовалась женщина.
– Вы знаете, вот так сразу не могу сказать. Нужна квалифицированная помощь. На мой взгляд, у меня сердце начинает необычно работать, когда я выпью вина. А сейчас я трезвый, поэтому мне трудно сказать, как обращаться с данной жалобой.
– И что вы собираетесь делать? – заинтересованным голосом прозвучал вопрос медсестры.
– Ну как что? Выпить немного вина. А вы, к моему счастью, поможете мне понять, что со мной. Мужчина подошёл к серванту, открыл дверцу, достал два винных бокала, поставил их на журнальный столик, потом подошёл к своему портфелю и достал оттуда бутыль вина. – Одно из моих любимых вин, мне его презентовал господин посол. Поверьте, лучше вина не пожелаешь. Друг откупорил бутылку и разлил вино по бокалам. – Прошу вас, не откажите мне в мистерии вкусов этого божественного нектара. После придёт прекрасная возможность проверить реакцию моего организма на этот чудо-напиток.
– Вы знаете, я на работе не пью, но разве что в целях эксперимента. Мне по крайней мере стоит убедиться, что в бутылке вино, и что именно из-за вина у вас эффект на сердце.
– Не скрою, я польщён вашим профессионализмом. Было бы промахом, не зная вещества, которое я принимаю, констатировать диагноз.
Они говорили вполголоса, на пониженных тонах, что придавало этой ночи особое настроение. После выпитой бутылки вина, мужчина открыл ещё одну.
– Что вы чувствуете? – обратилась к мужчине женщина. – Эффект уже наступил? – лицо её разгорячилось, речь замедлилась, и она уверенным движением достала из коробочки стетоскоп. – Я могу послушать ваше сердце? – она подошла практически вплотную к мужчине, отодвинув край его халата, оголяя его грудь.
– Прошу вас, – сказал мужчина, – у вас белый халат медсестры и у меня белый халат, так сказать, нас не отличить, мы точно из одного поля профессии. – Пока вы будете слушать мое сердце, я подготовлюсь послушать ваше, думаю, вам тоже стоит обратить внимание на этот эффект.
Сердце мужчины билось учащённым ритмом, глаза пожирали предмет интереса. Он потянулся рукой на встречу к медсестре и начал расстёгивать сверху вниз её халат.
– Ему ничего не говори, он влюблён в меня, – прошептала она ему на ухо.

Глава 8. Шеф-повар
Рано утром прозвучал звонок на входной двери дома. К этому времени друг успел уже проснуться и привести себя в порядок. Он открыть дверь. На пороге дома стоял невысокий мужчина итальянской внешности.
– Доброе утро, сеньор! – учтиво поздоровался он. – Я, кажется, с вами говорил по телефону по поводу приготовления эксклюзивных блюд?
– Да, вы не ошиблись, прошу вас проходите. Я с нетерпением жду вас. Как вы просили, часть продуктов я уже разморозил.
В голове друга прокрутились воспоминания, как «Черный доктор» по его просьбе филировал ноги художника, и как ему вчера было не по себе доставать фрагменты плоти своего друга для разморозки.
Шеф-повар снял верхнюю одежду в прихожей, и они направились прямиком на кухню. Уже через час в доме стоял аромат трав и разных приправ для приготовления специальных блюд. Повар был приглашён за хороший гонорар, так как блюда должны были выглядеть эстетично, да и не каждый согласится приготовить что-нибудь годное из человечины, тем более ноги.
– Пахнет довольно прилично, – заходя на кухню, отвесил комплимент заказчик. Оператор стоял на своём месте и документировал происходящее. Шеф-повар с абсолютным погружением в работу красовался своим меню.
– Да, вы знаете, профессионал должен уметь приготовить из чего угодно аппетитные блюда, хотя из этого я готовлю впервые, – немного поморщившись, улыбнулся в камеру повар и продолжал заниматься готовкой. – Сегодня на первое я подам бульон на кости с ароматными тефтелями, на второе – медальоны в сливочном соусе с итальянскими травами. Уверен, что наш клиент пальчики оближет.
– Будем надеется на хороший аппетит – это неотъемлемая часть нашего проекта.
– Да, я стараюсь, меня до глубины души тронула история этого человека. Я очень хочу увидеть результаты работы того художника. Понимаю, что часть проделанной вами работы также зависит и от меня, – улыбаясь, сказал повар, быстренько докручивая в мясорубке последние лежащие на тарелке кусочки мяса. – Через час всё будет готово, задерживать вас не стану, самому нужно спешить ещё на свою основную работу.
– Да, пожалуйста, позовите меня, когда будет всё готово. Я хочу лично подать блюдо своему маэстро. Вы понадобитесь нам ещё в течение недели для завершения готовки.
– Да, конечно, как и договаривались, я посмотрел остатки продукта. Как раз вашему другу должно хватить на неделю питания.
Через час друг постучал в комнату художника, завозя на тележке творения от шефа. В комнате на кровати полусидя отдыхал художник, рядом с ним на стуле сидела медсестра. Они смотрели друг на друга, о чём-то говорили.
– Так, мне пора идти, а вам пора подкрепиться, – быстро отпуская руку художника из своей руки, поднялась со стула медсестра, поздоровалась с входящим и выпорхнула из комнаты.
– Тук-тук-тук, мой славный друг и мессия. К вам едет особое блюдо, специально приготовленное по вашей просьбе, – голос друга звучал, как приговор для художника. Он молча смотрел на него и слушал, как звенят кастрюли и тарелки на тележке. Друг подкатил тележку вплотную к кровати, выпрямился во весь рост и открыл крышку кастрюли с бульоном. Прямиком из кастрюли вывалился, как непрошеный гость, ароматный дух.
– Прошу, мой господин, а-ля бульон на "собственной кости" с нежными фрикадельками по-итальянски, – друг не замечал за всем своим очарованием от проделанной работы и вчерашней ночи, что художник совсем отстранён от всего того, что ему предстояло сделать. Да и мысли у него в голове не могло возникнуть, что что-то не так. Он понимал, что после операции могут возникнуть большие эмоциональные трудности, но о таких, чтобы отойти от заданного курса, он и подумать не мог. На кон было поставлено всё, с чем ассоциировал себя друг художника. Он медленно, с заботой, наливал похлёбку черпаком в тарелочку из кастрюли. Аккуратно, как посоветовал ему шеф-повар, выложил фрикадельки на бульон. Взял белую льняную салфетку, закрутил её край в ворот рубашки художника и присел на стул. Художник молча, как кукла или человек достигший состояния "самадхи", сидел неподвижно. Его последней стратегией, по отношению к ситуации, была необходимость полностью отстраниться. Он сидел и смотрел в никуда.
Просто, если он физически не знал, как исчезнуть, ему в голову пришла мысль не проявляться вовне. Художник хорошо это умел делать с детства, когда отец пытался вытрусить то, что от него ему было нужно. Естественно, стратегия "страуса" была последним прибежищем человека, который стоял перед столкновение с чем-то немыслимым для него. Тогда это была фигура отца, а сейчас это был его друг, который идеально вписался в его роль, да ещё с блюдом из его плоти.
Другу трудно было понять, что сейчас переживает художник, ведь он сам запустил его на рельсы, ведущие к безумию. Провозгласив себя мессией, а его апостолом этого нехитрого для них самих безумного проекта.
Ложка с фрикаделькой и бульоном коснулась губ художника.
– Ну, открывай рот, скажи ам, – баловал своей заботой друг. – Ты что, не голоден? Что случилось? Открывай рот, пора есть. Ты же сутки ничего не ел. – Художник никак не реагировал. Друг опустил руку с ложкой, посмотрел на бесчувственное лицо калеки. – Ты что? Не любишь фрикадельки. Я тебя спрашивал, что приготовить, ты молчал. Повар сказал, что от такого бульона люди с перееданием не отказываются. Ну, давай, попробуй хоть ложечку, я тебя умоляю. – Друг внутренне почувствовал импульс бешенства. Медленно левой рукой схватил художника за челюсть и начал разжимать его рот. Рот понемногу открылся, другой рукой быстро с ложки отправил небольшую порцию бульона. Фрикаделька остановилась на губах, и художник отдёрнул лицом, вспрыснув бульоном перед собой и на кормящего. Фрикаделька упала на постель.
– Я, я не могу, – задыхаясь и отворачиваясь от друга, произнёс художник, – не могу есть себя, протест, что-то внутри, то, что больше меня, не даёт мне этого сделать. – Художник заплакал. Друг, оцепеневший, смотрел на художника. Он представил, как будто произошёл какой-то очень сильный обман. Где он под верой в своего мессию шёл с ним до конца, а на самом деле герой картины это он сам, распятый обманом и кромешным заблуждением.
– Жри, тварь! – криком вырвалось из груди друга, он схватил фрикадельку с одеяла и начал запихивать художнику в рот, ладонью размазывая фарш по лицу. – Жри, жри, тварь, – боролся с художником друг, он был в состоянии, похожем на аффект. Художник задыхался и кричал, пытался как-то сопротивляться руками, пока не выбился из сил и не обмяк.
Друг посмотрел на него, на себя, взялся за голову и тоже начал рыдать. Он рыдал за всем. Позже, когда успокоился, встал, прошёлся по комнате. Достал из сковороды медальон.
– Ты думаешь, что не сможешь съесть себя? Тогда я это сделаю, – сказал друг, запихнув себе в рот кусок мяса и тщательно его пережевывая. На лице было удивление от игры вкусов. Это было действительно сочно и вкусно. Он как будто запомнил каждую нотку этого кусочка. Глотнул, улыбнулся безумной улыбкой художнику – и обратным позывом выблевал все съеденное в угол комнаты. Калека с ужасом смотрел на него. В комнате стояло трагическое молчание. Друг прокашлялся, вытер салфеткой рот. Запил стаканом воды.
– Что ты будешь делать дальше? – уже спокойным голосом, поправляя прическу, говорил друг. – У тебя нет ног, нет ничего. Я тоже пуст, благодаря тебе, вернее, минус с огромным долгом. – За что ты так со мной? – он смотрел умоляющими глазами на художника, пытаясь увидеть хоть каплю понимания того, что этому всему есть объяснение. Художник молчал и смотрел на него опустошённостью. – Ты что пытаешься сейчас изменить? Мы перешли с тобой точку невозврата. Это ты понимаешь? Да, конечно, почему мне сразу в голову не пришло. Это все из-за неё, да? – художник в этот момент опустил глаза. – Ты с ума сошёл? Неужели весь проект, твоё восхождение на Голгофу живописи рухнет из-за женщины? Ты что себе возомнил, безногий бродяга? Всё, что ждёт тебя в будущем, так это жестяная банка под забором, а меня, кстати, долговая яма, из которой мне не выбраться. Мы действительно с тобой сейчас падаем в пропасть, а я так хотел лететь. Ты мне подарил крылья, я поверил тебе, а сейчас ты мне хочешь их отрезать, как ты отрезал свои чёртовы ноги, – в отчаянии заорал друг, – но ты не спеши резать, нет, не спеши, сперва я подрежу твои крылышки.
Художник непонимающе смотрел на него. Он был странный, беспомощный, и всё, чего он хотел, чтобы друг покинул его сейчас и навсегда.
– Твоя сиделка, – заговорил друг, – ночью она была со мной. Горячая женщина. Ой, прости, она просила ничего тебе не говорить. Сказала, что ты влюблён в неё. Твои надежды на счёт себя и неё уже не остановят падения. – Он вышел из комнаты, укатив с собой тележку с едой.
Художник делал вид, что не слышит его, он так и сидел, замерев, у него не было сил для эмоций. Что-то важное происходило внутри него, тот раскол, который, казалось ему, затягивался, даря надежду, лопнул. Менялось лицо, взгляд. Он тихо начал хохотать, он хохотал и хохотал. Потом перешёл на шёпот с самим собой и погрузился в сон.

Глава 9. Примирение
Он проспал до следующего дня. Отказался от завтрака, когда сиделка пришла к нему. Ей показалось в какой-то момент, что художник как-то поменялся в лице. Лик его стал более бледным, щёки впали ещё глубже обычного, а в глазах его была пустота. Если бы глаза умели говорить, то они бы кричали, но это был крик немого. При этом художник был абсолютно спокоен. Сиделка хотела у него что-то спросить.
– Тише, тише, дорогая, я знаю, что у тебя много вопросов, но у меня нет на них ответов. Я благоухаю, мне пора заехать в мастерскую к своему детищу. Лучше помоги мне сесть на тележку. Картина зовёт меня, я слышу, как нужен ей, а мне нужна она.
Медсестра помогла ему пересесть с кровати на инвалидную коляску, и он, медленно проворачивая колеса, покатил её в сторону мастерской. Там всё было готово для работы. На низком мольберте, специально приготовленном для него, стояла его картина. Эскиз, который он нарисовал ещё до того, как лечь на операцию, был готов. Картина была большой и мрачной, но что-то завораживающие в ней также присутствовало и ощущалось, похожее на тот немой крик, что вырывался из глаз художника. В углу комнаты стоял маленький биотуалет, рядом стоял стол с огромным количеством разных красок. Были приготовлены все необходимые инструменты, художественные принадлежности и всё, что нужно для его "алхимических" смешений. Он посмотрел на картину, подъехал к ней в упор, разглядывая каждую деталь. Потом откатился назад в пару метров, посмотрел под разными углами, сгибая тело в разные стороны относительно холста. На картине ярко выступали созданные им образы. Распятый на кресте художник без ног. Его отец-священник, смотрящий на свой храм, и матушка, поглядывающая одним глазом на Богиню успеха. Художник внимательно смотрел на всё это, после опустил подбородок на кулак в философской позе и застыл. Через несколько минут начал ездить взад-вперед по комнате, от стены к стене. Что-то волновало его, он будто не мог справиться со своим волнением.
– Отец, отец, ты слышишь меня? – заорал художник с хрипотой в голосе. Голос звучал с надрывом, как будто его кто-то душил. Художник подъехал снова в упор к образу отца и заорал. – Скажи, ответь мне, чем я хуже него? Что ты нашёл в нём, чего нет во мне? Посмотри, что я сделал с собой. Ты этого хотел? Кровь и плоть, кровь и плоть, – бормотал художник. – Я иду на свою Голгофу, я не сдамся, буду нести до конца то, что ты вверил мне. У него есть свой отец, а у меня есть ты, и ты увидишь меня во всей красе.
Его душу рвало, возможно первый раз за всю жизнь удалось вывернуть из себя всё то, что так долго было похоронено внутри. Чувства его воскрешали и одновременно были топливом для следующего движения.
Художник рычал и тяжело дышал, по бороде текла слюна, что вырвалась во время криков. Глаза были полны слёз, но плакать он не мог. Он должен был на всё это смотреть.
– Мама, мама, – закричал художник, уже затихая. – Твоя жизнь полна страданий и лишений, а тебе так хотелось на пьедестал славы, но у тебя появился я, и ты отдала мне эту возможность, отдала, сожалея. Мне жаль, мне столько раз было жаль, что ты меня родила. Если бы ты знала это, – художник подъехал к ней в упор и начал шептать. – Ты слышишь, слышишь, как звучат медные трубы, они трубят фанфары. Возвещают о грядущем времени славы и успеха. Та-та-та, та-та-та.
Художник свернул губы в трубочку, прижал их к сжатому кулаку, и вообразил, будто играет на трубе, потом растянулся в судорожной улыбке и начал хохотать. Смех его резко прервался, когда взгляд его перешёл на ребёнка сидящего по самый нос в речушке. Он с такой жалостью посмотрел на него, глубоко вздохнул.
Вдруг открылась дверь в мастерскую, на пороге стоял с подавленным настроением его друг. Он пришёл сказать ему, что сожалеет о вчерашнем. Тот последний месяц, что они пережили, был очень тяжёлым и истощающим. И ему было трудно вместить в свою голову, в тот момент, насколько истощающим он был для художника.
– Извини, – начал разговор друг, – я пришёл сказать, что сожалею.
– Ничего не говори мне, ты прав во всем, – художник прервал его на полуслове. – Это я сожалею, что заставил тебя усомниться во мне, мой верный апостол и соратник.
Художник величественно выпрямился в коляске, развел руки в стороны и пригласил друга в его объятия. Друг был ошарашен произошедшим, у него словно прорезались новые крылья, он упал перед своим мессией на колени и обнял его.
– Прости меня, мой учитель, – искренне всплакнув, шептал ему друг.
– Ну всё, всё позади, нас ждёт дорога в гору, – успокаивал его художник. – Знаешь, что я тебе скажу? Я чертовски голоден, коня бы съел. Ты сможешь разогреть вчерашний обед?
– Ты что, шутишь? – посмотрел в глаза художнику друг, – конечно, могу, прямо сейчас так и сделаю. Я сегодня как раз попросил повара не приходить. Двадцать минут – и я накрою стол прямо здесь.
– Отлично, как это символично, отобедать на фоне моей чудесной картины. Даже нет, нашей картины.
– Да, да, мой дорогой, именно, она уже наша, – улыбался счастливыми глазами, полными безумия, друг.
– Только у меня есть к тебе одна просьба, – немного меняя тон в голосе, произнёс художник.
– Да, конечно, проси о чём хочешь, я всё сделаю, – преданно отвечал друг.
– Возьми, пожалуйста, бутылочку красного вина и два бокала. Я хочу отметить наш первый, такого рода, творческий обед. И очень прошу тебя, для меня это очень важно. Ты слышишь меня? Очень важно! Я хочу, чтобы ты этот первый мой обед разделил со мной. Я видел вчера, что ты чувствовал, когда ел мою плоть. Мы идём вместе до конца, и назад пути нет. Пусть это будет твоим "тайным причастием".
Друг смотрел на него и понимал, что ответа, кроме согласия, он не ждёт. Посмотрел ему преданно в глаза и побежал на кухню разогревать обед.
– Скоро ты будешь оживать, моё дитя! – произнёс себе под нос художник, глядя на свою картину.

Глава 10. Трапеза
Пока друг пошёл разогревать столь важный для них обоих обед, художник принялся за создание атмосферы. Подкатил на своей коляске к большому панорамному окну и задёрнул тяжелые плотные шторы. За окном лежал белым толстым ковром снег. Он как будто подсвечивал день, чтобы его короткие часы казались ещё светлее в темную зимнюю пору. Это был канун Рождества. Но сейчас ему нужна была темнота, важность момента, когда сумерки поглощают образы. Для него это было некой внутренней ассоциацией с поглощением его первого шага к метаморфозе. Художник ощущал себя частью природных явлений. Он трепетал перед этим тайным ритуалом исчезновения и проявления вновь, и то, что происходило с ним, становилось страстью его впечатлений.
Он зажёг канделябр, накинул на стол скатерть, что лежала на старой фигурной тумбе, объехал вокруг стола, дожидаясь таким образом, когда войдёт в мастерскую его сподвижник.
Спустя минуту в комнату вошёл друг, толкая кухонную тележку и дребезжа кастрюлями и столовыми принадлежностями. Не торопясь, медленно он накрывал на стол. Атмосфера, созданная художником, была по душе его другу: хоть как-то можно было скрыть от себя факт приготовленных блюд. На стол падали тени, свечи горели рядом с холстом, придавая его образам лёгкую динамику, похожую на оживших призраков.
Еле слышно звенела посуда, как траурный марш. Они молчали, в их глазах танцевало отражённое пламя горящих свечей. Друг аккуратно разливал бульон по широкополым тарелкам. Выкладывал, как ему показательно продемонстрировал шеф-повар, фрикадельки. Сверху приукрасил своё старание мелко нарезанной зеленью. Посреди стола поставил основное блюдо, накрытое отполированным до блеска железным колпаком. Колпак закруглял мир комнаты, отражая её бытие.
– Прошу к столу, – проговорил друг и пригласил, указывая рукой на место посадки, своего маэстро, а себе подтянул тяжёлый стул и уселся за стол. – Чуть не забыл, – выскочив из-за стола, вскрикнул друг и потянулся к нижнему этажу телеги. – Красное вино, подарок от нашего мецената, прихватил несколько бутылочек из его коллекции.
Быстро раскупорил бутылку, достал из разгруженной тележки два бокала и наполнил их до краёв. Друг немного нервничал, он вовсе не рассчитывал на гастрономические изыски. Но дело требовало экспромта, и точка невозврата была пройдена ими ещё задолго до столь примечательного застолья.
Художник поднял бокал, открыл широко глаза, которые горели отражением пламени свечи ещё сильней. Тени облизали его лицо, друг выглядел похожим образом. Картина застолья напоминала ничем неприметный, можно сказать, обычный день из жизни мистического графа Дракулы.
– Я хочу выпить, – произнёс художник и, не чокаясь, сделал несколько крупных глотков вина.
Друг последовал за ним.
– Какое прекрасное вино, какой аромат, – протянул с хрипотцой художник, взял ложку и зачерпнул свой первый "шаг" к своей долгожданной картине.
Тарелка парила ещё горячим супом, и аромат, после выпитого, заставлял выделять аппетитную слюну. Друг, словно повторял все движения за своим мессией, вслед за ним зачерпнул ложку похлёбки от шефа. Последовала вторая ложка, третья, потом тост за "Луч света"в новой живописи. Фрикадельки исчезали одна за одной. Молчание и звон посуды говорили за них. Закончили первое блюдо практически одновременно. Посмотрели друг на друга, покатили смех по комнате.
– Где ты откопал этого повара? – смеясь, спросил художник слегка опьяневшим голосом. – Он готовит очень даже неплохую стряпню. Я всё-таки вечером подумаю насчёт меню, такие ингредиенты так просто не достать в кулинарии.
– А что я тебе говорил? – заворчал немного обиженным голосом друг. – Такая возможность бывает только один раз в жизни. Я тебе и повара, и блюда на выбор. Эх, – вздыхая, друг долил по бокалам остатки вина. Художник тем временем поднял железную крышку, посмотрел на мясные медальоны и разложил их поровну по тарелкам.
– Причащайся, мой друг, ты со мной у истоков моего послания людям, – восторженным голосом произнёс художник. – Возможно, мы сами до конца не понимаем, насколько важен этот переворот в современном искусстве.
Так сидели они ещё долго, раскрывая тайны своей необходимости. Тарелки были пусты. Новаторы сыты. Только лишь тени были голодными свидетелями догорающих свечей, желая поглотить их полностью в утробу тьмы.

Глава 11. Начало
Казалось бы, что есть правильным для человеческого существа? Но беспредельное чувство страсти к собственной боли вело художника к его Олимпу. Это было смешение двух дорог: одна, которая вела к, так называемой, "победе", и вторая, что есть суть страдания и безумия. Человек с самого рождения, чтобы появиться на свет, обрекает себя на сильнейшие муки, – это муки смерти ради самой жизни. Так живет человечество, так проживают жизнь все живые существа. Но только избранные, желающие осознанно перерождаться, идут собственным путём. Размышлению художник придавался отчасти в своём хороводе мыслей. Зачастую в нём пробуждались всплески той агонии, что показывала ему дорогу к своей вершине. Всякий раз, когда он проживал пик эмоциональной страсти, его тело сковывало, словно множеством судорог, может он специально напрягал себя в разных участках тела, извиваясь, как змея. Однако эффект полёта и разряда он получал приличный.
Сегодня для художника было отведено время для размышлений, вернее, он сам для себя его определил. Он сидел задумчивый и высоко парящий в мыслях. Сидел в своей мастерской, взобравшись на биотуалет. Это была первая порция основы красок и его живого замысла. Он добывал, словно алхимик, свой доселе небывалый экстракт.
– Прошу прощение за беспокойство, – послышался голос из-за открывающейся двери. В мастерскую зашёл кинооператор со своей камерой, держа её на плече.
– Ваш друг, на всякий случай, просил, чтобы я заходил и документировал ваше времяпровождение. Оператор практически в упор подошёл с камерой к художнику, снимая весь процесс высиживания.
– Что?! Какого чёрта ты здесь делаешь?! Ты хоть понимаешь, в какой процесс ты сейчас вошёл? Это немыслимо. – прокричал художник. Он не знал, что ему делать в данный момент. Им обуревал гнев. Сквозь сжатые зубы и напряжённое лицо вырывались наружу слова.
– Какого хрена ты здесь делаешь? Убери свою камеру! – орал художник.
Немного опешив от ситуации, оператор пытался держать себя в руках. Он давно уже работал здесь, с того первого дня, как художник лёг на операцию. И ему приходилось всякого повидать за эти дни.
– Одну минутку, я словлю статичный момент, – произнёс оператор.
Эти слова застряли у творца в голове, словно тот алхимический экстракт, что добывал художник, до того как ворвался с камерой этот лиходей.
– Статичный момент?! – выкрикнул художник. – Тебе, проходимец, хоть известно, что такое статичный момент? Это Бог, выраженный в ребёнке, – начал орать художник, и его ярости не было границ.
Не понимая, как вести себя в подобной ситуации, а именно с тем, по его мнению, как обошёлся с ним этот оператор, нарушая всю идиллию, в которой ему приходилось проживать трансформацию, недолго думая, художник вцепился в кинокамеру обеими руками и начал вырывать её из рук молодого кинорежиссёра. Тот начал сопротивляться, резко выдернул её на себя. Художник потерял равновесие и повалился со своего интимного трона прямо ему под ноги, успев зацепиться руками за его одежду, и они оба с грохотом упали на пол. Оператор падал, будто срубленное дерево, думая лишь о том, что бы уцелела камера, а художник, как ящерица, потерявшая хвост, взбирался по телу оператора, чтобы вцепиться ему ногтями в глаза. Борьба походила на какое-то комическое представление, как безногий калека одолевает великана. В средневековье это было бы занятной потехой для застолья. В данном случае было не до шуток. Крик стоял на всю комнату, оператор, выкручиваясь из под своего обидчика, вырвался из его объятия и выбежал из комнаты. Захлопнулась дверь. Художник лежал на полу в своей сорочке и громко плакал.
– Сволочь, чуть было не опорочил мой храм, мою тайну, – всхлипывал он и крутился калачиком по полу.
В доме в этот момент никого, кроме оператора и художника, не было. Друг с самого утра отъехал по делам, захватив с собой сиделку, которой нужно было скупиться в городе.
Несколько часов спустя в комнату вошёл друг. Зловонный запах стоял в мастерской. Его взору представилась такого рода картина. Голый художник, весь выпачканный в дерьме, измазывал своими фекалиями холст. Весь холст был вымазан хаотичными мазками, экскременты, тщательно перебирая в руках, он втирал, как нечто особенное, с серьезным выражением лица.
– Что ты делаешь, мой дорогой? – морщась от увиденного, произнёс друг.
– Основа, очень быстро нужно заложить основу, того себя, кем я являюсь по своему существу, – повернул голову в сторону вопрошающего, из-под лба проникая взглядом в друга, произнёс художник. – Этот идиот чуть всё не испортил, он ворвался в мою тайну, в которую из смертных посвящён лишь ты, – негодовал он. – Пожалуйста, подойди ко мне, поставь холст на мольберт и помоги мне подняться. Я хочу принять ванну, – продолжал художник.
Друг понимал, что всё идёт так, как нужно, да и оператору он сам велел не спускать с него глаз и всё записывать. Ничего не объясняя, он бросился к месту, где лежал, опёршись на локти, обнаженный художник. Поднял холст, немного зажмурившись от стоявшего в комнате смрада, и наклонился к своему мессии. Тот обхватил руками его шею, прижался выпачканным телом к его чистой одежды, пахнущей свежестью от зимней прохлады. Друг поднял его и посадил на кресло-каталку. Повернул свою голову в строну окна, чтобы хоть как-то отвлечься от того, что он вдыхал, и зачерпнуть хоть немного меньшего смрада. За окном ему что-то показалось. Он присмотрелся и увидел оператора, который, стоя на улице, через окно пытался запечатлеть все важные для будущего кино моменты. Друг вдохнул немного воздуха, поднял большой палец правой руки вверх и покатил коляску в ванную комнату.

Глава 12
Тайна, которую так долго хранил в себе художник, открывалась миру. День за днём он поглощал свою плоть, которую готовил для него шеф-повар. На протяжении недели он преданно отдавал себя этой странной диете. Потом съеденное перерабатывал через своё тело, и то, что выходило наружу, ему казалось эликсиром новой живописи. Он бережно, с глубочайшей внутренней страстью, придавался этому процессу. Часами складывая и смешивая всё, что он сотворил с красками. Иногда, когда заходил в мастерскую его друг, мессия радовался, как ребёнок, рассказывая ему об оттенках и переливах на будущем полотне. Это были дни лабораторных исследований, где он наносил, как он говорил, "живой замысел" на тренировочное полотно и ждал в мастерской, пока палитра присыхала к холсту. Он завораживающе наблюдал за тем, как свежий, сырой цвет, преобразовывался в статичный оттенок.
Так шли дни за днями, сменяя друг друга, смешивались краски, закаты и рассветы. Несколько месяцев понадобилось художнику, чтобы вывести в идеал его задуманную палитру. Были дни, когда оператор тихонько сидел в комнате и записывал весь тонкий процесс его концентраций. Всё, что переработал художник из плоти, хранилось в морозильной камере. По мере его движений, он размораживал и придавал этой дивной трансформации новый цвет.
Пришла весна. Всё было уже готово к написанию картины. Таял снег, оживала природа. Художник ликовал своему провидению, считая, что это великий знак, когда возрождается природа, так как вместе с оживлением мира будет оживать и его картина, которая так дорого обошлась ему.
С каждым днём теплела земля, прилетали птицы. Художник часами на веранде своего дома наблюдал весь этот процесс. Потом возвращался обратно в свою мастерскую и медленно, с огромной концентрацией, наносил краски. Картина набирала жизненные соки. Каждый день он привносил в неё что-то из того, что показывала ему ещё обнажённая, но уже живая природа. Когда потихоньку начали распускаться листья на деревьях, а лес наполнялся новыми густыми ароматами, художник приступил к оживлению природы на своём холсте. Так в любовном тандеме, как и когда-то, ему предстояло оживить лес на картине.
Незаметно для живописца пришло лето. Картина была уже почти готова. Он благоговел перед ней, краски заполнили всё полотно. Картина была, будто живая. Смотрящий на неё, мог видеть, как боль и страдание мощным посылом окутывает все пространство. Однако во всём этом была невероятно чарующая магия. Невозможно было пройти мимо такого посыла. Друг часами мог сидеть в мастерской и, не отрывая взгляда, смотреть на неё, пока художник отдыхал за пределами мастерской.
Все усилия со стороны друга были приложены, чтобы картина стала центром внимания всего элитарного общества. Был готов проморолик о страстях художника. Он передавался по сети сообщений всех, кому было хоть немного интересно узнать о новых веяниях в искусстве живописи. Ни одна из конференций или выставок в живописи не проходила, чтобы там не поднимали тему для обсуждения нового шедевра. Ажиотаж поднялся до предела. В дом художника уже приезжало телевидение, чтобы заснять репортаж о его будущем дерзновении в современном искусстве. Друг и художник категорически отказывались давать какие-либо интервью по поводу будущего аукциона, ссылаясь на то, что это послужит не самым удачным образом для завершения его творения, тем самым, подогревая ажиотаж ещё больше. Независимые журналы уже писали статьи о тайне великого художника, который принёс себя в жертву искусства. Но о картине так ничего и не было известно.
В один из летних дней в мастерскую зашёл друг. Художник в этот момент дорабатывал нюансы своего детища, катаясь от одного края картины к другому.
– Как настроение у моего мессии? – с лёгким чувством юмора и радостной улыбкой обратился друг. Он был безмерно счастлив, что когда-то задуманное неслыханное безумие станет для него делом всей жизни. Работая в проекте, он обзавёлся многими связями. Его считали чуть ли не главным специалистом в новом направлении живописи. Модные вечеринки богемы и многие интриги, что проходили в формате живописи, всё, что касалось какого-либо арт-искусства, не проходили без его участия.
– Настроение отличное, разве ты не видишь, как я порхаю над своей работой. Как твои успехи, тебя последнее время не видно в пределах нашего дома. Чем ты занимаешься сейчас?
– О, мой друг, сколько сейчас людей, готовых бросить все дела и предстать на выставку перед нашей картиной. Ажиотаж превзошёл все ожидания. И всё это благодаря титаническим усилиям моей маркетинговой кампании. Ну, конечно, ты сам понимаешь, что без твоего гения такого заряда получить было бы невозможно.
– Знаешь, я словно сливаюсь с картиной, которую мне предстоит скоро завершить. У меня такое ощущение, как будто это мой ребёнок. Плоть от плоти моей, и вскоре мне придётся отдать его на суд этих мерзких, очерствевших душой и убогих людей. Я переживаю очень, мне невероятно больно осознавать это. Но я понимаю суть замысла. Я отдам её миру, чтобы он сожрал моё дитя своим безумием, но после отрыгнул новым, доселе неслыханным пониманием того, что есть они сами. Да это моя жертва, мой крик и плачь, обличение их животного и рассвет для будущих дерзновений.
– Ты невероятно глубок и прекрасен, мой учитель, – искренне восхищаясь речью художника, произнёс друг. – Я хочу поведать тебе об одной грядущей встрече. Вскоре, буквально через несколько дней, к нам в дом приедет наш меценат. Посол лично хочет взглянуть на то, куда он влил приличные средства. Он желает познакомиться с тобой, обсудить некоторые детали аукциона. Ты как, не против? Это птица высокого полёта. И он жаждет встречи с тобой.
– Пусть приезжает, мне, право, интересно, что произойдёт с ним, когда он взглянет на моё дитя.

Глава 13. Визит посла
Несколько дней спустя, как и говорил друг, поздним утром к дому подъехала дорогая машина представительского класса. Друг сразу же побежал встречать гостей. Художник, сидя в кресле-каталке, наблюдал за происходящим в окно из своей комнаты. Из машины вышел солидно одетый мужчина зрелых лет, подошёл к задней двери автомобиля, открыл её и, вежливо улыбаясь, помог выйти другому мужчине пожилого возраста. Водитель сел обратно за руль.
– Доброго здоровья, прекрасный вы наш благодетель, – подбежав к пожилому мужчине, друг радостно поприветствовал его. – Мы уж вас заждались, прошу пройдёмте прямо к нам в дом.
– Да, благодарю вас, милое у вас местечко, и дом впечатляет своим видом, – сказал посол.
И в самом деле, дом сказочно смотрелся на фоне ухоженного двора и дикого леса. Черепица, поросшая мхом, и витиеватые растения на его стенах придавали дому особый окрас и стиль.
Оба они направились к парадному входу. Когда они входили из прихожей в вестибюль, посол нетерпеливо поинтересовался местонахождением главного героя, ради которого, собственно, он и приехал.
– Ну, где же ваш мессия? – спросил посол. – Очень хочется взглянуть на него вживую. Ему бы не знать, как мы тесно связаны в этом круговороте событий.
– Да уж, мне хорошо известно, каким образом я достигаю своей вершины, – выкатившись из-за угла вестибюля, обратился к послу художник. – Мой друг многое о вас рассказывал. Приветствую вас!
Художник подкатил вплотную на коляске к послу и протянул учтиво ему свою руку. Вид у него был оживлённый, белая рубашка украшала его худощавое тело. Тёмно-русая борода, словно галстук или бант, свисала с воротника на его груди. Брюки были свёрнуты штанинами втрое и крепились краями к бёдрам. Волосы художника аккуратно были собраны так, что свисающие части с головы прикрывали скулы и уши.
– Какое фактурное лицо, вы мне явно напоминаете кого-то, даже не буду говорить, эта личность слишком известна, – произнёс посол и протянул на встречу ему руку. Они обменялись рукопожатием и прошли к дивану, чтобы присесть.
Друг позвал сиделку, попросил, чтобы она приготовила для них чай и подала в мастерскую. Сами же они, буквально несколько минут спустя, направились туда.
– Очаровательный у вас домик, такие дома должны быть местом для вдохновения талантливых личностей, – приговаривал посол, входя в мастерскую.
– Благодарю вас, уважаемый, я немало усилий приложил, чтобы мой гениальный художник мог здесь творить. Не скрою, во многом также благодаря и вам, – щедро подбрасывая комплименты в адрес посла, не унимался друг.
В комнате было просторно и светло, старинная мебель, шикарный дубовый паркет – всё это придавали ей особое состояние. Посреди комнаты, в самом центре, стоял низко, почти у пола, мольберт, на котором красовалась накрытым полотном большая картина.
Художник подъехал к своей картине, имея все привилегии творца, чтобы стянуть с неё ткань, которая покрывала ее целиком. Он не спешил. Взял в руки край полотна и начал мягко перебирать его в руках. Вдруг в мастерскую постучались, и сиделка на передвижном буфетном столике завезла чай с чайным сервизом. Подкатила столик к софе и попросила гостя и всех присутствующих приступить к чаепитию.
– Да, и вправду, давайте выпьем чаю и расслабимся, как говорится, подготовимся к просмотру сеанса. Дорога была у меня неблизкой, мы с моим водителем выехали засветло, поэтому можно немного подержать интригу.
Посол растянулся в лукавой улыбке, как настоящий ценитель искусства. Он за свою жизнь был не раз искушён разного рода открытиями, особенно в искусстве. Все его манеры и поведение говорили, что он всегда знает, что будет наперёд. Спокойствие и игра в спокойствие были его дипломатическими приёмами, которые он впитал в себя до мозга костей.
Друг поддержал идею дорогого гостя и сел с ним на софу за передвижным деревянным столиком. Сиделка старательно разлила чай по посуде и пошла заниматься своими делами.
Художник не сдвинулся с места, также молчаливо он сидел у картины и держал край ткани в своих руках. Гость и друг принялись пробовать чай – и в этот же момент, не долго думая, художник резким движением стянул полотно с картины.
– Чёрт подери! Я обжегся, какой горячий... – не успев договорить, посол замолчал, прикусил губу, молча встал из-за стола и подошёл к картине. Он смотрел молча минут пять, разглядывая каждую деталь, вникал в сюжет, потом посмотрел на художника, на его ноги, вернее, туда, где их не было, затем снова на картину, и так несколько раз.
– Вы, вы, безумец, – произнёс посол. – Гениальный до чёртиков безумец, – начал ликовать он, не отрывая свой взгляд от картины.
Друг в этот момент созерцал на художника и умилялся всем происходящим.
Ещё около часа посол со своими спутниками смаковал и обсуждал детали картины. Художник был немногословен, он считал, что успел всё сказать в своей работе и какие-либо комментарии для него сейчас были излишними.
Они пили чай и разговаривали ещё довольно долго.
– Итак, давайте по существу, – произнёс посол, – когда планируется выставка, аукцион? Мне нужно понимать детали мероприятия. Следует тщательно подготовиться к приглашению гостей, будет большое событие в мире искусства. Что с подбором помещения для торгов и выставки?
Тут в свои права менеджера по организации целого проекта, с большим оживлением вступил друг.
– Итак, процесс запущен по всем информационным площадям. Через месяц я буду со своим гениальным художником проводить пресс-конференцию. Уже есть заявка от телеканала, который удосужится для нас её провести. Ещё месяц после этого мы выжидаем обратную связь от приглашённых гостей. Люди съедутся на такое событие из разных уголков света. На начало второго месяца осени ожидаем проведение аукциона. Дело осталось за малым – ждать.
– Хорошо, – одобрительно кивнул посол в сторону друга.
– А что скажет наш новоиспечённый творец по этому поводу? – с некой подоплёкой в голосе проговорил посол и посмотрел на художника.
– Я всецело в организационных вопросах доверяю своему апостолу, – иронично, но с утверждением он указал пальцем на своего друга.
– Да, я понимаю, ледокол тронулся, и всё идёт по задуманному плану. И, на мой взгляд, картина достойна этого всего. Но что если аукцион не оправдает заложенных средств и картина уйдёт с молотка, оставив вас в долгах как в шелках?
Посол приподнял бровь и пристально посмотрел в глаза художнику. На самом деле, он понимал, что ажиотаж о проведённом проекте и самой картине уже был за шкалой пика. Он начал вести только ему одному известный план разговора. Картина впечатлила его до глубины души, но посол всем видом старался не показывать этого, однако что-то с ним происходило, доселе ему невиданное. Он за разговором этих особ, уже не раз отвлекался в свой внутренний мир, где представлял себя единственным хозяином этой картины. По привычке обладать всем, он немедленно хотел иметь это неповторимое ещё никем, первое в своём роде, детище искусства.
Представлял, как за светскими беседами он будет шокировать и ублажать этим детищем дорогих господ. К тому же, в картину уже были вложены немалые средства, к которым он имел прямое отношение.
– Я предлагаю, не выходя из этого дома, с глубочайшим уважением к мастеру, обсудить цену здесь и сейчас, без всякого торгового зала, дабы не превращать истинную жертву этого великого мессии в искусстве в торговлю.
Художник и друг взглянули на посла, потом друг на друга и недоумевали.
– Я понимаю ваши взгляды, друзья, – поторопился реабилитировать их реакцию на услышанное, посол. – Смотрите, – он достал из кармана пиджака ручку и листок бумаги и начал писать.
– Так вот, эту сумму вы мне должны, потом пятьдесят процентов от каждой картины прошлых работ этого великого мастера, – пальцем указав на художника, посол продолжал цитировать и что-то дописывать. – Если я не ошибаюсь, их представлено будет двадцать на выставке. Они уйдут с молотка, как я уже оценил суммарный эквивалент проделанного вами процесса, по хорошей цене. Следующее, вы должны погасить сумму долга с основной картины, то есть этой. Остальное, что, возможно, будет не такой интересной суммой, на которую вы рассчитывали ранее, получите вы. – Что предлагаю я вам сейчас? Ты знаешь, что я два раза этого не сделаю, – он посмотрел на друга и продолжил. – Я предлагаю вам сейчас погасить передо мной долг. К тому же я оставляю для вас прошлые картины на аукционе, и этот славный дом-красавец перейдёт в вашу собственность. Я уже наводил справки, да, его возможно приобрести. Взамен я просто уезжаю сейчас с этой картиной. И конечно, она будет на аукционе, но в качестве гостя, который будет представлять вас как её создателя. Я уверен, это лучшее предложение, которое может прийти к вам при любом варианте. – Посол положил ручку на стол и расслабился, довольный своим интеллектом и умением договариваться.
Художник и друг молчали. О чём они думали, неизвестно. Вдруг начал говорить художник.
– Чуть больше полугода назад я проснулся в горячке, не понимая, что со мной происходит. Потом, когда я пришёл в себя, мне очень захотелось встать и выйти на снег. И знаете что? Почему я так и не вышел? Моих ног уже не было. Мне долго пришлось мириться с этой жертвой, но потом пришло новое понимание. Те ноги, которые я оплакивал, мне должно было их съесть, и я их съел. Я не был голоден, вернее, я был очень голоден, только не еду я искал. Я искал эликсир. Я был голоден на крик своей души. И душа моя выходила из меня моими же ногами вперёд. Теперь моя душа на полотне. Это не ради денег, славы и почёта. Нет. Это посыл моего безумия миру. И вы хотите так просто взять мое дитя и забрать с собой? Ни за что. Я не в балаган хочу превратить этот аукцион, где заведомо будет известен хозяин и обладатель. Я хочу безумия, чтобы вы также, как и я, узрели его, чтобы вывернуть вас наизнанку. Все ваши манеры и воспитание – ничто. Я хочу видеть ваши глаза. И аукцион тому будет подтверждением. Нет. Картина ранее не продастся. Художник глубоко дышал и смотрел сумасшедшим взглядом в посла.
– Я не раз слышал о таких безумцах, как вы. И поверьте, все они сдохли в помойной канаве. Я же предлагаю вам кров над головой и стакан молока и хлеба до старости, а так же известность и много будущих работ, что сделают вас богатым.
– Я сказал нет и точка. Уходите, пожалуйста, мне нужно отдыхать. Встретимся на аукционе, мой друг там вернёт весь ваш долг с лихвой.
– Картина будет моей, она уже принадлежит мне, – сказал посол, посмотрев строго на художника, и вышел из дома.



Глава 14. Аукцион
Снова пришла осень. Все идёт на круги своя. Она, как самый щедрый на земле господин, одаривает каждого, независимо ни от чего, своим золотом. Выставляет на показ всё, что имеет, чтобы отдать просто так. Наполнить до краев карманы каждой живой души. А может она, как будто самый богатый в мире скряга, который копил всю жизнь несметные богатства, но так и не может их забрать с собой. Так же, как и осень, которая перед зимой-смертью сбрасывает всё, что имеет, чтобы уйти абсолютно свободной и легкой.
Река времени забирала всё, что оставалось, и приводила всегда к чему-то новому или далеко забытому старому.
Так пришло время аукциона. День был невероятно золотистым, как по солнцу, так и вокруг. Листва обворожительно шелестела ещё на тёплом ветерке, чтобы слышащий да увидел её во всей красе. Недалеко от центрального городского парка находился дом современного искусства, когда-то названый домом культуры. Там и проходила уже известная выставка сумасшедшего художника и его апостола.
Неслыханный резонанс вызвала эта выставка у общества. Собралась солидная часть богемы, не только городского, но и международного формата. Небольшая площадь перед этим зданием наглухо была забита дорогими авто. Перед центральным входом в дом современного искусства играл муниципальный оркестр. На огромной площадке между колоннами был выстроен коллектив барабанщиц, который показывал своё представление, в перерывах, когда замолкал оркестр. Поистине городской праздник, от которого кружилась голова у ротозеев, скопившихся за ограждённой территорией специально натянутой полиэтиленовой лентой.
Прямо у дверей почётных гостей встречали лакеи. На этот праздник был приглашён мэр города, который, кстати, по просьбе некоторых влиятельных особ поддержал это мероприятие от имени города. В вестибюле по всем стенам висели мониторы, на которых шёл короткометражный фильм по истории написания главной картины этого дня. Люди очаровано смотрели на происходящие, делились впечатлениями и шли дальше в следующий зал. В другом зале гостей ожидал фуршет. Где к столу были поданы разные изысканные блюда и напитки. Все были в восторге от такого приема. В следующем зале были представлены двадцать работ художника, которые он писал ещё до того, как выйти в свет со своим уже прилично нашумевшем проектом. Картины были весьма красивы, художественно исполнены, описывая разные красоты природы. Люди с восхищением подходили к каждой, очаровано смотрели и одобряли стиль и красоту этих картин. На самом деле, они вряд ли бы могли по-настоящему оценить каждую из этих работ, если бы не тот нашумевший подвиг творца, который, по большому счёту, и манил зрителя.
Люди отзывались по-разному о его работах и о том, что он сотворил с собой по последней картине. Но всех привлекало одно и тоже событие, что будоражит ум и кровь. И только по этой причине они все были здесь. Зал блистал от разного рода украшений, которые красовались на ушах, руках и шеях благородных дам. В воздухе витал смешанный запах дорогих парфумов и сигар.
Через звуковые мониторы раздался голос конферансье.
– Дамы и господа, прошу вашего внимания, через десять минут начало аукциона. Прошу не задерживаться, по третьему звонку двери в зал будут закрыты.
Люди потихоньку стягивались в зал, занимали места согласно пригласительных билетов. В воздухе царила атмосфера ненормальной психологической потребности.
За кулисами, вернее, за задернутой шторой, на сцене, сидел в инвалидном кресле художник. Он молча смотрел на свою картину, которая была представлена на высоком мольберте, подсвечена со всех сторон специально смонтированным светорежиссёрами светом. Так она выглядела ещё более объёмно и страшно, печально и чарующе. Художник смотрел на неё, а потом начал говорить, обращаясь к своей картине.
– Дитя моё, – простонал он, из глаз катились поочередно слеза за слезой, – вот и пришёл день, когда я отдаю тебя на суд человеческий. Мне кажется, что ты – это я, мне кажется, что ты – мой сын. И я знаю, что сегодня ты предстанешь перед светом, так говорят, а как по мне, перед тьмой этих людей, чтобы пронизать её своим светом. Мы знаем, что ты – часть меня и что я – часть тебя, и мы неделимы. Они будут смотреть на тебя и думать обо мне, что бог весть. Будут смотреть на меня и думать о тебе. Но смогут ли они думать в этот момент? Скорее, будут истекать своими шизофреническими галлюцинациями. Да, они будут галлюцинировать моей плотью, твоей плотью. Да будет так. Что суждено нам, того не изменить. Художник коснулся холста своей рукой. Рука его бережно шла по изгибам красок, сотворенных из плоти. – Я счастлив, – произнёс он шёпотом. – Дитя мое, я горжусь тобой и безмерно люблю тебя. Моё счастье пронизано горем и безумием, и всё-таки это моё счастье.
Неожиданно на сцене появился друг, он был очень взволнован, прежде ему не приходилось проживать ничего подобного. Его внутреннее состояние было похоже на человека, который взобрался на пик Эвереста без снаряжения и кислородной маски и при этом мог дышать и не замерзал. Одним словом, всё это выглядело нереальным.
– О, мой достопочтенный мессия, всё готово. Зал полон господ и шикарных дам. Все в предвкушении аукциона. Тебе нужно пока побыть в гримерной. Сейчас будут показывать на экране твоё выступление перед операцией. Потом смонтированный короткометражный фильм со звуком. Всё как надо. – Глаза друга горели бешеным огнём. Он пока держал одной рукой руку художника, вторая перебрала все складки на его фраке, прибирая всевозможные ворсинки. Друг художника был взвинчен до предела. Сам же мессия был очень спокоен в своей печали и пустоте.
– Да, конечно, отвези меня в гримёрку и расскажи, что там по плану.
Друг быстрым движением развернул тележку в сторону кулис, и они направились со сцены.
– После фильма выйдет почётный конферансье и начнёт аукцион. Картины уже снимают со стен второго зала и сейчас перенесут на сцену. А потом, естественно, пригласят тебя, и ты будешь выступать перед аудиторией. Потом снимешь вуаль со своего откровения, и начнутся основные торги. Телевидение уже в зале. На сцене, перед тем как запустить фильм, споют пару молодых звёзд отечественной эстрады. Короче, полный фарш. Такого события ещё не было за последние 40–50 лет. И ещё, лично для тебя, мой Гуру, есть просто умопомрачительный сюрприз.
– То, что нужно, – произнёс художник, и они заехали в гримерку.
Час спустя друг зашёл к художнику.
– Пора, мой учитель, уже и фильм посмотрели, и звёзды были. Аукцион картин решили перенести на потом. Сейчас, пока горячо, люди хотят твой основной шедевр, все ждут тебя.
– Поехали, – художник поправил рукой свисающие со лба волосы назад и толкнул руками колёса.
Друг прихватил сзади за рукоятки и помог вести каталку. Когда они подъехали за кулисы, друг вверх поднятой рукой дал понять конферансье, что они уже готовы к встрече. Конферансье объявил.
– Дамы и господа, сейчас на сцену я приглашаю виновника этого грандиозного события, мессию в современной живописи, бескомпромиссного новатора в искусстве, встречаем.
Зал рукоплескал, кто-то кричал "браво", одним словом, это был фурор. Художник, сидя в инвалидном кресле, с помощью друга выехал на сцену. Зал удвоил рукоплескание, многие поднялись со своих кресел. Друг подкатил тележку к картине, которая была накрыта чёрной вуалью, дал художнику микрофон. Он смотрел в зал взглядом безумца. Люди ещё рукоплескали. И только после того, как художник дернул за нить, и вуаль упала, словно обнажили прекрасную девушку, картина предстала во всей красе. Зал затих. Свет приглушили так, чтобы лучше в контрасте выделялась картина и художник. Зрелище было действительно магическое.
– Кровь и плоть, кровь и плоть, – зашипел в микрофон художник. – Я испил свою чашу до дна, повторять, о чём это я, не буду. Вы уже всё знаете задолго до того, как пришили сюда. Не так ли? Смотрите, ешьте глазами, питайте умом, это кровь и плоть моя. Я отдал себя живописи, я отдаю себя миру. Я съел сам себя, чтобы обличить ваши нравы. Вы ведь все ради этого здесь? Посмотреть на безумца, который сделал это. Но что с того, если кто-то съел себя? Для вас и это уже неново. Ведь я оживил то, что съел, – и у художника вырвался из груди смешок боли, он затих, потом продолжил. – На этой картине я изобразил свой путь, своё первое стремление к обществу в лице моих родителей. Да и вот же я, собственной персоной. От оригинала практически не отличить. Работу свою отчасти я посвящаю родителям, конечно же, своему другу и моему апостолу, – он показал взглядом на друга и по аплодировал ему. – Также я посвящаю эту работу вам жителям этого мира, носителям культуры современности и тем, кто несёт свои впечатления и вкусы нашему миру.
Смотрите, не я боле мессия, а эта картина. Моё дитя. Теперь она будет ласкать ваши умы, кипятить кровь. Меня не станет, а картина будет говорить моим голосом, вернее, кричать. Что с вами происходит? Сколько нужно ещё безумцев, чтобы вы наконец-то поняли, что нет границ. Вы рвёте живое и сами сотканы из безумия и боли. Вы – новое человечество, чёрствые, злые, извращённые, сумасшедшие, жестокие с каплей любви во всём этом бокале яда.
Он приходил к вашим предкам, они придали его смерти. А потом возвеличили, чтобы оправдать свою никчемность и безумие. Но никто так ничего и не понял и не захотел понять. Единственное, что ценно вам, так это чувство вины, что делает вас несоразмерно жестокими и боязливыми. До сих пор вы причащаетесь его плотью, и ничего не хотите менять.
Но есть прогресс, вы стали более умными, изощренными, теперь вам нужно более щедрый взнос.
Какая вам нужна цена?! – заорал художник. – Вот она! – он указал рукой на картину. – Конферансье, прошу вас, начните торги.
В зале стояла мертвая тишина. Вырвалось одиночное "браво", и зал рукоплескал.
– Одну секундочку, дайте мне совсем немного времени, – начал успокаивать зал друг. Понемногу шум затих. – Перед аукционном, хочу сделать небольшой сюрприз для нашего творца. – Он посмотрел на художника, улыбнулся ему. – С праздником, любимый друг! Оператор, выведите изображение на экран. – На экране появилось изображение из зала, где практически в конце сидели двое пожилых людей, мужчина и женщина. Они тихонько плакали, держась за руки. – Это родители нашего благородного мессии. Ура!
Художник аж вжался в кресло, этого он точно не ожидал. Зал взорвался в аплодисментах. Друг побежал прямо к ним в конец зала, взял женщину под руку, кто-то из работников зала помог идти пожилому мужчине с седой бородой. Они шли к сцене и плакали, вытирая платочками лицо. Художник сидел, как замороженный. Они подошли к нему. Вырвалось из уст родителей "сынок наш", и они уже втроём рыдали несмотря ни на кого, обнявшись в одну кучу. Кто-то из режиссеров запустил на экран снова короткометражку из истории художника. Заведённый зал свистел и рукоплескал в своей сентиментальности. Друг с помощниками отвели плачущих друга и его родителей в гримёрку. Начались торги.




Глава 15. В парке

Уже ближе к вечеру, когда небо катило оранжево-красный шар за горизонт, из дома искусства на улицу выехал художник на своей коляске в сопровождении родителей и своего друга.
– Ну что, великий художник, не побоюсь этого слова, мы сделали это, – друг обнял художника и продолжил. – Теперь мы богатые и знаменитые. Уверен, что тебя ждёт огромный заказ на годы вперёд. Картины разлетелись, как пирожки на вокзале, за немалые деньги. Кстати, знаешь, кому достался твой шедевр? – вопросительно посмотрел на художника друг и ответил. – Всё-таки посол забрал её себе. Торги шли больше часа, в конце посол торговался с представителем арабского шейха и не сдался. Он выложил огромное состояние за неё. Вот поистине ценитель твоего искусства. Правда, лицо его было безумным в тот момент. Картина теперь его достояние, которое он поведёт эшелоном сильных мира. Можно прямо сказать, что это второй твой апостол. – Друг улыбнулся ещё раз художнику и замолчал, наслаждаясь вечерними переливами солнца.
– Да уж, это уже позади, теперь нам нужно двигаться дальше. Со мной сейчас мои родители, и я хочу пройтись с ними этим парком. Это то место, где со мной всё началось год назад. До встречи мой друг. И ещё раз спасибо тебе за сюрприз, это было слишком сильно.
Родители подошли к коляске, попрощались с другом, тоже поблагодарили его за проделанную работу и покатили коляску с сыном в парк.
В парке стояла золотая тишина. Людей практически не было, художнику это место казалось магическим. Ещё год назад он еле сводил концы с концами, а сейчас он по праву известный и богатый в компании своих отца и матери катит в инвалидном кресле, абсолютно удовлетворённый и спокойный. Ему казалось, что парк приветствует его, деревья аплодируют шелестом листвы, и он на вершине своих чувств.
Это был миг удовлетворения и полноты души. Так казалось художнику. Он как маленький поглядывал то влево, то в право на своих стареньких родителей и радовался, что наконец-то смог примириться с ними.
Вдруг неподалёку, метров в семидесяти, художнику показалась знакомая фигура. Он глазам своим не поверил, начал приближаться немного быстрее, перейдя на ручной ход, толкая колеса. Родителей попросил подождать его на следующей лавочке. Сердце его билось как угорелое, он спешил к тому образу с широко открытыми глазами. И он не ошибся. На той лавке действительно сидел тот мужчина, который представился ему тогда психотерапевтом. Именно на той лавочке, где они встретились год тому назад. Художник с волнением подъехал к нему.
– О, боже, здравствуйте! Как же рад я вас снова видеть, ещё в такой день. Такое ощущение, что вы никуда отсюда и не уходили. Всё так же прекрасны, загадочны и могущественны в своём образе.
– Добрый вечер! – ответил мужчина, глянув на художника, а потом снова повернул своё лицо на встречу уходящему солнцу.
– Мне столько хочется вам рассказать. Вы даже не представляете, что я пережил за этот год. И чего я смог добиться. И во многом, благодаря вам, вашей помощи, когда вы не оставили меня на произвол. Теперь всё иначе. Я должен вас отблагодарить. Позвольте, я выпишу для вас чек за вашу помощь? – художник искренни смотрел на своего спасителя, его голос дрожал, глаза блестели, отражая закат. Дрожащими руками он потянулся в карман своего фрака за чековой книжкой. – Не обессудьте, назовите любую сумму, я теперь богат. Сколько вы хотите? Прошу вас, я должен вас отблагодарить.
Мужчина улыбнулся, посмотрел спокойным взглядом на художника.
– Не волнуйтесь вы так. Я знаю, что вы успели приобрести известность в этом городе и за его пределами. Я назову сумму, только сначала хочу вам задать пару вопросов, – сказал мужчина и достал курительную трубку из своего шерстяного на английский манер пиджака, насыпал в неё немного табака, спичка сыграла соло, и их окутал приятный дымный аромат. – Ваши ноги, – выдохнул психотерапевт слова вместе с дымом, которые словно зависли перед лицом художника. – Говорят, для вас их приготовил хороший повар. Вы лестно отзывались о его таланте, когда поедали их. Это правда? – Мужчина, не скрывая улыбки, блеснул белым жемчугом своих зубов в лицо калеки.
– Что тут смешного? – спросил оторопевший от вопроса художник. – Вам хоть известно, через что мне пришлось пройти? Я был в аду. Горел живьём. Вам это известно? Ах, да, конечно, это же вы меня туда отправили, – художник загоготал в лицо мужчине. – Ещё раз, спасибо!
– Горели в аду, я вас понимаю. А сейчас вы где, простите, в раю? – поинтересовался мужчина, пыхтя трубкой.
Художник посмотрел на психотерапевта, потом на свои конечности, вернее, на обрубки нижних. Потом повернул голову в сторону престарелых родителей. Помолчал какое-то время.
– По крайней мере, не в чертовом дне "сурка", – выпалил тот.
– А чего вы хотели на самом деле? – поинтересовался ещё раз мужчина. – Помните, тогда на лавке, что вы говорили?
Художник сидел в коляске с растерянным лицом, что-то пытался вспомнить, его зрачки бегали из стороны в сторону.
– Что вы от меня хотите? Я пришёл просто отблагодарить вас, если вам не нужна моя благодарность, то ваше право.
– Чего ты хотел на самом деле? – уже более строго, в лоб, задал вопрос мужчина.
– Будь ты проклят! – заорал художник. – Я хочу, чтобы ты сдох, сволочь. Это всё из-за тебя, это всё из-за тебя, – орал, хрипя горлом, инвалид и разразился громким сотрясающим плачем. Он упал головой на колени мужчины, вцепился руками за штаны и громко рыдал. Выл от горя. Когда помалу плачь начал затихать, художник выдавил из себя. – Я ничего не хотел. А сейчас я хочу покоя, хочу жить и наслаждаться красотой природы и жизни. Может, это покажется безумием, но я хотел бы встать с этой инвалидной коляски и пройтись парком, сам, в одиночку, как раньше. Боже мой, каким же я был раньше счастливым и свободным в своей печали. Теперь, это кажется раем. Я бы всё отдал сейчас, чтобы вернуться назад и никогда вас не встречать, жить в забвении и так же уйти, как уходит осень.
– Увы, это уже невозможно, – прозвучал обреченно голос мужчины.
– Я и сам это знаю, – всхлипывал художник.
– Я имею в виду, говоря о невозможном, что вы больше не сможете жить в забвении. И не нужно никогда отдавать всё, ведь всё, это и есть вы. Вам просто нужно открыть глаза.
– Что вы такое говорите, на что мне нужно открыть глаза? Я и так всё понимаю в прямом и переносном смысле.
– Я говорю тебе, – твёрдым, повелительным голосом произнёс мужчина. – На счёт три, ты откроешь глаза. Один, два, три....
Глаза открылись. Ночь окутала всё окружение и тело художника. Он сидел на парковой лавочке, держась обеими руками за обе ноги, прижимая бёдра к себе. Сидел и просто вибрировал всем своим существом. Ему казалось, что вокруг всей тьмы он вибрирует бесконечным светом. Художник величественно поднялся с лавочки, сделал шаг во тьму и с грохотом зацепился ногами о свою телегу, нагружённую картинами. Он громко рассмеялся до слез, нашёл на ощупь ручку от телеги и растворился счастливый во тьме.