Крах. Часть2. Глава3

                3
Все мы хороши, все. Всё во мне напряглось, всё сжалось в одну точку, и эта точка стала мною. Про разум в эту минуту говорить не приходится, помутнел он. Пленённый собственными представлениями, я чрезмерным напряжением воли скрывал своё волнение. И нетерпение. Скорее бы разрядилась неопределённость. Чувствую, как дрожат у меня ноздри, грудь задышала нервно, толчками. Стараюсь смотреть мимо Елизаветы Михайловны. Трудно, очень трудно притворяться безразличным.  Сделаться обычным не получалось.
- Значит, если сегодня не улетим, то полетим завтра?- стараясь говорить спокойно, спросил я. Нетерпение нарастало, нетерпение подчиняло. Ни спокойных мыслей, ни рассуждений ни о чём уже не было и в помине, а в голове стучало одно: «Когда, когда?»
Что-то саднит и саднит, вроде как потерять не потерял и найти не нашёл.
И вот же, никто не дополнит и не расшифрует «когда» расшифровкой, я понимал, что, вероятно, надо сказать или спросить что-нибудь подготавливающее, что осторожно подтолкнёт к началу. Торопиться рано.
То ли сон, мгновенно забываемый, то ли присущая предопределяющему времени тревога. Может, то и другое. Только не унять быстрое сердцебиение.
Начинать самому мне нельзя. Но нетерпение было таким сильным, так охватило меня, что оно прорвалось вопросом:
- А если и завтра то же самое?
- Не переживайте, не может боженька отвернуться от нас. Улетим сегодня.
«От нас». Два коротких слова, словно мячик, подпрыгнули высоко и упали, закатились в норку. Тишина замерла, может, я оглох на минуту. Я почувствовал, что ничего говорить не надо, а если и говорить, то что-то особенное. А особенное говорится, когда не только предчувствие обомнётся, а и слова не словами сделаются, а шарами на бильярдном столе, в какую лузу их ни выцеливай, промаха не будет.
Два слова, как заворожённый пропастью, я готов был броситься вниз. Поднял глаза. Двумя словами Елизавета Михайловна разоблачила себя. Разоблачила ненужно, нерасчётливо.
Что за этими словами последует? Боязнь устремиться в «никуда» удерживает от опрометчивых выводов. Промежуточные события не задерживаются в голове. Я привязан к жизни, я готов мириться с несовершенством мира, понимаю, что до крайнего отчаяния не дойду, что не исчерпан ещё весь перечень запаса сил. Неискоренимы несправедливости, но в какой-то момент всегда будет протянута спасительная соломинка, и я как утопающий, уцеплюсь за неё.
Мужчина и женщина сталкиваются друг с другом вроде бы случайно. Это только так кажется. Всё не случайно. Всё в отместку. Всегда третий, невидимый, принявший облик судьи, утешителя, оплакивателя, ждёт, чтобы вмешаться, подать свою убийственную реплику, показать зубы. Всегда чьи-то глаза следят за происходящим. Может быть, смотрят они куда-то в сторону, может быть, вскидывает их кто-то мимолётно, но очень пытливо.
Всегда кто-то попеняет, что надо быть зубастее, нигде своего не упускать.
Прошла минута, а уже ни страсти, ни нетерпения — одно смирение и подчинение.  Я не знал, это не имело значения, но острое наслаждение было уготовлено в чём-то другом.
И не понять, отчего неприятно. Какая-то намекающая многозначительность обескураживала. Смелые, весёлые, охочие все мы, пока беда не коснётся.
Слышу, обычно, то, что готов услышать. Всё остальное проносится мимо, не доходя до сознания и ничем не трогая ни одного чувства. Тень мелькнула какого-то объяснения. Я готов был ловить эту тень до окончания века.
«Надо узнать. Но как узнать? Легче язык проглотить, чем спросить».
Перемену в отношениях женщина первой чувствует. «Влюбился», «разлюбил» - это без ошибки понимается. Во взгляде высматривается что-то пытливое, то, что является предтечей поступка или пытливостью затаённой муки.
Если честно сказать, как только Елизавета Михайловна появилась на нашем участке, я сразу понял: вот моя женщина. Тысячелетний опыт подсказал. Этот опыт порой коробит, нельзя безбашенно отдаваться в руки судьбы, но, в конце концов, смиряться приходится, что получилось, всё на пользу.
Нахмурился из-за того, что потерял конец мысли, что именно хотел сказать, на языке крутится, но никак смыслом не полнится. Одно понимание из меня вынули, а другим не наделили. Вернее, в переходный период не до отзывчивости, не до душевной лирики.
Обычная опустошённость, которую испытывает каждый в определённые моменты, даёт ощущение будущего, но я, почему-то, не могу ничего объяснить. Я лишь ценю, я благодарен за всё.
Вроде не сплю. Где нахожусь,- не понимаю. Не в зале ожидания. В ловушку попал. Хочется мне убежать, изо всех сил напрягся, но тело не подчиняется. Сам со стороны вижу себя. Гляжу со злорадным блеском в глазах.
Чего не отнять у меня, так понимания, что всякий человек свой цвет имеет. Настоящее не может быть уничтожено ненастоящим. Не окрашен человек, не негр, китаец, белый или цветной он, а внутренне мы разные, по ощущению это понимается. По тому, как человек к человеку относится. По тому, как плачет и по чему плачет. Всего больнее, когда не навзрыд, не захлёбываясь слезами человек горе переживает, а когда слезинки катятся по щекам и вытереть их некому.
Бессмысленные слова-мысли принесли облегчение, я даже не подумал их прогнать из головы.
Слава богу, причины плакать нет, я обладаю правом сопровождать женщину. Она предоставила это право. Я её данник. Мне всё равно, как меня назовут. И вообще-то, обиды ни на что у меня нет.
Я понимаю, совершая непоправимое, просто так не сморгнуть обиду. И не уменьшиться до таких размеров, чтобы беда или обида пролетели надо мной. И смешно наблюдать, как человек, поучая, пыжится, ничего собой не представляя. То ли сам себя убеждаю, то ли соотношу себя с кем-то, но эти минуты оставляют возможность осознать абсурдность. Минуты возвращают способность мыслить логически.
Я вдруг обнаружил, что мне теперь будет больно тратить своё смятение, мучительно полное, разбавлять его неловкими разговорами.
И никак не получается найти место, куда бы вставить мысли о слезах? Свои грехи человек слезами выплакивает? Может, нет никаких грехов? Может, грехи – это выдумка? Может, и души никакой нет? И чего это всё время уповать на высший суд. Да любой суд состоит не из марсиан, там заседают такие же мученики.
Глаза Елизаветы Михайловны были прямо передо мной, я физически чувствовал, как что-то переливается из её глаз в меня всего.
Что-то торкнуло в ту сторону груди, в которой находится сердце. Будто кто-то предупредил, что если я, сукин сын, продолжу чушь нести, то напоминание другим будет. И не словесным. Одним пониманием не отделаюсь. Почувствую что-то.
А ведь чувствовать отвык. Отвык или разучился? И все эти «а я?», «а мне?»,- они непрошибаемы, терпения не хватит доказать. Наглости прибавилось, может, смелости и самонадеянности, может, всего вместе.
Благо ведь это, когда всё легко и просто. Тогда можно думать своё и хотеть своего. Пускай, ничего значительного в этом своём нет, в этом-то и прелесть, оно моё, оно собственное, оно приносит мир и покой, и маленькую незаметную радость, похожую на дрожащую утреннюю росинку на кончике травинки. Целый мир отражается в капельке. Миллион капелек — миллион миров.
Возразить некому. Всё примерно, а пора бы уже знать в точности. Да и стал бы я возражать, потому что пока не приготовился отвечать. Если и есть у меня задняя мысль, то она неотстоявшаяся, не хочу её высказывать раньше времени. Время подойдёт, мысль станет понятной без слов, когда действовать начну.
Попав под влияние тишины, побыв как бы в обществе всезнающего времени, мне становится грустно. Странно проходит жизнь: заурядно и безынтересно: а всё из-за моей совершенной несносности. Из-за кратковременных пустяков готов в позу стать, обижаюсь на придирки. Никак не выработаю основополагающую задачу.
Чего хочу? Спасение в одном – смене темы думанья. Каждый, наверное, испытывает ощущение, что место, в котором он живёт, не то, что он похоронен в нём, что лучше устроить жизнь было бы в Москве или Париже. «Лучше» - в отдалении даже не в хорошо, а в никак переходит.
Мне есть что терять, я не могу все бросить. С какой стати я должен всё бросить, в конце концов?
Неожиданно мысль проскакивает, чтобы все доброжелатели  убирались подобру-поздорову. Что бы ни сказал, всё против меня обернётся. Каждое слово обдумают и оценят. Уличив самого себя во всех пороках, понимаю, что надо сию минуту непременно поставить крест на прошлом и начать новую жизнь, простую, понятную, без разных там рассусоливаний и завихрений.
Не надо себя гипнотизировать. Наивность надо изживать.
Разговор должен проходить без свидетелей. Так я же и будто бы стою один. Замкнутое пространство двоих третьего не выносит. Кто второй, кто третий? Где та, вторая, которая может предложить саму себя? Двое часто ошибаются в том, чего они хотят друг от друга, и в том, что они получат на самом деле. Вечная дилемма: уйти, чтобы остаться.
Слабость проявить можно, но крах, потерпеть поражение - нельзя. Степень поражения, черту падения, за которой – пустота, каждый определяет сам. Надо кончать эту бодягу.
Хорошо, что погрузился в чёрную тоску лишь чуть-чуть. Не прощу себе наивности и благодушия.
Столь чёткие и уверенные размышления подействовали ободряюще. Мне представляется, что теперь буду поступать, только сообразуясь с головой. Нужно описать своё состояние и предложить что-то.
Что-то мелькнуло на задворках разума. Конечно, я обманываю себя, когда думаю, что никого не повторяю. Конечно, все мы разочаровываемся, конечно, хочется жаловаться. А смысл, какой?
Смысл в отсутствие неловких движений, поползновений дисгармонии, смысл в абсолютной естественности.
Вчера утро было дурацким, сегодня день, по инерции, такой же. Хочу высказать что-то путное, но боюсь испортить минуту. Мне до неприличия повезло. Всё славно, всё замечательно. Минуту назад ругать себя хотелось, а теперь испытываю полное удовлетворение. Присутствую и в прошедшем, и в будущем мне место зарезервировано.
Собственно, всё не имеет большого смысла. Кто-то любит быть в курсе всего, кому-то – плевать на всё. Если человек не в курсе происходящего, много ли от него можно узнать?
Язык задубел от неловкости. Зубоскальством и не пахнет. Не на скамейке в аэропорту надо знакомство продолжать, не в праздной болтовне.
Это кто болтает? Хорош болтун. Десяток слов еле-еле выдавил из себя. Голова кружится от сумбурных мыслей. Никак не проходит оцепенение. Почему-то подумалось, что минуты стали особыми. Они больше никогда не повторятся. На ощупь ищу что-то, с безмолвным собеседником разговариваю.
От кого должна идти инициатива? Девяносто девять человек на это спокойно скажут, что от мужчины. Я же тот, поперечный, который будет ждать знака от женщины. Более того, эгоизм поперечного человека имеет базисом любовь. Так что, у девяноста девяти человек терпение ослаблено?
Женское дело ждать, а мужику добиваться? Как-то так выходит, но я не западаю на тех. кто выше меня ростом. Конечно, я не завидую тем счастливчикам, которые стоя могут приклонить голову на грудь женщины.
Непринуждённостью очаровывала меня Елизавета Михайловна, а тут вдруг раздражение появилось. Молчит она. Хотя бы слово произнесла.
Здесь Елизавета Михайловна совершенно другая женщина, не похожая на ту, какую я знал на строительной площадке,- в ней проснулась какая-то чувственность, незнакомая мне доселе. Это немного расстраивало и подавляло. А ведь начиналось всё как-то бестревожно и бездумно. Безучастно гляжу в окно, которое отгородило от меня ту жизнь, тоска по которой всё ещё живёт.
Я готов со всем соглашаться. Как угодно, пускай, Елизавета Михайловна судит-рядит, о цветах, о материи, я не отличу ситец от какого-то креп-жоржета, о том, как лучше сделать начинку для пирожков, о том, что мы плохо работаем – во всём я буду с ней согласен. И не потому, чтобы доставить ей приятность, и по этому тоже, а из какого-то радостного безволия.
Это будет нас сближать. Это позволит перейти грань. Это особое приятие сформирует. Елизавета Михайловна стала для меня необходимой как человек, встреченный на необитаемом острове.
Был страх одиночества, он сменился какой-то гордостью: как же, напротив меня сидит женщина. Смирение возникло, готов довольствоваться малым, готов этому радоваться всей душой. Только почему-то малое безволие переходило в растущее желание быть единственным обладателем этой женщины. Тщеславие корни пускало.
Будто обо что-то укололся. Еле уловимая боль, даже не боль, а как бы  прикосновение раскалённого уголька.
Интересно, а вот если бы, кто-то попытался покуситься на мою женщину, встал бы я на четвереньки и стал бы, отгоняя, клацкать зубами, подобно собаки? Стоило подумать об этом, как горло перестал сжимать страх, вздохнул глубоко. Вот же дурость в голову пришла.
На свете нет ничего больше радостного безволия. По своей сути нелепого и удивительного. Король – всегда король, даже если он предан слугами. И это удивление, освободившись от груза прошлого, стремительно набухало, набирало скорость и рушило всё на своём пути. Я полнился чувством, что теряю силы.
Люди, в большинстве, не приспособлены для внезапных перемен, не пригодны для сумерек. Человеку, как и растению нужен свет, нужно солнце. А когда ощущение света и тепла целиком зависит от кого-то, когда этот кто-то хочет полностью подчинить, подчинить так, чтобы любой растворился в толпе себе подобных, то какие бы ты ни выдвигал условия, все они будут употреблены против тебя.
Мне много надо. Я всегда хотел жить в большом городе, где каждую минуту происходят перемены. Не следует этому удивляться.
Мне показалось, что первые мгновения рождения чувства, может и не такие безоблачные, но они коснулись нас. Этой ночью у каждого был свой особый сон. В нём каждый взвешивал и решал. Грусть растёт не из-за того, что смута навалилась, грусть просто что-то её навеяло.
Каждый хочет быть непохожим на других, и этим в чём-то каждый унижает каждого, доказывая, что все посредственности, что только я – хороший. Я, я, я… Я приготовился смотреть и слушать.
Мне хочется, чтобы Елизавета Михайловна рассказала свой сон. Мне кажется, что нам снился один сон. Я не помню, что мне снилось. Так бывает, когда сразу два сна смотрю. Свой сон - чёрно-белый, и вкрапления перебивают мой сон цветными картинками из сна моего «я». Когда одно накладывается на другое, пересказ будет подобен сказки про белого бычка.
Смотрю и понимаю. Ни я, ни Елизавета Михайловна не здесь, среди галдящих пассажиров, а там, в неведомом Ярсе, на краю света, в желанной жизни.
Как бы привстаю, и не только я сам, а и тот, кто внутри меня сидит. Полностью выпрямиться не решаюсь. Замираю в странной позе: спина скрючена, голова опущена. Вот-вот земной поклон начну бить.
- Почему?
Сбивает с толку молчание Елизаветы Михайловны. Одобряет ли она меня, порицает ли…К чему относится это «почему», не знаю. Вернее, долго объяснять.
Человек строит жизнь собственными руками. Оправдания и извинения бессмысленны. Примириться надо к одному обязательному условию: жить нужно, не привлекая к себе внимания. Не быть целью. Надо держать себя в руках, набраться терпения, утишить самолюбие. Это, правда, голая логика.
Но ведь всё происходит быстро. То, что происходит наяву, малая часть ожидания. Амур безостановочно пускает стрелы. Просто так, ни в кого не целясь. И вот стрела почему-то меня выбрала, вонзилась в спину. Если бы он целил в грудь, я бы сумел защититься. Я не хочу умирать. Никогда в жизни так безжалостно не понимал, как страшно быть мёртвым. Не умирать, а быть мёртвым.
- Господи! Боже! Пускай у всех будет хорошо. Избави меня от зла, даруй мне добро. Скажи, что это со мной происходит? Пожалуйста, тебе ведь не трудно. Почему у меня всё так обратно получается? Хочу, чтобы хорошо, а выходит плохо. Верни меня в то время, чтобы всё по-старому было.
Тот, второй я, с усердием хочет обмануть меня и возбуждается. Его возбуждение приливной волной всплескивает, муторно делается. Заклятье, что ли, на мне лежит?