Сказка о Зимней Жнице. На стихи Людмилы Жуковской

«Жнице хочется осени, крови и серебра, бега в сумерках, ночной охоты на лис. Жница носит ледяной кинжал у бедра, а у шеи – лапки птенцов и головы крыс».

Я дышу на холодное стекло, не замечая, как шевелятся губы, в сотый, тысячный раз шепча слова пророчества. Оно лежало здесь, на подоконнике, написанное на клочке бумаги, и я перечитывала его до тех пор, пока язык не запомнил его лучше мозга, а полустёртые буквы не осыпались первым снегом. Осень миновала. Снежное серебро изукрасило деревья и крыши, лунное серебро расцветило небо. Разлилось в воздухе, проникло под кожу, запело дыханием, заскрипело на зубах – серебро, серебро, серебро... От ночи до ночи – сумерки, сумерки – от земли до неба, и в мыслях, в чувствах тоже – сумерки. Мы ползём в них, сонные декабрьские мухи, увязая в растянувшихся минутах, как в патоке. Но Жница принадлежит иному миру. И Её время течёт быстрее. Она бежит в сумерках, догоняя и обгоняя нас, и я уже чувствую дыхание Её серпа на своей шее. Потому что охоты и крови Ей хочется по-прежнему до беспамятства.

Я живу на окраине города. Или, вернее сказать, на краю Вселенной. Его не достигают ни звуки музыки, ни свет иллюминаций. Всё здесь во власти сумерек и снега. «Ветер пахнет кровью, а может, гнилой водой, от оков ледяных, задыхаясь, стонет река». Метели слагают баллады и поют их ветреными ночами, когда оконные рамы звенят, как струны. Страшные это ночи. Но ещё страшнее, когда смолкает музыка ветра и становится слышно, как поскрипывает снег под серебряными сапогами. Жница ходит под окнами, время от времени приближаясь и обдавая стекло ледяным дыханием.

– Хэй, Марена, за кем ты пришла? Ужели за мной? Мне твоя красота пуще пьяных медов сладка.

В платяном шкафу с потемневшим от времени зеркалом ещё с осени поселился кто-то – совсем не страшный. Вечерами он шуршит по курткам, чихает нитками от пальто, когда холодно. Раньше я боялась и не могла заснуть, а теперь, похоже, привыкла. Я зову его Шушиком – имя, рождённое из шелеста газет и шуршания курток, вместившее и вечно вздыбленную шерсть, и круглые глаза, блестящие в лунном свете, и жадное, с присвистом, дыхание. Дни напролёт он скрывается в недрах шкафа, и оттуда порою слышно то урчание маленького льва, то короткий жалобный вой. Лишь когда моё мерное дыхание растворяется в тишине квартиры, он выбирается из шкафа, чтобы погладить меня по щеке мягкой лапкой и свернуться тёплым клубком в ногах. Он сторожит мои сны.

«В предрассветных сумерках время имеет вес и ложится на плечи, как старый дорожный плащ. Этой ночью я выйду в замёрзший ноябрьский лес, и в зубах его хрустнет мой хрупкий горячий хрящ».

Этой ночью мне не уснуть – нечего и пытаться. Ледяной серп Жницы взрезал воздух у самого горла – голова на плечах удержалась чудом. И радоваться бы, и благодарить Богов за то, что жива, только шея теперь в ледяных оковах, и за каждым вдохом неотступно следует боль – страшная, дикая, туманящая разум. Я ворочаюсь, сбивая простыни, кусаю подушку, комкаю одеяло, и глаза наливаются невыплаканными слезами, а в воспалённом мозгу полыхает безумное желание – выдернуть себе горло, выцарапать его ногтями, чтобы только не было этой боли.

Жуткая ночь. Ветер сегодня спит, и молчат деревянные рамы, и скрип снега под серебряными сапогами, оглушающе громкий в разлившейся тишине, свивается в сплошное, цельное, замерзает звоном в ушах. Свинцовыми становятся веки, и руки, и ноги, и я тону в ядовитом тумане, в хрусте снега и свистящем шёпоте Жницы.

«Я прожил слишком много зим, и вышел мой срок. Слабый должен уйти, таков суровый завет. Я источен болезнью, ослаблен и одинок, потому-то смерть принесёт мне этот рассвет».

Я ещё хватаю горящими лёгкими воздух, но сил почти не осталось. Последняя минута, растянувшись на вдох и выдох, осыпается сквозь пальцы пеплом вспыхнувших и прогоревших мгновений. Шаги под окном замирают в ожидании, и я чувствую пристальный взгляд Жницы – точно камень положили на грудь.

Мягко. Мокро. Прохладно – на пышущем жаром лбу. Капли стекают по лицу, по ссохшимся, спёкшимся от жара губам, и я глотаю воду, как воздух: кожей, носом и ртом. Медленно поднимаются веки, и я вижу – смазано и размыто, точно сквозь слёзы, – Шушика, чья мокрая лапка лежит у меня на лбу. Он глядит мне в лицо и касается щеки кисточкой хвоста. Потом отводит взгляд и смотрит в темноту, судорожно, рваными вдохами втягивая воздух, сгустившийся, точно перед грозой, и вздыбленная шерсть искрится, а может, меня накрывает морок. Мне чудится лязг челюстей и шорох мечущихся теней, и я, кажется, понимаю, вскидываюсь, опираясь на локти:
– Не надо... Ей хочется крови... Она не успокоится, пока не... – пытаюсь вымолвить я, но выходит лишь несвязный лепет, шелест жухлой травы под осенним вихрем, что рвётся из-под копыт вороных коней, летящих по небу...

Шушик что-то лопочет на своём языке, мягким, ровным голосом, и я падаю обратно, но не в душный ком одеял, а в прохладную реку, и плыву, плыву, далеко-далеко, в белые облака...

Я просыпаюсь поздним утром. Комната залита солнцем, за окном искрится в солнечных лучах чистый, белый, как саван, снег. Я смотрю сквозь стекло на свет и... Дышу. Легко и свободно, будто весна, и живительный воздух сам просится в лёгкие, и я пью его – носом, кожей и ртом. И боли нет.

– И боли нет, – повторяю вслух вернувшимся голосом.

«И боли нет», – эхом шелестят стены.

Я вихрем ношусь по квартире: стираю шторы, смахиваю пыль с книжных полок, выметаю за дверь пауков и пеку творожное печенье. Только мимо платяного шкафа хожу крадучись, затаив дыхание, и вслушиваюсь: шуршит ли?.. чихает? Но квартира притихла, только ходят часы. Верно, спит.

Вечер укрывает город лоскутным одеялом: белые облака на иссиня-розовом небе. Сгущаются сумерки, исчерна-фиолетовые – не привычные серые. И нет музыки ветра. Нет хруста снега под окнами. Нет шуршания и шелеста. Только звенящая тишина.

И тогда меня осеняет.

Что у каждого чуда своя цена. И что кровь за кровь отдают добровольно.

– Спасибо, – роняю я в пустоту.

– Прощай, – шелестит – на самом краешке слуха – в ответ.

«Бледный бархат кожи, алый огонь волос. Здравствуй, Марена, ты голодно-хороша. Жница вышла в сиреневый лес. Начался покос. Вместе с всполохом лезвия в небо взлетит душа».