СВВ. 30. Инфлюэнца

Сквозь не очень чистое окно, которому досталось от ночной бури, просвечивали мокрые стены и деревья. Дождь еще сочился из небесной кисеи, черня асфальтовые бугры – острова над гладью широких луж, застилавших дворы и улицы. Но это – лишь вялые остатки великих хлябей, выпавших над городом до рассвета. О том, что творилось ночью, можно было знать по валявшимся всюду обломкам веток, мусору и сорванным кускам жести. Будь вы мышью или кротом, то наверняка решили бы, что таки грянул Апокалипсис – да так скоро, что даже Всадников[1] не успели предупредить.

Дворник Азиз выбрался из подвала по темной лестнице, подобно Гераклу, взошедшему из Аида, вышел на крыльцо – и уткнулся в подступившую к порогу пучину, в которой плавал размокший газетный лист, и еще много чего такого, к чему не хотелось прикасаться – ни из любопытства, ни по долгу дворницкой службы. Почесав щетину на брылах, он вздохнул, пробурчал что-то по-татарски и, видимо для приличия, выудил газету метлой, прибив ее со шлепком к стене. Портрет министра, пожимающего руку заграничному господину, косо повис на кирпичной кладке. Нечего было думать – прибирать двор теперь, когда в нем по щиколотку воды. К вечеру или завтра, когда, вестимо, иссохнет эта запруда, работы будет на четверых, а теперь…

Азиз постоял на крыльце еще, поглядел на одуревших от потопа котов, сидящих на заплесневелых карнизах, зевнул, спрятал метлу за дверь и удалился в свое жилище – досыпать. Этот удивительный человек многое унаследовал от ящеров и мог, не терзаясь скукой, сутками лежать на тахте под гнилым тулупом в блаженной дреме – лишь бы было тепло и тихо. Водки Азиз не пил, прессы не читал, радио называл бесовским соблазном, так что не всякому можно объяснить, чем была занята его голова в часы бодрствования. Возможно, он медитировал или размышлял о природе мира… – нам это неизвестно. Но вряд ли.

В то утро Илья вывалился из сна словно моллюск, вдруг лишенный раковины, очнувшийся на блюде в соседстве с вилкой и четвертью лимона; огромное облачное лицо над ним, отирающее губы от капель «кьянти», не сулило уютного рандеву[2].

Вселенная, определенно, не была к нему дружественна сегодня[3]. Мокрые простыни неприятно липли, одеяло давило грудь, ноги ныли, и взгляд куда-то вело, вело… Перед слезящимися глазами плясали менуэт мушки, похотливо наскакивая друг на друга. К этому слышалось громкое назойливое жужжание, источник которого (Илья не сразу определил) находился в комнате, а не в его голове: стеклянную дверь буфета обшаривал огромный в полпальца шершень, дергая с мезозоя натянутые в мозгу струнки – страха быть ужаленным мерзкой тварью. Приподнявшись на подушке и вздев очки, Илья опасливо следил за ним с полминуты, пока незваный гость, подчиняясь внутреннему наитию, не спикировал, скрывшись из виду, вниз, а затем вдруг выскочил из-под тумбы, пролетев над самым лицом страдальца.

– Ай! – отпрянул тот, ударившись затылком о спинку ложа – массивную, снятую, похоже, с какого-то военного укрепления.

Справа от него Варенька сквозь сон пробормотала что-то на счет болванов, шляющихся по ночам и утром не дающих покоя. Атакованный шершнем и супругой одновременно, Илья недовольно наморщил лоб, но возражать ничего не стал, зябко передернув плечами.

Безусловно, он заболел. И произошло это вследствие скитаний под дождем по ночной Москве, будь неладен вчерашний муторный день и все, что за ним последовало! Вернулся из больницы, называется – хоть просись обратно! Ему вспомнилось, впрочем, что еще позавчера в горле катался какой-то ком, который невозможно сглотнуть, к вечеру хотелось лежать и баюкать себя в тепле – до ощущения сонного небытия, в которое проваливаешься от высокой температуры. Нужно было сразу просить у дежурной аспирин, капли и полоскание, и уж точно не делать пеших рекордов.

Он сглотнул, поморщившись от боли в тесной гортани. В голове бесформенной кучей лежали воспоминания о ночной встрече и разговоре – разбирать их не было ни сил, ни желания.

– Я, кажется, подхватил какую-то дрянь в больнице, – хрипло сказал Илья проснувшейся от возни жене. – Грипп, наверное.

– Ой-й… – ответила она, повернулась на бок и зарылась в подушки.

Похоже, весть не произвела на Вареньку должного впечатления.

Илье стало обидно: как так, внезапная острая болезнь и пренеприятнейший диагноз, выданный самому себе, не только не оценены по достоинству, а вовсе оставлены без внимания? Он попробовал гордиться ими в одиночку, представляя себя кем-то вроде Леонида Рогозова[4], совершившего медицинский подвиг, но чувство гордости не окрепло, улетучившись белым газом, а детская обида налилась как перезрелая слива и повисла над самым лбом, отчего-то мертвенно-холодным, какой редко бывает у больных инфлюэнцей, разве, когда совсем доходят.

– Я тут всех могу заразить… – попытался он еще раз, укрывшись одеялом до глаз. – Грипп опасен осложнениями и всякое может быть – от импотенции до туберкулеза суставов, – читал он с потолка, сверкая в него очками. – Кстати, вирусы, в отличие от бактерий, антибиотиками не лечатся… Одна надежда – на иммунитет больного, – поднажал Илья, выскребая из памяти обрывки недостоверных знаний.

Что бы еще ввернуть на предмет болезней и вообще – медицины?.. Пред мысленным взором мелькнула сценка «Поющих яичек» в программе Елены Малышевой. Если бы сам не видел – не поверил бы, что такое вообще возможно. Илья тряхнул головой, дабы извести наваждение. Веселые «яички» пропали, оборвав строфу про тестостерон – шедевр новой России.

Ну, лечатся вирусы или маются всю жизнь без терапии, мы тоже не знаем точно. Лишь два года минуло с того дня, как Александр Флеминг, вернувшись помятый с дачи, обнаружил бесценную находку в оставленной на столе чашке Петри, так что загадочное слово «антибиотик» прошло даром, как и его подельник «иммунитет» – Варенька их не знала. Равно не возымел действия страдальческий тон, которым все было сказано. Не смотрела Варенька программы «Здоровье», не пила от кубка самопознания.

– Тебе чаю сделать? – сонно спросила она Илью, упорно отказываясь ужасаться грядущей пандемии.

– Да, неплохо бы… Сладкий, горячий и покрепче.

– Ладно… Пиши заявку. Выдача в конторе по четвергам, – ответила, зевая, супруга. – О!..– застонала она, глядя на циферблат. – Кошмар какой!.. Что стряслось? Заболел, что ли?

– Не важно!

Илье вдруг расхотелось болеть – при таком отношении к себе. Он откинул одеяло и встал на ватные ноги, чтоб вперед Ярвинена забраться в ванную, надеясь, что от этого полегчает.

В этот раз ему удалось – ванная была пуста и таинственна как подвалы замка. Матиас Юхович отчего-то замешкал и высунулся за дверь, когда соперник уже звякнул внутри крючком и как раз обнаружил, что не взял с собой полотенца.

Возвращаться означало сдать цитадель врагу. Илья окинул ванную взглядом в поисках какой-нибудь тряпки, однако ничего подходящего не нашел. Не вытираться же половой, в самом деле! Придется как-нибудь обсыхать…

В топке титана слабо алели угли, и нагревшаяся за ночь вода была чудо как хороша. Уютно несло дымком, даже запах опрелых стен не колол в носу. Со временем он полюбил этот запах дыма в сочетании с горячей водой и одиночеством, которое так начинаешь ценить, когда живешь в коммуналке. Иногда, стоя в щербатой ванне, закрыв глаза, он медленно тянул воздух, представляя себя далеко-далеко отсюда – где-нибудь в шале на заснеженной сопке, поросшей елью, в горах Швейцарии… Непатриотично, но хотелось именно этого, ничего не попишешь.

Сложив одежду на табурет, он подбросил еще совок из ведра с углем, помахал им в топку и вооружился душевой лейкой. Судя по раздраженному говору за дверью, там уже стояло не менее двух персон, ожидавших своей очереди на водные процедуры.

Минут через пять начнут долбиться, раздраженно думал Илья, представляя лица соседей. Пусть. Это вообще моя квартира, а вас не существует в исторической перспективе, заключил купальщик, закрыв глаза, щедро поливая кипятком ноги.

Не прошло и минуты, как в дверь постучали.

– Да?.. – мученически откликнулся Илья, демонстративно покашляв.

– Илья Сергеич! Ты скоро?! Всем надо!

Изведу горячую воду – тогда выйду, решил он, нехорошо улыбаясь. Разорались там…

Этим именно, общим в жилтовариществе настроем объяснялось стремление раньше остальных получить доступ к животворному гейзеру, бившему скупо и не подолгу. Если второй в очереди еще имел шанс нормально помыться, третий был вынужден плюхаться в чуть теплой воде, четвертый же – в коледезьно-ледяной, что утром буквально невыносимо.

Илья густо намылил голову.

Тут же погасла лампочка – рачительная Быстрова подняла рубильник в передней, напрочь обесточив квартиру. Она частенько устраивала такой фокус «из экономии» и не сразу со скандалом сдавалась, когда кто-то порывался его исправить. Санкции одним словом…

В сложившихся обстоятельствах это был явный сигнал Илье, который сразу понял, кто был тем компаньоном, что стоял с Матиасом за дверью. Отчего-то ему стало жаль финна: мадам Быстрова в непосредственной близости была опасна даже союзникам.

Требовать возвращения второй составляющей коммунизма – электричества[5], закрывшись в ванной, было бессмысленно – для этого нужен очный непростой разговор с ретивой властительницей рубильника. Пришлось довольствоваться темной советской властью.

– Да сейчас я! Сейчас. Ох, как вы мне…

Сквозь узкое окошко с рябым стеклом глядело серое утро, втоптанное в гулкий московский дворик. С ревом в него вкатился грузовик; мерзавец, оккупировавший кабину, начал сигналить так, что с карнизов слетели голуби. На него заорали из многих окон. Завязалась красноречивая перепалка, к счастью, быстро выдохшаяся. Грузовик погудел на бис, взревел и убрался прочь.

– Идиот.

Илья снова закрыл глаза. «Я в реке. Пусть река сама несет меня…»[6] – решил он, как мог глубоко вздохнул и…

– Сергеич! Выходи, ты там че, окопался, что ли?! – взревел Быстров, присоединившийся к очереди в прихожей.

В эту секунду Илья ненавидел все человечество.

Выбравшись из ванны, отряхнувшись как мокрый пес, он вернулся в комнату и забрался под одеяло. Варенька молча встала и пошла одеваться к шкафу, не глядя на бесившего ее мужа, явившегося под утро грязным, с изрезанными ногами, а теперь еще желавшего особого обращения по какому-то придуманному им поводу.

Вскоре все жильцы, малолетние и солидные, растворились.

Начался бюллетень.

Калям, шаром надувшись у косяка, не давал о себе знать и вроде бы даже умер, но при этом внимательно следил одним глазом, храня спокойствие на расцарапанной морде. Какие-то темные делишки творились в последнее время в кошачьем царстве – то и дело общий квартирный питомец возвращался с ночных вояжей с каким-нибудь боевым уроном. Давеча сообща на кухне мазали ему ранения йодом, скотина-кот извивался, но не царапал, чуя руку кормящего, и вот, на тебе – снова нос в кровавой коросте.

Напившись чаю до изумления, належавшись, находившись по коридору, Илья совершенно раскис к полудню, не зная, как себя применить, маясь от слабости и ежа в горле. Еж ворочался, царапал воспалившуюся гортань, лез куда-то ниже. Илья топил его соленой водой, но тот не прекращал наседать.

Было невыносимо сидеть без дела в четырех стенах, слушая гудение труб и жалобный скрип полов. Радио несло какую-то чушь, телевизор отсутствовал как идея, эпоха интернета – великого всепоглощающего болота – даже не брезжила…

Илья подумал о том, как проводили время в Средневековье, и пришел к выводу, что кроме вина и войн мало что оставалось, если, конечно, не горбатиться день и ночь, зарабатывая себе на хлеб. Женщины еще… Но тут существуют данные природой лимиты – занять женщинами все время категорически невозможно. (Добавим: оно и к лучшему.)

Депортировав за окно снова объявившегося шершня, он какое-то время возился с оторванной створкой шкафа, которую приделал кое-как, отменно изодрав полировку. Труд сей радости не принес ни ему, ни шкафу. Руки потели, глаза слезились, инструмент соскакивал постоянно, и прессованная стружка крошилась, отдавая запахом канифоли. Илья без иллюзий считал себя «рукожопом», мастерить умел лишь подозрительного вида скворечники, в которых никогда не селились птицы, и трижды пожалел, что взялся за это дело.

– Хорошо, я не часовщик, – резонно заметил, оттопырив веко перед зеркалом. – Глаза красные… язык… обложен. Хрен его знает, что такое… Отлежаться надо. Грипп… грипп. Почему он с двумя пэ, кстати? И почему с пэ вообще – логичнее было б с бэ… Конская доза витамина С, теплое питье, покой, оптимизм, сон…

Затем он снова заперся в ванной. Хоботил носом ромашковый отвар, фыркал, полоскал солью горло, сидел на перевернутом тазу, глядя как в разломах плитки шныряют пухленькие мокрицы, занятые своим делом.

Что им за счастье? Живут в грязи, и едят грязь. Пол скользкий, в пятнах весь, а они на нем босиком… Впрочем, и я на нем – только в тапках и таз под задом. Штаны да тапки – вот и вся разница в нас с тобою, друже сороколапое! По паспорту ты – дрянь бесштанная, а я – дрянь одетая, за что плачу подоходный налог и в профсоюз от оклада.

Комната, кухня, балкон, передняя – все наводило на него тоску, и рука уже тянулась за папиросой, но Илья отдернул ее: все же такой отравы он не позволит! Лучше стакан водки, чем закурить. Но водки ему отчего-то не захотелось. Достав Варину праздничную заначку из шкафчика в общей кухне, он повертел в руке поллитровку, посмотрел сквозь нее на свет, открыл, отхлебнул чуть-чуть и вернул обратно, спрятав за кулек с пшенкой. Вернулся в ванную, помыл руки сто первый раз, и снова уселся на тазу, разглядывая похожие на карту пятна облупившейся краски.

Нужна хорошая книга, вот что!

С этой мыслью он резко встал, щелкнул коленями и потрусил в комнату. По дороге запнулся о часового-Каляма, выдавшего обиженный мявк, и выбрал наугад с полки, оставшейся, видимо, от его предшественника – пожелтевший томик с разоренной обложкой: «Гектор, моя собака», Эгертон Йонг:

«Предлагая свое жизнеописание, Гектор покорно просит только об одном. Пусть тот, кто удостоит прочесть его правдивую повесть, постарается быть терпеливее и ласковее с своей собакой и пусть относится внимательнее к ее природе и свойствам…»

Пусть! Пусть все будут ласковы к собакам, ибо ведомо лишь богам, как им достается за близость и преданность человеку. Илья согласно кивнул, но читать не стал и потянулся за другой, оказавшейся «Богемой» Анри Мюрже:

«Однажды утром (это было 8 апреля) Александр Шонар, посвятивший себя двум свободным искусствам – живописи и музыке, – был внезапно разбужен боем курантов, мелодию которых исполнял соседский петух, заменявший ему часы…»

И он, и он, живший век назад, писал про дурное утро! Изменилось что-нибудь в человеческой природе за эти годы? Нет! Сам он, Илья Гринев, явное тому подтверждение.

Обе книжки его не заинтересовали. Кажется, все, что могли сказать ему литераторы, он сам мог прекрасно рассказать им – про утро, про собаку и вообще – обстоятельства.

– При таких раскладах, самому чего-нибудь нацарапать? – спросил он у Каляма. Кот согласно зажмурился.

Размяв деловито пальцы, Илья выудил в комоде тетрадь, вполовину свободную от Варенькиных рецептов, чертежный отточенный карандаш, снял с полки и устроил на коленях иллюстрированный том «Парусных судов» – широкий как детский стол, и принялся выводить с первой проскочившей в голове строчки:

«Кто-то скажет, мол, чудеса не случаются, ну а я скажу…»

_____________________________

[1] «Четыре всадника Апокалипсиса» – персонажи из шестой главы Откровения Иоанна Богослова.

[2] Моллюски имеют свою литературу, в том числе пишут романы ужасов. Очень страшные и очень короткие. Этот отрывок почти дословно взят из одной довольно популярной новеллы под названием «Кошмар севильского утра» и составляет треть ее текста.

[3] Общеизвестный вопрос Альберта Эйнштейна: «Unsere wichtigste Entscheidung ist, ob wir das Universum f;r einen freundlichen oder feindlichen Ort halten».

[4] Врач-хирург, участник 6-й Советской антарктической экспедиции, в 1961 году сделавший сам себе операцию по поводу острого аппендицита.

[5] «Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны» – знаменитая фраза, сказанная В.И.Лениным в речи «Наше внешнее и внутреннее положение и задачи партии» на Московской губернской конференции РКП(б) 1920 года.

[6] Из м/ф. «Ежик в тумане».