Адам Петрович Фомичёв. Тетрадь 4

ВОСПОМИНАНИЯ

Тетрадь №4
г.Брест август-октябрь 1962г.
СТРАНИЦЫ ЖИЗНИ
1-3
 Я рассказал об этой встрече вышедшему вслед за мной Павлу Георгиевичу. Он спросил меня, из какого кабинета вышла Ахенбах. Я показал ему на дверь, на которой была вывеска: «Зав.детсек». Тогда он сказал: «Ну что ж, пойдем и мы туда». Заходим в кабинет. За столом сидит женщина средних лет и что-то пишет, не обращая на нас внимания.
-  Здравствуйте, товарищ Клебанова. – поздоровался Павел Георгиевич. Женщина оторвалась от бумаги и ответила:
- А, товарищ Нагорный, здравствуйте. Оказывается вы сами к нам приехали. Вот и хорошо. Поговорим. А то я начала писать вам. Присаживайтесь.
Присев на стул, Павел Георгиевич спросил:
- Чего хорошенького, товарищ Клебанова, собирались написать нам?
Но та, вместо ответа, кивнув остриженной под кружок, головой в мою сторону, спросила:
- А это что за молодой человек с вами?
- Прошу извинить, товарищ Клебанова, забыл вам представить. Это – заведующий хозяйством Ужурского детдома Фомичев Адам Петрович. – Проговорил со всей серьезностью Павел Георгиевич и подмигнул мне.
- Товарищ Нагорный, что вы говорите!? – воскликнула Клебанова. – Этот паренек заведующий хозяйством! Вы шутите, ведь ему, наверное, нет и семнадцати лет.
- Ошибаетесь, товарищ Клебанова, ему уже скоро исполниться шестнадцать лет.-  спокойно сказал Павел Георгиевич. – И я не шучу. Прошло уже больше недели как он завхоз.
- Послушайте, товарищ Нагорный, а где же завхоз детдома Ахенбах? И почему вы самовольно, без нашего согласия сняли ее с работы? Как назвать ваши действия? Ведь это анархизм! – на повышенных нотах задавала вопросы заведующая детским сектором.
- Не волнуйтесь, товарищ Клебанова. Это вредно для вашего здоровья. – спокойно продолжал Павел Георгиевич. – Где сейчас Ахенбах я не знаю. Вам это лучше известно. Ведь она только что была у вас. Мои действия как хотите так и называйте. Но они правильные. О необходимости увольнения Ахенбах я вам несколько раз говорил и писал. Вы своего согласия не дали. А держать завхозом человека, обворовывающего детей я не могу. И я ее уволил, согласовав это свое действие с советскими и партийными органами волости, отвечающими за состояние детдома. Они анархистом меня не считают.
4-5
Я не коммунист, но и к прохвостам анархистам не принадлежал и не принадлежу. О тетях заботился и буду заботиться.
  - Вы, товарищ Нагорный, может быть и воспитателей детдома замените такими вот мальчишками и девчонками. – съязвила зав.детсек.
- Да, кое-кого из воспитательниц надо заменить и я это сделаю в ближайшее время. – ответил ей Павел Георгиевич.
- Нет, дорогой товарищ, мы не позволим вам дальше творить анархию в вверенном нам детдоме. Мы вас заставим принять обратно на работу товарища Ахенбах.- все больше кипятясь, заявила Клебанова. – Я сейчас пойду к заведующему отделом наробраза.
- К заведующему отделом я тоже сейчас пойду. А взять обратно Ахенбах вы меня не заставите. Берите ее себе, если она вам нужна. – не повышая тона ответил Павел Георгиевич. Попрощавшись с зав.детсек он направился к выходу, а за ним и я.
Когда мы вышли в коридор он мне сказал:
- Побудь здесь. Только никуда не уходи я скоро вернусь.
Но получилось не так уж скоро. Минут через двадцать в кабинет заведующего прошла зав.детсек. а вышла от туда минут через десять красная и злая. А потом вышел и посмеивающийся Павел Георгиевич. Какой разговор был в кабинете завотделом я не знаю. Но Павел Георгиевич сказал:
- Пошли, Адам, все улажено. Этот человек понимает что к чему. Не то, что эта кикимора в юбке.
6-7
Когда мы вышли из отдела народного образования был уже вечер. Хотя нам и хотелось кушать, но мы пошли в Кинотеатр. И я впервые в жизни посмотрел настоящую кинокартину. А какую сейчас уже не помню. После кино мы пошли в Ачинский детдом. Там нас хорошо накормили и мы легли спать в кабинете заведующего после того как два заведующих наговорились.
Утром позавтракали, взяли в детдоме лошадь, конюха и сторожа и поехали на склад отела народного образования, чтоб получить все, выписанное накануне. Оказалось, что все полученное вмещается на одну подводу. Пришлось нанять ломового извозчика. Три куля круп, детские валенки, пальто, белье, посуду перевезли на станцию Ачинск II и сгрузили в багажный вагон поезда, который в средине дня отбыл со станции.
На конечную станцию Андроново, мы приехали под вечер. Сгрузили свои вещи. Павел Георгиевич остался около них, а я побежал в деревню за подводами, насчет которых была договоренность раньше, когда мы ехали в Ачинск. Лошадей стали запрягать, а я достал, у хозяина этих лошадей, крынку молока, огурцов, хлеба и пошел на станцию. Прихожу и вижу: Павел Георгиевич сидит на траве, а на коленях у него интересный мальчонка лет четырех, у которого глаза черные, как смородина, открытые, ресницы длинные. Рядом сидят мужчина и женщина, взглянув на которую я сразу определил, что она мать этого льчика. Красивая женщина и высокий мужчина оказались муж и жена, приехавшие в Сибирь с Поволжья и путь они держат в село Корнилово.
8-9
Принесенными мною из деревни продуктами все мы вместе закусили. Когда я приезжим Волжанам сказал, что сам из села Корнилово, они очень заинтересовались, стали расспрашивать какое это село, какой в нем народ? Из разговоров выяснилось, что отец, мать, сестра и младший брат мужчины раньше их переехали сюда в Сибирь, и они вот сделали тоже самое, спасаясь от голода, постигшего Поволжье. Вскоре из Корнилово за нами на паре лошадей подъехал их отец и они уехали. На прощание, детолюбивый Павел Георгиевич, расцеловал красивого мальчика, я тоже. Подъехали и наши две подводы. Погрузили мы на них свои вещи и поехали в Ужур. Куда и прибыли поздно вечером.
Так состоялась моя первая поездка в город Ачинск по делам детдома вместе с его заведующим. А потом я уже один, за год работы завхозом, бывал несколько раз в уездном городе.
Дней через несколько после нашей поездки в Ачинск у нас с Павлом Георгиевичем состоялся такой разговор:
- Знаешь что, Адам, головных платков мы с тобой привезли тысячу штук, а для наших воспитанниц и работниц хватит и сотни. А что же мы будем делать с остальными?
- Павел Георгиевич, в Ачинске, когда просили эти платки, вы говорили, что из них можно шить кофточки девочкам, рубашки мальчикам.
10-11
- Там я действительно говорил это. А здесь такой глупости мы с тобой делать не будем. В теперешнее время головные платки женщины в деревне купят как большую ценность. Как говорят: с головой оторвут. Но мы не будем продавать их за деньги, на которые сейчас ничего не купишь. Мы сделаем товарообмен. У нас есть платки и еще кое-что, без чего детдом может обойтись. Но не хватает жиров, яиц, картофеля, чтобы улучшить питание ребят. Вот и давай станем на время «менялами». Ничего не сделаешь. Приходится выкручиваться.
Выслушав все это, я подумал: «Ох и хитрый же наш Павел Георгиевич!». А в слух сказал:
- правильно вы, Павел Георгиевич, придумали. Такой товарообмен можно выгодно провести. Кроме платков в складе у нас много чугунков, кастрюль и другой посуды, в деревнях на нее большая потребность.
- Молодец, Адам, правильно соображаешь. – сказал Павел Георгиевич. – Пойдем в склад и посмотрим, что можно будет обменять.
Пошли мы в склад. Тщательно отобрали все, без чего детдом может обойтись. Составили на все это список. Потом Павел Георгиевич поинтересовался на селе, что на что и сколько на сколько можно обменять. Тоже прикинули, сколько чего мы можем выменять. Затем пригласили одну воспитательницу, Веру Герасимовну, и одного из старших воспитанников, Павлика Афанасьева. И вместе с ними составили акт на отобранные для обмена вещи. А через два дня, в воскресенье утром, на паре лошадей я, Вера Герасимовна и Павлик выехали в деревню Ильинка, Лопатка и Старая Кузурьба. Вернулись поздно ночью, привезя огромный воз мешков с картофелем, сотни яиц в корзинах, десятки килограммов масла и сала.
12-13
Я разбудил Павла Георгиевича и вместе с ним все мы перевесили и пересчитали наменянную продукцию. О результатах составили Акт. Так выгодно провели первый товарообмен. Потом еще два раза его проводили.
Павел Георгиевич проявлял большую заботу о том, чтобы обеспечить ребят к зиме теплой обувью, одеждой. И требовал от меня работу в этом серьезном деле. В этом отношении, а также и в отношении топлива зима не застала детдом неподготовленным, как в прошлом году.
Как-то в один из летних дней к нам в детдом привезли двух братьев: Ваню и Петю Козловых. Первому было 14, второму 10 лет. Привезли их с голодающего Поволжья чуть живыми.   
На этих бедных ребят страшно было смотреть. Это были скелеты, обтянутые кожей, через которую была видна каждая косточка. Они уже плохо говорили. Их поместили в отдельную небольшую комнату. За ними был установлен особый медицинский надзор.
Надо было видеть воспитанников детдома в то время, чтобы понять солидарность советских детей, не говоря уже о солидарности взрослых. До этого проводились воспитателями беседы с воспитанниками о неурожае и голоде в Поволжье. Дети выделяли от своего необильного пайка часть на голодающих детей Поволжья. Но они не представляли всех ужасов этого голода. А когда привезли в детдом Ваню и Петю эти ужасы стали наглядными и понятными для все. С какой болью все ребята смотрели на Ваню и Петю, спрашивая: «Они не умрут?».
14-15
А когда братья стали поправляться и набирать сил, и было разрешено кормить их досыта, все воспитанники от самого большого до самого маленького считали своим долгом оставить что-нибудь от своих не роскошных завтраков, обедов и ужинов, чтобы «подкормить Ваню и Петю», хотя сами с удовольствием бы скушали «добавку».
И надо сказать, что благодаря исключительной заботе всех взрослых и детей Ваня и Петя очень быстро поправились и стали обои такими крепышами, что невозможно стало представить их такими, какими они прибыли в детдом. Особенно сильным парнем потом стал старший Ваня. В детдоме имелась пара лошадей, за которыми Ваня стал заботливо ухаживать. Он готов был не отходить от них дни и ночи. За это его внимание и лошади платили ему своей привязанностью. Они откликались ржанием на его голос и шли к нему на зов. Ваня и Петя, ставшие круглыми сиротами (их отец и мать умерли от голода), нуждались в большом внимании и ласке своих сверстников. И все это им оказывалось. За что они так любили коллектив, что готовы были сделать для него все.
Но бывает, что в коллектив попадает такой человек, который отравляет ему жизнь, так же, как, попав в отару, паршивая овца портит всю отару. В коллектив воспитанниц детдома с первых дней его создания в 1920 году втерлась одна особа, дочь попа, Евдокия Федоровна. Это была молодая женщина, не неимоверна злая, ненавидящая весь мир земной. За то и ее ненавидели все, за исключением бывшей завхозом Ахенбах.
16-17
Они, оказались два сапога пара, дружили между собой. Воспитанники между собой не называли эту воспитательницу иначе, как одним словом «Злючка». Выбросив из коллектива один сапог этой пары – Ахенбах, Павел Георгиевич хотел тоже сделать и с другим. Но «Злючка» крепко поддерживалась в Ачинске со стороны зав.детсек, Клебановой. Однако, один случай переполнил чашу терпения.
В нашей местности Сибири разговор мягкий с ударением на «а». а наши любимцы волжане, Ваня и Петя, забавно окали и это всем нравилось. Но почему-то их разговор «резал ухо» «Злючке». И доходило до того, что она иногда передразнивала их. Что обижало не только волжан, но и их покровителей, т.е. всех ребят. Однажды, «Злючка» в присутствии нескольких ребят грубо накричала на Петю и довела его до слез. Это возмутило ребят. Они рассказали другим. И вот, почти все воспитанники собрались в своем «летнем клубе», т.е. на бревнах за детдомом, обсудили и осудили недостойный поступок «Злючки». Решили доложить все Павлу Георгиевичу. Для чего избрали «делегацию» из трех ребят. «Делегаты» ушли, а все остальные в ожидании результатов «переговоров» сидели на бревнах. Вскоре возмущенный поступком «Злючки» Павел Георгиевич, решил немедленно собрать совещание воспитателей и всего обслуживающего персонала. За некоторыми из них, находящимися дома, надо сейчас сбегать. Несколько ребят побежали выполнять это поручение.
18-19
Через час собралось совещание, проходившее на открытой террасе. Все присутствующие резко осудили поступок Евдокии Федоровны. Только сама она упорствовала, не признавая себя виновной. На совещании воспитанники не присутствовали. Но они, собравшись все на заднем дворе, свое слово сказали, громко, коллективно выкрикивая два слова: «Долой злючку!»
Сразу же после совещания заведующий детдомом издал приказ об увольнении с работы воспитательницы Иордановой Евдокии Федоровны.
Весной 1921 года на работу секретарем волкома партии в Ужур приехал Чурбанов Петр Сергеевич, в прошлом учитель, душевный человек. Жена его, Мария Васильевна, тоже учительница и человек с большой буквы.
Детей у них не было. Но обои они были очень детолюбивы. Они являлись частыми посетителями, почетными гостями детдома, интересующимися всеми сторонами его жизни. Это очень нравилось заведующему детдомом Нагорному. Он полюбил их обоих. Всегда советовался с ними и всегда находил поддержку с их стороны.
Не проходило почти ни одного дня, чтобы Мария Васильевна не побывала в детском доме. За короткое время к ней так привыкли дети, что когда она появлялась, они бежали к ней, радостно крича: «Мария Васильевна пришла!». Малыши считали  для себя блаженством потереться об нее своими мордочками. Когда в детдом привезли полуживых от голода Ваню и Петю, она находилась около них несколько суток, пока жизнь их окончательно не утвердилась.
20-22
Потом она ежедневно приходила и непросто попроведать детей, а проводила с ними целые дни, беседуя с ними, организуя игры, разучивая песни. Ваня и Петя полюбили Марию Васильевну как родную мать.
И вот когда поповна Иорданова обидела Петю и ее поступок обсуждался на совещании, на нем присутствовала и Мария Васильевна. Она с большим волнением и болью, со слезами на глазах гневно говорила: «Да как вы посмели обидеть ребенка, так жестоко обиженного судьбой?!».
После увольнения Иордановой с работы Павел Георгиевич предложил Марии Васильевне официально поступить на работу воспитательницы детдома. Она не соглашалась, доказывая, что с осени пойдет работать в школу, а в каникулярное время просто будет приходить к детям, не являясь воспитательницей детдома. Но потом согласилась.
Проходит после этого события неделя. И вот в Ужурский детдом нагрянула грозная Ачинская детсек, Клебанова, и давай шуровать, допрашивая с пристрастием почему, на каком основании без ведома свыше уволили с работы Иорданову и приняли Чурбанову, говоря, что сделано это в порядке подхалимства перед секретарем волкома партии. Потом перешла к разгрому нас за «спекуляцию с целью наживы» имуществом детдома, имея ввиду наш «товарообмен». Спокойный и выдержанный Павел Георгиевич терпел-терпел эти наскоки грозного «ревизора» потом как рявкнет: «Вон отсюда! Чтобы ноги вашей не было в детдоме! Убирайтесь, пока целы ваши бока!». «Ревизор» сначала опешила, потом перешла к угрозам: «Вы ответите! Вы ответите!» но всже благоразумно смоталась. А Павел Георгиевич еще долго не мог войти в норму своего обычного спокойствия.
Я не знаю как, через какие каналы дело пошло дальше. Видимо через партийные. Но когда я через месяц поехал в Ачинск и мне надо было зайти в кабинет с небольшой вывеской на двери «Зав детсек», то за столом я не увидел подстриженной под кружок «кикиморы в юбке». За ним сидела другая женщина, совершенно не похожая на предыдущую. Так-то вот бывает.
    23-25
Я уже упоминал, что у ребят детдома был свой «летний клуб». В летние дни они любили собираться и играть на бревнах, сваленных на задах детдома. И вот как-то играли там человек двадцать мальчиков и девочек во главе с Ваней Пушкиным. Роясь в навозе под бревнами, кто-то из них выкопал солдатскую полевую сумку. В ней оказался наган в кобуре и много патронов к нему.
Наш «оратор», как называли Ваню Пушкина, повесив сумку на одно плечо, кобуру на другое, размахивая наганом в правой руке, представляя из себя комиссара, стал ораторствовать. Потом он построил всех ребят по четыре в ряд, стал с ними маршировать по полянке около речушки, протекающей недалеко от детдома. Наигравшись, «комиссар» повел свое «войско» домой, сам шагая гордо впереди с наганом в руке.
Будучи на заднем дворе, мы с Павликом Афанасьевым, увидев эту детскую кавалькаду, побежали ей на встречу. Взяли из рук Вани наган, сняли с него сумку и кобуру. Что называется, обезоружили «комиссара». Расспросили ребят где и как все это они нашли. Затем строго предупредили их никому не говорить, что нашли наган и что он у нас. С каждого взяли «клятву молчать как могила». Надо сказать, что эта клятва была выполнена. Не только ни один из взрослых не узнал о наличии у нас нагана, но давшие нам «клятву» двадцать ребят не сказали об этом другим воспитанникам. Это факт говорит о дисциплине ребят, об их верности данному слову.
На следующий день мы с Павликом взяли наган, и пошли в рощу «Генералиху». Выбрали глухое место в овраге, прикрепили к дереву мишень, сделанную из листа бумаги, и устроили стрельбище для опробования нагана. Я уже умел обращаться с наганом и стрелял из него. Этому я немного научился на полевом стане в 1918 году у Миньки Перевалова. Поэтому я первый начал стрелять. Выстрелил четыре раза. Но в цель попала только одна пуля. Мы и это считали большим достижением. Павлик никогда еще оружия в своих детских руках не держал и боялся брать наган, но потом насмелился и два раза попал, но был очень доволен, что впервые в жизни стрелял из боевого оружия. Домой мы возвращались героями дня.
Дома в моей комнатушке мы тщательно вычистили наган, смазали его, вложили в кобуру, а ее в полевую сумку.
26-27
Договорились, что как-нибудь еще пойдем в рощу стрелять. Я не хотел, чтобы Павлик знал, где я храню наган. Когда он ушел я приподнял одну половицу и спрятал оружие. Об этом нагане я еще напишу. Он у меня был двадцать лет и не раз выручал из беды. Сдал я его в 1941 году, когда началась Отечественная война, и такое боевое оружие требовалось для фронта. Кто знает, может быть, из этого пушкинского нагана был убит не один фашист. Может быть, стрелял из него по фашистам кто-нибудь из бывших воспитанников Ужурского детдома, даже, возможно, сам Ваня Пушкин, бывший босоногий «комиссар», с этим наганом в руке вел вперед бойцов Советской Армии, истребляя гитлеровскую погань. Да, как знать! Все возможно, все может быть.
Весной 1921 года, еще будучи воспитанником, я приобрел довольно уже старенькую, видавшую виды одноствольную переломку двадцатого калибра и начал охотиться на уток. Став завхозом детдома, мечтал приобрести двуствольное оружие. Но так и не приобрел. В августе началась осенняя охота на дичь. А путного ружья у меня не было. У одного из сельских комсомольцев, хорошего моего знакомого была прекрасная безкурковая двустволка шестнадцатого калибра. Я у него взял ее на два дня поохотиться. И вот под вечер я брожу с ружьем в руках около речушки. Смотрю, идут воспитанники Тимка- «Приискатель» и Лена Скоробогатова. Я спросил у них куда они пошли. Оказалось, что идут на луг за лошадьми. Пошли вместе. Пройдя некоторое расстояние, Тимка попросил у меня поднести ружье.
28-29
Я ему дал, предупредив, что оно заряжено. Тика ушел несколько вперед, мы за ним. И вот, на расстоянии метром 40 от нас, Тимка повернулся, поднял ружье и целиться в нас. Я ему кричу: «Не балуй, заряжено!». А он кричит: «Пли!». Раздался выстрел. Я почувствовал боль на лице. Прикрыв рукой то один глаз, то другой глаз определил, что вижу обоими. А Лена уткнула лицо в ладони и хнычет. Ну, думаю я, наверное ей в глаза попало. Но оказалось, что глаза целы, а несколько дробинок попало в лицо и на нем кровь. У меня тоже самое. А Тимка выронил из рук ружье и стоит окаменев. Я его подозвал и стал спрашивать зачем он выстрелил. А он отвечает: «Я думал оно не заряжено, раз у него нет курков». Ну что ты с ним поделаешь?
Давай мы с Леной выдавливать друг у друга на лице дбробинки, которые сидели мелко за кожей. Потом пошли к речке умылись. Затем они пошли дальше за лошадьми, а я продолжал охотиться. А две дробинки и до сих пор на моем лице. Одна в нижней губе, другая между левым глазом и переносицей.
Забегу несколько вперед, чтобы, кстати, рассказать, как мы с Павликов Афанасьевым зимой вечером собирались охотиться на зайцев и что из этого получилось.
  До этого я ходил на охоту один, и два раза приносил убитых зайцев, которых мы ошкуривали, вымывали мясо, жарили и кушали коллективно с Павликом, Алексеем Кобзаревым, Борисом Сокуровым, волжанином Ваней и другими. И вот, как-то вечером, приходит ко мне Павлик с берданкой в руках, которую он где-то достал, чтобы сходить со мной поохотиться, но патронов к берданке не было.
30-31
Она тоже двадцатого калибра и патроны от моей одноствольной переломки должны к ней подойти. Незаряженных патронов у меня не было. Взял я заряженный патрон и вложил его в патронник берданки, но он не совсем вошел. Тогда я начала вгонять его затвором. Держу на весу в левой руке берданку, а правой рукой двигаю затвор, ударяя им по патрону. Павлик говорит мне:
- Давай, Адам, упри ствол мне в живот, а то тебе так неудобно.
- Нет, Павлик, - ответил я ему, - лучше я упру в пол, он тверже твоего живота.
Так и сделал. Ударил затвором раз. Посмотрел, патрон подался. Опять упер ствол в пол и стукнул затвором по патрону сильнее, чтобы окончательно вогнать его. Раздался выстрел. Что-то пролетело мимо моего уха, слегка задев его и ранив. Стоящая на столе лампа потухла. Темнота. А сидящий на койке мой отец охает: «Что наделали! Ох, что наделали!». Я почувствовал боль в правой руке. Пощупал левой рукой и ощутил мокроту. А что и как в темноте не видно. Подошел я к железной печурке, которая в это время топилась, открыл дверцу и при свете пламени увидел отвисающий от ладони кусок мяса. Павлик зажег лампу. Взяли мы с ним полотенце, обмотали мою руку и бегом направились в больницу. Там дежурный врач осмотрел мою раненную руку, чем-то едучим смазал рану, приставил на место полуоторванный кусок мяса и забинтовал. Потом спросил, как это у меня получилось?
32-33
Мы, было, начали с Павликом плести ему всякие турусы на колесах, вроде того, что воротами сарая прищемили. Но он посмотрел на мое ухо и, увидев на нем кровь, стер ее ваткой, смазал йодом и спросил: «А это тоже воротами прищемил?». Пришлось рассказать ему, все как было.
Приходим мы из больницы домой, а там отец, увидев мою забинтованную руку, опять начал стонать и охать. Что же получилось? Когда я сильно ударил затвором по патрону, боек угодил в пистон и получился выстрел. А так как ствол был плотно уперт в пол, то пороховому газу не было выхода. Сила его вытолкнула патрон вместе с затвором. Шишкообразная рукоятка затвора вырвала кусок мяса на ладони, а патрон пролетел мимо моей головы, задев ухо и, ударился в потолок.
Потом мы с Павликом уже взрослыми людьми не раз вспоминали этот случай и говорили о том, каким печальным исходом он мог кончиться, если бы я, послушавшись его совета, упер ствол берданки в его живот. А треугольный шрам на мякоти ладони моей правой руки и сейчас напоминает мне об наших с Павликом сборах на охоту, которая так и не состоялась.
Описанные мною два случая говорят о том, какие печальные последствия бывают, когда неосмотрительно и неправильно обращаются с оружием.
 34-35
Закончилось лето. Наступила осень 1921 года. Начался учебный год в школах. Я продолжал учиться в третьем классе ВНУ или, по-теперешнему, в третьем классе средней школы. Начала учебного года я ожидал с некоторым опасением. Боялся, справлюсь ли работать завхозом и учиться. Но, оказалось, что справился. Это стало возможным только с помощью Павла Георгиевича. Он не отрывал меня от учебы. Когда требовалось куда-нибудь поехать мне, ехал он сам.
Утром я вставал рано, выдавал для кухни все продукты на день, проверял уборку, состояние хозяйства, делал необходимые распоряжения и шел в школу. Приходя из школы, проверял, что и как сделано, что не сделано и намечал мероприятия на завтра. И так каждый день. В учебе я успевал вполне, активно участвовал в жизни школы, в художественной самодеятельности.
В этом учебном году совершался переход от ВНУ к школе второй ступени, а с этим были связаны известные трудности.
Шла ломка старого, вводилось новое в отношении программ, системы обучения, методики преподавания и т.д. правда, мы ученики, особенно не вникали во все это. Но чувствовали, понимали эту ломку. Она отражалась на нас, когда ее проводили не совсем умело, продуманно и вовремя. Не все учителя добросовестно относились к делу, особенно учителя старого закала. Они оказывали явное или скрытое сопротивление всему новому. Должной дисциплины ни среди преподавателей, ни среди учащихся не было создано. Получался какой-то разброд, отрицательно сказывающийся на качестве учебы.
36-37
Не знаю, кто был виноват в том, что училище очень плохо обеспечивалось топливом, а зима выдалась суровая. В школе было холодно. Часто учащиеся и преподаватели находились в классах в одежде. Это тоже отрицательно сказывалось на учебе.
Почему-то, в моей памяти, ничего особенно яркого, на долго запоминающегося, не сохранилось об этой зиме.
Преподавание истории по-прежнему вел Петр Иосифович Зыков. Его урок и сам предмет я очень любил. С любовью относился к математике, геометрии и физике. Уроки рисования вел все тот же веселый толстячок Сальников. В этом учебном году я очень удачно нарисовал портрет писателя Гончарова и дрозда. Две эти мои работы в числе лучших работ нескольких других учеников были направлены в Ачинск, а оттуда портрет Гончарова попал даже в губернский город Красноярск.
В ту зиму я впервые прочитал «Фауст» Гете и «Дон Кихот» Сервантеса. Обоими этими книгами я был очарован. Многие места из «Фауста» выучил наизусть. Увлекался Пушкиным, Лермонтовым. Прочитал даже кое-что из произведений Александра Блока.
Я очень любил ходить на занятия по политграмоте, которые проводились с коммунистами и комсомольцами один вечер в неделю. Ни одного занятия не пропустил. Правда много еще тогда не понимал. Но сидел и внимательно слушал, усваивая кое-что, что мне потом очень пригодилось.
В эту зиму я получил большую неприятность сердечного порядка, так сказать коварный удар по моим любовным чувствам, что является святая святых для человека, которому шестнадцать лет стукнуло.
38-39
Вместе со мной в вышеначальное училище в 1919 году поступила одна девочка Валя, из деревни Лопатка. Так что я ее знал на протяжении двух лет. И ничем она не выделялась среди других девчат. Обычная, немного черномазая девочка. Я к ней относился так же, как и к другим. А вот на третьем году совместной учебы она почему-то казалась для меня лучше, интереснее всех других девушек. Мне нравились ее черные волосы, хотя такие же волосы были у многих других девушек. Раньше я ее считал недоростком, а тут ее небольшой рост пришелся мне по душе. Мне нравились ее глаза, улыбка, голо, когда она разговаривала. Нравилось все. Если раньше я ее просто плохо замечал, то сейчас часто-часто смотрел на нее. А смотреть мне было удобно, особенно во время уроков, так как она сидела на парте впереди меня. Я учился лучше, чем она и многие другие. Раньше я подсказывал, помогал ей, как и другим, когда она обращалась ко мне за помощью. А тут у меня явилась потребность помогать ей даже тогда, когда она в этой помощи не нуждалась. На школьных вечерах при игре в почту я писал ей записочки «от неизвестного»; во время игр в фантики я старался, чтобы ее фантик достался мне или мой – ей.
Короче говоря, я в эту девушку влюбился, но ей ничего не говорил об этом. Думал, что она питает ко мне те же чувства, какие я к ней. Почему я так думал не знаю. И вот, набравшись храбрости, я написал ей письмо с объяснениями в любви. 
40-41
К этому письму приложил красивую открытку с розами. С большим душевным трепетом и волнение стал ждать ее ответа. И дождался, получил….изорванные мое письмо и красивая открытка с розами и… больше ничего.
Так-то вот бывает с этими самыми сердечными делами. Влип, что называется, по самые уши, и они торчат, покрасневшие от стыда. Нет, решил я, не стоит мне, бывшему батраку, воспитаннику детдома лезти со своими любовными объяснениями к девушке из зажиточной семьи, ломать дерево не по своим силенкам. После этого случая мою любовь к Вале как рукой сняло. Опять она оказалась такой же, как и все девушки. Даже хуже их. Значит любовная заноза неглубоко вошла в мое сердце. Тем лучше.
Как-то в середине зимы, Павлу Георгиевичу нужно было поехать в Ачинск. Поздно вечером я повез его на паре лошадей до станции Андроново. Когда уже подъезжали к станции он мне и говорит:
- та, Адам, сейчас домой не езди, переночуй на заезжей в деревне. Опасно ночью. Сейчас волки табунятся.
- Павел Георгиевич, волки мне не страшны. – ответил я. – У меня против них есть наган.
- У тебя наган? Ты шутишь, Адам.
- Нет, не шучу. – сказал я. – Вот он.
 Я вытащил из-за пазухи наган и показал ему. Он очень удивился, увидев его у меня в руках, стал спрашивать, где я его взял. Но я ему правды не сказал. А сказал, что он у меня с 1920 года от партизан.
42-43
Прошла зима. Наступила весна 1922 года. Закончился учебный год в школе. Я успешно окончил шестой класс. Остался еще один, последний класс. Потом… а что потом? Куда пойти после школы? Ответ на этот вопрос мне подсказала моя первая учительница Глафира Семеновна.
Вскоре, после окончания занятий в школе, я поехал в Ачинск, чтобы кое-что привезти от туда для детдома. Удалось достать на лето для ребят сандалии, легкие костюмчики, немного мануфактуры. Хотя у нас в детдоме было достаточно кухонной и столовой посуды, но я опять привез ее целый ящик, решив, что запас карман не рвет. Соседние с нами Шарыповский и Балахтинский детские дома, узнав, что у нас имеется излишняя посуда, которой у них не хватает, обратились к нам с просьбой поделиться с ними. Мы им ответили, что не возражаем, пусть приезжают.
И вот как-то в середине зимы мы с отцом сидели у себя в комнате и обедали, и совершенно неожиданно для нас в комнату входит Глафира Семеновна. Вошла и с удивлением смотрит на нас. Очень приветливо поздоровалась с нами. Мы ее пригласили пообедать. Она охотно согласилась. Сидим, кушаем и ведем разговор. Оказалось, что она на время летних каникул пошла работать в Шарыповский детский дом, а в Ужур приехала, чтобы получить у нас посуду. Она уже была у заведующего нашим детдомом Нагорного, а он ее направил к завхозу, показав, где тот находится. Так, поговорив, она спрашивает меня:
- А где же ваш завхоз? Он что с вами живет?
44-45
- Глафира Семеновна, завхозом детдома являюсь я. Разве вам об этом не сказал Павел Георгиевич? – ответив, спросил я.
- Ты, завхоз?! – удивленно спросила она.
- Да, я. Вот уже второй год пошел, как являюсь им. – ответил я.
- Чудеса! – сказала она. – Я знала, что ты еще в детдоме и хотела встретить тебя. Но никак не ожидала, что ты уже такой начальник, а думала, что все еще воспитанник.
Мы с ней пошли на склад, отобрали посуду, какая нужна для ихнего детдома. Договорились встретиться, когда я освобожусь от работы, и она ушла. Под вечер встретились, долго ходили по улицам Ужура. Вспоминали деревню Темру, общих знакомых. Она мне рассказала, как учиться мой брат Максим. Спрашивала меня, как я учусь, совмещая и работу, какие у меня успехи в учебе. Узнав, что я окончил шестой класс, что осталось окончить последний седьмой класс, Глафира Семеновна, посоветовала мне после окончания школы второй ступени поехать на годичные курсы учителей, сказав при этом: «Будем вместе учительствовать». Назавтра она забрала посуду и уехала в Шарыпово.
С этого времени я решил стать через два года учителем. Но жизнь внесла существенные коррективы в это мое решение, подсказанное мне Глафирой Семеновной.  Моя комсомольская дорога повела меня по другому направлению. И, немногим более, через год я стал лектором партийной школы.
46-47
Подмастерье Сапожника
Шел 1922 год. Отгремели бои на всех фронтах гражданской войны. Героическая Красная Армия, поддерживаемая всем рабочим классом и подавляющим большинством трудового крестьянства, руководимая партией большевиков, разгромила многочисленные, хорошо вооруженные полчища царских генералов, адмиралов, разных атаманов и иностранных интервентов. Остались еще недобитые белогвардейцы на Дальнем Востоке, да многочисленные крупные и мелкие банды из бывших белогвардейцев, кулачества и разного сброда. Такие банды свирепствовали и в таежном и лесистом Ачинском уезде. В Ужурском и соседних с ним районах действовала крупная банда, возглавляемая бывшим колчаковским офицером Соловьевым.
Для борьбы с бандитизмом были созданы части особого назначения (ЧОН) из войск ГПУ. В бывшем тогда Сибирском Крае, в который входили теперешние Красноярский и Алтайский Края, Новосибирская, Омская, Томская, Иркутская и Читинская области, войсками ГПУ руководил бывший командир партизанского отряда Петр Ефимович Щетинкин. Отряд ЧОНа имелся и в Ужуре. Все коммунисты и комсомольцы были активными помощниками в охране сел и деревень от бандитов, проходили военную подготовку, способные носить оружие при необходимости участвовали в ликвидации банд.
Я пока учился в школе участия в этом деле не принимал, только изредка проходил военную подготовку, а после окончания занятий в школе стал заниматься ею систематически и принимал участие в дневных и ночных дежурствах.
48-49
На время дежурства мне, как и другим, выдавали боевую винтовку. У меня еще был свой собственный наган, найденный Ваней Пушкиным. Мне так хотелось носить наган открыто, в кобуре с ремешком через плечо. Но этого делать нельзя было. Наган, как боевое оружие, у меня могли изъять, если бы узнали, что он у меня есть.
И вот однажды, во время ночного дежурства, я проговорился одному хорошо знакомому парню, лет двадцати, Иванову, который состоял уже в партии, о том, что у меня имеется наган, но жаль, что нельзя его носить открыто. И я, вытащив из кармана свое оружие показал его Иванову. У того аж глаза заблестели. Он пристал ко мне с предложением устроить меновую: я ему наган, а он мне маленький никелированный револьвер «Смитвисон», который разрешалось комсомольцам носить. Я согласился на эту меновую. Но револьвера при Иванове не оказалось, он ремонтировался одним слесарем. Назавтра мы пошли к этому слесарю, убедившись в том, что револьвер действительно ремонтируется и, что после ремонта, я его возьму, я отдал Иванову свой наган. Через неделю я прихожу к слесарю за револьвером, а он мне заявляет, что его забрал Иванов.  Пошел к нему, но он не отдал мне ни нагана ни револьвера. Такая подлость с его стороны меня очень возмутила. Я пошел к секретарю волкома партии товарищу Чурбанову и рассказал ему как обманул меня Иванов. Он внимательно выслушал меня, спросил от куда у меня взялся наган. Я ему рассказал всю повесть о нагане, показал, как с ним в руке бежал в прошлом году Ваня Пушкин, крича: «Я комиссар!».
50-51
Товарищ Чурбанов посмеялся, потом вызвал к себе Иванова и заставил его отдать мне наган. Сделал это он, видимо, потому что я был активным комсомольцем.
А время шло. В средине июня заведующего детдомом Павла Георгиевича телеграфно вызвали в Ачинск на совещание. Вернулся он через три дня хмурым , расстроенным. Вызвал он меня к себе и сказал:
- Да, Адам, нехорошо получается. Придется нам с тобой расстаться. Уездный отдел народного образования решил сократить количество детдомов в уезде. Наш детдом подлежит ликвидации. Малышей направим в Балахтинский детдом, старших придется выписать. Надо подумать куда их пристроить на работу. Вот такие-то дела.
- Павел Георгиевич, что же делать мне? – с тревогой спросил я? – Не придется мне закончить седьмой класс и поехать на курсы учителей?
- Ничего, Адам, не тревожься особенно – ответил он. – Ликвидировать детдом будем под осень, а за это время что-нибудь придумаем.
Хотя Павел Георгиевич успокаивал меня, но ушел я от него с чувством большой тревоги. Несколько дней и ночей я думал и не только о себе, но и ближайшем будущем своего отца, работающего сторожем детдома. Когда ликвидируется детдом, куда он пойдет? Кто его примет даже батраком на зиму? С отцом мы решили, что он сейчас уйдет из детдома, не дожидаясь осени.
52-53
Через несколько дней он нанялся батраком к Ужурскому попу, «Отцу Федору» Горбунову.
В детдоме работала прачкой Серафима Жукова, мужа которой расстреляли колчаковцы. Две ее дочурки лет по 7-9 были воспитанницами детдома. У нее в Ужуре был свой небольшой домик на Нагорной улице. Весной 1922 года она не стала работать в детдоме и забрала своих дочерей, так как вышла замуж, вернее сказать «женилась», взяв к себе в дом пленного австрийца сапожника Иосифа Карловича Вайнера.
Я иногда заходил у ним. Иосиф был хорошим сапожником и весьма общительным человеком. Он забавно разговаривал по-русски, коверкая слова и своеобразно расставляя их в предложениях, дополняя немецкими словами. Бывая у них, я, обычно, помогал Иосифу шить. И он хвалил меня, говоря, что из меня «может полючится гут сапожник». Так вот, вскоре после разговора с Павлом Георгиевичем о ликвидации детдома я пошел к Иосифу и Серафиме, рассказал им об этой неприятности. Они, выслушав меня, посочувствовали мне. Иосиф, подумав, сказал:
- Послюшая, Адам, у тебя есть данный бить сапожник. Приходи к нам, будем шить. Я тебя научиль зер гут сапожник.
Это его предложение означало, что у меня есть данные быть сапожником, что я могу перейти в ним, будем шить, что он научит меня быть очень хорошим сапожником. Потом он спросил у Серафимы, согласна ли она, чтобы я перешел к ним жить, сказав, что двое мы будем хорошо зарабатывать. Та с ним согласилась.
54-55
Я определенного ответа Иосифу не дал, сказав, что подумаю насчет его предложения. И вот я думал неделю, думал десять дней. И все же решил не идти к Иосифу подмастерьем, а окончить седьмой класс. Но как его окончить, где жить зиму я не надумал. Ох, эти вопросы «Где?» и «Как?», стоящие передо мной вот уже сколько лет, как сложные алгебраические задачи, со многими неизвестными! Ведь на протяжении шести лет, как только время подходит к новому учебному году, так опять и опять встают передо мной эти два проклятых вопроса: Где? и Как?   
Пошел я к Иосифу. Он встретил меня вопросом:
- Ну, как, Адам, надумаль бить сапожник?
- Нет, Иосиф Карлович, не надумал – ответил я. – Мне нужно во что бы то ни стало закончить школу второй ступени. Ведь остался только один учебный год, одна зима.
Одев фартук и присев на низкий сапожный стульчик я стал помогать Иосифу в починке пары женских ботинок. А он видел, работал, мурлыча на своем родном языке какую-то песенку и, посматривал на меня. Серафима приготовила на стол и мы стали обедать, ведя разговор о то о сем. Чувствовалось, что Иосиф что-то обдумывает, посматривая то на меня, то на Серафиму. Затем он сделал такое предложение:
- Приходи, Адам, к нам жить. Лето будем сапожничать, зимой будешь ходить школа, свободный время помогайть шить. Согласен? – спросил он меня.
  56-57
Я подумал-подумал и ответил, что согласен. Иосиф сказал: «Зер гут». Пошел я домой в детдом, рассказал Павлу Георгиевичу о своем решении уйти из детдома к сапожнику. Он с этим моим решением согласился, сказав:
- Пожалуй будет правильно. Другого выхода пока нет, а учиться тебе надо.
Все завхозные дела от меня принял сам Павел Георгиевич, и через два дня и пришел со своим весьма немудрящим имуществом, помещавшимся в небольшой деревянный ящичек, на жительство к Иосифу и Серафиме. Так я стал подмастерьем сапожника.
Иосиф Карлович стал делать из меня «зер гут сапожник». Он оказался хорошим учителем, а я старался быть прилежным учеником. Заказов на пошивку новой и ремонт старой обуви было достаточно и работали мы много. Иосиф учил меня и шить и кроить. Поскольку я еще в прошлом году в детдоме начал учиться сапожничать, то мои успехи в учебе были хорошими. Иосиф меня похваливал.
В июле месяце банда Соловьева особенно активизировала свои действия. Бандиты врывались в деревни, грабили население, убивали активистов. Они не давали возможности крестьянам спокойно работать на сеноуборке, нападали на полевые станы, забирали продукты, угоняли лошадей. Отряд ЧОНа был усилен. Наряду с коммунистами получили боевые винтовки взрослые комсомольцы. Получил винтовку, патронаж с патронами и я. Ведь мне уже было около 17 лет. Было установлено круглосуточное патрульное дежурство. Устроен наблюдательный пункт на колокольне церкви. Сигналом для сбора всех коммунистов и комсомольцев в условленном месте служили три отрывистых удара церковного колокола.
58-59
Когда я, получив боевую винтовку, пришел домой, Иосиф посмотрел на меня удивленно и спросил:
- Ты пошель воеваль? 
- Нет, Иосиф Карлович, пока еще не иду воевать, но если потребуется, пойду. – ответил я ему и рассказал о бандитах, о борьбе с ними. Он выслушал меня и заявил:
- Их понимайт (я понимаю). Бандит надо бить как бешанный сабака. Анна мешайт жить, работай.
И вот однажды вечером сидим мы с Иосифом, шьем сандалии, на которые летом был большой спрос. Он, по обыкновению, тихонько напевает какую-то свою песенку. Вдруг, раздались три отрывистых удара колокола. Я бросил работу, вытащил из своего деревянного ящичка кобуру с наганом, схватил ремень с патронажем, винтовку и побежал на сборный пункт. Когда туда собрались все, кому нужно было собраться, командир чоновского отряда сообщил, что по данным разведки, банда Соловьева находится в лесу за Учумской экономией, примерно в тридцати километрах от села Ужур. Надо окружить и уничтожить банду.
- В помощь отряду ЧОН требуются 20 человек коммунистов и комсомольцев. – сказал командир отряда. И спросил: - Кто желает принять участие в этом деле?
Пожелали, конечно, все. Но нельзя было оставить село Ужур без охраны. Наоборот, требовалось усилить ее. Поэтому отобрали только 20 человек. К моей радости я числе их оказался и я. На сборы нам дали 30 минут. Нужно одеться и захватить с собой продуктов.
60-61
Прибегаю я радостно возбужденный домой и кричу:
- Иосиф Карлович, вот я и еде воевать против банды!
- О, ты кже шагайт воеваль! – воскликнул Иосиф и спросил: - Это не есть твой шутка?
- Нет, Иосиф Карлович, я не шучу, а говорю серьезно. – ответил я. – Надо одеться, захватить продуктов и на сборный пункт.
Увидев, что я действительно собираюсь, Иосиф велел Серафиме приготовить мне продукты. Та быстро сварила десяток яиц, принесла из кладовки кусок сала, булку хлеба, несколько луковиц, насыпала в спичечную коробку соли и завязала все это в холщевую тряпку. Я был готов в поход. Стал прощаться с Серафимой и Иосифом. Первая меня по-матерински поцеловала, а второй, волнуясь, давал мне напутствие на русско-немецком языке быть «осторожным», «не подставляйт свой голова дурра пуля». Выслушав его советы, я вышел из дома и побежал на сборный пункт, на который подходили по одному и группами коммунисты и комсомольцы, пришли организованно бойцы отряда ЧОН. И вот все уже в сборе. Подъехали десятки пароконных подвод. Была подана команда: «построиться в две шеренги!». Построились. Провели перекличку. Результаты: все «Есть». После этого поступила команда садиться на подводы по четыре человека. Когда расселись, командир уже сидя верхом на лошади, дал команду: «тронулись» и поехал впереди подвод, рядом с ним еще два верховых. По селу проехали шагом, а за селом пустили лошадей рысью.
62-63
Часа за два проехали километров 25 и прибыли на хутор Салбат, расположенный около леса. Там нас поджидала конная группа чоновцев-разведчиков из 6 человек. Они информировали командира отряда об обстановке. Банда, человек тридцать, обосновавшаяся в лесу, километрах в четырех от хутора в густом молодом сосняке, находится на месте. За ней ведут наблюдение три бойца. Оказывается, что обнаружил банду и сообщил об этом пожилой чабан, былой партизан, товарищ Семушкин.
Сибирская ночь в июле очень короткая. Начинало светать. Нужно было действовать. Командир разбил отряд на четыре группы, чтобы окружить бандитов и уничтожить. Группа верховых в количестве 7 человек, бала направлена в тыл банде, чтобы отрезать ей отступление. Три группы пеших бойцов полукольцом направились к расположению банды. В центральной группе был и чабан Семушкин, у которого нашлись боевая винтовка и наган. Продвигались со всеми предосторожностями, без шума, чтобы не спугнуть бандитов. Когда до них оставалось метров пятьсот послышался тихий птичий посвист, из кустарника вышел боец-чоновец, бывший в засаде. Продвигаться стали еще более осторожно. Уже явственно было слышно пофыркивание лошадей бандитов, а сами бандиты, видимо, упивались сладким предутренним сном. По цепи была передана команда - продвигаться вперед ползком. Делать это в густой росистой траве было не особенно приятно. Но приказ есть приказ и его надо выполнять. Хотя хотелось во весь рост ринуться вперед на бандитов с криком «Ура!». Тихим шепотом передается команда: «залечь, приготовиться!». Залегли.
64-65
Наряду с другими лежу в траве и я, сжимая в руках винтовку, весь мокрый от росы. А сердце колотится в груди. Кажется оно вот-вот выпрыгнет из грудной клетки на траву. Не удивительно. Ведь это мое первое боевое крещение. Так, наверное, переживают все необстрелянные люди, имеющие к тому же от роду шестнадцать с половиной лет.
Стало совсем светло. Видимо где-то за лесом появились горячие лучи солнца. Запели, защебетали на разные голоса пернатые обитатели леса. Красота кругом. А мысли о том, что сейчас произойдет. Не знаю какие были планы у командира. Но, видимо, эти планы были нарушены раздавшимися один за другим двумя винтовочными выстрелами в тылу бандитов. Как потом выяснилось к ним по лесу пробирался одиночный бандит с мешком буханок хлеба. Он нарвался на засаду чоновцев. Когда ему тихо, но властно было сказано: «Стой!» он кинулся бежать. По нему и было сделано два выстрела. Бандит был убит. Но выстрелы подняли весь лагерь бандитов. Они заметались. Командир нашего отряда громко подал команду «Огонь!». Началась дружная винтовочная трескотня. Видно было как сраженные пулями падали бандиты. Стали слышны стоны, крики о помощи. А бандиты мечутся, беспорядочно стреляя. Но вот паника среди них стала меньшей. Часть из них залегла, другие бросились к лошадям. А большая часть стала отступать в глубь леса, от куда не было слышно выстрелов. Но вскоре и с тыла бандитов послышались выстрелы. Но там наш заслон оказался недостаточным. Большей половине бандитов удалось прорваться.
66-67
Их преследовали наши.
На месте остались семь убитых бандитов, три тяжело раненных и два бандита подняли руки и сдались в плен. А всего их было 27 человек. Выходит, что пятнадцати бандитам удалось уйти. Улизнул и главарь этой бандитской группы, бывший Хакасский бай (очень крупный кулак) по фамилии Сукин. Этих сукиных сынов было 3 брата и все бандиты, а отец сидел в тюрьме. До революции они имели большие табуны лошадей и отары овец. В банде Соловьева был и батрак Сукиных. Когда началась перестрелка, он и с ним еще один хакас, обманным путем завербованные в банду, спрятались в лесу. А потом подняли руки и добровольно сдались чоновцам. Они рассказали, что эта группа банды имела задание на следующую ночь сделать налет на поселок Копьево, ограбить магазин и расправиться с советскими активистами. Они так же рассказали, у кого обычно скрываются в Хакасской деревне Араки братья Сукины и другие бандиты, где с основными силами банды находится ее главарь Соловьев. Эти показания оказались полезными в деле дальнейшей борьбы против банды.
С нашей стороны в этой стычке с бандитами были ранены один боец из отряда ЧОН и один ужурский коммунист Беляков, а также была убита одна лошадь под чоновцем.
Командир отряда дал мне задание сесть верхом на захваченную нами у бандитов лошадь и быстро съездить на хутор Салбат за подводами. Я вскочил в седло и карьером помчался выполнять приказ. Через полчаса подводы были на месте.
68-69
На одну из них положили раненных чоновцев и Белякова, на вторую – двух раненных бандитов, на третью – одного раненного бандита и на нее же сели два бандита, сдавшиеся в плен. Всех их надо было отвезти в Ужур. Для сопровождения и охраны в пути выделили одного бойца из отряда ЧОН и двух комсомольцев. Попал в эту охрану и я. Но я чуть ли не со слезами на глазах упросил командира разрешить мне остаться при отряде и принять участие в преследовании бандитов.
Когда подводы с раненными и пленными были отправлены, наш отряд стал готовить завтрак, варить мясо, кипятить чай. Ох, и вкусным же мне показался тогда завтрак! Я с большим аппетитом покушал. Но после завтрака вместе с другими товарищами копал яму и с великим отвращением зарывал в нее семь трупов убитых бандитов. Причем нисколько мне не жалко было их.
На месте стычки от бандитов остались семнадцать хороших лошадей с седлами. По сведениям пленных все двадцать семь бандитов были верховыми. Значит, из 15 удравших бандитов десять было верховых и пять пеших. В нашем отряде теперь большинство бойцов оказались верховыми. Не расставался и я со своей лошадкой, на которой ездил на хутор Салбат за подводами.
Командир отряда, посоветовавшись со всеми нами, решил, что пешие бойцы на подводах с соблюдением всех правил продвижения (разведкой и боевым охранением по сторонам) направятся по дороге через лес на деревню Араки, а конный отряд развернутым фронтом двинется по лесу в том же направлении. Вперед была пущена разведка. Продвигались осторожно, присматриваясь к каждому кусту.
Часа через два уже на опушке леса перед безлесным логом, по которому проходила дорога из села Ужур в деревню Араки и Парную, в густом кустарнике разведчики заметили какое-то движение.
70-71
Они спешились, укрыв за деревьями лошадей, стали наблюдать. Убедившись, что в кустарнике люди, два разведчика открыли по нему огонь. От туда раздались ответные выстрелы. Все мы поспешили к месту перестрелки и тоже стали стрелять по кустарнику, крича: «сдавайтесь!». От туда послышался стон, затем крик: «Не стреляйте, сдаемся». Мы прекратили стрельбу. Из кустарника вышли с поднятыми руками два человека. Когда мы подошли к ним, из кустарника продолжал раздаваться стон. Оказалось, что один бандит лежал без движения, ему пуля попала в голову, и он был убит, другой лежал и стонал. Этому пуля угодила в правое плечо. Тут же валялись четыре винтовки. Обыскали убитого, раненного, у них в карманах оказались наганы. У одного из сдавшихся в плен за поясом брюк под рубахой тоже оказался наган. Эти двое смотрели на нас как затравленные волки. Заставили их вырыть яму и закопать убитого. В это время раненному бандиту была сделана перевязка. На вопрос командира: «Где еще один пеший и десять верховых?» бандиты ответили: «не знаем, ускакали, двое из них ранены».
Командир подал команду: двигаться на соединение с другой частью нашего отряда, передвигавшегося по дороге на подводах. Впереди шли три бандита. Двое из них поддерживали третьего раненого. Подъехали к дороге, спешились и стали ждать. Вскоре из леса выехали наши подводы. На одной из них, вместе с бойцами, сидел посторонний хакас. Когда эта подвода подъехала к нам и хакас увидел наших пленных в окружении бойцов, то его всего передернуло и он как будто бы хотел соскочить с телеги и бежать.
72-73
Это его движение все заметили и стало ясным, что это за птица. Он отпираться не стал и присоединился к остальным трем пленным. У них пошли свои разговоры. А наши товарищи рассказали вот что:
- Едем по дороге. Смотрим, идет в том же направлении человек. Догоняем, остановили его. Спрашиваем: «Куда, товарищ, идешь?» отвечает, что путь держит домой в деревню Араки. Ходил искать сбежавшую лошадь, да вот не нашел, пропал мой лошадка. Предложили ему: «Садись, товарищ, подвезем. Мы тоже в Араки едем». Стал было отнекиваться, но потом сел. Такой разговорчивый мужичек, а сам все по сторонам на лес посматривает. Спрашиваем его не встречал ли он по дороге бандитов. Отвечает: «Какой бандит? Тут давно нет бандит». Вот он какой, мужичек - бандит.
Выслушав этот рассказ, командир подозвал бандита к себе и спросил у него:
- Куда скрылись верховые бандиты?
- Мой не знаю. Далеко ускакал, наверно. – ответил он.
- Ага, не знаешь, ускакал. А куда твое оружие ускакало? Где его спрятал? – спросил командир.
- Оружия нет. – ответил бандит. – Моя винтовка остался там на привале.
- Говоришь на привале осталась винтовка. – сказал сурово командир и вынув из кобуры наган, спросил: А это видишь?
- Это не мой наган. – сказал бандит.
- Знаю, что не твой, а пуля может стать твоей. Или ты скажешь и покажешь где спрятал оружие, или получишь пулю в лоб. Ну, скажешь или нет? – спросил командир бандита и направил на него наган.
74-75
- Не надо, начальник, стрелять. – завопил бандит. – Покажу оружие. Спрятал в лесу у дороги.
- То-то.- сказал командир и положил наган в кобуру.
Тут же были назначены два бойца сопровождать бандита и они уехали. Командир громко крикнул им в след:
- Если будет хитрить и мудрить, там же в лесу расстреляйте его, как собаку.
Вернулись они через час, привезя винтовку и наган. А день уже клонился к вечеру. Командир дал команду двигаться в деревню Араки, которая от нас находилась в четырех километрах за круглой высокой сопкой, которая издали из Ужура кажется вулканом. В деревне нашему отряду, расположившемуся в сельсовете и в ближайших домах, был устроен обед. Покормили и четырех захваченных бандитов, которых поместили в подвале при сельсовете. На ночь были поставлены посменные часовые и патрульная охрана деревни. Пришлось в порядке очереди быть патрулем два часа и мне.
В средине ночи к сельсовету подошел человек. Часовой окликнул: «Стой! Кто идет?» в ответ получил: «Свой. Мне срочно нужен ваш командир». Часовой условным сигналом вызвал подчаска, находящегося в нутрии помещения. Тот разбудил командира, который вышел на крыльцо и велел пропустить пришедшего. Переговорив с ним, командир разбудил около десятка бойцов, спавших в помещении сельсовета, и дал команду им без лишнего шума оседлать лошадей и быть в боевой готовности к выступлению. Когда сборы были закончены, эта группа бойцов отряда выехала из деревни. С ними был и товарищ, приходивший к командиру.
76-77
К рассвету все они вернулись, а с ними еще подвода, на которой были два бандита. Один из них лежал, другой сидел, третий человек на телеге правил лошадью.
Я в этой операции не участвовал. Но, товарищи, которые участвовали в ней, рассказали всем нам, как было дело. Оказывается, местный активист крестьянин хакас вечером, когда солнце спустилось за горизонт и стало темнеть, возвращался домой с покоса с небольшим возом травы для лошадей и скота. Проезжая по дороге вдалеке от одного хутора, находящегося на другой стороне сопки, подъехали два верховых и заехали в ограду хутора. Заметив это крестьянин не придал никакого значения. Но когда он приехал домой, прибрал лошадей и стал ужинать, жена ему рассказала, что в деревне ночует отряд Красноармейцев, который поймал в лесу нескольких бандитов. Крестьянин стал думать, а каких верховых он видел въехавших на хутор, зажиточный хозяин которого настроен антисоветски. Вот он и пришел в сельсовет, чтобы узнать наши или нет те два верховых.
Когда бойцы подъехали к хутору и, спешившись, окружили его, командир отряда поблагодарил крестьянина и велел ему ехать домой, сказав что теперь сами справимся, а в деревне не должны знать какую он оказал помощь отряду, закончив словами: «подальше от беды». На хуторе все молчало. Командир постучал в дверь дома. Из нутрии раздался мужской голос: «Кто там стучит?» ему было приказано зажечь в доме свет и открыть дверь. Без всяких сопротивлений этот приказ был выполнен. В дом зашли командир и два бойца с оружием в руках. На вопрос: есть ли кто посторонний? Хозяин ответил, что нет никого. Осмотрели кухню, комнату, сени. Действительно никого нет.
78-79
На вопрос: кто вечером заезжал на хутор? Хозяин и поднявшаяся с постели хозяйка в голос заявили, что никто не заезжал. Тогда командир спокойно сказал:
- Имейте ввиду, что весь ваш хутор окружен нами. Сейчас перероем все. И если кого-нибудь найдем, вы обои будете арестованы, а хутор ваш сожжем дотла. На раздумье даем пять минут.
Такое предупреждение подействовало. Хозяина как судорогой передернуло, а хозяйка, всплеснув руками, заплакала. Проснувшиеся дети тоже захныкали. Хозяйка проговорила:
- Артем, скажи им, скажи ради бога. Ведь пропадем из-за тех. Черт бы их побрал.
   Хозяин мрачно пробурчал:
- Есть на сеновале какие-то двое, заехали ночью, язви их душу. Грозились,  убить хотели.
- Так, так. Грозились, говорите, убить хотели? – иронически спросил командир.
- Хотели, товарищ начальник, грозились. Один как наставит свой леворверт на Артема, да как закричит на него. Аж ребят перепугал. – затараторила хозяйка. Но командир перебил ее вопросом:
- Как звать ваших гостей?
- Одного Тарасом, другого….
Но, как звали другого, хозяйка не досказала. Хозяин посмотрел на нее зверем, и она прикусила язык.
- Все ясно, хозяин, - сказал командир. – Узнаем сами как их звать и величать. А теперь идем, и сам скажешь им, чтобы выходили без шуток, а то последствия шуток будут печальными и для них и для тебя.
Но оказалось, что тем двоим, было уже не до шуток. На предложение сдаться один из них вышел с перевязанной рукой.
80-81
Она у него была перебита. А другой, охая, с трудом выбрался из сарая. Он был ранен в ногу. Это оказались те два раненных бандита, о которых говорили днем пойманные в лесу бандиты.
Утром всех их шестерых и в придачу к ним хозяина хутора, под охраной, отправили на двух подводах в Ужур.
Так закончились первые сутки рейса отряда ЧОН по ликвидации банды. Результаты оказались положительными. Из 27 бандитов обезврежено было девятнадцать. Жаль, что пострадали два наших бойца. Но что ж поделаешь. Борьба есть борьба. Бывают жертвы и потяжелее. Эти сутки показали широкую поддержку советской власти со стороны населения. Ведь если бы русский чабан Семушкин не обнаружил банду и не сообщил о ней, она могла наделать беды.
Если бы Аракский крестьянин хакас не заметил двух бандитов и не сообщил о них, они могли отлежаться на хуторе и продолжить свои зверские действия. Да, сила Советской власти в поддержке, в бдительности широких масс трудящихся.
Отправив в Ужур пойманных бандитов, и позавтракав, наш отряд выступил из деревни Араки на юг в лес. Километрах в трех мы повернули на запад, а затем на север по тайге. В средине дня отряд вступил в деревню Верхний Ашпан. Там сделал дневку и ночевку с проведением разведки в окрестных лесах. Во второй половине ночи командир отряда выделил группу из восьми бойцов для совершения рейса обратно в деревню Араки. В эту группу попал и я. Возглавил ее сам командир. Проскакали 10 километров быстро. Не доезжая метров четыреста до деревни, в небольшом лесочке, спешились.
82-83
Собрав нас в кружок, командир тихо, полушепотом объяснил задачу. Заключалась она в том, чтобы незаметно пробраться ко второму с края дому, окружить его и проверить, что и кто в нем есть. Это тот самый дом, про который говорил сдавшийся в плен бандит, батрак Сукиных, в котором, как он говорил, обычно скрываются братья Сукины и другие бандиты. Один боец остался около лошадей. Семь бойцов и командир, нагнувшись, добежали до огорода, в по огороду ползком до ограды и двора. Тихо лежим, наблюдаем. Во дворе соседнего дома залаяла собака. Скрипнула дверь бани окруженного нами дома. Из нее в ограду вышел человек, постоял, послушал и обратно зашел. По знаку командира мы окружили баню. Он властно крикнул: «Сдавайтесь, вы окружены». Но, вместо ответа, из небольшого оконца бани раздались два винтовочных выстрела. Тогда командир бросил в это оконце гранату, один из бойцов - вторую. Раздался взрыв, крик в бане. Потом стало тихо. Открылась дверь дома, на крыльцо выскочил человек, пытающийся бежать, но был схвачен двумя бойцами. Этот человек оказался хозяином дома. Когда мы сломали дверь бани и вошли в нее, то увидели там три трупа бандитов. Один из них, как потом выяснилось, был Сукин, возглавлявший банду, разгромленную нами в позапрошлую ночь около хутора Салбат. Не стало одного сукина сына.
Мы, занятые ликвидацией этих бандитов, не видели, как через дом от нас, из ограды по огороду на ашпанскую дорогу поскакал верховой. Но он наскочил на нашего бойца, охранявшего лошадей.
84-85
Когда тот крикнул ему: «Стой!», он хотел метнуться в сторону. Но не успел и одним выстрелом был убит. Мы, услыхав это выстрел, побежали на помощь нашему товарищу. А он в помощи не нуждался, сам расправился с бандитом и уже завладел его лошадью и оружием.
Вот и еще было ликвидировано четыре бандита и обезврежены два их пособника, у которых он находили себе пристанище. Мы потом спросили у нашего командира, почему он в прошлую ночь, когда мы были в деревне Араки, не дал указание проверить дом, в котором скрывались бандиты, и как он догадался в эту ночь вернуться из Ашпан в Араки, чтобы захватить там бандитов. На эти наши вопросы ответил так:
- Видите ли, друзья, если бы в прошлую ночь мы потревожили этот дом, то испортили бы все дело. В ту ночь, когда мы были в Араках, бандитов там не могло быть. Днем они где-то прятались в лесу и ночью не могли пробраться туда. Утром они проследили, как мы выехали из деревни в сторону от куда накануне вступили в нее. Решив, что мы совсем оставили деревню, бандиты, мучимые голодом, видимо, поздно вечером пробрались в деревню к своим дружкам. Вот я и решил прихлопнуть их там. Как видите, прихлопнули. Да жаль, что не всех, а только половину. Где же еще четыре «наших» бандита? Будем искать.
Вот таков был командир нашего отряда ЧОН, товарищ Алешин. Который в годы колчаковщины был командиром роты в партизанском отряде Щетинскина.
Покончив свои дела в деревне Араки, отправив, под охраной местных активистов, двух бандитских пособников в Ужур, в середине дня наша группа вернулась в деревню Ашпан.
86-87
Помощник командира доложил командиру, что сегодня утром один местный крестьянин сообщил: «вчера днем двое вооруженных пришли на сенокосный стан между деревнями Ашпан и Темра, забрали продукты и ушли в лес.
- Наверно, это «наши крестники» проголодались. – сказал командир. – Отбери сейчас десять бойцов и выступай с ними. Соблюдая осторожность и проявляя сметливость, прочешите эту местность. В случае необходимости направь к нам сюда связного.
Группа выехала, а мы с беспокойством стали ждать ее возвращения. Интересно получается. Когда сам участвуешь в каком-нибудь опасном деле, даже в стычке, опасной для жизни, то как будто забываешь об этой опасности для себя лично. Но, когда знаешь, что твоих близких, или хороших друзей, боевых товарищей подстерегает опасность, то с тревогой ждешь, чем все это закончится.
Но закончилось все хорошо. Поздно вечером группа в полном составе вернулась. Прочесывая лес в одном месте, наша группа встретилась сначала с разведчиками, а потом с группой отряда ЧОН, базирующегося в деревне Парная. Совместно эти две группы стали действовать дальше, напали на след трех бандитов, окружили их в одной роще. Бандиты оказали сопротивление. Два из них были убиты, третий тяжело раненный взят в плен. Его забрала с собой группа Парнинского отряда. Он показал, что они из той банды, которая была разбита нами за хутором Салбат. Действительно, оказались «нашими крестниками», как говорил товарищ Алешин. Где-то бродит последний «крестник». Будет и ему поставлен крест.
88-89
На следующий день наш отряд выехал из Ашпана и взял путь на деревню Бант, находящуюся в лесостепной местности в двадцати километрах от Ужура. В этой деревне командир выстроил отряд и объявил всему его составу благодарность за проявленное мужество в ликвидации банды. После сытного обеда, приготовленного для отряда в нескольких домах местных активистов, мы, семнадцать коммунистов и комсомольцев, выехали домой в Ужур, а бойцы отряда ЧОН, во главе с боевым командиром, товарищем Алешиным, остались. Видимо, у отряда еще были свои дела. Прощаясь с бойцами до скорой встречи, мы пожелали им успеха.
К вечеру я был уже дома, радостный, с приподнятым настроением обнимал Иосифа, Серафиму и ее дочурок. Они засыпали меня вопросами. Слушая мои ответы, мой рассказ, Серафима ахала и охала, а Иосиф часто повторял слова: «гут, гут, зер гут».
Мне довелось в августе и в сентябре дважды еще участвовать в однодневных выступлениях против бандитов. Но этот четырехдневный рейс остался в моей памяти как яркая, запечатляющащаяся страница хорошей книги. Ведь это было мое первое боевое крещение.
Во время этого рейса я хорошо познакомился с парнями комсомольцами: с высоким стройным двадцатилетним Николаем Виноградовым, с жизнерадостным чернявым красавцем, девятнадцатилетним Валентином Поповым, с никогда не унывающим балагуром Сашей Павлюченковым. Был с нами и старший брат Павлика Афанасьева, коренастый, с широким лицом и немного приплюснутым носом Иван, которого я хорошо знал раньше.
Хотя Николай Виноградов был старше меня на три с лишним года, но мы с ним особенно сошлись и подружились.
 90-91
КУРСАНТ СОВПАРТШКОЛЫ
Подмастерьем сапожника я был три месяца. И у меня осталось хорошее воспоминание об этих месяцах моей жизни. Пленный австриец, Иосиф Карлович, был хорошим сапожником, и он действительно учил меня шить и кроить, чтобы я «билль зер гут сапожник». Но, он к тому же, еще был замечательным человеком, потомственным австрийским рабочим, два десятка лет проработавшим на одном венском обувном заводе в большом рабочем коллективе, в котором он стал социал-демократом. Будучи уже пожилым человеком, в 1916 году, он оказался на восточном фронте, но не захотел проливать свою кровь и кровь русских солдат за старого пердуна Франца Иосифа и усатого Вильгельма II, и сдался в поен.
Иосиф Вагнер учил меня не только сапожному делу, но и обучал политграмоте. Он рассказывал о произведениях Карла Маркса и Фридриха Энгельса, с большой любовью говорил о Карле Либкнехте и Розе Люксембург. Правда ему трудновато было говорить о марксизме, а мне трудно понимать его, говорящего на смешанном немецко-русском языке. Но основное я понимал. Находили общий язык. За три месяца я выучил много немецких слов и даже целых фраз. А Иосиф учился у меня русской грамоте, писать и читать.
Если бы я прожил с Иосифом год, то основательно бы овладел немецким языком. За год я бы научился у него «бить сапожник». Не скажу, что я бы «сталь зер гут сапожник». Но в основном сапожному делу научился бы. Но я очень хотел и в школе учиться, чтобы стать потом учителем. Однако кончился сентябрь, а занятия в школе не начинались.
92-93
Почему это тогда так получилось, я уже сейчас не помню. А вскоре моя жизненная дорога пошла совершенно в другом направлении, в результате чего я не стал ни сапожником, ни учителем.
Однажды днем сидим мы с Иосифом Карловичем, кроим и шьем, то ведем разговор, а то начнем мурлыкать мотивы песен, я русских, а он австрийских. А в окно видно как то пойдет мелкий осенний дождь, то полетят на землю большие лопухи мокрого снега. Погода стояла такая, какая  обычно бывает в Сибири в октябре месяце. Нашу с Иосифом работу и беседу прервал приход к нам сторожихи волкома партии, которая сказала, что меня вызывает к себе товарищ Чурбанов. Я собрался и пошел, а сторожиха осталась судачить с Серафимой. Шел я и думал: «Зачем это секретарь волкома партии вызывает меня к себе?». Прихожу. Петр Сергеевич приветливо встречает меня, предложил сесть.
- Ну, как, Адам, сапожничаешь? – спросил он меня и, посмотрев на мою обувь, сказал: - другим шьешь обувь, а сам полураззутый. Или истрепал сапоги в походах против бандитов?
Я смутился и спрятал под стул свои ноги, обутые в латанные – перелатанные сажишки. Петр Сергеевич засмеялся и сказал:
- Ничего, не стесняйся, не красней и не прячь ноги. Я шучу. Не зря есть русская пословица: «Сапожник сам всегда без сапог». Ну, так как твои дела? – опять спросил меня Петр Сергеевич.
- Ничего, Петр Сергеевич, сапожные дела идут. – ответил я. – А вот занятия в школе почему-то не начинаются. Хочется учиться.
94-95
- Говоришь, учиться хочется? Это хорошо. – сказал Петр Сергеевич. – Я вот и позвал тебя, чтобы поговорить насчет учебы. В Красноярске работает губернская советско-партийная школа. Мы получили решение Ачинского укома РКП (б), обязывающее наш волком направить на учебу в совпартшколу двух товарищей коммунистов и комсомольцев. Вот я и решил послать тебя, как активного комсомольца, учиться в совпартшколу. Как ты на это смотришь?
- Нет, Петр Сергеевич, в совпартшколу я не поеду. – Даже не подумавши, ответил я. – Хочу окончить седьмой класс, потом поехать на годичные курсы учителей и стать учителем.
- Напрасно, Адам, не соглашаешься. – сказал Петр Сергеевич. – Быть учителем хорошее дело. Я ведь тоже десять лет работал учителем и знаю его роль, особенно сейчас при Советской власти. Ты, возможно, и будешь учителем, а сейчас поучись в совпартшколе. Она тебе многое даст.
Уговорил меня Петр Сергеевич. Я согласился поехать в Красноярск и спросил: «Какие условия учебы в совпартшколе? На свой вопрос я получил тогда замечательный, нравоучительный ответ, который ясно помню и сейчас, спустя сорок лет.
- Условиями я тебя, Адам, не порадую. Они будут трудными, пожалуй, худшими тех, в которых ты сейчас находишься. Одевать, обувать там тебя не будут. Так что по возможности запасись своим. Общежитие и постель будут. Если любишь мягкую подушку, и она у тебя есть, то захвати ее с собой. Там матрацы и подушки набивают соломой. Питанием обеспечат, но оно будет неважным, пожалуй, хуже того, которое ты получал в детдоме, будучи воспитанником его.
96-97
Зимой в общежитии и в кабинетах для занятий будет прохладно. А чтобы было теплее, вам, курсантам, придется самим заготовлять дрова и топить печи. Так делали мы, курсанты московской партийной школы, в 1920 году. Будут выдавать немного денег. Ты ведь уже куришь? Так вот, тех денег, которые ты будешь получать, тебе хватит на табак и еще останется на одну – две белых булок в месяц. Хорошо, что сейчас, при новой экономической политике, табак и булки можно купить. А вот в 1920 году мы этой возможности не имели. – Сказав все это, Петр Сергеевич, внимательно посмотрел на меня, подумал, и спросил: Ну, как, тебе нравятся эти условия? Не напугал я тебя ими? Не раздумал ты ехать в совпартшколу?
- Нет, Петр Сергеевич, не раздумал и не раздумаю. – ответил я. – Раз решил так решил. А хорошими условиями я с детства не был избалован. На пуховых подушках не спал, просплю полгода и на соломенной совпартшкольной подушке, с собой не повезу.
   - Молодец ты, Адам. Хвалю за ответ. – сказал Петр Сергеевич. – А теперь слушай дальше. Я знаю твои способности в учебе. Учебная нагрузка в совпартшколе будет большая. Старайся использовать время с толком, большую его часть уделяй учебе. И вот еще что, после окончания совпартшколы, когда будут направлять на работу, попросишь сюда, в Ужур. Обещаешь?
- Обещаю хорошо учиться, а после учебы приехать в Ужур. – ответил я и спросил: Когда начинаются занятия в совпартшколе? Когда выезжать в Красноярск? Кто еще второй поедет со мной?
98-99
- Точно времени начала занятий я не знаю. – ответил Петр Сергеевич. – Ехать надо не сразу в Красноярск, а в Ачинск в уком партии. Туда надо прибыть через четыре дня. Кого еще направим вместе с тобой еще не решено. Задание такое, чтобы направить мужчину и женщину. Собирайся, завтра приходи за документами и узнаешь с кем поедешь.
Придя домой, я сказал: «Иосиф Карлович я уезжаю». Он спросил: « Опять воевать?». Когда я ему все рассказал, он пожалел, что я не стану сапожником, но одобрил, что буду учиться в партийной школе, сказав свое «зер гут». Рассказал я и о замечании секретаря волкома насчет моих сапог. Иосиф решил за два дня сшить мне новые сапоги. «Только, - сказал он -, надо достать гут кожа». Стали думать, где достать хрома на сапоги.
Пошел я к отцу, работавшему батраком у попа, чтобы сказать ему, что еде учиться в Красноярск, а также узнать, нет ли у его хозяина кожи на сапоги. Поп и попадья, поповичи и поповны обедали в столовой. Отец мой тоже хлебал щи на кухне. Прислуга пригласила и меня присоединиться к отцу за стол и пообедать. Я не стал отказываться и помог отцу расправиться со щами. После обеда, попросив разрешения, я зашел к «отцу Федору», и спросил, не найдется ли у него хорошая кожа на сапоги, которые мне нужно сшить в связи с отъездом в Красноярск на учебу. Оказалось, что ему недавно сшили хромовые сапоги, но они оказались маловатыми, жмут ноги. Я померил эти сапоги, они оказались «как раз» по моей ноге. Поп согласился уступить их мне в счет оплаты за работу отцу. Так что проблема с сапогами была удачно решена.
 100-101
Полушубок, шапка ушанка, брюки, рубашка и две пары белья у меня были еще детдомовские. Так что я был вполне облачен и полностью готов к отъезду.
На следующий день я пошел в волком партии за получением документов. Там я встретил комсомолку Марфу Ананьину. Она года на два была старше меня, дочь крестьянина - середняка, не особенно активная девушка. Оказалось, что ее тоже направляют в совпартшколу. Вместе с ней мы получили документы и договорились, что выедем в Ачинск через день из Ужура до станции Андроново на подводе, а потом на поезде.
 Когда я получал документы, мне сказали, чтобы я обязательно зашел к секретарю волкома товарищу Чурбанову. Я зашел к нему. Он осмотрел меня и, задержав свой взгляд на моих сапогах, сказал:
 - О, да ты оказывается уже сам решил сапожную проблему? А я договорился с заведующим детдома, чтобы он обул тебя.
Я рассказал ему где и как достал сапоги. Он спросил меня, что еще мне нужно из одежды. Я ответил, что ничего не надо, все есть, новую верхнюю рубашку мне уже шьет моя хозяйка Серафима. Поблагодарил Петра Сергеевича за оказанные мне внимание и заботу, и стал было уже прощаться с ним, но он задержал меня, сказав:
- Адам, у тебя есть наган. В совпартшколе он тебе не понадобиться, да вряд ли тебе разрешат там хранить его. А то еще может выйти какая-нибудь неприятность из-за него. Оставь его у меня.
Я пошел домой, взял винтовку и наган. Винтовку сдал туда, где мне ее выдавали, а наган отдал Петру Сергеевичу. Простился с ним и заверил его, что учиться в совпартшколе буду хорошо.
 102-103
Он тепло пожелал мне успеха, и я ушел, согретый его вниманием.
Мне хочется сделать одно замечание. В те далекие двадцатые годы, взаимоотношения между коммунистами, между комсомольцами были значительно дружественнее, теплее чем сейчас. Коммунисты рядовые и руководители, малые и большие по-отечески относились к комсомольцам. Сейчас наблюдается какие-то черствость, излишняя официальность во взаимоотношениях. Много такого натационно-поучающего тона со стороны вышестоящих к нижестоящим. Нет той простоты доступа нижестоящих к вышестоящим, какая была раньше. Короче говоря, нет былого товарищества. Сейчас и комсомольские руководители, копируя старших, кстати и не кстати применяют приказной тон.
Следующий день я употребил на завершение сборов и на прощание с друзьями и знакомыми. Купили, мы с Иосифом, полбарана мяса и Серафима зажарила мне на дорогу большую заднюю ляжку. В те годы трудно было с сахаром, его не было. У одного из своих заказчиков, Иосиф достал сахарину в таблетках. Зашел я для прощания к Юрьевым, к былому своему дружку Саше Ананьину («богородице»), к Николаю Виноградову, потом в детдом, который в тот год не был ликвидирован. Еще в августе, узнав, что детдом остается, Павел Георгиевич, предлагал мне вернуться обратно на работу завхоза, но я отказался, решив сапожничать с Иосифом и учиться. На прощание Павел Георгиевич тепло, по-отечески напутствовал меня. Простился я с ребятами воспитанниками: Павликом Афанасьевым, Алексеем Кобзаревым, Сокуровыми и другими.
104-105
Идя по улице села, я встретил Корниловскую дьяконьшу, приехавшую в Ужур. Остановившись и поздоровавшись, я поинтересовался как живут мои Белошапкины. Она мне сообщила новость: Глафира Семеновна вышла замуж за пожилого инженера и живет в Красноярске, но адреса она ее не знает.
Вечером пришел к нам отец, и мы устроили прощальный ужин. Иосиф Карлович для этого случая взял у одного своего заказчика бутылку очищенной самогонки «первача». Одним словом, сварганили пир - горой.
А на завтра утром мы с Марфой Ананьиной выехали из Ужура и в средине следующего дня были уже в Ачинске. На нашу беду этот день оказался воскресеньем. В укоме партии и в укоме комсомола никого не оказалось. Они были закрыты, мы с Марфой оказались в затруднительном положении: куда пойти? Где найти пристанище? Сели мы на ступеньку лестницы и сидим, думаем. Через некоторое время мимо нас по лестнице на верх прошел молодой товарищ. Через полчаса он спускается обратно, а мы все сидим со своими вещами ( у меня все вещи поместились в небольшом моем деревянном ящике. А у Марфы были чемодан и большой узел с постелью). Проходящий товарищ остановился и спросил у нас чего мы сидим на лестнице? Мы ему рассказали, в чем дело, почему мы сидим. Он подумал – подумал и сказал:
- Я бы пригласил вас к себе, да у меня голые стены. А в прочем, забирайте свои вещи и идемте.
И мы пошли. Заходим в один дом. Отмыкает товарищ дверь комнаты. А в ней стоят три койки. На двух из них хорошая постель, подушки, одеяла, на стенах небольшие коврики, несколько стульев, этажерка с книгами, зановесочки на окнах.
106-107
Чувствуется, что здесь живет не холостяк, что уют в комнате – дело женских рук. Вот только третья койка, стоящая у дверей, нарушала уют комнаты. На ней были голые доски, даже никакой дерюгой не застланы.
Несколько минут разговора и мы разговаривали с приютившим нас товарищем на ты (комсомольцы 20-х годов вообще общались между собой на ты, редко выкали, такое отношение друг к другу было проще и теплее). Наш новый знакомый узнал кто мы, а мы с Марфой узнали, что он инструктор укома комсомола, работает всего только несколько дней, приехал из Новониколаевска (теперешний Новосибирск). Пока квартиры своей еще не имеет. Приютили его у себя живущие в этой комнате секретарь укома комосомола Скурихина и зав.женотделом укома партии Глухова. Сейчас их дома нет – одна уехала в Новониколаевск, другая – в Красноярск в командировку. Вот он и остался за хозяина данной квартиры. В своем собственном хозяйстве он имеет вот эту железную койку с дощатой подстилкой. Постели пока еще не завел. Обычно на ночь девушки выделяют ему часть от своих постелей.
Мы спросили у него почему он, решив пригласить нас к себе, сказал, что у него голые стены, а вон какая хорошая обстановка. Он, в свою очередь, спросил, хотим ли мы кушать? Когда мы ответили, что не мешало бы, он сказал:
- А у меня в квартире нет даже куска хлеба, чтобы угостить вас. Вот я и сказал, что голые стены. Разве не правда?
 108-109
- Это дело легко разрешимо. – сказал я. – У нас с Марфой такой запас продуктов, что для пяти человек на неделю хватит. Мы ведь из деревни.
И начали мы вынимать свою продукцию и ложить ее на стол. Но оказалось, что у нашего гостеприимного хозяина не оказалось, ни тарелки, ни ножа, ни вилки.
- Где-то тут, у хозяек, есть общая кухня. – сказал он. -  Видимо, там есть и посуда. Но я не знаю где.
Посуда нам не потребовалась. Постелили газету на стол. Перочинными ножами нарезали мяса, сала, деревенских пшеничных булок, калачей и пошел у нас настоящий пир. Чувствовали мы себя просто, весело. Наш товарищ сказал, что он уже давно так плотно не кушал. Надо бы сухую пищу запить чем-нибудь. Но не оказалось ни чайника, ни воды. И даже эта проблема нами была решена. Нашлась пивная бутылка. Недалеко от квартиры протекала река Чулым. Хозяин пошел и принес бутылку холодненькой речной воды, в которую мы спустили две таблетки сахарину, и получился прекрасный напиток, который мы трое пили по очереди, прямо из горлышка бутылки.
Так, пообедав и по ужинав одновременно, мы пошли гулять по городу. Марфа еще никогда не была в Ачинске, и ей было интересно посмотреть город. Нагулявшись, пришли в квартиру, побеседовали, еще раз сходили с бутылкой на реку за водой, напились и легли спать, заняв все три койки.
110-111
В понедельник утром мы с Марфой пошли в Уком партии, сдали свои документы. Нам сказали, что в среду будет проведена проверка наших знаний. А эти два дня мы можем быть свободными. Пришедший домой, приютивший нас товарищ, сказал, что он срочно уезжает в командировку. Мы, было, стали собираться, чтобы уйти с квартиры. Но он сказал:
- Зачем вам уходить? Оставайтесь и живите, будьте как дома, а приедут хозяйки, встретите их.
- А если они не приедут до нашего отъезда? Тогда как быть?
- А очень просто. – был ответ. – Тогда замкните комнату, а ключ передадите сторожу укома партии.
Мы высказали опасение насчет слабого замка. Могут забраться жулики и обчистить квартиру, оставить хозяек без постелей. Посоветовавшись, мы все же решили постели, коврики отнести в уком комсомола, который находился недалеко от квартиры. Забрали мы все трое по узлу и перенесли все хозяйство. После этого наш полухозяин распрощался с нами и уехал. А мы остались с Марфой в комнате с тремя голыми койками. Был октябрь, падал снег. В неотапливаемой комнате чувствовалась прохлада. Переночевали мы одну ночь. Вечером, на следующий день, слышим стук в дверь. Я подхожу и спрашиваю: «Кто?». В ответ женский голос: «Открывай». Значит прибыла одна из хозяек. Открываю деверь. Входит небольшого роста молодая женщина.
- Ну, здравствуй. – говорит она. – Как тут хозяйничал без нас?

112-113
Но, взглянув мне в лицо и заметив сидящую на койке Марфу, увидев голые койки и стены, женщина растеряно смотрит на нас и молчит, потом спрашивает: «Кто вы?». Когда мы рассказали кто мы, как и почему оказались здесь, женщина веселым голосом сказала:
- Ну будем знакомы, товарищи. Я Глухова. Раздеваться не буду. Пойдемте за постелью.
Сходили мы в уком, принесли постель, водворили на свои места коврики, застелили койки. И комната опять приняла уютный, обжитый вид.
- Ну, а теперь давайте будем готовить ужин. Я проголодалась. – сказала Глухова и стала вынимать из дорожного чемодана продукты.
Мы с Марфой выложили на стол свои продукты. Наша хозяйка сказала:
- Надо сообразить что-нибудь горячего. Пойдем, Марфа, на кухню. А тебе, молодой человек, - обратилась она ко мне, - задание – топить в комнате печь. Пойдем, покажу, где дрова.
 Я принес охапку дров и стал топить печь. Они, захватив продукты ушли на кухню, общую с другими жильцами. Я, сидя около топящейся печки и подбрасывая в нее дрова, не обратил внимания на то, что кто-то вошел в комнату.
 - Здравствуй, Вася! – сказала вошедшая. – Тепло нагоняешь? Это хорошо, а то я продрогла, пока доехала со станции.
Я встал. Передо мной стояла высокая полная девушка с белым лицом и русыми пушистыми волосами. Я ей сказал: «Здравствуйте, товарищ Скурихина!». В это время в комнату вошли Марфа с посудой в руках и Глухова со сковородкой.
114-115
- А, Катюша приехала! – сказала она. – это хорошо, вовремя. Как раз готов ужин. А я, Катюша, что-то хорошее к ужину привезла из Красноярска. Как буд-то знала, что у нас есть гости.
И она достала из чемодана бутылку красного вина.
- Ты, Вера, чайник вскипятила? – спросила Скурихина. – Я из Новониколаевска привезла что-то хорошее к чаю.
И она достала из своего чемодана два кулька. В одном был сахар, в другом – яблоки и груши. Ужин получился замечательный, во время которого Глухова и Скурихина рассказали о своей поездке, о Красноярских и Новониколавских новостях. Поужинав и поговорив еще немного, легли спать. Глухова с Марфой на одну койку, Скурихина на вторую, а я занял третью, постелив на нее Марфину постель.
Утром следующего дня, позавтракав, мы с Марфой пошли в уком партии на проверку знаний, а хозяйки наши – на работу. Марфу почему-то не направили в совпартшколу. Или по знаниям, или еще по какой причине. Уже не помню. Она в тот же день уехала домой в Ужур. А я, ночевав еще ночь у Скурихиной и Глуховой, уехал в Красноярск.
Уком партии снабдил меня соответствующими документами и деньгами на проезд. На станции Ачинск I я встретился, а потом в поезде познакомился с двумия Красноармейцами. Тогда пассажирские поезда ходили редко, вагоны были не такими как сейчас. Обычно в составе поезда было половина товарных и половина небольших пассажирских вагонов. Такой поезд тогда почему-то называли «Максим Горький». В ожидании прихода поезда у кассы образовалась большая очередь. Я увидел, что два товарища в шинелях и шлемах пробиваются к кассе вне очереди. Я в своем полушубке и ушанке тоже стал пробиваться за ними. Пассажиры ворчат: «Куда прете?!». А они действуют и я не отстаю. Пробились первыми к кассе. Вскоре она открылась. Красноармейцы прокомпосировали свои воинские документы а я купил билет. Подошел поезд. Мы не без труда забрались в один вагон. Кое-как устроившись, стали соображать насчет того, что перекусить. У них кое-что было из продуктов, а у меня сало, мясо, хлеб деревенской выпечки (Марфа оставила мне свой запас).
Вот тут мы и познакомились. Оказалось, что два товарища тоже едут в Красноярск поступать в совпартшколу. Один из них, коренастый, среднего роста, с темными волосами и приятным волевым лицом лет двадцати семи Кузнецов из Ивановских ткачей, был в Чапаевской дивизии, а затем с другой дивизией дошел до Ачинска, участвуя в разгроме Колчака. Другой товарищ небольшого роста, щупленький, немного рыжеватый, с острым носом, усеянный веснушками, очень энергичный, все время в движении. Кучин, лет двадцати пяти. Обои коммунисты. Так, в дороге еще, познакомились три будущих курсанта Совпартшколы.
До этого в Красноярске я не бывал. После небольшого тогдашнего городишка Ачинска, он мне казался очень большим и красивым городом. Совпартшкола размещалась на центральной улице в большом двухэтажном здании, в котором до революции была духовная семинария. В канцелярии совпартшколы, проверив все мои документы, которыми я был снабжен Ачинским укомом партии, меня зачислили курсантом Губернской Советско-партийной школы и определили по знаниям в старшую первую группу.
116-117 
А всего этих групп было пять по 25 человек в каждой. Итого обучалось 150 человек. Так, осенью 1922 года, я стал курсантом Совпартшколы, имея от роду 16 лет и 11 месяцев.
До начала занятий оставалась неделя, на протяжении которой мы, курсанты, занимались приведением в порядок комнат общежития – мужчины привезли солому, набивали ею матрацы, подушки, женщины мыли полы, окна и т.д. На это ушло два дня. Пять дней занимались перевозкой с пристани бревен, заготовленных в тайге и сплавленных в Красноярск по Енисею курсантами Совпартшколы предыдущего выпуска. Затем эти бревна пилили и кололи на дрова, чтобы обеспечить отопление совпартшколы.
В нижним этаже одной половины здания размещались комнаты общежития, в другой половине – квартиры директора, его заместителя и преподавателей. На втором этаже был большой актовый зал, в котором имелась сцена. В нем читались общие для всех групп лекции, проводились собрания, вечера художественной самодеятельности. На это же этаже было 6 аудиторий по числу учебных групп, библиотека с читальным залом. В полуподвальном этаже были кухня и большая столовая.
Комнаты общежития были большие, в каждой из них помещалось по 10 и более человек. В одну из таких комнат вселился и я со всем своим багажом, состоящим из небольшого деревянного сундучка, в котором лежали: пара запасного белья, верхняя сатиновая черная рубашка – косоворотка и большими пуговицами, простые брюки. Все это было уже поношенное. В сундучке также лежали: полбуханки черствого, еще ужурской выпечки, хлеба, грамм триста сала и несколько небольших таблеток сахарина, да две пачки махорки.
118-119
Вот и все мое тогдашнее богатство, все мои запасы на будущее, не считая того, что было на мне. А было вот что: пара белья, новая, сшитая перед моим отъездом из Ужура, сатиновая рубашка с отложенным воротником, брюки, не новая шапка-ушанка, старый полушубок, который едва дотянул до весны, новые поповские сапоги, которые и до весны не сдюжили, хотя я зимой мало ходил по городу, большую часть впремени сидел и занимался в помещении. С этими сапогами творилось что-то непонятное. Еще приехав из Ужура в Ачинск, я заметил, что как только сапоги попадут в сырость, а затем высохнут, так из кожи выступает что-то белое, вроде извести. Протрешь их сырой тряпкой, пятна исчезнут, а затем опять появятся. Через месяц сапоги стали дырявится. Я стал относиться к ним более бережно, сам латал их. Но, все же, к концу февраля, они  совсем развалились, и я остался босиком. А чтобы приобрести новую обувь у меня не было средств. Написал я тогда заявление руководству совпартшколой об оказании помощи. Мне помогли, достав где-то поношенные валенки. Итак, когда дело шло к весне я оказался обутым в валенки. Вот как подвел меня ужурский поп, «Отец Федор», всучив новые сапоги из гнилой кожи, которые якобы жали ему ногу. Ну и хитрый этот батюшка, ведь с отца моего он сорвал приличную сумму за них, не придерживаясь божьих заповедей: «помоги ближнему своему» и «не обмани».
Но я с этими сапогами заскочил вперед в своем повествовании. Возвращаюсь.
120-121
Поскольку я одним из первых вселился в комнату общежития, то постарался занять себе более удобное местечко, поставив свою койку около печки, которая топкой выходила в коридор, обогревателем в комнату. Это местечко зимой оказалось самым теплым, что мне, не имевшему никакой своей постели, и нужно было. А совпартшкольская постель была не из богатых: простая железная койка с досками, застланная матрацем, набитым соломой и покрытым простыней, подушки первое время то же были соломенные, но потом их заменили ватными, простое шерстяное одеяло без пододеяльника.
Комната, в которой я вместе с другими товарищами поселился, была большая, квадратная, с тремя высокими окнами, выходящими во двор дома с восточной стороны. По двум сторонам комнаты были расставлены койки. Посредине комнаты стоял большой стол, а вокруг него стулья и табуретки, мебель была не стильной, а очень простой. Сейчас я коротко опишу девять своих собратьев по комнате. Среди них было несколько человек весьма оригинальных товарищей. О них я в дальнейшем еще не раз упомяну.
Рядом с моей койкой стояла койка Федора Малькова, очень забавного человека. Его никто не направлял в партшколу. Он «сам меня командировал», не будучи даже комсомольцем. Ему было лет восемнадцать. Низкого роста, но очень коренастый и физически сильный паренек, с круглым, прыщеватым лицом, с грубым и упрямым характером. Он с детства был батраком. Ни в какой школе не учился, в ликбезе и самоучкой научился читать и кое-как писать.
122-123
Пристрастился к чтению книг и читал очень бойко. Прочитав в газете «Красноярский рабочий» извещение о том, что с такого-то числа начнутся занятия в губернской партийно-советской школе, Мальков приехал в Красноярск и явился в партшколу, заявив: «Хочу учиться». У него спросили: «Кто вас командировал?» и попросили предъявить командировочное удостоверение. А он и ответил: «Я сам себя командировал, а командировочное удостоверение вот» и показал свои потрескавшиеся мозолистые руки. Над таким его ответом посмеялись, посмотрели на его весьма невзрачные одежду и обувь и решили проверить его знание. В последних событиях он разбирался хорошо, читал бойко. Но когда вызвали к доске и попросили решить какую-то простейшую математическую задачку, то выяснилось, что с этим он не разбирается и очень плохо пишет аршинными буквами. Руководство партшколы посоветовалось с агитпропотделом губкома партии как быть с этим пареньком? Там посоветовали принять его. И он был принят и определен в низшую по знаниям, шестую, группу. Так Федя Мальков стал курсантом губернской партийно-советской школы, а затем моим соседом в комнате общежития.
Дальше, рядом с Мальковым, разместился Андрей Михайлов, лет двадцати, выше среднего роста парень, комсомолец. Волосы у него были рыжеватые, лицо и даже руки изрядно усеяны веснушками. Говорил он медленно и вообще был большим тяжелодумом. Учился вместе со мной в первой (старшей) группе.
Рядом с Михайловым поместился Григорий Артемов, мужчина лет 35, член партии с 1920 года.
124-125
Это человек ниже среднего роста, некрепкого телосложения, личико маленькое, курносое, глаза как пуговки круглые, черные. Учился он в третьей группе старательно. Любил доказывать другим свою правоту в понимании того или иного предмета, хотя иногда сам понимал неправильно. Он всегда ходил с какой-нибудь книгой в руках. Короче говоря слыл за грамотея. Артемов и Михайлов были земляками. Они из Назаровского района, Ачинского уезда, состояли в одной коммуне, созданной в 1921 году. В период колчаковщины, Артемов был партизаном.
Рядом с койкой Артемова, у окна, поместился Иван Савельевич Сидоров. Он учился во второй группе. Не только мы, его соседи по комнате, и его одногрупники, но и все курсанты и даже преподаватели называли его только по имени и отчеству. Он был самым старшим по возрасту курсантом. Ему уже было под пятьдесят лет, но еще довольно крепкий мужчина. Вот только виски у него основательно поседели и появились большие залысины на голове. Ему, конечно, было труднее, чем молодежи, учиться в таком возрасте. Но он не стеснялся спрашивать других, а то, что сам хорошо знал, в секрете не держал, а передавал другим, которые не знали. По натуре он был не особенно разговорчивым и общительным товарищем в том, что не касалось учебы. До партшколы он работал председателем сельсовета. Но, как он говорил, чтобы по-настоящему работать у него не хватало политических знаний. Вот и упросил волком партии, чтобы его направили на учебу, хотя и имел такой возраст.
126-127
На другой половине комнаты напротив моей койки стояла койка Константина Кичигина, а короче говоря Кости. Он пришел в партшколу из войск ГПУ. Ему было уже больше двадцати лет, но выглядел он лет семнадцати. Небольшого роста, тонкий, подтянутый, аккуратный в одежде. Любил чтобы у него все выглядело, как у нас говорят, на шик. Парень очень общительный и большой весельчак, молчать не любил, разговор у него был быстрым с ударением на «О» и немного с шепелявинкой. Он уралец пермяк. Костя хорошо играл на мандолине и, в свободное от занятий время, наигрывал на ней в комнате или в коридоре. Учеба ему давалась легко за подготовкой уроков он особенно не сидел. Так что товарищи, которым труднее давалась учеба, частенько просили: «Костя, трепать языком и бренчать на бандуре, дай возможность заниматься». Костя весело смеялся и уходил из комнаты в коридор и там наигрывал или находил компаньона, чтобы побеседовать.
Соседом Кичигина был Ильюшенко Павел из третьей группы. Ему было лет тридцать. В партийную школу он пришел из Красной Армии, участник походов против Колчака. Выше среднего роста, с продолговатым сухощавым лицом, русыми волосами, со своеобразной прической, которую Ильюшенко, наверное, изменил со временем, узнав, что точно такую же прическу делал Гитлер – клок волос нависал на лоб. В основном Ильюшенко был неплохим товарищем. Вот только любил оригинальничать, старался говорить, вставляя кстати и некстати мудреные иностранные слова, вычитанные из книг, или строить фразы из обычных русских слов так, что эти фразы выглядели довольно смешно, о чем я еще напишу.
128-129
Был в нашей комнате один товарищ по национальности мордвин, имевший оригинальную фамилию – Капитан. Я уже не помню откуда прибыл он в партшколу. Он до конца учебного года не дотянул. Ему трудно было учиться, плохо владел русским языком.  К тому же он был или больной, или исключительный лентяй, приучивший себя очень много спать. Он рано вечером ложился спать и утром вставал позднее всех. И все же не высыпался, засыпал на уроках, дремал сидя за книгой. А когда он дремал, то громко сопел в нос с каким-то своеобразным присвистом. Бывало, сидим за столом, готовя уроки или ведя беседу, и слышим капитаново сопенье. Толкнешь его в бок и спросишь: «Капитан, чего сопишь?». А он ответит: «Думаю». Однажды, рано вечером, он капитально улегся в постель, чтобы поспать до утра. Когда он уснул, а это состояние у него наступало обычно очень быстро, мы решили подшутить над ним. Над срединой комнаты в потолке был вделан когда-то большой железный крюк, на котором, видимо, висела люстра. Так вот, достали мы веревки, привязали к четырем углам койки, зацепили веревку за крюк и подтянули койку к потолку. А капитан спит себе сном праведника в висячем положении. Ждали мы ждали, когда он проснется, но так и не дождались и сами легли спать.
130-131
Разбудил нас во второй половине ночи истошный крик: «Караул-караул!». Мы встали, включили свет и увидели Капитана, уцепившегося руками за потолочный крюк, а ногами обвившего веревки, на которых висела койка, а последняя раскачивалась из стороны в сторону. Общими усилиями помогли мы Капитану спуститься с неба на землю. Он, встав на пол, начал ругаться и полез было драться. Но вдруг заторопился, одел валенки, накинул полушубок и побежал. Мы думали не рехнулся ли он со страха. Но оказалось, что нет, путь его был ясен. Видимо от страха у него расстроился желудок. Вскоре он вернулся. А мы за это время его отсутствия установили койку на место и оказались все в постелях. Капитан зашел в комнату, посмотрел на мирную обстановку, поворчал-поворчал что-то на своем родном языке, потушил свет и лег спать. Через короткое время послышалось обычное посапывание в нос со свистом. Это означало, что капитан спит. Только мы все уже до утра не могли уснуть. Нас разбудил хохот, который был слышен в соседних комнатах общежития, только не слышал его Капитан, он спал. После этого он несколько дней сердился на всех нас, ни с кем не разговаривал, но потом, все же примирился. Мы у него спросили, почему он, проснувшись навесу, закричал «Караул!» и почему не стал спускаться вниз на пол, а уцепился вверху за крюк? И он нам рассказал, что проснувшись, он сел на койку, а она качается. Стал ниже спускать ноги, чтобы встать на пол, а пола нет.
132-133
Начал шарить руками, нащупал веревки, встал на колени на раскачивающейся койке и уцепился руками за крюк, оторвал ноги от койки, а потом никак не мог встать на нее (койка раскачалась от возни Капитана), ну испугался и закричал.
Был еще в нашей комнате Василий Кручин, лет двадцати семи парень, большого роста, толстый, с круглым крупным лицом, темными волосами, зачесанными кверху (так называемая тогда «марксистская прическа»). Своей прической Василий очень гордился и тщательно следил за ней, он почти беспрерывно левой рукой слегка приглаживал свои волосы. Кручин был большим хвастуном. В разговорах он часто употреблял такие слова: «вот я», «а вот у меня». Он учился в предпоследней пятой группе и неособенно успевал, но старался показать себя всезнающим человеком. Короче говоря, являлся яколкой всезнайкой. Кроме того, он был большим индивидуалистом. Про этого человека можно было сказать четверостишием одного поэта (не помню его фамилии):
Господь во всем, конечно прав.
Но кажется непостижимым:
Зачем создал он круглый шкаф
С таким убогим содержимым?
Кручин прибыл в партшколу из армии, в которую он был мобилизован в конце 1919 года в Омске после того, как эта бывшая колчаковская столица была освобождена героической Красной Армией, а в конец мобилизованная белая армия панически отступала на восток. И вряд ли Кручину пришлось пострелять по колчаковцам.
134-135
Но из его рассказов со многими «а вот я» можно было сделать такой вывод, что Колчак в панике побежал на восток от Красной Армии, увидев, что в ее ряды вступил такой Илья Муромец, как Василий Кручин.
Десятый житель появился в нашей комнате несколько позднее. Это был лет шестнадцати паренек Ленька Поспелов. В партшколу принимали товарищей не моложе семнадцати лет. Но Леньке было сделано исключение. Он сын старшей поварихи партшколы. Первое время Ленька просто, как «вольно определяющийся» ходил на занятия, а потом его зачислили курсантом. Жил он с матерью и тремя младшими братьями и сестрами в небольшой комнатушке, а когда официально стал курсантом, перешел в нашу комнату. Был он небольшого роста, с еще несложившимся телосложением подростка. Очень способный паренек, учился хорошо. Энергичный, подвижный, остряк. Неплохо рисовал.
Вот и все десять жителей нашей комнаты, в основном похожих на жителей других комнат общежития, но каждый в отдельности имеющий какие-то особенности, свое я.
31-го октября состоялось открытие пятого выпуска Енисейской губернсокй партийно-советской школы 1-й ступени. Перед курсантами выступил заведующий Агитпропотдела Губкома РКП (б). он рассказал о текущем моменте, об укреплении советской власти в России, о новой экономической политике (НЭПе) о нашей партии. Он сообщил нам радостную весть о том, что героическая Красная Армия нанесла последний сокрушительный удар по белогвардейщине и иностранным интервентам, очистив от них весь дальний восток, сбросив японских захватчиков в Тихий Океан.
136-137
Теперь в мирных условиях надо всемерно укреплять Советскую власть. Для этого нужны подготовленные кадры. Представитель Губкома партии призвал нас, курсантов, стараться лучше учиться, чтобы получить больше знаний, а потом применить их на практической работе.
Затем выступил заведующий партшколой Иван Иванович Лощенов. Он рассказал о предыдущих четырех выпусках. Они проводились в худших условиях, чем сейчас, были кратковременнее – по 2-3 месяца, а это выпуск рассчитан на полгода, улучшилась материальная база школы, преподавательские кадры укреплены более подготовительными кадрами, старые кадры накопили опыт. Чтобы лучше учиться требуется от курсантов желание получить знания, упорная работа над собой. Иван Иванович познакомил курсантов с программой занятий, с порядками, какие должны быть в партшколе, с расписанием дня и т.д.
После официальной части был дан концерт кружками художественной самодеятельности города. Своей самодеятельности партшкола пока еще не имела. Но она потом была организована.
На следующий день в партшколе начались занятия, началась работа по овладению знаниями. Подъем был сделан в 7 часов утра. Приборка, гигиена, завтрак, а в 9 часов занятия по группам минут за двадцать до начала занятий все курсанты уже находились в классных комнатах.
138-139
Все между собой еще не были знакомы или познакомились только за эти несколько дней пребывания в стенах партшколы. Присматривались друг к другу.
Но вот прозвенел звонок и вскоре в классную комнату, отведенную для нашей первой группы, вошел высокий, сухощавый, сутуловатый человек. Мы уже предварительно знали, что это преподаватель, поэтому мы все встали. Он поздоровался с нами, мы ответили: «здравствуйте» довольно громко. Он улыбнулся и сказал: «Садитесь». Затем поздравил нас с началом занятий и отрекомендовался: Подгорбунский Федор Семенович, преподаватель русского языка; в нашей группе он будет старшим преподавателем, иначе говоря классным руководителем. Еще раз он познакомил нас с программой и расписанием занятий, назвал преподавателей по всем предметам, коротко охарактеризовав каждого. Затем сказал, что нам нужно избрать старосту группы. Тут получилось затруднение. Ведь мы друг друга еще не знали. Кого же избрать? Был в нашей группе один товарищ выше всех ростом, с вьющимися густыми черными волосами и по возрасту он выглядел старше всех, ему было лет тридцать. Кто-то, указав на него, внес предложение: «Давайте изберем вот этого товарища». Фамилия его оказалась Шевелев. Его единогласно и избрали. В своем выборе не ошиблись. Этот коммунист вполне оправдал наше доверие.
Затем товарищ Подгорбунский стал знакомиться в отдельности с каждым из нас и с нашими знаниями. Он называл по списку фамилию и поднявшегося товарища спрашивал где и когда тот учился, что проходил. Преподаватель он был опытный, глаз у него наметанный, память хорошая.
140-141
Так что через несколько дней он каждого из нас называл по фамилии.
Так же примерно проходили первые уроки по всем другим предметам. А этих предметов у нас было девять: русский язык, арифметика, естествознание, гигиена, экономическая география, история, политическая экономия, экономическая политика, учение марксизма о государстве и Советская власть.    
Историю преподавал сам заведующий партшколой Лощенов. Это был уже пожилой человек, имевший под шестьдесят лет, небольшого роста, с коротко подстриженной бородкой и усами. Он старый социал-демократ, но, к сожалению, прожженный меньшевик, ярый поклонник Плеханова, которого он называл не иначе как Георгий Валентинович, иногда даже добавлял слово «наш». А вот Владимира Ильича Ленина по имени и отчеству никогда не называл. Я даже сейчас думаю: «почему его поставили заведовать партийной школой?». Как преподаватель он был неплохой и очень требовательный. Он страшно не любил когда курсанты на его уроках подсказывали друг другу. Но сам, присутствуя на уроках других преподавателей, любил подсказать курсантам, когда те затруднялись с ответом на заданный вопрос. Однажды произошла такая забавная сценка:
142-143
Естествознание преподавал Гаврилов Степан Захарович, интелегентный симпатичный старик, с небольшой седенькой бородкой клинышком и приличными усами. Он был преподавателем с большим опытом и умением. Все курсанты его очень уважали. Он являлся давнишним другом Лощенова, вместе когда-то учились в университете, но был беспартийным. Степан Захарович немного был туговат на уши – недослышал. Отвечая на его вопросы на занятиях, надо было говорить громко. Но видел он очень хорошо.
Так вот. На одно из его зачетных занятий в группу пришел Иван Иванович, подсел к курсантам на задних столах. Вскоре Степан Захарович одному из курсантов, сидящему рядом с Иваном Ивановичем, задал вопрос. Иван Иванович не утерпел и тихо подсказал курсанту. Но эту подсказку заметил Степан Захарович. Курсант ответил не совсем правильно. Тогда Степан Захарович, обратившись к Лощенову, сказал:
- Неправильно, Иван Иванович, подсказал и запутал курсанта. Я ему плохую оценку не поставлю, понимая, что это не его, а твоя вина.
- Как неправильно? – спросил Иван Иванович. – Давай, Степан Захарович, разберемся. А что говорил по этому вопросу Чарльз Дарвин?
- Я знаю, Иван Иванович, что говорил Дарвин. И говорил он правильно. А вот ты понимаешь его неправильно.
И старики заспорили между собой, доказывая друг другу свою правоту, приводя цитаты из авторитетных источников. Да так заспорили, как будто два молоденьких петушка сошлись на бой.
144-145
Особенно петушился Иван Иванович, он нервничал, тряс своей бородкой. Степан Захарович даже сказал:
- Не спорь, Иван Иванович, ведь я помню, что у тебя с естествознанием и в университете не ладилось, когда мы с тобой учились. Ты больше увекался политикой и разбирался в ней лучше меня.
Мы, курсанты, с любопытством слушали и наблюдали их спор. Не знаю чем он кончился у них. Так как прозвенел звонок на перемену, и они ушли в кабинет к Лощенову. А после перемены Степан Захарович уже без присутствия Ивана Ивановича спокойно продолжал занятие. Назавтра мы их видели вместе. Они спокойно разговаривали о чем-то и похохатывали. Может быть, вспоминали вчерашний спор или даже далекое прошлое, свои студенческие годы.
А время шло. Была зима. День за днем шли занятия, которые пополняли наши знания. Я очень серьезно относился к учебе, много читал, внимательно слушал, и успехи у меня были хорошие. Об этом я периодически сообщал в своих письмах в Ужур секретарю волкома партии, товарищу Чурбанову и заведующему детдома Павлу Георгиевичу. Иногда получал от них подбадривающие письма.
Да, учеба мне давалась сравнительно легко, особенно по общеобразовательным предметам. Я имею ввиду сравнительно с другими товарищами, проживающими вместе со мной в комнате, и многими курсантами нашей первой группы. Ведь я имел неплохую подготовку, окончив шесть классов.
146-147
Причем 6-й класс окончил только весной этого года, а большинство товарищей имели начальное или пятиклассное образование. Некоторые из них, как Артемов, Иван Савельевич и другие учились в школе многие годы тому назад. Я охотно оказывал помощь товарищам. Мне труднее всех давалось усвоение истории, политэкономии и других политических дисциплин. Тут я частенько обращался за помощью к Ивану Савельевичу и Артемову, которые прошли большую, чем я, политическую подготовку, за их плечами был жизненный опыт, которого я не имел.
Так мы учились, помогая друг другу. Особенно много мне приходилось помогать по всем предметам Феде Малькову. Ему, не имевшему никакой подготовки, трудно было учиться. А он был очень настойчивый товарищ, хотел знать не меньше других. Он был способен прочитать или, как любил выражаться Ильюшенко «проштудировать» ту или иную книгу по пять и более раз, чтобы усвоить написанное в ней. Я уже говорил, что Мальков был мало воспитанным и по своей натуре грубым человеком. В обращении со знакомыми и не знакомыми людьми, даже с преподавателями партшколы он не употреблял слово «Вы», всех называл на «ты». Дружив Федор только со мной, считая меня, как батрака, своим «собратом по классу». Несмотря на разницу характеров мы с ним находили общий язык, понимали друг друга. Я старался удерживать его от проявлений грубости, нетактичности.
Я уже не помню почему, но Мальков очень невзлюбил преподавателя арифметики и решил не отвечать ему.
148-149
Преподаватель несколько раз вызывал Малькова к доске или задавал ему вопрос, но тот, не подымаясь с места, отвечал: «Я не знаю», хотя сам и знал. И вот однажды, выведенный из терпения такими ответами преподаватель спросил:
- Товарищ Мальков, почему вы всегда отвечаете «не знаю». Ведь другие товарищи знают, а почему вы не знаете?
И вот Мальков поднялся, некоторое время постоял молча, мрачно глядя на преподавателя, и ответил:
- По русскому языку я понимаю, по естествознанию понимаю, по истории понимаю (он перечислил все предметы кроме арифметики) потому, что эти предметы преподают толковые люди. А если преподаватель по арифметики ничего не стоит, то я ничего и не знаю.
Выслушав такой грубый ответ Малькова, преподаватель побледнел и выбежал из класса. Вскоре в группу пришли заведующий партшколой Иван Иванович, зав.учебной частью, старший преподаватель шестой группы, и началось обсуждение поступка курсанта Малькова, длившееся часа три. Занятия в группе были сорваны в этот день. Встал вопрос об исключении Малькова из партшколы. Этого требовали преподаватели и большинство курсантов группы. Из Губкома партии порекомендовали оставить и взять его в работу. Федя был оставлен. До конца учебы преподаватель арифметики ни разу его не вызвал, не задал ему ни одного вопроса. Он его просто не замечал. А Мальков старательно учился и особенно много уделял внимания арифметике, обращаясь ко мне за помощью.
150-151
  Потом на экзаменах, или вернее сказать, на выпускных зачетах, преподаватель арифметики решил припомнить Малькову его «а если преподаватель арифметики ничего не стоит…», и срезать его. Но из этого ничего не вышло. Преподаватель был посрамлен, а Мальков вышел победителем. Было установлено, что если курсант на зачетах правильно ответит на три вопроса и решит примеры на доске, значит, зачет им сдан. Эти выпускные зачеты проводились в присутствии комиссии, в которой был и представитель Губкома партии. Преподаватель вызывает к доске курсантов по алфавитному списку. Доходит очередь до Малькова. Он уверенно подходит к доске. Ему задаются три вопроса с трудными примерами. Он успешно отвечает и безошибочно решает. Потом поворачивается к преподавателю и говорит: «Мало, давай еще». Тот ему еще несколько вопросов, да все трудных. Мальков уверенно отвечает и решает, а потом ложит мел, говорит: «Хватит», идет на свое место и садится. Как не хотелось преподавателю, но он вынужден был против фамилии Малькова написать: «зачет сдан на отлично». В это и в последующие дни об этом событии в шестой группе было очень много разговоров во всей партшколе.

Мы, курсанты партшколы, не только учились, но и жили в большом и дружном коллективе, воспитывались в нем, выполняя каждый те или другие поручения коллектива. Дней через десять после начала занятий, когда все курсанты в основном познакомились между собой, состоялись собрания партийной ячейки и комсомольской ячейки, на которых были избраны партийный и комсомольский комитеты.
152-153
Секретарем партийного комитета был избран Кузнецов, с которым я познакомился в поезде, когда ехал из Ачинска в Красноярск. Членом комитета был избран Григорий Артемов. Секретарем комсомольского комитета избран курсант из нашей группы Мордасова. Я тоже был избран членом комитета, который поручил мне руководить культурно-массовой работой среди комсомольцев.
Вскоре в совпартшколе были организованы кружки художественной самодеятельности: драматический, хоровой, струнных инструментов. Стали часто проводить вечера отдыха. Потом наша самодеятельность стала выступать на предприятиях города. Сам я участвовал в хоровом кружке. На одном из вечеров даже спел серенаду «Накинув плащ».
Накинув плащ с гитарой под полою
К ее окну проник в тиши ночной.
Не разбужу ль я песней удалою
Роскошный сон красавицы младой.
О, не страшись меня, младая дева,
Не разгоню твоих отрадных грез
Неистовством разгульного напева.
Чиста и песнь когда чиста любовь.
Я здесь пою так тихо и смиренно
Лишь для того, чтоб услыхала ты,
И песнь моя есть фимиам священный
Пред алтарем богини Красоты.
И может быть, услышав серенаду,
Ты из нее хоть что-нибудь поймешь
И может быть, поющему в награду,
«Люблю тебя» сквозь сон произнесешь.
154-155
 Вечерами после занятий и ужина мы, курсанты, любили собираться группами в коридорах общежития у жарко топящихся печей. Топили мы их сами по очереди. Пели коллективно песни, слушали игру Кости Кичигина на мандолине. Одна девушка курсантка очень хорошо играла на гитаре. Шутили, смеялись. Одно время от куда-то была привнесена в партшколу, как зараза, грубая шутка: «загнуть салаги» и «дать банки». Первое заключалось в том, чтобы повалить человека на пол спиной, пригнуть колени ног к подбородку и отшлепать ладошкой по сидячему месту. Этой операции подвергались как мужчины так и женщины. А «банки» применялись только к мужчинам. У поваленного на пол человека оголялся живот, кто-нибудь левой рукой оттягивал кожу, а правой рукой отбивал ее. Было довольно больно. Чтобы прекратить эти шутки потребовалось время и соответствующая воспитательная работа. Вопрос о «салагах» и «банках» обсуждался в учебных группах, на партийном и комсомольском собраниях. Постепенно с этой заразой покончили.
Были безобидные шутки. В одной из комнат, по соседству с нашей, жили девушки курсантки. Среди них была одна маленького роста, бойкая, веселая дивчина Чернова Пана (Парасковья). Как то вечером мы с Ленькой Поспеловым взяли колокольчик, которым дежурные делали утром сигналы – подъем, на уроки, на перемену. Я незаметно за спиной держал в руке колокольчик, а Ленька подошел к Черновой и пальцем нажал ей на голову, я зазвонил колокольчиком. Сразу ни сама Панка, ни окружающие товарищи не поняли в чем дело.
156-157
Мы повторили. С тех пор Чернову прозвали «кнопкой». Она не обижалась, даже откликалась, когда кто-нибудь говорил: «кнопка».
Питание в столовой партшколы было не особенно сытным. Чаще всего были щи с капустой, гороховый суп, каша гороховая, каша перловая, изредка каша гречневая. Хлеб черный и чаще всего черствый. А новая экономическая политика (НЭП) в стране вступала в свои права. В частных магазинах было много булочных изделий. Но они нам, курсантам, особенно, таким как я и Федя Мальков, были недоступны. У нас не было денег. Только в дни получки небольшой стипендии один раз в месяц мы с ним допускали роскошь: покупали большую булку белого хлеба из чистой крупчатки, которую сожмешь в руках, отпустишь, и она быстро принимает прежнее положение. Такой хлеб Мальков называл ватой. Покупали еще кусок колбасы, пачку папирос и у нас начинался «пир горой».
Одевались курсанты тоже довольно скромно, а многие и бедно. Только несколько человек (я имею в виду не девушек, а парней) видимо из обеспеченных семей имели приличную одежду, форсили.
Естественно, что при таком положении среди курсантов частенько шли разговоры о пище, об одежде. Особенно любил поговорить на эту тему наш здоровяк и хвастун Василий Кручин. Как то прошел слух, что в средине зимы будут десятидневные каникулы. Вот Кручин и размечтался:
- Во время каникул поеду домой в Омск. – говорил он. – Отец у меня работает на маслозаводе. Привезу от туда пуда полтора масла, продам его здесь и оденусь что надо. А себе, для питания, оставлю килограмма три масла, до весны мне хватит.
158-159
Замете: он не говорит «нам хватит» или «вот, товарищи, поедим». А как заядлый собственник употребляет слова «мне хватит». Но каникулы были только пятидневные, и Кручин в Омск не поехал. А его хвастовство послужило сюжетом для домашней кинокартины, сценаристами, режиссерами и постановщиками которой были Ленька Поспелов, Костя Кичигин и Я. Готовили мы эту картину только трое и в глубокой тайне.
Достали мы в типографии газеты «Красноярский рабочий» длинную ленту газетной бумаги, якобы для написания лозунгов. Ленька Поспелов хорошо рисовал, я в молодости, тоже занимался этим. И вот, мы нарисовали целый ряд картинок, изобразив на них Василия Кручина в разных видах и позах. На первой картинке толстый Кручин стоит, отставив левую ногу и приглаживая пальцами левой руки свою «марксистскую прическу» на большой, круглой голове. Под рисунком текст: «Будьте знакомы! Василий Игнатьевич Кручин». Второй рисунок: Кручин укладывает вещички в дорожный чемодан. Текст: «Василий Игнатьевич собирается в путь в Омск на каникулы к своему папаше». Третий рисунок: Кручин сидит в вагоне поезда с мечтательным выражением. Под рисунком текст: «Василий Игнатьевич в пути мечтает о предстоящей встречей с мамочкой и папочкой». Дальше шел рисунок встречи на вокзале в Омске.
160-161
Затем дома. Потом опять сборы. А в это время на вокзале Омска идет погрузка бочек масла в вагон, на котором написано: «Красноярск. Получатель: Кручин Василий Игнатьевич». На следующем рисунке: поезд, через окно вагона видно радостно улыбающееся толстое лицо Кручина, а вот и вагон с маслом. На вокзале в Красноярске идет разгрузка вагона с маслом, тут же стоит Кручин  чемоданом в руке. Потом он идет, а за ним катят бочки с маслом. Затем он торгует маслом на базаре. А вот Кручин в магазине с большой пачкой червонцев в руке. Он покупает костюм, пальто. И, наконец, франтово одетый Кручин в комнате общежития сидит на бочке с маслом и откусывает кусок от Огромного ломтя хлеба, с толстым слоем масла, а в стороне сидим мы, его соседи по комнате и у нас текут слюнки. Под рядом рисунков тексты были написаны стихами. Соответственно каждому рисунку и тексту Костя Кичигин подобрал музыку для мандолины.
И вот, когда все было готово, мы написали пригласительные билеты для просмотра кинокартины. В коридоре собралось много курсантов. Тут же сидел Кручин, не знавший что за картина будет. Мы приступили к демонстрации ее. Я держал рулончик. Ленька Поспелов развертывал его. Зрители смотрели кадр за кадром, сами читали тексты. А для большей ясности мы с Ленькой поочередно прочитывали их вслух. Были, вроде, дикторами. А Костя Кичигин наигрывал разные мотивы на мандолине. Зрители громко и заразительно смеялись.
162-163
Стоял сплошной хохот. Не смеялся только Василий Кручин. Он злился, а под конец полез даже к нам драться и пытался порвать наше творчество. Но сами зрители призвали его к порядку. Потом он до конца занятий партшколы не разговаривал с нами, а мы и не нуждались в его разговорах и в его дружбе. Это был себялюбивый человек. Короче говоря эгоист. Таких в коллективах бывает очень мало и коллективы их не любят. Они отщепенцы.
В коллективе курсантов партшколы, как и во всяком большом человеческом коллективе, люди дружили между собой или были только знакомы, как однокашники. К одним проявляли симпатию, к другим – антипатию. Влюблялись и разлюблялись, несколько пар курсантов и курсанток, за пять месяцев учебы, поженились. Видимо сейчас, если они живы, имеют внучат. Поженились, например, курсант секретарь партийной ячейки Кузнецов и курсантка комсомолка Велигжанина.
Мне шел восемнадцатый год. Я то же питал симпатию к одной девушке, курсантке из второй группы, проживающей в комнате рядом с нашей. У этой девушки были темно-русые волосы, заплетенные в длинную толстую косу, темно-голубые глаза, нос с горбинкой. Звали ее Марией Матвеевной Филипповой, а короче – Марусей. Но эту свою симпатию или вернее говоря, свои чувства к этой девушке, я держал при себе, ни кому и ей, в том числе, не высказывал. Разве я мог признаться ей в любви, когда был крайне бедно одет, а за ней увивался прилично одетый гнилозубый форсун Ленька Лебедев.
164-165
Он с ней даже сфотографировался на пару, а потом, хвастался, показывал всем фотокарточку. За Марусей Филипповой так же ухаживал веселый балагур и музыкант Костя Кичигин. А я наблюдал за Марусей, молчал, учился и занимался физкультурой, художественной самодеятельностью.
А время шло и шло. Наступил март месяц. Шли к концу занятия в партшколе. Во второй половине марта месяца началась сдача зачетов по всем проходимым девяти предметам. Каждый из нас прикидывал на какую работу его могут направить. Помня наказ секретаря волкома партии, товарища Чурбанова вернуться в Ужур, я думал: «Хорошо бы было если бы меня направили на комсомольскую работу». Перед концом занятий мы узнали, что несколько человек, хорошо успевающих курсантов, будут оставлены еще на шесть месяцев для учебы в лекторской группе. Но я даже и не думал, что и меня зачислят в эту группу, считая, что учиться в лекторской группе оставят только членов партии. Правда я учился хорошо, зачеты сдавал успешно. Но ведь я был только комсомольцем.
  Но вот к концу марта были сданы все зачеты. Курс науки в губернской партийно-советской школе первой ступени закончен. Правда кое-кто по разным причинам зачетов не сдал. Они поехали домой. Всех, сдавших зачеты, выпускная комиссия направила в распоряжение уездных партийных и комсомольских комитетов или советских органов.
166-168
Тридцать человек были оставлены в лекторскую группу. В числе других был оставлен и я. Надо сказать, что нашей комнате повезло: из десяти ее жителей, шесть человек остались в лекторской группе. Это Артемов, Михайлов, Ильюшенко, Поспелов, Фомичев и Мальков. Да-да, батрак Федя Мальков, пришедший осенью 1922 года в партшколу полуграмотным парнем, за пять месяцев учебы значительно пополнил свои знания, успешно сдал зачеты и, в апреле 1923 года, стал учиться дальше в лекторской группе. Я без всякого бахвальства честно могу сказать, что в этом большая доля моей заслуги. Я много помогал Феде в учебе.
На выпускном вечере каждому из нас были вручены свидетельства. Свое свидетельство я прилагаю здесь в тетради.
 
 
Прилагаю также фотографию 6-го выпуска Енгубпартшколы: шесть групп курсантов и группа преподавателей. В первой группе (слева вверху) вы можете найти меня, стоящего в самом заднем ряду. Во второй группе (справа сверху) стоит крайняя справа с косой через плечо Маруся Филиппова, которая через год после фотографирования стала Мусей Фомичевой, а через 25 лет – бабой Мусей.
Если кому интересно, может лицезреть Василия Кручина. Они сидит крайним справа в пятой группе (нижний снимок слева) в белой рубашке, толстый, большеголовый. Видимо его папаша, работая на маслозаводе, поворовывал маслице и успешно подкармливал своего сынка. Вот он и выбухал таким.
 

В конце марта 1923 года группа курсантов партшколы коллективно пошла на вечер в Клуб дома профсоюзов, где намечалось выступление художественной самодеятельности. У меня не было особого желания пойти туда. Но это желание очень быстро появилось, когда я узнал, что на вечер пойдет и Маруся Филиппова, к которой я был очень неравнодушен и решил в этот вечер выказать ей свои чувства, объясниться в любви, думая: «Э, была, не была, объяснюсь». Пошел и остался очень доволен. Объяснение состоялось. При чем оказалось, что Маруся то же питала хорошие чувства ко мне.
А получилось так. Пришли мы в клуб, в котором публики было очень мало, и в ожидании начала вечера мы группой стали прохаживаться по коридору, шутя и разговаривая между собой.
169-170
Стесняясь, я все же насмелился взять Марусю под ручку. Она не отстранила мою руку. Потом мы с ней отделились от группы и разговорились, тоя у окна. Да так увлеклись разговорами, что забыли обо всем окружающем. Даже не заметили как оказались в коридоре совершенно одни. К нам подошел сторож и сказал: «Товарищи, пора уходить домой. Вечер не состоялся, все уже ушли и я буду тушить свет». Мы повернулись от окна и увидели, что клуб пустой, остались только мы двое. Захохотали, говоря: «Вот так поговорили по душам». И пошли домой.
В этот вечер я впервые поцеловал Марусю Филиппову, назвав ее Мусей, а она назвала меня «Адик». До этого вечера так ласкательно меня никто не называл. Так было положено начало нашей с Мусей дружбе навсегда. Вскоре она уехала домой в Сухобузим, а я остался в Красноярске учиться в лекторской группе. Мы с ней часто писали друг другу письма. Одно из ее писем, вероятно, спасло мне жизнь. А получилось так. В один из летних вечеров после занятий мы четыре курсанта решили пойти на Енисей, взять лодку и покататься. Курсант Станкевич пригласил пойти с нами свою невесту Катю, работавшую в нашей столовой. Когда мы уже выходили из ограды партшколы, меня кто-то из наших курсантов окликнул и сказал, что из Сухобузима приехал один товарищ и спрашивает меня. Я вернулся в помещение. Оказалось, что товарищ привез мне письмо от Муси.
171-172
Решив прочитать его и написать Мусе ответ, я в окно крикнул ожидавшим меня товарищам, что на реку не пойду и они ушли. Ушли четверо, а вернулись мокрыми только двое. Во время катания лодка наскочила на плывшую по реке баржу и перевернулась. Двое, умевших хорошо плавать, выплыли, а Станкевич и его подруга Катя, утонули. Если бы не письмо Муси, я мог пойти ко дну руки за ними. Плавал я очень плохо.
Под осень 1923 года Муся приехала в Красноярск со своей матерью. Остановились они у своих родственников, живших за речкой Кача. Муся пришла ко мне в партшколу. Она позвала меня пойти с ней и познакомиться с ее матерью. Оказывается, моя будущая теща специально приехала в Красноярск, чтобы лично познакомиться с будущим своим зятем. Ведь мы с Мусей письменно договорились, что поженимся, когда я окончу лекторскую группу, учеба в которой шла уже к концу.
Я пошел. Знакомство состоялось. Я, конечно, при этом, по своей молодости, изрядно смущался. Ведь мне не было еще полных восемнадцати лет. А мать Муси очень внимательно смотрела на меня и прислушивалась к моим словам. Она была крупной, солидной, лет пятидесяти женщиной, с приятным белым лицом, редковатыми русыми волосами, заплетенными в небольшую косичку с прямым пробором на голове. Я лично остался очень доволен знакомством со своей будущей тещей. Она произвела на меня хорошее впечатление. А потом мне Муся сказала, что я тоже понравился ее матери, и она дала согласие на нашу женитьбу.
173-174
На следующий день они уехали на своей паре хороших лошадей. Я их проводил за город. При прощании получилась смешная историйка. Мать Муси сказала:
- Ну что ж, будущий затек, давай на прощание поцелуемся.
Я, смущаясь, чмокнул ее в губы. А она, рассмеявшись, заметила:
- Ты, что, целоваться еще не умеешь? Почему ты целуешь меня как покойницу?
Я еще больше смутился и покраснел до кончиков ушей. А она смеясь сказала:
- Ладно, ладно, не красней, как девушка. Еще научишься целовать.
Нет, целоваться я уже умел, и, прощаясь с Мусей, немного отстав от ее матери, мы крепко расцеловались уже как жених и невеста.
Они уехали. А я долго стоял и смотрел им вслед. Когда они скрылись за горой, я пошел домой радостный, что состоялась договоренность о нашей женитьбе с Мусей. И в то же время печальный, что она уехала. Но наша следующая встреча состоялась через восемь месяцев, в июне 1924 года. Тогда мы стали муж и жена.
Но я забежал вперед. Поэтому возвращаюсь к своему повествованию.

 


Тогда мы с Мусей были вот такими.