2. в эмпиреях

«Моё грядущее в тумане,
Былое полно мук и зла...
Зачем не позже иль не ране
Меня природа создала?»
М.Ю. Лермонтов


        Говорят, что жизнь не кончается после смерти, есть душа, она перемещается то ли в рай, то ли ещё куда, где всё благолепно, спокойно, размерено.Так ли это? Мы заглянём за завесу этой тайны…

   Михаил сидел в шезлонге, устало откинувшись и прикрыв глаза. На чистом небосклоне светило ласковое солнце. Он только что завершил капитальный труд – роман о Кавказской войне, её героях и полководцах, судьбах и сложных отношениях людей, о перенесённых страданиях, обретённых и утраченных надеждах, любви и предательстве. Обо всём том, чем наполнена земная жизнь, столь несовершенная и прекрасная. Работа сложная и, возможно, невыполнимая в прежних условиях, но теперь он располагал в полном объёме любыми материалами, благодаря бесконечной, всеохватывающей базе данных«Информационного поля Вселенной».
   Теперь Лермонтов с удовлетворением вспоминал свой труд, в котором любовь и дружба противостоят бесчеловечности происходящего на этой войне, где нет ни побежденных, ни победителей. Это столь же естественно и просто, как и гениально. Он знал обычаи горцев. Один из них – выносить с поля боя погибших соплеменников, рискуя своей жизнью.   Чеченцы во все времена бились с врагом, превосходящим их числом и вооружением. И в черновом варианте своего стихотворения Лермонтов оговаривается «…Из ружей вдруг из семисот, Осыпал нас огонь батальный…». Но затем увеличил их количество в чистовом варианте своего произведения до семи тысяч в порыве романтики и азарта первого сражения.
Но что они могли сделать, будь их даже семь тысяч, непрофессиональных бойцов-ополченцев, с «кинжалами наголо» кидавшихся против картечи 14 пушек, гранат и цепей регулярной армии солдат с ружьями и штыками? Следует добавить ещё и то, что и в этом неравном бою чеченцы были верны себе и не нарушали кодекса горской чести: не разили врага острием кинжала в спину, не стреляли из под тишка. Вспомнился яркий пример тому, как чеченец, имея возможность убить одного из двоих, выстрелил не в Лермонтова, оказавшегося к нему спиной, а в его приятеля декабриста В.А Лихарева, который, кстати, захоронен тут же на левом берегу реки Валерик, с остальными русскими солдатами, погибшими в бою.
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: жалкий человек,
Чего он хочет… небо ясно,
Под небом места много всем.
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он – зачем…

   Лермонтов вспомнил другое своё стихотворение – «Валерик»:
«Ура!» — и смолкло. «Вон кинжалы
В приклады!» — и пошла резня.
И два часа в струях потока
Бой длился. Резались жестоко,
Как звери, молча, с грудью грудь,
Ручей телами запрудили…
   Теперь ему были доступны все материалы по этому периоду. Он нашёл о себе высказывание Руфина Ивановича Дорохова, который вспоминал: «Вообще говоря, начальство нашего края хорошо ведёт себя с молодежью, попадающей на Кавказ за какую-нибудь историю, и даже снисходительно обращается с виновными более важными.
   Лермонтова берегли по возможности и давали ему отличиться. Стоило попроситься куда, и его желание исполнялось, – но ни несправедливости, ни обиды другим через это не делалось».
   В донесении о Валерикском сражении генерал Галафеев отмечает храбрость, проявленную молодым Лермонтовым: «Он переносил все мои приказания войскам в самом пылу сражения, в лесистом месте, что заслуживает особенного внимания, ибо каждый куст, каждое дерево угрожали всякому внезапной смертью».
   Общеизвестная фраза Мамацева (в передаче Потто) о Лермонтове: «Он никогда не подчинялся никакому режиму», – представляется бессмысленной в значении упрёка, но хорошо показывает недоумение армейского артиллерийского поручика, особенно наглядное в случае с восприятием Мамацевым тактической специфики лермонтовского отряда: в бою при Валерике «блуждающее» положение Лермонтова было следствием исполнения существенных обязанностей, умело возложенных на поэта генералом Галафеевым.
   Барон Лев Васильевич Россильон, представитель Генерального штаба в отряде Галафеева, квартирмейстер 20-й пехотной дивизии вспоминал: «Гарцевал Лермонтов на белом, как снег коне, на котором, молодецки заломив белую холщовую шапку, бросался на чеченские завалы. Чистое молодечество! – ибо кто же кидался на завалы верхом?! Мы над ним за это смеялись».
   За недолгий период своего участия в компании 1840 года поручик Лермонтов, безусловно, многого достиг. Лучшее подтверждение тому – неоднократные представления его к награждению. Согласно реляции от 8 октября 1840 года Граббе Головину за № 166 для Лермонтова испрашивался орден св. Владимира 4 степени с бантом за участие поэта в бою при Валерике 11 июля. Однако, в соответствии с изменениями, внесенными в представление начальником штаба и корпусным командиром, испрошенная награда была снижена до ордена св. Станислава 3-й степени. И в этом есть противоречие высказывания Дорохова тому, что «начальство нашего края хорошо ведёт себя с молодежью, попадающей на Кавказ за какую-нибудь историю, и даже снисходительно обращается с виновными более важными».
   Далее последовал рапорт генерала Галафеева от 9 декабря 1840 года по итогам двух осенних экспедиций в Большую и Малую Чечню с приложением наградного списка и личной просьбой перевести Лермонтова, проявившего в боях против горцев «отменное мужество» в гвардию тем же чином; 24 декабря рапорт командующего кавалерией полковника В.С. Голицына генералу Граббе с просьбой наградить поручика Лермонтова золотой саблей «За храбрость»; наконец, 3 февраля 1841 года Граббе в рапорте за № 76 представляет Лермонтова к награждению золотой полусаблей. Несмотря на эту последнюю уловку (полусабля, в отличие от испрашиваемой Голицыным сабли, являлась исключительно пехотным офицерским оружием и больше соответствовала с точки зрения высшего петербургского начальства в качестве поощрения поручику Тенгинского пехотного полка), все вышеперечисленные представления, как известно, были отклонены государем.
   Стихотворение М. Ю. Лермонтова «Валерик» («Я к вам пишу случайно, право...») стало поэтическим документом сражения 11 июля 1840 года в Гехинском лесу (бой при р. Валерик). В своей исторической достоверности это произведение не уступает сообщениям военных донесений и даже дополняет их рядом важных деталей. Стихи, в данном случае, являются основанием для суждения о нём не только как о поэте, но и как об «отменно мужественном» офицере, глубоко понимавшем сложность военно-политической обстановки на Кавказе, а также специфику военных действий обеих сторон. Эти личные качества поручика Тенгинского полка оценивались по достоинству непосредственным начальством в лице «настоящих кавказцев». [1]*

*(Сноски в конце книги)

* * *
   Эти воспоминания были для поэта радостным и знакомым чувством блаженного удовлетворения от завершения работы. Все те же ощущения, кто знаком с творчеством, как и в обычном состоянии, а теперь в фактическом безвременье. Они действовали, словно наркотическое вещество, но не оставляли губительных следов ломки. Не подвергаясь увяданию, Михаил блаженствовал от проделанной работы. Огромное преимущество сохранения памяти до мельчайших деталей и отсутствие каких-либо болезненных ощущений, тем более, физических страданий. И без комплекса неполноценности от физиологических недостатков.
   От долгой работы терялась лишь предельная концентрация внимания, ослабевала острота желания творить. В таком случае он просто переставал работать, чтобы не делать любимое дело чисто механистически, ведь в минуты творчества приходится проживать все воображаемые действия, пропуская через себя судьбы героев и, как когда-то, давным-давно, страдать и ненавидеть вместе с ними.
   Бесконечная глубина ощущений, нюансы полёта души в какой-то мере компенсировали его нынешнее безвременное существование, он забывал, что сам является лишь разумным фотоном, неким сгустком энергии или антивеществом, не таким, как на большой и прекрасной, но несправедливо устроенной Земле…
   На Михаила нахлынули и другие воспоминания, мгновения жизни, давно канувшие в Лету. Они незаживающей раной оставались в его душе, являясь единственным связующим звеном с прошлым. Он вспомнил тот ужасный летний вечер земного и небесного потрясения, в центре которого был волею Провидения.   
   Тогда ещё мало кому известный, но подающий большие надежды поэт, легкомысленно устроил игру с фортуной, отдав себя фактически на заклание, подставил грудь ещё более легкомысленному созданию – Николаю Мартынову, позволив прервать свои надежды, творческую зрелость и саму жизнь.
Рана, полученная на дуэли, сейчас неожиданно напомнила о себе, как будто пуля от пистолета друга вновь прошла по его телу. Он содрогнулся.
   К душевной боли за долгий срок уже притерпелся. В минуты вдохновения её не замечал, но она являлась неким стимулом для острого восприятия переживаемых событий, населяющих его сущность, будоражила, тормошила и гнала вперёд и вперёд. Боль возвращалась и от усталости, которая делала его живым, страдающим, человечным.
   Как в замедленной киносъемке, о которой тогда он понятия не имел, в мыслях вновь возникла картина: эта паучья развилка дорог у Перкальской скалы на Машуке, лошади, привязанные к кустарнику у оврага, фыркающие и мотающие головами в страхе предощущения грозы. Глупое добродушие собравшихся сотоварищей, событие, обещавшее острые ощущения и не предполагавшее трагической развязки.
   Перед глазами вновь всплыл вальяжно сидящий на поломанном кленовом деревце, напоминавшем тонкую лавочку, Васильчиков, суетящийся корнет Глебов, шагающий взад-вперёд Мартынов. И он – торжественно-молчаливый, задумчивый, с виду совершенно безразличный, рассматривающий, как по берёзке деловито бегут вверх и вниз рыжие муравьи.
   Васильчиков явно подыгрывал своему подопечному, а Глебов не вмешивался. Михаил искоса, с усмешкой посматривал на эту возню, уверенно полагая, что всё это – глупая комедия.
   Сколько раз перед ним возникала эта сцена, однако не притупилось ощущение трагизма и собственной вины за нелепое фанфаронство, наплевательское отношение к тому, что решалась его жизнь, а он смотрел, словно со стороны, и позволял чужим ею распоряжаться. Видел это с высоты земных веков, но не мог воспринимать прошлое равнодушно.
   Теперь наступил покой, словно некая компенсация за нерастраченный земной потенциал. Создатель подарил ему привилегию творить, и он безмерно благодарен Ему за то, что пульсирует, бьётся ручеёк беспокойной мысли.
   Здесь он понял главное, что смерти с кончиной физического тела нет, что в местах, совершенно недоступных для людей, жизнь не заканчивается, а только начинается свободное парение мысли. И если ты творческий человек, то можешь проявить себя в полной мере в любом виде искусства, не ощущая ни времени, ни усталости... Это на Земле каждый обретает своё направление, получая присущий только ему талант. Теперь же его ничто не отвлекало от полного погружения в любимое дело. В бесконечном поиске он поглощал информацию всего мироустройства Вселенной до мельчайших деталей, не зная усталости, с этим порой и забывался…
   Он прикрыл веки. И опять всплыла картина дуэли, с итогом которой уже смирился, но знал, что на Земле с этим тоже не хотят мириться люди, до сих пор ворошат его прошлое. Лермонтов ощущал градус их любви и признательности. Этот градус будоражил Высшие силы, а они вновь посылали сигналы людям, которые, в свою очередь, писали поэмы, стихи, монографии в его честь, строили новые версии гибели…
   Ему вдруг остро захотелось объявиться где-то на людной площади и прокричать во всю силу лёгких: «Друзья, спасибо за признание моего скромного таланта! И я перед вами виноват  – растратил себя так опрометчиво и скоротечно!»
   Михаил открыл глаза, посмотрел вдаль. На небесных сферах собрались клубящиеся тучи. По его воле они начали составлять картины, как на слайдах, образуя причудливые образы зверей, деревьев, каравелл, огромных ангелов с крыльями, картины из его поэм «Мцыри», «Демон», романа «Герой нашего времени».   
   Стоило ему только пожелать, и перед ним возникал целый небесный спектакль. Вот появились, вызванные из небытия, герои в античных одеждах, в центре угадывался верховный бог греков Зевс, рядом с ним – богиня Земли Гера. И дальше целая галерея известных с детства персонажей: образец мужской красоты Аполлон, Афина – богиня мудрости и справедливой войны, Гермес – кузнец и покровитель путников… На гребне волны восседал бог морей, брат Зевса Посейдон, а рядом – выходящая из пены богиня любви и красоты Афродита. Оживали античные истории, их Михаил знал с детства.
   Снова прикрыл веки и погрузился в далёкое детство – предмет его неустанных воспоминаний, который был так сладок и дорог. Он бесконечно долго перебирал забытые сюжеты из своей короткой жизни, неожиданно появляющиеся перед глазами, как античные сцены.
   Даже не очень приятные моменты в юной поре мы с годами склонны идеализировать, смотреть на них сквозь розовые очки. То, что доводило порой до слёз, теперь казалось всего лишь невинной забавой, шуткой.
   Сред и сверстников он был заводилой, но иногда перегибал палку, обижал товарищей, и они пытались отплатить ему той же монетой. Вспомнился случай с булочками. Будучи неразборчивым в еде с ранних лет, мог съесть за раз достаточно много, чем забавлял друзей. Как-то и они разыграли Мишу: после того, как все порядком набегались и проголодались, дети забежали с улицы на кухню. Там кухаркин сын угостил его только что испечёнными булочками. Секрет был в том, что мальчишки без него попросили стряпуху на кухне совершить некую шалость, желая выяснить, кто среди них самый «счастливый». В два изделия вместо начинки с пшеном она положила… опилки. Съев именно эти две булочки, Миша ничего не заметил, попросил ещё, но друзья стали хохотать, показывать на него пальцем, хватаясь за живот. Он долго не мог понять – в чём дело. И тут ему открыли правду, за что он обиделся на сверстников и с тех пор не ел вне дома.
   В этом, как и во всём, ощущалась его жадность к жизни, порой из-за спешки он не обращал внимания на мелочи, на неудобства, боль…
   Боль и неудобства преследовали его всегда. С ранних лет он задумывался о несправедливости жизни. Как так: одним всё и сразу – ум, красота, карьера, известность, уважаемые родители, любовь друзей и противоположного пола. А ему – неброская внешность, неизлечимые недуги, в придачу комплекс неполноценности и насмешки окружающих…
   Словно на неких весах, на одну чашу которых Бог кладёт все недостатки, страдания, неустанные поиски, на другую – талант и умение трудиться до умопомрачения. «Талант и труд – всё перетрут» – гласит народная мудрость.
   Впрочем, некоторые не хотят трудиться, а хотят получать всё и сразу. Порой они с виду вполне благополучны, но копни чуть глубже, и мерзость полезет наружу... Тем не менее, такие не убиваются от своей внутренней убогости, живут припеваючи до самой смерти, оставляют потомство и… жалкую память о трудах своих, а, порой, ничего не оставляют, кроме долгов и сожаления при упоминании об усопших.
   Михаилу Бог положил на весы много талантов, которые он понимал в себе спешил реализовать. Делая это, совершал немало необдуманных поступков, часто экстравагантных и даже злых. В нём будто сидело два разных человека. Один звал к добру и высоким идеалам. Этот человек любил жизнь и людей, обожал искусство. Другой – обиженный судьбой, задавленный болью и нестерпимыми страданиями, толкал на колкости, жёсткие шутки над друзьями, близкими людьми, дорогими сердцу женщинами.
   Некоторые утверждали, что Лермонтов в человеческом облике «не совсем человек, а существо иного порядка, иного измерения, заброшенного к нам из каких-то неведомых пространств…»
   Лермонтову память услужливо представила случай с Катенькой Сушковой, которая ему нравилась в подростковом возрасте. Это было накануне её предстоящей свадьбы и которую, таким образом, он умудрился расстроить, показав жениху, что у него с Катериной якобы есть отношения, всячески являя ей свою любовь. Он так искусно ухаживал за Катей, что она поверила и откликнулась на его притязания. А после расстройства свадьбы, посмеялся над ней, порвав отношения…
   С этой, в общем-то, детской неблаговидной картиной рисовались и другие. Некая современница вспоминала: «У него был злой и угрюмый вид, его чёрные глаза сверкали мрачным огнём, а взгляд был таким же недобрым, как и улыбка, пронзительно впиваясь в человека или сверкая, как удары молний…Трудно было выдержать этот насквозь пронизывающий взгляд, который имел магическое влияние».
   Этот «чёрный человек» сидел в нём и требовал жертв. Михаил, будучи на голову умнее своих незадачливых оппонентов, доводил их до бешенства, отчего и слыл жестоким, безжалостным человеком. Но вот незадача: знавшие близко его люди, не считали его плохим. Они любовью гасили в нём агрессию, которая куда-то уходила, возникала обнажённая сущность подростка: ранимая, глубокая и нежная.
   При жизни он также часто удивлял своей умудрённостью многоопытного старца.
   Теперь, пребывая в состояния душевного покоя на фоне божественной природы, моря и гор, равнин и полесья, как в среднерусской полосе, Михаил имел возможность творить, осуществляя новые задумки.
   Ненароком Лермонтову вспомнилось одно предание, услышанное в станице Червлёной, на что тогда и написал «Казачью колыбельную песню». В хате, где поэт остановился на постой, услышав песню молодой казачки, напевающей над колыбелью, присел к столу и набросал стихи:
По камням струится Терек,
Плещет мутный вал;
Злой чечен ползёт на берег,
Точит свой кинжал…
   Находясь там же, Лермонтов написал и стихотворение «Дары Терека», названное Белинским «поэтической апофеозой Кавказа». По строю оно близко гребенскому казачьему фольклору. Волны Терека приносят в дар старцу Каспию «кабардинца удалого» – воина, погибшего на поле боя, а потом и «дар бесценный» – тело молодой казачки, окровавленной жертвы какой-то неизвестной нам трагической любовной истории:
По красотке молодице
Не тоскует над рекой
Лишь один во всей станице
Казачина гребенской.
Оседлал он вороного
И в горах, в ночном бою,
На кинжал чеченца злого
Сложит голову свою…
   Дважды повторив формулу о злом чеченце, Лермонтов тогда следовал скорее, народной поэтической традиции, а вовсе не стремился подчеркнуть черту характера извечного противника. Напротив, в «Бэле» он преклоняется перед «способностью русского человека применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить», о чём он позже (и более подробно) рассказывает в очерке «Кавказец».
У него постоянно роились мысли, перескакивая с одной на другую, ведь при жизни осталось много незавершённого, появлялось желание изменить, восполнить пробелы, найти правду, докричаться до всех и вся... Такое желание он ощущал в себе, оно всё время куда-то звало. И ничего не оставалось, как занимать себя работой. Как долго будет продолжаться это? «На всё воля Божья», но неудовлетворённость сидела в глубине и точила его мятежную душу.

продолжение следует...