Дэвид

               







Б. Кавендиш



ДЭВИД



Посвящается моим друзьям Назгуль и Ивану,
а также всем тем, кто ещё способен видеть Небо







Глава 1.

Имей больше, чем показываешь. Говори меньше, чем знаешь
У. Шекспир

Когда садится солнце, кажется, что на всей земле становится очень тихо. Не многие люди в нынешнем веке способны просто и спокойно наблюдать за природой, позволяя своему взору  без спешки созерцать красоту. Она была как раз из тех немногих. Стояла на балконе, держа перед собой кисти опущенных рук – одна в другой, и  впитывала закат всем телом. В мыслях был штиль, и даже сердце сейчас билось ровно, что было для нее почти невозможной  редкостью. Умиротворение, которое исходило от  медленного движения скользящего прямо в море оранжевого диска, заполняло ее лёгкие и горло – это закатное солнце насыщало само ее существо, становясь его частью.
Элиза, – так зовут нашу героиню, – не любила загорать, и потому место, которое она выбрала для недельного отдыха, покажется, и, пожалуй,  вполне справедливо,  несколько странным. Греция в Августе очевидно не совсем та страна, где удалось бы легко избежать потемнения кожи. Но если человек при этом любит море, то в этом случае подобное отсутствие логики вполне можно оправдать.
Элиза жила в этом отеле второй день. Для нее было настоящим испытанием поехать в отпуск одной, без подруги. Наша нежная героиня, казалось, боялась всего на свете, начиная в первую очередь с людей и заканчивая высокой скоростью езды на автомобиле (в качестве пассажира, разумеется!). И теперь даже читателю, не чересчур наделенному воображением, легко будет представить состояние такого создания в следующую минуту, когда вдруг за своей спиной она услышала негромкий звук открывающейся двери.
Всё происходящее случилось столь быстро, что едва ли могло занять и полминуты, – доведись вдруг появиться при этом свидетелю с хронометром в руке.
Услышав звук, Элиза вздрогнула, обернулась и увидела метрах в пяти от себя человека с направленным прямо ей в лицо пистолетом. Дверь за его спиной всё ещё «ехала» на доводчике. Дальнейшие же события описать иначе, как колдовским сюрреализмом невозможно:  и это, кстати, первое, что пришло ей в голову, когда эпизод остался позади – «Этого не было, не было!»
Она резко ударила вошедшего по кисти снизу и пуля, которая должна была лететь в ее голову, ушла в стык потолка и стены, потом она обхватила рукой его горло и сдавила его. Лицо у человека покраснело, он стал задыхаться, когда в следующее мгновение последовал чудовищный удар в солнечное сплетение. Мужчина сложился пополам, затем его колени согнулись, пистолет с глушителем выпал из руки, он застонал от сильной боли, потом поднял лицо: на нём читался такой ужас, словно он увидел ад. После чего он, так и оставив брошенное оружие на полу, практически вылетел из номера, едва не сорвав с петель дверь.
Но всё это время Элиза стояла на месте, руки ее были опущены, ее мозг разрывался от происходящего, ее сознание онемело. Для нее сейчас спасением был бы обморок, но его не случилось, – вместо этого глухой, мёртвый ступор. Простояв так, не шелохнувшись, не известно, сколько времени, она, наконец, опустилась на корточки, обхватила тонкими руками колени, склонила голову и глухо произнесла: "Господи, что это такое было?!" Сложно себе представить всё то смятение чувств, мыслей, страхов, которые разом теперь нахлынули на нее. Можно ли найти в нашем сегодняшнем «цивилизованном» мире женщину более далёкую от любого рода агрессии, насилия, дерзости и грубости, чем эта бедняжка, в беспомощности сейчас сидящая, согнувшись на полу? Она почти не переносила драки, увидев их в кино, даже между мужчинами, и испытывала непонимание и отвращение, если на экране дралась женщина: всей душой она чувствовала противоестественность и ядовитую ненормальность женских «киношных» персонажей, владеющих боевыми искусствами и проявляющих безжалостность в этих придуманных «боях».
В голове пульсировала спасающая психику мысль: «Это была НЕ я!»
Элиза знала сейчас про себя только одно, то единственное, что ей  нужно в этот жуткий момент, и что не даст ей закричать в истерике.  Молитва, – и она начала молиться. Внутреннее спокойствие, которое почти сразу же наступило после этого в сердце, помогло ей начать думать без чрезмерно сильных эмоций. Прошло минут десять, прежде, чем она встала с колен, посмотрела на свои руки: изящные гладкие пальчики, тонкая белоснежная кожа. Совершенно очевидно, что этого человека хватали за горло не эти руки, и удары по его телу тоже были нанесены не ими. Из всего происходящего в течение  тех секунд, "ее", как ей сейчас казалось по здравому рассуждению, были только реакция и "знание" того, как надо действовать в подобной ситуации. Но даже и эти мгновенные реакции, и это знание – откуда они у нее? Значит, выходит, что нечто, или (что ещё страшнее допустить в мыслях) некто, находящееся внутри нее, по силе в тысячи раз, превосходящей ее собственную, смогло на расстоянии нескольких метров вывести из состояния боевой готовности высокого, мощного мужчину с огнестрельным оружием в руках. И это нечто действует из ее тела, и все контактные действия которого ее тело ощущает как свои. Эти размышления заняли ее голову полностью. О том, кем был этот человек, и по какой такой причине ему взбрело в голову стрелять в Элизу, – об этом ей как-то не думалось, но вернее будет сказать, что это ей почему-то не казалось в данный момент сколько-нибудь важным.
Если отдельно говорить о собственной физической силе Элизы, которую она мысленно взяла за точку отсчета, то подобную смешную претензию вообще-то нельзя было рассматривать всерьез. Ведь, дело в том, что при всей своей рассудительности, Элиза была воплощением женственности, нежности и беззащитности. Потому, думая о силе физической (что ж, открыть банку с консервами при помощи специальной открывалки, она, пожалуй, могла) она, имела в виду некое общее понимание этого слова. 
Страх, смятение, абсурдность и несуразность всего произошедшего выбьет из колеи кого угодно и с более крепкой психикой и прочными нервами, Элизе же надо было справиться с этим диким осознанием, не обладая, ни железными нервами, ни психикой.
Бедняжка, бедная Элиза! С ее характером, внешностью, с ее сложением, с детскими глазами, у нее, кажется, не было шансов: она была сейчас словно "Аленький Цветочек" среди снегов и лютой вьюги. Слабость требует защиты, а она находилась один на один с абсурдным, страшным и нереальным происшествием. Зато она обладала чувством юмора. "Какой милый вечер. Так бодрит!" – сказала она вслух.
 Начав думать о том, что  человек этот может вернуться за своим оружием в любой момент, всерьез она в то же время этому не верила, потому как его лицо, перекошенное ужасом (именно ужасом, а не страхом) запечатлелось в ее памяти,  и подталкивало к некоему заключению. Он увидел нечто по-настоящему пугающее, когда смотрел на нее. Он не просто пострадал от тактильного воздействия,  от боли и неожиданности, он испытал шок. Элиза будто знала это наверняка, ощущение было странное и твердое, это было чувство уверенности, стопроцентной, ясной, несомненной, это было "знанием", и оно жило не в голове, а где-то в области верха живота, и доселе было ей незнакомо.
И вот только теперь размышления ее перешли в другое русло: было очевидно, что этот человек ошибся дверью. То, что он планировал покончить с кем-то другим, а не с ней – Элиза иного ни в каком виде не допускала.
Она позвонила на регистрацию, потом гиду, и присела на свою кровать рядом с телефоном. Сначала служащие, затем полиция, потом переселение в другой номер. Это уже был не отдых, разумеется, а напряжение и постоянное беспокойство – ее не покидало желание поскорее вернуться домой.
К концу недели инспектор через гида в двух словах поставил ее в известность о том, что появилась единственная приемлемая на данном этапе версия: настоящей целью покушения была женщина из Франции, которая жила в номере напротив.  В администрации отеля произошла путаница во время заселения и служащий, который по предположению полиции передавал информацию преступникам, не знал, что номера были перепутаны. Элизу заселили в номер француженки по ошибке. Но всё это не особенно интересовала Элизу, ей вообще казалось немного странным, что ей  это рассказывают – ее представления о деталях и тонкостях работы полиции были весьма туманными, поскольку и на родине в непосредственное общение с подобными учреждениями она не вступала. И по причине того, что с криминальным миром она никогда в своей жизни не сталкивалась, он ей казался слишком призрачным и не существующим на самом деле, просто одной из форм людского зла, и всё. Она это умела – погружаться в свою раковину и отрицать «иные формы существования», эта же черта и делала ее такой внутренне стойкой от влияний окружающих, поэтому для нее интровертность и инфантильность были скорее положительными качествами, оберегающими ее от мира.
    Что она вообще здесь делала, на этой Планете Земля?  Не вписывалась никуда, но только удивляла близких своими рассуждениями, оценками и устаревшими принципами. А у кого в нынешнем веке есть принципы? Их наличие скорее настораживает или смешит и вызывает только одни и те же вопросы: «Ты это всерьёз?» или «Не может быть, чтобы ты и правда так думала, ведь, никто сейчас так не живёт!»,  «В эпоху толерантности твои взгляды можно назвать мракобесием!». Только не подумайте, дорогой читатель, что Элиза была борцом, выкрикивающим везде, где бы ни появилась, лозунги, нет! И на работе и с подругами она была всегда тиха и миролюбива. Но весь облик ее и обаяние вызывали у многих людей такой сильный интерес, что при случае они старались непременно узнать ее мнение. Отвечала она всегда терпеливо и мягко, не имея позади мысль кого-то переменить или повлиять на действия человека. Но при этом странным образом получалось именно так – она влияла. Может быть, именно это сочетание твердости внутренних убеждений и внешней кротости и оказывало то самое влияние. И кто знает, насколько верны слова из книги Притчи: «Кротостью склоняется к милости вельмож, и мягкий язык переламывает кость».
Элиза не была гениальной, и даже не обладала какими-то особыми талантами, исключая, может быть игру на кларнете, да и ту нельзя было назвать талантом, скорее просто увлечением. Ее особенность была в ее характере, ее мировоззрении,  и ее звенящем чистотой Духе.
Для Элизы это был не конец приключений, а только начало. Она благополучно вернулась домой в Москву.


Глава 2.

Лукаво сердце человеческое более всего
И крайне испорчено; кто узнает его?

Иер. 17:9


Прошёл год, во время которого Элиза жила своей обычной мирной  жизнью: работа, дом, церковь, тихий досуг с прогулками в парках, шитьем  и чтением. Только теперь, кроме всего этого была и  еще одна сторона жизни: тайная, и оттого неприятная ей, гнетущая тем, что вынуждала ее всегда оставаться с этой тайной словно замкнутой внутри самой себя,  постоянно контролировать себя и быть крайне осторожной.
После того, как прошел первый шок от случившегося в Греции, Элиза стала много об этом думать. Может быть, и думалось бы меньше, не измени ее это происшествие. Поначалу перемены эти она чувствовал только в одной области: они касались ее характера. Она стала замечать, что появилась не свойственная ей самоуверенность и даже решительность, – что не нравилось ей особенно; временами в душе она чувствовала какой-то холод и равнодушие к людям. А чуть позже она уже ясно понимала, что то колдовство, как она именовала это в своих мыслях, вовсе не закончено.
Продвигаясь очень медленно, боясь навредить окружающим или себе, Элиза  стала пробовать  ту силу, что проявилась тогда, во время происшествия в отеле. Поначалу ей было невероятно страшно, но человек постепенно привыкает ко всему, даже к сверхъестественному, и она стала привыкать. На смену страху понемногу стал приходить некий азарт, который она вскоре определила как «опасный» для себя, отнеся его к разряду таких дурных для верующего человека качеств, как амбициозность,  и вкус к власти. Решила она так, поскольку услышала в этом азарте какую-то притягивающую темную нотку: нотка эта звенела веселым колокольчиком хулиганства и призывала пошалить. Соблазн испробовать свои новые умения на окружающих был так силен, что иногда Элизе буквально приходилось заставлять себя переключаться на какое-нибудь невинное занятие: так малышей отвлекают от опасного предмета, вроде черного фломастера в гостях у людей с белой обивкой кресел.
Ко всем прочим открытиям, которые она сделала, прибавилось еще и нечто совсем опустошающее: она осознала, что при желании «слышит» мысли других людей. Немного позже, разобравшись, Элиза все же поняла, что это было не совсем так: она скорее «знала» об их намерениях, если эти намерения были направлены непосредственно на нее, и это не было «бегущей строкой», а просто целостной картиной,  которую она воспринимала, глядя другому человеку в глаза. Здесь надо отметить, что  из-за своей застенчивости Элиза редко вообще смотрела в глаза людям, и только с теми, кого знала давно, могла позволить себе такую «роскошь».

Свои небольшие практические опыты она начала случайно, получилось это как-то само собой и, поскольку никому вреда не принесло, то только лишь положительно повлияло на настроение Элизы. Как-то раз она зашла в гости к знакомым, у которых была собака, маленький гладкошерстный фокстерьер. Элиза любила с ним играть, бросая ему мяч, а пёс гнался за ним, чтобы потом позволить ей отнять этот мокрый от его слюны предмет и вновь броситься за ним в другой конец гостиной. Когда немного притомившийся щенок улегся  рядом с ней на диван и положил голову ей на колени, Элиза, боясь, причинить собаке вред, сосредоточившись, очень аккуратно пощекотала ему ухо, не прикасаясь. Кел вздрогнул, поднял голову, лапой почесал ухо и снова улегся. Потом, таким же образом она погладила его по кончику лапы, он открыл глаза, посмотрел на нее, одновременно подгибая лапу, и снова погрузился в сон.
Теперь она понимала, что может не только калечить людей, но и невинно развлекаться, касаясь и щекоча их на расстоянии. Но самым  интересным ей показалась возможность мгновенно переводить живое существо в состояние сна и обратно. Только вот сделать подобное с человеком ей не хватало решимости
После восьми месяцев экспериментов и самоконтроля, на протяжении которых самым трудным было удерживаться от греха собственного  тщеславия, она, наконец, рассказала о случившемся своей подруге Жене, и показала ей некоторые из своих "фокусов", чем сперва сильно ее напугала и удивила.
Со своей второй подругой Анной она поделилась гораздо позже, и, собственно, отсюда и начались все неприятности.
Анна была девушкой импульсивной сверх  всякой меры, очень эмоциональной и  в некотором смысле даже немного сумасшедшей, с довольно притупленным инстинктом самосохранения. Особую пикантность близкому знакомству с Анной придавало то, что ее мать работала в ФСБ, – она состояла на службе в отделе, занимающемся механикой и оптикой. Незримое присутствие мамы Анны ощущалось Элизой почти всё время с начала их знакомства: ее недремлющее око держало в постоянном поле зрения и местонахождение Анны в любое время дня, и весь круг ее знакомств. Тот факт, что Анна уже давно не была ребенком, по-видимому, лишь обострял интерес матери к  делам дочери и ее окружению.
И какую бы любовь ни испытывала Элиза к мягким, доброжелательным и мирным отношениям с окружающими, отрицать тот факт, что маме своей подруги она не понравилась с первого же дня их знакомства, было бы большим самообманом. Элиза всегда была очень чувствительной, и хотя эта женщина внешне не проявила к ней открытой антипатии, но в ее отношении к себе Элиза всей душой ощутила неприятие  и недовольство.
По каким именно причинам Ольга невзлюбила Элизу до конца, возможно, не знала даже она сама, но что именно так обстояли дела – в этом Элиза не ошибалась. Своим мнением Ольга всегда была рада поделиться с дочерью, хотя и никогда не интересовалась у нее заранее, желает ли Аня его услышать: "Твоя Элиза, она слишком консервативна и не современна" или "она слишком замкнута, у нее вообще есть друзья?", "она какая-то не русская, русские такими не бывают". Такие и подобные замечания не слишком интересовали Аню, поскольку никак не отражались на ее отношении к Элизе и, ко всему прочему, не требовали никакого ответа, поскольку форма, в которой они до нее доносились, ответа и не подразумевала. Здесь единственно важным  было то, что Ольга могла получить свое удовольствие, без такта и внутренних ограничений высказывая всё, что придет ей в голову.
В женский ум не залезешь, а, если и залезешь, всё равно мало что получится понять. Не исключено, что эта неприязнь могла быть банальной ревностью, потому что Анна слишком часто рассказывала матери об Элизе с каким-то непонятным Ольге восторгом, а это Ольгу очень раздражало.

Разумеется, Анна обладала весьма приблизительной информацией о должностных обязанностях своей мамы: неразглашения ведь никто не отменял, но иногда могла рассказать о том, что "мама пробила по базе" того или иного ее нового друга или подругу. Элиза подобные рассказы выслушивала терпеливо, но никак их не комментировала, хотя чувства и мысли при этом у нее были довольно неприятные.
Такой секрет, как тот, что поведала Ане Элиза, такой интригующий, невероятный, впечатляющий и совершенно нереальный очень возбудил и без того эмоциональную Аню, и когда Элиза попросила сохранить этот секрет, Аня с легкостью дала Элизе слово, что ни с кем о ней говорить не будет, включая маму. Ах, женщины! Вашей памяти хватает так ненадолго. И как много зла вы творите "ничего плохого не имея в виду", а просто потому что: «но что тут, в самом деле, такого, ах,  ну, забыла я, что нельзя говорить».
Анна сама настояла, чтобы Элиза провела опыт с «усыплением» на ней:
– Эл, ну, пожалуйста-пожалуйста! Ну, давай, попробуем! Ну, ты же уже усыпляла ту собаку, ведь пес же всегда просыпался и остался живым и здоровым! Ну, давай!
– Анюта, милая, ты что же, разницы не понимаешь  между человеком и собакой? А что, если ты не проснешься? Что я буду с этим делать? Извини, я так не могу.

Подобные диалоги возобновлялись ни раз и однажды, находясь у Анны дома, Элиза решилась. Конечно, чтобы сотворить такой эксперимент над человеком, надо быть либо очень глупым, либо совершенно бесстрашным.  Элиза не была ни тем, ни другим, но  каким-то чутьем она знала, что всё будет хорошо, что эта сила в ней сбоев не дает, и она ею владеет абсолютно. Непонятная мощная уверенность, ни в коей мере не свойственная ее характеру ранее, теперь в  этом новом невообразимом «даровании» проявлялась очень ярко, даже агрессивно.
Анна села на свою кровать, с доверчивой и открытой улыбкой устремила на Элизу взгляд. Продолжая без перерыва говорить всякого рода банальности, Аня попыталась "настроиться", как она выразилась, – наверняка она думала, что Элиза будет ее гипнотизировать, покачивая перед лицом маятником, говоря нечто вроде "сейчас я досчитаю до десяти, и ты погрузишься в сон". Но маятника не было, и счета не было. Элиза просто подняла руку и прикоснулась к кончику носа Анны. Та мгновенно обмякла, так, что Элиза едва успела подложить подушку. Подождала минуту, затем взяла ее за руку, поднесла к своему лицу, сказала: "Проснись, дорогая", и Анна зашевелилась, открыла глаза. Из обычного сна человек выходит постепенно, а тут словно лампочку включили: внезапно, энергично и резко.

– О! Эл! Круто! Круто! Как это круто! Я еще хочу! Я такой сон видела!! Хочу! Хочу! – Элизе показалось, что от переизбытка энергии Анна сейчас распадется на мельчайшие частицы.
– Сон? Ты видела сон? Длинный? – Элиза была рада только тому, что «эксперимент» закончился благополучно, большего она и не ждала. Сон подруги стал для нее настоящим сюрпризом.
– Да! О, Эл, верни меня туда, умоляю! – Аня так жалобно это произнесла и в глазах ее появились слезы. Такой тоски Элиза в ней раньше никогда еще не видела и стала теперь всерьез беспокоиться, о том, действительно ли всё закончилось благополучно.
– Расскажи, прошу, пожалуйста, – говоря это, Элиза очень надеялась вернуть подругу в реальность и отвлечь от такого чересчур рьяного желания снова погрузиться в сон.
– Это какое-то место, где мне было очень хорошо, я теперь знаю, какой может быть покой и счастье! О, Эл! Я же тебе часто говорила, что хочу покоя…он там был! И, именно так: покой и счастье, вместе. Я думала, что это возможно только в моих мечтах, но это бывает на самом деле!
– Но не на самом деле. Это же был сон, Анюта. И этот сон ты видела после неестественного усыпления. Послушай, сейчас нам обеим надо успокоиться. Давай заварим ромашковый чай, я знаю, у тебя он всегда есть, – она ласково взяла ее за руку и потянула в сторону кухни. Идя с Аней по коридору, она тихо, словно обращаясь только к одной себе задумчиво произнесла, – может быть, при таком усыплении человек получает свою сокровенную форму счастья? Но это можно узнать только, если я усыплю хотя бы несколько людей, –  и она улыбнулась.
– Меня-меня-меня! – защебетала подруга, – ну, пожалуйста!
А Элизе подумалось, что так человека, пожалуй, можно пристрастить к, своего рода, наркотику, давая ему насладиться эмоциями и чувствами, о которых он всегда мечтал. Мысль показалась ей зловещей, и она постаралась ее отогнать. Анна выпрашивала и ныла и Элиза пообещала ей, что попробует на следующий день.
Наступил Сентябрь. Жизнь протекала спокойно и размеренно – весьма комфортно для Элизы:  шума, суеты, напряжения и всякого рода «бурления»  в крови она совсем не переносила. Но  близилось уже время, когда спокойному течению пора было превратиться в опасный и неуправляемый поток.
О том, что Анна проговорилась маме, Элизе пришлось узнать, пройдя через довольно неприятное происшествие. Как-то вечером она возвращалась после работы обычной дорогой. Путь ее пролегал через заросшие деревьями и кустарником дворы пятиэтажных старых домов. Людей встречалось, как правило, очень мало, потому и очевидцев сего события не было: и правильнее было бы сказать «на их счастье».
Парень довольно высокого роста в серой толстовке с капюшоном вышел из-за угла кирпичного дома, толкнул, проходя, плечом Элизу, одновременно ловко сняв с ее плеча сумочку на длинном ремешке, и…не успел уйти дальше трех шагов. Элизу развернуло от толчка в плечо, она еле удержалась на ногах, но при этом оказалась как раз смотрящей ему в спину. Левой рукой она захватила его за шею, тогда как правая выворачивала парню руку назад, резкий удар ногой по его ноге в районе колена, парень упал лицом на асфальт, и завыл от боли. Продолжая «держать» его вывернутую рука, она подошла к нему, присела рядом с ним на корточки, взяла свою сумочку. Затем она «отпустила» его руку, он вскочил и посмотрел ей в глаза, его лицо исказилось от ужаса. Элиза едва успела произнести:
– Если те, кто Вас направил, что-то от меня хотят, пожалуйста, передайте им – пусть они встретятся со мной в цивилизованной обстановке! – От холода фразы, произнесенной,  ей показалось, кем-то другим, у Элизы пробежал  по коже мороз.
Но  вряд ли ее слова услышал этот несчастный, он бежал от нее, сломя голову и, похоже, совсем не понимал куда, потому что выскочил прямо на шоссе, подвергая свою жизнь опасности.
– Нет, я этого не вынесу, не смогу… попаду…да, попаду в психиатрическую лечебницу…мамочки…как же мне плохо…как страшно! – Элиза даже не осознала, что говорит сама с собою.
В момент, когда происшествие закончилось, началось время отчаяния и нервной физической реакции. На лбу появилась испарина, руки дрожали, слабость чувствовалась во всём теле. Всё было как в тот первый раз в Греции, только сейчас еще эти слова, и железная самоуверенность в интонациях и даже самом голосе. Она еще не понимала, что пугало ее больше: эти «боевые навыки» на расстоянии или металлическая особа внутри ее личности как часть ее самой. Сердце колотилось внутри грудной клетки с сумасшедшей частотой – Элиза положила руку на грудь, будто верила, что успокоит этот ритм прикосновением. Держась за стену дома, она добралась до скамьи у подъезда. Спустя некоторое время, она почувствовала себя лучше и, мысленно перейдя от паники к привычному благоразумию,  достала телефон. Уже держа его в руках, она остановилась: «Зачем я сказала этому человеку те слова? Это невыносимо! Я, ведь, точно знаю, что он не вор  и не шпана. Эта уверенность поистине страшна. Чувствую, что дальше будет зло, но словно сама стремлюсь к этому, тянусь ко злу... Но не я. Та часть, чужая, властная и бесстрашная…та, с металлом в голосе. Господи! Спаси мою душу! Огради от зла!»
Она глубоко вздохнула, стараясь расслабиться и улыбнулась, потому что на память ей пришли слова из «Сказки о мертвой царевне и о семи богатырях», наиболее ясно, как ей казалось, говорящие о «чужой новой» Элизе:
«Правду молвить, молодица
Уж и впрямь была царица:
Высока, стройна, бела,
И умом и всем взяла;
Но зато горда, ломлива,
Своенравна и ревнива».
Задумавшись, она еще какое-то время, смотрела на телефон, потом написала Анне:
 «Привет, Анюта! Ответь, прошу. Это важно. Знаю, ты лгать не будешь – скажи, пожалуйста, ты маме своей про меня что-нибудь говорила (ты понимаешь, ведь, о чём я)? Может быть, намекала, или у тебя случайно вырвалось?»
Ответ пришел через двадцать минут, когда Элиза уже подходила к метро: «О! Эл! Кажется, да, но ничего особенного, просто, что ты собаку можешь в сон погрузить, и она, по-моему, не поверила! Прости!»
Всю дорогу домой Элиза думала о парне, которому причинила вред, о том, что он сильно пострадал. Чувство вины и невозможность исправить соделанное целиком захватили ее мысли, – и в этом она была по-настоящему собой, привычной себе Элизой. В метро она снова написала Анне, умоляя больше ничего не рассказывать матери сверх того, что та теперь знала.
Подходя к подъезду, она попыталась сложить воедино всю картину происшедшего, но попытка эта показалась ей какой-то жалкой: ситуация виделась неестественно усложненной. Вся уверенность начиналась и заканчивалась только на том, что парень этот был тем, кто спровоцировал ее на действия. Но Элизе казалось, что «коллеги» Аниной матери могли бы просто напрямую предложить ей «пообщаться» по интересующим их вопросам.
Взгляды ее касательно  всех тайных сообществ были сформированы еще в школьные годы;  и будь то государственные структуры различных стран, включая разведку и службы безопасности, или эзотерические «науки», или «тайные знания индейцев яки»*, –внутренне она всегда испытывала неприятные и отталкивающие эмоции по отношению к оным. Потому эта сверлящая ум мысль о скорой возможной встрече с представителями этих самых структур ничего, кроме дрожи у нее не вызывало.
            Она вошла в квартиру, поздоровалась с мамой. Отца еще не было дома, поэтому ужинать ее позовут позже, чему сейчас она была очень рада. Войдя в свою комнату, она опустилась на колени: молитва словно собрала ее разбросанное существо и мысли в целое. Но как только она неспешно стала переодеваться,  зазвонил мобильный, – "номер не определен".
– Как быстро, – вслух произнесла Элиза.  – Да…
– Элиза? – голос мужской, тембр довольно низкий, с акцентом.
– Да.
– Меня зовут Дэвид. Возможно, Вы ждали звонка?
– Кажется, да.
– И, возможно, Вы найдете время сегодня, чтобы мы смогли обсудить…– голос сделал паузу, – некоторые вопросы. Место можете выбрать сами.
Голос в трубке был так спокоен, так непривычно вежлива была  речь с приятным слуху акцентом, что у Элизы даже почти прекратилась дрожь, которая началась в том момент, когда она увидела неопределившийся номер на экране телефона.
– Сегодня? – Ей захотелось закричать и бросить трубку, но привычка держать себя в руках ей очень помогла в этот момент, – я знаю одно кафе, – тут она поняла, что из-за комка в горле говорить почти не может. Она схватила воздух ртом, – Кафе на улице…я не знаю названия улицы, извините, но я…– теперь уже она чувствовала настоящую панику от того, что не может вразумительно назвать место встречи. – Я знаю  название кафе ..ммм-мм …что-то связанное с земляникой, кажется «Ягодное»...
Элизе показалось, что голос на том конце еле сдерживает смех, и, дослушав ее невнятные координаты до конца, произнес  в ответ.
– Знаю, это в центре. Скажите во сколько.
– В восемь можно?
– Разумеется, можно, – и мужчина хмыкнул на том конце трубки
– Хорошо, до свидания. Ой, минуту, я буду в плаще.
– Я Вас найду, не переживайте.
– Да? Ах, ну да.. До свидания.
– До встречи

Руки у несчастной дрожали так, что она едва смогла нажать на кнопку завершения вызова. Последний раз она ела немногим позже полудня и сейчас от голода и напряжения готова была потерять сознание. Посмотрев на часы, Элиза поняла, что не успеет даже яблоко съесть перед выходом, а ехать до места ей около получаса. Что здесь поделать? Главное теперь – сохранять внешнее спокойствие, чтобы родители ничего не заподозрили и не начали переживать за нее. Этого она допустить не могла. Одна только мысль, что она может доставить родителям неприятности, делало ее состояние еще более нестерпимым.
Перед выходом Элиза достала из шкафа коробку с новым телефоном, дешёвым, очень простым и вставила туда сим-карту из своего смартфона, занесла в "контакты" только свой домашний номер и мобильный отца. «Откуда у меня эти ненормальные инстинкты? Неужели я стану играть в игры, которых не знаю?» – сказала это вслух, и стала надевать резиновые сапоги. За окном слышался шум дождя.

*ироничная ссылка на серию книг о доне Хуане (К.Кастанеда)


Глава 3

Она была слабою до предела,
И он опекал её и любил.
Потом, когда робость ей надоела,
Она стала сильной душой и телом,
И тут почему-то он к ней остыл.
О, милые женщины! Ради счастья
Не рвитесь вы к этой проклятой власти!

Эдуард Асадов


Дэвид и Алексей заняли свои места в кафе.
Для Дэвида Алексей с первого дня их знакомства стал Алексом – ему были не по вкусу некоторые окончания в русских именах: прожил здесь четыре с лишним года, но имена всегда "корректировал" под себя, и ему было не особенно интересно, нравится это людям или нет. Весь внешний облик Дэвида выдавал в нем человека жесткого, даже брутального, уверенного в себе и опасного, но высокий лоб скрашивал эту, казалось бы, законченную характеристику, накладывая на лицо ясные следы присутствия ума.
Дипломатичность нельзя было назвать его сильной стороной, собственно, поэтому сейчас он и не понимал до конца, почему ему поручили подобное дело. Он не был агентом-любовником, как Алекс или интеллектуалом Сергеем, чьё имя он не изувечил, поскольку в его родном языке не нашлось аналога. Дэвиду в основном поручали дела, связанные с добычей информации более прямолинейным путем – Контора использовала его обширный военный опыт и службу в 22 полку* S.A.S.** для быстрых, радикальных и тихих операций. Возможно,  дело было в том, что в нынешней ситуации "объект" обладал предположительно силовыми навыками – стоило немного потрудиться, чтобы восстановить события в Греции. Основное затруднение заключалось в том, что на момент поиска, следователя, который вел «дело» Элизы, перевели в другой отдел, в другую часть страны. Пришлось задействовать связи в Интерполе, чтобы по прошествии года, он припомнил как можно больше деталей из уже забытых им событий. Номер же вскоре после выстрела был отремонтирован в формате «косметики», но оружие  и отстреленная пуля сохранились в полиции.
На самом деле Дэвида посчитали подходящей кандидатурой, по большей части, из-за того, что нужна была скорость, а это был его «конёк». Чтобы развить любовную интригу и втереться к женщине в доверие с конечной задачей вербовки, необходимо более или менее длительное время, а учитывая то, что им удалось за три недели собрать о ее предпочтениях, характере и окружении – времени на ее обработку этим способом потребовалось бы предостаточно. Ко всем прочим признакам закрытости Элизы от внешнего мира, прибавлялся тот факт, что она была верующей христианкой и посещала три раза в неделю церковь  в центре Москвы. Для Алекса все верующие были либо «фанатиками», либо «отсталыми богомолами», в связи с этим его личные предпочтения  здесь могли бы дурно повлиять на его эффективность.
Ведомством было принято решение действовать сколь возможно оперативно, спровоцировать "объект", чтобы лучше понять с чем они имеют дело и после происшествия сегодняшним вечером, кандидатура Дэвида уже не вызывала сомнений. Причиной относительной спонтанности всех этих действий было то,  что русские «заинтересованные лица» могли вступить в игру в любой момент.
Началось с того, что их человек, работающий в подразделении оптических разработок ФСБ, случайно услышал разговор двух сотрудниц. Одна, рассказывая о своей дочери, возмущалась ее дружбой с девушкой, которая, судя по всему, не сильно ей самой нравилась, и с раздражением поведала о том, что «эта Элиза рассказывает моей Анечке какие-то сказки про усыпление зверушек». Агент в отделе – большой умница, любит из, казалось бы, мелочей вычленять по-настоящему важную и ценную информацию. Начав сперва «копать» сам, вскоре посчитал, что данные могут быть весьма интересными. В конечном итоге все изыскания окончились вполне осязаемым делом. Начало которому и было положено этим вечером.
И вот уже Дэвид занял удобную дислокацию возле окна, больше похожего на витрину, а Алекс спиной к нему и вообще ко всем столикам, у барной стойки. Кафе было отличное для подобных встреч, Дэвид мысленно даже сказал «спасибо» Элизе за этот комфорт. Света в помещении очень мало, так же, как и людей, собственно гражданских только четверо: пара мужчина-женщина рядом с ним за соседним столиком, и в другом крыле две женщины тоже у окна. По сути, помещение представляло собой форму бумеранга, будто скрестили два коридора под прямым углом и воткнули на вершине узкую дверь.
Связь через наушник  и микрофон между Алексом и Дэвидом позволяла слышать весь предстоящий разговор Дэвида с «объектом», и в случае необходимости давало  Алексу возможность вовремя вмешаться в ход событий. План у Дэвида был, но он больше полагался на свою уверенность и чутьё, знал, что это добрая половина успеха и еще знал, как его уверенность в себе действует на женщин, поэтому, можно сказать, что он не сомневался в хорошем результате. Слишком уж хилой показалась ему эта девчонка, и когда он рассматривал ее фото в кабинете шефа, то сказал: «Сэр, а Вас не беспокоит, что ее унесёт порыв ветра, прежде, чем я смогу с ней встретиться?» Алекс заржал, откинув голову и промурлыкал: «О, да, Дэв, она явно не в твоём вкусе: нет выразительности форм ни с фасада, ни с заднего двора! Дощечка березовая, да еще и ростом почти с тебя. Думается мне, если и не унесет ее ветер, то сломается бедолага под одной лишь силой твоего взгляда!»
– Хватит, ребята. Мне нравится ваш саркастический настрой, но, возможно, не стоит так веселиться, всё же дело будет забавным лишь до тех пор, пока кто-нибудь из вас не прочувствует ее влияние на себе или что там у нее имеется...– шеф, господин Уолдэрбит был человек серьезный, хотя шутки и понимал, сам шутил редко.
Итак, они ждали.
7:55 вечера. Дождь не прекращается. В сумраке сентябрьского вечера люди, одетые в серое и черное спешат с работы. Вдруг в толпе появляется пятно, которое своей резкой контрастностью с окружающим пейзажем, сразу обращает на себя внимание – словно свет включили.  Женщина, по стилю одежды больше напоминающая ребенка из детского сада, и выглядящая абсолютным ребенком, в жёлтых резиновых сапогах, розовом дождевике с откинутым назад капюшоном, с огромным голубым зонтом-тростью над головой движется среди черно-серых людей мимо окна, приближаясь к двери кафе. Ее русые с золотым отливом слегка вьющиеся волосы аккуратно собраны на затылке.
Идет, нет, на самом деле не идёт, а словно скользит над асфальтом! Дэвид никогда в жизни не видел такой пластики в походке. Он как-то ходил в Москве на концерт грузинского танца, так вот танцовщицы в платьях длиной в пол передвигались по сцене очень мелкими шажками на мысочках, и создавалась полная иллюзия, что они плыли, но эта девушка была в резиновых сапогах! Они ведь тяжеленые! Так она "подплыла" к двери и вошла в кафе. Не смотря ни на кого, не оглядываясь по сторонам, она прямиком отправилась к самому дальнему столу у стены и оказалась, таким образом, слева в пяти метрах от Дэвида и метрах в трех от Алекса. Положила на стол зелёную сумочку, зацепила зонт за спинку стула, плавными движениями сняла плащ и оказалась в умеренно пышной юбке в цветах, длиной ниже колена и белой очень закрытой блузке с тонкой лиловой лентой у ворота.
«Торт» – подумал Дэвид.
«Белоснежка» – подумал Алекс.
«Откуда такая взялась только? Вот повезло! Я с пирожными,  да еще со взбитыми сливками, никогда еще дел не имел. Чёрт ее дери!» – Дэвиду стало как-то не по себе и еще он, почему-то разозлился.
«Сейчас повеселимся» – Алекс уже предвкушал их разговор с Дэвидом, после того, как они «обработают Белоснежку». Алекс знал, что иначе эту девицу называть уже не сможет.
Со всей определенностью можно было сказать, что  наряд Элизы не был стандартным. Они оба ожидали,  что она, как и практически все женщины, будет в униформе современного мира, то есть в трещащих по швам джинсах и бесформенной толстовке, либо всё в тех же джинсах и облегающей кофте.
Но при всей необычности и яркости ее костюма, надо отметить, что всё дышало в ней изяществом и какой-то сверхъестественной нежностью. Это было, пожалуй,  даже слишком для этих двух мужчин.

Она села. В кафе было довольно душно, но Элизу бил озноб – она сильно нервничала. Внешне это почти не было заметно: она прекрасно владела собой, но руки у нее были, как лед и она взяла со стола салфетку, чтобы промокнуть влажные ладони.
Подошел официант, Элиза взяла у него меню и начала старательно его изучать, чтобы только не смотреть по сторонам – ее скованность, подкрепленная страхом перед встречей с незнакомыми людьми, усиливалась с каждой секундой. Она смотрела на список блюд, но сосредоточиться у нее не получалось, всё ее внутреннее существо находилось в крайнем напряжении.
Человек, сидящий в поле ее зрения у окна, поднялся, сделал последний глоток из своей чашки, после чего неспешно направился в ее сторону. Когда уже был на расстоянии полутора метров от ее столика, Элиза подняла от меню глаза и беззвучно, одними лишь  губами, произнесла: "кошмар"...
Ростом мужчина был около ста восьмидесяти  сантиметров, всего сантиметров на восемь выше нее, но того самого чисто мужского типа сложения, который Элизу всегда отпугивал: этот редкий тип создавал у нее впечатление, что в крови у человека, кроме тестостерона, других гормонов нет.
Тёмный костюм сидел идеально, но боксерскую сутулость в плечах не скрывал даже хороший покрой. Выдающиеся надбровные дуги, жесткий подбородок под пятидневной щетиной, сломанный когда-то, возможно и не однажды, нос и в дополнении ко всему стриженная практически под ноль голова. Несколько вытянутый за счёт длинного подбородка и высокого лба череп и довольно длинная шея выдавала неславянское происхождение. Зрелый, слегка уставший, самоуверенно державший себя, внешне спокойный, как удав, внутри – словно пружина. Трехсекундное первое впечатление, которое, так случается – не обманывает.
– Могу присесть?;– по-русски мужчина говорил хорошо, но акцент был довольно ощутимый.  Американец? Англичанин?
– Добрый вечер, – едва живая от смущения, Элиза только и смогла, что согласно кивнуть головой, после чего он, расстегнув пуговицу пиджака, сел напротив нее, довольно вальяжно расположившись на стуле.
– Дэвид, – своё имя он произнес так, что Элиза  из двух своих предположений  выбрала «британец».
– Элиза, – словно во сне произнесла  она, чувствуя себя  кроликом с прижатыми ушами, забившимся в угол клетки;. Мужественность в таком чистом розливе  почти парализовала ее. Она огромным волевым усилием заставила себя посмотреть ему в глаза, – можно я отойду на минуту?
– Я так ужасен, что Вы сразу хотите сбежать? – Его откровенная насмешливость состояния Элизы не улучшило. Ей чудилось, что она в этот миг, совершенно раздетая стоит перед толпой людей и всем известно, что она думает и что чувствует, ее замутило от собственной беспомощности. – Я Вас дождусь, можете отойти, – и он так улыбнулся, словно радуясь чему-то, чего Элиза не знала.
Она стала оглядываться в поисках дамской комнаты, и Дэвид жестом руки направил ее, указывая ей за спину: «Там»
– Спасибо, – она пошла в указанном направлении.

Она еще не исчезла из вида, когда Дэвид быстро перегнулся через стол, открыл ее сумку и взял телефон, открыл заднюю крышку, приклеил чип, сопровождая свои действия диалогом  с Алексом:
– Дьявол, если бы знал, захватил бы бутылку с соской и детским питанием.
– Ага, и погремушки, – Алекс веселился, предвкушая дальнейшие события, – но зато какая послушная и вежливая: и тебе «спасибо», и «можно выйти».
– М-да… И эта кукла выключила сегодня нашего человека! Поверить не могу.  Не поверю, пока сам не увижу, что она может что-то – «Барби» в жёлтых сапогах! У нее вроде глаза умные, но, похоже, она совсем глупышка…хотя…
– Что?
– Не знаю. Маловероятно, что это случайность, но телефон пустой, новый совсем, ничего нет, даже контактов.
– Просто совпадение. Она не из «продуманных» женщин, с ней вообще всё легко будет. Я таких насквозь вижу: закомплексованная девица, в себе не уверена. Посмотри, как она держится: руки прижаты к телу, взгляд опущен.  Да ей подаришь букет цветов – и зови домой «на чашку кофе», пойдёт, как миленькая, и потом «ради большой любви» на всё согласится. Надо было мне с ней работать с самого начала – босс ошибся.
– Ну, что до меня, я не возражаю. Лови рыбку, посмотрим, как управишься – Дэвид засмеялся, – победоносный сэр Алекс.
Элиза, тем временем, пыталась восстановить дыхание и взять себя в руки. Наклонившись над раковиной, она смачивала ледяной водой шею, подставляя под струю ладони, глубоко вдыхала и медленно выдыхала. Собравшись, и более или менее овладев своими эмоциями, она, наконец, вышла в зал. Пока ее не было, официант принес  пирожное с клубникой и чёрный чай. Она села, на секунду задержав взгляд на Дэвиде, который, не смущаясь, продолжает рассматривать ее в упор. Не понимая, почему на столе оказалось пирожное, хотя заказа она сделать еще не успела, Элиза смущенно спросила
– Извините, Вы случайно не знаете, что это? Я ничего не заказывала.
– Это я попросил принести для Вас. Не любите сладкого? Или чай не пьете?
– Простите. Я бы воды выпила. Я очень Вам признательна, но сладкого я, действительно не ем и чай не пью.
– Но извиняться Вам не нужно, это была моя идея. Теперь буду знать, что существуют женщины, которые не любят сладости. А Вы случайно не инопланетное создание?
Дэвиду хотелось захохотать после этих ее извинений. Она, похоже, действительно чувствовала себя виноватой, не похоже было на притворство. Почему ему хочется смеяться, наблюдая за этой чудной «куклой»? Дэвид мысленно придумал ей уже несколько прозвищ, чувствуя небывалое вдохновение, хотя и не поэтическое. Скорее это вдохновение дразнить и подшучивать, – сейчас он не мог припомнить никого, кто вызывал бы в нем раньше такие странные желания.
Давид подозвал официанта,  и Элизе принесли воды. Он открыл бутылку и наполнил большой стакан из тонкого стекла.
– Итак, Элиза, – в ту же минуту он услышал в ухе шепот Алекса. «Засекаю время. Лично мне понадобилось бы не больше пятнадцати минут, чтобы все уладить». Услышав это, Дэвид мысленно представил, как с удовольствием метнул бы сейчас в Алекса только что наполненный стакан воды. – Давайте поговорим с Вами о том, с чего всё началось. Вы же расскажете о той странной истории, что произошла с Вами прошлым летом, ведь началось всё именно тогда, не так ли?
Элиза прекрасно слышала снисходительные нотки в словах этого мужчины, сидящего напротив нее, но это ее не задевало. Больше того – она даже радовалась, что он не пытается говорить с ней на равных, уж этого она точно не смогла бы вынести. Ей даже показалось, что он с ней флиртует, но в силу весьма скромного о себе мнения, поверить в это ей было крайне сложно, потому она подобные мысли отвергла. Лицо ее выражало серьёзность. Ей очень хотелось поскорее закончить с этим разговором и уйти. И когда она собиралась послушно ответить на его вопрос, в ней будто что-то щелкнуло, и дерзость, обычно ей не свойственная, вдруг брызнула из нее, как из надкусанного сочного яблока.

– Скажите, пожалуйста, тот человек, который сегодня передал Вам мои слова, с ним всё в порядке?

– Ну, если не учитывать вывиха правого плеча, гематомы на ноге, а также двух кровоподтёков на шее… гм-мм… Боюсь даже предположить:  Вы в него бросали булыжниками? – Дэвид не до конца понял, как она сумела перевести разговор, и почему он ей позволил это сделать, но продолжил вполне откровенно отвечать, –  но настоящее опасение внушает его психическое состояние, с которым врач пока не смог справиться. Ему дали большую дозу снотворного, поэтому  в данный момент, можно сказать, «с ним всё в порядке».
Алекс, слушая с большим вниманием, после этих слов подумал о том, что Дэвид со своей грубой прямолинейностью похож на танк, давящий гусеницами бабочку. Воспользовавшись паузой, Алекс не удержался: «Не изящно работаешь».

Дэвид, так полагавшийся на собственную интуицию, заранее уверенный в положительном исходе разговора, сейчас почувствовал некоторое колебание. Но еще сильнее он почувствовал раздражение от того, что увидел.
Пока он говорил, глаза Элизы  наполнялись слезами, и к концу фразы две из них уже катились по бледным щекам.

Примечание к гл.3
*Полк 22 S.A.S. – наступательно-штурмовые операции, антиреволюционные и антитеррористические акции, некоторые охранные операции)
23 и 21-й полк SAS и 23-й полк SAS — являются силами поддержки, их силы направлены на увеличение влияния Британских вооруженных сил (support and influence), также участвуют в операциях по урегулированию конфликтов
**S.A.S. (Special Air Service – специальная воздушная служба)





Глава 4

Почему вы не понимаете речи Моей? Потому что не можете слышать слова Моего. Ваш отец — дьявол, и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины. Когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он — лжец и отец лжи.
Св. Евангелие от Иоанна 8:43,44


– О, нет, слезы! Элиза! – Дэвид просто ненавидел это, потому что каждый раз в таком случае не знал, как следует поступить, ему делалось неловко. Действие – вот в чем он был силен, а "торт в слезах", это уж увольте.
Алекс проявился в ухе весьма кстати:
– Она реветь собралась? Это лучший момент, Дэв, не упусти, бери ее, пока «тёплая»: прикоснись, скажи, чтобы из-за парня не переживала, а дальше по плану!

Дэвид мгновенно собрался, взял ее за руку – она руку не отдернула, но хотя и почувствовал он себя как-то неловко, виду не подал:
– Послушайте, успокойтесь, с ним уже через пару дней всё будет в порядке, он и не в таких переделках бывал, а вот Вы должны о себе подумать! Ведь, ясно, что Вы своими способностями управлять не можете, силу рассчитать Вам трудно, можете много бед натворить, себе вред причинить – не только окружающим. Вам нельзя одной оставаться, этот груз Вам  не  унести, это же очевидно. Есть люди, которые могут помочь Вам. Подумайте, как сможете хорошо обеспечивать и себя, и близких. К тому же Вас не в мафию, в конце концов, затягивают, ведь, служить людям – это достойное занятие. – Почему-то он чувствовал себя идиотом; ведь, эти заготовки были проработаны еще в конторе, но есть люди, которые умеют говорить многословно, витиевато, убедительно,  но он-то  был не из их числа, и сейчас явно занимался не своим делом.
Нет, не только и не столько из-за отсутствия этого таланта он ощущал такой дискомфорт, здесь было что-то еще: да, это то, как она теперь смотрела на него. Не с испугом, или застенчиво, как еще пять минут назад, а с каким-то сожалением или сочувствием. Он продолжал механически произносить фразы, в которые сам, положа руку на сердце, верил мало.
Элиза была вежлива, она не прервала его ни разу, пока он рассказывал о ее перспективах и преимуществах «работы». Продолжая его слушать, она опустила руку в сумочку, достала свой телефон, нажала на кнопку выключения, медленно, словно о чём-то задумавшись, начала открывать крышку. Дэвид, наблюдавший за ней, замолк. Она вынула батарейку, ногтем поддела чип, вынула его и, не произнеся при этом ни слова, положила его на стол перед Дэвидом. Также неторопливо снова собрала телефон и включила его. С момента, когда Элиза вынула батарею из телефона, Дэвид не спускал глаз с ее рук. Она же, повернув голову в сторону Алекса, тихо сказала.
– Я Вас выслушала. Спасибо Вам.  Могу я теперь спросить у Вас кое-что?
– Да, конечно, – теперь Дэвид уже не ухмылялся, как в начале их встречи, ему больше не хотелось шутить с этой странной девицей, по коже на спине пошел холодок.
– Тот господин у барной стойки ваш приятель, вы вместе?
– Какой господин? –  Дэвид ещё не привел мысли в порядок после того, как видел, что Элиза сделала на его глазах с телефоном. Как? Откуда она могла знать? И откуда могла знать, что именно надо искать? Как теперь с ней себя вести? Что за чертовщина?! Дэвид оглянулся, посмотрел в сторону Алекса и сказал, – я один пришёл.
Элиза сделала паузу, переведя взгляд на Дэвида.
– Если я сейчас продемонстрирую Вам, что это ложь, Вы отвезете меня к тому человеку, что напал на меня? Я, кажется, м-мм… я чувствую, что могу ему помочь, – Дэвид слушал, как она выдвигает свои условия теми же мягкими просящими интонациями, что и произносила другие фразы. Но то, как она вывернула разговор и теперь всё пошло совсем не так, как он ожидал – это  его озадачило. Он успел еще подумать о том, почему же молчит в ухе Алекс, что тот, видимо тоже ничего подобного не ожидал.
– Продемонстрируете мне мою ложь? – Дэвид давно себя так не ощущал. Это было не унизительно, нет – потому что даже слово «ложь» было пропитано этим тихим мелодичным тембром ее голоса и кротостью. Она не нападала, не вела себя вызывающе или надменно, скорее это был какой-то иной  уровень, было похоже на то, как птица, живущая в небе, спускается в африканскую саванну, чтобы говорить со львом.
Так как весь план рушился на глазах, Дэвид стал заводиться – не любил, когда что-то шло не по плану, и он не мог взять под контроль ситуацию. Он произнес довольно жестко
– Не знаю о чём Вы, и что собираетесь делать, но с удовольствием посмотрю, – он скрестил руки на груди, нарочито демонстрируя свое спокойствие.
– Если Вы не знаете этого человека, не знаете его имени, никогда не общались с ним, не разговаривали, то он сейчас так и останется сидеть спиной к нам и не сделает ни единого жеста, а вот если он будет делать тоже, что и Вы – значит, между вами двумя есть связь.
– Во что это Вы собираетесь играть? – Мысль, что кто-то будет управлять его волей и делать с ним что-то против его желания, его выводила.
– Пожалуйста, не беспокойтесь, я не причиню Вам никакого вреда.
Элиза смотрела куда-то в область его плеча, а у Дэвида вдруг защекотало за левым ухом так, словно пёрышком провели, он и одновременно Алекс почесали за ухом.
– Это что, Вы делаете?
Теперь было абсолютно ясное чувство, что пером ему буквально залезли в правую ушную раковину и водят, и быстро его вращают. Это было до того щекотно, что он, засунув палец в правое ухо (хорошо, наушник был в левом), и стал его тереть. Алекс, как видел Дэвид, делает то же.
– Может, хватит! Перестаньте! Будем считать, что доказали – мы знакомы, и что с того?
– Он же Вас слышит, и Вы его, не правда ли? Можно сделать так, чтобы я несколько минут общалась только с Вами? Мне очень неприятно Вас об этом просить, но я всё же вынуждена настаивать.
Если, после того, что она продемонстрировала минуту назад, у него еще и оставались какие-то сомнения, то голос Алекса их рассеял:
– Дэв, сделай, что она просит, может, если она, почувствовав себя в безопасности, будет более сговорчивой. Нам уже всё равно терять нечего – думаю, она, может, наши мысли читает? – он и фыркнул Дэвиду в ухо.
Дэвид вынул  наушник, снял из-под лацкана пиджака микрофон, положил их на салфетку, потом завернул и отнес  Алексу, они переглянулись. Дэвид положил салфетку на барную стойку и занял свое место.
– Я слушаю.
– Спасибо. Не поймите неправильно. Знать, что разговор слушается третьим лицом, и никак на это не отреагировать, – это трудно для меня. Я просто хотела просить: пожалуйста, позвольте мне увидеть того человек. Я причинила ему такой сильный вред, и я хочу попытаться исправить это.
– Желаете сделать контрольный выстрел?
Она не могла оставаться равнодушной к шутке, даже, если и была чем-то расстроена. Смеясь, сказала: «Пожалуйста!»
– Знаете ли, а я не могу позволить Вам подойти к своему коллеге, – в каком-то смысле – хмыкнул он, комментирую сам себя – не зная, что Вы собираетесь делать с ним. А вдруг после Вашего визита ему станет ещё хуже? – Он продолжал играть с ней. И в этом случае почти откровенно издевался: ее благодушие было настолько непривычно, он  видел в этом подвох, точнее ждал его, потому что привык думать, что искренность – это нечто не совсем естественное для женского пола.
Элиза  посерьезнела и погрустнела, помолчала немного и сказала.
– Вы правы, конечно, я об этом не подумала. Хотя, вполне нормально, что Вы мне не доверяете, мы ведь едва знакомы и не знаем, что можно ждать друг от друга.
– Я предлагаю для начала себя, хочу, чтобы Вы показали мне, что собираетесь делать в больничной палате, какой фокус показывать, – уже сказав эту фразу, он подумал, не слишком ли погорячился. Конечно, такая отвага достойна похвалы, но когда дело имеешь с  нематериальным миром, то, возможно, это уже не смелость, а безрассудство.

Элиза, слушая, сделалась совсем отстраненной, устремила немигающий взгляд куда-то за его спину в окно и молчала какое-то время. Дэвид ждал. Ему нужна была информация, хоть что-то, чтобы не возвращаться  в посольство с пустыми руками, и он рисковал, хотя до конца всё равно не осознавал, насколько.

– Знаете, сейчас мир людей, словно некая смесь, представляющая собой публичный дом внутри огромного супермаркета: торговля собой, тряпками, удовольствиями и кредитами.
Вы мне продаёте шанс исправить мою ошибку за то, что я вам открою нечто, с чем Вы пойдете к Вашему начальству. Каждую секунду люди принимают решения, но «верный в малом, верен и в великом». Мне жаль, что Вы не можете просто выполнить мою просьбу, но «покупать» я у Вас не буду. Если я так и не смогу исцелить этого человека, пусть это останется на мне, моя вина.
А теперь я должна ответить Вам. Я отказываюсь принимать предложения от тех людей, чьим представителем Вы являетесь, а также от всех других спецслужб, от правительства, мафии и прочих «сильных мира сего». Разумеется, Вы можете меня заставить: это будет нетрудно, потому что у меня очень много «болевых точек» и я очень легко уязвима. У меня есть родители, друзья, крыша над головой, и всем этим я дорожу. Такие организации, наверное, имеют много возможностей для манипуляций и всегда добиваются того, что им нужно. Против такой машины я не борец, я вообще не борец. Но в любой момент я могу вдруг утратить все мои способности, которые появились у меня так неожиданно. И тогда – зачем я вам буду нужна? Правда? – Она устало улыбнулась. – В эту игру играете Вы, я в нее играть не буду. Мне это не интересно, понимаете? Мне не интересны ни деньги, ни власть, ни имидж, ни карьера. Я не хочу причинять людям боль – жестокость меня не манит. И поэтому тот способ, который что-то во мне применяет в случае угрозы и опасности, отталкивает и ужасает меня саму не меньше, чем тех людей, которые ему подвергаются. Поймите, что до момента, когда в Греции в мой номер ворвался человек с оружием, я была счастливой. Теперь – нет. Страх, напряжение, невероятная сила, все эти вещи пришли в мою жизнь, хотя я их не желала, не искала. Меня каждый день терзает мысль, что этот груз давит на меня и мне этого не вынести. Но я молюсь и верю, что Бог посылает испытания только по силам. Это значит, что я должна со смирением относиться к этой данности, и обязана найти ей нужное, доброе применение. А добро и власть, неважно, какой страны – вещи несовместимые, на мой взгляд.

Дэвид смотрел на нее и смысл того, что она говорит, не сразу до него доходил: в его  голове словно бил колокол  от несуразицы, от такого кричащего несоответствия между внешним обликом этой девушки и тем, что он сейчас слышал. Кроме этого, с толку сбивало, какие мысли она «выдавала». Манера ее речи, – она была такой нежной.  Ее лексикон резал слух. Некоторые слова он прежде даже не слышал в повседневной речи среди русскоговорящих знакомых.
А теперь, когда она закончила и просто смотрела ему в глаза, он вдруг подумал, что, если попробовать дотронуться до нее, то он ощутит только воздух, будто она – это не плоть, а дух. Словно она лишь проекция, привидение! Дэвид даже мотнул головой, чтобы избавиться от этой идиотской мысли.
И еще был миг, когда вдруг он почувствовал, что это существо надо спрятать ото всех, спасти от монстров, подобных ему самому и всех тех, кто теперь (он был в этом уверен) будет пытаться ее заполучить.
Она замолчала, и он сказал:
– Если Вам действительно  это так  надо, я отвезу Вас завтра к этому парню. Условия свои снимаю.
Она смотрела прямо на него, будто не в глаза, а куда-то вглубь:
– Дэвид, можно я кое-что попробую? Я не причиню Вам вреда, правда...
– Хорошо.
Элиза аккуратно и неторопливо своим указательным пальцем дотронулась до ногтя его мизинца и так держала его, пока через две секунды Дэвид не отключился. Алекс продолжал все это время сидеть к ним спиной и не видел, как Дэвид вдруг обмяк, уронил голову на грудь и склонился немного вбок.


Глава 5.

Где Дух Господень, там свобода.

2 Кор.3,7


Для Дэвида тот страшный день в Мае семь лет назад стал его персональным адом. Его лучший  друг, вместе с ним попавший в S.A.S., а потом и в ту высадку в Сомали в одну с ним группу, состоящей из пяти человек, был вынужденно оставлен раненым на расправу повстанцам**, которые, в отличие от наемников, с пленными не церемонились. Связной группы, по плану ожидающий их на удаленной от деревни ферме, был раскрыт и они попали в засаду. Сержант действовал по инструкции: раненый замедлял движение, никто бы из группы не остался в живых, если бы Макс не попросил бросить его.  Задачей группы был  сбор данных. В столкновение по плану вступать было запрещено, кроме варианта раскрытия, как и произошло в этом случае. Отходя, они потеряли убитыми еще одного человека и через три страшных дня, всё это время преследуемые погоней, передвигаясь только ночью, почти полностью обезвоженные, дошли до места эвакуации. Используя маяк, они связались с базой и через девять минут увидели в небе "вертушку"…
Мучительную боль, а главное – давящее чувство вины последующие месяцы Дэвид старался забивать рискованными, опасными предприятиями, но дольше оставаться в полку не хотел и не мог – год спустя ему предложили службу в разведке. Так в итоге он оказался в России, официально заняв должность помощника начальника службы безопасности британского консульства.
Если бы он был поэтом или  романтиком, то сказал бы, что "душа его измождена чувством вины, а сердце – болью потери и злостью от несправедливости той смерти", смерти его друга. Ему лучше всего помнились их последние разговоры накануне высадки.  Макс тогда  был полон надежды на свое счастливое будущее, он часто  повторял Дэвиду, что встретил свою "единственную и настоящую любовь"; строил планы и восхищался своей Кэтрин. Дэвид немного иронично реагировал на такие излияния, потому что  в "единственную и настоящую любовь" не верил. Сам он пережил предательство и с тех пор что-то в нём сломалось: доверие к женщинам  практически исчезло, и отношения, которые были после того случая, строились, как правило, на физиологии. Нет, он не стал потребителем в чистом виде, просто всегда соблюдал дистанцию – устанавливал стену из бетона и только.

Теперь, когда он погрузился в этот странный, неестественный сон, что-то стало меняться: сначала всё вокруг засветилось; сравнить это сияние было бы трудно с чем-то земным, разве что воздух будто пронизывали миллионы тончайших, гораздо тоньше человеческого волоса нитей, сделанных из бриллиантов, и каждая такая нить сверкала невероятным светом. Все предметы вокруг тоже уже были другими: они состояли из тех же нитей, что и воздух, но более плотного "плетения" и разных, невероятно красивых оттенков, которые он не смог бы описать при всём желании. Дэвид так был заворожён тем, что видел, что не сразу понял – напротив сидит Макс, смотрит на него и улыбается. Дэвид просто уставился на Макса, не произнося ни слова. Шок был сильнейшим.
– Дэв! – Макс хохотал, – видел бы ты сейчас выражение своего лица! Ахах-ха – Макс откинул голову и смеялся от души. – Привет, Дэв! Не рад меня видеть?!
– Макс. Ты же погиб.
– Это так. Но разве не знаешь, что смерть – это не конец. И вообще-то я к тебе не за этим. Столько уже времени прошло, а ты всё изводишь себя чувством вины? Дэв, дружище, я пришел сказать тебе – ты ни в чем не виноват! Я сам захотел тогда остаться. И ты не можешь жалеть о том, о чём сам я не жалею: моё время на земле кончилось, и факт этот контролировать ни я, ни ты не можем. Я счастлив, поверь. Та жизнь, она здесь быстро забывается, стирается ...Жалеть мёртвых не нужно, жалеть нужно живых...
Они проговорили, как показалось Дэвиду, несколько часов. Дэвид спрашивал, Макс, всегда со счастливой улыбкой отвечал, иногда непонятно, иногда вполне просто; шутил, много смеялся и…он всё знал про Дэвида, про его жизнь и сказал ему, чтобы он простил себя и не разрушал свою душу виной.
Дэвиду было так хорошо, легко и спокойно, как никогда прежде, может быть только как в детстве, и ему не хотелось покидать это место, уходить от сверхъестественно-счастливого Макса и из этого сияния, но Макс, улыбаясь, сказал:
– Дэв, тебе надо идти. И помни, что я тебе сказал. И стань счастливым, наконец, – Макс, словно желая окончательно убедить друга в реальности происходящего, хлопнул его по плечу.
Дэвид почувствовал, как всё его тело стало сжиматься и его потянуло вниз, это походило на падение в бездонный колодец, а в следующее мгновенье он открыл глаза и увидел свои собственные руки, расслабленно лежащие на коленях.
Он выпрямил спину, оглянулся по сторонам – в кафе ничего не изменилось. Алекс также сидел на месте, продолжая якобы читать газету. Дэвид  положил руки на стол, подался вперед, посмотрел на Элизу:
– Вы усыпили меня?
– Да. – В глазах ее смешались неуверенность, опасение и вопрос: "Я Вас не убила случайно?" – Скажите, Вам снилось что-нибудь?
– Да.
– Вы, пожалуйста, мне не рассказывайте, если не хотите, – в глазах ее было столько мягкости и доброты, что злиться на то, что она смогла манипулировать им, было невозможно. – Просто скажите, Вы видели что-то хорошее, Вы хотели бы там снова оказаться?
Дэвид выдержал паузу: трудно описать, что у него творилось в душе после того, как он очнулся. Ему хотелось остаться наедине с собой, чтобы попытаться осмыслить всё это и в тоже время он теперь уже четко осознавал, что терять этот "инструмент", который сидит сейчас напротив него, он не намерен, поэтому с обычным выражением практически "каменного лица" он произнес:
– Да, я видел странный сон, но говорить об этом не хочу. Мне надо идти. Ваш заказ я оплачу, так что можете свободно уйти, когда пожелаете, а завтра я свяжусь с Вами, и отвезу к этому парню. Поедем вечером, клиника за городом, так что оденьтесь теплее, заберу Вас с работы. Увидимся.
Дэвид встал, отправился к бару, расплатился там картой, что-то на ходу тихо сказал Алексу и вышел из кафе. Только оказавшись в машине, он понемногу стал расслабляться. Московские пробки порою благоприятны для тех, кто не спешит и кому нужно о многом подумать...
Элиза тем временем поднялась из-за стола, надела свой весёлый желтый дождевик и пошла к метро. Всю дорогу она думала о том, сможет ли завтра изгладить из сознания напавшего на нее парня, тот ужас, который он увидел в ней. Очень смущало, что Дэвид не рассказал ей "сон" – она, ведь, рассчитывала использовать именно этот способ, надеялась, что люди видят "там", куда она  отправляет их во время забытья, что-то очень хорошее, места и события, которые желает получить их сердце. Так было и с Анной и потом с Женей, ее самой близкой подругой. А Дэвид – мужчина, причем закрытый и сдержанный,  и ожидать от такого человека внятного описания эмоций или даже красок – это большая иллюзия. Элиза, хотя и понимала это, все равно огорчилась – в конце концов, опыт использования усыпления был невелик. Но, с другой стороны то, что Дэвид, зная, как она собирается "исправить" свою ошибку, не передумал и позвал ее завтра на встречу с парнем – это могло означать, что он принял ее способ и посчитал его в достаточной степени эффективным после того, как она ему устроила "демонстрацию". Элиза во всём положилась на Бога и молилась, чтобы человеку этому она не нанесла вреда, а помогла, если только это возможно.
Следующий день прошёл как обычно, но из-за предстоящей встречи она довольно сильно нервничала, и что странно: понять, переживает ли она больше о том, как всё пройдет в клинике или, что ей придется снова общаться с Дэвидом, она пока не могла. Дэвид ее почти парализовал всем своим обликом и поведением. Она и без того робела и сильно стеснялась людей, а этот мужчина был такой ярко выраженной противоположностью ей самой, что проблема усугублялась в разы. Ей были симпатичны мужчины интеллектуального типа, открытые и жизнерадостные, с ними она, по крайней мере, чувствовала себя не так скованно,  и могла даже быть довольно общительна. А когда она увидела Дэвида в кафе, первым возникшим желанием было, как можно скорее, залезть под стол. Но ничего не поделаешь: сегодня она постарается исправить причиненный ею вред (как она думала) и больше ей уже не нужно будет видеть этих людей. Элизе очень хотелось в это верить.
Ровно в шесть вечера раздался звонок, она даже не сразу среагировала, так как взяла на работу тот телефон, что был с ней в кафе накануне, и все сигналы были немного непривычны:
– Здравствуйте. Это Дэвид. Вы готовы? Жду Вас на стоянке по левую руку от выхода из Вашего здания. Черная «Audi», я выйду из машины, чтобы Вы не искали долго.
– Я поняла, скоро буду.
Дэвид вылез из машины, облокотился одной рукой о дверцу и стал ждать. Вот она, "плывёт", сначала по ступеням, потом по тротуару в его сторону. Нежно-розовое легкое пальто до колен в стиле 60-х, полу-сапоги на небольшом каблуке, волосы высоко забраны в прическу, некоторые вьющиеся пряди выбились возле ушей, вся голова, словно золотая пшеница, блестит в слабых лучах заходящего осеннего солнца.
Дэвиду казалось, что она сейчас растворится в воздухе – до того невесомой и прозрачной она казалась. При всём этом ощущении, Элиза не производила впечатления невидимки: люди  обращали на нее внимание. Она не пользовалась макияжем, но лицо ее было ярким из-за чёткости черт, высоких скул и светлых золотистых волос.

**Союз исламских судов (араб.;;) — мусульманское повстанческое движение в Сомали.



Глава 6

В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся не совершен в любви.
Первое послание Иоанна 4:18

Сам он пребывал в таком расположении духа, в котором, наверное, никогда не был прежде: он чувствовал себя словно очищенным, свободным, не обремененным тяжестью собственного жизненного опыта. Накануне весь вечер он думал о том, с чем столкнулся. Думал о Максе, снова и снова, десятки раз вспоминая разговор  с ним, думал о реальности увиденного, об этом существе под названием Элиза. Он не старался проанализировать произошедшее в кафе, и это было совсем на него не похоже. Его ум всё еще находился в состоянии какой-то счастливой эйфории. Это новое для него настроение ума было настолько приятным, что привычка к  логическому мышлению не брала верх до самого сна. Встреча с таким ярким, реальным Максом освободила его, излечила совершенно – он заглянул в тот мир, куда ему однажды предстояло попасть; и тело его, и сознание, еще вчера далекое от такого понимания действительности, сейчас ликовало: "Это правда!".  Всё, что было до этого: вина, боль, гнев, сомнения, страх, всё это теперь утратило свою власть над его сердцем. В сердце теперь жило нечто новое, неведомое прежде: покой, легкость, и…радость?!
Итак, он ждал Элизу, и когда она шла по короткой аллее от здания к парковке, он был счастлив от того, что видит ее вновь, и даже не пытался сдержать улыбку.
Она старалась не смотреть прямо на него, но заметила, что он улыбается ей и подумала: "Выглядит счастливым. Я могла бы подумать, что этот человек рад меня видеть. Наверное, у него был сегодня хороший день». 
В течение рабочего дня Элиза не раз ловила себя на том, что мысленно  возвращается во вчерашний вечер, вспоминая этого мужчину. Только вот всякий раз одергивала себя, испытывая какое-то странное неудобство, больше похожее на стыд за то, что в сложившейся ситуации в голову лезут неподобающие мысли.
Благоразумие у этой девушки было такого замечательного свойства, что вполне заменяло собой чувство уверенности в себе, которое так ценится в женщинах нынешним обществом. И в данном случае благоразумие ее было куда более, чем уместно, поскольку, при прочих равных, Дэвид и не мог бы испытывать такой очевидной радости, созерцая подобную женщину, поскольку она была абсолютно «не в его вкусе». Но знает ли хоть кто-то из нас наперед, что может открыть в себе в следующий миг своей, казалось бы, такой знакомой жизни, совсем «новый вкус». Тот, кто годами привык пить только растворимый кофе, потому что несколько попыток попробовать натуральный, пусть даже и некрепкий, вызывали в нем приступы тошноты, однажды случайно в гостях может совершить настоящее открытие, когда хозяйка предложит маленькую чашечку, поставив рядом соленые оливки. Что уж говорить о «вкусе» на людей, вот где мы можем по-настоящему удивить самих себя!
Дэвиду всегда нравились дамы самостоятельные и независимые, не требующие особой заботы или поддержки. С подобными женщинами  была допустима лёгкая небрежность в общении. С ними ему было удобно держаться в рамках известного рода отношений, суть которых была по большей части животной, но немного прикрытой фальшивой романтикой, воплощающейся в букетах цветов и совместными ужинами в ресторане. Ведь в этом случае всегда можно сохранять дистанцию и безболезненно покинуть «возлюбленную». Попросту говоря, сильных не жалко. Нет-нет, Дэвид не был подлецом и даже не был городским мачо, просто он выбирал тех женщин, которые не будут  «страдать» от боли расставания, – так ему нравилось думать. Связи его могли длиться даже годами, но всегда оставались лишь связями с предрешенным концом. Собственные раны делают людей циничными по отношению к другим. Оправдание ли это? По крайней мере, кажется, что так легче жить.
Потому и радость, которую он испытывал сейчас, увидев Элизу «не в его вкусе», плывущую к нему, казалось, по воздуху, Дэвид приписывал не к личной притягательности и обаянию этой женщины, и уж ни в коем случае к тому, что он попал под власть этого обаяния, а к собственному переменившемуся состоянию духа. Люди любят ложь, но самая милая сердцу ложь – это ложь самим себе.
Элиза подошла к машине, поздоровалась и, когда Дэвид направился к пассажирскому месту рядом с водительским, чтобы открыть для нее дверь, она сказала:
– Можно мне сзади сесть?
– Как хотите, – он открыл заднюю дверцу. Элиза села, положила сумку рядом с собой и пристегнулась.
– Первый раз вижу, чтобы кто-то пристегнул ремень на заднем сиденье; люди в этой стране не слишком волнуются по поводу своей безопасности – Дэвид был немного удивлен.
– Это не из страха. Мне нравится соблюдать правила, особенно, если они кажутся разумными.  – Элиза заставила себя улыбнуться: пока ничто не помогало ей избавиться от напряжения. Дэвид же, напротив, был сейчас расположен к общению, ему хотелось узнать о ней больше, чем позволяло досье, и знать это не для дальнейшей работы с "объектом", а для себя, хотя он и не до конца отдавал себе в этом отчет. Он повернул ключ зажигания – в зеркале отчетливо отражалось серьезное лицо Элизы, она смотрела в окно, потом повернула голову и спросила:
– Нам долго ехать?
– Смотря, как скоро выберемся из Москвы в час пик. Если повезет, то порядка двух часов.
– Ясно.
– Вас многословной не назовешь, странное для женщины свойство и редкое, – Дэвид пытался разбить лёд, ее напряжения он не видел,  и был уверен, что это холодность.
Она улыбнулась.
– Иногда я могу много говорить, но это только с двумя-тремя людьми из моего окружения.
– Мне бы хотелось войти в их число, – Дэвид от непривычного избытка положительных эмоций говорил в несвойственной ему манере, и от этого ему становилось еще веселее.
Элиза же, смутившись от такой грубой лести, опустила голову, не зная, что должна сказать. Не нашла ничего лучшего, чем сменить тему.
– Хочу Вас кое о чем попросить. Можно будет сделать так, чтобы, когда я войду в палату, он будет отвлечен чем-то? Может быть разговором с Вами, например; и тогда он не обратит на меня внимания? Очень важно не напугать его, а мне надо будет только коснуться его на пару секунд... И как его имя, скажите, пожалуйста.
– Об этом не беспокойтесь, уже все подготовлено. Медсестра будет делать укол, и встанет так, что дверь видно не будет. Когда снаружи над дверью загорится лампочка, тогда и войдете, а там уже будете действовать по своему усмотрению, – засмеялся Дэвид. – А зовут его Константин.
– Спасибо. Надеюсь, у меня получится, – чуть слышно произнесла Элиза. После недолгого молчания добавила – Вы хорошо водите, плавно, обычно меня в машине мутит, ну… в смысле укачивает.
– Но у меня же за спиной ценный груз, – улыбнулся Дэвид.
Элиза снова пропустила его реплику, но подумала, что это похоже на флирт с его стороны. Любые комплименты от мужчин она привыкла делить на десять или вовсе игнорировать. По какой-то непонятной причине подобные комплименты казались ей фальшивыми и надуманными, они виделись ей как часть некоторой нелепой игры,  в которую она не умела играть, и учиться не хотела. Она всегда думала, что мужчины ничего не делают просто так, что в любом случае должна быть цель. Поэтому, если они проявляли к ней лишь физический интерес, и при этом, не слишком утруждали себя поисками нестандартного подхода, то быстро отказывались от дальнейших шагов, почти сразу понимая, что с такой девушкой «каши не сваришь». Элиза, казалось, ломала стереотип о том, что "женщина любит ушами".  Она всегда предпочитала наблюдать за человеком, за тем, как он реагирует на внешние обстоятельства, на то, как ведет себя с окружающими, на мимику, манеру держаться и походку. Для нее был важен тембр голоса и запах, – слова могли лгать, а тело нет, и характер человека, как она верила, проявлялся через все эти вещи ярче, чем сказанные речи. Ей казалось, что она может отличить влюбленность от вожделения, хотя на самом деле это было лишь ее иллюзией.
Ко всему прочему Элиза слишком мало говорила и слишком много думала – не всякому мужчине это просто принять.
Следующие минут пять они ехали, сохраняя молчание. Потом Дэвид решил попытаться вновь:
– У Вас ведь польские корни, почему родители назвали Вас Элиза, это не польское имя и не русское, скорее германское?
– Ах, да! Незнакомые люди часто меня об этом спрашивают, – она снова заулыбалась – это мама, она очень любила "Сказку про диких лебедей" Андерсона, там главную героиню звали Элиза, вот и дочь стала Элизой.
– Я не читал.
– Почитайте, она интересная. Если бы взрослые люди чаще читали сказки, может, в них не было бы столько зла и цинизма, – она сказала это так грустно, что Дэвиду даже в голову не пришло, что она говорит это ради шутки, но сам он иначе, как шутку воспринять этот совет не мог.
– Может, расскажете – я вряд ли смогу найти  время для чтения.
И Элиза пересказала ему сказку о диких лебедях: о принцессе, о ее одиннадцати  братьях и злой колдунье...
Дэвид не перебивал ее, не переспрашивал, но часто бросал взгляд в зеркало, чтобы увидеть, как эта девушка с абсолютно серьезным выражением лица рассказывает ему детскую сказку о добре и зле, о преданности и братской любви;  и в какие-то моменты она так увлекалась, что ему даже казалось, будто она верит в реальность этой истории.
А вот сама Элиза ему всё меньше казалась реальной женщиной, и всё больше он чувствовал, что если она однажды пропадет, исчезнет, то он не увидит никогда уже Неба, не сможет к нему прикоснуться, как касался его сейчас, просто находясь с ней рядом. У него  странно защемило в груди.
Она замолчала и стала снова смотреть в окно. Их автомобиль выбирался из очередного дорожного затора. Элиза чувствовала себя устало: слишком много напряжения, слишком много разговоров – ей хотелось, чтобы этот трудный вечер остался позади и она оказалась дома.
– Вы хороший рассказчик, – заговорил, наконец, Дэвид после паузы, – и мне кажется, что Вы похожи на главную героиню.
– О, нет, что Вы! Она сильная. Я бы умерла в самом начале, когда мачеха отдала меня  на воспитание крестьянам в деревню, оторвав от братьев и от родного дома!
– Вы считаете себя слабой?
– Да, я не сильная, к сожалению – Элиза грустно улыбнулась.
– Но в таком случае Вам особенно нужна защита. Почему с Вами рядом никого нет? Конечно, Ваши новые возможности придают Вам могущество, но до этого, почему не было рядом мужчины?
Элиза от подобной прямоты и полного отсутствия такта на мгновение  потеряла дар речи – глаза у нее округлились и рот приоткрылся в изумлении. Про себя она подумала, что он, всё же, не британец:  представители этого королевства всегда славились своей сдержанностью и формальность в общении.
Оправившись от изумления, Элиза улыбнулась
 – Я верю в любовь и  верю в брак, а такие верования сегодня не популярны. Не получается у меня с лёгкостью войти, а потом с лёгкостью выйти из отношений, называя это "поиском". Мужчины, которых я встречала, хотели, чтобы было просто… и быстро, – она мотнула головой, словно хотела отогнать воспоминание. Мне очень близки и понятны слова Омар Хайяма, о том, что «ты лучше голодай, чем что попало есть, и лучше будь один, чем вместе с кем попало".
Дэвид ответил не сразу:
– Мне это не понятно. Каждый день я вижу вокруг другое: женщины очень активны и сами ищут свою судьбу, и не боятся разнообразия, – Дэвид готов был рассмеяться, потому что слова Элиза казались ему настолько наивными и какими-то "монашеским", что серьезно отвечать ему не хотелось. А Элизе, в свою очередь, расхотелось продолжать, потому что она прекрасно понимала насколько дико могут звучать ее убеждения для современного человека, к тому же неверующего, а в последнем она не сомневалась. Поэтому она решила закрыть тему:
– Полагаю, что дискутировать нам с вами незачем, это ни к чему не приведет, и каждый останется при своем мнении.
– Ни в коем случае! Я не дискутировать хотел, просто интересно стало, почему такая привлекательная девушка одна. – Он самоуверенно улыбнулся, полагая, что его обаяние работает в любом случае, даже если результат пока и не очевиден.
– Надеюсь, я удовлетворила Ваше любопытство? – произнесла она мягко.
– Вижу, что Вам эта тема не по вкусу, – Дэвид не собирался "отпускать поводья", надо было только сменить направление разговора. Его прямолинейность в данном случае на пользу не шла, но интуиция подсказывала, когда нужно остановиться, и он сказал:
– Можете объяснить, как Вы про чип узнали в  телефоне? – они с Алексом утром уже обменялись предположениями, но это было больше похоже на непрерывный стёб, чем на серьезные версии, и сейчас он попытался добыть информацию, отвечающую действительности
Элиза молчала.
– Не хотите отвечать?
– Я думаю. Слишком сложно для описания, понимаете? Я сама до конца пока еще не разобралась. Попытаюсь объяснить как смогу. Когда я Вас увидела, подходящего к моему столику в кафе, то помимо разных мыслей и ощущений, было вполне определенное "знание" – просто не представляю каким словом можно еще "это" назвать. Ясное ощущение (или мысль?) о намерении другого человека в отношение меня. Я не первый раз за год сталкиваюсь с таким явлением и пытаясь анализировать. Прихожу к выводу, что, если кто-то, кто собирается или уже вступил со мной в контакт, имеет в себе самом намерение осуществить некие действия в мой адрес, то я это "знаю". Наверное, так – лучше объяснить, пожалуй, не смогу. И "знаю" я это в деталях. То есть, Вами, например, были продуманы действия: поместить чип в телефон, внутрь под крышку. Вы знали как именно Вы это будете делать, и сколько времени это займет. И точно также, когда я вернулась за столик, то знала что нужно делать.
– То есть, если я сейчас задумаю что-нибудь с Вами сделать, то Вы это будете знать заранее? – с лукавой улыбкой произнёс Дэвид.
– Если это будет Вашей очевидной уверенностью, полностью сформированным желанием и расчетом, то да – я это узнаю, – она явно игнорировала его двусмысленные интонации, хотя не совсем понимала, что такого человека нестандартными реакциями можно только раззадорить, а не приглушить его азарт. Личности, подобные Дэвиду, заполняют внутреннею пустоту адреналином,  для чего  всю жизнь ищут опасность и вызов. Она весьма смутно представляла, что своей холодной реакцией на него, как на представителя мужского пола, только больше заинтересовывает его. Дэвид привык, что женщины реагировали на него остро и вполне однозначно. Собственно говоря, ему практически никогда не приходилось прилагать какие-то особые усилия, чтобы получить желаемое. А в последнее время, в связи с гигантским ростом числа феминизированных женщин, которые во всем стараются копировать мужское поведение, он вообще снял с себя необходимость проявлять инициативу. Зачем? Если они сами смело и напористо флиртуют, сами делают первый шаг, сами себя предлагают, часто даже весьма навязчиво.
Сразу после секундной паузы, чтобы сменить тему, Элиза задала свой вопрос:
– Скажите, пожалуйста, Дэвид, а как Вы узнали, про какое именно кафе я говорила, ведь я толком ничего не объяснила или Вы мысли читаете? Или в спецслужбах работают исключительно сверхлюди?
Он засмеялся:
– Это совсем просто, здесь совпадение! Я неплохо знаю центр Москвы, а Вы назвали улицу, на которой находится станция Китай-город, там месяца два назад открыли это "ягодное кафе", как Вы его назвали. Его не перепутаешь – "Земляничная полянка" оно называется, и в радиусе пяти километров еще одного такого точно нет.
– Да, иногда тайны, когда их раскрываешь, имеют довольно банальную разгадку – засмеялась Элиза.
Они уже выехали за МКАД и сейчас двигались по Минскому шоссе на высокой скорости, Элиза закрыла глаза, чтобы не видеть мелькавшие справа машины, которые они обгоняли в почти полной темноте. Она не любила скорость, но сказать ему, – "Зачем так гнать?" – не решалась.
Наконец, Дэвид сбавил скорость, готовясь к повороту. Элизе показалось, что они сворачивают прямо в темноту леса, но это была асфальтированная дорога, просто без освещения. Они ехали еще около десяти минут только в свете фар и в итоге оказались перед шлагбаумом. По обе стороны от него на тонких невысоких столбах горели фонари и далее дорога была освещена. Через пять секунд после остановки полосатая перекладина поползла вверх и машина двинулась дальше.


Глава 7.

Не покидай меня! Мне бесконечно жутко,
Мне так мучительно, Так страшно без тебя!..
Не презирай меня! Не будь такой жестокой!
Пусть мне покажется, Что ты еще моя!..

"Не покидай меня" А. Вертинский

Проехав еще около полутора километров, они оказались на месте: участок леса, площадью приблизительно в два футбольных поля был вырублен и заасфальтирован. Местами виднелись небольшие постриженные шарами деревья, родом не из этого леса. Все они были одинаковыми, как будто пластиковыми и Элиза подумала, что, наверное, садовник – настоящий маньяк, обрезает их по контуру каждый день, чтобы они не потеряли свою совершенную форму. На этом "плато" располагались несколько построек. Дэвид проехал к самой крупной из них: трёхэтажное здание желтого цвета стилизованное под классический особняк девятнадцатого века, каких много в центре Москвы. Четыре окна на каждом этаже фасадной части застеклены "сеткой", разделяя высокие и довольно узкие оконные проемы на крупные прямоугольники. В центре фасада на высоте одной ступени, своего рода крыльцо полтора на полтора метра, поддерживаемое в передней части двумя изящными колоннами. Элизе показалось, что колонны и основание "крыльца" сделаны из мрамора, и чуть позже, когда они уже подошли к двери, она поняла, что это действительно так.
Дэвид открыл ей дверцу и она вышла. Три парковочных места рядом были заняты BMW, VOLVO  и желтой Lamborghini. Элица удивленно подняла брови. Дэвид, заметив это, ухмыльнулся и сказал:
– В России любят рисоваться.
Элиза, вспомнив как выглядят обочины и дворы Москвы, похожие больше на выставку неумеренно дорогих автомобилей, особенно  в "офисном" центре города, легко согласилась с этим наблюдением Дэвида.
Дверь оказалась массивной, из темного дерева, в центре нее красовался лев, точнее его морда, в пасти он держал толстое кольцо, которым полагалось стучать, но при этом на косяке была маленькая кнопка звонка, – Дэвид воспользовался ей. Спустя пару секунд прозвучал пищащий звук, и Дэвид пропустил Элизу вперед. В первые же мгновения, как только она переступила порог, Элизу буквально парализовал эстетический шок. Холл был большим, на всю ширину здания. Те самые четыре окна, которые теперь оказались за спиной вошедших, были закрыты тяжелыми бархатными шторами вишнёвого цвета. На полу, практически закрывая всю его площадь, возлежал (другого сравнения не подберешь) ковер с длинным ворсом, цвета венозной крови с классическим рисунком цветов  по центру и рамкой по всему периметру. Ужаса добавляли стены, обклеенные тканевыми обоями в лилово-красной гамме с птицами и орнаментом деревьев. Весь этот "вопль" освещали две люстры, будто перенесенные сюда из Большого Зала  Консерватории, только светили они очень приглушенным желтым светом – в голову приходила мысль об энергосберегающих лампах. Прямо от холла шёл коридор, стены которого были усыпаны теми же птицами, а по его паркетному полу растекалась ковровая дорожка в кровавой гамме. По обоим сторонам коридора находились двери из дерева медового цвета. Заключительным травмирующим глаз аккордом звучали две огромные вазы на симметрично стоящих по обе стороны от коридора тумбочках темного лакированного дерева с изогнутыми ножками. В вазах находились горящие жгучим колоритом букеты из лилий, роз, и зеленых веток с красными ягодами. Элизе почудилось, что она попала в сериал «Твин Пикс»  Д. Линча,  и сейчас появится жуткий карлик.
Дэвид, наблюдая за ней, сказал:
– Могу дать телефон дизайнера.
Элиза не выдержала и рассмеялась, это помогло ей немного прийти в себя и взглянуть с юмором на этот китч.
Она только сейчас поняла, что особенно угнетало с тех пор, как они свернули на лесную дорогу – отсутствие людей. Ни во дворе, ни сейчас в здании она не видела ни одного человека. Ей стало совсем не по себе от этой мысли: все-таки время было только половина девятого вечера. Возможно, у спецслужб есть свои традиции, например: ложиться спать строго по окончании передачи "Спокойной ночи, малыши"?
Дэвид пригласил подняться на второй этаж. Лестница оказалась в конце коридора. Это было настолько странно, что Элизе пришла в голову мысль о двух братьях: дизайнере и архитекторе, которые имели сюрреалистический взгляд на жизнь или они с детства плохо относились к разведслужбам в целом, и зная, чей заказ выполняют, выместили в этом "произведении" все свои негативные эмоции.
Лестница оказалась мраморной, с перилами из красного дерева и странно, что она не была покрыта красным ковром! Второй этаж был оформлен вполне терпимо. Стены оштукатурены, покрыты матовой терракотовой краской с выбеленными  пятнами, имитирующими износ от времени. Сюрприз преподносил пол – он был из натуральной пробки, шагов не было слышно совершенно, казалось, что ты идешь по вате. Расположение дверей такое же, как и на первом этаже, сами двери из того же светлого дерева. Дэвид принял у Элизы верхнюю одежду и повесил ее в шкаф, расположенный возле лестницы. Шкаф сливался со стеной, его выдавали только "золотые" ручки какой-то невероятной формы: две кованые золотые рыбки с пышными длинными хвостами были "пойманы" на крючки, вкрученные в дверцы.
Они прошли по коридору, остановились возле второй справа двери и Дэвид попросил ее внимательно смотреть за крохотной лампочкой над дверью. Говорил он нормальным голосом, не шептал – видно, звукоизоляция в этой странной лечебнице была "на пятёрку".
Элиза отошла от двери и Дэвид вошел без стука. Теперь интерьер и темный ночной лес ее больше не волновали – она вся превратилась в сплошное внимание, гипнотизируя лампочку. Когда ждешь, время тянется медленно. Ее сердце колотилось в бешеном ритме, казалось, сейчас разорвет грудную клетку и выскочит прямо на пробковый пол, чтобы продолжить по нему скакать. Наконец, лампочка загорелась каким-то изумрудным оттенком зеленого, хотя Элиза почему-то ждала красного. Что-то в ней в этот момент щелкнуло, будто переключился выключатель между двумя состояниями сознания, – на нее опустился покой и уверенность, она вошла в комнату. Дэвид сидел почти лицом к двери рядом с изголовьем кровати, чтобы внимание Константина было приковано к нему, и что-то еле слышно ему говорил. Медсестра по другую сторону кровати спиной к двери, немного наклонившись, совершала какие-то манипуляции с пострадавшим – она своей фигурой практически полностью закрывает лежащего так, что Элиза видела только угол кровати с закрытыми одеялом ногами. Она быстро подошла, встала сбоку от медсестры, потом присела на корточки и одновременно коснулась ногтя на безымянном пальце Константина. Практически через мгновение после этого Дэвид сказал:
– Отключился.
Элиза встала на колени прямо на пол рядом с кроватью парня – похоже, в этот момент она ни о ком, кроме него не думала – подняла глаза на Дэвида, поднесла указательный палец к своим губам, прося тишины. Медсестра, и до этого не произносившая ни слова, застыла, как статуя. Элиза закрыла ладонями свое лицо, казалось, полностью погрузившись в себя. Дэвид перевел взгляд с нее на Константина – тот мирно спал, по его лицу расплылась улыбка, черты лица смягчились, напряжение пропало, и  теперь оно было словно у спящего десятилетнего ребенка. Дэвид подумал в этот момент: «Неужели и она вот так же смотрела на меня в кафе, когда усыпила меня, неужели и я также выглядел и улыбался?»
Прошло не больше двух минут, и  Элиза медленно убрала ладони от лица, взяла руку парня, поднесла ее к своему лбу и, закрыв глаза, произнесла очень тихо: "Проснитесь, господин".  Потом она осторожно положила его руку на постель, легко встала и быстро вышла из комнаты. Шагнув в коридор, она снова стала собой: ее забил нервный озноб , воздуха не хватало; захотелось выйти на улицу, на холод, но она должна дождаться Дэвида. Растерянная, не знавшая, чем заняться в ожидании, она направилась к шкафу, начала трогать и рассматривать золотых рыбок, чтобы немного прийти в себя и успокоиться. Она старалась глубоко и ровно дышать и вздохнув так очередной раз, почувствовала парфюм Дэвида, терпкий, травяной и тут же прямо в ее ухе раздался его приглушенный голос:
– Идемте, Элиза, выпьете чего-нибудь, кажется, Вам это необходимо, – она вздрогнула, хотя и ждала его, но он подошел слишком бесшумно и слишком близко, – нервы у Вас натянуты.
– Извините, – ей сделалось неловко за собственный испуг, – здесь пол, как вата, не слышала Ваших шагов. Воды хочется, если можно. – Не понимая, почему Дэвид продолжал стоять всё также близко, Элиза, буквально проскользнула между ним и шкафом, оказавшись на более комфортном для себя расстоянии. Он засмеялся: её маневр очень его позабавил. Другая бы при такой провокации повела бы себя иначе, но она делала вид, что не замечает его попыток сократить дистанцию. Сейчас, стоя перед ним, такая беззащитная, трогательная в этом своем детском розовом платьице с круглым школьным воротничком, Элиза вызывала в нём очень непривычное чувство: нежность обволакивала и заполняла грудь. Дэвид даже глубоко вздохнул, чтобы понять, кажется ему это или нет, уж слишком странным было это ощущение, и возникло желание аккуратно поцеловать её в щёчку. Он улыбнулся собственным мыслям: «Да что это со мной? Я что, ребёнок что ли?»
– Идемте, на третьем этаже что-то вроде кафе. Но под «выпить», я подразумевал нечто более крепкое, чем воду, – он весело подмигнул и улыбнулся.
Элиза стала подниматься по лестнице.
– Я не пью спиртное. – Сказав это, тут же спросила, – скажите, как он, изменения есть, ему лучше? – В ее интонации слышалось  беспокойство.
– Вы слишком торопитесь: завтра мы с Вами свяжемся и я скажу, как обстоят дела, – он мог бы уже сейчас сказать, что есть очевидные улучшения, но не захотел. Дэвид желал растянуть ситуацию, насколько это было возможным. Трудно бывает определить когда, в какой миг, желания сердца начинают обретать власть над рассудочными желаниями, долгом, профессионализмом и логикой. С уверенностью сейчас можно было сказать только одно: он не собирался ее отпускать.
Что до самочувствия Константина, то, как только тот открыл глаза, Дэвид понял, что во сне с ним произошло нечто, схожее с опытом самого Дэвида. Константин в первую минуту не мог  говорить, только оглядывался по сторонам, будто кого-то искал и, наконец, спросил: "Где она?".  Дэвид засомневался, не произвело ли это видение на парня обратного эффекта, но помня, как он сам чудом не кинулся искать Макса под столом после того, как очнулся, постарался успокоить Константина и расспросить у него, что тот видел во сне.
Дэвид и Элиза поднялись наверх. Здесь все утопало в зелёном, а пол был выложен деревянными темными досками. Вместо коридора и двух рядов дверей, сразу как заканчивалась лестница, открывалось большое помещение с несколькими деревянными столами, каждый из которых стоял на персональном шерстяном ковре грубой вязки цвета свежей травы; стены в зеленых обоях с орнаментом "огурцов" с золотом. На каждом столе лампа с зеленым абажуром, напоминающая гриб. Полумрак и покой, но несколько жутковатый, поскольку, кроме них здесь, казалось, никого нет. Дэвид подошел к "витрине", оформленной в старинном стиле: огромная  округлая поверхность стекла и толстое дерево. Витрина была хорошо освещена изнутри и, вероятно, одновременно являлась холодильником. Элизу буквально заворожила атмосфера этого зелёного этажа, захотелось остаться здесь на всю зиму, как в волшебной уютной маленькой стране. Она совсем не ела сладкого, но пирожные в тёплом свете витрины были такими соблазнительными, что даже она не могла оторвать от них взгляда. И тут произошло почти что чудо: к ним вышел человек в изумрудном фартуке, да еще и с улыбкой! Откуда?! Сейчас только Элиза заметила дверь оттенка обоев у него за спиной – но она бы, наверное, не удивилась, если этот человек просто отделился бы от стены, как делают это насекомые и некоторые мелкие животные, полностью мимикрируя под поверхность, на которой обитают. Дэвид попросил воду для неё и кофе для себя. Они сели за стол. Элиза была заметно уставшей и он решил не утомлять её ещё больше, завязав разговор. Но не смотреть на неё ему было сложно. И Элизе пришлось выпить свой стакан воды под его пристальным взглядом. Она чувствовала себя неловко, и всё время задавала себе мысленно вопросы: «Что со мной не так? Зачем так меня рассматривать?»
Дэвиду попросту в голову не приходило, что он смущает её. Продолжая всматриваться в черты лица Элизы, он вспомнил свой недавний разговор с консультантом-психологом после того, как их специалисты вскрыли электронные почтовые ящики Элизы. Как раз из из одного такого письма к подруге они узнали о происшествии в Греции.  Тот разговор получился коротким и грубоватым, так как Дэвид питал неприязнь и недоверие ко всякой психологической чепухе, а уж наукой ее не считал и подавно – он верил в опыт, интуицию и силу. Дополнительную неприязнь у него вызывал тот факт, что психологом была женщина, почему-то это его раздражало. Но пакет информации должен был быть полным и Дэвид, набрав номер Елены, небрежно поприветствовав, сказал:
– Мне нужен максимально лаконичный вывод без терминов, в идеале он должен заключаться в одной фразе.
Елена, кроме того, что являлась отличным специалистом, была женщиной неглупой и с чувством юмора, к тому же, как и все коллеги Дэвида, знала его отношение к своей специальности, поэтому ответила спокойно.
– Одной фразой, говоришь, – она засмеялась,– ну что же, раз просишь: к ней "на кривой козе не подъедешь".
Дэвид ни раз эту пословицу слышал от русских и смысл её знал, теперь же начал узнавать её значение на деле, с Элизой.
Он закончил свой кофе, Элиза допила воду и они поднялись из-за стола. На втором этаже он подал ей пальто, почти уткнулся носом в её открытую шею и поднятые высоко волосы, но так и не смог понять, что за запах от неё исходит: тонкий, свежий, но не похож на обычный парфюм, что-то из полей, солнечное и весеннее.
– Элиза, что у Вас за духи? – он всё не отпускал пальто, касаясь её ключиц.
– Спасибо, я уже оделась – она отступила на шаг, освободив пальто из его рук и, повернувшись, с улыбкой произнесла, – это натуральная парфюмированная вода, лаванда, её в обычных парфюмерных не продают, к сожалению. – Элиза не грубит, не говорит резко, не смотрит зло, но как получается, что почти физически чувствуешь, как она отодвигает от себя? С какой стороны подойти, как подступиться?
Элиза не была эмансипированной, и твердо верила, что никакого равенства в значении одинаковости между мужчиной и женщиной нет и быть не может. Отличия в их природе, мышлении и поведении столь разительны, что ставить знак равенства значит воевать с замыслом Бога. Одной из радостей жизни Элизе виделось счастье подчеркнуть эту разницу между двумя полами. Наблюдать и быть внимательной к отличиям – в этом она искала ключ к пониманию противоположного пола. Она замечала, что мужчины в  разговоре, произносят именно то, что имеют в виду, и не стоит в этом искать сложный подтекст или двойной смысл. Надо просто слушать что они говорят. Но  чтобы понять женщину, нужно её чувствовать, и не столько слушать слова, сколько слышать, что за ними стоит на самом деле, потому что женщина не информирует, она подразумевает! Опираясь на свою собственную природу, женщина хочет истолковывать, а не слушать, и это становится бесконечной ошибкой.
Стремление приблизиться, прикоснуться, шутки в машине, вопрос про парфюм, –Элиза видела, что Дэвид проявляет к ней интерес известного рода. Но это вызывало в ней лишь недоумение и тревогу. При знакомстве в пару дней, ещё более учитывая причины знакомства, проявлять подобный интерес казалось ей чем-то диким и неправильным. Дэвид, по всей видимости, был человеком азартным, и упрямым, и у Элизы в голове поселилась мысль, что с ней затеяли какую-то неприятную игру, – может быть, ей сейчас хотелось выбрать именно такое объяснение: всё лучше, чем думать о том, что её  возжелали с первой же встречи. Она утешала себя тем, что встречаться с Дэвидом больше не придётся, а новости о состоянии Константина она получит по телефону.
Машина выехала из темноты леса и уже мчалась по освещенному шоссе. Элиза закрыла глаза, делая вид, что дремлет,  чтобы не разговаривать: ей было необходимо подумать. Итак, скоро она будет дома и завтра узнает, помог ли её визит  пострадавшему. Вина давила на сердце: хотелось облегчения, хотелось знать, что зло может быть исправлено и забыто…Чтобы переключиться и отвлечься, она мысленно погрузилась в воспоминания о вчерашнем разговоре в кафе. «Сотрудничество» – такое миролюбивое и хорошее слово, но какое тёмное и мрачное значение оно может в себе скрывать, если подразумевает предательство, ложь, исполнение чьих-то политических планов, тайную войну.  Так как отказ сотрудничать она высказала вполне определённо, то ожидать следовало два варианта развития событий. Первый: они оставят ее в покое, но из вида упускать не станут, поскольку в любой момент ею может заинтересоваться другая организация и они в этом случае должны быть в курсе; второй:  они будут пытаться договориться еще раз, возможно, уже используя другой метод, который Элизу может, мягко говоря, огорчить и напугать. Само собою, радости и счастья такие мысли бедной девушке не прибавляли. Затем её размышления странным образом вернулись к мужчине за рулём и до конца поездки крутились вокруг него. Этот иностранец, вербовщик, харизматичный Дэвид со своей очаровательной улыбочкой… 
Так, не разговаривая, они доехали до её дома. Дэвид открыл заднюю дверцу, Элиза вышла.
– Элиза, я Вам завтра позвоню как только у меня появится информация, так что до завтра.
– Хорошо. Спасибо Вам еще раз, что отвезли меня к Константину. Доброй Вам ночи!
– Вам не за что меня благодарить. Вы очень необычная девушка, наверное, и сами не понимаете насколько, – Дэвид сказал это искренне, но из-за насмешливой манеры говорить, получилось как-то надменно. Она смутилась, опустила глаза, а потом сказала:
 – Хорошо Вам доехать, – смешно при этом помахала рукой.
Время было только начало двенадцатого и Дэвид, сам не зная зачем, скорее по привычке, поехал к Виктории, своей нынешней любовнице. Она появилась у него пару месяцев назад. На вечеринке, которую организовали для узкого круга по поводу дня рождения приехавшей погостить дочери пресс-секретаря посольства, приглашенных было немного. Виктория приехала на вечер с одним из русских чиновников, а уехала с Дэвидом. Скандала не было, как-то всё сгладили: видимо, дама не настолько была дорога русскому гостю.
Виктория встретила его в чёрном шелковом пеньюаре, – вероятно, исключительно для удобства и лучшей вентиляции накинутом прямо на обнаженное тело. После приветствий, призванных выразить жаркую страсть, приняв от Дэвида бордовые розы, Виктория осведомилась о том, почему "дорогой снова не позвонил, заранее предупредив о своем визите, а то она непременно бы лучше подготовилась к встрече." А также в третий раз за две недели был задан вопрос о "ключах", которые Дэвид "должен взять", чтобы он мог приходить в любое время, даже, если хозяйки нет дома.
Слушая, ставшие уже знакомыми реплики, Дэвид скинул пиджак, и улёгся поперёк огромной кровати. Закинув руки за голову, скрестив ноги, он стал наблюдать, как Виктория, не переставая болтать, дефилирует перед ним из одного конца комнаты в другой, по дороге умудряясь захватывать и перемещать какие-то предметы вроде лака для ногтей, бокала с красным вином, наводя, наверное, таким образом порядок. Она ставила в вазу розы, а он смотрел на её тело, её лицо и её жесты, прислушивался к её манере разговаривать. Виктория была дамой, практически полностью отвечающей его вкусам. Среднего роста, с пышным бюстом, стройной, но не худой фигурой, загоревшей кожей, черными густыми волосами длиной немного ниже плеч. Лицо с пухлыми губами, большими карими, почти всегда густо накрашенными глазами. Парфюм был таким, что его аромат вместе с ценником зависал прямо в воздухе и долго не покидал помещение, в котором Виктория находилась, помечая таким образом пространство. Она не замолкала: всё щебетала и щебетала, рассказывая детально о том, как она провела день – упоминалось несколько имён её подчиненных, пункты посещения; затем последовал рассказ о сложных переговорах, которые прошли не так продуктивно, как ожидалось, пересказывались  диалоги и прочее и прочее...Виктория владела туристической фирмой, и хотя, у нее был неплохой заместитель, многое она делала сама, уверенная, как и многие из руководителей, что "подчиненные всё делают не так, как надо".
Он вдруг почувствовал пустоту, находясь сейчас рядом с этой женщиной: всё в ней казалось ему бессмысленным и фальшивым.
Образ Элизы стоял перед глазами. Душа его, словно усталый путник, пришедшая после длинной и трудной дороги к чистому горному озеру с прозрачной  водой , такому спокойному, с зеркальной поверхностью, в котором отражается бесконечность Неба, захотела бы остаться здесь навсегда. Войти в эту воду, омыть измождённое тело, почувствовать мягкий белый прохладный песок под ногами. Увидеть всё это, как мираж в пустыне, едва прикоснуться, и вернуться к местам болотистым, темным, к трясине, что затягивает  и не дает дышать. Где сам воздух наполнен ядовитыми испарениями этих болот и Небу негде отражаться – потому что нет в этих болотах чистоты, и нет здесь покоя.
Дэвид взял пиджак, чмокнул Викторию в уголок рта, пожелав ей спокойной ночи:
– Знаешь, детка, я сегодня что-то не в настроении, устал, увидимся на днях, я позвоню...– и отправился к двери, машинально реагируя на удивленные реплики Виктории.






Глава 8.

Я знаю одну песню – летит, не касаясь земли.
Лето не сожжет ее, Январь не остудит.
Хочешь ругай ее , хочешь хвали, но не было такой и не будет.
Я знаю одну песню – на вкус, как пожар: попробовавши раз, не забудешь.
А в небе надо мной всё та же звезда – не было такой и не будет.

Борис Гребенщиков


Утро, которое для Дэвида началось в одиннадцать, а для Элизы в восемь, было свежим: на небе почти не двигаясь, красовались белые светящиеся пухлые облака, во дворах пахло сухими листьями, а красота деревьев в это время года будто рассекала  сердца тех, в ком еще не смыта была миром способность восхищаться творениями Создателя. Счастливы видящие! И несчастны те, кто слеп к волшебству окружающих их чудес – погруженные в пучину забот о деньгах, в мелькание соцсетей, в озабоченность своими депрессиями, втянутые в замкнутый круг бесконечных ненужных приобретений.
Элиза видела красоту и  ценила ее и в природе, в людях, и в вещах. Сейчас она шла к зданию, где находился офис, не спеша, наслаждаясь каждым вздохом и всем, что видели вокруг её глаза. Дворы почти безлюдны, краски ярки, запахи ещё чисты. Сентябрь – прекрасен в своём совершенстве!
День начался и проходил как обычно. Она ждала звонка от Дэвида, но он медлил.
Сам он к полудню появился на встрече, которую назначил господин Уолдэрбит, там же был и Алекс.
Дэвид успел к этому времени поговорить с доктором и разузнать о состоянии Константина. Всё было хорошо, и хорошо настолько, что врач предполагал, выражаясь человеческим языком – помешательство, но теперь уже «счастливое». В любом случае он настаивал на том, чтобы подержать «больного» под наблюдением ещё неделю и сделать несколько психиатрических тестов, чтобы убедиться в достаточной здравости его рассудка для дальнейшей жизни и работы. Столь резкие позитивные изменения в состоянии парня врач иначе, как «переломом» не называл и вскользь упомянул  о том, что подобный случай до сей поры ему встречать не приходилось.
Итак, сейчас Дэвид сидел за огромным овальной  формы столом  в мягком массивном коричневой кожи кресле. В начале встречи он рассказал о поездке накануне, потом об её плодах и когда выслушав, господин Уолдэрбит задал вопрос о том, насколько Дэвид продвинулся в переговорах, касающихся непосредственно перспектив сотрудничества с Элизой,  Дэвиду пришлось сказать, что шансов не слишком много. В воздухе повисла пауза, которая ничего доброго не предвещала. Наконец, господин Уолдэрбит произнес:
– Если дело и правда настолько безнадежно, то, как только русские начнут искать с ней контакт, нам придется решить эту проблему быстро и как можно бесшумно.
Эти слова, как приговор вонзились в мозг Дэвида, и в первое мгновение ему показалось, что тело его сейчас разорвётся изнутри от гнева. По сути фраза «решить эту проблему» в устах шефа означала всегда одно – физическое устранение объекта.
Дэвид сделал над собой значительное усилие, чтобы прямо там не сломать шею этому человеку. На заднем фоне всплывали мысли о непривычно чрезмерной остроте эмоций, которых раньше Дэвид за собой не замечал, но все же пока это внутреннее наблюдение было лишь аккомпанементом. Сольную же партию исполняли быстрые, мелькавшие словно молнии, идеи о том, как найти выход из создавшейся текущей ситуации. Наконец он выбрал вариант «потянуть время».
– Я думаю, что смогу ее уговорить, у меня есть пара аргументов, которые ей будет трудновато игнорировать, – он оставался внешне спокойным и старался показать, что хладнокровие ему не изменило, поэтому говорил подчеркнуто равнодушно и неспешно.
Алекс, молчавший почти всё время и наблюдающий внимательно за Дэвидом, не упустил первую его реакцию на слова господина Уолдэрбита, но сдержался и не начал подшучивать над Дэвидом только потому, что ему самому идея о том, что девчонку придётся «убрать» по душе тоже не пришлась.
– Не о чем беспокоиться, босс, я подключусь, если что, уломаем Белоснежку, проблем не будет. – Он деланно засмеялся, пытаясь рассеять мрак недовольства и напряжения, повисший в воздухе во время  разговора и желая поскорее закончить это неприятное утреннее совещание.
Господин Уолдэрбит решил, что все вопросы решены и пора дать лишь финальное напутствие.
– Что ж, ребята, надеюсь на ваш профессионализм. Надавите на её немного, припугните  – она же женщина. Если деньги её не заинтересовали, то страх поможет ей принять правильное решение. Мне учить вас не надо, сами всё знаете. О результатах, как только будут, сразу мне доложить. Да, и тянуть не следует, Дэвид – мы не одни заинтересованы, помни об этом.

Они с Алексом уже шли по коридору и стали спускаться на первый этаж, чтобы вместе пройтись по улице до кафе и обсудить всё без посторонних, когда Алекс заговорил:
– Дэв, эй, «командир», а ты часом не запал на «Белоснежку»?
Дэвид, не удосужившись повернуть даже голову в сторону Алекса, бросил:
– Закройся, будь любезен!
– Аха-ха-ха-ха, вот дела, да ты попал, amigo*! – они уже шли по улице и Алекс говорил громче, чем в помещении,  да еще хлопнул Дэвида по плечу, выражая таким образом своё веселье.
– Захлопнись, Алекс, очень прошу тебя! Ты ничего не понимаешь! Она не согласится…и ей конец…и мне…она что-то со мной сделала, не знаю что…она заставляет меня колебаться, я, кажется, начинаю сам себя ненавидеть!  Вчера к Виктории поехал, на ночь хотел остаться и не смог. Противно вдруг стало, всё мерзким показалось…
Алекс к такому повороту был явно не готов. Он привязался к Дэвиду за эти годы совместной работы и доверял ему. Всегда знал, что в деле на этого человека можно положиться. Задушевные беседы они, может, и вели пару раз под действием алкоголя, но на трезвую голову,  да ещё в такой эмоциональной манере – это было слишком необычно, а Дэвид сейчас и правда был какой-то другой. Алекс немного растерялся, но решил, что стёб в этой  ситуации надо  приглушить.
– Вижу, «командир», тебя не слабо зацепило. Тогда, может лучше в бар, а не в кафе? И плевать, что утро! – здесь он всё же не сдержался и захохотал.
На это Дэвид лишь смог выдавить из себя кривую ухмылку – он был весь погружен в свои мысли и даже не пытался обижаться на Алекса.
– Не стоит. Мне нужна сейчас ясная голова, так что больше кофе подойдёт.
В это время в кафе было всегда пусто и тихо, что было для подобного разговора весьма кстати. Они сделали заказ и Алекс начал:
– Ты погоди крест ставить на деле, я уверен, что всё совсем не безнадёжно, можно ее уговорить по-любому. Ты просто не всё попробовал еще. Она же не идиотка! Жить захочет – согласится.
– Не то ты говоришь. Не о том. – Дэвид посмотрел Алексу прямо в глаза, – я уже и сам не хочу, чтобы она соглашалась! Чёрт! Как это тебе объяснить?! Она не должна согласиться, понимаешь?  Тогда это будет уже не она. Это явление, а не девушка. Таких не бывает. Но она опровергает это тем, что существует. Она чистая. Я с ней рядом дышу, а без неё задыхаюсь, всё вокруг кажется тьма, ночь.– Он замолчал, Алекс старался переварить, но безуспешно. – Если босс наш с ней что-то сделает, я за себя не отвечаю. Не знаю, чем это всё может закончиться.
Алекс почти ничего не понял из того, что сейчас наговорил Дэвид, ему подумалось, что это от того, что русский для Дэвида не родной язык и он, пытаясь что-то выразить, запутался, ища правильные выражения. Хотя это странно – раньше он такого за Дэвидом не замечал и всегда прекрасно его понимал.
Сейчас взгляд у Дэвида стал совсем нехороший.
– Если потребуется, я за неё кого угодно убью и сам умру, чтобы только она жила, – уже произнеся эти слова, Дэвид со всей очевидностью понял, что с ним произошло нечто невообразимое: он встретил человека, который стал важнее него самого и важнее его собственной жизни! От такого открытия его сознание на миг парализовало.
Многие люди ищут Бога, но путь у каждого свой. Мужчины часто ищут Бога в женщине, через женщину пытаются Его увидеть. Редко для кого этот путь успешен, но счастлив тот, кому удалось встретить такого «посредника»!  Дэвид был именно таким человеком. Не являясь верующим на ментальном уровне, сердцем он, как и многие,  искал «что-то», что-то самое важное, дающее ответы на вопросы «зачем» и «в чём смысл». Дэвид был умным, но интеллектуалом он не был, и самоанализом или осознанным поиском истины  в повседневной жизни не занимался – считал, что от таких «исканий» только мозг может повредиться и влечение к женщинам пропадёт, а также к кофе, вкусной еде, да и к жизни вообще. Но сердце – не ум, тосковало по ответам, и сейчас оно, разросшееся от  эмоций, от такого нового ощущения парения  с привкусом странной боли, начало вмешиваться в мировоззрение Дэвида, в его мысли. Состояние измененного сознания пьянило какой-то особой энергией: нервной, бесстрашной и немало сказать безумной. Конечно, это пока еще не было любовью в её полноте – эта была влюбленность «высокого напряжения». И она одурманивала остротой и силой ощущений, кипятило кровь в жилах и туманила ум. Зерно его чувства было настоящим и глубоким, но на стадии ростка, пускающего корни, могло быть весьма разрушительным.
Алексу показалось, что у него случилось «озарение», так как в голову пришла мысль о колдовстве,  и он решил, что мысль эта единственно верная и всё разом объясняющая.
 О, эта восхитительная славянская ментальность! Демонический коктейль из язычества и ритуального христианства. Традиции гонят идти  в храм, а душа тянется к газетным объявлениям о ворожбе и привороте, ну и в этом же хранилище можно обнаружить прогнозы астрологов на неделю и гадальные карты Таро. Может быть об этой «загадочности русской души» говорили классики?  Или, это просто духовный бардак?
Алекс – человек абсолютно светский, в меру порочный, воспитанный родителями-атеистами, но в сути своей язычник. Сейчас он на полном серьёзе озарял светом своих идей британского спецназовца Дэвида, глаза которого при прослушивании пораженного собственной проницательностью товарища по оружию, медленно покрывались пеленой тумана непонимания и отчуждённости.
– Дэв, она тебя приворожила, я даже не сомневаюсь! Это сто процентов. Ты должен взять себя в руки и постараться от неё оторваться. Моя подруга знает одну бабулю, она тебя быстро расколдует, будешь, как огурчик! Сам подумай: эта Белоснежка может запросто на расстоянии уложить здорового бойца, мысли почти что читать умеет, внедряется в голову кому захочет! Конечно, она над тобой поработала, а как иначе! Ты и сам это знаешь, потому и сказал, что «она с тобой что-то сделала». Ты вообще это дело должен бросить! Тебе лучше даже уехать на время домой или на солнце куда-нибудь. Мы с ней здесь без тебя разберемся и покончим со всем этим, – бедный Алекс ничего плохого не имел в виду, злым он не был, и имел благие намерения, но дорога эта известна с древних времен и она всё еще по-прежнему ведёт в Ад. Он вполне искренне переживал, был расстроен необычным поведением друга, желал ему помочь, но распознать в чужом сердце любовь, когда в собственном она и не гостила – это задача неразрешимая. И потому исходил Алекс в своем «утешительном слове» из ложных предпосылок, а некий вес его речам придавала лишь уверенность в себе.
– Алекс, ты идиот, – Дэвид никогда особо не церемонился со своим товарищем, они оба нередко жестко шутили друг над другом, и знали при этом, что один все равно ценит  и уважает  другого. – Что за бред ты несёшь! Зачем? Зачем ей это? Она всем видом своим показывает, как ей наша контора противна,  да и я ей, похоже, тоже противен, – он отвёл глаза в сторону и с грустью посмотрел куда-то в пустоту позади Алекса, – она от меня шарахается, как испуганная лань, избегает…хотел прикоснуться к ней…она отстранилась
– Что?! Ты ее потрогать пытался? – вот теперь Алекс почувствовал себя «в теме», а то как же! Здесь сексом попахивает, а ему это гораздо ближе, чем всякие там заоблачные чувства, непонятные  и чуждые. – Ну и как она на ощупь? Через неё, наверное, газету читать можно при хорошем освещении, – он захохотал, довольный своими шутками и разыгравшимся воображением.
– Я тебя ударю сейчас, – лицо Дэвида потемнело, – если ещё слово скажешь.
– Ладно-ладно, не бесись, я же шучу – ты знаешь. Я уже понял, что она для тебя «святое». Хотя, ты знаешь, Дэв, женщин святых не бывает, уж поверь моему опыту. Просто к каждой свой подход нужен…– Алекс не успел договорить.
Дэвид резко встал.
– Мне пора. Сегодня ты меня угощал. Увидимся. – Он быстро пошёл к выходу и Алекс, немного ошарашенный такой реакцией, остался сидеть, глупо уставившись  на дверь.
*amigo (исп.) – приятель,  друг


Глава 9

Но каждый раз, как к ней я приближаюсь,
Мне кажется она столь совершенной…
…Такое в ней величие души,
Такое благородство в ней и прелесть
Я созерцаю, что она внушает
Мне страх благоговейный пред собой,
Как будто стражей ангельской хранима!

Джон Мильтон «Потерянный Рай»



Элиза задерживалась на работе  – её попросил об этом шеф. Нужно было выбрать новые материалы для очередного притязательного заказчика, а директор считался со вкусом Элизы, хотя самой ей такое доверие было непонятно и немного тягостно. Звонка от Дэвида не было, но она говорила себе, что день ещё не закончился и  новости о Константине ей передадут позднее.
Наконец её отпустили и она с удовольствием вышла в дождь. Что за наслаждение после искусственного, пластикового, как его называла Элиза, помещения, нашпигованного компьютерами и офисной техникой, вдохнуть влажный, прохладный воздух, пахнущий опавшими листьями, пряный и тяжеловатый!
Дома в своей комнате, уговорив отца, который обеспечил ремонт, она осуществила свои представления об уюте, выложив пол в комнате ореховой доской, которую потом просто пропитали морилкой. Окна были деревянные, подъёмные  вертикально-скользящие вверх. Нежные маленькие цветы на молочных тканево-бумажных  обоях завершали её замысел «комнаты, где можно дышать».
Телефонный звонок раздался уже около восьми вечера и застал её как раз в тот момент, когда она заканчивала уборку в комнате. Диалог получился совсем не такой, каким ожидала его Элиза.  Голос Дэвида был сдавленным, ниже, чем она привыкла слышать его за эти дни.  Она только почувствовала, что что-то изменилось, но постаралась не погружаться в ненужные аналитические размышления. После короткого приветствия Дэвид сказал:

– Я у Вашего подъезда, жду Вас. Да, и  предупредите дома, что ночевать не будете. Завтра Суббота – вернётесь днём.

– Что, простите? – Элиза от неожиданности не нашла слов. Самоуверенный , безапелляционный командный тон, казалось, лишил её собственной воли. От чужой наглости и дерзости она всегда становилась еще более тихой. Сопротивляемость в  привычном смысле слова в ней как будто исчезала. – Я бы предпочла  ночевать у себя дома. Неужели так необходимо делать, как Вы говорите? – но тон словно у ребенка, который просит родителей не вести его к доктору, потому что боится, что визит этот может быть не из приятных, и выпрашивает с надеждой: может повезет и те, в чьей власти он находится, поймут его желание.

– Я Вас жду. – Дэвид дал «отбой».

 Всё это показалось Элизе более, чем странным, но мысль, что у Дэвида есть личные мотивы,  в голове всё же мелькнула – правда , была слишком мимолетной, чтобы её встревожить. Основное же предположение заключалось в том, что  он снова хочет везти её в клинику – вероятно, с Константином что-то пошло не так.
С родными сложностей не возникло. Ей достаточно было сказать, что она едет в гости и останется там на ночь. Такая либеральность в отношении дочери диктовалась не столько истинным мировоззрением родителей, сколько беспокойством за дочь. Её почти монашеский образ жизни казался им главной причиной отсутствия «бойфренда» у их чада. Элиза, несколько лет назад перейдя из привычного для семьи католицизма в протестантскую конфессию,  да ещё и в такую строгую, как баптистская, стала, по мнению родителей, слишком уж религиозной. Одно дело, пару раз в год  ходить семьей к мессе на большие религиозные праздники скорее по традиции, чем из веры, и совсем другое дело сменить мирские интересы на «божественные», как между собой говорили родители. Ходить в церковь несколько раз в неделю, ежедневно читать Библию и молиться – всё это им было не понятно, считалось чересчур и пугало. Как странно порою реагируют наши близкие и не очень близкие люди на добрые перемены и вместо того, чтобы радоваться, испытывают страх и беспокойство. Но, если сын или дочь ночи проводит вне дома в безудержном веселье ночных клубов – это хорошо, потому что «нормально». Хорошо  также начать раннее сожительство – родители тоже радуются, что их ребенок «устроил» себе личную жизнь. Но истинно ли счастливы ваши дети, выбирая себе такую «нормальную», как у всех, жизнь? Знаете ли вы, что выбор, который кажется удовольствием, жизнь без долга и ответственности есть преступление против души,  и что такая жизнь станет в конце концов опустошением?
Те перемены, что происходили с Элизой на протяжение этих лет были только счастливыми!  Никто из её «устроенных» в личном плане подруг и друзей не мог или не умел радоваться жизни так, как она. Когда все были хронически чем-либо озабочены или недовольны, она пребывала в спокойном, мирном состоянии духа, была весела и позитивна. Не сплетничала, не осуждала в бессмысленной злобе, не вступала в споры, старалась прийти к миру в любых ситуациях. Она не суетилась и не дергалась, как все её подруги, и рядом с ней люди находили покой. Она не впадала в уныние или депрессию – чуму нынешнего больного века: так о чём переживали ее родители? Странно, ведь они желали ей счастья. Может быть дело было в том, что они хотели ей своего счастья, а то, что было у неё, они таковым не считали?
А сейчас их дочь шла веселиться, как они думали. Вот это «нормально»: красивая свободная девушка идет в Пятницу развлечься и расслабиться после трудовой недели. А что она просто не может попасть в дурную компанию или «влипнуть» в историю – здесь уж родители были  уверены на все сто процентов! Их дочь ведь так умна и благоразумна! Почти все родители уверены, что хорошо знают своих детей.
 Дэвид, как и в прошлый раз, стоял, облокотившись на открытую дверцу машины. Дождь все еще накрапывал. Элиза не стала раскрывать зонта, сразу подошла к Дэвиду, поздоровалась. Он спросил:
– Снова хотите сесть сзади?
– Да, спасибо. – Элиза скользнула на заднее сиденье. Как только она села, сразу сосредоточилась, чтобы услышать новости, которых ждала целый день.
Но Дэвид завел машину молча, также в молчании выехал на шоссе и похоже, вообще собирался открывать рта. Элиза погрузилась в себя, чтобы почувствовать, исходят ли от Дэвида какие-либо намерения в её адрес, но ничего конкретного не ощутила и совсем растерялась. Наконец не выдержала.
– Скажите, пожалуйста, хоть что-нибудь, мне так очень трудно. Мы едем за город  к Константину? Там всё плохо, да?
– Нет, мы едем не туда. – И всё, продолжения нет, Дэвид снова замолчал.
– Можно узнать куда?
– Не переживайте, ехать недалеко.
 Элиза готова была заплакать от подобных приёмов. И ещё больше её расстраивало то, что она понимала, что это именно приём. «Эти люди», – думала она, – «человеческого общения, кажется, совсем не знают, или оно ими давно позабыто; всё-таки в подобных «конторах» качества нужны специфические, иначе просто не попадёшь туда. Всё просчитывают на десять ходов вперед, анализируют, пробуют разные подходы, играют, крутят, лгут, давят, манипулируют».
В своих рассуждениях Элиза, по большей части, была близка к истины. Только вот одного она не знала: сегодня Дэвид пытался спасти ей жизнь.

После разговора с Алексом в кафе, Дэвид поехал в клинику. Он не до конца понимал, зачем ему нужна эта встреча, но чувствовал в ней необходимость. К тому же за рулём ему лучше думалось, а подумать надо было о многом. Для начала успокоиться и разобраться в себе. Это самое сложное, особенно ему, всю жизнь предпочитающему  действие  – лишь бы не смотреть в собственное сердце. Чувства – это для романтиков, а он боец. Но вопреки всему, с ним случилось то, чего он всю жизнь старался тщательно избегать, и что иногда даже снисходительно высмеивал в других людях. «В ловушке» – так он называл подобное явление, боясь произносить  «любовь» и находя замену этому слову, обозначающему, по его мнению, слабость. Но было кое-что ещё, более важное: почему ему не хочется бороться с этим чувством? Ответ напрашивался сам, – дело было в личности Элизы. Дэвид понимал, что её беззащитность, её женственность, сам её характер – смиренный, мягкий, кроткий делали его чувство к ней не слабостью, а напротив – силой, и такой силой, степень которой он ранее в себе и предположить не мог.
Как внятно и громко проявляются в людях их, Богом заложенные качества пола, если для такого проявления есть благодатная почва!
Ему казалось поистине чудом, что Элиза сумела дожить до встречи с ним и за все  годы этой жизни её никто не растерзал, и что она не тронулась умом от зла, что совершают люди в этом падшем мире. Он думал, что с подобной душевной организацией и такой детской доверчивостью, ей уже давно пора пребывать если не в доме для умалишенных, то хотя бы в монастыре. И то, что её до сих пор не «поймал» какой-нибудь другой мужчина и не запер в своем доме, спрятав от всех – это тоже казалось ему чудом.
Конечно, подход к ней найти сложно, это факт. Но в этом большую роль играла её, своего рода, автономность. Складывалось впечатление, что она знает какой-то секрет: как быть счастливой в независимости от внешних обстоятельств и людей вообще. И в этом Дэвид видел для себя дополнительную сложность: он-то знал, что ей нужен рядом руководитель и защитник, но, похоже, сама она об этом как будто даже не догадывалась. Значит, мысль эту надо до Элизы донести или создать  условия, в которых к этому осознанию она придёт сама. Ясно, что о последнем ему можно и не заботиться – подходящая ситуация уже имеется, но вот только заинтересованности  в защите она пока что-то не выказывает. Может, напугана недостаточно – значит, надо это подправить.
Любовь человека эгоистичного, сильного и волевого, каким и был Дэвид, отражала все эти черты характера и выражалась в первую очередь в волевых решениях во благо Элизы. Определением, каким это благо должно быть, разумеется, тоже владел Дэвид – ему-то виднее!
Все эти и другие мысли были результатом переворота, который произвела информация о том, что Элизу могут устранить. Чтобы этого не допустить, надо сделать всё, чтобы шеф услышал о положительном результате. Эмоции сейчас были только помехой, поэтому Дэвид решил максимально отстраниться от собственных чувств, чтобы вести себя с Элизой жестко. Всё для её же блага – по крайней мере останется жива, а там видно будет. Вопросы необходимо решать по мере поступления. Если переубедить её не удастся и она не сломается, надо будет рассматривать побег. Глупо. Опасно. Но это лучше, чем увидеть её труп. Через посольство оформлять её нельзя, значит надо использовать свои связи. Куда везти – это уже решено. Место проверено, промахов не было. Вывозить с российским гражданством тоже нельзя. Есть надежный вариант гражданства Венгрии, и в этом случае необходимо будет сделать въездную визу: здесь, в России она туристка. Через Венгрию, там два дня у Габриэля, потом Шотландия, Клакманнаншир, городок Аллоа на берегу реки Форт: и её не найдут и самому получится приезжать беспрепятственно, не вызывая подозрений, так как там живёт сестра с мужем. На оформление документов уйдёт неделя. На то, чтобы убедить её – эта ночь. Идея, что Элизу надо измотать жесткой манерой разговора, не давая отдыха и сна, рисуя в чёрных красках все перспективы столкновения с русскими спецслужбами в недалёком будущем, пришла ему в голову давно. Вот только применять этот  метод к девушке  в наряде  Мальвины, которая плачет от мысли , что она поставила синяки человеку, который на неё напал – это немного не по-мужски. Но настало время  отбросить и это гуманное соображение и сосредоточиться только на результате. Все средства хороши! Цель – она говорит «да», и тогда она спасена.
В клинику же Дэвид поехал с надеждой, что узнает что-то новое, что-то, что сможет использовать  сегодня ночью, чтобы манипулировать решением Элизы.
Как было бы легко, если бы действительно возможно было отделить ум от сердца, но человек устроен сверхсложно, и Дэвид, как ни старался, не мог в полной мере взять контроль над тем, что происходило в его душе. 
Когда играет оркестр, неискушенному слушателю сложно бывает выделить из общего потока музыки отдельные инструменты и сосредоточиться на их партиях. Иногда даже трудно сказать, какие именно инструменты создают мелодию. В оркестре расчетов, планирования,  продумывания деталей, в таком слаженном звучании логики  рассуждений, где-то на заднем фоне играла флейта. Изредка, когда на долю секунды шум размышлений в голове затихал, Дэвид ясно различал её партию.  Она играла тихо, нежно, и немного грустно, почти без надежды. Это было желание: чтобы всей этой гонки не было, не было страха и напряжения. Желание, чтобы сидя перед Элизой этой ночью, он смог бы прикоснуться к ней и она не оттолкнула бы его. Позволила взять себя за руку. Желание, чтобы она  доверилась ему, чтобы не было этой стены с пылающей на ней надписью:  «Вы из другого мира! Ваш цвет чёрный! Отойдите от меня, Вы не даёте мне дышать!»
Когда мужчина так уверен в себе, так целеустремлен, то он, действительно, многого может добиться и Дэвид верил, что нет ничего невозможного, пусть даже дело касается такого туманного предмета, как сердце другого человека. Его девиз «действие всегда порождает результат», по его представлениям, должен был сработать и сейчас. Но, если бы хоть на секунду каким-то чудом он смог заглянуть в душу этой женщины, то понял бы, что получить ответ на свои чувства ему будет весьма непросто, или даже невозможно.
Почти всё в нём было чуждо и противоположно натуре, складу характера и сердцу Элизы. Мало того, что он был иностранцем – а, значит, всегда будет вмешиваться  разница в менталитете и барьер языка не даст осуществиться истинной близости, – так он ещё был солдатом на службе другой страны!  Род его занятий удалял Дэвида от Элизы на недостижимое расстояние. Его непредсказуемость, внутренняя напряженность, чрезмерная властность натуры – всё говорило о том, что понравиться ей он никак не может. В её глазах даже сам его внешний облик был не в его пользу, усугубляя впечатление грубости и брутальности.
То есть все рассудочные доводы, все вкусы и предпочтения Элизы, казалось,  делали невозможной саму мысль об ответном чувстве с её стороны.


Глава 10

Больше всего хранимого храни твоё сердце, потому что из него источники жизни.
 
Притч.4:23


В клинике Дэвид почти два часа разговаривал с Константином. Он внимательно выслушал историю о том, как тот «видел ангела», что ангел был тонкой маленькой девочкой с круглым белым личиком и очень большими синими глазами, что белоснежные кудри её доходили до самого пола и, что она позволила ему дотронуться до крыльев – «были они, словно пух и росли прямо из лопаток, представляешь?!». Рассказал, что всё время, которое она была с ним, в комнате пахло лилиями. Девочка долго сидела на краешке кровати и гладила его по ладони. Она рассказала ему, что он спит, и когда проснётся, то все плохое уже помнить не будет, терзания его закончатся и ужас уйдет. Потом провела своими ладонями по его лицу и голове, и ему стало очень спокойно, хорошо и светло, появилось уверенность, что его «починили, как сломанную машину».  Ушел страх, который, – сейчас он не помнил почему – у него был. Ангел сказал, что скоро Константин попадет домой и будет счастливым человеком, только ему придётся оставить прежние свои злые дела. Сказала, что он должен помнить  чему учился, что дело это неплохое и многим людям нужное.
В  этом месте Дэвиду пришлось немного напрячься и самому вспомнить , чтобы не перебивать парня, что за профессию Костя получил в своем колледже. Память у Дэвида, – надо отдать ему должное – была блестящая. «Информационная безопасность автоматизированных систем» – так, кажется, это звучало. Да, пожалуй, это совсем неплохо,  – и что его потянуло в такую трясину, да ещё в «поля», шпионской романтики хотелось? Думал, наверное, что это «круто». А с конторой теперь у Кости проблем не возникнет, потому как он для них уже человек потерянный. Это Дэвид верил каждому его слову, этому «волшебному» рассказу. Верил, потому что сам прошёл через подобное. Но все в конторе уже убеждены, что парень свихнулся и для работы у них не годится.
Смотря сейчас в счастливые глаза Константина, на его радостную улыбку, Дэвид погрузился в размышления о том, что представляет собой способность Элизы «показывать» людям подобные явления и делать их столь счастливыми, менять их жизни. Как работает этот механизм и какие возможности для её использования открываются. Но, когда он осознал направление своих мыслей, ему стало тошно от самого себя, потому что в этот момент он прекрасно понял, что в сущности ничем не лучше тех, кто охотится на Элизу, чтобы «вскрыть ей череп» или, если не получится, то «урвать» от неё хоть какую-то выгоду…
Когда он, не спеша, уже стал прощаться с Костей, тот спросил, не знает ли Дэвид, что именно с ним произошло, и почему у него был такой страх, от которого и избавил его в видении ангел.
Поняв, что Элиза стерла память Константина тонко, точно вырезав из его воспоминаний эпизод встречи с  ней,  Дэвиду захотелось крикнуть «Браво! Безупречно!»
Он, шутя ответил Косте, что того в одиночку направили на задание, где требовался целый отряд и вполне нормально, что он не справился и вообще хорошо, что жив остался – пускай теперь лучше думает о том, как синяки и ушибы скорее залечить и начать новую жизнь. Этот ироничный ответ Константина вполне  удовлетворил и он снова вставил  в уши наушники плеера, махнув на прощание Дэвиду рукой.
Дэвид не забыл о  главной цели своего визита – он интуитивно чувствовал, что приехал не зря. Вот только пока нужной  информации не было. Осталось только поговорить с врачом. Доктор сначала сыпал терминами, описывая изменения в состоянии подопечного, наслаждался своими открытиями и познаниями, и когда, наконец, Дэвиду удалось направить разговор в  нужное ему русло, то в результате не разочаровался. Он хотел знать, что именно видел парень, когда столкнулся с этими странными способностями Элизы. Он помнил, как она переживала и беспокоилась на этот счет. Значит, эта дверь оставалась для неё закрытой и она явно чего-то боялась. И вот теперь, когда он владел ответом на её вопрос, у него появилось оружие для манипуляции. Если её не напугает поданная им в нужном  ракурсе  перспектива столкновения с ФСБ, что же, пусть её напугают её собственные способности. А тот факт, что она не может достаточно эффективно ими управлять, должен привести её к мысли о помощи. По правде сказать, самому Дэвиду эта информация показалась довольно неприятной. Это доктор описывал всё с усмешкой снисхождения, повидавшего в своей жизни много «психов», специалиста, которого всякого рода «видениями» не удивишь. Но Дэвид-то знал, что эти видения реальны настолько, что способны полностью обновить ум, даже заставляют думать по-другому, не как прежде. И потому, представив себе, что видение Константина при первом столкновении с Элизой было таким же реальным, как и «ангел», таким же, как Макс, у Дэвида по шее пробежал холод.

Глава 11.

Н у б и е ц. Боги моей страны очень любят кровь. В год два раза мы приносим им в жертву юношей и девушек: пятьдесят юношей и сто девушек. Но, должно быть мы недостаточно даем им, потому что они очень суровы к нам.
К а п п а д о к и е ц. В моей стране нет больше богов, их выгнали римляне. Некоторые говорят, что они бежали в горы, но я этому не верю. Я три ночи провел в горах и искал их всюду. Я их не нашел. Наконец я стал звать их по именам, но они не появлялись. Я думаю, они умерли.
П е р в ы й   с о л д а т. Иудеи молятся Богу, которого нельзя видеть.
К а п п а д о к и е ц. Я не могу понять этого.
П е р в ы й   с о л д а т. Словом, они верят только в то, чего нельзя видеть.
К а п п а д о к и е ц. Мне это кажется очень смешным.

«Соломея». Оскар Уайлд


Находясь где-то в районе Смоленской набережной недалеко от посольства, машина свернула в переулок и остановилась возле семиэтажного, относительно недавно реконструированного серого здания с одним подъездом посередине. Дэвид помог Элизе выйти и даже легонько подтолкнул её в спину, потому что она была настолько растеряна, что, казалось, не собиралась двигаться с места. Она вздрогнула, обернулась к нему – ей и произносить ничего не нужно было, в её зеленых  глазах вопрос «куда Вы меня привезли?» читался настолько очевидно, что Дэвид не смог сдержать улыбку. Как в этой женщине могли сочетаться столь непосредственные детские реакции и холодный самоконтроль, который он наблюдал при первой их встрече и в клинике после посещения Константина?
– Не бойтесь, идёмте, здесь Вам никто не причинит вреда, – и он кивнул головой в сторону подъезда, предлагая уже начать, наконец, двигаться. Элиза нерешительно и медленно пошла. В холле их встретил консьерж, больше похожий на охранника, чем на привратника. Он поздоровался с Дэвидом весьма живо и даже радостно, при этом как-то лукаво оглядел Элизу, отчего ей стало очень неуютно. Они поднялись на лифте на четвёртый этаж. На площадке оказалось только две квартиры друг напротив друга. Дэвид открыл дверь и они попали в огромный темный холл. Элиза чувствовала, что её руки и всё  тело постепенно превращаются в лёд. Ей не хотелось ни задавать вопросов, ни дальше терпеть это острое смущение вкупе с напряжением, порождённым мыслями о непредсказуемости дальнейших событий. Сейчас её организм реагировал на адреналин весьма странно: вместо мышечной реакции побуждения тела к действию, ей вдруг невыносимо захотелось спать. Это желание опуститься прямо здесь, в этом холле на пол, закрыть лицо ладонями и уснуть было таким сильным, что она стала совершенно равнодушной к окружающей её обстановке, а главное к тому, что с ней будет происходить дальше. Она заметила скамью-диван, стоящую слева от входа у стены, и медленно на неё села. Села очень ровно: колени и лодыжки сомкнуты, руки вдоль тела, кисти сложены вместе и лежат на коленях, спина почти прямая, лишь совсем немного расслаблена. Голову склонила слегка набок  и очень грустно произнесла:
– Какая усталость.
Дэвиду, который уже включил свет и закрыл входную дверь, эта картина сидящей вот так Элизы показалась несколько «не по сценарию», да и видеть девушку в столь  непривычной глазу позе, было как-то странно.
– Пальто не хотите снять, Элиза? – Дэвид подошел ближе и встал рядом. Элиза не двигалась и не отвечала. Он внимательно смотрел на её лицо. Её взгляд был устремлен куда-то в пустоту. Дэвид увидел, что она плачет,  и это было настолько необычное зрелище, что он застыл и ничего не мог делать – просто смотрел. Он видел разных женщин в слезах и знал, что плач никого красивым не делает. Но её плач был каким-то невероятным исключением. Лицо её не изменилось: глаза и нос не сделались красными, черты не исказились мимикой горечи. Создавалось такое впечатление, что она не замечает, не осознает того, что плачет. Слезы просто медленно, одна за другой катились по её щекам, будто вода по чистому стеклу. У Дэвида от этого созерцания произошло опустошение в голове – он не знал и не хотел искать слова, чтобы это прекратить. Спустя несколько секунд ступора, он просто молча сел с ней рядом. В следующее мгновение ему пришлось испытать еще один шок: Элиза начала очень тихо петь. Песня была на германском.* Судя по словам, которые Дэвид, немного зная германский, понимал,  и ритму, песня была не народной, скорее что-то из рока, и она была медленной. Дэвид не любил этого языка, но сейчас в исполнении Элизы, он слышал его по-новому. Её голос был не похож на тот, каким она говорила, а был немного выше и звонче, чище. В тишине сознания, в безмыслии разума этот голос выманил из его души воспоминание из детства. Они с сестрой пускали парусник неподалеку от дома, и сейчас он ясно слышал, как пела вода в том ручье. Дэвид очнулся от того, что Элиза положила голову ему на плечо, пропела последнюю фразу и затихла.
Нет! Всё не так! Слишком много неожиданного за один вечер! Слишком всё не по плану! Похоже, он вообще ход событий не контролирует. Что она делает? Когда он только мечтал подержать её за руку, то был уверен, что это будет недостижимо, а сейчас её голова лежит на его плече. Дэвид словно окаменел: он так боялся спугнуть её, так надеялся продлить это ощущение мягкой ноши на плече, что словно умер. Ему даже показалось, что у него пульс исчез.
– Дэвид, кажется, я засыпаю. Простите меня. – Элиза произнесла это чуть слышно и Дэвид, одурманенный её близостью, не сразу смог отреагировать.
– Идёмте, в этом доме для Вас есть отличное место.
Элиза сняла сапоги. Медленно, не вставая, попыталась снять пальто – Дэвид, уже почти пришедший в себя поспешил ей помочь. Она поднялась со скамьи, и из холла они попали сразу в большую комнату без ковра на полу. Оранжевый паркет сверкал лаком, стены оштукатурены в бежевый, на окнах плотные шоколадного цвета гардины в пол. И почти у самого окна большой диван. Элиза ничего не хотела видеть – только этот диван. Присела и через мгновение легла.
– Подождите, я Вам сейчас принесу подушку – Дэвид пошел к шкафу. В голове ни одной мысли. Взял подушку и одеяло, вернулся, помог ей, укрыл, и услышал тихое:
– Спасибо, Дэвид. Простите. – Она закрыла глаза.
Какое бледное у неё лицо, и нежное, как у фарфоровых японских статуэток, которых он видел когда-то на выставке в Дрездене.
Он постоял еще немного возле неё и потом, как робот, мало что соображая, отправился в свою комнату. Разделся, зашел в смежную со своей комнатой ванную, постоял под душем, накинул халат –  от пустоты в голове эти действия его не избавили. Уселся на свою кровать, потом лёг. На автомате потянулся к будильнику на столике и тут словно в голове плотину прорвало: «Да ведь нет ещё двенадцати! Я в такую рань не усну! Усну?! Да что со мной?! В соседней комнате спит Элиза! Я лежу в своем доме, на собственной кровати. Все планы, что я построил – всё пошло не так. Может, Алекс прав, и она гипнотизирует меня? Эта песня, то, как она пела… Она мной управляет? Или это её не спланированные, спонтанные действия  такой эффект на меня оказывают? Её естественность, непосредственность «сводит на нет» все расчеты? Постой! А я-то что делаю? Воюю с ней, играю? Кто я-то после этого? Напугать её хочу! Мой Бог! На цыпленка с двустволкой вышел, герой!  Конечно она не играла сейчас, там, в холле. Страшно встать на её место даже на секунду и представить, как на неё, такую слабую, беззащитную, добрую и нежную разом свалился весь это кошмар! Как она переживает эти состояния измененного сознания, как потом подолгу приходит в себя? Какой нужен для этого постоянный самоконтроль! Как держать себя всё время  в руках! Как вообще можно уговорить себя принять такой «дар» и смириться с тем, что твоя жизнь превратилась в непрекращающуюся битву внутри собственной личности, а теперь ещё и во вне.»
Сейчас Дэвид уже не считал всё это «даром», скорее проклятием. И вспомнив, как Элиза при первой их встрече пыталась донести до него эту мысль в кафе, и как он слушал её, но не слышал, подумал про себя – «идиот!» Да она изо дня в день живёт в самом настоящем персональном аду! Девушке, в которой нет ничего мужского, никакой деловитости, агрессии, даже решительности, вдруг овладеть одновременно навыками рукопашного боя и реакциями опытного спецназовца, и будто этого мало – понять, что можешь усыплять людей и животных и влезать в сознание другого человека! Ко всему прочему навалилось это не на банального обывателя, чьи интересы сводятся к удовлетворению собственных похотей и реализации своего супер-Эго, нет! Этот груз упал на ту, чья Душа словно уже была на Небе и помнит, и хочет туда вернуться.
Дэвид, наверное, никогда по-настоящему не понимал значения слова «сочувствие». Ни его характер, ни тем более профессия, никоим образом к подобному пониманию не располагали. Его жизнь была наполнена насилием и смертью, и многие черты в его натуре были либо искажены, либо так глубоко запрятаны, что достань он их – они показались бы ему чужими, слишком новыми.
И вот впервые он практически влез в кожу другого человека, отказался от себя, вышел из бронированного автомобиля своего эгоизма на простор чужой Души, её души.
Что за мука чувствовать чужую боль! Нет, это совсем не то, что переживать свою – здесь всё иначе. Свою ты можешь чем-то заглушить, переключиться, иногда даже игнорировать, когда есть задача поважнее – например, выжить. Но боль того, кого ты любишь!  Это то, что ты не контролируешь. Она замешана на страхе того, что ты не можешь помочь любимому. Не можешь отнять у неё то, что ей уже пришлось пережить: быть там, в прошлом совсем одной, без поддержки, без утешения, наедине с разрывающими мозг мыслями, страхами, сомнениями и соблазнами, понимать свою ответственность и одновременно сознавать, что ты не в силах её нести. Хотеть избавиться и понимать, что это не вопрос твоего решения – кто-то решил это за тебя.
            Но как она это выдержала и как продолжает ещё выдерживать сейчас?!
Теперь Дэвиду всё виделось иначе, он словно поменял место, с которого смотрел, и только сейчас он вспомнил о том, что Элиза была верующей. Ему никогда это не казалось хоть сколько-нибудь существенным. Это скорее было для него чем-то из списка характеристик внешности: высокая, светловолосая, верующая. То есть это некая особенность, описывающая стиль одежды и внешнего поведения. Может, даже синоним «забитости», «отсталости», «старомодности», «закомплексованности».
Ограниченность собственного мышления, привычка мерить другого никчемными стереотипами, собственное неверие, практикуемое годами, вбитое в голову обществом без Бога, обществом, знающим только одно поклонение – Мамоне, всё это мешало ему задать себе нужные вопросы.
Было чувство, что всё это время он пытался разглядеть Элизу через грязную полиэтиленовую пленку, сложенную в несколько слоёв: понимаешь, что видишь свет, но что его излучает – этого не видишь. Слой за слоем в его голове и с глаз падала теперь эта пелена. Дух этой девушки получал уверенность, защиту и надежду из Первоисточника всего, от Создателя брала она силу не сломаться, из собственной Веры черпала смирение. Видеть воочию, не в кино и не в книге человека, который живет верой, ею пропитан и дышит – видеть не в монастыре, а прямо здесь, перед глазами! Дэвиду вдруг подумалось о двух одинаковых внешне автомобилях, один из которых сконструирован и собран так, что может функционировать только на бензине: кончился бензин – никуда не едем. И второй, который нуждается только в водителе: сел внутрь человек – машина поехала. И не нужно такой машине ни масло, ни горючее, источник её питания – сам факт присутствия человека.

Один перелом мышления за другим, и за столь короткое время, что он знает Элизу! Невозможно! Нужно время отсортировать, разложить по полкам, перевести в более привычный формат. Спать! Сработал механизм самосохранения и Дэвид переключился в режим сна. Здоровый организм между сном и самоанализом выберет сон.

*Элиза поет "Wolfsheim" Uebers Jahr


Глава 12.

Зачем мы перешли на Ты?
За это нам и перепало на грош любви и простоты, а что-то главное пропало.
К чему нам быть на Ты, к чему?
Мы искушаем расстоянье…

Б. Окуджава


Дэвид открыл глаза.  На улице, за не задёрнутыми гардинами была видна темнота. Понял, что проснулся от звуков,  доносящихся через дверь с кухни. Это значило, что Элиза уже встала. Он посмотрел на часы – 5:43.
Кажется, эти сутки режимом немного напоминали его службу в S.A.S.  И что странно – он чувствовал себя выспавшимся. Сразу захотелось пойти  на кухню, чтобы посмотреть на свою гостью, которая просыпается до восхода солнца, но Дэвид привык появляться перед людьми, будучи в хорошей форме, поэтому зашел в ванную и вышел уже чисто выбритым,  и свежим от прохладного душа. Надел сорочку в мелкую сине-белую полоску, серые брюки.
Некоторые люди никогда не расслабляются. Но в случае с Дэвидом это было не совсем так. Дело в том, что понятие расслабление для него несло в себе немного иной смысл, чем принято чаще всего думать. Два раза в неделю он посещал зал для тренировок. По два-три часа он выплескивал напряжение на татами, наслаждаясь рукопашной с тренером, иногда с Алексом, а чаще со своими давними партнерами и одновременно соперниками по арнис.*  Только этот метод и расслаблял его по-настоящему, к тому же такие тренировки очень дисциплинировали, и  тело поддерживали в отличной форме.
Когда Дэвид вошёл, Элиза помешивала что-то в маленькой кастрюле на плите – вот интересно, что это она, кашу себе варит? Дэвид втянул воздух. Рис?  Любопытные у неё привычки. Его-то настоящей утренней привязанностью всегда был только кофе, и потому, застыв в проёме и понаблюдав за Элизой некоторое время, он произнес:
– А знаете, просыпаться с восходом солнца – в этом есть некое острое удовольствие, даже нечто мазохистское, я бы сказал, – он шагнул в сторону кофе-машины, добавив, – и хочется продлить это сладкое самоистязание, использую стимулятор.
Элиза, улыбающаяся с начала его выступления, сейчас уже открыто смеялась этой иронии, выражаемой с абсолютно непроницаемой маской равнодушия на лице в сочетании с отстраненной и одновременно жизнеутверждающей интонацией его речи.
– Вы, пожалуйста, извините, что я столь дерзко начала утро в Вашем доме, не сочтите за наглость. Я взяла немного риса: если не поем хотя бы немного утром – сил совсем не будет.
– Вам не нужно оправдываться. Я вчера поступил с Вами, как с плюшевым мишкой: подошел, стащил за лапу с дивана и повез куда хотел. Как у Вас вообще получается так себя вести? Ваша покорность меня с толку сбивает. Видеть её в современной девушке слишком непривычно.
Элиза обернулась, посмотрев на него.
– Я не знаю, не задумывалась над этим. Наверное, я просто верю, что Вы ничего плохого мне не сделаете.
Дэвид посмотрел ей в глаза.
– Это правда. Я Вам зла не сделаю.
Пауза затянулась и стала смущать обоих. Элиза опустила взгляд. Потом она поинтересовалась, какую тарелку можно взять, положила в неё рис и села за стол.
Кофе Дэвида тоже был готов. Он вдруг произнес:
– Я могу говорить Вам «Ты»? Все-таки мы провели вместе ночь, –  он усмехнулся, осознав комичность этой фразы в данной ситуации.

– Хорошо, давайте на «Ты».– Элиза улыбнулась, – я впервые, находясь в чужом доме, спала, не просыпаясь до самого утра. Подушка, что Вы, простите, «Ты» мне дал, очень вкусно пахла.
– Что? Подушка? – Дэвид был словно пьян от её переменившегося поведения. И он знал, что не придумал себе это. Она действительно словно немного отодвинула в сторону стену, что была между ними. Вчерашние слёзы, сегодняшний утренних смех и открытые улыбки – да, это не самообман. – А ты кофе совсем не пьешь?
– Нет.
– Не нравится быть бодрой?
Она снова засмеялась, а ему стало радостно от того, что он может так легко рассмешить её.
– Он горький.
– И чай поэтому не пьешь, потому что горький?
– Я иногда пью. Из ромашки или гибискуса.
– И ты что, всегда встаешь в шесть?
– Иногда в половине шестого, как проснусь.
– Хочешь сказать, что просыпаешься так рано сама, без будильника?
– Да, я ведь ложусь в девять, в крайнем случае в десять вечера. Наверное, отчасти поэтому вчера мой организм просто не выдержал, мы же и в  предыдущие дни встречались и ездили в клинику поздним вечером.
– Это я виноват. Но я и предположить не мог, что у тебя такой режим! Но неужели тебя не затягивает телевизор, например, вечером… не знаю, фильм какой-нибудь или передача?
– У меня нет телевизора. – Она опять заулыбалась, наблюдая как чашка Дэвида остановилась, так и не донесенная до рта.
– Это шутка? – Он посмотрел на неё, как на инопланетянку. Элиза, опустив голову и прикрыв ладонью рот, залилась чистым, тихим, звенящим смехом.
–  Дэвид! Это что правда так удивляет тебя? – её раззадорило преувеличенно изумленное , театральное выражение лица Дэвида, который теперь ещё  начал, как в замедленной съемке, открывать удивленно рот. Через секунду его лицо снова стало серьезно-ироничным.
– А как ты живешь без телевизора? Телевизор есть у всех.
– Нет же, не у всех! У меня нет! – Она снова смеялась, – он мне не нужен. Если мне хочется посмотреть какой-то фильм, что бывает очень-очень редко, я могу купить его. А мультфильмы я смотрю в интернете.
– Ну, а новости? Или развлекательные программы?
– Нет. Первые меня пугают, а вторые вовсе не развлекают.
– Я понял. Но что за фильмы тебя тогда могут интересовать, что ты любишь?
– Мне нравятся некоторые фильмы Альфреда Хичкока, еще нравится английская классика, та, что снималась по книгам, а не под влиянием постмодернизма.  Или русская классика, снятая во второй половине двадцатого века.
– «Идиот» и «Птицы», скажи, если я ошибаюсь, у этих фильмов есть что-то общее? – Дэвида несколько удивил разброс предпочтений, а если учитывать, что всё это перемежается просмотром детских мультфильмов, то и правда выглядело немного странно. Он пытался понять, что её привлекает в одном и в другом.
– Нет, наверное, ничего общего в них нет. Может быть мне важно, чтобы в фильме был смысл и ещё вкус, и чтобы не было пошлости. Пошлость, как зло, изнуряет меня и лишает сил. Если я попадаю в кинотеатр, поддавшись на уговоры подруги, то всё равно заканчивается тем, что выхожу из зала и жду её в холле. Сейчас ведь нет фильмов, где не было бы пошлости.
Хоть бы она немного играла, как все другие женщины, или флиртовала с ним – но, ведь, нет же! Отвечает, как в школе, и никакой искусственности. Такое чувство, что у неё совсем нет жизненного опыта, или её никогда никто не обижал, не разбивал ей сердце.
Но он знал, что были уже и лишения  в её жизни, и предавали её, и обижали. Эти письма из её электронной почты, адресованные Жене, её подруге – он все их читал.  Как только женщины могут выворачивать наизнанку душу и сердце перед тем, кому доверяют, а своим близким подругам они порой очень доверяют!
Почему же она не ожесточилась, не очерствела сердцем, не притупилось от пережитой боли её восприятие мира и людей? Как оно остается таким же свежим, как у детей?
            Дэвид поднялся, чтобы заглянуть в холодильник и угостить чем-нибудь Элизу: было странно смотреть, как она собиралась есть один только рис. Собственный холодильник нередко преподносил ему сюрпризы. Надя, его приходящая домработница, не ограниченная им в инициативе, а лишь в средствах её реализации, стремилась по максимуму ознакомить иностранного гражданина с русской кухней, какой она представлялась ей самой.
Один раз Дэвид обнаружил в холодильнике кастрюлю с какой-то ярко-бордовой жидкостью  и,  попытавшись половником зачерпнуть порцию, чтобы разогреть её для себя в микроволновой печи, открыл, что это вовсе не какое-то французское извращение вроде «мяса в вине», как предполагал вначале, а густая субстанция, насыщенная длиннющими бордовыми соломками, менее бордовыми брусками картофеля, кусками мяса и изредка встречающимися листьями лаврового дерева. Всё  это, как оказалось позже, называлось коротким и труднопроизносимым словом «борщ», и на вкус было довольно острым. Он съел, потому что в целом был не привередлив в еде, но вежливо попросил Надю больше этого блюда не готовить. В другой раз примерно такой же эффект на него произвела тарелка чего-то, по его мнению, невыразимо неаппетитного и называемого «селедкой под шубой». Но, возможно, Дэвиду было сложно признаться себе в том, что он недолюбливал свёклу.
Он достал масло, апельсиновым джем, странный, по его мнению, йогурт,  очень жирный, на котором русские писали слово «сметана» и также обычный йогурт с ненормально глянцевыми вишнями на упаковке. Иногда Дэвиду приходили в голову мимолетные мысли  о том, что было бы, если  бы кто-нибудь из производителей просто сфотографировал продукт таким, каким он произрастает в естественном виде,  и без обработки в «фотошопе» украсил таким снимком свой товар – его что, стали бы меньше покупать? Или порой он думал о том, почему люди не считают извращением накачивание своих тел ботоксом, не говоря уже о натягивании кожи на череп, после которого так меняется то, что когда-то было лицом. Одна из его прошлых любовниц имела «естественно увеличенный» бюст и иногда она казалась ему пластиковой куклой. Засыпая рядом с ней, ему виделось, что он просто не может отследить момента, когда она встает, достает ключ, какой бывает у старинных заводных кукол, с лязгом вставляет его в середину позвоночника и заводит до упора, потом снова ложится и изображает сон.
Искусственные люди, поедающие искусственные продукты с ненастоящими фотографиями на упаковках.
            Дэвид выставил всю «добычу» из холодильника перед Элизой. Потом на полках кухонного шкафа отыскал печенье и еще белый хлеб. Элиза вежливо поблагодарила, но ни к чему так и не притронулась. Наклонив голову, произнесла едва слышно короткую молитву, принялась ложкой есть рис.
– Больше ничего так и не попробуешь? – Дэвид откинулся на стуле, потягивая свой кофе и пристально наблюдая за ней.
– Что-то не так? – она перестала есть и растерянно посмотрела на Дэвида, – Хочешь, я сделаю для тебя тост с джемом?
– Нет! Не стоит, спасибо. Утром я могу только кофе пить. Я почему-то подумал, что ты должна непременно сидеть на какой-то сложной диете из листьев фейхоа и устриц, а ты рисом питаешься.
– Нет, это невозможно, прошу, дай мне поесть. Хватит меня смешить, пожалуйста! – она говорила это сквозь смех, не могла остановиться. – И я совсем не переношу морепродукты.
– Нет? Креветки, моллюски, осьминоги? Что, нет? Может быть мидии?
– Хватит, умоляю! – она закрыла рот рукой  и уже просто стонала от смеха.
Дэвид умолк. Он был сейчас таким счастливым, видя, как она, наконец, расслабилась в его присутствии – он наслаждался.
А Элиза и правда чувствовала себя расслабленно и даже почти спокойно в его компании.  Накануне она позволила себе нечто невероятное: плакать при постороннем. Но она не жалела о своей слабости. Впервые в своей жизни она  чувствовала доверие к мужчине. От него исходила надёжность. Это было очень непривычно. Обычно со знакомыми ей мужчинами она испытывала такое неприятное интуитивное ощущение шаткости и непостоянства, которое можно было бы описать фразой «продадут за грош».
Сколь различно понимание слова «доверие» у двух полов. Для мужчины это можно скорее охарактеризовать как то, что друг не подведет его в сложной ситуации или что любимая не предаст его, уйдя к другому. Для женщины же слово «доверять» близко к понятию «довериться» мужчине. Сама мысль доверить себя кому бы то ни было, мужчину ужаснет, – ему сложно такое понять. Для неё же это вполне естественно – если она увидит, что этот мужчина знает куда идет, знает, что делать, осознаёт свою ответственность и спокойно берёт её на себя, знает, что такое «принимать решения»,  – то она доверит ему себя без сомнения.
Элизе было комфортно ещё и потому что Дэвид в это утро не переступал границ, не делал попыток к физическому сближению. Она догадывалась, что дело, конечно же, не в высоком уровне его морали и не в его нравственных убеждениях, но какова бы ни была причина, такое поведение вызывало в ней только уважение. Даже не будучи ещё верующей, Элиза всегда была уверена, что стремясь всё упростить во взаимоотношениях, люди, сами того не замечая низводят себя до примитивного животного уровня. Упрощение  и отсутствие уважения друг ко другу всегда приводит к разочарованию и новому голоду…Словно жадные псы, они откусив от одного куска мяса, хватаются за другой, и в итоге получают несварение.
Что же касалось истинных мотивов Дэвида,  – он окончательно решил для себя этот вопрос ещё накануне. Словно вспышки в сознании, новые мысли открывали ему самого себя. Он уже твердо знал, что главное его желание в отношении Элизы – это её счастье. Любовь, прорастая и давая корни, словно впитывала и постепенно растворяла силу его эгоизма, как вода и мыло растворяют грязь. Если ради её счастья ему понадобится уйти из её жизни – он знал, что сделает это. Знал, что теперь пойдет на всё, чтобы уберечь её. И в этом новом свете физическое влечение легче поддавалось осмысленному контролю. Ему хотелось узнать Элизу лучше, узнать чем она живёт,  о чём думает, а прикосновения всегда сбивают с толку, заставляя внимание переключаться.
Элиза уже заканчивала свой простой завтрак, допивая  воду.
Никто из них не мог и предположить с какой быстротой одна атмосфера может смениться на другую из-за банального человеческого импульса. К разрушению может привести одно лишь слово, иногда  поступок, наконец, жест. В эти минуты в кухне был настоящий праздник света. Он исходил от Элизы, шёл из сердца Дэвида, разливался, казалось, повсюду. Вот-вот, и заплясали бы от радости чашки, ожив, словно в сказке.
Но всему свое время – и сейчас наступало время тьмы.
Элиза в эти мгновения была, казалось, особенно похожа на эльфа. Так улыбалась! Не опускала глаз, смотрела прямо на Дэвида, смеялась его шуткам. И ему просто захотелось посидеть с ней рядом, как вчера вечером, ощутить это блаженство её тепла и её доверие. Но почему бы ему прежде не сказать хоть слово, почему не быть немного осторожнее?! Нет, он не увидел в этом необходимости. Любовь так его сейчас разморила, а телесная привычка к резким и быстрым движениям была так сильна, что он без колебаний выполнил своё невинное желание оказаться на соседнем стуле, и его блестящая спортивная форма послужила ему в этот миг лишь во вред. Он слишком резко встал, слишком быстро оказался на её стороне стола, фактически перескочив через его угол. Это не было демонстрацией своих физических навыков или быстроты реакции. Это был импульс. И это была ошибка.
Элиза даже голову не успела повернуть вслед за его движением, так и сидела, прямо глядя перед собой, держа навесу стакан с водой .
Первое, что почувствовал Дэвид – это то, что его лёгкие превратились в нечто плоское и лишённое воздуха хотя бы на один глоток. Сила удара была такова, что его тело просвистело в воздухе, как пуля и было отброшено на два с лишним метра к стене у мойки. Хорошо, что мышцы его спины были развиты настолько, что не дали позвоночнику переломиться от удара. Хорошо, что удар был нанесен в грудь и потому летел Дэвид на стену спиной, а не головой и голову ушиб совсем немного. И хорошо, что он закрыл глаза. Плохо было всё остальное. Невозможность сделать вдох, дикая тошнота, боль в груди, лицо Элизы, искаженное отчаянием, то, как она протягивала к нему руки, стоя на коленях, боясь прикоснуться к нему, это её повторяющееся «Дэвид, Дэвид….», и самое плохое – то, что глаза он закрыл не сразу, и успел увидеть. Увидеть то, что видели до него двое. Сейчас ему казалось, что со всем этим он сможет справиться, но не с последним.
Если открыть рот, потом нагнуться вперед, то можно сделать первый удачный вдох. Если заставить себя подняться, то можно шагнуть в ванную, которая совсем рядом с кухней, наклониться над раковиной и это освободит от жуткой еле сдерживаемой тошноты. Сделано. Теперь возвратиться на кухню, к ней. Нет, не только к ней, но и к тому, кого он видел. Это нелегко. Образ не отпускает, вызывая новый приступ рвоты.
Дэвид поднял голову, посмотрел на себя в зеркало. А на него смотрело привидение с абсолютно белым лицом и взглядом, в котором не было ничего, кроме ужаса.  Боль в груди не отпускала, – дышать тяжело. Дэвид дрожащими пальцами расстегнул рубашку. Ровно посередине грудной клетки огромный, в диаметре не меньше семи дюймов сизо-малиновый кровоподтек, в верхней части которого отчётливо видны контуры костяшек указательного и среднего пальца кулака нереальной величины. Судя по характеру боли, ребро сломано, возможно, что не одно. Дэвид посмотрел на свои руки – они плясали мелкой дрожью. Он снова посмотрел в зеркало, наклонил голову и глухо произнёс: «What was it?»**
*Арнис - направление ФБИ (Филиппинские боевые искусства), где в качестве оружия используется всё, от связки ключей до книги или журнала.
**англ. «Что это было?»


Глава 13.

Коль дьявол плотью облекался,
Он в этом облике являлся.
Клянусь спасеньем – только ад
Мог породить подобный взгляд!

 Д. Г. Байрон «Гяур»

Элиза сидела за столом, закрыв лицо руками и  молила Небо уничтожить её: внутри всё разрывалось от вины, бессилия, безысходности. Чуть не убила Дэвида! Какое у него было лицо! Элиза застонала при воспоминании о застывшем, помертвевшем выражении, обезумевшем взгляде. Она слышала, как его выворачивало в ванной – возможно, сильно повреждены внутренние органы. То, что ему удалось самостоятельно встать и дойти несколько метров до ванной, говорило о том, что позвоночник не сломан. Сейчас он выйдет и скорее всего, если только ему не понадобится её помощь, чтобы вызвать «скорую», он прогонит её. Она ничего другого и не ждала – была уверена, что это справедливо и правильно. А, если очень сильно, с верой просить у Неба смерти, то всё сбудется, – хотелось исчезнуть, пропасть прямо сейчас.  Чёрные мысли ещё больше, чем недавние события,  холодили её бедное маленькое сердце.
Шум воды в ванной стих. Через минуту в проёме стоял Дэвид: лицо по-прежнему бледное, но взгляд уже вполне осмысленный.
– Пойдём в комнату. Здесь не могу находиться.
Элиза смотрела на него с такой болью и тоской, что выдержать это было невозможно. Дэвид отвёл взгляд. Она молча встала и пошла за ним в комнату. Оба сели на диван на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Он уставился в стену напротив, она в пол. Молчание постепенно окутывало их плотным, мягким покрывалом, проникало в тела, убаюкивало нервно бьющиеся сердца.
Исцеляющая сила слова знакома многим, но в некоторых случаях молчание в качестве лекарства бывает намного более действенным  и совершенным. Людям интуитивной природы знакомо это свойство тишины, – и Дэвид, и Элиза, если и имели что-то сходное, то это склонность к погружению в себя.
В тишине текли минуты. Молчание начинало приносить плоды: чёрная подавленность в душе Элизы  понемногу стала слабеть, уступая место бодрому состоянию духа. Мысли, сменив направление, устремились к тому, как помочь Дэвиду, как исправить  последствия уже совершенного. Если он не прогнал её, значит, ему есть что сказать – возможно, он и сам попросит её помощи... Хорошо, если бы всё было не так плохо, как кажется.
Так, в позах мраморных изваяний они провели не меньше четверти часа, а в какой-то миг, словно по команде одновременно, не поворачивая голов, произнесли  имена друг друга, и Дэвид впервые вместо формального «Элиза», сказал такое тёплое и приятное её слуху «Эл». Оба улыбнулись синхронности выхода из ступора, и уже посмотрели друг на друга прямо. Дэвид обрадовался видя, что из глаз Элизы исчезла тоска. Осипшим, ещё немного сдавленным голосом он сказал:
– Ты первая.
–  Хорошо. Я просто хотела сказать, что, наверное, надо вызвать врача. Позволь мне хоть чем-то помочь тебе. Прошу. Я чудовище, я знаю. Прости меня, Дэвид!
– Эл, – он перебил её, – теперь послушай меня. Я в порядке, почти. – Он постарался изобразить улыбку: вышло это у него не слишком удачно, – к врачу мне надо, но это подождёт. В Понедельник съезжу к своему, по этому поводу ты не переживай. Что же касается твоей «чудовищности» – Эл, не смеши меня. Если бы ты видела себя со стороны, как вижу тебя я, ты бы тоже смеялась. Но вот несколько вопросов мне задать тебе нужно, хочу попытаться кое-что прояснить для себя.
– Любой  вопрос, Дэвид. Если я хоть что-то могу. Я всё сделаю, всё, что понадобится, чтобы исправить…
– Всё? – он не дал ей договорить, не хотел, чтобы она так зацикливалась на своём чувстве вины, хотел отвлечь её какой-нибудь глупостью. – Правда? Всё, что я попрошу?
Её смущение так трогательно наблюдать. Кажется, что сейчас она целиком вожмётся в спинку дивана и смешается с наполнителем для подушек. Дэвид хотел насладиться тем, как эти вопросы и его взгляд делают её совершенно беспомощной, заставляют опускать глаза и сжимать в замок тонкие кисти рук. Он старался сконцентрировать всё своё внимание на ней, но пока получалось у него не очень хорошо.
Всё то время пока они сидели в полной тишине,  внутри у него происходила самая настоящая битва. Психика, подвергшаяся атаке того кошмара, что произошел на кухне, была в очень неустойчивом состоянии. Дэвид пытался восстановить  своё мышление, обуздать этот страх, который снова и снова овладевал его телом, поднимаясь откуда-то снизу, словно из живота.
Заставив себя ровно дышать, у него постепенно получилось думать максимально отстранённо и не подключать к мыслям эмоции. Затем, когда тело перестало вибрировать, а руки дрожать, он сосредоточился на мысли о  том, надо ли просить Элизу, чтобы она стёрла это воспоминание из его памяти. Соблазн был очень велик.
Забыть. Вырезать из головы ту сатанинскую картину, а главное – избавиться от мерзкого, липкого, холодного, парализующего и какого-то животного ужаса. Он много чего страшного видел в своей жизни, но то было человеческое зло: кровь, насилие, страдание, боль. Приходилось переживать много страхов, ожидая неизвестного, или наоборот – страх испытать вполне конкретное событие: например, попасть в плен и подвергнуться пыткам. Но все они имели вполне понятную рациональную природу  и могли поддаваться контролю ума в большей или меньшей степени. Но этот страх – такого его организм раньше не знал. Ему словно внедрили холодный желеобразный комок  в нижнюю часть живота и теперь он, расплавляясь, но оставаясь при этом холодным, расползался по жилам, тёк в крови, заселялся в теле и шептал: «Не ходи туда: возможно, Он ещё там, или появится в тот миг, когда ты будешь один в своем доме. Оглянешься – а Он за твоей спиной».
Нервная система у Дэвида от рождения была прочной, впечатлительным его тоже никто и никогда не считал. Психика – вот что сегодня спасло его разум. Её устойчивость помогла не растерять «шариков» ума. Сейчас уже подключились воля и характер, точнее одна его черта – упрямство. Для него эта ситуация перешла в разряд «вызовов». А, если есть «вызов» – значит есть новая вершина, которую он должен взять. Дэвид оставил мысль об обращении к Элизе как запасной вариант на самый крайний случай.
– Не смущайся так, Эл: ничего неприличного я у тебя не попрошу. Пока. – Он улыбнулся, – я хочу, чтобы ты осталась на эти два дня со мной. Мне будет лучше поменьше двигаться до врача, до того, как сделают снимок. И ты мне понадобишься. Сможешь?
Элиза повернулась к нему.
– Конечно, я останусь. Скажи, что мне сделать, – она протянула к нему руку, но рука остановилась на полпути: испугалась своего порыва, – может, что-то из лекарств нужно? Я схожу в аптеку? Тебе, наверное, лучше лечь?
Он засмеялся. Она сейчас напомнила ему «малыша» из  мультфильма «Малыш и Карлсон»,  который с растерянным видом, не зная, как помочь другу, предлагал ему все знакомые средства.
– Знаешь что, Эл, принеси мне, пожалуйста, воды, и на обратном пути захвати из ванной комнаты красную коробку. Она справа от двери, на открытых полках, на второй сверху.
– Да, я быстро.
– Можно и не быстро, я всё же не умираю.
Она и правда быстро вернулась. Стоит перед ним: ноги ровно вместе, тело вытянуто в струну – прямо, как на плацу. В одной руке стакан с водой, во второй коробка. Наблюдать за её движениями и позами для Дэвида одно удовольствие. Он взял коробку, потом выпил до дна воду, отдал ей стакан.
– Спасибо.
– Я ещё хочу что-нибудь сделать. Может, ещё воды?
Дэвид  засмеялся, – у неё здорово получалось отвлекать его от мрачного внутреннего состояния.
– Можешь выйти из комнаты на несколько минут?
– Да. Но ты меня потом позовёшь?
– Позову.
Она улетела, не касаясь пола – конечно же, это ему просто так кажется.
Он, болезненно морщась, расстегнул рубашку: небольшая опухоль есть, но, похоже, это трещина, и вроде только одно ребро, хотя наверняка будет ясно только после снимка. Боль становилась монотонной и утомительной. Дэвид открыл коробку, засучил рукав, сломал стеклянную ампулу, распечатал одноразовый шприц и ввёл себе обезболивающее. Всё убрал в коробку, застегнул рубашку, оставляя лишь самую верхнюю пуговицу свободной, опустил рукав.
Демонстрация оголённого тела всегда казалась ему дешёвым приёмом, и при всей своей напористой самоуверенности, по сути во многом он оставался очень скромным человеком.  Даже этим летом, которое в Москве выдалось по-настоящему жарким, ни разу не появился в конторе в футболке. Считал, что такая одежда хороша только на спортивной площадке. Ходил в лёгких льняных рубашках с длинным рукавом, всегда застегнутых,  и хлопковых летних брюках. Алекс оттачивал на нём своё остроумие, спрашивая, почему он без пиджака, не оставил ли дома. Дэвид, видя облегающие майки Алекса, в ответ спрашивал, на какой из подмосковных пляжей тот собирается сегодня. А иногда, когда Алекс был в особенно кричащих шортах, подходил близко и шептал на ухо, что тот, видимо в спешке собираясь на работу, забыл накинуть штаны поверх нижнего белья. Оба были довольны собой.
Дэвид не хотел, чтобы Элизе пришлось смотреть на то, как он вкалывает себе лекарство – почему-то момент для её обморока не казался очень уж подходящим. Он не сомневался – Элиза слишком мало походила на медсестру, и был в этом прав.
– Эл! Можешь войти!
Она вошла.
– Дэвид, наверное, ты ляжешь? Пожалуйста.
– Да, мысль хорошая. Я бы здесь остался, на «твоем» диване.
– Но, ты такой…– она запнулась, постеснявшись сказать «крупный»,  – тебе надо диван увеличить, в смысле разложить. Чтобы тебе удобнее было.
Дэвид еле сдержал смех, слушая, как она подбирает слова, пытаясь выразить мысль.
– Ты же поможешь мне?
– Да-да, конечно! – Элиза с готовностью встала рядом с диваном, ожидая, пока Дэвид поднимется. – Я эту конструкцию механизма знаю, у моих родителей в комнате похожий, – она была полна энтузиазма, готовая с радостью совершить любое действие, хотя бы немного освобождающее её от чувства вины перед Дэвидом. – Правда, отец почему-то смеётся надо мной, когда видит, как я раскладываю диван. Не понимаю, что смешного.
И это создание в кукольном платьице присело на корточки, вцепилось руками в нижнюю часть дивана и, пытаясь сохранить равновесие, потянуло изо всех сил на себя – Элиза выдвигала его на вытянутых руках, использует не силу мышц, а массу своего тельца, противопоставляя её силе механизма и массе сиденья дивана.
Если бы не боль, Дэвид согнулся бы пополам, начав хохотать над этим удивительным процессом.
– Пожалуйста, смейся, – она улыбнулась, – но я получила результат! Скажешь, нет?
– О! Да! Безусловная победа!
– Это ведь главное, – она засмеялась. – Прошу, «Ваше» ложе, сэр!
Дэвид сел, и приготовившись накрыться одеялом, сказал:
– Ты же не будешь скучать, если я усну на какое-то время: у этого лекарства сильный седативный эффект.
– Конечно, нет. Я что-нибудь приготовлю. Когда болеешь, надо есть куриный бульон, он укрепляет.
– Я же не простуду «схватил», меня всего лишь об стену швырнули. – Первый раз с момента произошедшего он заговорил об этом. Видя, в какое смятение он поверг её своей прямолинейностью, ему стало её жалко. – Но куриный бульон я бы в любом случае съел, силы мне сейчас нужны.
– Хорошо. – она вышла и закрыла дверь в комнату.
Не прошло и нескольких минут, как Дэвид, соорудив из диванных пуфов спинку и возложив на эту башню подушку – поскольку знал, что лежать – равно, как и сидеть при переломе ребер одинаково больно, и оптимальное положение полулежа,– собирался опустить на

  неё голову, послышался аккуратный стук в дверь. Элиза заглянула в комнату.
– Ты еще не успел уснуть? У тебя звонит телефон в другой комнате. Это важно? Принести его?
– Да, спасибо тебе.
Она вернулась через несколько секунд, отдала смартфон ему в руки и сразу же вышла.
– Алекс, привет.
– Дэв! Ты не спишь! Сейчас же только восемь утра! – Алекс был искренне удивлен и как будто не заметил, что в его заявлении нет логики.
– Ты позвонил мне так рано и так упорно слушал гудки, терпеливо ожидая пока я отвечу, чтобы сказать мне это?
– Нет, конечно. Я хотел тебя позвать кое-куда.
– Что, опять на каруселях кататься? Есть сахарную вату? Надоело! Не пойду.
– Вообще-то я хотел тебя в дельфинарий пригласить. – У Алекса в голосе слышалась обида.
– А! Это то место, где большие, улыбающиеся, ненормально радостные рыбы выпрыгивают из воды и переворачиваются в воздухе?
 – Они не рыбы, они млекопитающие. И, потом, в конце представления мы сможем сфотографироваться с ними. И я угощу тебя мороженым!
– Ну, если так – уговорил. Только сначала закинь мне домой из конторы пару вещиц. В моей комнате в нижнем ящике стола синий пенал со «стекляшками» и в пакете грудной бандаж.
– Что? Тебя поломали? Да что с тобой не так, когда ты только всё успеваешь?! Ты же вчера почти весь день в клинике у Кости был, а потом должен был с  «Белоснежкой» встречаться. – Последний слог Алекс растянул и зажевал, как старые кассетные магнитофоны «зажёвывали» плёнку, удлиняя и коверкая звук. Так, «а» показалась Дэвиду бесконечной, – правильно ли я понимаю, что эта «мультяшка» тебе рёбра переломала?  Знаешь, Дэв, а не безопасно ли мне одному к тебе приезжать? Может, она в засаде возле твоего дома поджидает?
– Она не в засаде, она у меня на кухне.
– Что? – теперь «о» растянулась до бесконечности,  и Дэвид терпеливо ждал, – она у тебя на кухне в такую рань? Ей что, дома не спалось после того, как она тебя покалечила…– еще одна пауза, в которой слышно, как мысль, наконец, доходит до сознания Алекса. – Она у тебя ночь провела?! Ну, ты, amigo, даёшь! Вот это круто сработано! Хвалю! Погоди, а за что она тебя тогда? Ты ей в постели чем-то не угодил? – Алекс начал хохотать, упиваясь своей шуткой.
Дэвид, молчавший всё это время, и уже почти уснувший с трубкой возле уха, вздрогнул от хохота Алекса.
– Слушай, ты можешь просто привезти ампулы? У меня последняя осталась.
– Ладно-ладно, уже выхожу. Четыре раза с интервалом в две секунды постучу в дверь,  и ты будешь знать, что это я.
–  Не валяй дурака, просто залезай через балкон, как обычно.
Поупражнявшись таким образом, соблюдая этим ритуал, призванный изображать взаимную антипатию, они закончили диалог.
            Дэвид начал понемногу расслабляться. Только, казалось, спасительное забытье подступило к сознанию, как перед глазами с яростной живостью снова предстал этот образ.
Элиза в своих  «представлениях» сжимала время и ломала пространство так, что «зритель» мог запомнить даже мельчайшие детали.
То, что произошло на кухне, длилось не более двух секунд, но тот, кого увидел Дэвид, казалось, находился перед его взором целую вечность и он ясно помнил даже оттенок радужной оболочки глаз этого существа.
Потолки в квартире Дэвида были высотой три с небольшим метра, и когда «это» стояло перед ним, «оно» касалось своими странными волосами этого самого потолка. Первое, кроме гигантских размеров, что оставило, словно клеймо в памяти, впечатление – было тело. Обнаженное выше пояса, вроде человеческое по структуре, но очевидно без позвоночника; кожа цвета платины серо-голубого отлива. Это тело словно имитировало мужской торс, развитый и пропорциональный, но при этом было змеиным: не было при всей «стройности» ни рисунка ребер, ни солнечного сплетения, и даже мускулатура рук выглядела, как надувная. Хвост, похожий на ещё одну тонкую, невероятной длины змею, был тщательно, аккуратными кольцами  намотан на предплечье левой руки,  а самый его кончик этот демон держал в ладони. Самым омерзительным в «консистенции» его тела было то – от чего, собственно, у Дэвида и началась дикая тошнота, – что его кожа была будто живой. Под ней копошились и сновали какие-то частицы, и казалось, что в любой момент они порвут ее изнутри и выползут или выбегут наружу. Всё это движение заканчивалось примерно у границ шеи. Пересекая по диагонали серое горло, ярко выделялась и пульсировала большая синяя вена. А вот «лицо», – да, это было что-то мало поддающееся описанию. И, если бы Дэвида попросили обрисовать увиденное, он не нашелся бы как это сделать. Ему трудно было даже для себя сформулировать почему, собственно, это лицо вызывало у него такой ужас. Оно не было ни скользким, ни кровавым или чудовищно уродливым, с него не стекало никакой слизи, как можно увидеть в кино. Нет, всего этого не было. Ужас таила в себе его красота, кошмарная красота – за ней словно и был сам Ад. Он был в Его улыбке и Его взгляде.
Волосы цвета угля крупными лоснящимися завитками обрамляли «лицо». Странность их была в том, что они не были статичны, а, как и кожа, шевелились сами по себе. Будто что-то невидимое постоянно поднимало их у самых корней и плавно теребило изнутри. Высокий гладкий лоб, прямой идеальной формы нос, черные брови вразлет, черные густые ресницы. Глаза невероятной красоты и ужаса. Они довольно большие. Белок сияюще белый, черный ободок отделяет его от фиолетовой радужной оболочки, а в центре красуется огромный лимонно-желтый зрачок, который светится таким жутким желтым светом, как будто внутри встроена лампочка. И рот – крупный, губы полные, правильной формы, только цвет их – цвет крови. Кажется, они из сырого мяса, не имеют верхнего слоя, как у людей: выглядит так, словно с них кожу сняли. Зубы ровные, белые. На фоне платиновой кожи и кровавой обнаженности рта смотрятся они страшно и одновременно притягивают взгляд.
Он смотрел Дэвиду прямо в глаза и улыбался, и улыбка эта выворачивала душу наизнанку.
Теперь Дэвид точно знал, что в Аду живут не черти со свиными пятачками на морде, а такие вот трехметровые исчадия.
            Открыв глаза и уставившись в потолок, Дэвид пытался взять себя в руки. «Возможно, этот серый питон выглядел менее отталкивающе, если бы нарядился  в хороший дорогой костюм. Например, черный. Да, черный, пожалуй, оттенял бы цвет его зрачков и неплохо сочетался с волосами», –  так  Дэвид, чтобы не закричать от ужасного воспоминания, пытался применить приём, которому их обучали в S.A.S. Его можно было использовать в случае захвата в плен: если дознаватель, ведя допрос, был близок к тому, чтобы с помощью запугивания, унижения, физического измождения, угроз сломить волю военнопленного и получить необходимые сведения.  Предлагалась мысленная визуализация: надо было представить себе мучителя в нелепом наряде, или с накрашенными ресницами, мысленно одеть его в клоуна или балерину. Это делалось для того, чтобы компенсировать давление на психику, оказавшегося в абсолютно беспомощном состоянии человека, чтобы дознаватель не смог его сломать.



Глава 14.

Пошли мне, Господи, уменье
В зле находить не зло, а
Средство к исправленью!

У. Шекспир «Отелло, венецианский мавр»


– Эл! – У Дэвида получилось несколько надрывно: эмоции сковали связки льдом.
Она появилась мгновенно.
– Я здесь.
– Прошу, сядь.– Он старался дышать ровно и глубоко. Её присутствие действовало на Дэвида успокаивающе.
Элиза, поискав глазами кресло или стул, который можно было бы поставить рядом с диваном, заметила, что Дэвид двигает рукой, указывая на место рядом с собой. Она аккуратно опустилась на край дивана и повернулась в его сторону.
– Да, я слушаю.
– Я понимаю, конечно, что ты не сможешь объяснить мне, как именно ты это делаешь, но ты можешь сказать что за эмоции ты переживаешь в самом начале? Что даёт толчок действию?
Элиза не сразу поняла, о чём говорит Дэвид. Значит, вот какие вопросы он хотел задать о произошедшем на кухне. Она молчала, обдумывая ответ. Важно было не запутаться в собственных ощущениях и чётко вспомнить именно момент начала движения. К тому же, необходимо  верно сформулировать и преобразовать в цельное заключение то, что она чувствовала. Дэвид неправильно истолковал её молчание – подумал, что зашёл не с той стороны и Элиза уходит в себя потому что не понимает, к чему эти вопросы.
– Эл, я хочу разобраться в этом, чтобы помочь тебе.
– Помочь?
Не дав ей замкнуться и уйти в свою раковину, он продолжал:
– Если я помогу разобраться, то не исключено, что помогу избавиться от всего этого. И ты будешь прежней. Станешь счастливой, как раньше.
Сердце Элизы, казалось, прыгнуло и замерло в легкости полёта – да, оно в эту секунду парило. Под его крыльями двигались потоки сильного прозрачного воздуха удивления, они не давали ему упасть. Неужели возможно, что другой человек – вообще кто-то – думает о том, счастлива она или нет! Кто-то может желать её счастья?! Как в такое поверить? Как понять, что это не ложь, не притворство? Как такой человек, как Дэвид вообще может говорить правду? Так странно и радикально перестроиться с попыток вербовки на заботу о её личности! Это что, игра? Очередная извращенная форма  манипуляции?
Когда, в какой момент сердце решает поверить другому, иногда совсем чужому человеку, которого оно в сущности и не знает вовсе? Почему оно это делает? Ведь почти всегда знает, что будет боль. Ему об этом нашептывает услужливый рассудок. И раны ноют: «Не верь».  А оно с великолепным упрямством шагает в доверие, чтобы снова платить за свою жажду любви, за слабость, за чистоту.
– Это правда? – Элизе трудно было овладеть собой, слёзы наполнили глаза. – Ты правда хочешь помочь мне?
– Да, хочу. Я хочу хотя бы попытаться. – Чего стоило Дэвиду справляться сейчас одновременно с невероятной жалостью и нежностью к ней, смотреть в глаза, полные слёз? Видеть, как он своими словами обнажил, обезоружил её душу. Как хотелось обнять её, прижать к себе, погладить по голове, утешить.
– Я, – она запнулась –  я чувствовала страх. – Всё, она шагнула, вперёд, словно в пропасть. – И в тот момент на кухне  первое, что я испытала – это испуг. Ты слишком быстро влетел в моё личное пространство и я испугалась. Испуг, да! – Она повторяла снова и снова, и, казалось, что только сейчас она сделала это открытие, с помощью  Дэвида. – Знаешь, я почувствовала угрозу. Да, угрозу, и оттолкнула тебя! Я ударила тебя в грудь своей рукой.
Ну, о последнем Дэвиду можно было и не напоминать: уж этого ему не забыть теперь никогда.
– Как ты  думаешь, получилось бы у тебя удержать этот испуг или как-то его блокировать, если будет подобная ситуация?
Она очень серьезно и сосредоточенно посмотрела на него.
– Для этого мне надо перестать быть собой. Или поменять большую часть своих реакций на людей, обстоятельства и события. Такое возможно?
– Это верно. Такие реакции относятся к автоматическим, а эта зона для изменений самая сложная. – Он сделал паузу, о чем-то думая. ¬¬¬¬– Скажи, а скорость физической реакции – это для тебя самой необычно или она у тебя всегда такой была? Ты спортом занимаешься, или, может в детстве в командные игры играла?
– Нет, я не занимаюсь спортом. Командные игры? Если они с мячиком, то я при передаче его не поймать стараюсь, а увернуться, чтобы он в меня не попал. Я на кларнете умею играть немного! И хореографией несколько лет занималась. – Она говорила всё это медленно, серьёзно, словно силясь что-то вспомнить.
Дэвиду захотелось рассмеяться – настолько забавно у неё выходило отвечать на его вопросы.
– Ты играешь на кларнете?
– Да. У нас в школе был учитель, он преподавал математику  в старших классах. На одном только своем энтузиазме организовал занятия после уроков. Нас,  желающих учиться играть на кларнете, было только двое: мальчик из младших классов и я.
– Ты была в него влюблена? – Дэвид хитро улыбнулся, потому что эта мысль пришла ему в голову первая, иначе, как он думал, что ещё могло заставить девочку-старшеклассницу тратить своё время после уроков на такой редкий инструмент, обучаясь играть на нём.
– В кого влюблена? Ах, да, правда, я была влюблена в кларнет.
– Разве не в учителя математики?
– Нет! – Она пристально на него посмотрела, немного сощурившись, как будто по глазам пытаясь определить в чём подвох.
А Дэвид, тем временем, не отводя от неё взгляда, подумал, что на него очень странно действует обезболивающее, внося во внешнюю картинку искажения. Ему вдруг показалось, что один глаз у Элизы смещён на какую-то долю миллиметра от центра. Он не  раз сидел напротив неё и смотрел ей прямо в глаза, но этого эффекта не замечал. Хотя, если вспомнить, то взгляд её чаще был опущен, либо направлен в сторону, чем прямо на него. И сейчас, как только он заметил эту особенность, она, будто почувствовав, повернула голову.
– Эл, у тебя хорошее зрение?
– Да. – Пауза.– Ты, возможно, о другом  хотел спросить. У меня нарушение положения глаз, небольшое, его не всегда можно заметить, насколько я понимаю. Я стараюсь людям в глаза не смотреть прямо. Наверное, тебе это неприятно, да?
Неприятно! Да откуда у неё вообще  берутся мысли, что она может быть неприятна. И у Дэвида только теперь сложилось это понимание: почему её взгляд часто кажется каким-то детским, он словно рассеян. Сейчас, сидя с ним рядом и хмуря брови в сомнениях, ожидая ответа на свой вопрос, она казалась ему какой-то особенно трогательной и ранимой.
– Мне нравятся твои глаза, а то, что ты считаешь недостатком – нравится особенно.
– Правда? – Она даже не попыталась скрывать своей радости и того, что верит в искренность его слов. Улыбаясь, она встала. – Мне надо на кухню, наблюдать суп.
– Ты иногда говоришь как-то не по-русски.
– Что? – Элиза начала очень заразительно смеяться. – Ты же иностранец, откуда тебе верно знать это? – Она, продолжая посмеиваться, словно подзадоривая его, направилась к двери.
Дэвид, достав одну из маленьких подушек из-под головы, кинул ей вслед, точно угодив в затылок.
– Это тебе за «иностранца». – Он улыбался в этот момент до ушей, на минуту забыв о своём страшном воспоминании.
Прическа от мягкого удара  у Элизы слегка растрепалась. Она уже от двери, поправляя одной рукой заколки, второй бросила подушку в Дэвида, не переставая смеяться.
– Что такое? Да как ты смеешь?
Подушка пролетела не ближе метра около головы Дэвида и благополучно приземлилась в противоположном конце дивана.
– Уверен, что на кларнете ты играешь действительно замечательно. – Дэвида поразило, что бросив с такого ничтожного расстояния, она умудрилась даже не задеть его. Можно было расценивать это как своего рода анти-талант. Он смеялся от души. – Эл, подожди. Хочу тебя предупредить: скоро у меня будет гость. Он ненадолго, привезёт мне кое-что и уедет. Я вас представлю друг другу, но если ты этого не хочешь – можешь не выходить к нему. – Обезболивающее будет весьма кстати: после шутливого броска подушкой и последовавшей резкой болью грудная клетка заныла.
– Хорошо, я не против. Я выйду к нему.
Дэвид откинулся на сооружение из подушек и на этот раз почти сразу забылся сном. Звонок в дверь заставил его вздрогнуть и прийти в себя. Пришлось встать, чтобы открыть дверь. Элиза уже ждала в холле. На ней фартук домработницы – эдакий эльф в мухоморах*. По каким соображениям Надя выбрала себе такой рисунок, знала, наверное, лишь она одна. На желтом фоне красовались очень яркие ядовито-красные шляпки грибов в белый горошек. На одном из них сидела коричневая улитка: сюжет наталкивал на мысль о  редком случае наркомании у моллюсков.
Дэвид, сжав зубы, – каждый шаг отзывался болью в груди – открыл дверь, и едва удержался, чтобы не ударить Алекса по физиономии, потому что в один миг понял, что у того на уме. Алекс предстал перед ними, что называется, «в образе». Элегантное чёрное пальто, бежевая водолазка: не слишком облегающая, но достаточно, чтобы выставить свои физические совершенства в наиболее выгодном свете. Коричневые брюки из тонкой шерсти в полоску. Кудри блонд в неволе у воска для укладки, и так, знаете, небрежно уложены, что можно подумать, так оно и было с самого его рождения , и он вовсе не помешан на своей красоте: собственно, он о ней и не ведает. Но что взбесило Дэвида особенно – так это элегантные очки в тонкой оправе  у Алекса на носу. Маскарад для Элизы и «шпилька» для Дэвида, – смотри, мол, и учись: трачу своё драгоценное субботнее время на мастер-класс для тебя, горемыки. И судя по этому наряду, уже решил, какой именно нужно использовать в данном случае подход, и Дэвиду вместо отдыха предстоит аттракцион.
А как держится! Сама скромность! «Здравствуй, Дэвид» вместо привычного «Привет, Дэв!» Повезло, что не на «Вы».
О, Небеса! Да у него зонт-трость в руке! Клоун несчастный, но играет безупречно – это Дэвиду пришлось признать. Такой естественный, такой сдержанный, воспитанный. Во взгляде никакой дерзости, никакой самонадеянности. Спокойный, доброжелательный, ненавязчивый, немного стеснительный. Он даже интонацию поменял! Какие кадры в русском подразделении! Настоящий талант – ему бы и в Голливуде мало нашлось  конкурентов.
Первые несколько минут вежливых формальностей осталось позади, и когда они втроем направились на кухню, Дэвид прошипел в ухо Алексу: «Клянусь, я убью тебя, комедиант».
Алекс, не выходя из образа, повернулся к Дэвиду и так неподражаемо смиренно спросил: «Что, Дэвид? Извини, я не расслышал».
Ну  и гадёныш! Ничего, Дэвид с ним ещё позже рассчитается. А сейчас он стал немного переживать за Элизу: как она воспримет всё это? Не начнёт ли подозревать Дэвида в сговоре, не подумает ли, что за дружеским визитом скрыт злой умысел?
В холле она сказала: «А я Вас уже однажды видела. Это было в кафе. Правда, видела только со спины, и Вы были без очков». И эта фраза, и то, каким тоном она была сказана, и как вообще холодно-вежливо вела она себя в присутствии Алекса – всё это дарило Дэвиду надежду, что она всё прекрасно понимает и Алексу её так просто не запутать. Здесь он не обманывался.
Элиза, безусловно, отметила невероятную внешнюю красоту Алекса, а главное – прекрасно прочувствовала огромную мощь его обаяния. Мужчина этот был по-настоящему харизматичной личностью, и игнорировать атмосферу, которую он создавал своим своим присутствием, было невозможно. Казалось, что у него не может быть поражений: всё его тело несло знамя абсолютной победы. Не хватало только звука трубы и белого коня.
И всё же людей Элиза воспринимала немного иначе, чем большинство окружающих. При всём её эстетстве, она умела отодвинуть на задний план оболочку человека, и довериться своим глубинным ощущениям, которые редко её подводили. В случае с Алексом, при всём блеске его актерской игры, она ещё там, в кафе и сейчас, увидев его лицо, ощутила в глубине души отторжение. Внутри этого человека, за внешностью Аполлона она чувствовала темноту его сущности, мрак его души.

Дэвиду было тяжело сопровождать их, поэтому он забрал у Алекса пакет и отправился в ванную комнату, чтобы сделать укол и попытаться без посторонней помощи надеть фиксирующие ремни. Задача была не из простых – он понял это, когда ему даже не удалось самостоятельно снять рубашку. Кого позвать: Элизу или Алекса – этот вопрос он решил быстро. При других обстоятельствах, если бы Алекс пришёл, чтобы действительно помочь, а не устраивать в его доме «театр одного актёра»,  Дэвид, безусловно, воспользовался его помощью. Раздеваться перед Элизой, да ещё допустить, чтобы она видела воочию дело своих рук – этого он хотел меньше всего. Его не пугала боль, и он мог бы, превозмогая её, всё сделать самостоятельно. Только в этом случае  героизм был только во вред: Дэвид пока не знал, насколько серьёзны переломы и попросту мог своими движениями способствовать смещению костей, что осложнило бы лечение в дальнейшем. А он хотел прийти в форму в максимально короткие сроки.
Он открыл дверь ванной.
– Эл, можно тебя?
– Я уже здесь! Тебе нужна помощь, да?
– Да, только я прошу выполнить всё точно. Точно, как я скажу.
– Я сделаю, всё сделаю точно. – Она стояла прямо перед ним, вся превратившись во внимание.
– Сейчас я расстегну рубашку, но ты не должна на меня смотреть. Стой по возможности у меня за спиной. Поможешь снять мне рубашку, потом затянешь ремни на этом вот предмете. – Он показал на фиксирующий бандаж.
Элиза, сразу поняв, что он не хочет, чтобы она видела следы травм, нанесенных ею, еле сдержала слёзы, сглотнула и немного запрокинула голову, чтобы не заплакать. Дэвид, заметив, пожалел было о своем выборе.
– Эл, ещё одно указание. Не плакать! – Потом заулыбался, лукаво ей подмигнул. – Может, я просто тебя стесняюсь и не хочу, чтобы ты видела меня обнажённым.
Элиза еле сдержала смех: при наличии такой железной самоуверенности, обладание стыдливостью казалось ей слишком невероятной вещью.
Дэвид расстегнул пуговицы на рукавах, потом на груди. Элиза,  встав за его спиной, абсолютно честно стараясь изо всех сил не смотреть на его грудь, да и вообще на его тело, очень аккуратно сняла с него рубашку. Она чувствовала, что лицо у неё пылает: ей было ужасно неловко, она стеснялась его сейчас до крайнего предела. К тому же бедное сердце стало биться в ушах и в горле. Дэвид чувствовал её смущение  собственной кожей. Довольный этим эффектом, он стоял спокойно и улыбался, как сытый кот, если коты, конечно, могут улыбаться.
– Слушай, раз уж ты меня раздеваешь, может, и рубашку поменяем?
– Хорошо. Скажи, пожалуйста, где мне взять и я принесу.
– Шкаф в моей спальне. Любую с вешалки.
Элиза, обрадовавшись паузе, выскользнула из ванной и отправилась в спальню Дэвида. Она замерла в дверях, – по стилю и самому духу комната очень отличалась от всей остальной квартиры. Без намёка на вольности или легкомыслие: абсолютно мужское пространство. Огромный раздвижной шкаф цвета темного шоколада. Кровать большая, широкая; покрывало на ней темно-синее. Стены снизу обиты деревянными панелями, а выше обклеены синими обоями, фактурными, с едва заметным геометрическим рисунком. Столик у кровати, стул с синей обивкой у окна. Из мебели больше ничего. Из комнаты ещё одна дверь во вторую ванную. В комнате довольно темно, но при этом не мрачно, а комфортно и безопасно, как в крепости. Элизе вдруг захотелось остаться здесь подольше. Ей показалось, что в этих стенах она словно наполняется силой, становится крепче. Но надо было скорее возвращаться и она сняла светлую рубашку с вешалки.
– Ты быстро вернулась, не заблудилась? – Дэвид улыбнулся, не поворачиваясь к ней.
Было немного неловко войти в ванную и буквально уткнуться взглядом в обнаженную спину Дэвида. Элиза сразу опустила глаза.
– Нет, я всё сразу нашла , я готова. Теперь эту штуку, да? Как с ней обращаться?
– Через мою голову, потом свободные ремни на спине крест-на-крест, и передай их мне вперед под руки.
Элиза, стараясь всё сделать осторожно, наконец, передала ремни Дэвиду. Он, принимая их у неё из рук, коснулся её ладоней.
– У тебя холодные руки. Эл, ты замерзла? Тебе надо поесть. И выпей горячий чай. Сейчас же на кухню! Выполнять! – Он шутливо указал ей на дверь.
Руки её были холодны от волнения, а не от голода и она была рада тому, что он об этом не догадывается, а если и догадывается, то маскирует это.
– А рубашка? Ты сам справишься?
– Нет конечно. Ты мне поможешь, а потом пойдешь.
Сейчас Дэвид стоял к ней лицом: повязка полностью закрывала область удара, и жуткого сизого пятна видно не было. Элиза закончила одевать рубашку.
– Застегнёшь? – Дэвид испытывал невероятно сладостное удовольствие от её лёгких касаний, опущенных глаз, и холода рук, потому что был уверен: это не от голода. Она была сама не своя от этой процедуры, тогда как ему всё это время хотелось притянуть её к себе и обнять, простояв так пусть даже несколько мгновений.
– Эл, ты как? – Он, видя её состояние, решил её поддразнить.
Она, смотря в пол, тихо произнесла.
– Так смущает... Лучше, когда ты одет.
Дэвид захохотал.
– Тебе нужен чай. Иди к гостю, составь ему компанию. А мне нужно лечь.
Элиза как-то неловко попятилась спиной к двери, слегка даже споткнувшись у порога, что было совсем на неё не похоже, и вышла из ванной.
Дэвид, непрестанно улыбаясь, довольный всей этой сценой, сделал себе укол, убрал жгут и шприц, после чего сразу прошёл в комнату и лёг. Теперь он более или менее успокоился: она понимала, что визит Алекса не спланирован, что Дэвид не ведет двойную игру. Было бы иначе – она вела бы себя по-другому. В каком-то смысле её прямота и непосредственность становились для него лакмусовой бумажкой:  он уже мог по её поведению понять, продолжает ли она доверять ему.

*Красный мухомор кроме  средней токсичности, обладает галлюциногенным действием.


Глава 15.

Знай же, что в последние дни наступят времена тяжкие.
Ибо люди будут самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, злоречивы, родителям непокорны, неблагодарны, нечестивы, недружелюбны,
непримирительны, клеветники, невоздержанны, жестоки, не любящие добра,
предатели, наглы, напыщенны, более сластолюбивы, нежели боголюбивы,
имеющие вид благочестия, силы же его отрекшиеся. Таковых удаляйся.

2 Тим. 3:1-5


Элиза вошла на кухню. Сидевший за столом и склонившийся над чашкой кофе, Алекс при её появлении поднял взгляд. Глаза за стёклами очков казались немного печальными.
– Дэвид неважно выглядит. Пойду посмотрю, как он там, или лучше не беспокоить, как думаете? Он наверное уже лёг? – Какая трогательная растерянность в голосе, нерешительность, словно призыв:  "Ну, помогите же мне, сжальтесь, посмотрите, я ведь просто не хочу беспокоить друга только потому что забочусь о нём".
– Да, он сказал, что ему лучше лечь. – Элиза, не отличавшаяся общительностью, в присутствии Алекса совсем не находила, что сказать. Но, собственно, сейчас от неё этого и не требовалось, поскольку говорить собирался Алекс.
– Расскажите, Элиза, прошу Вас, что здесь произошло. У Дэвида сломаны рёбра, как я понимаю. Это Вы сделали? – Словно гиена, сразу нащупав болевую точку, Алекс, не теряя зря времени, принялся терзать жертву. Вина – вот куда надо бить. Он был уверен, что победа не будет слишком трудной.
– Да. – Она налила себе воды и села напротив него. Ей хотелось, чтобы всё  прекратилось прямо сейчас, но она понимала, что это лишь начало мучительного разговора.
– Я пытался уговорить его ехать в больницу, но он наотрез отказался. Он Вас выгораживает. Вы, надеюсь, хорошо понимаете, что происходит?
Элиза молчала.
– Вы молчите? Не хотите рассказать?
– Я хотела уйти. И я думала, что Дэвид выгонит меня, но он почему-то попросил остаться. Простите меня.
– Элиза! Да при чём же здесь прощение?!  Я же прекрасно понимаю, что Вы очень хорошая и добрая девушка, и не хотите никому причинять вреда. Тем более Дэвиду! Но, не желая этого, творите зло вокруг себя. Откройте же глаза! Ведь Вы, возможно, даже не догадываетесь, насколько сильно нравитесь ему. – Ловко повернул, впившись зубами в горло. – Он готов ради Вас рисковать своей работой, карьерой и даже жизнью. Вы знаете об этом? Знаете о том, что он против руководства собирается пойти, чтобы Вас не трогали? Элиза, – Алекс сделал грамотную паузу, чтобы следующая фраза произвела должное впечатление, – Вы, живя своими иллюзиями, не видите реальности. А реальность такова, что Вы встали на путь уничтожения тех, кто Вами особенно дорожит. Упрямясь без всякого смысла и демонстрируя надуманные и вредные для Вас самой принципы, Вы не просто отказываетесь с нашей помощью реализовать свои необычные способности, но Вы разрушаете жизнь лучшего из людей, которых мне доводилось знать. – Алекс плёл паутину слов, окутывая Элизу так, что она уже почти не могла двигаться. Его голос, на тон ниже, чем у Дэвида, при этом глубокий, грудной, бархатом вливался в её мозг, заставляя сознание цепенеть. Гипнотизируя не только тембром, но и вполне, казалось бы, логичными доводами, одновременно играя на струнах её доброты, он  мог продолжать до бесконечности. Так ему представлялось. Но Алекс внимательно наблюдал за ней. Выражение лица Элизы не проявляло себя никакой мимикой на протяжение всего времени, что она слушала его. Она была сейчас похожа на куклу: почти не мигая, смотрела на руки Алекса, которые тот держал на столе во время разговора.
Что он упускал? Эта мысль не покидала его. И рассчитал вроде всё верно, и с подачей себя попал в точку – чуял, что с этим не ошибся. Где же промах – будто ускользает она в этот самый миг из его сетей. И Алекс мысленно засуетился: нет, не профессионализма ему недоставало с Элизой, и не знания человеческой натуры, уж тем паче женской. В ней было что-то такое, что Алексу не давалось для понимания, дверь, для входа в которую  ему было «недостаточно прав доступа». И он в панике пошёл ва-банк: нормальная женщина не будет себя класть на жертвенный алтарь только лишь из-за несогласия с идеей, не станет она и намеренно боль причинять близким, зная что они не переживут потерю дочери. Весь его жизненный опыт говорил о том, что любая принципиальность в женщине, как и нравственность, условна.
– Элиза, посмотрите на меня, прошу Вас! – Она подняла глаза. – Никто не собирается заставлять Вас убивать, никто не станет отправлять Вас в полевые условия или на боевые позиции. Мы не монстры, поймите Вы это, наконец. Я знаю, что насмотревшись фильмов или прочитав какой-нибудь роман про спецслужбы, можно создать у себя впечатление о работе разведки вполне негативное. Но, Элиза, кино очень сильно отличается от реальности. Мы не звери, но и не шутники, конечно.
Ей сделалось очень страшно от того, что говорил Алекс, и главное – как он это говорил. Он не давил, а обволакивал своей чернотой очень мягко, даже нежно. Она начинала задыхаться в этом облаке. Хотелось открыть настежь окно и унестись с влетевшим порывом ветра туда, на волю, дальше от этого человека, дальше от всего, что он воплощал в себе. Элиза мысленно взяла нож в руку и одним движением вдоль всей спины провела лезвием по кокону, который сплел вокруг неё Алекс.
Это воображаемое освобождение подействовало на неё отрезвляюще и придало немного сил. Она встала, потеряв визуальный контакт с Алексом, что для него было весьма некстати, потому что так «отключиться» от него в самый ответственный момент – всё равно, что во время загрузки обновления  в смартфоне, вынуть из него батарейку. Её поведение было столь необычно для Алекса, у которого практически всё в общении женщинами проходило на пятерку, любой трюк. Но эту «Белоснежку» он даже не мог назвать импульсивной, она просто по природе своей была какой-то непохожей на других, и реакции её были нестандартными. А нестандартность  предсказать или предугадать весьма нелегко. Алекса это разозлило, и он даже позволил себе забыть на секунду, что он в маске.
– Элиза, да Вы вообще слушаете меня? Неужели Вы настолько бессердечны, Вы так равнодушны к Дэвиду? Или Вам совсем нет до него дела? – Ему пришлось повернуть голову следом за ней и говорить всё это ей в спину, пока она мыла свой стакан в раковине. Да, выглядело это совсем невежливо  и даже странно, но для Элизы это был самый доступный способ самосохранения. Уйти, сбежать, замкнуться в молчании – в этом сейчас для неё было спасение. Ей нужно было собраться и найти  силы для ответа. Понимая, что если она откроет дискуссию с Алексом, то разговор не закончится никогда. Сказать ему прямо, что он напугал её, что удивил информацией о Дэвиде, которую она, разумеется, не знала? И что это даст, только пищу для новой атаки на неё?  Или сказать прямо в лицо, что дело не фильмах и не в книгах, а что порою для  выводов вполне достаточно наблюдения и размышления – он начнет спорить с ней, раздавит аргументами. Снова начать повторять уже сказанное в кафе Дэвиду: что ей не интересно их предложение ни с какой точки зрения?
О, как мечтала в этот момент бедная  Элиза, чтобы именно сейчас здесь появился Дэвид и избавил её от этого ужасного Дон Жуана со свободных пропуском в Ад! Но такие совпадения чаще случаются в сказках, а это была не сказка, и она должна была что-то сделать или сказать. Ко всему прочему, это не просто гость Дэвида, он его друг.
Она повернулась к нему лицом  и только набралась решимости ответить, как Алекс  встал, подошел к ней вплотную, положил руки ей на плечи.
Чувствуя, как вместе с реакциями Элизы слабеют его позиции, он решил достать из рукава джокер. Алекс твердо  верил в силу сексуальности – не только своей, а в понятие вообще: интеллектом управлять можно, а инстинктами нет. И это всегда, именно всегда работало! Физический контакт способствовал принятию нужного ему от «объекта» решения на протяжение всего опыта общения с женщинами.
Только вот человека, который уверовал в свою животную природу, бывает порой искренне  жаль. Скудость внутренней жизни таких людей делает их ограниченными и в реакциях на окружающих, и  в ожиданиях по отношению к другим.
Элиза, в прямом смысле загнанная в угол  – ей некуда было деться от его рук, лежащих на плечах – прогнулась назад, буквально вжатая Алексом до пояса в столешницу. Прекрасно помня разговор с Дэвидом о контроле над испугом, поймала этот момент,  и скользя по грани, вырвала свою первую эмоцию из ситуации. Не осознавая до конца своего успеха  (у неё получилось!), она теперь пыталась справиться с Алексом,  используя только свой характер. Сложность состояла ещё в том, что Алекс одновременно с действиями, заговорил.
– Элиза, Вы очень наивны. Неужели Вы не понимаете, что молчание – это не выход? Вы должны быть более ответственны: в ваших руках не только Ваши близкие и неравнодушный к Вам Дэвид. Вы испытываете терпение огромного механизма – людей, обладающих реальной властью не только сделать Вашу жизнь невыносимой, но и лишить Вас её. – Он нежно держал её за плечи, слегка наклонился к её лицу, пытаясь заглянуть в глаза.
Вот оно, его настоящее лицо!  Элиза даже улыбнулась, удостоверившись  в том, что интуиция её не подвела. Внутри у него смерть и он предлагает ею поделиться прямо из глубины своего сердца.
Услышав об угрозе собственной жизни, она обрадовалась: наконец-то! Это то, о чём просила она Небо, в чём видела для себя единственный выход! Смерть как свобода! Да, это замечательно, пусть так всё и будет.
 Алекс, совершенно ошарашенный радостью, осветившей вдруг её лицо, подумал, что до неё дошло, наконец: упрямиться просто глупо, что сейчас она кивнет в знак согласия, и он надменно поднесет Дэвиду «её голову», кинет к его ногам со словами: «смотри и учись».
С той секунды, как он сковал её капканом из рук и собственного тела, Элиза смотрела почти прямо перед собой, только немного опустив глаза, и при его высоком росте эта точка находилась как раз у основания его ключиц. Вместо ожидаемого кивка, Элиза подняла взгляд от ключиц прямо на него, уперлась руками в его грудь, пытаясь его оттолкнуть, и сказала с невероятно искренней улыбкой и счастливым взглядом:
–  Я сейчас усыплю Вас и Вы будете лежать прямо здесь, на полу, пока Дэвид не проснётся и не попросит меня Вас разбудить.
Алекс сразу же отпустил её, сделал шаг назад.
– Вы ненормальная!
– Вы только сейчас это поняли? – Элиза продолжала, сверкая улыбкой. – Хотите суп? Он куриный, укрепляет организм.
– Ну, знаете ли, это уже чёрт знает что. У меня ощущение, что я на безумном чаепитии у Мартовского Зайца из «Алисы».
Элиза засмеялась.
– Но разве это так уж плохо? Так Вы будете суп?
По-хорошему, Алексу следовало бы уйти после этого идиотского выпада Элизы, но она его так привлекала своей неординарностью, будила какой-то странный непривычный для Алекса интерес к женщине, ранее который он не испытывал. К тому же было так приятно, когда он держал её за плечи, как-то необычно, как будто прикасаешься не к женщине из плоти и крови, а какому-то существу, сотканному из твёрдого сахарного белого кружева. И он сел, разлохматил свои кудри, снял очки и сказал:
– Да, я буду суп. Дурдом какой-то, честное слово.

Глава 16.

ЛЮБОВЬ.
Однажды вечером Крот спросил:
– Почему наше обсуждение никогда не касается любви?
– Что бы тебе хотелось сказать о любви?  – спросил Ворон.
Крот уставился на Ворона и замолчал

Р. Эйткен «Ворон – Мастер Дзэн»


Уже в холле, держась за ручку двери, Алекс обернулся.
– Он будет на Вашей стороне до конца. Надеюсь, мне потом в конфиденциальном порядке сообщат, в каком из подмосковных лесов ваша с ним совместная могила.
– Какие предпочитает Дэвид – не знаю, но я люблю ромашки, если что.
Алекс хмыкнул, но ответ Элизы за чёрный юмор оценил.
– Ладно, жаркой вам с Дэвидом ночки. – Став собой, он не смог обойти любимую тему. – Может, ещё увидимся.
– С Богом! – Элиза мягко улыбнулась и помахала ему ладошкой.
– Ну, да. И в кино ходить не надо. – Алекс вышел со странными мыслями. В душе у него промелькнуло нечто, больно уж похожее на…некий намёк на романтику. Словно в темноте мелькнул свет, и чужая, какая-то непривычная мысль «вот бы они были счастливы». После чего, нажимая на кнопку вызова лифта, он произнёс вслух: «Наверное, она мне в суп что-то подмешала».
Элиза, как смогла закрыла за Алексом дверь: замок был слишком необычным. Потом заглянула к Дэвиду в комнату. Глаза у него были закрыты, лицо напряженное. Она не могла понять, спит он или нет. Почему-то глядя на Дэвида, её эйфория от информации, касающейся сейчас уже, похоже, неизбежного решения их конторы о  ликвидации Элизы, стала таять. В душе уже не было равнодушия к Дэвиду – появлялась благодарность и тонкая, пока ещё невесомая нежность. Она почти поверила, что Алекс сказал правду про Дэвида, что это не было уловкой.
Элиза аккуратно прикрыла дверь и отправилась в душ.
Было неловко принимать душ в чужом доме без позволения хозяина, но тревожить Дэвида не хотелось ещё больше. Ей хотелось поскорее смыть с себя визит Алекса, смыть его руки со своих плеч, хотелось прийти в себя и собраться с мыслями. Стоя под тёплыми струями воды, она представляла, как её родители будут долго и без результата искать её неделями. Конечно, ей могут устроить аварию на дороге или падение в шахту лифта. Возможна остановка сердца – уж данные о том, что  у неё с рождения с этим не всё в порядке,  у них несомненно есть. И здесь заподозрить неладное вряд ли кому-то придёт в голову. Но в этих случая у родителей хотя бы будет тело. Элиза от этих мыслей задрожала, сделала воду погорячее и взяла гель с полки. В любом случае выбор ей предоставили весьма простой: только из двух вариантов. Что же, она его сделала. Вспомнилось, как отец в детстве любил повторять знаменитую французскую поговорку «Делай что должно и будет то, чему быть суждено». Она думала, как ещё сегодня утром после этого ужасного эпизода на кухне, когда чуть не убила Дэвида, просила Небо уничтожить её и вот, несколько часов спустя ей дан был ответ. Теперь, когда выбор сделан, на душе стало спокойно.
Элиза уже потянулась, чтобы выключить кран, когда услышала крик Дэвида, короткий, сдавленный, ужасный. Она, не вытираясь, поспешно набросила через голову платье и босая выбежала из ванной. Влетела в комнату. Дэвид сидел на диване: плед отброшен, ноги на полу, голову обхватил руками. Жуткий вид.
– Избавь меня от него, Эл, прошу тебя, убери  ЭТО из моей головы! Я больше не могу! – Он поднял голову. Глаза красные,  лицо потемневшее, изнуренное. Элизе захотелось закричать следом  за ним. Закричать от его боли, от его страха. Закричать от разрывающей жалости к нему, абсолютно раздавленному в этот момент. Увидеть слабость сильного воистину больно.
Она постаралась сосредоточиться, все силы отдала на то, чтобы взять себя в руки: он не должен видеть, что она сама на грани крика  – иначе как он сможет надеяться на помощь, если поймёт, что она не в состоянии даже владеть собой. Элиза подошла к дивану, медленно села рядом с ним, заставила себя слегка улыбнуться.
–  Приляг, пожалуйста, иначе можешь повалиться на бок или на пол, чего доброго, – она начинала входить в это необычное для себя состояние спокойной уверенности. На Дэвида это подействовало умиротворяюще.
Всё время, что Элиза и Алекс были на кухне, он  находился в каком-то липком забытье и балансировал под действием лекарства между явью и сном. И под занавес этого тягучего часа то ли явно, то ли во сне, ему в пронзительной реальности явился тот самый демон со своей кровавой улыбкой. Страх в животе скрутил внутренности Дэвида, тошнота вновь подкатила к самому горлу. Дэвид очнулся от собственного крика. И уже не было никаких внутренних диалогов, сомнений, жажды вступить в бой с собственным страхом. Он сдался, потому что понял: Тот, Он, Кто бы это ни был сильнее, и битва Дэвида может закончиться единственно в психиатрической лечебнице.
Дэвид послушно откинулся на подушку, смотря на Элизу. Только сейчас заметил, что у нее  голые коленки и она босиком.
– Ты почему раздетая?
– Я в душе была. Извини, что не спросила, можно ли.
– Что за ерунда. Конечно, можно. Считай, что ты дома.
– Спасибо.
И она едва коснулась его пальца своим. Дэвид закрыл глаза, а когда сразу же, как ему показалось, открыл – Элизы рядом не было. Он огляделся. Нет, всё то же, и главное: страшные воспоминания по-прежнему в голове. Значит, у неё не получилось. Вот  и всё. Она поняла, что не получилось, и просто ушла: не могла смотреть ему в глаза, не могла извинить себе, что не помогла ему. Дэвид начал подниматься  с подушек.
Вдруг дверь в комнату колыхнулась, словно от ветра, и в щелку проникла физиономия какого-то низкорослого зверька. Дэвид уставился на дверь.
– Какого черта здесь делает белка? – Он был так шокирован, что произнёс это вслух.
– Вообще-то, я бурундук.  – Раздался мягкий баритон подозрительно по направлению от грызуна, и Дэвид подумал, что у него сейчас случится сердечный приступ: сердце будто в яму упало. – Не надо так, Дэвид. Реагируйте спокойнее, пожалуйста!
Бурундук легко запрыгнул на диван и уселся поверх пледа на бёдрах у Дэвида. Взрыв мозга! Вот оно какое – сумасшествие. Дэвиду сделалось грустно. Ни любви, ни работы, а вот такой убогий финал.
У бурундука была приятная симпатичная морда, полосатая спина и умеренно пушистый хвост. Дэвиду захотелось его погладить. Он протянул руку в сторону представителя семейства беличьих.
– Я могу укусить, – бурундук произнес это спокойно, ласково, – осторожнее, пожалуйста.
– А ты воспитанный. – Дэвид уже понемногу смирился с участью сумасшедшего и даже почти успокоился. Тут ему в голову ударило: да ведь это Элиза мне устроила! Я жду ангела  света в видении, а она мне  – грызуна. Дэвид заулыбался собственному открытию, хотя ещё сомневался: уж больно реальным всё было вокруг.
– Да, спасибо родителям, я рос в хорошей семье.
– А можно я всё-таки тебя поглажу?
– Дело Ваше, сэр, но я предупредил.
Дэвид легонько схватил бурундука за ухо. Тот молниеносно куснул его в запястье и отпрыгнул, перелетев с бёдер на живот Дэвида.
– Ух ты! Ты ещё и честный, не только воспитанный. – Дэвид уже начал веселиться. На запястье остались следы мелких зубов, и одна из ранок наполнилась кровью. – Я
надеюсь, у тебя бешенства нет?
– Оскорбить меня хотите, сэр. – И зверёк быстро достал из-за спины многократно сложенный бланк с водяными знаками. – Справка! – Он произнёс это торжественно, и развернул листок, растянув его, как плакат перед собой. Посреди листа стоял штамп со словами «Здоров, как бык», и в правом углу красивая печать с головой быка в центре.
– Замечательно! Теперь я спокоен. – Дэвид едва сдерживал смех: ему казалось, что несерьезным отношением он может обидеть полосатую белку.
– Ну, довольно разговоров,  я к Вам по делу. – Он упрятал справку куда-то за голову, подскочил прямо к лицу Дэвида и положил левую переднюю лапу ему на лоб.
– Эй, ты что делаешь, пушистый? – Дэвид прямо носом уткнулся бурундуку в живот.
– Верьте мне, – зверёк правую лапу возложил себе на грудь, будто давая клятву, – Я профессионал!
Секундой раньше Дэвиду в уши полилась знакомая с детства мелодия, и когда бурундук произнес последнюю фразу, Дэвид вспомнил, что это мелодия из французского фильма «Профессионал», и он захохотал. От того и очнулся. Он всё смеялся и смеялся, из глаз уже лились слёзы, грудь болела, а он не мог остановиться.
Элиза стояла над ним в недоумении, растерявшись, не зная, как реагировать.
– У Кости ангел, – Дэвид запрокинул голову и хохотал, – девочка с крыльями, а у меня бурундук!
Он захлебывался смехом так, что Элиза едва разбирала слова. – Эл, ты чудо, ты настоящее чудо! Он из хорошей семьи, подумать только! – Дэвид уже изнемогал. – Он профессионал!
Элиза, как дитё, даже не понимая причин этого бурного веселья, начала смеяться заодно с Дэвидом, просто за компанию.
– Смотри, Эл, смотри, он меня укусил, но у него есть справка о здоровье! ¬ ¬– Нет, я точно себе заведу когда-нибудь такого же  пушистого, он прелесть!
– Ты расскажешь, что ты видел?
И они вместе уже веселились от подробностей видения Дэвида. Она хотела деталей, всё спрашивала и удивлялась не меньше Дэвида, слушала с удовольствием и смеялась. Дэвид готов был вскочить и прыгать до потолка от невероятной радости жизни, ему хотелось обнять весь мир. Он никогда раньше подобных эмоций не переживал, даже в детстве. Он мог бы подхватить Элизу на руки и кружил бы её по комнате, пока они оба не потеряли собственный вес и не поднялись бы к потолку, нет, что там, к самому небу!

Когда волнение немного утихло, он взял её руку и прижался к ней губами, держал так и всё улыбался. Потом приложил её кисть к своему лбу и замер. Элиза стояла неподвижно, боясь шелохнуться. Он, не отпуская её руки, опустил от своего лица, посмотрел ей в глаза.
– Спасибо тебе, босоногий эльф. Ты мне радость подарила, которой я не знал.
– Тебе не за что меня благодарить, Дэвид. Ты же знаешь, что в том нет моей заслуги – что именно люди видят и что чувствуют. Что-то действует через меня, а я, похоже, просто как провод для тока. – Она засмеялась. Волнение от того, что Дэвид держал её за руку, и благодарил, и с  восхищением смотрел на неё, было столь сильным, что она захотела высвободить руку, и Дэвид отпустил.
– Я так голоден! Думаю, если не поесть, то я могу запросто и на тебя наброситься.
– Ой, нет, я тебе лучше принесу нормальной еды, только подождать придётся, не очень долго. Правда. – Она с улыбкой вышла из комнаты.
Зашла в ванную, привела себя в порядок, и быстро сориентировавшись в запасах Нади, обжарила стейк,  подогрела бульон, нарезала овощи. Сама она тоже проголодалась, так что гибрид из обеда и ужина был весьма кстати к этому времени. Она принесла на подносе еду для Дэвида и, подвинув маленький журнальный столик на колесиках к дивану, принесла тарелку себе.
– Пригласить бы тебя в кино, но я что-то не в форме, судя по всему – сверхрадостное состояние Дэвида не проходило, хотя и обрело более спокойную форму.
– Давай мультики посмотрим! – Она взглянула на него с надеждой, но в следующее мгновение подумала, что эта идея (вполне такое возможно) привела в восторг только её.
Но, нет. Дэвид был так благостен в этот момент, что обрадовался предложению. Она поставила его ноутбук на стул, залезла на диван, поджала под себя ноги и они смотрели в экран монитора до самого вечера.
Дэвид постоянно измывался над её любимым Пятачком из «Винни Пуха», обвинил Иа в том, что он не хочет работать над своей депрессией. Когда дело дошло до Карлсона, Элиза от смеха над его шутками была почти на грани истерики. Дэвид шутил в своей манере: не менял выражения лица, сам не хихикал, и его интонации были настолько отстраненными, что всему юмору придавался особый оттенок некой  лености.
Время было чуть больше девяти, когда Элиза начала тереть глаза.
– Тебе уже спать надо, Эл.
– Да, я бы легла, если можно.
– Может, не будешь от меня уходить, смотри, какая широкая у меня кровать. Я обещаю, что буду вести себя прилично.
Элиза засмеялась.
– Нет, я бы хотела в той комнате, твоей, она такая красивая и сильная.
– Комната сильная?
– Да, там атмосфера силы, я в этой комнате, как в бронированной машине себя
 чувствую, – она наблюдала, как её слова удивляют Дэвида и веселилась от души. – Если тебе ничего пока больше не нужно, можно я пойду?
– Мне от тебя нужно много, но сонная ты мне не пригодишься, – он смеялся, – так что иди и выспись хорошо.
– Доброй ночи, Дэвид!
– До завтра, Эл.


Глава 17.

Пища для чрева, и чрево для пищи; но Бог уничтожит и то, и другое. Тело же не для блуда, но для Господа, и Господь для тела.
Бегайте блуда; всякий грех, какой человек делает, есть вне тела, а блудник грешит против собственного тела. Не знаете ли, что ваши тела – Храм живущего в вас Святого Духа, Которого вы имеете от Бога, и вы не свои?

(1 Кор. 6.13, 6.18-20)


Элиза вошла в его комнату. Включила свет, откинула покрывало с кровати, потянулась было, чтобы начать снимать постельное бельё, но остановилась. Было видно, что его меняли пару дней назад, наверное, как раз в пятницу, когда днём здесь была прислуга. Элиза стояла в растерянности: лазить по шкафу в поисках нового комплекта, пойти спросить Дэвида, где его взять или оставить всё как есть и лечь прямо так? Она взяла подушку, поднесла её к лицу, вдохнула: терпкий парфюм Дэвида прочно застрял в наволочке. Запах не только не вызывал у Элизы отторжения, но был ей приятен и она решилась оставить всё на своем месте. Комната рядом действительно оказалась второй ванной и она с удовольствием провела там время, приводя себя в порядок перед сном.

Дэвид, всё еще бодрый и весьма счастливый,  думая об Элизе почти непрестанно, решил, что без него ей никак не справиться с вопросом "в чём же спать, если ты без своих вещей оказалась в гостях". А так как прошло только минут двадцать с тех пор, как она с ним попрощалась, то он решил, что ещё не поздно вмешаться в процесс приготовления ко сну. Он едва ли один раз слегка стукнул в дверь спальни и открыл её: Элиза стояла в молитве на коленях. Она обернулась, и Дэвид от неловкости момента дал резкий ход назад и сразу закрыл дверь. Ух, не ожидал! Скорее разрешил своей фантазии разыграться: например, застать Элизу полураздетой выходящей из ванной. Но не так,  не на коленях.
Он прислонился спиной к стене возле двери, и подумал о том, что она уже не в первый раз не позволяет его ожиданиям осуществиться: с ней всегда всё идёт не так.
Через несколько  минут она открыла дверь, и даже не заметив Дэвида, прилипшего к стене, хотела пойти к нему в комнату – поинтересоваться, зачем он заходил.
– Эл, я здесь, не пугайся. Я ждал, пока ты закончишь. Хотел тебе показать, где что лежит, чтобы ты, – он слегка коснулся её плеча, направляя обратно в спальню – чувствовала себя свободно. У тебя же нет, во что переодеться.
– Спасибо. Мне, если можно, любую футболку, всё равно какую, а зубную  щетку я одолжила ещё утром в другой ванной: у тебя там несколько лежало в упаковках.
– Да, это Надя развлекается, наверное, к войне готовится. Я еле отучил ее делать склад стирального порошка. Она заставляла им весь пол в ванной – может, она думала, что квартира должна служить мне ещё и бункером на случай ядерного взрыва.
– Запасливая. – Элиза засмеялась.
Дэвид, разговаривая, толкнул раздвижные створки шкафа, и взял с полки белую футболку.
– Такая подойдет?
– Да, конечно. – Элиза даже не стала разворачивать её, аккуратно положила на подушку, давая понять, что в принципе готова уже отправиться в мир снов, если Дэвид не возражает.
Но Дэвид со своей неуемной радостной энергией, которую не знал, куда девать, похоже, возражал. Они смотрели друг на друга и молчали. Так как ситуация явно не собиралась разворачиваться по стандартному в таких случаях сценарию, и оба они  прекрасно это понимали, то подстегнутые этой мыслью, почти одновременно засмеялись.
– Ладно, я пойду. – Дэвид, направляясь к двери, подошел к Элизе совсем близко. – Но, может, поцелуй на ночь? Утешение для раненого бойца, нет? – Он сократил дистанцию настолько, что Элиза, пятясь, столкнувшись с препятствием в виде кровати, потеряла равновесие и буквально плюхнулась на простыни, но успела подставить руки и не повалилась на спину.
– Дэвид! – Это уже был по-настоящему опасный момент. – Я хочу уехать. – Она абсолютно трезво оценивала ситуацию, и понимала, что перейдя некую черту, разрешив себе действовать или увидев в поведении Элизы малейший намёк на согласие, Дэвид уже не остановится. Поэтому она предала своей интонации максимальную серьёзность, – пожалуйста, вызови мне такси.
Его обдало холодом – но, кажется, счастливому и лёгкому настрою ничего не могло навредить;  даже облей его сейчас из брандспойта  струей ледяной воды – радостную улыбку с лица не стереть.
– Ты хочешь покататься по ночному городу? Посмотреть огни Москвы? Эл, я не могу отпустить тебя: во-первых там холодно и ты можешь простудиться, а во-вторых тебе уже пора спать, смотри – время почти десять!
Элизе было трудно сохранить строгое выражение лица после такого ответа, но она нашлась.
– Да, именно, мне пора спать, а ты мне мешаешь!
– Слушай, Эл, – он отошел на шаг – мы взрослые люди. Могу я тебе вопрос задать? Ответишь, и я сразу уйду.
– Хорошо, какой вопрос?
– Я не идиот, и вижу, как ты на меня реагируешь. Я ведь тебе не противен, точно нет. – Элиза от его слов, от его бронебойной самоуверенности готова была залезть под кровать. Смущение сделало её конечности деревянными. Она смотрела в сторону, боясь его взгляда. – Но ты отталкиваешь меня, избегаешь моих прикосновений. Мне этот вопрос покоя не даёт. И я собираюсь получить на него ответ. Почему, Эл?
Вот так. Прямо, твёрдо – не выкрутишься. Но Элиза не только не хотела отвечать, она вообще не могла понять, зачем он спрашивает, как ей казалось, очевидные вещи.
О, женщины! Вы, со своими иллюзиями  о том, что мужчина должен сам догадаться, что у вас на уме! Но, то, что кажется вам безусловно ясным, мужчине бывает вовсе не понятно. И не стоит думать, что мужчина туп или ограничен, просто вся система мышления, восприятия и обработки информации у вас с ним иная. И, какая из двух систем лучше, зависит лишь от ситуации и внешних обстоятельств. Ваш способ будет эффективен в одной, но в другой к оптимальному результату несомненно приведет мужской ум.
– Ты правда не понимаешь? – Взгляд её сделался заинтересованным и одновременно недоумевающим. – Я думала, что это ясно.
– Нет же, Эл, не ясно, мне не ясно.
– Хорошо, я могу попытаться объяснить, но не уверена, что тебе будет понятно моё объяснение.
– Я понятливый и легко обучаем, так, по крайней мере, написано в моём досье. – Он заулыбался, ободряя её.
Для Элизы этот разговор представлял определённое затруднение поскольку подобный опыт у неё уже был, и он не был положительным. На свиданиях она пыталась донести до мужчин причину того, почему она не поедет после совместного ужина  «в гости на чашку кофе». Реакцией всегда были выпущенные из своих пределов глаза и комментарии из разряда: «ну, это фанатизм какой-то», и «ты в каком веке живешь?»
Сейчас и у Дэвида будут такие же глаза. Неприятно. А главное скучно от предсказуемости. Но, похоже, этого не избежать. Дэвид не даст ей уснуть пока не получит ответ. Она подняла глаза и посмотрела на него снизу вверх.
– Я верующий человек.
– Так, начало уже интересно. – И он ногой ловко пододвинул стул ближе к кровати, уселся напротив неё.
– Я думала, что этого объяснения достаточно.
– Ты шутишь? Нет, ну серьезно! Думаешь, это может что-то объяснить? – Немного выждав, он продолжил. – Ладно, скажи, ну вот ты веришь в Бога, и что? Вам в вашей церкви пасторы запрещают романы заводить, запрещают любовью заниматься со своими партнерами?
– Вот видишь, Дэвид, я ещё только попыталась ответить на твой вопрос, а у тебя уже ощущение, что ты с «отсталой» разговариваешь или в лучшем случае с инопланетянкой, – Элиза похлопала себя по щекам, как будто пытаясь очнуться от сна, – но что это я? Словно боюсь. Ведь мне терять нечего, так? Ну, не поймешь ты, о чём я говорю, зато просьбу твою исполню: скажу причину, и ты отпустишь меня.
Я, Дэвид, с тобой «спать» не могу. Не могу, потому что Бога боюсь. Потому что блуд – это грех, разрушающий и Душу и Тело. Я была другой раньше, пока не пришла к Богу. Я знаю, что такое физическая близость не из книг и фильмов, увы, – если ты вдруг и это хотел выяснить заодно. Знаю, что подписала тогда кредит у дьявола, только проценты он берет больно большие: выплачивать потом долго. Я больше в такую сделку не вступлю – не хочу смерти своей Душе.
Если бы даже в нашей церкви все проповедники в один голос стали рекламировать «свободную любовь», сожительство без брака, добрачные и внебрачные связи, даже в этом случае я слушаю и слышу лишь слова из Писания: «и не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего…» *
Знаешь, очень точно смерть души от блуда описал Соломон в Притчах:
«Множеством ласковых слов она увлекла его, мягкостью уст своих овладела им.
Тотчас он пошел за нею, как вол идет на убой, и как олень — на выстрел,
Доколе стрела не пронзит печени его; как птичка кидается в силки, и не знает, что они — на погибель её.
Да не уклоняется сердце твоё на пути её, не блуждай по стезям её,
потому что многих повергла она ранеными, и много сильных убиты ею:
дом её — пути в преисподнюю, нисходящие во внутренние жилища смерти.» **
Это пути Смерти, Дэвид, понимаешь?
А «партнеры» – это слово для бизнеса, а не для любви, и не для брака. Брак – это священный союз, это не сделка. Для меня так. Для других не знаю. Но мне это не особенно интересно, если правду сказать. Общественное мнение – сила могущественная  для тех, кто истинной силы не знает. А истинная сила только в Боге.
«Если Бог за нас, кто против нас?» ***
Она умолкла, ожидая привычной реакции. Но не было ни удивлённого взгляда, ни циничных замечаний. Дэвид смотрел на неё и молчал, потом встал на колени, положил обе руки ей на бедра, наклонил голову и лбом коснулся её коленей,  сказал на английском:
– You endless as the ocean. I couldn't drink you. But I want to bathe in your waters my whole life. I want to wash in you. I want to be purified in you.**** – Потом поднялся в полный рост, улыбнулся. – Пусть приснятся тебе сегодня только хорошие сны.
Она с удивлением смотрела на него: из того, что он произнёс на своем языке, она уловила лишь несколько слов, общий смысл поняла скорее интуитивно, чем расслышав все фразы целиком. А сейчас он просто уходил, и ей лишь осталось смотреть ему вслед. Она какое-то время, выбитая из колеи его реакцией, продолжала наблюдать за круглой деревянной  ручкой двери. Вдруг ручка медленно крутанулась, появилась голова Дэвида с великолепной улыбкой.
– Нет, ну «спать» ты со мной не будешь, а целоваться мы будем?
Элиза начала хохотать от души.
– Доброй ночи, Дэвид! – Она, продолжая смеяться, уперлась обеими руками в дверь, пока сияющее лицо Дэвида не скрылось за ней, и не послышался его удаляющийся голос.
– Завтра я хотел бы вернуться к теме поцелуя. Доброй ночи, Эл!

* (Послание к Римлянам 12:2 )
**(Притчи 7:21-27)
***(Послание к Римлянам 8:31)
****Бесконечна ты, как океан. Нельзя тебя выпить. Но хочу купаться в водах твоих всю мою жизнь. Я хочу омыться в тебе. Хочу очиститься в тебе.


Глава 18.

Взгляни на край бугра,
Мефисто, видишь, там у края
Тень одинокая такая?
Она по воздуху скользит,
Земли ногой не задевая.
У девушки несчастный вид
И, как у Гретхен, облик кроткий,
А на ногах её – колодки.
. . . . . . . . . . . . .
И красная черта на шейке,
Как будто бы по полотну
Отбили ниткой по линейке
Кайму, в секиры ширину.

Гёте «Фауст»

Дэвид расхаживал по квартире, разминая уставшие от целого дня лежания конечности.
То, что не увидела на его лице Элиза – удивление, в действительности было настолько сильным, что в сознании Дэвида её слова в буквальном смысле совершали сейчас революцию. Тот факт, что он впустил услышанное глубоко внутрь, несомненно, был, в числе прочего, обусловлен тем, как она говорила. Она не хотела изменить его, Дэвида взгляды, она не учила и не провозглашала лозунги – она просто верила в это и что самое странное и удивительное – жила этим. Дэвид увидел и почувствовал искренность, такую простую и настоящую, какую наверное, не встречал ещё ни разу в своей жизни. За мягкостью её интонации, за отсутствием актерства в том, как она произносила библейские цитаты, за ровностью и ненадрывностью её речи, за всем этим, как скала, виделась уверенность и несгибаемая твердыня убежденности. Он чувствовал в этом силу такого свойства, которой раньше не знал.
В мире, где даже мораль уже давно стала условной, и не просто условной, а всё чаще и весьма широко подвергающейся насмешкам и обвинениям в атавизме, косности  и несовременности, где СМИ, литература, образование старательно и активно пропагандируют «свободные отношения», суметь не отступиться от своих убеждений – да, для этого нужна сила!
Потом он стал думать о её одиночестве: если она и находила единомышленников, то вероятнее всего только в церкви. Где она может встретить понимание, которое так необходимо, чтобы не чувствовать свою изолированность и отчужденность от людей? Среди подруг? Сомнительно. У родителей? Вряд ли, увы.
Трепет от осознания её глубины делал в этот момент и его мышление более острым, тонким и ясным. У Дэвида не было вопроса соглашаться или нет с её убеждениями, принимать ли их – он думал лишь о том, как поразительна её сущность, её природа, и вся она, обладающая такой манящей, сладостно-упоительной внешней оболочкой и такой, кажущейся нереальной внутренней насыщенностью лучшими, чисто женскими чертами характера, тонким умом, силой духа.
Неужели возможно, чтобы человек создавал вокруг себя атмосферу настолько светлую, и звенящую сотнями маленьких колокольчиков чистоты, что изведав на себе, как легко дышится в его присутствии, как каждая клетка будто оживает и насыщается кислородом, свежестью и прозрачностью, что потом уже нельзя забыть об этом человеке и о том ощущении, что он дарит тебе просто так, без всякой корысти, одним своим присутствием?
Все его размышления в итоге сошлись в завершающей точке, которая выразилась в одной мысли: «Моя Элиза». «Моя» – словно он открыл её, обнаружил, как мореплаватель новую землю, дал ей имя, словно только он один и мог её любить.
Думал, как невероятно сияет её женственность, её кротость среди эмансипированных монстров, лишь внешне выглядящими, как женщины. Все его  самоуверенные, самостоятельные и независимые подруги – все они на её фоне казались ему грубыми и вульгарными в своем извращенном стремлении походить чертами, целями и системой ценностей на мужчину, безумным желанием уничтожить в себе всё женское, оставив лишь тело, и помешавшись на его сексуальной и эстетической привлекательности. 
Всеобщее глобальное умопомрачение.
Ему захотелось ради неё всё поменять и в своей жизни тоже. Он думал, что пока он продолжает заниматься своей «работой», Элиза с ним быть не сможет, но и условия прямого ему выставлять не станет. Но он хотел этого сам, хотел перемен, а как человек деятельный и целеустремленный сразу же начал строить планы и рассматривать варианты смены рода своих занятий. Начать всё заново! Он вспомнил, как  в школьные годы увлекался столярным делом, и как безумно нравился ему  запах дерева, свежих заготовок из досок. Дэвида захватила идея открыть  свою мастерскую, нанять людей – двоих, кто пошел бы к нему, он мог назвать уже сразу. Доходы должны быть хорошими, сейчас тема натуральности популярна, люди в городах задыхаются в пластике. Мода на всё с приставкой «эко» – в сущности, неплохая мода.
Уехать домой, увезти с собой Элизу. Она не любит город, хотя и родилась здесь. Ей будет хорошо в размеренности и неспешности сельской жизни.
Вдохновленный своими мечтами,  Дэвид уснул не сразу. Проснувшись около двух ночи, выпив на кухне воды, тихо прошёл до своей спальни, бесшумно открыл дверь: так захотелось взглянуть на Элизу хоть одним глазком и, наверное, заодно проверить, не унесли ли её злые духи в окошко. Глаза, привыкшие к темноте, ясно увидели, что «его Элиза» никуда не делась. Спит, повернувшись на бок, подложив ладошку под щёку. Насмотревшись на эту умиротворяющую картину, он закрыл дверь и отправился спать.

Дэвид встал около восьми. Элизы в поле зрения не наблюдалось, и когда он пошёл в ванную, увидел, что и на кухне её нет, зато оттуда доносился запах свежеиспечённых оладьев.
Приведя себя в порядок, Дэвид зашел за ней в комнату и уже  вместе они позавтракали.
Пользы от движения в его нынешнем состоянии не было, поэтому большую часть Воскресенья он провел полулежа, иногда только вставая, чтобы размять ноги. Постельный режим для человека, полного энергии и сил – настоящая мука. Он выплескивал эту энергию, постоянно смеша и развлекая Элизу. Они играли в нарды, в шашки, даже в карты – последнее было забавным опытом для Дэвида. Единственную игру, которую знала Элиза, в России называли «дурак».  Дэвид, смеха ради, несколько раз  пытался её обмануть. Она поначалу не замечала, что он хитрит, но когда все же поймала его, начала так тщательно проверять его ходы, что игра превратилась в экзамен. Дэвид подшучивал над ней, наблюдая, как она недоверчиво хмурит брови, проверяет карты, пытаясь уличить его в жульничестве. Ему стало легко и весело от того, что сейчас никакие её аномальные способности не включались, и он даже дал себе объяснение, сравнивая её поведение в кафе, когда они увиделись в первый раз и позже, вспоминая, когда она пыталась передать на словах, как срабатывает механизм. И, действительно, получалось, что, если намерение обмануть её – это всего лишь шутка, выраженная с симпатией, то Элиза остается чистосердечной, немного даже наивной девушкой. Остается собой, и её очень несложно провести.
– Эл! Да ты зануда!
– Я ещё и зануда?! Это же ты меня обманываешь, так нечестно!
Дэвид и предположить не мог, что от мирной, спокойной жизни без погонь, засад, беготни и выбросов адреналина, можно получить удовольствие. Но именно это и происходило с ним в настоящий момент. Он радовался каждой минуте.
Когда Элиза готовила обед, Дэвид спал, и уже даже без обезболивающего. Воистину,  дух врачует тело. То ли постоянное радостное состояние, то ли присутствие рядом любимой, а может, то и другое делали выздоровление каким-то нереально скорым.
Они обедали, как и накануне, в комнате. Потом, по просьбе Элизы смотрели фильм про медведя Пэдингтона. Она выглядела очень счастливой.
За эти два дня Дэвид, кажется, прожил целую жизнь – он не хотел отпускать ее, когда пришло время уезжать. Но было уже почти шесть, а она хотела приехать домой вовремя, чтобы подготовиться к рабочему Понедельнику.
Расставание далось Дэвиду тяжело, хотя он и понимал, что уже завтра при желании сможет снова её увидеть. Он чувствовал, что скучает по ней даже тогда, когда на неё смотрит.
Позвонили, что такси у подъезда, и уже в холле, когда он помогал ей одеться, то не смог удержаться.
– Эл, на прощание. Ты ведь оставляешь меня совсем одного. – Он дотронулся пальцем до своей щеки и забавно повернул голову, чтобы ей было удобно поцеловать его. – Обещаю, что я перенесу это мужественно.
Элиза звонко засмеялась на его шутку, потом коснулась губами своей ладони и отправила воздушный поцелуй.
– Прощай, Дэвид! – И она нырнула в уже полуоткрытую дверь.
– О, Эл! – Дэвид театрально схватился за голову.– Ты губишь меня, жестокая!
Она уже входила в лифт, улыбаясь.
– Я помню о тебе, сын Туманного Альбиона!
Двери лифта закрылись, а Дэвид подумал, что слово «прощай» по значению отличается от слова «до свидания».
Остаток вечера был без Элизы каким-то серым. Всё было уже не то и не так.
Он давным-давно не держал в руках книги, а сейчас ему захотелось почитать. Подошёл к полкам, на одной из которых двумя стопками лежало его «собрание». Он ничего, кроме У. Черчилля не привез с собой в Москву – остальное покупал уже здесь. Выбрал А. Пушкина «Евгений Онегин» в оригинале на русском и улёгся, чтобы помучиться, встречая почти в каждом четверостишии незнакомые слова. Зачитался так, что даже не сразу среагировал на звук смс. Элиза добралась до дома благополучно и он, отложив книгу, стал вновь думать о деталях своего плана по вывозу её из страны.
Уснул он около двенадцати.
Ему снилось, как он идёт по зеленой траве. Каждый шаг даётся тяжело: ноги будто вязнут в земле, а он ведь так торопится! Он спешит к Элизе. В руке у него цветок, это роза. Стебель у неё зеленый, листья свежие, как будто её только что срезали, а бутон ярко-синий.
Небо свинцовое, гнетущее, облака давят на голову, словно должен вот-вот  пойти дождь, но никак не может начаться. Местность, по которой он идёт, холмистая, домов нигде не видно, безлюдно. Наконец, он приходит туда, куда так торопился попасть.
В траве видна небольшая плита, это надгробье. На ней, кроме имени, ничего. Он стоит и долго смотрит на серый мрамор, а когда собирается положить розу, рядом замечает Элизу. Она склонила голову набок, и тоже смотрит на своё имя, высеченное на камне. На ней странная одежда, похожая на национальную китайскую, словно белое атласное кимоно длиной до самой земли, рукава вот только узкие и закрывают даже кисти наполовину, застёжка до самых ключиц, а шею плотно обхватывает высокий ворот.
– Что же ты, Дэвид, так давно не приходил ко мне? Видишь, как отросли мои волосы, пока тебя не было? – И она трогает свою золотистую косу, которая сплетена набок и достает ей до талии. – Ты так и не спросил у меня, какие цветы я люблю, а я очень люблю ромашки. И почему твоя роза синяя,  Дэвид?


Глава 19.

Почитай отца твоего и мать твою, чтобы тебе было хорошо и чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе.
 Исх. 20:12


Элиза поднялась по лестнице на свой второй этаж, открыла дверь. Родители с радостью встретили дочь: улыбающаяся мама, довольный отец. Странно, но в эту минуту она  увидела их другими глазами. Думая, что вскоре ей придется оставить родителей навсегда, оставить наедине с ужасом утраты, она едва справлялась с болью, обжигающей ей грудь. Элиза гнала эти мысли, но возвращаясь, они успевали искажать  привычное восприятие вещей.
Вот Людвиг, её горячо любимый отец стоит, заложив руки в карманы просторных домашних брюк. Высокий, очень стройный русоволосый  рано поседевший мужчина с резкими скулами, узким немного вытянутым лицом, высоким лбом и ярко-голубыми глазами.
Она научилась уважать отца будучи ещё ребенком, и уважение это только укрепилось и выросло вместе с её взрослением. Людвиг обладал характером сильным и оптимистичным,  всегда вёл не просто здоровый образ жизни, а ещё и сверхдисциплинированный. Иногда он немного пугал её своей методичностью и любовью к порядку. В выходные по утрам он совершал сорокаминутные пробежки, а в будние дни после работы два раза в неделю посещал тренажёрный зал. У него не было даже намёка на живот, никаких лишних отложений, а мышцы всего тела всегда в такой отличной форме, что ему было не стыдно надеть летом футболку.
Элиза за всю свою жизнь ни разу не видела отца пьяным, но цену этому стала по-настоящему понимать лишь в школе, начав узнавать от других девочек и мальчиков, что отцы часто бывают совсем иными.
Людвиг был человеком принципов, хотя часть общества, его окружающего, предпочитало эту черту характеризовать как занудство. Но он никогда не старался угодить кому-то, был он мужчиной независимым и сумел внушить Элизе понимание того, что с толпой ходить не просто не обязательно, а чаще всего откровенно вредно. Поэтому в школьные годы ей было не так мучительно осознавать свою обособленность и разность её интересов и интересов сверстников. Это никогда не было нарочито выраженным противопоставлением себя коллективу, нет. Но, если она полагала действия друзей глупыми или хулиганскими, то просто отказывалась принимать в таких затеях участие, не страшась потерять уважение или признание в их глазах. Её легко оставляли в покое, не пытаясь унизить или оскорбить. Возможно, у детей, как у животных, присутствует некий инстинкт распознавания жертвы, иначе как объяснить, на ком останавливается их выбор объекта для насмешек, а иногда и откровенного террора.
Мама Элизы, Агата являлась для неё источником покоя и мира. Всегда очень уравновешенная, рассудительная, спокойная – она могла подарить дочери утешение одним своим присутствием, одним ласковым жестом руки. У мамы было потрясающее чувство юмора, тонкое и доброе. Злых шуток, сарказма и жестоких насмешек она не терпела, поэтому юмористические телевизионные программы не смотрела. Телевизора не было в комнате Элизы, не было его и на кухне, но родители в своей комнате вечерами нередко его включали, предпочитая каналы познавательные или выбирая канал, который транслировал концентры классической музыки и балетные спектакли.
Агата после замужества сразу же по пожеланию Людвига уволились с работы, и потому маленькой Элизе не пришлось изведать все радости и «волшебство» детсадовского воспитания, включая питание, и сменяющие друг друга болезни вперемешку с прививками. Также не познала она прелестей программ раннего развития ребенка. Последнее было сознательным выбором её матери, верящей в то, что у ребёнка должно быть детство, а не олимпийские игры на звание «самый одаренный и талантливый ребенок в городе (районе, данном детском саду)». Она вышла замуж за Людвига уже будучи зрелым человеком и  дополнительно к этому, обладая природным умом, понимала, что женщины, деформируя психику своих детей непомерными и ненужными интеллектуальными, так называемыми «развивающими» нагрузками, в сущности соревнуются в собственном тщеславии между собой, подспудно тем самым внушая своим детям привычку к конкуренции и борьбе за место под солнцем  в самом извращенном и вычурном варианте этой уродливой теории выживания сильнейших.
Внешность Агаты  не была яркой или красивой. Женщина среднего роста, худощавого телосложения с каштановыми вьющимися волосами и зелёными глазами. Её лицо, не обладая совершенной правильностью черт, несло в тоже время ясно видимый отпечаток интеллигентности и ума. Всегда опрятная, с хорошей полной достоинства осанкой, улыбающаяся мама была для Элизы воплощением понятия дом и эталоном  женского образа.
Элиза не знала семейных скандалов: все вопросы  решались мирно и спокойно. Агата не относилась к широко распространённой категории ненасытных женщин, вечно алчущих больших материальных благ и терзающих своих мужей, унижая их мужские навыки добытчика. Даже в самые трудные времена, которые им пришлось перенести, когда Элиза была еще очень маленькой, Агата ни разу не упрекнула Людвига, но всеми силами старалась поддерживать в нём оптимистический настрой и веру в свои силы. И они справились с той ситуацией, – он снова нашёл работу. В тот сложный период, когда им в буквальном смысле приходилось питаться только хлебом и овощами, Агата ни на секунду не усомнилась в Людвиге, в его способности нести ответственность за семью, ни на мгновение не потеряла к нему уважения и тем спасла мужа. А когда из-за карьерного роста Людвига доход их семьи увеличился, то и тогда она сумела найти правильный баланс и не изменила себе в благоразумии, начав покупать ненужные или слишком дорогие вещи. Они и квартиру свою не считали необходимым менять на большую, потому что внутри  этой пары не было недовольства – их вполне устраивало настоящее положение вещей. Возможно, они умели быть счастливы чем-то другим.
Элизу они никогда не баловали. Любили, но не развращали, удовлетворяя все подряд детские желания. И гостям строго запрещали дарить дорогие игрушки или дорогую одежду. Агата не была потребителем и сумела сохранить дочь от этого зла.
Когда Элизе было пять, они втроем ездили отдыхать к знакомым в деревню под Москвой. И ей, тогда маленькой девочке, запомнился эпизод на долгой прогулке в берёзовом лесу. Они все вместе вышли на поляну и Агата, показывая дочери как это делается, сплела венок из полевых цветов для себя и для неё. И мама в том воспоминании Элизы осталась именно такой: в развевающейся  белой хлопковой юбке, небесно-голубой рубашке с длинным рукавом, смешных высоких кедах и с венком разноцветных цветов в каштановых волосах.
«Мамочка, любимая» – Элиза, раздеваясь в маленькой прихожей,  едва сдерживала слезы, чтобы не кинуться сейчас к ней и не выложить всё,  избавиться от груза скрываемой правды. Но сдержанность характера и мысли о том, какой камень она переложит со своего сердца на её, помогли ей взять себя в руки. Она изо всех сил старалась показаться веселой, а чтобы внимание к её персоне не стало слишком пристальным, сославшись на утомление, сразу пошла  к себе в комнату, чтобы переодеться и отдохнуть.
Механически раздеваясь, она начала думать о том, что произошло за эти, показавшимися ей бесконечно длинными,  два дня. Поначалу она попыталась разобраться с вопросом, насколько велика вероятность того, что Алекс сказал правду об угрозе смерти . Голос интуиции неприятно подсказывал, что это не было просто угрозой. Они вероятно решили, что её возможности представляют достаточно серьёзную опасность в случае, если она останется «ничьей». Оставить Элизу в покое просто так – все равно, что положить на видном месте заряженный пистолет. По сути это игра в рулетку. Будет ли он лежать так долго, не привлекая к себе внимания – вариант весьма сомнительный. Либо его находит безумец и начинает бессмысленно палить из него почём зря. Или, что наиболее вероятно, его находит человек, который понимает что это такое, и присваивает его себе. Пока она не привлекла внимание грамотных, интересующихся оружием специалистов, проблему её дальнейшего существования решить с технической точки зрения относительно несложно. Но, если за неё возьмутся конкуренты, здесь уже дело придется иметь не с отдельной личностью, а с организацией. Кому нужны такие конфликты? Опасность  не только в том, что у российских спецслужб появится новый вид оружия, а ещё и в том, что они сумеют вытянуть из неё подробности общения и имена людей, которые были с ней в контакте и пытались завербовать.
Всё это вяло бродило в голове Элизы, угнетая сопровождающими мысли, эмоциями омерзения.
Она поужинала и приняла ванну. После пыталась читать, но размышления (теперь уже о Дэвиде), мешали сконцентрироваться на повествовании. Чтобы проникнуться настроением и наслаждаться игрой слов и юмором П.Г. Вудхауса в «Дживс и Вустер», нужно быть лёгким, а у Элизы на сердце сейчас не было легко.
Чувства Элизы по отношению к Дэвиду явно перестали быть однозначными. Одной из самых странных вещей, которую пришлось признать, была какая-то несмысленная, как ей казалось, тяга к Дэвиду. Она не могла понять отчего её влечёт к этому человеку столь сильно, когда по всем правилам здравомыслия её должно отталкивать. Это смущало и ставило в тупик. Но в независимости от причины, это следовало отодвинуть на задний план, поскольку влечение не только не главное – цена этому была невысока, вот в чём дело. Сегодня страсть есть, а завтра нет. Но чувство надёжности, что он вызывал в душе Элизы, сладостное и мирное чувство доверия – оно было удивительное и по-настоящему дорогое.
Он не был малодушным, и это свойство  делало его ещё более мужественным в её глазах: хотя о его прошлом она ничего не знала, но то, как он повёл себя с ней после утренних субботних событий у него дома – этого доказательства было достаточно. Он был мужчиной в своей сути, в лучшем, благородном понимании этого слова. Теперь она в полной мере  признавала это для себя.
Ей нравилось его чувство юмора, не пошлое и не злобное. Ей нравился его голос и его взгляд: он не был пустым,  жестким или холодным, а напротив  добрым и умным. Ей очень импонировало отсутствие в нём жлобства и вульгарности, пафоса или наигранной «крутизны». Казалось, у него не было потребности что-либо доказывать – это был мужчина, который уже всё доказал, в первую очередь себе. И эта внутренняя «достигнутость» проявлялась во всём его поведении. Она мысленно восхищалась его собранностью – в этом Дэвид напоминал ей отца. Умение быстро сориентироваться и принять решение – вот что было проявлением мужественности. Не метаться в ментальном пространстве, словно лист на ветру, а суметь сконцентрировать мысль, выбрать одно направление, и делать шаги, уже не оглядываясь и не сожалея.
Элиза отложила книгу, достала кларнет из футляра и стала по памяти играть веселую польку, чтобы немного разогнать облако навязчивого анализа личности Дэвида. Она предпочитала убеждать себя, что всё это ни к чему хорошему не приведёт, и зачем себя мучать, укрепляясь в симпатии к этому человеку?
В начале одиннадцатого Элиза уже спала. Ей снился филин с физиономией, подозрительно напоминающей Алекса, который весьма навязчиво пытался поделиться с Элизой пойманной и уже мёртвой мышью. Филин-Алекс подталкивал тельце добычи к Элизе клювом и когтистой лапой, подмигивая и ухмыляясь.




Глава 20.

М а р г а р и т а
В церкви не был уж давно ты,
На исповедь не ходишь уж давно.
Ты в Бога веришь ли?

Ф а у с т

Мой друг, кому дано
По совести сказать: я верю в Бога?
Священников ты спросишь, мудрецов –
У них тебе ответ всегда готов;
Но весь ответ их, как рассудишь строго,
Окажется насмешкой над тобой.

Гёте «Фауст»

Проснувшись от этого кошмара, Дэвид резко сел, опустив ноги на пол. Сон, это просто сон. Да, так легче. Лучше так, чем позволить страху поселиться в мыслях и разрешить ему управлять решениями и поступками.
Сердце колотилось в разбитой грудной клетке. Всё будет хорошо. Он всё успеет, никаких смертей не будет.
Как часто люди смешат Небо, надеясь на себя! О, как мы бываем самоуверенны, будто нам известно, что готовит завтрашний день.
Дэвид подставил голову под прохладную струю воды, провёл по короткой стрижке ладонью с шампунем, облил шею, намочив при этом повязку. Теперь стало полегче. Сделал двойной кофе – сейчас только половина седьмого утра! Страшно захотелось набрать номер Элизы, но удержался. Сейчас она, должно быть, начала собираться на работу.
Дэвид написал Габриэлю, отправил, и сразу же удалил письмо. В Венгрии еще только пять утра, ничего, это будет первый вопрос, на который он должен будет ответить сразу после пробуждения. Сегодня Понедельник, до Пятницы все документы будут на руках у Дэвида.
Он едва дождался девяти, вызвал такси и поехал к своему хирургу.
Пётр, знакомый с Дэвидом почти с самого его приезда в Россию, привыкший к его нередкому травмированию, на этот раз даже соизволил приподнять одну бровь. Он стоял напротив Дэвида, держал в объятьях его повязку, которую снял с него секундой ранее.
– В тебя кидали булыжниками? – Пётр смотрел на кровоподтёк Дэвида, и ему казалось, что он видит чёткие следы огромного кулака. Он поднял взгляд с синяка на его обладателя. – С какого расстояния, позволь спросить?
– Точно не могу сказать, я спал. – Дэвид радостно улыбнулся.
– Спал. – Пётр повторил это без вопросительной интонации. – А когда проснулся, просто накинул корсет и поехал ко мне, да?
– Ну, примерно. Только я не сразу поехал, как проснулся, еще два дня дома полежал.
– Мне это в твою карту записать или не стоит?
– Пожалуй, не стоит.
– Я почему-то так и подумал. Идём, сделаю на память фото твоих внутренностей.
Они прошли через два кабинета по коридору, и Пётр уложил Дэвида в огромную белую колбу. После освобождения из саркофага, Дэвид ждал у Петра в кабинете минут двадцать.
Хирург вошел каким-то задумчивым, держал снимки в правой руке, а левой крутил шариковую ручку. Он закрыл дверь и, оперевшись на нее спиной, сложил на груди руки, не выпуская снимков.
– Может, расскажешь, что произошло на самом деле? Обещаю, буду нем, как могила. У меня чисто научный интерес. Я просто с таким никогда не сталкивался.
– Сначала диагноз, потом разговоры. – Дэвид полусидел на столе Петра боком, доставая одной ступнёй до пола.
– Хм, ладно. Смотри, – врач прицепил на освещенный экран два снимка, – у тебя сломано два ребра без смещения, глубокие трещины. Но что интересно. – Пётр полез в ящики у стены и достал ещё один снимок.– Твои рёбра полтора года назад. Припоминаешь то веселье? А теперь смотри на разницу. Эти переломы, что у тебя сейчас такие, как будто удар был изнутри, видишь? –  И он постучал пальцем по снимку. – При этом лёгкие у тебя не повреждены. Печень, селезёнка, позвоночник – всё в идеальном состоянии. Так что открой мне тайну: что за существо пробралось к тебе внутрь, сломало два ребра,  а след от удара при этом оставило снаружи?
Дэвид смотрел на снимки, понимая, что при всем желании не смог бы ответить на вопрос врача, просто потому что не помнил. Не скажешь же ему правду: мол, есть у меня одна подруга в платьице кисейном, которая любого бравого воина может покалечить, не вставая с места, да и вообще не двигаясь.
– Слушай, Пётр, я, правда, тебе ничего не могу сказать, поверь. Ты не распространяйся об этом только, ладно? Я твой должник.
– Ну, может ты и прав. Лучше иногда знать меньше, и спать при этом крепче. Корсет я тебе затяну сейчас, ещё недельку в нём походи. Учитывая, что на тебе всё, как на собаке заживает, через три недели будешь в форме.
У Дэвида зазвонил телефон.
– И у тебя наглости хватает мне звонить после этой Субботы? – Дэвиду захотелось сделать красоту Алекса временно несовершенной, добавив пару штрихов ударом по носу.
– Да брось ты, Дэв! Я с миром пришёл, у меня и еда с собой из нашей кофейни. Ты же у хирурга сейчас? Я за тобой приехал, друг!
– Друг? – Дэвид хотел выругаться в тот самый момент, когда дверь в кабинет распахнулась, и Алекс с двумя бумажными пакетами и стаканами в пластиковой подставке вошёл, убирая телефон в карман.
– Привет, Петр;! – Сбросил груз на стул, пожал руку хирургу, похлопал его по плечу. Направился к Дэвиду, всё ещё сидящему на столе. И не успел среагировать, потому что не ожидал такого поворота. Дэвид резко соскользнул со стола, сделав правую ногу, которая стояла до этого на полу, опорной, наклонил торс в противоположную от Алекса сторону и, выбросив левую ногу, прямым ударом в живот заставил Алекса согнуться и рухнуть на пол.
– Вот чёрт! Ты что творишь?! – Алекс сразу стал подниматься. – Я с тобой драться не буду, мне ещё работать сегодня!
– Эй, мальчики, я понимаю, что удобно ломать кости в кабинете хирурга: даже ехать никуда потом не придётся, но мне мебель жалко, и оборудование здесь недешёвое. – Пётр разнимать их не собирался, отошёл подальше и из угла пытался призвать к благоразумию.
– Вот теперь можно и позавтракать, мне даже полегчало немного. Пётр, помоги с повязкой, будь любезен. – Дэвид взял со стола корсет.
Алекс, успокоившись, что лицо уцелело, всё ещё держась за живот, уселся в кресло Петра.
– Знаешь, а удар ботинком – это совсем другое, чем босиком на татами.
– Неужели? – Дэвид смотрел на него исподлобья и, чувствуя, как гнев отпускает после выплеска эмоций, готов был рассмеяться над гримасами Алекса.
Пётр тем временем закончил паковать Дэвида в корсет, сразу после этого отошёл от  него подальше на всякий случай.
Вскоре Дэвид и Алекс попрощались с ним, и он снова стал рассматривать снимки на экране: ему было очень интересно, как такое вообще могло быть возможно. Но и не верить своим глазам – это тоже непросто.
Они уселись в машину Алекса и стали пить уже порядком остывший кофе.
– Что ты ей говорил, пока я спал в комнате? – Дэвид хотел выяснить не столько, каков был текст Алекса, сколько то, как и что ответила Элиза.
– Да что я ей мог говорить такого особенного, всё стандартно по схеме. Просто она у тебя какая-то нестандартная. Белоснежка со своими фокусами – сказала, что усыпит меня, если я не перестану на неё давить.
– А ты давил?
– Ой, да ладно, на неё надавишь! Так, сказал, что ей «крышка», если не будет на нас работать, а она в ответ радостная такая сделалась, будто я ей «Альфа Ромео» посулил подарить! Она точно ненормальная.
– Так ты ей смертью угрожал. Болван! Ну, кто тебя просил? – Дэвид сразу понял, почему Элиза этой новости обрадовалась и почему сказала «прощай», когда уезжала. Дитя несчастное к смерти уже приготовилось!
– Да не переживай ты так, она хорошо держалась, шутила даже, чтобы я ей на могилу ромашки принёс. Впервые встречаю женщину, которой настолько ромашки нравятся. Шутить над своей смертью не всякий, знаешь ли, способен.
– Ромашки? – Дэвиду стало не по себе: сон  и слова Элизы, одетой  в белое, словно в саван, застыли перед его мысленным взором, как ясное предзнаменование чего-то плохого.
– Дэв, ты что боссу-то говорить собираешься? Он же ее ликвидирует, если поймёт, что вербовочный подход у нас не сложился. У нас провал, Дэв. Классическая разработка с Белоснежкой потерпела крах. – Алекс грустно-размеренно произнес последнюю фразу, наблюдая, как капли начинающегося дождя делают мутным лобовое стекло его машины.
– Что? – Дэвид выпрыгнул в реальность из своей задумчивости.
– Чёрт, Дэв! Ты вообще со мной или отключился?
– Скажу, что всё получилось. Мне только неделя нужна и я решу проблему.
– Колись, что задумал. Шеф, ведь, совсем не дурак, а ты после знакомства с ней странный такой стал. Ты врать-то правдоподобно сможешь?
– Алекс, Ты в Бога веришь? – Дэвид спрашивал как будто кого-то другого, казалось, что просто оговорился, назвав имя Алекса. Вопрос был в никуда.
– Дэв, да ты, вижу, совсем плох. Если так пойдёт, я не знаю, как смогу дальше с тобой общаться. Что за идиотские мысли у тебя в голове, тебе проблем в жизни не хватает?
– Знаешь, я часто стал думать в последнее время, что, похоже, не мы тут  главные. И не мы рулим.
– Не знаю, как ты, Дэв, а я рулю сам. – И Алекс повернул ключ зажигания. Машина не заводилась.
Дэвид смеялся от души.
Они оба вылезли из машины, открыли капот, и пытаясь что-то сделать, потеряли больше получаса времени. Потом, раздраженный весельем Дэвида и собственной беспомощностью, Алекс  вызвал такси: в итоге на встречу с Уолдэрбитом они попали на час позже, чем планировалось.
Дэвид был собран и держался отлично. Алекс, хотя и злой на него, всё же подыгрывал в сомнительных местах разговора, и ловко изображал лёгкое огорчение от того якобы факта, что Дэвиду всё же удалось заполучить такой занимательный объект, как Элиза, без его, Алекса участия. Дэвид уверил шефа, что уже на следующей неделе  сможет доставить её в филиал их конторы в Санкт-Петербурге, чтобы с ней, а точнее сказать «над ней» смогли начать работать специалисты.

Глава 21.

ПРАВИЛЬНЫЙ ПУТЬ.
Чёрный Медведь спросил:
– Я на правильном пути?
– Разумеется, – сказал Ворон. – Росомаха на правильном пути.
– Росомаха? – переспросил Черный Медведь. – Она, похоже, далеко уклонилась в сторону.
– Её путь, – сказал Ворон.

Р. Эйткен «Ворон – Мастер Дзэн»


Это утро приготовило Элизе сюрприз.
Агата вставала довольно рано, чтобы собрать завтрак мужу. Сама же Элиза чаще всего ограничивалась рисом и яблоком, и была в этом до того постоянна, что завтрак, который ей вдруг приходилось съедать в любом другом месте, кроме дома, немного даже сбивал её с толку. Встретившись на кухне с мамой, она услышала от неё, что этим же Понедельником они с отцом улетают в Корею на горнолыжную базу и пробудут там пятнадцать дней. Сюрприз для Элизы, в сущности, состоял в том, что мама сообщила ей об этом в день отлёта.
Они с отцом летали в Корею не реже двух раз в год, предпочитая горные заснеженные вершины солнцу, морю и пляжу. Элиза расстроилась из-за их отъезда, как и обычно: оставаться дома совсем одна она очень не любила. Особенно тяжело ей давались вечера и ночи. Их небольшая квартира в такие дни начинала казаться ей огромным замком с дюжиной комнат, в каждой из которых должно было обитать привидение.
Поэтому во время отсутствия родителей она обязательно звала в гости Анну или Женю. Но это было всегда более или менее спланировано по датам,  а тут такая неожиданность.
Оказалось, что билеты родители купили в Субботу. Их постоянный менеджер в турбюро позвонила сама и сказала, что есть настолько привлекательное предложение у соседнего с их обычным местом отдыха отеля, что отказываться было бы просто неразумно. Это всего на две недели раньше, чем они планировали, и поэтому родители с радостью согласились.
Элизе почему-то  почудилось, что вокруг неё начинает смыкаться некий обруч, отлитый из случайных обстоятельств.
Отлёт в восемь вечера, а это значит, что, когда Элиза вернётся после работы, никого дома уже  будет. Она написала Жене, которая ответила почти сразу, ответила вежливым отказом. Но зато пригласила Элизу к себе в гости, предлагая пожить эти дни у неё. Элиза обрадовалась приглашению, но договорилась только на этот один вечер: она всё же надеялась, что может быть получится уговорить Аню составить ей компанию в собственном доме.
В разгар рабочего дня позвонил Дэвид.
– Эл, привет! Ты на работе? Как твои дела?
– Привет! Да, я на работе. Минуту. Подожди, пожалуйста, выйду в коридор. У меня всё хорошо, спасибо. Но как ты, Дэвид? Что сказал врач?
– Это всё ерунда, Эл. Считай, всё в порядке, беспокоиться не о чем. Лучше скажи, ты заканчиваешь, как обычно? Хочу тебя видеть.
Элиза слышала по интонации, что Дэвид улыбается, говоря последнюю фразу. Ей отчего-то тоже захотелось улыбнуться: надо было признаться себе, что звонок Дэвида принёс ей радость и его голос в трубке казался ей очень приятным.
– Дэвид, я уже обещала подруге, что приеду к ней после работы. Извини, пожалуйста.
– Где она живёт? – Хотя ему было бы достаточно имени, он все адреса её подруг мог ей и сам показать на карте. Но ему хотелось, чтобы она как можно меньше ассоциировала теперь его личность с неприятными эмоциями и воспоминаниями. Он больше не хотел быть для неё представителем иностранных спецслужб – ему хотелось стать для неё просто мужчиной.
– Это на Юге Москвы. Я только станцию метро могу назвать, а улицу я не знаю. – Она явно была растеряна. Визуально она знала куда едет и потом идёт, и находит дом. Но название улицы, номер этого дома – она просто никогда не думала о подобных вещах и не запоминала их.
– Ладно, я понял. К кому едешь, можешь сказать, это-то ты точно знаешь? – Он не боялся подшучивать над ней, потому что видел, что Элиза и сама с иронией относится к некоторым своим чертам и на юмор Дэвида не обижается.
И она действительно засмеялась.
– Да-да! На этот вопрос я ответ знаю! Сейчас даже скажу. – Она веселилась, понимая, какое недоумение может вызывать подобное равнодушие к «деталям» вроде адреса пункта назначения у такого человека, как Дэвид. – Женя, вот её имя.
– Потрясающе! Теперь я за тебя спокоен, ты не заблудишься. Но, сейчас, Элиза, постарайся сосредоточиться и ответь мне, во сколько примерно ты собираешься от неё уехать? – Он придал голосу комичную серьёзность. Как приятно, подшучивая над женщиной, показать иногда своё лёгкое доминирование над ней.
– Ну, хватит Дэвид! – Элиза уже смеялась, не переставая. – Думаешь загнать меня в тупик таким сложным вопросом? Нет, не получится у тебя, коварный иностранец! Я уеду от неё не позже девяти вечера.
– Значит, коварный иностранец? Ну, что же, придётся такое звание отработать. Я тебя заберу от твоей подруги, а куда доставлю – там видно будет.
– Нет! Меня домой, пожалуйста, господин Дэвид. – Элиза подумала, что надо бы сказать Дэвиду о том, что её родители уезжают, но в следующую секунду решила промолчать.
– Эл. – Дэвид, казалось, хотел продолжить, но запнулся.
– Да?
– Нет, ничего. Ты можешь мне за час сообщение скинуть, что выезжаешь? – Дэвида наполняла радость от предстоящей встречи, мысли сменяли одна другую: ему хотелось много что сказать ей, но как это сделать он не знал.
– Хорошо, я напишу сообщение.
– Тогда до встречи?
– Да, пока. Дэвид!
– Да, – и когда Дэвид уже собирался дать отбой, услышал:
– Знаешь, у меня получилось. Я не сказала тебе. Я смогла поймать свой испуг. Тогда, в Субботу, на кухне. Я ничего не сделала твоему другу, я не была чудовищем. – Она так сказала это, Дэвид ясно услышал сдавленность в её горле. Ему казалось, что через ее голос он чувствует, как вина, оставляя следы, царапает ей сердце. Словно дети, которые хотят заслужить любовь, перечисляя свои хорошие поступки, не зная, что любовь нельзя заслужить – её отдают просто так.
– Этому плейбою всегда везло с женщинами и даже с тобой. – Дэвид посчитал, что будет лучше, если он отвлечёт Элизу, попытается юмором переключить её душевные переживания  с больших волн на поверхностную рябь, чтобы уберечь её от неё самой, от силы  эмоций. Он интуитивно чувствовал, что может влиять на эту сторону её натуры, упрощая возникающие перед ней проблемы, давая им другие названия. – Вот ему-то как раз явно встряски недостаёт. Поверь, Алексу это пошло бы на пользу!
Элиза, понимая, что он шутит, засмеялась.
– Хорошо, я буду это иметь в виду.
– Эл, если серьёзно, то ты молодец. Я горжусь тобой. У нас всё получится. Ты только знай, что ты не одна, помни, что я на твоей стороне.
Элизе было странно и непривычно слышать подобные слова, и поверить до конца в их искренность помогало только её собственное усилие над собой: а как иначе другой сможет войти, если ты не разрешишь, не откроешь дверь?
А Дэвид? Да он сам себе в новинку все эти дни, как будто он себя раньше совсем не знал. Открывал в себе другого человека. Всё теперь для него иначе: и мир, и жизнь, и даже небо для него теперь другого цвета. Не он говорил – любовь в нём. Разве мог он представить когда-то, что сможет выражать свои чувства словами, утешать кого-то, чувствовать чью-то боль лучше, чем свою? Но он не осознавал до конца, насколько сделался уязвимым. Обретая смысл в другом человеке, он поставил себя в прямую зависимость от её судьбы, от её жизни и смерти: от того, над чем он не имел власти.
            Они попрощались до вечера, оба находясь после разговора в солнечном расположении духа, полные предвкушения от предстоящей встречи.
Элиза думала о Дэвиде больше, чем полагалось женщине, желающей сохранить здравый смысл – кажется, она вступила на тропу привязанности и рассудок начал подавать сигналы: «Ты куда? Остановись прямо сейчас». Но, наверное, было уже поздно, а, возможно и нет – ведь слишком много думать  о ком-то ещё не значит влюбиться в него, не так ли?
            Пока она шла до метро, её маленькое сердце трепетало от эмоций: что за чудесный вечер ждёт её! Сначала удовольствие от общения с любимой подругой, потом Дэвид отвезёт её домой. Немного огорчало, что не всё она может рассказать даже Жене. Лишняя информация ставила бы под удар всех близких Элизы. Именно по этой причине она никому рассказывать о контактах со спецслужбами  не собиралась. Про Дэвида придётся умолчать. Звонить ему не понадобится, только отправить короткое сообщение, потому у Жени вопросов не будет. Женя очень умная, слишком. И ум у неё не женский: математическое образование добавило шлифовки и без того логическому складу мышления. Тут ещё было вдоволь и цинизма, и отсутствия каких бы то ни было иллюзий касательно человеческой природы. Попросту говоря, о человечестве в целом Женя была невысокого мнения. Разочарования Элизы она комментировала всегда примерно одинаково, а именно: «Ты думаешь о людях лучше, чем они есть на самом деле».
Беда людей, одарённых развитым интеллектом, не в самом интеллекте,  а в том, что люди эти слишком много значения ему придают. Это неизбежно делает их, своего рода, снобами в оценке окружающих. Большинство людей автоматически становятся глупыми на их фоне, и уберечь себя от такого тщеславия гораздо сложнее, чем от тщеславия богатых или знаменитых людей. Ум сам по себе не хорош и не плох. Плохо то, что взращивая и развивая свои умственные способности, большинство не замечает, когда мозг начинает продуцировать извращенность мыслей, перенасытившись своим собственным мудрствованием. Придавая своему интеллекту, его заключениям чрезмерную значимость, хозяин однажды обнаруживает, что не может быть счастливым и просто радоваться жизни, не может верить. В чудо, в людей. В Бога. Если вы встречали в своей жизни счастливого интеллектуала, то будьте уверены – вы увидели динозавра, пасущегося среди коров. Сфотографируйте его!
Женя тоже не была счастливой, она была умной.
Элиза очень её любила, они дружили со школы. Ей всегда было интересно услышать Женино суждение на тот или иной счёт, но самое важное в их отношениях было то, что они умели поддержать друг друга в непростые периоды жизни, не бросить в страшный момент. Это было гораздо ценнее, чем любые разговоры, даже самые откровенные.
            Когда Элиза вошла в метро, затем когда ждала поезда, у неё появилось неприятное чувство, что за ней наблюдают. Оглядываться по сторонам, рассматривая людей, она не привыкла. Успокоила себя тем, что лёгкая паранойя в её обстоятельствах вполне нормальное явление и можно с лёгкостью её игнорировать.
Она вошла в вагон, встала у дверей, которые на последующих станциях открываться не будут. Ехать долго, потом одна пересадка и снова долгий отрезок пути. Элиза не взяла книгу, чтобы не ходить с лишней тяжестью, ведь надо будет ещё зайти в магазин: с пустыми руками в гости не придёшь.
На следующей остановке место напротив заняла девушка, достала электронную книгу и опустила в неё глаза. Элиза, как заворожённая, стараясь делать это по возможности незаметно, стала рассматривать девушку. Больше, чем на полголовы та была ниже Элизы. Лицо девушки так привлекло внимание Элизы, что она даже не сразу смогла заметить, во что та одета. Белое шерстяное пальто прямого мужского покроя до колена. Ярко-голубые потертые классические свободные джинсы с дырами на бедре и коленях. Под расстёгнутым пальто светло-серая рубашка, шарфа нет. На ногах чёрные грубые высокие ботинки на толстой подошве и на шнуровке, шнурки при этом очень яркие голубые. Волосы острижены ассиметрично: с правой стороны пряди сплошным белоснежным шёлковым потоком проходят чёткой линией возле брови, не мешая глазу, заканчиваются на уровне подбородка. Левый висок выбрит. Сразу из-за открытого уха вниз по шее, исчезая в вороте рубашки, спускается татуировка. По рисунку она похожа на хвост змеи, но сказать с точностью невозможно, поскольку виден лишь фрагмент. Вполне вероятно, что это щупальца осьминога или язык какого-нибудь жуткого дракона. Не в мочке, а по кромке уха несколько серебряных небольших колец. Нос тоже не остался без украшений: идентичное маленькое кольцо в левой ноздре. И её лицо! Элиза таких лиц никогда в жизни не видела. Кожа, как молоко, ни грамма косметики. Брови узкие, почти прямые тёмно-русого цвета, как и  ресницы. Черты лица очень тонкие, рот небольшой, губы средние, не пухлые. Нос с тонкой абсолютно прямой переносицей. Но сколько не описывай черты, передать дух, который несло это лицо, невозможно. Здесь были ум, сосредоточенная серьезность, гармония и ещё в нём, в этом лице было молчание пола: казалось, что это существо не имеет сексуальной аутентичности. В нём вообще не было никакой сексуальности, ни мужской, ни женской.
В один из моментов, когда Элиза отвела взгляд от лица девушки, та неожиданно подняла глаза и посмотрела прямо на Элизу.

Глава 22.

МЕФИСТОФЕЛЬ:
Мне нечего сказать о солнцах и мирах:
Я вижу лишь одни мученья человека.
………….
Ему немножко лучше бы жилось,
Когда б ему владеть не довелось
Тем отблеском божественного света,
Что разумом зовёт он: свойство это
Он на одно лишь смог употребить -
Чтоб из скотов скотиной быть!

Гёте «Фауст»

Элиза почувствовала себя очень неловко. Ей и самой всегда было неприятно сталкиваться с людской беспардонностью: когда кто-то начинает разглядывать тебя открыто и без всякого стыда даже после того, как ты дашь понять прямым ответным взглядом, что тебе это не нравится. Она подумала, что «заслужила» такое внимание девушки именно потому, что позволила себе разглядывать её, хотя и украдкой.
Элиза на мгновение пересеклась с ней взглядом и стала старательно разглядывать провода, мелькающие за стеклом двери. Девушка продолжала на неё смотреть, потом убрала электронную книгу в свою огромную черную сумку, достала оттуда планшет и что-то начала в нём писать.
Поезд остановился, влилась очередная порция пассажиров, и девушка сделала пару шагов в направление Элизы, молча развернула планшет экраном к ней и кивнула, приглашая ознакомиться.
Элиза совершенно растерялась: сначала посмотрела в глаза девушки, которые, надо заметить, были весьма запоминающимися, светло-зелеными, какими-то прозрачными и неподвижными, затем в экран:
«Простите, если шокировала Вас, разглядывая. Я учусь в художественной академии. У нас задание для экзамена: «Портрет незнакомца». У Вас такое интересное лицо, линии очень чёткие. Понимаю, что это может странно выглядеть, но не согласитесь ли Вы позировать мне? Я смогу Вам заплатить. Конечно, немного, но зато потом после экзамена я отдам Вам свою работу».
Элизе плохо давались отказы в принципе, а здесь всё было таким необычным: и девушка, и её способ знакомства, и само предложение, что она даже не думая, застигнутая врасплох, очарованная человеком и ситуацией, согласилась. Не беря из рук девушки планшет, она написала на экране: «хорошо». Та перевернула планшет к себе: «Как Вас найти в соцсетях?»
Элиза, прочитав, улыбнулась.  «Меня там нет. Может быть номер телефона?»
Девушка с неизменно ровным выражением лица без какой-либо мимической реакции, взглянув на экран, написала: «Вы спешите? Мы можем выйти на станции и договориться. Очень шумно». Элиза в ответ кивнула. Поезд как раз остановился и они вышли.
 Девушка была спокойна, как удав: без нервных ужимок, без многословных объяснений, без лишних жестикуляций руками. Она не теребила сумку и не мучила в ладонях какие-либо предметы, вроде собственного телефона. Для дёрганных современных жителей мегаполиса, постоянно спешащих в погоне за временем, её будто застывшая манера держать себя, вызывала удивление. Она, слегка сократив дистанцию, вынудила Элизу прислониться к мраморной колонне вестибюля.
– Меня зовут Ева. Наберите сразу мой номер, чтобы Ваш определился у меня, – она достала из кармана пальто телефон и продиктовала Элизе номер.
Элиза успела подумать о том, какое  красивое имя у девушки и ещё о том, что она похожа на робота. У Евы был достаточно высокий голос, но словно осипший, и некоторые слова она произносила в нос.
После этой короткой  процедуры обмена телефонами, Ева начала объяснять, где Элиза найдёт студию, в которой будут сделаны наброски. Они договорились о встрече во Вторник, – днём нужно будет созвониться для уточнений. После этого они сели в следующий поезд и ехали, стоя рядом, но не переговаривались. Элиза вышла через две станции, помахав Еве рукой и улыбнувшись.
Уже сделав пересадку и войдя в поезд, ехавший до конечной точки назначения, Элиза не могла отделаться от мыслей об этом знакомстве. Всё в этой девушке было необычным. Она ведь даже не старалась понравиться Элизе, что для человека, заинтересованного в чьей-то услуге, весьма странно. Она не заискивала перед Элизой, она даже не улыбалась! Эта Ева была похожа на запрограммированную машину. Элизе сложно было представить её смеющейся или весело что-то рассказывающей. Но при всей своей звенящей металлом холодности, существо это обладало невероятным обаянием.
Элиза так разволновалась от собственных мыслей, которые всё крутились и крутились в её в голове:  при этом ни одна из них не была связана с подозрением о том, что эта девушка могла иметь тот же интерес, что и её  новые «британские друзья».
Как ярко Создатель окрасил эмоциями женское мышление! Сколько оттенков может нести в себе мысль, которая сначала содержит лишь информацию, попади она в женскую голову! Здесь будет всё:  и ассоциации со звуком, с запахом, с «чувством», и ещё десяток самых разных «ощущений» одновременно. И всё это невозможно отбросить – эмоции захватывают и уводят прочь от такой «ерунды», как «логика», или скупое и унылое понятие «информация». И Элиза сейчас была переполнена чувствами, рождёнными новым впечатлением.
Она зашла в магазин, выбрала два небольших манго, потом взяла мандарины и абсолютно счастливая, взбудораженная новизной событий,  дошла, наконец, до Жениного дома.
Сразу с порога, едва поздоровавшись и ещё не раздевшись, она стала  рассказывать о том, что случилось с ней сейчас в метро.
Женя всегда поражалась этой особенности своей подруги «витать в облаках». В своих мыслях она уже предположила что-то неладное во всей этой истории, но огорчать Элизу недобрыми комментариями  не хотелось.
И говорили и слушали они с жаждой, потому как обе соскучились друг по другу, и обеим хотелось услышать мнение второй на тот или иной счет, узнать детали новых событий, что произошли, пока они не виделись, и переживаний с ними связанных. С подобной доверительностью и открытостью Элиза не могла общаться больше ни с кем, даже с мамой. Было в их душах некое созвучие, что встречается столь редко, и о котором многие, прожив даже и много времени на этой земле, не имеют к своему несчастью ни малейшего представления.
Женя, если иногда и не понимала свою подругу, принимала её, не судя – такой, какая она есть. Со всеми «странностями», со всей этой «непохожестью»,  с религиозностью. Ей даже удавалось не презирать Элизу за её беззащитность и кротость. А для современной женщины это нелегко: в своих сёстрах по полу женщины такого не терпят, считая это слабостью или игрой, рассчитанной на мужчин – ну, это в лучшем случае.
Элиза иногда вызывала у Жени какую-то странную боль. Ей казалось, что доброта Элизы немного отдаёт патологией. Она вообще не понимала, как можно в этом зверинце, называемом «обществом», ходить без брони или не нарастить шкуру толщиной хотя бы в сантиметр.
Обе девушки обладали хорошим чувством юмора, и их общение часто превращалось в настоящее веселье: если одна острила по поводу обсуждаемой ситуации, то вторая тут же подхватывала верную интонацию, и выдавала на той же волне шутливую фразу.
Они проговорили уже немногим больше двух часов, когда при возникшей небольшой паузе во время чаепития, Женя внимательно посмотрела на Элизу.
– Эл, мне кажется, ты всё время о чём-то думаешь, о чём-то чересчур серьёзном. В тебе сегодня есть какая-то подавленность. Или ты переутомилась на работе?
– Нет-нет, что ты! Всё хорошо, и, наверное, да, просто немного устала на работе.
– Послушай, может тебе всё же стоит уволиться? Каждый день ездить в офис и делать сто дел одновременно, да ещё в таком напряжённом режиме, как у вас на работе –  это не для тебя.
Ты всегда была слабой. Я же помню, что ещё в школе тебе врачи переутомляться запрещали, настаивали, чтобы ты больше отдыхала.
– Ты ведь знаешь, что я работаю только, чтобы какие-то деньги были на личные нужды. Здесь ничего не поделаешь.
– Да уж, такие деньги! Не смеши меня. Ты хоть видишь, какое несоответствие между затрачиваемыми тобою усилиями и материальным вознаграждением, которое ты имеешь за свой труд?
Элиза засмеялась.
– Ну, мне хватает. В Китае многие люди за миску риса работают.
– Ты всегда отшучиваешься, но иногда, когда я вижу тебя уставшей, мне совсем не смешно. Я помню, какой цветущей ты была, когда в прошлом году у меня на даче две недели жила. Тебе воздух и покой нужны не как всем – чтобы стресс иногда снять, – они тебе, как жизнь нужны.
– Ты просто меня очень любишь и ты очень добрая, поэтому так близко к сердцу воспринимаешь мою усталость. Но это же не страшно. Будут новогодние каникулы, вот я и отдохну.
Женя покачала головой – что здесь скажешь? Она очень переживала за подругу, та казалась ей сегодня по-особенному хрупкой и нежной, как подснежник. Она только раз видела как растёт этот цветок в природе, но сейчас ей вспомнился почему-то именно он.
– Может, тебе в спортивный клуб записаться? – Женя любила подшутить над тонким телосложением Элизы. К тому же, зная её отношение к «спортивным» женщинам, эти шутки всегда имели успех у обеих, и заканчивались общим весельем, когда они начинали иронизировать над тем, какой могла бы стать Элиза, если бы взяла в руки гантели. – Будешь в облегающем черном трико отжимать вес в тренажерном зале. Давай я тебе абонемент подарю на Новый Год – сделаем из тебя «подтянутую» блондинку. И потом в солярий непременно! Будешь не женщина – кремень!
Элиза уже вовсю хохотала.
– Надо будет к новому образу хотя бы пару джинс купить, а то у меня ни одних нет. И ещё футболок, лучше серых или коричневых.
– Не забудь рубаху в клетку, как у американских фермеров.
– И обязательно куртку охотника на уток в защитном зелёном цвете, чтобы никто не догадался какого я пола, – Элиза видела эти куртки по сотне раз в день на людях обоих полов, но по покрою они ничем между собой не отличались. Ей все время казалось, что владелец или владелица (да какая разница!) этой «робы» длиной почти до колена с характерным разрезом сзади, иначе как в болота для охоты на водоплавающих пернатых не направляется, и просто случайно забыл дома дробовик и собаку.
Вдоволь нашутившись на тему «новая Я», Женя потихоньку допила свой чай, а Элиза воду.
Элиза, посмотрев очередной раз на часы, поняла, что пора уже писать Дэвиду сообщение. Она пообещала Жене вернуться через минуту, в коридоре взяла из сумочки телефон, и зашла в ванную комнату.
Слишком много эмоций в один вечер, и он ещё не закончен…


 
Глава 23.

А я пою тебе с той стороны одиночества,
Но пока я пою, я поверну эти реки вспять.
И я не помню ни твоего званья, ни отчества,
Но знаешь, в тебе есть что-то, что заставляет этот курятник сиять.

Борис Гребенщиков – «Дарья, Дарья…»

Элиза выпорхнула из подъезда. Дэвид, мастерски умудрившийся втиснуть машину Алекса между «Land Rover» и «Lada», сразу же вышел ей навстречу.
Когда ближе к вечеру они с Алексом уже стали прощаться, Дэвид сам предложил заняться машиной Алекса. По какой-то неясной для себя  причине он подумал, что заведёт её без проблем, при этом оставил, конечно, место для манёвра: по времени он успевал вызвать эвакуатор. Правда пришлось бы тогда ехать домой и брать для встречи с Элизой свою машину, но он надеялся, что интуиция  и на этот раз его не подведёт. Алекс, довольный тем, что не придётся возиться с ней самому, вызвал такси и оправился по своим делам.
Интуиция,  действительно,  Дэвида не подвела: машина завелась с лёгкостью со второго раза, и он благополучно добрался до Жениного дома. И сейчас, открыв дверь позади водительского места, произнёс:
– Прошу, Ваше Высочество!
Элиза, ориентирующаяся в марках автомобилей лишь по эмблемам, понять в почти полной темноте неосвещённого двора, что машина другая, не могла. Но свет, льющийся  в сумраке из салона автомобиля,  казался особенно ярким, и ей бросилось в глаза, что внутри всё было бежевым, а не чёрным, как в машине Дэвида. Она подошла к дверце. Улыбаясь, посмотрела на Дэвида, и поклонилась.
– Привет!
Поклон получился таким изящным и озорным, что Дэвид не сдержался и, смеясь, поклонился в ответ. Элиза, довольная его адекватным восприятием этой шалости, смеясь, хотела было уже сесть на своё обычное место, но Дэвид в этот момент решил пошутить.
– Когда ты вот так садишься, мне кажется, что я работаю персональным шофером у бизнес-вумен.
– Только не это! – Элиза слишком остро восприняла его шутку. – Этого не хочу! Я тогда лучше сяду вперед, только чтобы ты такое не воображал себе, – и она направилась обходить машину сзади.
Дэвид, в глубине души рассчитывая именно на такой эффект, очередной раз умиляясь детской открытости некоторых её реакций, поспешил открыть ей дверь рядом с водительским местом.
– Эл, ну я же пошутил! Если ты любишь сидеть сзади, к чему менять привычки? Неужели это ради меня?
– Конечно. Ведь это ужасно, если я внушаю тебе такие мысли! – Иронии в её интонации не было, или он их не видел… Искренность в женщине? Поверить в такое чудо до конца он за все эти дни пока так и не смог. Он смотрел, как легко она садится в машину и поправляет платье. «Девочка из сказки», – мелькнуло в голове у Дэвида.
Он пристегнулся, потянулся к зажиганию.
– А у тебя в машине были чёрные кресла, а теперь бежевые, – Элиза нажимала пальчиком на угол своего сиденья.
– Весь день обивку менял, еле успел к тебе. Ты ведь больше любишь светлые тона?
Элиза рассмеялась.
– Так что я теперь очень голодный, и мы едем ужинать. Ты же не возражаешь? – И он с улыбкой пожал ей руку, которую она так и держала на углу своего кресла. – У тебя всегда руки холодные, ты мерзнешь, Эл?
– Это потому что я нервничаю.
– Нервничаешь? По тебе это совсем незаметно, ты выглядишь спокойной.
– Просто привычка владеть собой.
– Ты из-за меня нервничаешь? – Едва начав выруливать из тисков двух плотно стоящих автомобилей, он бросил это занятие, отстегнул ремень безопасности, повернулся к Элизе, – дай свои руки.
Она послушно протянула ладони.
– Как такое может быть, что у тебя они теплые? Ты как-то особенно питаешься, да? – Она смотрела не в глаза, а на его руки, которые теперь плотно держали её ладони.
– У меня сердце горячее. – Дэвид так обаятельно при этом улыбался, но разве можно было не улыбаться в ответ?!
– Хочешь сказать, что у меня оно холодное? – Элизу, казалось, немного задел такой намёк, а Дэвид ответил на этот её вопрос мимикой: поднял уголок рта, нахмурил бровь, добавил немного невнятного звука между «ну» и «г-мм»…– Как ты можешь?! Это так несправедливо и совсем неправда!
– Так докажи!
– Что? Доказать?! – Элиза уже догадалась, что Дэвид клонит к новой полюбившейся ему теме «поцелуев», – и не подумаю! Есть презумпция невиновности. Это ты должен доказать свои обвинения!
Он захохотал.
– Ой, кажется, я уже согрелась, ты же меня отпустишь? Спасибо тебе, тёплая печка, гость с далекого острова, – Элиза и правда почувствовала, что от смущения её кровь разогрела руки.
– Да ты можешь быть, оказывается, настоящей болтушкой! – Он нехотя выпустил её руки  и положил свои на руль.
Всю дорогу они смеялись. Дэвид вошел во вкус, непрестанно «подкалывая» Элизу, а она с радостью легко парировала его шутки, веселя его в ответ. Казалось, что каждый из них дал себе обещание быть лёгким и весёлым в этот вечер, только бы не говорить ни о чём серьёзном. Он – о подготовке к побегу, она – о своей смерти.
Было почти девять, когда Дэвид припарковался. Они вышли и несколько минут шли пешком до Камергерского переулка. Элиза, совершено не ориентируясь, понимала только, что они где-то в центре Москвы. Она не любила этот город,  а центр ей нравился только летом, вечером в выходные дни, когда машин почти не было, и людей тоже было мало. Тогда можно было ходить с подругой по этим переулкам и даже разговаривать нормальными голосами, не пытаясь перекричать городской шум.
Они подошли к ресторану, и Дэвид открыл чёрную деревянную дверь. Темно. Освещение чисто символическое: лампы горят, низко нависая  над столами. Обстановка камерная, видно, что атмосфера нацелена на постоянных клиентов, которые ходят в одно  и тоже место потому что им здесь очень нравится, и где официанты знают посетителей по именам. Имитация под закрытый клуб. Точно! К Дэвиду сразу подошёл человек в чёрном фартуке.
– Здравствуйте,  Дэвид. Мы рады Вас снова видеть, сядете за свой обычный столик?
– Да, Влад, спасибо.
Элиза отметила про себя, что Дэвид не фамильярничает с обслуживающим персоналом, не «тыкает».
Они сели за стол возле окна – светлее от этого не стало, так как за окном темень, да и шторы наполовину прикрывают окно.
Дэвид заказал говядину с гарниром из картофеля. Элиза была ему признательна за его простоту, потому что сама вычурной кухни не любила и выбирала обычно что-то знакомое вроде риса, который очень любила, лапши или овощей. Сейчас, пробежавшись по меню, больше половины из которого было ею автоматически проигнорировано из-за пафосных непонятных названий, остановилась на салате. Её отвлек голос Дэвида.
– Ты какое вино будешь?
– Я же не пью.
– Я тоже, – Дэвида позабавила её манера изучать меню. Было приятно смотреть, как она ведёт пальчиком по картинкам с блюдами, читая шёпотом состав. Ему в этот момент захотелось подарить ей плюшевого зайца, и непременно белого, и он пообещал себе завтра же такого отыскать.
– Нет, я совсем никогда не пью, – она посмотрела ему в глаза, мол: «ну ты что, не понимаешь, это же просто. Если я употребляю частицу «не», то она несёт именно это значение, и никаких полутонов здесь нет».
– И почему ты, интересно, «совсем никогда не пьёшь»? – Он был уверен, что ответ будет связан с её религией, но не угадал.
– Не думаю, что нуждаюсь в этом.
– Это как? – Дэвид подался вперёд и, оперев подбородок на руку, уставился на Элизу, изображая повышенное внимание.
– Это же просто. Нужды не чувствую, и смысла не вижу. Вкус у спиртного противный, мне по крайней мере он таким кажется; да и состояние тоже гнусное становится после пары глотков. Люди же ради вкуса пьют или ради опьянения, да? Но я не нахожу для себя ничего приятного или полезного ни в том, ни в другом.
– Ты слишком рассудительная, – Дэвид засмеялся, – люди в массе своей просто не задумываются над тем, что привычно или что принято делать, мало кто анализирует таким вот образом. Пьют, в основном для того, чтобы расслабиться или осмелеть, или забыться.
Элиза рассмеялась.
– Наверное так и есть, но я ни в чём таком не нуждаюсь.
– Расскажи, как провела день. Устала? Работы много было?
– Нет, что ты, я почти не устала, – она, наконец, смотрела сейчас ему в глаза. – А на работе всё как обычно, работа есть работа,  – она улыбнулась. – У меня сегодня в метро, по дороге к Жене, состоялось странное знакомство.
– Знакомство? – У Дэвида будто что-то провалилось в области солнечного сплетения.
С какой скоростью мысль порождает эмоцию, на которую так быстро реагирует весь организм! «Мужчина. Конечно. А как же иначе? Она же женщина, да ещё такая притягательная». Щелчок, и вот она – ревность, добро пожаловать! И, ведь, не сама по себе мысль толкает эти потоки крови, которые ударяют разом Дэвиду в голову, и делают его взгляд застывшим и помутневшим, нет – здесь ещё должна добавиться вера, вера в то, что эта мысль является истиной.
Элиза всё это увидела в его взгляде и сразу же поспешила уточнить.
– Да, представляешь, ко мне подошла девушка и заговорила со мной. Правду сказать, несколько странным образом.
Элиза ни секунды не колебалась – поддаться ли ей соблазну продолжить мучительную для Дэвида игру в сомнение. В её сердце не было жестокости, которая так необходима для подобных игр с чужими чувствами. Ей недоставало ни коварства, ни расчета, ни жестокосердия, чтобы стать «роковой женщиной». Она видела взгляд Дэвида все эти дни, что они были знакомы, видела нежность в его глазах и заботу в поведении. И не смогла бы сознательно ранить его.
Кто сможет, не будучи сам влюбленным, принять любовь другого? Пусть не полюбить в ответ, но хотя бы не отвергнуть, не разбить чужого сердца? Это милость и человеколюбие, на которые мало кто способен. Для принятия необходима доброта, а её может вызвать к жизни только сильный дух.
Элиза никогда не стала бы упиваться той властью, что дается женщине, когда мужчина сильно влюблён в неё. Она не смогла бы топтать чужое сердце, пользуясь его слабостью, которую неизбежно творит любовь.
И сейчас, когда желваки на  лице Дэвида заходили, и глаза потемнели, – не из страха перед мужской агрессией она поторопилась разрешить недоразумение, а только лишь из одной милости, потому что видеть боль другого ей было  невыносимо.
Дэвид с трудом переключил внимание с собственных мыслей и эмоций на её слова.
– То есть как это, девушка?
– Да, представляешь? – Она отвела взгляд в сторону и продолжала с несколько отстранённой интонацией, словно одновременно о чём-то думая. – Это всё было очень странно. И девушка такая необычная. Она сказала, что хочет меня нарисовать.
Дэвид практически сразу стал понимать, что это как раз то, чего ждала его контора, и о чём не хотел думать он сам. Русские проснулись – вряд ли это знакомство какая-то случайность. Он пока не понимал, что сама Элиза думает об этой «случайности», но сознательно наводить её на подобные мысли не хотел. Надо попытаться прикрыть её от этого дополнительного страха: ей ещё предстоит сегодня услышать известие об отъезде. Этого с неё довольно.
Запретить ей идти на встречу? Она послушается – он не сомневался, но, если не объяснить причину, значит –  напугать её.
Учитывать в своих решениях чьи-то чувства было слишком непривычно.
– Значит, у меня будет твой портрет, ты ведь мне его собираешься подарить?
Элиза засмеялась:
– Ты любишь заглядывать вперед! Может быть, не будет никакого портрета, может, он не получится, или ей нужно будет оставить его у себя, ведь эту работу она делает для экзамена.
Он только улыбнулся в ответ. Смотрел ей в глаза, пытаясь понять для себя: неужели Элиза в этой девушке ничего не заметила такого, что насторожило бы её, неужели её способности знать о намерениях другого никак себя не проявили?  Либо эта девица и, правда, какая-то случайная, либо её задача очень ограничена, например,  доставить Элизу в определённое место, а в дальнейшие планы она просто не посвящена. Будучи немало знакомым с методами работы русских, он сейчас был склонен сделать заключение о том, что, скорее всего, они пока просто подбираются, зондируют почву. Это его контора пошла сразу «в лобовую» элементарно из-за дефицита времени. А «эти», если до конца недели не установят за Элизой слежку и не увидят, что она встречается с ним, форсировать точно ничего не будут. Когда поймут, что она им нужна, будут действовать без спешки, зато наверняка. Время, время! Если бы все документы были у него сейчас, то он всё организовал бы уже завтра.
– Ты так смотришь, – Элиза смешно надула губы и нахмурила брови.
– Как? – Дэвид даже не осознавал, что думая обо всём этом, пристально смотрел ей в глаза, как будто пытаясь вскрыть ей взглядом черепную коробку.
– Ты не мигаешь совсем, и словно не в глаза смотришь, а прямо в мой мозг.
Дэвид засмеялся:
– У тебя слишком красивые глаза, они мешают мне интересоваться твоим мозгом.
– Что? Вот ты змей, – и она едва хлопнула его листком меню по лбу.
Он тут же сымитировал собственную смерть: упал головой на стол вниз лицом, прикрыв его справа предплечьем, и замер.
Элиза пару секунд смотрела на его коротко стриженый затылок, потом на плечи, и ей показалось, что он не дышит.
– Дэвид, – тишина. – Дэвид, ты же живой, да? – Он не шелохнулся. Элиза указательным пальцем легонько упёрлась ему в руку выше локтя. – Дэвид, у тебя руки из камня или из металла? – Он не реагировал.
Стесняясь прикасаться к нему, она, наконец, всерьёз испугавшись его неподвижности, обхватила своим ладонями его голову, закрыв при этом ему уши, и попыталась её приподнять. – Голова не может быть такой тяжеленой, ты обманываешь меня! Опять!
Дэвид уже не мог больше удерживаться от смеха, который вызвали в нём её слова, жесты и финальная попытка поднять его голову. Он выпрямился.
– Ну, ладно-ладно, это был только обморок, я не умер.
– Сколько весит твоя голова?
– Не знаю, я себя по частям не взвешивал, – он хохотал, откинувшись на спинку кресла. – И, потом, если я положу её на весы, как я увижу цифры? Надо будет звать кого-то на помощь.
Принесли заказ. Оба остались довольны едой. Элизу сразу от сытости разморило: порции для неё были великоваты.
– Ты всегда так мало ешь или в гостях наелась?
– Нет, у Жени я только фрукты ела. Ты, правда, думаешь, что я мало ем? – Она, казалось, была удивлена его вопросу.
– Ну, это же очевидно. Надо тебя откормить, а то прикоснуться страшно. Хочу тебя обнять, но боюсь, услышу треск ломающегося тела.
Она не могла перестать смущаться от подобных фраз – невыносимая стеснительность снова заставляла её вжиматься в кресло и цепенеть.
– Пожалуйста! – у неё получилось это так умоляюще, что ему стало её жалко.
– Ладно-ладно, больше не буду! – он видел её вечернюю усталость. – Поехали, тебе уже скоро надо быть в постели.
– Спасибо тебе за ужин. Очень вкусная еда, и здесь мало людей, это так хорошо.
Дэвид попросил счёт, и вскоре они уже ехали к дому Элизы.


Глава 24.

Да будет украшением вашим не внешнее плетение волос,
не золотые уборы или нарядность в одежде,
но сокровенный сердца человек в нетленной красоте
кроткого и молчаливого духа, что драгоценно пред Богом.

1 Петра 3:3-4

Перенасыщенность второй половины дня эмоциональными переживаниями дала о себе знать: Элизу убаюкивала плавная езда и сытный ужин. Глаза её закрывались сами собой, голова, откинутая на спинку сиденья, склонилась вправо и Элиза оказалась в состоянии, близкому к дрёме. Дэвид же после очередного допинга вечерним кофе был весьма бодр. Сейчас он обдумывал то, в какой форме преподнесёт известие о предстоящем отъезде.
Встав на очередном светофоре, он повернул к ней голову. С закрытыми глазами Элиза показалась ему совсем ребёнком.
Он чувствовал себя палачом. Взять из оранжереи, из тепличных условий редкий вид цветка, занесённого  в «Красную Книгу» как исчезающий, и пересадить его в огород, куда-то между редькой и морковью. Она и в своем-то районе способна заблудиться. Он вспомнил, как Элиза рассказывала, что заблудилась в Греции на территории отеля, возвращаясь с ужина: не смогла найти свой двухэтажный коттедж – и это на третий день отдыха в этом самом отеле!
Оторвать от дома, от родителей,  друзей! В какое одиночество он, Дэвид сталкивает её собственными руками! Нет. Надо прекратить так думать, иначе только хуже сделает и себе, и ей.
Понятно, что он организует всё так, что в московском аэропорту, и в Венгрии,  и в Британии её будут встречать и провожать. Одна она будет только на паспортном контроле. Но почему тогда ему за неё так страшно?! Как же плохо, что он не сможет быть рядом. Отрадно, что Габриэль знает русский язык, и к тому же он большой балагур: сможет немного отвлечь её от страхов и дурных мыслей в эти два «транзитных» дня. Через несколько недель он уже сам будет рядом с ней. Она выдержит, должна выдержать. Так думал он всю дорогу до её дома и уже собрался с духом, чтобы, припарковавшись возле подъезда и помогая Элизе выйти из машины, начать этот тяжёлый разговор, но поднял глаза на окна второго этажа. В квартире Элизы не горел свет.
– Твоих родителей нет дома?
Элиза наивно полагала, что, если не сказать Дэвиду об отъезде родителей, то он и не узнает. Но с ним такое не прошло. Профессия накладывает свой отпечаток на повседневное поведение, и многие навыки превращаются в привычку. Замечать подобные «мелочи» – это уже часть его восприятия мира.
– Нет. Они уехали в горы.
– Ясно. Я ночую у тебя, – он вернулся к водительскому месту, забрал что-то из «бардачка», поставил машину на сигнализацию, и вырос перед Элизой с радостной готовностью продолжать путь к её подъезду вместе.
Сказать, что Элиза утратила в этот момент дар речи – не сказать ничего. Глаза её сделались невероятно большими, рот открылся в изумлении и в тщетной попытке что-то сказать.
Но здесь надо честно признать, что ни с какой из знакомых ему женщин,  Дэвид и не стал бы вести себя столь безапелляционно решительно и даже дерзко: причину этого поведения создавала сама Элиза.
Привыкнув в течение жизни находиться среди эмансипированных современных женщин, вся женственность которых, как она ими понимается, сводилась либо к безупречной внешней ухоженности, либо к нарочито выставленной напоказ сексуальности, часто просто деланой, искусственной, он, впервые столкнувшись с настоящей женственностью, чувствовал себя полностью заполнившим, наконец, свой истинный объем, тот, который полагался ему от природы по праву рождения мужчиной.
Приспособившись к главному уродству современного общества, называемому революционно-кричаще «равноправие полов», на деле же попросту аннулирующему пол, Дэвид принимал, как должное, сильно развитое мужское начало в характерах современных женщин. Подавляющему большинству из них ему и в голову не пришло бы даже пальто подать. И, не потому что ему недоставало воспитания или галантности, нет – просто на подсознательном уровне он не воспринимал их  как женщин,  в принципе.
Они могли быть хорошими друзьями, коллегами, хорошими любовницами. Он мог даже восхищаться их профессионализмом или компетентностью, их образованностью и умом. Но женственности в них не было. Независимые, решительные, самостоятельные, целеустремленные, рациональные и расчетливые, упрямые, напористые и агрессивные, наполненные разного рода амбициями, властные, дерзкие, «раскованные»,  вульгарные, яркие, интеллектуальные, креативные, смелые, активные – какие угодно, но только не женственные. Он никогда всерьёз не задумывался о подобном положении вещей, наверное, просто потому что сравнивать ему было не с чем, вернее не с кем. В Элизе же невероятным образом сохранились и процветали черты и дух той настоящей женственности, которую в нынешнем веке можно обнаружить только на страницах классической литературы, женские образы которой воспринимаются, как нереальные.
Но Элиза была реальной, и от этого факта становилось больно и даже страшно.
– Ночуешь у меня? – Она, наконец, смогла что-то произнести. Целое море мыслей и эмоций обрушились разом на её сознание. «Этот человек в моём доме! Зачем? Как он может быть таким дерзким! Как всё это будет выглядеть? Ему придется отдать комнату родителей! Что за утро у меня будет? В моём повседневном быту всё так предсказуемо и размеренно. Дэвид не вписывается! Что я буду со всем этим делать? Господи, помоги мне успокоиться!»
– Эл, это не обсуждается. Я не могу оставить тебя одну. Идём. Холодно, у тебя губы уже синие.
– Что? – Элиза реагировала заторможено, а он уже буквально притащил её за руку к двери подъезда, где она, продолжая удивленно смотреть на него во все глаза, полезла, наконец, в сумочку за ключами.
Успокоившись, и приняв ситуацию, какая она есть, понимая, что не в силах вступать в противоречие с решением Дэвида, она обнаружила, что всё не так ужасно, как ей представлялось в мыслях.
Дэвид вёл себя очень сдержанно. Элиза провела «экскурсию» по своей небольшой квартире. Показала ему место, где он будет спать, дала всё необходимое, чтобы он мог привести себя в порядок и сходить в душ. Она оставила его разглядывать её комнату, удивив очередной раз тем, что вместо кровати для сна она использовала тонкий матрас, раскладывая его на ночь на полу. Сама она тем временем сменила постельное бельё на кровати в комнате родителей, достала новую подушку и приготовила для гостя спальное место.
Он отправил её в ванную первой потому что по времени ей уже полагалось спать. Сам он уселся в небольшое кресло: в её комнате было так хорошо! Очень чисто, уютно. Деревянный дощатый пол напоминал ему родной дом в Британии. Как приятно здесь быть! Это ведь часть её мира, и находясь в этой атмосфере, пропитанной душой Элизы, он, казалось, стал лучше понимать силу цельности её личности. Комната была, как оазис и одновременно – крепость: хотелось оставить все проблемы за дверью и погрузиться в эту безмятежность и свет.
Кажется невероятным, сколь сильно может влиять на внимательно сконцентрированное сознание окружающая обстановка. Дэвид словно пропитывался цветом стен, запахом, что был повсюду: смесь аромата дерева, травы, и сладкого лимона. Назвав для себя последний, он толком не понимал, как должен пахнуть «сладкий лимон», но другого определения не нашлось. Он очень сожалел, что ему предложили для ночлега не эту комнату, ему не хотелось из неё выходить.
Элиза появилась в дверях – теперь ему надо было сделать усилие, чтобы не замучить её в объятьях, как котёнка, который кажется настолько милым, пушистым, тёплым и хорошеньким, что лишить его жизни, изливая свои чувства и сжимая в руках маленькое существо, не представляется таким уж трудным. Проходя мимо, не касаясь её, он поднял голову вверх и завыл, как волк. Выразить все свои эмоции в этой шутке ему удалось настолько хорошо, что для тонкого слуха Элизы эта «волчья песнь» была практически неотличима от того воя, который она слышала в передачах о животных. И этот волчий вой,  действительно, отличался от собачьего! Она засмеялась.
– Гениально! Как ты этому научился? У тебя должен быть великолепный слух!
– Это плач моего сердца, поэтому звучит так естественно.
– Да ну тебя, Дэвид, – она закрыла лицо ладонями, смеясь и смущаясь. – Смотри, волк, не  забей своей шерстью сток в нашей ванной!
– Давай, шути, цыплёнок! – Он уже был у двери в ванную комнату, и вещал оттуда. – Уж, поверь, наступит тот день, когда тебе придётся вытерпеть всё, что мне хочется с тобой сделать!
Когда Дэвид вышел из душа, в комнате Элизы уже не горел свет. Он лежал без сна минут двадцать, наполненный мыслями о своём плане. Тянуть больше не хотелось. Если она уснула, он просто уйдёт, но, если нет, то – лучше сейчас, чем утром.
Дэвид встал, надел брюки, накинул рубашку, застегнул пару пуговиц на животе и груди. Он тихо вошёл в её комнату, сел на пол рядом с ней. Элиза не спала, но, лёжа лицом к стене и почти полностью укрыв голову одеялом, скорее не столько услышала, сколько почувствовала, что она не одна. Стащив одеяло с головы, она медленно села, прижав колени к груди, и закутавшись до самой шеи.
– Дэвид, – забавно, как она это произнесла, без вопросительной интонации, а просто констатировала для себя наличие Дэвида в темноте на полу рядом с собой.
– Эл, мне нужно тебе сказать кое-что.
Она протянула руку и нажала на выключатель напольного светильника.  Скорее не лампа, а ночник: очень мягкий слабый жёлтый свет.
Дэвид повернулся к ней лицом.
– Обстоятельства сейчас таковы, что тебе нужно будет уехать на какое-то время. Уехать из страны. В эту Субботу.
Она молчала, она просто смотрела ему в глаза и слушала. Элизе несложно было понять необходимость и логичность подобного действия. Она сразу соотнесла информацию, полученную от Алекса с этим сообщением Дэвида,  – в голове успела мелькнуть мысль и  о том, что все слова Алекса всё-таки были правдой, последнее сомнение в этом сейчас пропало, –  с теми выводами, что она, размышляя, делала ранее сама.
Понять умом, да – это несложно. Только вот от характера собственного никуда не деться: всё у бедной Элизы внутри похолодело, ужас замораживал её тело. Ей хотелось сейчас закричать и спрятаться под одеяло, чтобы не слышать слов Дэвида.
А он всё говорил и говорил. Размеренно, спокойно рассказывал о своём плане, называл имена, последовательность действий, детали перемещений из одной страны в другую. Потом рассказал о новом имени, о паспорте. Рассказал, что её родители первое время ничего не должны знать, что они должны будут отнести заявление в полицию об её исчезновении, чтобы выглядело всё естественно. Что телефон и все документы на своё настоящее имя она оставит здесь. Вещей должна взять по минимуму, чтобы не сдавать багаж, а взять его в самолёт. Потом начал говорить, чтобы она не волновалась за родителей: он устроит всё, и к отцу на работу придёт человек, который объяснит, как тот должен действовать и скажет, что Элиза в безопасном месте, и что это временная необходимость.
Элиза старалась изо всех сил, старалась не заплакать, пытаясь целиком сконцентрировать внимание на том, что говорил Дэвид. Но, как только он замолчал, всё самообладание оставило Элизу, и она буквально залилась слезами. Она всхлипывала и заикалась, речь её была не особенно связной, и некоторые слова Дэвид не смог разобрать.
– Но я не смогу… не могу… я не понимаю, не знаю, как я буду… как я  одна… лучше здесь… лучше умереть… моя мама… папа… как они… мне страшно, Дэвид… я языка почти не знаю, только немного понимаю и то, когда говорят очень медленно, и мало слов… как же работа… мои друзья…если всё оставить… на что я там смогу жить… у меня нет денег на обратный билет, – последняя фраза уже ей самой показалась несколько сюрреалистичной.
Дэвид не столько из её слов, сколько из её эмоций, из её отчаяния в этот момент понял, какой зависимой она теперь становилась: зависимой от него, от его решений, от его действий, и от его отношения к ней. Какое внутреннее смирение требуется от неё, чтобы полностью доверить себя другому человеку, отказаться от принятия самостоятельных решений, чтобы он смог вести её, смог осуществить свой план, план, который сохранит ей жизнь.
Смотреть, как она терзается, дольше было уже невозможно. Дэвид пересел близко к ней и обнял её всю, вместе с горой из одеяла, коленками, прижатыми к телу, и гладил её по голове, пока она не перестала вздрагивать от всхлипов и слёз.
Он уложил её, выключил свет. Сам, не раздеваясь, лёг рядом поверх одеяла, и стал тихо рассказывать ей о своём доме, о том, какая весёлая и смешная у него сестра, как им было радостно и хорошо в детстве. Какая зелёная трава растёт возле дома, и какая там красивая река. Что у них есть кролики и куры, что куры маленькие с лохматыми ногами, будто игрушечные. И ещё много всего, и Элиза стала засыпать, представляя, как ей позволят погладить белого кролика, и как она будет мочить ноги в ледяной речной воде.


Глава 25.

Будь, пожалуйста, послабее.
Будь, пожалуйста.
И тогда подарю тебе я чудо  запросто.
И тогда я вымахну – вырасту,  стану особенным.
…………………………
Мне с тобою – такой уверенной – трудно очень.
Хоть нарочно,  хоть на мгновенье –
я прошу,  робея, – помоги мне в себя поверить,
стань  слабее.
 
Р. Рождественский

Дэвид дождался пока Элиза уснёт, беззвучно встал и перешёл  в свою комнату. Он открыл окно пошире, разделся и, думая, что вряд ли теперь уснёт, уплыл в мир покоя и грёз как только голова его коснулась подушки. Сверхпрочная нервная система и стабильная психика служили этому человеку практически безотказно.
Проснувшись в половине седьмого, Элиза почувствовала себя ленивой соней – она поторопилась привести себя в порядок и начала готовить завтрак для гостя. Поджарила бекон с помидорами, а когда начала готовить кофе, на кухне появился Дэвид.
Во время завтрака он «поставил её в известность» о том, что во Вторник и в Среду ночевать будет у неё. В своих мыслях Элиза среагировала на это известие слабо: приняла, как должное и не сопротивлялась. Спросила только, что Дэвид хотел бы на ужин. На что тот сказал, что вечером после работы сам купит продукты, если она напишет список. Элизе было занятно составлять этот список – они постоянно смеялись, Дэвид не позволял ей грустить ни минуты. После таких утренних упражнений, Элиза сделала вполне справедливый вывод о всеядности Дэвида. Если дело не касалось блюд из свёклы, капризным гурманом его сложно было бы назвать.
Из-за недостатка информации о новой знакомой Элизы,  он решил пока не влезать в ситуацию, а дождаться её вечернего рассказа о «сеансе» позирования. Дэвид попросил у Элизы запасной ключ от квартиры и,  довезя её до работы, попрощавшись до вечера, отправился в контору. До конца недели у консула был плотный график встреч, и это делало Дэвида практически безотрывно привязанным к посольству.
Как только она рассталась с Дэвидом, мысли о предстоящем отъезде захлестнули её голову. Весь день она была рассеянной, не могла ни на чём сосредоточиться. Шеф не нашёл ничего более объясняющее  потерянное состояние Элизы, чем влюблённость, и не преминул сообщить ей об этом вслух. Сюда же он добавил «тонкое» замечание о том, что Осень – неправильное для этого время и что влюбляться надо Весной. Имея представление о главных воззрениях  шефа на окружающую действительность, Элиза поняла из его высказываний, что, говоря слово «влюблённость», он имеет в виду некий инстинкт размножения, который напрямую зависит от сезона, как в животном мире. Она вежливо улыбнулась на его инсинуации, и не сказала ни слова.
К немногословности Элизы, к её неперечливости и смирным  реакциям шеф давно уже привык. Не понимая, однако, что именно его задевает в таком поведении, он нередко сознательно провоцировал Элизу, пытаясь шокировать её и вывести из спокойного состояния своими фразами, комментариями или замечаниями на темы, не касающиеся работы.
Зная, что Элиза была верующей, он позволял себе время от времени бессмысленные высказывания в её адрес, называя ее глупой. Он прямо заявлял о том, что «в наш образованный век» в такую «идею», как Бог, могут верить только неумные люди.
Элиза  никогда не воспринимала подобное как оскорбление – в сущности, ей было очень жалко этого человека, и она молилась за спасение его души, не считая его ни врагом, ни тираном. Она догадывалась, что он несчастен, потому что жизнь его была полна страхов, как и жизнь всякого атеиста. Страх за имущество, за доход, за бизнес, «за будущее», за здоровье и за курс валюты: не хватило бы и фолианта, чтобы перечислить их все. Самый угнетающий из них и глубоко запрятанный – страх смерти.
Возможно, что отчасти зависть, в которой он не признался бы даже себе, и подвигала его постоянно задевать Элизу. Он, как и другие видел, что она являет собой редкий пример счастливого человека, и зная причину её радостного состояния духа, но отвергая эту причину  как «глупую», злился в душе, и хотел эту радость у неё отнять из зависти, что ему самому она не доступна.

В тот самый момент, когда Элиза сражалась с мелкими бесами, одолевающими её через  шефа, и одновременно со своими  мыслями, Дэвид, имея не слишком много свободного времени, посвятил его выбору зайца в интернет-магазине.
Имея желание купить именно белую игрушку, он очень быстро разочаровался: белые зайцы имели физиономии без эмоций, иногда откровенно безумные или безнадежно тоскливые. Но скоро он нашёл нужного, только он был совсем не тот, каким его Дэвид себе представлял. Большой, восемьдесят сантиметров ростом, с толстым задом и огромными задними ногами, указанным весом три восемьсот килограмма, розовый, с шелковым длинным мехом, гигантскими ушами, буквально свисающими до пояса. Он имел невероятно доброе и смущенное выражение «лица». Голубые глаза смотрели вбок и вниз, один немного косил, почти как у Элизы. Два белых зуба, сделанных из чего-то, напоминающего материал русских валенок, торчали под бежевым большим носом. Дэвид представил это создание в объятьях Элизы, и с чувством полного и совершенного довольства нажал кнопку «в корзину». Он заказал срочную доставку и пошёл искать Алекса, чтобы тот, на случай  отсутствия Дэвида, принял бы у курьера зверя.
Реакция Алекса, как и предполагалось, была не особенно благоприятной. Сначала он не мог понять, как Дэвиду пришло в голову взрослой женщине дарить игрушку. Он был уверен, что эта затея идиотская, но, вспомнив своё впечатление от Элизы, согласился, что, пожалуй, идея с ювелирными украшениями или парфюмом не особенно подходящая для этой девушки. Потом он начал жестокий стёб по поводу выбора животного. Для Дэвида так и осталась неясной такая нелюбовь Алекса именно к зайцам – он даже предположил, что Алекс пережил детскую травму, изведав нападение стаи зайчат, или одной, но очень злобной особи данного вида.
Дэвид уже распланировал вечер с расчетом, что надо будет заехать домой переодеться, взять кое-что  с собой из одежды, потом уже на своей машине посетить магазин с продуктами и к девяти быть дома у Элизы.
Элиза, не подозревающая, что вечером будет обниматься с четырёхкилограммовым неодушевленным мягким предметом, как раз шла в кафе на обед. Думать о своём ей мешала коллега, девушка шумная и  необузданная, занимающая эфир постоянным пустым, но весьма энергичным разговором. Элиза остро чувствовала недостаток уединения, которое было ей необходимо, чтобы спокойно обо всём поразмыслить.
Во время обеда она получила короткое текстовое сообщение от мамы: они традиционно обменивались одним-двумя сообщениями в день, не тратя время на звонки и разговоры. Тем интереснее было после двухнедельного отсутствия делиться впечатлениями и рассматривать фотографии, которых обычно было очень немного, но зато, что называется «по делу», и сделаны они были со вкусом.
Вернувшись в офис, и сразу же вновь погрузившись в работу, она почувствовала что-то вроде радости от того, что скоро ей не придётся уже ежедневно здесь появляться, уставая от постоянного напряжения и чрезмерной нагрузки. Вот и первое позитивное заключение от ужасающей Элизу новости о переезде! Наверное, если спокойно и рассудительно думать об этом и дальше, окажется, что всё это не столь катастрофично, и обернётся в итоге ей во благо. Так она старалась думать, чтобы не позволять страху и панике заполнить голову.
Около трех позвонила Ева, уточняя время встречи. Элиза сказала ей, что, возможно, не сможет быть вовремя, потому что имеет проблемы с ориентированием, и не исключено некоторое блуждание до того момента, когда адрес будет найден. В ответ она услышала презрительное хмыканье, отчего почувствовала себя неловко: она и без того стыдилась этой своей черты и даже одно время пыталась научиться искать адреса по карте. Заканчивались эти «тренировки» всегда одинаково – полным провалом. Немного легче стало с того времени, когда отец подарил ей смартфон, и она начала пользоваться GPS-навигатором. Но и эта практика была далеко не блестящей.
Настал конец рабочего дня. Элиза благополучно добралась на метро до центра и, выйдя наружу, сжимая в ладони смартфон и следя за «галочкой» на карте, двинулась в путь.
Люди были повсюду, от их количества и беготни голова шла кругом. Вероятно, именно эту массовую психопатию спешки принято называть «темпом жизни». Но тогда, как неизменный спутник подобному явлению,  должен иметь место и «ускоренный темп смерти»?  Интересно, сколь избирательно внимание большинства людей: давая позитивную окраску этому понятию,  – что динамичность или «движуха» – это вещь хорошая без всяких условий, они игнорируют тот факт, что находятся в хроническом конфликте с собственной природой. Но любой конфликт, если не разрешается, переходит в войну, и человек в погоне за материальными успехами, решая несколько задач одновременно и, при этом гордясь этим «умением», вступает в войну со своей природой, которая не предназначена для совершения единовременных неосмысленных, да ещё и высокоскоростных действий. А исход войны с природой вещей всегда предрешён заранее: если это будет не физическая болезнь, то невроз неизбежно, или на худой конец депрессия.
Элиза шла медленно и неуверенно, периодически посматривая на экран телефона. Через пятнадцать минут поиска по навигатору, она свернула в какой-то переулок. Затем ещё поворот – и тут всё изменилось, как по волшебству. Людей здесь не было, только вдали виднелась спина удаляющегося пешехода. Дома трех и четырехэтажные, во всём переулке только две припаркованные машины. В середине переулка у четырёхэтажного здания ничем не примечательный козырёк полуподвала с облупившейся на нём краской и ступенями, ведущими вниз. Назвав его зелёным, Ева погорячилась: краска была какого-то невнятного зелёно-коричневого блёклого цвета. Элиза засомневалась, что попала именно «по адресу», но в этот момент дверь в полуподвал открылась и оттуда вышла Ева вместе с мужчиной. Они закурили. Смотря прямо на Элизу, и выслушав её робкое «привет», Ева ответила только после первой затяжки.
– Нашла нас всё-таки? Проходи вниз, располагайся.
Резкий без предупреждения переход на «ТЫ» резанул Элизе слух, но гораздо больше ей было неприятно увидеть Еву с сигаретой. Если у Элизы были при первой встрече очень странные ощущения касательно пола Евы, то теперь она отнесла бы это создание скорее к мужскому.
Войдя в помещение, всё первое неприятное впечатление от замшелости внешнего входа, от курящей Евы, Элиза  компенсировала совершенным восторгом – она даже чуть не произнесла это «Ах!» вслух. Возможно ли, что за таким маргинальным фасадом скрывается чудо?! Сразу, как только нога коснулась пола, Элиза поняла, что её окружает светлое, почти белое дерево, только в некоторых местах покрытое бесцветным лаком. Порог-помост переходил в ступени, ведущие вниз. Перила до того тёплые и гладкие, что не хотелось отрывать от них руку. Деревянные светлые полы. Перегородки, разделяющие большое помещение тоже из неокрашенного светлого дерева, они, как экраны, не доходили до потолка и не касались пола, а держались на металлических рейках, словно на струнах. Несколько мольбертов расставлены хаотично по всему помещению. Окна узкие подвальные и тоже деревянные. Стены из голого кирпича, выкрашенного в приглушённый коричнево-малиновый цвет с белыми прожилками линий по цементным границам кладки. У противоположной от входа стены большой круглый стол из клёна и три плетёных кресла с белыми подушками. И ещё упоительный запах дерева! О, нет, теперь она не сожалела, что пришла – как же здесь хорошо!
Она спустилась вниз. Возле прибитой к кирпичной стене деревянной вешалки на полу коврик из сизаля*. Элизе захотелось снять сапоги и постоять на коврике, а потом пройтись без обуви по деревянному полу.
Ева и её спутник вернулись. Элиза отметила про себя, что этот мужчина относится к типу людей, описать который сложно по той причине, что описывать, в сущности, нечего. Словно он, подыгрывая своей природной незаметности, преследовал цель стать тенью: и одежда и манера держаться были какими-то невидимыми. Не было в этой внешности ни одной детали, за которую могло бы зацепиться внимание, не было никакой характерной особенности или «особой приметы».
Ева как будто мимоходом познакомила Элизу с мужчиной, назвав его Игорем, и более не обращала на него никакого внимания, и к столу на чай не пригласила. На Элизу так благотворно влиял интерьер и атмосфера помещения, что сидя на хлопковых подушках в плетеном кресле ей даже сушеные финики и инжир, которые были предложены к перекусу, показались самыми наивкуснейшими.
Через полчаса общения Элиза стала привыкать к лаконичной манере речи Евы, к её осипшему голосу, и к полному отсутствию реакций на шутки. Видимо, когда её программировали, функцию улыбок и смеха не включили. В пластике движений Евы, в её манерах было очень много мужского. Когда она села на своё место, то откинулась в весьма вольной позе на спинку и одну руку заложила в карман своих дырявых джинс. При сидении ноги её были расставлены по-мужски. Элиза не удивлялась – женщин, отказавшихся от женственности, было повсюду множество, – она просто отмечала, наблюдая, как Ева разливает кипяток по чашкам, как прямо, буквально «в упор» рассматривает Элизу. Поведение доминантное, очень уверенное и жёсткое. Но даже при наличии  явной мутации из своего пола в противоположный, существо это не теряло своего обаяния. Наверное, если бы её нарядили в скафандр и попросили оставаться без движения и, само собою, не разговаривать, – что в скафандре и так весьма проблематично, – то и тогда бы она излучала это обаяние. Оно словно исходило из её тела, и не от чего не зависело.
Ещё за столом Ева сказала Элизе, что её платье не годится для позирования, потому что образ должен быть «обычным». Элиза попыталась объяснить, что это её обычная повседневная одежда, на что Ева без тени улыбки заявила, что «обычно» означает джинсы и «что-нибудь удобное» сверху. Элиза кивнула – переодеваться в чужую одежду ей очень не хотелось, но в конце концов она была всего лишь моделью, а не автором. К тому же бунт был не в её характере.
После чая Ева исчезла за дверью в углу комнаты и появилась через минуту с ворохом «обычной» одежды. Элиза спросила, где же она может переодеться, и Ева предложила ей просто зайти за экраны, условно образующие внутреннюю комнату, располагаясь в форме куба.
Ева, осмотрев Элизу в новом мужском наряде, отвергла рубашку, и в качестве «что-нибудь удобное сверху» выбрала белую футболку с абстрактным цветным рисунком на груди. Потом она сказала, чтобы Элиза распустила волосы, после чего долго искала для неё позу. Всё закончилось тем, что Элиза была посажена на какой-то огромный ящик с закинутой одна на другую ногу и опорой на руки – при этом ей нужно было наклониться немного вперед, чтобы в руках была видимая напряженность.
Ева с её незначительным ростом была почти не видна за мольбертом, и появлялась оттуда только время от времени. Элизе показалось странным, что именно сейчас, начав делать набросок, Ева как-то ожила в смысле общения и довольно активно начала задавать вопросы. В основном все они были связаны с работой Элизы. Еву интересовало, чем именно Элиза занимается на рабочем месте, довольна ли она окладом, давно ли она там работает, нравится ли ей, и подобное по той же тематике. Ответы она слушала очень внимательно и задавала уточняющие вопросы, некоторые из них были неожиданными: «Твои коллеги к тебе хорошо относятся? Твой шеф к тебе никогда не приставал?  Ты из соседних фирм с кем-нибудь общаешься? Тебе нравится бывать на корпоративных праздниках?»
Около восьми вечера Ева накрыла набросок полотном, разрешила Элизе переодеться и, договорившись на то же время следующего дня, довольно дружелюбно, насколько это вообще для неё было возможно, попрощалась. Игорь, всё это время сидевший в дальнем углу помещения с ноутбуком, не издал ни единого звука.
Температура на улице к вечеру опустилась до плюс десяти. Элиза после тёплого и светлого помещения очень остро ощутила холод и темноту вечера. Дома она была без четверти девять. Переодевшись в домашний халат, она направилась на кухню.

*волокно из листьев агавы


Глава 26.

Народ сегодня мужества лишен:
Кого угодно в жертву принесет,
С условием, что уж себя спасет…
Мы начинали с декабристов жен:
Они готовы были все отдать,
Чтобы любимых поддержать! -
Я их поступком восхищен!
Лишь одного я не могу понять:
Как жертву их смогли принять?!

«Жертвенность любви/ размышление о жертвенности» В. Евсеев


Дэвид, припарковавшись, увидел, что в квартире горит свет: Элиза уже дома. Взяв в одну руку два пакета с продуктами и поместив зайца подмышку, он позвонил в дверь. Пока ждал, закинул игрушку за плечо, держа её за уши. Дверь открылась. И в этот самый момент с Дэвидом произошло нечто странное.
Элиза стояла перед ним в бежевых изящных тапочках и в халате, больше похожем на платье. Белый в маленьких красных цветочках длиной до колена, он, начиная от груди, расходился к низу. Короткие рукава «фонариком»,  ворот, открывающий ключицы Элизы, и простой маленький крестик на тонком шнурке, поднятые и собранные в высокий хвост её золотистые волосы – всё это, как единый образ, очень своеобразно подействовали на Дэвида. Ни в каких других ситуациях, и ни в каких других своих нарядах Элиза не производила на него такого впечатления. Он вдруг совершенно ясно осознал, что хочет жениться на ней! Он, Дэвид, никогда не искавший брака, не веривший в эту практику в принципе, относящийся к подобной «формальности», как к ненужной и осложняющей жизнь, – именно этот человек, стоящий сейчас перед бледной тонкой женщиной, напоминающей больше девочку-подростка, держа в руках продукты и плюшевого зайца, он впервые в своей жизни захотел жениться!
Элиза, приняв его ступор за ужас, вызванный её «домашним» внешним видом, сильно смутилась, успела мысленно отругать себя за то, что переоделась.
– Привет, – она попыталась улыбнуться.
– Добрый вечер! – он, наконец,  переступил порог и поставил пакеты на пол.
Элиза, заметив в его руке что-то розовое, лукаво прищурила глаза.
– А что это там у тебя за спиной, мамонт?
– Мамонта не было, пришлось пристрелить розового слона, – он протянул Элизе игрушку.
– Это зайчик, кролик! Это не слон! – Она чуть не запрыгала от радости, обняла зайца и всё смотрела на него, и гладила длинные уши. – О, Дэвид, Дэвид! Спасибо тебе! Огромное тебе спасибо! Ты видел, видел? Какие у него глаза! О, какие уши! Он такой мягкий, Дэвид! Спасибо!
– Его ты обнимаешь, а как же я? – Ему вспомнилась эта фраза из мультфильма про Карлсона, который они смотрели вместе у него дома. Он произнёс её так же жалобно, но сохраняя, как и Карлсон, своё достоинство.
Элиза засмеялась, очередной раз отмечая актёрский талант Дэвида.
– Да-да, тебя я тоже обниму, – она свободной рукой обхватила Дэвида вокруг шеи и прижалась к нему. – Спасибо тебе, ты очень-очень добр ко мне.
А он почти не слышал её – она так близко,  и сама в первый раз по-настоящему его обнимает! Зато он ясно слышал частый стук её сердца в прижатой к нему груди. Обхватив её вокруг талии двумя руками, находясь в состоянии,  близкому к трансу, желая, чтобы её сердце билось внутри его собственной грудной клетки, он, не рассчитав сил, сжал её слишком сильно. Элиза жалобно запищала ему в ухо:
– Дэвид, я не могу дышать.
– Мой Бог! Прости меня, Эл, прости! Ты как? – Он испугался, что сделал ей больно, а она смеялась, освобождаясь из его объятий. – Кажется, у вас есть пословица «сила есть – ума не надо». Вот это про меня как раз.
– А вот и неправда! Ты умный! Это просто я слишком хлипкая, – она чувствовала необходимость говорить что угодно, только бы скрыть свои эмоции, которые её захватили вместе с объятьями Дэвида, только бы скрыть своё смущение, – ты отнесёшь пакеты на кухню? Я сейчас буду готовить ужин.
А Дэвид всё ещё стоял посреди прихожей, словно оглоушенный, смотрел, как она уходит в комнату, чтобы найти место его подарку,  и внутри у него что-то горело, сжигая его прежние ценности и задевая языками этого огня его прежний взгляд на мир. Она меняла его, не оказывая никакого прямого воздействия, меняла одним своим существованием, без натужных усилий, без слов, без давления. В ней словно находилось его вдохновение, что-то, что производило в нём побуждение к обновлению, рождало желание изменить себя.
Ей оставалось жить считанные дни, и каким благом было для Дэвида не знать её судьбы раньше времени!
Не ходите к гадалкам, люди, умейте наслаждаться своим неведением и будьте благодарны за него  Богу. Иначе, чем стала бы ваша жизнь, узнай вы своё будущее – оно, ведь, далеко не всегда совпадает с вашими желаниями.
За ужином Дэвид осторожно, стараясь не выказывать излишнего интереса, расспрашивал о визите к «художнице». Ему показалось, что Элиза с ним не до конца искренна.  Она очень сжато и без подробностей рассказала о встрече, акцентируя внимание на описании помещения и на том, что было довольно тяжело долго сидеть, не двигаясь. То, как она преподносила свои впечатления, было с её стороны намеренным манёвром. Дело в том, что наша отважная Элиза пыталась взять на себя ношу, которая в действительности была для неё непосильной.
А произошло вот что.
Элиза, не разобравшись в ситуации при знакомстве с Евой, поняла всё в эту вторую с ней встречу. Трудно сказать точно, в какой именно момент это произошло, но самой ей запомнился первый толчок в солнечное сплетение, когда Ева и Игорь выходили из полуподвала на улицу. Это было ясной догадкой о том, что никакая это не «случайная» девушка, и что всё в этой ситуации продумано детально. Укрепило и усилило эту догадку странно-скользкое знакомство с Игорем, его серый исчезающий взгляд. Затем вопросы Евы, которые могли бы сойти за женское любопытство, но уж больно походили они на тест по составлению портрета психо-типа личности. Конечно, такие тесты выглядели иначе по тематике вопросов и по их прозрачной повторяемости и примитивности. И, возможно, что у другой девушки, не такой, как Элиза, эти вопросы не вызвали бы никаких подозрений, кроме их необычности, но Элиза не столько анализировала, сколько ощущала, что всё это было чем-то тёмным и нехорошим. Это было похоже на чистый, ровный, сверкающий лёд катка, залитого на свалку отходов и  нечистот, которые предварительно разравняли и утрамбовали.
Думая на обратном пути о том, насколько усложняется и без того невесёлая ситуация с Дэвидом, с тем, как он рискует, буквально похищая её от своих работодателей, она взялась огородить его от новых дополнительных обстоятельств. Рассуждала бедняжка примерно так: если через три дня она будет в другой стране и не досягаема для интересующихся ею организаций, зачем вмешивать в это Дэвида, пусть лучше он ни о чём не будет знать. Тогда из-за неё никто не пострадает, – а это как раз то, чего она боялась более всего, – и эта ситуация сойдёт «на нет» сама собой. Но то, что она делала, пытаясь скрыть от Дэвида  важную информацию, было самой настоящей жертвенностью с её стороны: ведь цена того, что она защищала его от столкновения с русскими спецслужбами, могла равняться её собственной жизни. Но это не было для неё чем-то значимым – в глубине души она была уверена, что жизнь друга важнее её собственной. Элиза, продолжая упорно не признаваться себе в том, что уже по-настоящему, всерьёз привязалась к Дэвиду всем сердцем, захотела в дымке самообмана считать его своим другом. Сказать правду – между разумом Элизы и её чувствами порядка и гармонии не было уже с тех пор, как она приехала домой после того, как гостила у Дэвида. Видимо, тот факт, что она, пускай пока даже и в теории, готова отдать жизнь за другого человека, не служил ей достаточным аргументом для очевидного вывода: только любовь делает жертву лёгкой.
После ужина Дэвид уговорил Элизу сыграть ему на кларнете. Она попросила его подождать в комнате, пока она наведёт порядок на кухне. В комнате Дэвид сначала просто вертел в ладонях её смартфон, потом как-то рассеянно стал просматривать разделы, нажимая на «иконки», и в следующий момент, уже сосредоточившись, посмотрел последние места на карте, где Элиза  поместила  адрес студии Евы в «избранное».  Про себя он решил, что, если не в Среду, так в Четверг обязательно сам заберет Элизу оттуда и сделает выводы на месте. О, как же опасны эмоции  и чувства для таких специальностей, как у Дэвида. Даже сильного профессионала можно сделать менее собранным  и бдительным, если дело будет касаться сердца и души. Их попросту и быть-то не должно у таких людей, только в этом случае они могут быть максимально эффективны. Дэвид позволил себе самую малость: расслабиться, совсем чуть-чуть отпустить ситуацию. Пребывая в эйфории от успешности своих планов, от того, что Элиза доверилась ему и не мешала их осуществлению, он уже почти успокоился, считая дни и не тревожась всерьёз о том, что планы эти могут быть разрушены в одно мгновение. Всё предусмотреть невозможно.
Элиза играла для него польку и немецкий танец. Дэвид никогда не видел кларнет вблизи и очень заинтересовался его конструкцией. Пытаясь издать на нём звук самостоятельно, вынудил Элизу закрыть уши – она  упрашивала его прекратить эти попытки, хохотала и пыталась отнять у него кларнет.
В четверть одиннадцатого они разошлись спать каждый по своим комнатам. Они были счастливыми и оба это очень остро осознавали в тот вечер.


Глава 27.

Что ж, здесь, по крайней мере, мы свободны;
Не столь прекрасным сделал это место
Всесильный, чтоб завидовал Он нам,
И, верно, нас отсюда не прогонит;
Здесь царствовать спокойно будем мы,
А царствовать, по мне, для честолюбья
Достойная есть цель, хотя б в Аду:
Царем в Аду быть лучше, чем слугою
На Небесах.

диалог Сатаны с Вельзевулом после падения с Небес
Д. Мильтон «Потерянный рай»


Владимир Бесс, среди прочих своих достоинств, обладал одним, без сомнения прекрасным не только для себя самого, но и для его подчинённых. Когда три года назад он был назначен руководителем одного из специальных отделов управления контрразведки, весь коллектив очень быстро понял, что фантазировать над прозвищем шефа нет абсолютно никакой необходимости: достаточно было просто не проговаривать последнюю сдвоенную «с» в его фамилии.
Обладая ростом выше среднего и довольно пропорциональным сложением, он, тщательно работая над собой в направлении распущенности и чревоугодия, уже спустя несколько лет после окончания средней школы достиг несомненных успехов: приобрел заметные слои жира вокруг талии, а также пониже спины и на лице. Но, если кто-то из его окружения и имел неосторожность думать, что господину Бессу не мешало бы сбросить по меньшей мере килограмм пятнадцать, и заменить жир мышцами, то сам он пребывал в таком великолепном довольстве собой  и своей натурой, что пошатнуть эту скалу самодовольства не смог бы даже самый талантливый критик, возьмись он открыть глаза этому павлину.
Что же касается природы данного субъекта, то здесь было собрано удивительное множество человеческих качеств, но практически все они являлись отражением одного главного, и, к сожалению, относящегося к разряду патологий – это была мания величия. Проистекающие из сей мании потоки зла, лились широкой рекой на окружающих, нередко сметая некоторых с лица этого офиса, и даже этого учреждения. По трупам господину Бессу шлось легко – он не спотыкался и не оглядывался. Можно сказать, что здесь он был скромен и «звездочек» на борту не рисовал. «Сбитых» он попросту забывал.
Некоторая анекдотичность его личности заключалась в том, что являясь человеком весьма ограниченным, глупым и хамоватым, он думал о себе абсолютно противоположное. Ему очень нравилось много говорить вслух о своей интеллигентности, воспитанности и даже создавать на несколько минут во время диалогов с некоторыми подчиненными воображаемые мини-клубы, если вдруг необходимо было обсудить поведение какого-нибудь «хама» из другого отдела. В этих случая Бесс любил говорить особенно медленно и много, пыжась от чувства собственной важности, улыбаясь, и снисходительно давая понять временному члену клуба – мол, ну мы-то с Вами люди другого круга, да и что можно ожидать от таких, как он (она)!  «Ох уж эти пролетарии!» – звучало в его интонации.
При выборе рода занятий в Бессе конкурировали три движущие силы его жизни: это страстная, всепоглощающая любовь к деньгам, такая же, если не большая любовь к власти, и патологическая жажда контроля над окружающими, особенно слежки за ними, и тяга ко всему скрытому и тайному. Победила сила последняя. Получив же место руководителя отдела, он давал простор разгуляться и второй силе.
Подчиненные его ненавидели. Тихо, про себя, но сильно и постоянно.
Числом его отдел был равен футбольной команде и только двое из одиннадцати не испытывали к господину Бессу лютой ненависти. Особы эти были женского пола. Даму, которую он использовал как свою непосредственную помощницу, звали Инночкой. Дама спортивная, рослая, чрезвычайно энергичная и шумливая, – молчаливая, наверное, только во время сна, – она была привязана к своему шефу какой-то собачьей привязанностью. Инночка буквально поклонялась ему. Это проявлялось открыто, всегда громко и многословно. Что бы ни придумал господин Бесс, какую бы шизофреническую идею ни старался воплотить в жизнь – всё Инночкой громогласно восхвалялось и принималось, всё сопровождалось возгласами «Вы гений», «Как Вы смогли такое придумать, мне бы и в голову не пришло!», «Как у Вас всё всегда так великолепно получается!»
Некоторые могли бы подумать, что девушка была банальной подхалимкой или карьеристкой, но в действительности она была вполне искренней. Просто любовь иногда очень зла, по крайней мере та любовь, которую испытывала Инночка, не была к ней добра.
А вот второй персонаж, который к Бессу не питал ненависти, но равно как, к примеру Инночка – любви, был гораздо интереснее. Сказать по правде,  это её немного побаивался господин Бесс, только признаваться в этом он не собирался даже самому себе.
Сотрудником она была в отделе особенным, тем самым первым, вратарём. Без него нет игры. Она была фигурой, можно сказать, эксклюзивной, и маячила между двумя подразделениями: контрразведкой и исследовательским. 
Вообще с людьми, обладающими какими-либо сверхспособностями  или необычными навыками, господин Бесс дело иметь не любил. Но были дела, которые без них делались бы гораздо дольше, и менее эффективно. Эта дама работала самостоятельно, группу себе подбирала сама, отчитывалась только после сколько-нибудь существенного результата.
Более всего раздражало в ней то, что он не был её абсолютным начальником, и уволить её самолично не мог. Данное обстоятельство закручивало его плоский мозг в спираль как только он видел её или вынужден был прибегать к её помощи. Он очень хорошо видел, что она его не боится и даже не уважает. Хотя, если приглядеться ещё чуть лучше, – чему мешала та самая мания величия, – то господин Бесс увидел бы больше. Дама эта не уважает, не боится, не любит, да и вообще чувств не испытывает ни к кому, и что дело было не в нём, таком «великом и ужасном Гудвине»,  а в ней, в её сущности.
Очень часто, общаясь с ней в силу необходимости, ему приходила в голову странная мысль о том, что он не уверен, с женщиной ли он разговаривает. Ему было не по себе, когда это существо смотрело прямо в глаза, – тогда он начинал нервничать, хотя виду и не показывал. Её причёска, татуировки, одежда, проколотые уши и нос – всё это беспокоило его и одновременно с силой влекло. То, что она владела искусством гипноза, даже сказать правильнее – обладала совершенным даром в этой области, делало её во многих операциях практически незаменимой. К большому сожалению для ограниченного, хотя и не вовсе бездарного Бесса, другие её навыки делали его собственные ничтожными, и это сильно унижало его непомерное эго. Он вполне свободно владел разговорным английским, а также говорил и писал на иврите. Она, кроме русского и арабского, владела китайским, и настолько блестяще, что недавнюю делегацию из Китая, посетившую их контору, попросили сопровождать и переводить именно её. Азиатские друзья были в полном восторге от её произношения и от неё самой.
Как только Бесс уселся в кресло начальника, первым делом он тщательно проштудировал личные досье своих подчинённых. Таким послужным списком, каким был её, мог похвастаться не всякий боец спецназа, да и биография её, начиная с рождения, была больше похожа на сценарий к драме, чем на реальность.
Первые сведения,  доступные для фиксации,  появляются из детского приюта Ростова, куда она попала невероятным образом: пришла туда сама. Пока обратились в «соответствующие органы» для розыска родителей, несколько дней она молчала. На пятый день очень чисто, выговаривая все слова чётко, без дефектов в речи, сказала, что ушла от цыган, что не знает, ни сколько ей лет, ни кто её родители. Единственное, что она знала – своё имя, Ева. Врачи и детский психолог, помыкавшись в сильных сомнениях, наконец, присвоили ей шесть лет отроду.
Её досье было пухлым и Бесса это злило попросту потому, что он завидовал. Завидовал её везению, её талантам, её результативности в операциях и даже её жестокости, хотя здесь он был с ней на равных – вот только не хватало гибкости увидеть себя со стороны.
Одним из первых её заданий было устранение агента, вызвавшего серьёзные подозрения в двойной игре. Её, как новичка, курировали двое сотрудников, один из которых, будучи хорошо знакомым с господином Бессом, в приватном разговоре рассказал, что Ева перед контактом с «объектом» задала только один вопрос: «В какой день должен произойти суицид?». Она говорила со своим «первым заданием» меньше тридцати секунд, и в этот же вечер он выбросился с восьмого этажа собственной квартиры.
Если бы дело ограничивалось только талантами «за гранью», то, возможно, Бесс и не считал бы её особой «занозой». Но она и физически была гораздо выше его средненького уровня. Мало ей было чёрного пояса тхэквондо, она отлично владела снайперскими навыками и в двух операциях проходила под агентурным псевдонимом «лучник». Дойдя в досье до факта её полуторагодового  пребывания в Сирии, Бесс споткнулся, увидев код операции, – для того, чтобы узнать какие задачи она выполняла там, ему требовался другой уровень доступа. Надо было делать официальный запрос начальнику подразделения, но что-то остановило его любознательность в этой точке,  и для себя он просто решил, что контактировать с этим роботом будет по минимуму. Ева была слишком опасна даже для него.
Сведения об Элизе поступили в их отдел также случайно, как и к «бритам», от матери Анны. Только действовали они, что называется по-свойски тем более, что источник информации был их человек, который с большим энтузиазмом пошёл навстречу. Ольга с помощью давления и мелкого шантажа, который заключался в угрозе лишения дочери спонсорства в её затеи поехать на учебу во Францию, вытянула всю нужную информацию, и передала её интересующимся Элизой лицам из исследовательского подразделения. И теперь на данную персону было направлено пока еще несильное, но всё же внимание агентов обоих подразделений.
Способ вербовки избрали «холодный», решили, что «нанимать» будут «под чужим флагом»*,  не в открытую,  а якобы для «организации, занимающейся изучением сверхвозможностей человека».  Ева, со своей уникальной универсальностью и многогранностью талантов, ко всему прочему очень неплохо рисовала – вот она-то и взялась осуществить сей план, почти единоличным автором которого и являлась. Выбрав двух помощников, она погрузилась в работу.
Имея весьма обширный опыт общения с разного рода людьми из разных культур и национальностей, в первую же встречу с Элизой, Ева отметила в своем безупречно-ледяном сознании, что дело имеет с чем-то по-настоящему интересным.
Одной из сильных сторон её, как профессионала, было умение не делать оценок «объекта» заранее. Она знакомилась и моментально запоминала информацию, которая предварительно собиралась об «объекте», но никогда не брала её в качестве точки отсчёта для собственного с ним способа поведения. Это, разумеется, расходилось с академической школой, где способ «знать заранее, с кем имеешь дело» было азбукой. Ева же считала такой подход костной схемой и предпочитала сама делать выводы о человеке. Такая свобода от предубеждений делало её во многих случаях намного гибче и  эффективнее коллег. Свой своеобразный стиль она не афишировала, предоставляя другим возможность спекулировать на тему её «везения».

* Вербовку можно проводить:
• от имени вербующей организации ("прямая вербовка");
• без непосредственного указания, кто вербует, давая, впрочем, некую возможность что-то предполагать ("намекающая вербовка");
• под "чужим флагом", или от имени ничем не примечательной структуры (человека), не вызывающих какой-либо неприязни, а то и порождающих определенную симпатию ("одурачивающая вербовка");
• от имени одной организации с последующим – когда контроль уже получен – раскрытием реального хозяина ("ступенчатая вербовка").

Вербовочный подход бывает:
• "горячим" (когда вербовщик делает прямое предложение о сотрудничестве, иной раз после очень долгой обработки, а другой раз почти сразу);
• "холодным" (когда неведомый объекту человек исподволь "подкатывается" к нему);
• "бесконтактным" (когда влияние на объект осуществляют без непосредственного контактирования с ним, прибегая к письмам, электронной почте, факсу и телефону);
• "обратным" (когда объект сам предлагает свои услуги, хотя обычно ему нужно "подсказать", к кому он может обратиться).

Во всех указанных вариантах желательно предусмотреть условия для поддержания связи, поскольку даже если человек вначале резко отказался от предложения, то через некоторое время он может передумать. 



Глава 28.

…А я пред чудом женских рук,
Спины, и плеч, и шеи
И так с привязанностью слуг
Весь век благоговею.

Но как ни сковывает ночь
Меня кольцом тоскливым,
Сильней на свете тяга прочь
И манит страсть к разрывам.
Б. Пастернак


Дэвид не любил незавершенных дел. Утром он подумал о том, что надо закрыть дверь, соединяющую его жизнь с Викторией, своей последней женщиной. Было странно думать о ней. Ему казалось, что эта далекая и какая-то чужая женщина была не его любовницей, а просто туманным воспоминанием. Его собственные чувства были ему не понятны. Возьмись он их анализировать, – чего он, разумеется, делать не собирался, – то обнаружил бы среди равнодушия, желания поскорее «отвязаться от проблемы», а также моментов душевного дискомфорта от того, что ему предстоит «разговор» и «выяснение отношений», одно чувство ранее ему почти незнакомое. Странным оно было потому, что замыкалось не только и не столько на его связи с Викторией, сколько было сосредоточено на Элизе. Новизна его заключалась в том, что это был стыд. Почему перед Элизой и почему именно стыд – здесь он совершенно запутался бы, пытаясь это понять. Но в сущности своей правда  была очень проста. Без всякого безбожного мазохистского и гнилого самокопания, которое так модно практиковать в современном мире, называя сие действо психоанализом, – истина лежала на поверхности. Элиза своей жизнью ежедневно показывала Дэвиду, как следует жить достойно человеку, если только он хочет так называться. Человеку, а не высокоорганизованному животному, «произошедшему» от обезьяны, ведущему жизнь, весь смысл которой заключается в самоудовлетворении своих нескончаемых желаний. И стыд был просто отражением понимания того факта, что его жизнь не была светом, и благом она тоже не была, и никому света не давала и мира никому не дарила. И что ему было вспомнить? Только желание брать, сменяющееся жестами галантности и щедрости, но не из любви исходящими, а из тщеславия и того же эгоизма. И брать он мог только когда сам решит и определит время и место. А вот принимать не мог – ни любви от своих любовниц, ни их привязанности, ни их самих. А они, эти женщины, если и хотели дать ему что-то, то всё, что должно быть чистым – получалось грязным от низости помыслов, всё, что должно быть нежным – оказывалось закованным в броню цинизма и агрессивности, всё, что должно быть мирным – становилось войной, потому как откуда миру взяться, если в душах их суета, зло и бесконечная неудовлетворенность. Души без любви, сердца без жалости – оттого и стыд, когда понимаешь, что однажды застаёшь самого себя у кормушки для свиней рядом с такими же собратьями, и понимаешь при этом, что можешь, нет – должен жить как-то совсем иначе, не так!
Это словно находиться всю жизнь в тёмной сырой комнате с грязными окнами и вдруг увидеть человека, вошедшего к тебе с большим ярким светильником в руках. И начинаешь видеть и грязный пол и безобразные стены с плесенью. И человек этот даже не скажет «посмотри, как ты живёшь», а просто будет стоять с этим светом и, глядя на тебя, улыбаться с бесконечной добротой. И вот он стыд, и не деться от него никуда. Вот так точно и Элиза стояла перед ним и улыбалась, и он увидел, чем была его жизнь до того, как она в неё вошла.
Дэвид решил ехать к Виктории вечером после работы: Элизы дома не будет, и увидеть он её сможет не раньше девяти вечера, так что всё складывалось вполне удачно.
Утро было радостным и похожим на вчерашнее. Они вместе завтракали, он её смешил. Перемены в  Элизе были теперь очевидными: Дэвид с радостью отмечал, что она подолгу смотрит на него, не старается прятать глаза, задаёт вопросы, – чего раньше он не замечал за ней, – общается более доверительно, хотя ощущение некой отстранённости до конца не исчезало.
Он вёз ее на работу, когда ему вдруг захотелось рассказать ей о своих планах. Интуиция подсказывала, что это разобьёт остатки льда и заставит Элизу поверить ему окончательно. К тому же, если бы не она, то никаких перемен в его жизни и не было бы.
– Знаешь, я ухожу в отставку, – Дэвид не поворачивал голову в её сторону, ему хотелось договорить, а потом уже увидеть реакцию, – я хочу начать свой бизнес. Не здесь, дома. – Он с трудом удержал себя, чтобы не продолжить и сказать ей всё прямо сейчас. «Я хочу свой дом и хочу, чтобы в этом доме со мной была ты. Была всегда, до конца». Но он слишком боялся отказа. Осторожно, с опаской двигался он к её сердцу – дать привыкнуть, не спугнуть, постепенно приручить. Он учился проявлять нежность, которой была переполнена его душа. Пусть немного неуклюже, порой ошибаясь, но он старался. Старался быть аккуратным и мягким, старался научиться думать о том, что может чувствовать другой человек. Он и не мог уже быть собою прежним. Теперь он знал, что не один, что есть она, и жить он теперь хотел для неё.
– Ты хочешь уйти? – Услышав эту новость, Элиза абсолютно растерялась. Одновременно в голове пронеслось несколько мыслей, одни из которых были вопросами, другие догадками, третьи восклицаниями удивления. – Но как это? Разве ты можешь просто уйти? И тебя оставят в покое твои работодатели? Навсегда оставят?
Вот странно, Дэвид ждал вопросов, похожих на «Почему?», «Зачем ты это делаешь, в чём причина?», и тогда он мог бы сказать, что причина – она. Наверное, Элиза не сможет перестать его удивлять: такое своеобразное мышление является частью её личности. Ну, что здесь скажешь? И Дэвид засмеялся.
– Оставят. Никто преследовать меня не станет, если ты об этом.
Она всё еще не могла понять, что делать с этой информацией, потому что чувствовала – всё дело в ней, но только верить в это было трудно.
– А чем ты хочешь заниматься, что за бизнес? – Ей так вдруг захотелось поддержать его, узнать подробности о его планах. На смену мыслям пришли эмоции. Столько радости от того, что этот человек решил поменять свою жизнь! Радости за него!
И весь оставшийся  до её работы путь они обсуждали его планы. Он даже не понимал, как, оказывается, нуждался в её одобрении, в её оптимизме и полной безоговорочной поддержке своих идей, пока она не поговорила с ним. Когда в русской литературе он встречал слово «окрыляет», то и со словарём значения его до конца всё же не понимал. А вот теперь, после этого разговора, он очень хорошо прочувствовал его значение. Что за прекрасное возрождающее светлое чувство! Смотришь вперёд и ясно видишь, как будет воплощаться твоя мечта, видишь осуществление мысли так, словно у тебя всё это уже есть. Счастье полной глубокой уверенности в существовании, в реальности преображения мысли в материю.   
Элиза пребывала в не меньшей, а, возможно, даже и большей радости после этого разговора. Счастье за другого – эта радость, конечно же, иного рода и качества, но Элиза умела испытывать такие чувства, и сейчас ей очень хотелось вприпрыжку добраться до подъезда здания, в котором был её офис. Она просто сверкала ликованием! 
День она провела странно: такая смесь разных настроений, предчувствий, радости, нервного возбуждения, и ещё между всем этим порою на душе становилось темно, и будто сдавливала сердце чья-то тяжёлая рука. Тогда Элиза твердила себе, чтобы отогнать мрак: «Знаю, что дьявол выпивает душу у человека через тоску и печаль, не дам себе навредить – если и суждено чему плохому быть, то встречу это в праздничной одежде, перед Богом всегда д;лжно в радости ходить!»
У Дэвида, конечно, такого эмоционального калейдоскопа не наблюдалось. Он попросту был очень счастлив. Ну, может, пару раз мелькнула невесёлая мысль о «вечерних разборках» с Викторией, только сбить его с волны эйфории сейчас мало что смогло бы.
Тучи пышными слоями прижали город, и к пяти часам ещё не закончившийся день стал напоминать вечер.
Освободившись относительно рано, вместе с начавшимся дождем, Дэвид начал движение в сторону дома Виктории. Интересно, стал бы он лгать Элизе, если бы она вечером спросила его о проведённом дне? Смог бы солгать? Когда можно просто промолчать, – во лжи ведь нет необходимости, верно?
Дэвид позвонил в домофон, ему никто не ответил. Он мог бы войти в подъезд вместе с соседом Виктории, после прогулки со своей собакой заходившим в дом, но предпочёл лестничной площадке свою машину. Набрал номер Виктории, она ответила моментально.
– Дорогой, ты не поверишь, но я прямо чувствовала, что увижу тебя сегодня! Ты где? Я буду дома буквально через десять минут. Стою в пробке на повороте в свой квартал. Алло! Ты меня слышишь, дорогой? – Дэвиду, наконец, дали возможность произвести хоть какой-то звук.
– Здравствуй! Я около твоего дома. Приехал поговорить. Не спеши, я подожду.
– Дорогой, что значит поговорить? Не пугай меня, я за рулём! К тому же ужасно голодна! Мы пойдем в ресторан? Только мне надо переодеться. О! Нет-нет, подожди! – Дэвид был терпеливым. Подумал только в который раз про Элизу, о том, как прекрасна бывает тишина её интровертности. – Сегодня у Ленки презентация в восемь, давай лучше к ней на выставку, там повисим до двенадцати, а потом ко мне. О, нет! Тогда мне нужно новое платье – в лиловом она меня уже видела. Что же делать? Мне не в чем пойти! Господи, да мы же к Лере можем заскочить, возьму из её магазина. Сейчас ей позвоню. Вот урод, куда ты прёшь?! Где права покупал? – За этой более или менее литературной лексикой последовала грязная брань, которой большинство женщин сейчас вовсе не брезгуют, уподобляясь при этом нетрезвым грузчикам, но и ни сколько этим не смущаясь.
Дэвиду стало мерзко от этой женской вульгарности – он успел привыкнуть к внутренней красоте Элизы, и низкопробность душевной организации Виктории приколачивала его теперь к земле колышками своей убогости. Он дождался окончания тирады,  извергающейся из её чёрного рта, и умудрился успеть вставить фразу о том, что всё можно обсудить после того, как она въедет во двор и выйдет из машины. Прошло три минуты, и ее Nissan появился в арке дома.
Интересно, есть ли статистика о том, какой процент женщин обладает способностью припарковаться быстро и четко, заняв адекватное своему автомобилю пространство и при этом не обвиняя весь окружающий мир в собственной несостоятельности. Дэвид вдоволь насладился зрелищем: троекратная попытка, наконец, увенчалась относительным успехом, который по результату, правда, ничем не отличался от её парковки двенадцатилетней давности, когда Виктория только-только обрела за относительно терпимую сумму новенькие права. Дэвид этот нюанс оценить не мог, поскольку не был ещё тогда с ней знаком. Но это не мешало ему веселиться от души в настоящий момент.
Поток слов и масса бесполезной информации сопровождали их путь до квартиры Виктории – с ней в радио не было никакой нужды. Наконец, переступив порог, Виктория сама дала толчок началу того разговора, за которым и приехал Дэвид. Она весьма самоуверенно, по-хозяйски обвила его шею обеими руками, и потянулась к его губам за поцелуем. Дэвид не резко, но очень ловко отстранился, взяв её руки в свои, освободил шею,  и продолжая держать её за запястья, начал:
– Послушай, я собственно по делу приехал. Давай пройдем в комнату, мне нужно тебе сказать кое-что.
– Что сказать? Я не хочу никаких серьёзных разговоров, у меня не то настроение. Давай потом, дорогой, – она мягко приклонила свою голову ему на плечо, – ты так приятно пахнешь, милый. Давай я быстренько переоденусь и поедем к Лере. – Ещё во время телефонного разговора по его тону Виктория почувствовала неладное, и сейчас прекрасно понимала, что он приехал для оглашения приговора о разрыве. Вот только в её планы это не входило, и она отказывалась это принять. Дамой она была сильной, целеустремлённой, привыкшей сама принимать подобные решения, и отступать вовсе не собиралась. О своей красоте, точнее о силе своей внешней привлекательности она была весьма высокого мнения. Допустить даже малейшую мысль, что Дэвид собирается от неё отказаться – значило бы подписаться в несостоятельности своего женского могущества. Её самолюбие было бы в этом случае слишком сильно уязвлено. Надо отдать ей должное – действовала она, используя исключительно женские методы. Уста её источали мёд:  так негромко и ласково она говорила, немного томно и даже с ноткой просьбы в голосе. А её большие тёмные глаза в облаке чёрных густых ресниц так мягко смотрели, и тело своей теплотой и формами манило в него погрузиться….
Дэвид чувствовал себя человеком, наступившим в лужу незастывшего гудрона: тянешь ногу, а за подошву тебя удерживает липкая тягучая субстанция. Вроде бы и усилий особых этот шаг не требует, но освободиться до конца непросто, обувь уже испорчена. Он взял её за плечи и оторвал её тело от себя.
– Виктория, ты меня слышишь? – Он смотрел в её глаза, и ей вдруг стало даже больно. Ей хотелось, чтобы мужчина с таким взглядом, такой мужчина, как Дэвид, был бы с ней рядом всегда, а он её бросает! Это не справедливо! Не справедливо, когда желания не сбываются. Не справедливо, когда всё идёт не так, как хочется, не по-твоему! Да она сейчас закричит от обиды, разбитых планов и надежд, от горечи унижения!
А он, не отрывая взгляда и пытаясь смягчить удар, начал свою ложь.
– Я приехал сказать, что возвращаюсь домой, в Англию. Я пришёл проститься.
Она вот-вот заплачет. Такие огромные влажные глаза, как у лани.
– Что ты такое говоришь? Как уезжаешь, когда? Я разве не могу уехать с тобой? Ты что, так неожиданно об этом узнал? Ну-ка идём на кухню, ты должен мне всё подробно рассказать! Сейчас выпьем кофе. Я тебя без объяснений не отпускаю! Давай выкладывай. – На такое эмоциональное сальто мужское сознание не способно. За доли секунды Виктория пережила весьма разнообразный спектр чувств. От боли и отчаяния, от страха потери, от ревности, – ведь, первое, что пришло ей в голову, когда она догадалась о причине его визита, было появление на сцене другой женщины, – к любопытству, к успокоенности непострадавшего самолюбия (дело ведь не в «другой»!), к некой даже надежде, что Дэвиду самому нелегко даётся вся эта ситуация и он страдает. Ему придётся покинуть её, Викторию!
Они проговорили почти тридцать минут. Дэвид, стараясь врать по минимуму, бросал только неясные фразы о необходимости отъезда по работе, давая Виктории возможность самой додумывать, сочиняя собственные версии и быть при этом довольной собой.
От жарких «прощальных» поцелуев ему удалось спастись буквально чудом. Он сделал максимально трагичное лицо и сказал, что, если только прикоснётся к ней, то уже не сможет остановиться – такую страсть она в нём рождает. И ещё то, что ему будет вдвойне больно вспоминать это прощание, если оно будет таким обжигающим. Виктории было нетрудно поверить этой лжи, потому как уверенность в собственной сексапильности являлось одной из главных черт её характера. Ей даже было немного жаль Дэвида – он был так печален и подавлен. Конечно же страдание его объяснимо, ведь он покидает такую женщину, покидает против собственной воли, только лишь под давлением непреодолимых обстоятельств!
О, Дэвид-Дэвид, видела бы тебя сейчас Элиза! Она бы снова залезла в свою раковину, прячась от твоего цинизма и вранья. Да, старые привычки ещё не отпустили, и методы, с которыми знаком всю жизнь, так удобны!
Но почему же ему стало противно, так скверно на душе, когда он вышел на лестничную площадку, так мерзко от самого себя?


Глава 29.

…Дух отрицанья, дух сомненья
На духа чистого взирал
И жар невольный умиленья
Впервые смутно познавал.

«Ангел» А. Пушкин



Для Евы это задание не было чем-то новым: она уже вербовала людей с необычными способностями. В данном случае её заинтересовала сама Элиза. Может быть, было бы не совсем верно назвать это интересом, учитывая особенности устройства психики и личности Евы. Только вот описать иначе впечатление от первой и усиление его от второй и третьей встречи с Элизой было бы чрезвычайно сложно. По сути и сама Ева не стала бы давать этому впечатлению конкретного названия. Она не старалась даже применить к Элизе обычную классификацию объектов вербовки. Кто-то из её коллег, возможно, попытался бы причислить Элизу, согласно специфическому сленгу, к «заоблачным интеллектуалам», но качества, которыми характеризовался данный тип, то ли отсутствовали в Элизе, то ли так тщательно скрывались ею. Ни утонченного тщеславия, ни чрезмерной мечтательности в ней не было, хотя, казалось, что при наличии ума и подобной «оторванности от мира сего», они должны присутствовать. Но, нет. Как Ева ни искала, обнаружить «крючок», на который можно её поймать, не удавалось. Какая-то обжигающая смесь из лёгкости и закрытости, стабильности и непредсказуемости, отстранённости и доброты, наивности и остроты ума. В один из моментов Ева допустила мысль об Элизе как талантливой актрисе, но совсем скоро отказалась от этой идеи. Нет, здесь было нечто иное, чем игра. Как и Алекс, уже испытавший подобное чувство, Ева думала, что что-то она упускает. Своей тактикой задавания вопросов она намеренно открывала Элизе пространство для «правильных» догадок, – это она очень верно рассчитала, позволив уму Элизы самостоятельно подготовить себя к мысли, что вскоре должно поступить «предложение». Но Ева пока только «стелила», а чтобы «уложить» на эту постель Элизу – нужно суметь настроиться на волны ею излучаемые, уловить сигнал и верно его расшифровать.
Люди будут заблуждаться всегда, потому что всегда будут видеть лишь часть картины. Даже те, кто мнит себя властителями мира, дёргающими за ниточки и манипулирующими сознанием миллионов людей, даже они никогда не будут видеть всего пазла целиком, никогда не смогут знать того, что остаётся вне поля их зрения. Такие зоны есть всегда и самая большая глупость человека – его самомнение и самонадеянность.
Ева не могла учесть всего попросту потому, что не знала, что Элизой движет, что происходит у неё в сердце и чем живёт её душа, а именно эти скрытые от внимания посторонних процессы и руководили её мировоззрением и выбором.
Спешить было незачем. Контора не посчитала, что есть необходимость в слежке и о том, что Элиза имеет контакты с иностранным посольством, они пока не знали. Дэвида, разумеется, как и других работников консульства, держали под умеренным наблюдением, но тот факт, что он приехал домой с новой подругой, и что сия подруга была Элизой – в «общий котёл» эта информация ещё не успела влиться. Согласованность в крупных организациях далеко не всегда бывает идеальной.
Вечером Среды, когда Дэвид прощался со своим прошлым, Элизу, как подопытную мышку препарировала снежная королева, чуть подпорченная наколкой на своем ледяном теле. Ева, снова переодев Элизу и усадив в прежнюю позу, пыталась «вскрыть» ей мозг, чтобы изучить механизм реакций данного «объекта». Нельзя сказать, что Элиза ощущала какое-то сильное давление от череды вопросов, потому что формой этот диалог всё же больше напоминал неспешную беседу, чем допрос. К тому же Ева была внимательной слушательницей, и все ответы воспринимала ясно, а не  через пелену хаоса собственных мыслей, как это обычно бывает у людей. Она ни в коей мере не была поражена болезнью своих современников – хронической рассеянностью внимания.
Наконец Еве показалось, что она нащупала нечто интересное, когда их разговор коснулся посещений Элизой церкви. С чем большей охотой при затрагивании этой темы Элиза отвечала, тем с большим вниманием слушала её Ева. Будь Ева чуть глупее, то, как и любой среднестатистический атеист, приписала бы Элизу к ортодоксам или фанатикам. С последними ей приходилось иметь дело в Сирии,  и она, сохранив тогда об этой категории людей несколько своих собственных наблюдений, сейчас ясно видела, что Элизу к ним относить нельзя. Нелюбовь Евы ко всякого рода классификациям и предвзятости позволяла ей заглянуть внутрь этой девушки и сделать первый небольшой шаг в понимании её личности. Узнать мотивацию – значит иметь возможность воздействовать напрямую на поступки человека, а также суметь спрогнозировать его реакции на те или иные вещи. Но что, если в основе мотиваций лежит не человеческое эго и его желания, страхи и слабости, а нечто вне человеческой личности. Как быть, если человек не движим природой собственных похотей, и движим даже не своей волей?
Иметь систему верований, которая помогает жить и избавляет от множества страхов и волнений – это Ева наблюдала у религиозных людей и раньше. Но когда мышлением изменен сам каркас личности, её фундамент, на котором строится и мировоззрение, и характер, и поступки – такое превращение она наблюдала впервые. Это значило, что богоцентричность сознания – явление абсолютно реальное. Ева поняла, что столкнулась с чем-то, доселе ей незнакомым. Незнакомое требовало изучения. Психология как инструмент никуда в этом случае не годилась. Сделав для себя настоящее открытие, Ева осознала, что эта «наука», как раз и основанная на понятии «эго», летит в Ад вместе с её основателем-атеистом и главным предводителем  Фрейдом.
Еве нужно было время. Конечно, вселяло оптимизм, что то «нечто», что она раньше в расчёт не принимала, найдено, но как работать теперь с этим «нечто» – этот вопрос ей очень хотелось решить. О, да – Ева, эта женщина-робот была умна, очень умна. По сути ей удалось понять саму природу мышления Элизы, что не удавалось сделать даже любящему её Дэвиду. Ева сделала это без любви, без эмоций и в короткие сроки. Оптимальная концентрация на человеке, открытые уши, непредвзятость в образе мыслей – всё это вместе привело к желаемому результату.
Элиза говорила на тему Евангелия открыто и вдохновенно, как, наверное, никогда и ни с кем раньше. Получалось, что её потенциальный враг и её будущий убийца слушал и стремился узнать её настойчивее и глубже, чем те, кто был в её окружении, кто любил её. Как могло произойти так, что своему палачу она открывалась с такой страстью, какой ни разу не было в её разговорах с Дэвидом?! Что видела она в этой сосредоточенно слушающей её девушке, что толкало так обнажить свою душу? Элиза чувствовала в Еве некую свою персональную неизбежность. Она будто давала Еве ту самую монету – «плату»  палачу, которую приговоренные перед казнью давали существу с топором в чёрной маске, предназначенному отсечь им голову.
 А что же Элиза? У неё ещё в конце рабочего дня появилась в настроении приподнятость и невероятная лёгкость. Она ловила себя на том, что часто думает о Дэвиде. Гораздо чаще, чем о предстоящем побеге, о родителях, о русских спецслужбах и Еве.
Этот утренний разговор с Дэвидом, кажется, открыл в ней плотину. Она была в одном шаге от признания того факта, что Дэвид поселился в её сердце вместе со всеми своими недостатками, духовным хламом, внешностью «не в её вкусе», самоуверенностью и любовью к ней. И главное – что его оттуда ей уже не прогнать.
Разрешить себе любить его, признать, что любовь родилась почти с самого начала, и всё это время не могла открыться:  пряталась за страхом испытать боль. Пряталась за предубеждением от того, кем Дэвид был, что он собою олицетворял. Пряталась за непониманием и неприятием его мировоззрения и образа жизни.
Каким же облегчением будет для неё отказаться от собственного внутреннего  сопротивления, сдаться, перестать держать свою волю под постоянным контролем ума. Это произойдет, конечно, сегодня или завтра, и она этому рада. Такое освобождающее чувство простоты и доверия, такое приятие и мир в самой глубине души! Но, сейчас не испытав ещё в полной мере все эти чувства, а находясь лишь в предвкушении, Элиза представляла собой удивительное для восприятия других зрелище. Казалось, что она находится внутри потока водопадной струи, и радуга отражается в этой падающей сверху воде, делая её облик переливающимся и прозрачно-чистым. И именно в таком состоянии переливающегося и шумящего звонкой музыкой колокольчиков счастья проникла в её сознание Ева со своими вопросами о Создателе. Элиза будто пела сейчас гимн Творцу, отвечая на эти вопросы – она почти отрывалась от земли, рассказывая о том, как легка для понимания  весть о Спасителе, о том, что человеку нужно только довериться Ему, передать свою ношу Тому, кто действительно способен её нести, признать свою слабость, положить свою гордыню к Его ногам и стать по-настоящему свободными, приняв любовь Неба и начать жить любовью к Тому, кто тебя сотворил.
Когда Элиза умолкала ненадолго, Ева отмечала про себя, насколько в действительности несуразно смотрится эта девушка в грубой мужской одежде – нарушалась гармония внутреннего и внешнего. Может быть, в первый раз Ева признала: в мире, действительно, есть два разных пола, и это два разных мира.


Глава 30.

Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто.
1 Кор. 13:1-3


И вечер был мягким.
Высокая влажность в тандеме с низкой сиреневой облачностью создали атмосферу томного и оптимистично-мрачноватого духа «заворожённого леса». Элиза вошла в этот воздух, как в масло: облака сразу же прилипли к её розовому пальто и всю дорогу к метро обнимали её тонкую фигурку.
Она стряхнула  с себя их липкость только оказавшись дома и сняв верхнюю одежду. Дэвида ещё не было. Переодевшись, она взялась за приготовление ужина. Какой у неё в душе сейчас был мир – впервые, наверное, за все эти последние дни, наполненные событиями и новыми знакомствами. И главной причиной тому было окончание битвы внутри собственного сердца. Напряжённость отпустила, сомнения превратились в ничто.
Элиза почти уже закончила, и накрывала на стол, когда Дэвид позвонил в дверь. Чуткость к изменениям в настроении Элизы поражала даже его самого: он сразу понял, что она этим вечером другая. Другая, чем была ещё утром и, тем более во все прошлые дни их знакомства. Она не только смотрела на него по-другому, она даже улыбалась теперь иначе.
За ужином диалог их отличался от уже привычного, когда Дэвид атаковал Элизу вопросами и ему иногда казалось, что он вытягивает из неё информацию, с усилием одолевая её внутреннее сопротивление, объясняемое лишь недостаточным доверием с её стороны. Но сейчас! Что за метаморфоза!   Пожалуй, он и готов-то не был к такому резвому течению событий. Стремился к этому всем сердцем, ждал, надеялся, и, как ему казалось – верил. Но, увидев, наконец, первые существенные результаты своих усилий, оказавшись перед открывающейся дверью, в которую стучал неустанно и, намереваясь стучать год, и два, и больше, если понадобится –  удивился! Сейчас его ум реагировал как-то по-детски: «Не может быть! Как она смотрит на меня! Почему она так смотрит?!» До его сознания начало доходить, что это лишь условно-реальное создание, сотканное из первого света зари, женщина, имеющая право только на теоретическое, фантазийное существование, Элиза из детской сказки про лебедей, может его полюбить! Его! Дэвид вдруг испытал жгучий испуг. Не радость, которую он ожидал, планируя добиться ответного чувства, а страх! На него разом, как волна, нахлынула правда о нём самом.
Дэвида никогда не отличала излишняя самокритичность, да и нравственную планку он себе особенно не завышал, чтобы не споткнуться об неё ненароком. Что уж говорить – эгоизма в нём всегда было достаточно для стабильного довольства собой. Нет, не чрезмерно, конечно: до крайностей его эго не доходило и всегда жило в определенных рамках. Дэвид нарциссизмом не страдал и даже высокомерным не был. Однако же в целом личность свою оценивал  высоко. И до этого момента, увлеченный реализацией своей главной цели – получить сердце Элизы в собственность, – он не осознавал глубину пропасти, лежащей между ними. Фактически он чувствовал эту гигантскую разницу, но не давал себе труда или попросту не умел перевести это ощущение на ментальный уровень и осознать, обдумать умом. Перед его мысленным взором предстал двойной список, напоминающий табличку из убогих психологических тестов: «В левой колонке укажите свои положительные черты, а в правой отрицательные». В левой его Душа, а в правой Душа Элизы. Левая сторона – тьма, правая – свет. Во тьме делать можешь, что хочешь, потому что «никто не видит – Бога нет», потому что «Ешь, пей, веселись – живём один раз», «Бери от жизни всё!» Там, в сумраке сам себе всё прощаешь и сам себя всегда оправдываешь. И как остро Дэвид почувствовал, что убеждения, которыми живёт «его Элиза», прямо противоположны тем, какими живет он. Она признаёт свою слабость, абсолютную зависимость от Того, кто создал её. Она осознаёт зло, когда делает его, не пытаясь, назвать это «просто ошибкой». Когда она открывает свою боль Небу, когда раскаивается, то её прощает Бог, только Он и очищает. Она верит в это – она верит Богу. А Дэвид себе. Дэвид сам себе бог. Элиза лишь создание. И она знает, что за каждую мысль спросится, за всякое слово ответишь, и за дело тоже. Знает, что здесь Душа лишь временно, а потом вечность. И вечность может стать страданием или блаженством. И само бытие во тьме и свете столь различно, что Душа ужасается. Как и сейчас ужаснулась Душа Дэвида: «Куда полез я и о чём думал? Я коснуться её не достоин, а хочу, чтобы она женой мне была. Ведь она для меня, как Луна – не дотянуться никогда».
А теперь вообразите, дорогой читатель, что вся эта «работа ума» Дэвида вершилась на фоне ужина и параллельного разговора с Элизой. Говорят, что мужчина не может делать несколько дел одновременно – спорное утверждение, ну, или Дэвид был исключением из правила. Он ел, слушал и думал. Правда, надо признать, что если бы по окончании ужина Элиза попросила перечислить, что именно он жевал, глотал и переваривал, от отвечал бы с большой неуверенностью и несомненно допустил бы пару ошибок. Во-вторых, он задал вопрос Элизе и слушал её ответ о том, как прошёл её день. Ответ этот был целым рассказом: эмоциональным, красочным и, весьма развернутым, что ранее за ней  не водилось. Потом, будто шока от её взглядов, слов, и радости сочившейся из каждой поры её кожи, было Дэвиду недостаточно, – она начала сама задавать ему вопросы.
Сознание Дэвида уже минут десять находилось под грузом озарения «дошедшего», наконец, понимания невероятности подобного союза между таким человеком, как он, и этой женщиной, и оно, это сознание словно взрывной волной вынесло в зону воли и принятия решений следующие действия. О, Дэвид! Человек, для которого собственная логика в поступках была предметом особой гордости, сейчас совершал самый нелогичный шаг в своей жизни. Казалось бы, после такого оглушающего переосмысления всего, связанного с Элизой, ему следовало бы впасть в глубокую задумчивость относительно возможности их общей будущности, и отложить на неопределенный срок какие-либо решительные действия по форсированию событий, но что делает он? 
Дэвид поймал руку Элизы, тянувшейся в тот момент за сливой, стоящей в пиале на краю стола, и вместо ответа на её вопрос, выпалил:
– Эл, ты выйдешь за меня замуж?
Не было никакой паузы или удивления от его вопроса, – она широко улыбнулась, глядя ему в глаза, и отвечая, кивнула, видимо, на тот случай, если вдруг у Дэвида что-то произошло со слухом.
– Да. – А вот тут наступила пауза. Лицо Дэвида сделалось таким странным и несло на себе отпечаток такого количества разных чувств, что немудрено было бы ожидать растерянности от Элизы, которая с большим интересом наблюдала этот коктейль эмоций, отражающий бурление в душе и мыслях Дэвида. Но Элиза начала смеяться, – О! Если бы ты видел себя сейчас со стороны! Кажется, я не угадала правильный ответ,  – свободной рукой она накрыла его лоб и глаза, – это невыносимо, Дэвид, видеть такое выражение лица! – Она продолжала хохотать, – ну, хочешь, я скажу «нет»?
– Нет! – Дэвид нежно убрал её руку со своих глаз и соединил обе её ладони вместе, – нет! Только я не верю, что это услышал, что ты действительно сказала «да»! Скажи ещё раз!
– Да, – и она опять кивнула, улыбаясь.
– Какой же я всё-таки идиот! Как я смею!
– Да? Правда? Потому что сделал мне предложение? Поэтому обзываешься на себя? – она, казалось, радовалась от всей души, наблюдая, каким трогательным, мягким, абсолютно открыто-незащищенным и искренним был в этот момент Дэвид.
– Что я говорю! Сам не понимаю! Наверное, мой ум от счастья потерял способность думать, – теперь и он уже смеялся, немного нервно и  смущенно. Он сидел перед ней абсолютно обезоруженный, скинув броню, собственный образ, и казалось, саму  кожу. И Элиза, чувствуя и ощущая всем своим существом эту открытость, тем более бесценную, что разоблачился перед ней  воистину сильный человек, мужественность которого никогда не подвергалась в ней сомнению, с трепетом, опасаясь смутить его еще больше, тихо сказала.
– Думаешь, у меня получится стать тебе хорошей женой?
Дэвид от недостатка воздуха чуть было не задохнулся.
– Ты, ты… что ты говоришь…не говори так…Эл! Ты просто будь…просто существуй…ты моё сердце…я и дышать могу потому что ты есть…просто живи… Тебя невозможно сделать счастливее, чем ты есть, но я буду всё равно пытаться это делать. Прошу, только оставайся такой, какая ты есть, если ты что-то хочешь сделать для меня. Не исчезай. Никто не может жить без сердца, и я не смогу.
Они сидели ещё какое-то время в тишине, не говоря ни слова – просто смотрели в глаза друг другу. Какое это умиротворение – верить другому. Знание без сомнений. Знание без вопросов и страха. Подобное доверие дарит свободу, настоящую, а не ту, которую понимают  как независимость от всех, как возможность ни за что не отвечать, удовлетворяя любой, даже самый невообразимый свой каприз. Свобода доверия избавляет от глупого беспокойства, от похоти к самоутверждению, от боязливости. Настоящая свобода – это свобода от сомнений, только такая свобода и может делать сердце счастливым, даря ему покой.
Разойдясь по своим комнатам, ни он, ни она, не могли уснуть ещё очень долго. Элиза была переполнена открытиями, которые совершила в себе самой, мыслями о том, как перевернулась её жизнь с приходом в неё Дэвида. Она думала о его личности, хотела теперь знать о нём всё. И она очень хотела сделать его счастливым. Её восхищала в нём мужественность, сила и спокойствие, умение владеть собой и решительность, ум и доброта сердца. Ей очень  нравилось его чувство юмора и манера держаться. Она сейчас призналась себе в том, что с самого начала даже походкой его восхищалась. Она очень остро чувствовала разницу между своим полом и его, и переживание этого чувства странным образом одновременно и смущало и веселило душу. Оно волнами двигалось от головы к сердцу и назад, убаюкивая тело и рождая улыбку на её губах. С этой улыбкой к середине ночи Элиза и уснула.
Дэвид же, в свою очередь, первый час бессонницы провёл сидя поверх одеяла. Состояние после этого вечера было слишком непривычным и совершенно неестественным для него. Ему нужно было время, чтобы попытаться уместить счастье подобной величины в имеющийся телесный объем. Получалось это у него плохо. Сначала он пытался думать, но поверить в то, что сегодня Элиза ответила на его любовь и согласилась стать его женой, размышления никак не помогали. Мысли делали круг и возвращались к вопросу без ответа «Как такое возможно?» Понять, как за один день в ней произошла столь невероятная перемена, он не  мог. Также он не мог понять до конца и своё поведение. Он практически никогда в своей жизни не совершал незапланированных или не рассчитанных заранее до деталей действий. И предложение Элизе он мечтал сделать совсем не так, не на кухне за ужином. У него в голове даже пронеслась шальная мысль о том, что он, как под гипнозом, совершил этим вечером действия и сказал слова, которые «должен» был сделать и произнести даже помимо собственной воли. На секунду он почувствовал себя фрагментом огромного красочного пазла, который чья-то невидимая рука укладывает на нужное место. К концу часа мозг отказывался от дальнейшего крайне неплодотворного, но весьма утомительного кругообразного мыслительного процесса. Дэвид сдался и упал лицом в подушку. Оказывается, иногда бывает так хорошо ни о чём не думать! Он улыбнулся, забавляясь своим состоянием. Может, просто принять это? Поверить, наконец, и принять  ситуацию как есть? Ведь с Элизой всё равно никогда не выходило ничего рассчитать. «Она согласилась быть моей!» – он перевернулся на спину, – «А вдруг она передумает? Завтра же надо всё устроить!» – теперь уже Дэвид снова стал собой: действие, вот что ему нужно. У Алекса хорошие связи. Он организует регистрацию за пару часов тихо и незаметно. К тому времени, как информация о заключении брака официально дойдет до шефа, Элиза уже «исчезнет», а он будет вне подозрений, с лёгкостью убедив шефа в необходимости этого шага на тот момент в интересах дела. А дома через пару месяцев можно  оформить брак уже с её новыми документами и именем. Дэвид, забегая вперед, планировал и венчание, зная, как важно это будет для Элизы. Англиканская церковь лояльна к другим конфессиям,  да и не только, впрочем, к конфессиям. Она вообще лояльна… пожалуй,  даже чересчур.
И Дэвид, засыпая ближе к двум ночи,  уже пошагово знал все свои завтрашние действия, думая, погружаясь в мир снов, о том, что иметь план – значит наполовину приблизиться к цели.


Глава 31.

Жена не властна над своим телом, но муж; равно и муж не властен над своим телом, но жена.
1 Кор. 7:4

За последние несколько дней такое восхитительное утро выдалось впервые. Рассветное небо обещало ясный прозрачно-теплый день. Элиза прислонилась носом к оконному стеклу и улыбнулась.
Не совсем так, конечно же, она представляла себе это утро: Дэвид не вышел к завтраку, и на работу она ушла, так и не поговорив с ним. Разумеется, забеспокоившись от отсутствия его в то время, когда она уже привыкла видеть его по утрам, Элиза тихонько постучалась в «его» дверь, а затем приоткрыла её. Дэвид спал на спине, раскинув тело таким невероятным образом, что занимал практически всю двуспальную родительскую кровать. Элизе и в голову не пришло его будить ¬– так сладко он спал!
Ах, какое зрелище упустил Дэвид, отдавший себя истоме сна! Элиза была этим утром не просто сияюще-привлекательной, она была чудесно-нереальной: дитя рассвета! Хлопковое платье до колена, свободно ниспадающее от груди – кажется, имей она намерение закружиться, платье сделалось бы солнцем, окружающем её со всех сторон. Длинный просторный рукав с едва заметной вышивкой по краю, открытая шея и завязки на простом вырезе горловины – все детали этого платья из кого угодно могли бы сотворить куклу, но только не из Элизы. Глубокий рубиновый цвет платья и отсутствие каких-либо украшений и макияжа в сочетание с белой кожей делали её образ таким пронзительным, что дух захватывало. Законченность в неверности сочетаний формы, цвета, деталей и лица Элизы, разрывало сердце безупречностью гармонии вещей, обязанных по самой своей природе конфликтовать друг с другом. Элизе удавалось несуразность преображать в красоту. Этот образ ангела в наряде то ли цыганки, то ли ведьмы отпечатается в памяти её коллег как последняя яркая вспышка, осветившая в этот день, когда они ещё смогут смотреть на неё, их мертвый коммерческо-пластиковый мир цветущего бизнеса.
Когда Дэвид пробудился, то испытал немалое удивление от того факта, что проспал. Да как проспал! Он не услышал даже будильника, который ставил в своем телефоне в будние дни. Так забывался во сне он, наверное, в последний раз ещё в школе, будучи совсем ребенком.
В несколько одурманенном состоянии, ещё не с полной ясностью осознавая свои действия, он оделся и вышел из комнаты. Пройдясь по квартире и не обнаружив Элизы, на всякий случай громко позвал её по имени и не услышав ответа, набрал её номер.
– Эл!
– Доброе утро, Дэвид! Кажется, сегодня ты выспался, – она была очень весёлой и нисколько не скрывала, что рада слышать его голос.
– Но ты меня бросила! Мы ведь ещё даже не поженились,  а ты уже меня бросила!
Элиза смеялась, отвечая. А он слышал не слова,  а нежность её интонаций.
– Но, Дэвид, если бы ты видел себя со стороны, как видела я, то ты тоже не стал бы себя будить.
– Ты на меня спящего смотрела? Элиза!
Она смеялась снова и снова, радуясь ничего не значащей болтовне.
– Прости, Дэвид. Это было неделикатно с моей  стороны, но так любопытно!
– Думаешь, попросить прощения будет достаточным? Я днём за тобой заеду, предупреди шефа. Заберу тебя часа на полтора.
– Ой, а куда заберешь? Надеюсь, это что-то не слишком серьёзное?
– Ну,  это как посмотреть. Для меня  более, чем серьёзно.
Элиза притихла, не понимая,  шутит он или нет.
– Хорошо, пойду просить начальство меня отпустить.
– Я ещё буду звонить, – он сделал паузу, потом не удержался, и смеясь, закончил, – и не раз!
Они простились, и Дэвид, закончив с душем и бритьём, отправился на кухню, где обнаружил завтрак, оставленный для него Элизой. Съев две внушительные по размеру жареные форели, картофель, выпив кофе, он ринулся на крепостную стену планов, построенную им же самим. Первым делом он набрал номер Алекса. Весь их разговор происходил в остро-саркастической манере, провокатором которой был, конечно же, Алекс, а Дэвиду лишь приходилось находчиво, но в гораздо более миролюбивой манере, парировать его колкости. Здесь был и откровенный цинизм, и театральный ужас, – благо, актёрских способностей обоим  было не занимать, – и «пророчества» Алекса относительно будущей семейной жизни с «этой злой колдуньей», и нездоровые фантазии на тему «кровавой свадьбы», и прочее и прочее. Но результатом в итоге Дэвид остался доволен: Алекс пообещал перезвонить, как только решит через «свои персональные связи»,–  как он любил выражаться, – вопрос бюрократических формальностей и времени регистрации. Как только Дэвид дал «отбой», то сразу же переключился на мысли об «аксессуарах», положенных  на подобной церемонии.
Он ни разу не видел на Элизе украшений, кроме креста на шеи, и маленьких заколок в волосах. Ему очень хотелось узнать, что может её порадовать и ничего другого, как спросить у неё прямо, сейчас ему в голову не приходило. Конечно, было бы замечательно устроить сюрприз, и купить кольца заранее, но учитывая спонтанность организации этого замысла и сопутствующих обстоятельств, а также тот факт, что Дэвид не знал размера её безымянного пальца, – всё это делало такое желание малоосуществимым. Зато по поводу цветов никаких сомнений не возникало. Хотя ему и трудно было поверить, что женщина предпочитает розам обычные ромашки, но о вкусах ведь не спорят, как известно.
До полудня Элиза старательно пыталась сосредоточиться на работе, но выходило это у неё плохо. Делать вид, даже и перед самой собой, что ничего особенного не происходит, было ей совершенно не по силам. Её отсутствующее состояние и туманный взор стали быстро заметны и шефу, и коллегам, ¬ последние даже немного подтрунивали над ней, отпуская банальные, уже ранее слышанные шутки на тему употребления психотропных веществ.
Звонок Дэвида стал для неё настоящим спасением. Она вырвалась из чрезмерно теплого воздуха офисных стен и, застегнув на все пуговицы пальто, очутилась в салоне автомобиля Дэвида.
– Ты камни любишь? – пристрастие Дэвида к самому короткому пути все ещё не переставали удивлять Элизу. Явная нелюбовь к всякого рода предисловиям вызывало у Элизы смех, как только ей удавалось побороть мини-шок от его первого выпада. Она не успела произнести «что, прости?», а он продолжал, – сапфир, рубин, бриллиант? И какой металл? Может, золото? Серебро, платина? У неё быстро получилось подстроиться под его манеру, и она, улыбаясь одним уголком рта, нараспев произнесла:.
– Предпочитаю палладий и чёрные бриллианты, – и до того забавно это у неё вышло, что Дэвид захохотал.
– Палладий? Хочешь загнать меня в неизведанные края на поиски «аленького цветочка», как купеческая дочь своего папу в том мультфильме? Только бы подольше меня не видеть? Где же мне раздобыть палладий, любовь моя?
Теперь уже смеялась Элиза.
– Дэвид, я шучу! Я и сама видела палладий только на картинке. В журнале на ювелирной выставке. Там было фото очень красивое! Тоненькое такое колечко и по нему дорожка из камешков, словно черная икра. Цвет у металла белый с серым отливом. Очень было изящное то колечко. Я на выставке была три года назад, но эту фотографию запомнила. А в обычном ювелирном магазине я палладия никогда не видела. Хотя, что я говорю! Можно подумать я завсегдатай ювелирных лавок! – и она снова засмеялась, нервничая от собственной многословности.
Дэвид для себя сразу же решил, что такое кольцо у Элизы будет. Сейчас всё наспех, второпях – пусть. Но потом, после…
Он был так обрадован, что у неё есть вполне материальное желание, что трудности поиска его совершенно не пугали. Если любимый человек абсолютно счастлив тем, что он уже имеет, то любящему, пожелавшему осчастливить его подарком, придётся очень непросто. А тут такая удача! Вполне конкретная, реальная мечта с фото из журнала.
– Но я могу из этого сделать вывод, что ты любишь белый металл?
– Мне нравится серебро, но в целом я к украшениям довольно равнодушна. Нет, мне приятно ими любоваться, особенно на витрине. Такой блеск в свете ламп! Но носить кольца и браслеты мне не очень нравится. Я и часы-то после работы с радостью снимаю. Наверное, мне просто некомфортно в контакте с посторонними предметами.
– Моя Элиза, кажется, исключительна во всем, – и взгляд, и спокойный голос Дэвида – в них была такая мягкость и нежность, что Элизе показалось, будто она погрузилась в тёплую пенную ванну в морозный зимний вечер. Ей совсем сейчас не хотелось ничего говорить, одно лишь смущение подтолкнуло её к следующей фразе.
– Когда же ты скажешь, куда мы едем?
– Мы едем на свадьбу.
– Ты шутишь! Ты смеёшься! Скажи правду, Дэвид, ну пожалуйста!
– Но это правда, – Элиза уже знала эту его самодовольную улыбку сытого кота, – на заднем сиденье букет невесты.
Элиза осторожно повернулась и посмотрела на коротко обрезанный пышный букет крупноголовых ромашек в белой тонкой бумаге, обвязанный широкой атласной лентой.
– Дэвид, – она сумела так произнести его имя, что других слов и не требовалось. В интонации было заключено всё, что она пожелала сказать ему в этот момент: вопрос, восклицание, удивление, возмущение и восхищение одновременно.
– Эл, прошу тебя, пожалуйста! Я просто не смогу ждать. Я всё знаю. Так не делают, да. И сейчас тебе не до этого, знаю. Но мне без тебя, когда ты уедешь, до тех пор, пока не увижу тебя снова, будет немного легче, если я буду знать, что тоскую по тебе, как по своей жене. Мне надо …мне важно знать, что ты моя.  Что ты только моя.
В машине стало очень тихо. Элиза подняла на него глаза – он смотрел на дорогу. Они остановились на светофоре и Элиза, изучая крышку «бардачка», медленно произнесла:
– А ты мой?
– Я с первой встречи принадлежу тебе. Только признать этого не хотел. Твой, Элиза, рада ты этому или нет, – он заулыбался, говоря последнюю фразу, а потом, уже серьёзно произнес, – и я не знал, что это сознание может принести такой покой моему сердцу. Я думал всегда, что нет ничего страшнее, чем потерять свободу. Я верил, что принадлежать кому-то равносильно рабству. Я так ошибался! Ты  – моя свобода.


Глава 32.

Пусть циники жалко бормочут, как дети,
Что, дескать, непрочная штука – сердца...
Не верю! Живут, существуют на свете
И дружба навек, и любовь до конца!
И сердце твердит мне: ищи же и действуй.
Но только одно не забудь наперёд:
Ты сам своей мерке большой соответствуй,
И всё остальное, увидишь, – придёт!

Эдуард Асадов «Когда мне встречается в людях дурное…»

У ЗАГСа они оказались на полчаса раньше запланированного Дэвидом времени. Произошло это по причине того, что Дэвид снова просчитался в отношении Элизы. Он был уверен, что в ювелирном магазине они проведут не менее сорока минут, а когда он понял, посмотрев на часы, что они потратили на выбор и покупку девять минут, то оказался в некой даже растерянности. Но дело здесь было не только в характере Элизы, но и в счастливом стечении обстоятельств. Так как Дэвид предоставил выбор целиком Элизе, а последняя, в свою очередь, хорошо понимала свои предпочтения, то она сразу при входе в магазин отыскала витрину с серебром и, увидев тонкие, простые до лаконичности кольца из матового серебра, которые практически не имели блеска, она попросила у подошедшей им помочь продавщицы, подобрать размеры. Дэвид в первое мгновение даже подумал, что Элиза, делая такой более, чем скромный выбор, заботится о том, как бы не слишком потратиться на это обязательное символическое украшение, но она с такой радостью принялась рассматривать и примерять это едва заметное кольцо, что мысль о её намеренной «экономии» сразу же покинула Дэвида. Было совершенно очевидно, что эти кольца-невидимки ей действительно пришлись по душе. Дэвид раньше колец не носил, и ему самому оно вскоре понравилось. И, что, хотя мужской вариант и был чуть более широким, но всё же на пальце оно практически не ощущалось и словно сразу срослось с его телом. Надеясь оставить в ювелирном круглую сумму, и быть уверенным и довольным при этом  тем, что принесет радость Элизе, сейчас, расплачиваясь на кассе, он почувствовал себя бедным студентом, рано вступающим в брак, и не имеющим достаточных средств на «приличные золотые кольца». Его эта мысль очень развеселила, – Элиза продолжала делать ему неожиданные подарки, заставляя испытывать непривычные и незнакомые ранее чувства.  Продавщица была мила и любезна, не проявила никакой надменности, коей нередко страдают менеджеры и продавцы в ювелирных магазинах, отчего складывается иной раз впечатление, что они же и его владельцы. Покинув, таким образом, эту цитадель блеска и роскоши изделий из трудно-добываемых, отчасти потому и драгоценных металлов, они с синей коробочкой в кармане Дэвида довольно скоро очутились на лестнице дворца бракосочетаний. Погода в этот час дня действительно больше напоминала весеннюю, только жёлтые листья, небрежно разбросанные накануне западным ветром, подсказывали, что это вовсе не весна. Небо было нежным, таким близким к земле, лазурным, и совсем без облаков. Элиза, медленно делая первый шаг по ступеням, грустно сказала.
– Я плохая дочь, просто ужасная. Подумать только: веду себя так, словно живу одна на этом свете, словно у меня нет родителей. Я ведь выхожу замуж, а про них не думаю, как должна! Не думаю, что это ведь всё без них совершается, они не знают. Это всё так неправильно, так ужасно.
– Эл, прекрати! Да какая же ты плохая дочь! И ты, и я знаем, что будь обстоятельства другими, всё было бы иначе! Я бы изо всех сил старался понравиться твоим родителям, и я бы понравился, точно! – Элиза начала смеяться, представив себе Дэвида, знакомящегося с родителями и старающегося завоевать их доверие. – Я бы приносил твоей маме цветы, а с отцом поехал бы на рыбалку, – он рыбалку любит, я надеюсь?
– Ну, хватит-хватит, – она развеселилась ещё и от того,  с каким искренним жаром Дэвид стал её убеждать, рисуя в её воображении картины  предполагаемого «сватовства». Было очень смешно представить его рядом с отцом, который был на полголовы выше Дэвида, или рядом с мамой, которая, наверное, сильно удивилась бы выбору своей дочери и сделала вывод, что совсем не знает собственного ребенка. Элиза почти успокоилась – все-таки у Дэвида довольно легко получалось совладать с эмоциональностью своей будущей жены и унять её нервозность. Она всё ещё продолжала улыбаться, произнося следующие слова:
 – Дэвид, знаешь, мне очень страшно.
– Так, у нас ещё полно времени, – он коснулся её спины, слегка направляя её обратно к машине, – идём, и скажи всё, что хочешь сказать.
Уже снова оказавшись в машине, она сложила обе ладони и, коснувшись указательными пальцами лба, большие уперла в подбородок, наклонив при этом голову.
– Дэвид, это нелегко, и я не уверена, что смогу это сказать. Да я даже не знаю, должна ли я это говорить, мне так неловко и стыдно, и я чувствую себя глупо.
– Сказать надо, Эл. Может быть то, чего ты боишься, и не стоит того. Я не хочу, чтобы ты себя зря мучала и тем более не хочу, чтоб ты боялась. Да, может, это не страх, а волнение.
Мужчины бывают нередко так самоуверенны даже в том, что происходит не с ними, и любят рассказать женщине, что она думает на самом деле, потому как понять более расширенный диапазон эмоций, чем даровано их собственной природе, бывает слишком сложно – отсюда и стремление всё упростить  или ещё лучше: «подумать за другого».
– Может быть это, конечно, и не страх, но почему-то я чувствую это как страх. Только мы стали подниматься с тобой по этой лестнице, у меня появилось очень чёткое и ясное ощущение, что мы идём грабить банк, а не регистрировать брак. Как будто мы совершаем преступление, что-то тайное и дерзкое, понимаешь? Слишком много адреналина…для меня слишком много…может, я просто уже не выдерживаю, что-то ломается у меня внутри, всё, что происходит – слишком быстро, слишком сильно, и слишком всего много! – Она говорила медленно и тихо, и Дэвид кожей чувствовал её утомление, как будто она и правда идёт по самой грани и в любой момент, не смотря на кажущееся уравновешенное и спокойное внешне поведение, может сорваться. Теперь и ему стало за неё страшно. Он слушал, не произнося ни слова, и ждал, потому что знал, что она хочет сказать что-то ещё. – Дэвид, но не это так страшит меня, как ещё кое-что. Я боюсь тебя! Нет! Не так! Звучит ужасно, правда, прости. Я не знаю, как это назвать, – в этом момент Дэвид, ошарашенный её словами, застыл. Но ступор его продолжался совсем недолго, пока Элиза, теперь уже ускорив речь, явно нервничая, не поспешила продолжить и тогда шок от услышанного перетёк в полное удовлетворение и счастье, которое может испытать всякий мужчина, услышав о подобном «страхе». – Дэвид, ты…в тебе…Небеса, помогите! Я даже сформулировать не могу! Ты мужчина, – она запнулась, а он уже еле сдерживал смех, наконец, начиная понимать, что её в нем «пугает». Его напряженное до этого состояние сменилось таким весельем, что пощады Элизе ждать не приходилось.
– И когда же ты это поняла, что так испугалась? – он намеренно, комично-театрально изображая «решительный напор»,  наклонился к ней ближе и тем вывел её из слишком серьёзного состояния, где она находилась, пытаясь «объяснить» ему наличие у него выраженной мужской природы.
–  Ну, Дэвид, прекрати! – она рассмеялась, – Я в первую встречу поняла. И не надо, пожалуйста, так близко, – Элиза, ладонью упершись в его грудь, попыталась его отстранить, и всё смеялась, теперь уже, кажется, над собой, – если ты будешь так близко, то я совсем не сумею сказать! У меня от такой близости сразу голова перестаёт работать, – а вот такое признание как раз по Дэвиду, и он довольный, принял прежнее положение, не переставая улыбаться.
– Продолжай, я слушаю!
– Ты наполнен тестостероном доверху, ты из него одного  и состоишь, похоже, – теперь, когда ей стало веселее от его легкого восприятия этого странного разговора, она могла более точно выражаться, – в тебе такая мужественность, я её всем своим существом ощущаю и эту разницу между твоим полом и своим. У меня среди знакомых мужчин такого не было раньше никогда! Ты всегда знаешь, что делаешь и так всегда уверен. И я будто волю собственную теряю в твоём присутствии. Я чувствую себя каким-то ничтожным кроликом. Я уже не говорю о твоем физическом на меня влиянии, и вот последнее…– Дэвид, получал бесконечное удовольствие от её слов, и видел, как ей тяжело дается следующее признание: бедняжка вся была, как натянутая пружина, – я вчера думала о свадьбе. Думала, что это все ещё не скоро будет, будет там, у тебя дома, не так, не сегодня. Думала о ночи...ну, ты понимаешь? – Её смущение было слишком огромным, чтобы и дальше можно было позволять ей выражать свои мысли. И Дэвид готов был остановить её, только ему так хотелось понять до конца, что же, действительно её пугает, чтобы развеять эти страхи, и он не остановил. – Понимаешь, если бы все эти переживания были на фоне общего спокойного течения жизни, если бы я была нормальной, – она снова запнулась, – если бы не жил во мне этот, сама не знаю кто. Если бы не было этих «способностей», которые мою жизнь исказили, сделали из меня скрытную и всегда контролирующую себя, замкнутую мышь, я бы с радостью предалась мыслям, связанным со свадьбой и с…этой ночью. Но через день ты отправишь меня одну в другую страну, и имя моё станет другим, и что потом ждёт  моих родителей, и всё это…
Теперь он понял окончательно, и прервал её. Ему самому казалось, что от эмоциональных перегрузок Элиза давно уже должна была взорваться и то, что она держится все это время, Дэвиду казалось настоящим чудом.
– Эл, жизнь моя! Ты думаешь, я совсем ничего не понимаю, думаешь, что «тестостерон, из которого я состою» не даем мне понимать тебя? Если бы ты даже больше сопротивлялась мне, больше рассказывала о своих убеждениях и желании избежать греха, – как ты это называешь – думаешь, меня бы это остановило, не уважай я тебя? Думаешь, это было не моим решением – не донимать тебя моим желанием? Ведь ты же не смогла бы долго сопротивляться, тебя соблазнить нетрудно, Эл, ты очень слабая и очень наивная. – Элиза, до этих слов Дэвида ни разу не взглянувшая на ситуацию его глазами, сейчас пыталась изо всех сил сделать мысленный поворот и увидеть себя с его позиции. – И если бы это было моей самоцелью, неужели ты думаешь, что я не получил бы своего? Я желаю тебя очень сильно, но твои чувства и твой комфорт для меня гораздо важнее моего влечения. Я бы никогда намеренно не сделал ничего, что ухудшило бы твоё положение. Тебе и без этих мыслей о брачной ночи переживаний хватит на сотню лет вперед, чтобы я ещё стал настаивать или давить на тебя по этому поводу! Да мне и в голову не приходило сегодня, перед отъездом в чужую страну тебе устроить такой апокалипсис, – он рассмеялся собственному выражению, – ну, может, это и слишком сильно сказано, но смысл тот же. Поэтому, ты уж прости, но брачную ночь мы перенесём на пару месяцев, если не возражаешь, конечно?
Какое облегчение! Элиза от радости, от ощущения счастья, что её понимают и не собираются осуждать, даже шутят по этому поводу, от всего этого она даже заплакать уже была готова, но Дэвид, успев смахнуть первую появившуюся слезинку, быстро поставил платину на этом пути.
– Ну, уж нет! Никаких слёз, иначе мне конец, – он засмеялся, – знаешь, наверное, у меня самая естественная невеста на свете, и мне не страшно к ней прикасаться, рискуя повредить сантиметровый слой макияжа и не услышать невротический вопль вроде «не помни мне платье!». Я думаю, что большинство женщин выходит замуж, чтобы надеть свадебное платье,  – он с такой лёгкостью завершил этот странный разговор, просто поменяв тему, и Элиза была ему бесконечно благодарна за его ум и чувство юмора.


Глава 33.

Если женщина потеряет стыд – то ни одна живая душа на земле не спасется.
св. Иоанн Лествичник

На лестнице Дэвид взял Элизу за руку, и – странное дело, дрожь в её теле стала понемногу униматься, беспокойство и беготня мыслей оставили голову, и можно было вновь безмятежно смотреть на чистое небо, чувствуя, как нежное осеннее солнце касается лица и волос.
Какое редко теперь встречающееся в людях и какое драгоценное по природе своей качество – спокойствие. Нет, не внешнее, натренированное самодисциплиной, характером или выработанное как защитная реакция, а настоящее внутреннее отсутствие суеты, беспокойства о том, чтобы «всё успеть», –  истинный мир в сердце.  У Элизы в сердце этот мир был, но душа её, часто слишком чувствительно реагирующая на внешние обстоятельства, не всегда позволяла этот мир должным образом хранить, и в том случае, как сейчас, более прочная и стабильная психика рядом была, как нельзя, кстати, чтобы опереться и перевести дух.
Как хорошо и приятно для истинной женщины ощущать, что её ведут, оберегая от губительной для женской природы необходимости принимать решения и нести тяжкое бремя ответственности, которое от сотворения мира было предназначено сильнейшим. О! Люди! Как исказили вы природу вещей, изувечили сам замысел Творца, замысел совершенный! Как уничтожаете сами себя, придумывая уродливые «порядки» в угождение мифическому «равенству», не понимая даже, как эта болезнь разрушает ваши тела и ваши жизни. Мужчины, гуляющие в разгар рабочего дня с колясками – уже не мужчины,  и женщины, в экзальтированном «рабочем» угаре носящиеся по офису в хроническом припадке высокого напряжения – уже не женщины.  И матери уже не учат своих дочерей доброте и милосердию, сочувствию и мягкости,  а натаскивают их, словно собак на «успех», нашпиговывают, как пироги идеями «реализации себя как личности», взращивая тем в них ненасытное эго. Сыновья, рождённые матерями от «случайных» связей или «большой, но короткой любви», не знающие своих отцов, сами становятся похожими на женщин. И весь мир празднует ненормальность, как победу «равноправия» – общество умирающее, находящееся на последней стадии рака громко кричит о собственном безумии, как о чём-то великолепном, с боями достигнутом. На протяжении всей человеческой истории извращения, связанные с полом, существовали, и были периоды такого их процветания, что они уничтожали целые империи, бывшие когда-то великими, но никогда ещё такое извращение, как добровольный, с вызовом, нарочито крикливый отказ от идентичности своему полу не был столь глобален. Феминизмом поражены не страны, а целые континенты – воистину бесконечна человеческая глупость, а благодаря новым технологиям коммуникации и скорость её распространения стала фантастической.
Оказавшись на самом верху лестницы, Дэвид и Элиза не сговариваясь одновременно глубоко вздохнули, словно ныряя в воду, и шагнули к дверям. В вестибюле тут же, словно чёртик из табакерки, перед ними выпрыгнул Алекс, разбрызгивая вокруг себя искры эмоционального возбуждения, переполненный вопросами, прибаутками и нездоровыми фантазиями.
– А вот и жених с невестой пожаловали! Совет да любовь! – после этих слов он изобразил, и надо заметить преотлично, глубокое сожаление на лице, – Ох-ох-ох, каравай-то я не прихватил, прошу-с прощенья-ца,  люди добрые!
Элиза, сама не склонная к актёрству, была близка к тому, чтобы воскликнуть вслух: «Поразительно! Как возможно быть таким разным!» В памяти её все ещё существовал тот, первый Алекс, в очках и с зонтом-тростью, с самым наискромнейшим видом стоящий в прихожей Дэвида. А тут какой-то «русский-народный» затейник с этими своими «с» на конце слов. Ему только косоворотки не хватало в довершении образа.
– Элиза, а где же классическое свадебное платье из тюля? А фотограф? Где фотограф? Или что, мы не поедем на фотосессию в ГУМ или московский парк? У нас что, я не понял, не традиционная свадьба?
– Уймись, прошу, – Дэвид даже не мог на него злиться, уж в больно счастливом состоянии он пребывал, – платье мы тебе после пришлём, сам себя сфотографируешь в зеркале, гарантирую – любая невеста тебе позавидует.
На такого рода шутки Алекс реагировал спокойно – его «сладкая» красота как тема для юмора всегда была весьма популярна в конторе, и не «пройтись» по ней лишний раз мог только ленивый.
Дальнейшие события запечатлелись в памяти Элизы как трейлер к фильму, прокрученный на высокой скорости. Вся церемония, если её можно было так назвать, прошла в  режиме цейтнота. Даже «ведущая», как обозначила её про себя Элиза, совершая всё действо в достаточно чинной и неспешной манере, показалась Элизе какой-то напряженной. В конце процедуры дама с заученной интонацией предложила «поцеловать невесту», на что Дэвид, в этот момент  даже несколько растерявшись,  и повернувшись к Элизе, вопросительно посмотрел на неё,  уже через секунду, едва только заметил выражение её глаз, и то, как она слегка мотнула головой в отрицательном жесте, сказал: «Некогда нам, на работу спешим». Потом повернулся к даме и, забрав протянутое свидетельство, взял Элизу за руку, улыбнулся и повёл её к выходу. Ошарашенный Алекс, не получивший даже мало-мальски удовлетворяющей его вкусам компенсации за свои труды в виде зрелища поцелуя, зашагал вслед за ними и уже у выхода на улицу, снова обретя дар речи, произнёс:
– Дэв, а это что сейчас было-то, я не понял. У вас как, э-ээ…фиктивный брак что ли? Да если бы ты сказал, я тебе и без личного присутствия всё сделал бы. Вот ты мне голову задурил! Я тут переживал за него, а ты меня за нос водил, значит! Ну, ты лиса!
Элизе сделалось гадко на душе от этого человека. Она ещё раз ясно осознала, что, если Дэвид и пришёл в её жизнь и теперь будет в ней всегда, то мир, откуда он пришёл, остаётся прежним. И Алекс был ярким его представителем. Грубость, пошлость, полное отсутствие чувства такта или даже намёка на учтивость. Он говорил так, словно её здесь вообще не было. Она очень остро ощутила, что Алекс, игнорируя сам факт её существования в этот момент, просто невольно демонстрирует одну из необходимых для подобной работы черт, а именно – циничное отношение к человеку вообще, «неважность» его существования в принципе. В противном случае люди не могли бы быть «объектами». Обесценивание человека – залог правильной позиции, необходимой психике при такой профессии. То, что Элиза всё это успела почувствовать за короткий миг,  было неудивительно, а по-настоящему удивительно было то, что очень схожие, хотя и не такие многогранные эмоции, испытал сейчас и Дэвид. И это могло говорить только об одном: перемены в нём свершались поистине глубинные, если уже менялись  реакции на друзей и ситуации. Но сдержанность его не подвела, и он лишь улыбнулся на грубоватые реплики Алекса, слегка хлопнул его по плечу.
– Поверь мне, более настоящей свадьбы тебе, может, никогда больше не посчастливится увидеть, друг. А тебе я благодарен, что ты так быстро помог сделать наш брак законным – я твой должник!
– Ты мне ничего не должен. Думаю, что эта моя услуга тебя скоро и прикончит, – упрямое желание Алекса вести разговор так, словно они с Дэвидом только вдвоём, на этой последней фразе стало испытанием для Дэвида, и,  чтобы не довести ситуацию до конфликта, он просто повернулся и, не отпуская Элизу, быстрым шагом направился к выходу, кинув через плечо: «Увидимся в конторе».
– Кажется, твой товарищ очень за тебя переживает, – Элиза, пристёгивая ремень безопасности, захотела немного разрядить обстановку, которую своей недоброжелательностью по отношению к ней попытался создать Алекс, – его можно понять, он, ведь, думает, что от меня одно только зло.
– Возможно, у него и благие побуждения, но мне не особо нравится, как он их выражает. И любая женщина на твоём месте разозлилась бы. Только здесь, – он легонько постучал пальцем чуть ниже ее ключиц, – в твоём сердце, слишком много доброты и она делает тебя безответной. Кажется, я женился на женщине, которая даже больше того, что можно вообразить. Моя нереальная Элиза! – Дэвид засмеялся, радуясь, что то «что больше, чем можно вообразить» теперь принадлежит полностью ему одному. – Правильно я скажу по-русски «ты моя отрада»? Такое хорошее слово, очень большое слово и правильное.
– Оно мягкое и прозрачное, – Элиза подумала, что множество слов, которые люди стали забывать, на самом деле более полно и более ясно способны выражать человеческие чувства. Может быть, – думалось ей сейчас,– это оттого, что чувств таких почти в людях не стало, остались одни только эмоции и те, все на поверхности, как морская зыбь. Ей вспомнились строки из Шекспира, «Ромео и Джульетта», то самое место, где брат Лоренцо возмущается поверхностью чувств.
 
Святой Франциск, какой переворот!
О Розалине уж и речь нейдет.
Привязанности нашей молодежи
Не в душах, а в концах ресниц, похоже.
Скажи, по ком недавно, вертопрах,
Я видел слезы на твоих глазах?
Рассолу сколько, жалости в приправу,
Без всякой пользы вылито в канаву?
Давно ли замер твой последний вздох?
Давно ли отзвук слез твоих заглох?
С лица еще ведь не сошли их пятна.
Чьи это были чувства, непонятно.
Я, может, ошибаюсь, и похвал
В честь Розалины ты не расточал?
Но если так мужское слово шатко,
Какого ждать от женщины порядка?



Глава 34.
Не для меня придёт весна…
……………….
Не для меня цветут сады,
В долине роща расцветает,
Там соловей весну встречает,
Он будет петь не для меня.
……………….
Не для меня цветут цветы:
Распустит роза цвет душистый
Сорвешь цветок, а он завянет
Такая жизнь не для меня

А для меня кусок свинца,
Он в тело белое вопьётся,
И слезы горькие прольются.
Такая жизнь, брат, ждёт меня.
(Казачья песня)

Элизе так не хотелось, чтобы цветы пропали и она попросила Дэвида «спасти» им жизнь:  они заехали в супермаркет и купили бутылку с водой. Ей нравилось представлять, что они будут стоять в её комнате ещё два дня до отъезда.
 Дэвид посчитал этот вечер вполне удачным для того, чтобы, наконец взглянуть на «художницу» и успокоиться окончательно. Подозрение о том, что всё-таки здесь что-то не так, стало за последние пару дней столь крошечным за пеленой нескончаемого счастья, что и напряжение и осторожность на деле почти покинули Дэвида. Ох, это славное позитивное мышление! Не лучше ли вовсе не думать о предстоящих событиях, рисуя себе их в чёрных или белых тонах, чем выбирать между «негативным» и «позитивным». Первое, в случае обратно ожидаемому «прогнозу», не даёт ощутить полноту радости от счастливого разрешения событий, потому что лишь  позволяет вздохнуть с облегчением, и «позитивное», в свою очередь, притупляет восприятие, делая полноценную радость пресной.
Он уточнил у Элизы адрес и сказал, что припаркуется на ближайшей улице, после чего позвонит ей. Ему показалось, что она немного странно реагирует на этот его план забрать её после «сеанса», и даже пытается отговорить. Но делала она это столь мягко, что сопротивлением это назвать можно было бы с большим трудом, и Дэвид отнёс это на её нежелание как-либо его утруждать, особенно вынуждая ехать в центр по вечерним городским пробкам. Действительный же испуг Элизы от его намерения был весьма сильным, и ей приходилось очень нелегко, скрывая его. Предчувствие зла давило на сердце, но и перечить и настаивать на своём, выходя из-под его воли, она не желала и не могла.
Дэвид высадил её напротив здания, не заезжая на парковку, и она вскоре была уже на своём рабочем месте. Как ни странно, но кольцо на её пальце после полуторачасового отсутствия Элизы в офисе, заметил никто иной, как самый казалось бы равнодушный ко всему на свете сотрудник. Люди способны удивлять даже после многолетнего с ними знакомства! К счастью, человек он был довольно тихий и замечание свое сделал негромким голосом и то, только когда она подошла к его компьютеру, чтобы задать вопрос по работе. И Элиза, совершенно не ожидавшая, что украшение  вообще кто-то заметит, тем более не ожидавшая подобного  от этого человека, так растерялась, что первую секунду просто молчала. Врать не хотелось, отмолчаться или перевести разговор – другое дело, и она, улыбнувшись, ответила: «Я не знала, что ты такой внимательный, это редкое качество. Тебе не трудно будет эти файлы на мою «флэшку» скопировать, а, если ещё будут вопросы возникать, я подойду, хорошо?» На том и закончилось, к облегчению Элизы. Оставшиеся несколько часов работы прошли как обычно, лишь ближе к концу шеф обратился к ней с  несколько неожиданной  просьбой отвезти папку с документами клиенту, «подсластив» эту просьбу обещанием отпустить её пораньше. Элиза, подивившись про себя странности ситуации, – за всё время работы, с подобной просьбой к ней обращались впервые, – она искренне поблагодарила начальника за то, что ее рабочий день сегодня будет таким образом сокращён, уточнила адрес и попрощалась с коллегами. Офис клиента находился возле самого метро, и станция была по пути к студии Евы, поэтому Элиза, созвонившись  и уточнив более раннее время своего приезда к ней, оказалась на месте раньше почти на два часа. Если бы Дэвид не позвонил сам, да ещё так рано, то, может статься, Элизе удалось бы осуществить свой «коварный» план и, сказать ему о том, что сегодня (так уж вышло!) она уходит от Евы раньше, и нет нужды заезжать за ней: она прекрасно доедет домой сама. Но, увы, чему быть суждено – то непременно сбудется. Когда он позвонил, ей пришлось всё рассказать, и он уверил, что сумеет изменить свои планы без особых потерь и приедет  за ней раньше, чем был уговор. Элизе осталось утешаться тем, что, как он говорил – оставит машину на ближайшей улице, – а это значит, намерения зайти  непосредственно в студию у него нет, и, наверное, всё обойдется.
Ева встретила её почти так же, как и в первый раз: стояла у самой лестницы вниз с дымящейся сигаретой, только сейчас она была одна. Элиза, улыбаясь, поздоровалась, и сказав то, что она обычно говорила, когда видела у кого-то из знакомых сигарету: «курение убивает», никак не думала вместо привычных шуток в ответ услышать совершенно неожиданный ответ.
– Разве это так важно, если человек уже мёртв, – Ева даже не пыталась улыбнуться при этих словах, лицо у неё было также неподвижно, как обычно и она прямо смотрела Элизе в глаза, практически не моргая.
– Почему ты так говоришь? – Элиза почувствовала внезапную усталость, такую же, как у Дэвида дома, когда зашла впервые в его квартиру. Но сейчас, помимо желания упасть, возникло физическое чувство тошноты. Она отвела взгляд от глаз Евы и переключилась на изучение тлеющего кончика сигареты.
– Говорю так, потому что теперь знаю, что мертва, – она говорила медленно, – поняла это вчера после твоего ухода.
– Пожалуйста, Ева, прошу тебя…ты меня пугаешь. Это так странно – то, что ты говоришь, и я не понимаю, как мне нужно реагировать.
– Значит, я тебя пугаю? – Её рот исказила полуулыбка, похожая скорее на ухмылку, – боишься меня, или того, что я мертвец?
– Может быть, я не так выразилась, – она перевела взгляд с сигареты на асфальт возле кроссовок Евы, и совсем тихо, робко продолжила, – мне кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду не физическую смерть. Наверное, ты хотела сказать о депрессии. Сейчас многие люди этим больны. Ты, ведь, говоришь о духовной пустоте, да? – Элиза сама не верила, что произносит всё это, стоя посреди улицы, под всё ещё светлым голубым небом, тогда как, если раньше ей и доводилось вести подобные беседы, то было это всегда в несравненно более комфортной обстановке, например, в маленькой кухоньке Жени, или в комнате на диване у Ани. Сейчас же она чувствовала себя словно обнаженной. Да, можно было с уверенностью сказать, что внутренне она была сейчас в панике.
Ева же со спокойным удовольствием, прекрасно видя всё смятение, растерянность и неловкость, которое испытывала Элиза, наблюдала за ней, и также ровно и медленно продолжала.
– Депрессия? Не думаю. Депрессия – это следствие, и от неё, как от симптома есть лекарства. Может быть, я и замечала бы эти симптомы, останови я свою жизнь  на секунду, но, поверь, мне есть чем заняться, чтобы их не замечать. Я говорю о корне, о причине. Я говорю о том, что в тебе есть любовь. И вчера я это увидела, когда ты говорила о прощении. Очень странно, что ты ещё здесь, ходишь по той же земле, что и я… такие, как я. Я не знаю ни одного человека, в котором была бы любовь. Во мне её нет.
– Ну что ты, как ты можешь такое говорить? Разве в людях нет любви?! Ты заблуждаешься, просто ты слишком мрачно смотришь на мир, – Элиза была смущена до такой степени, что занервничала и говорить стала быстро, получалось это как-то неестественно и неловко.
– Боюсь тебя разочаровать, но ближе к истине будет всё же то, что твоя доброта мешает тебе видеть «этот мир», как ты выражаешься, в реальном свете, и о людях ты воображаешь много такого, чего в них просто нет.
Знай Элиза, что весь этот разговор спланирован и продуман Евой  до деталей заранее, продуман тщательно, включая и то, что он состоялся на улице. Знай, что всё это «излияние души», «боль пустоты», не что иное, как «подход», она бы, наверное,  от ужаса только и смогла бы умолкнуть и глаза ещё шире распахнуть. Знай Элиза всю глубину   извращенности  ума Евы,  уродство самой природы её внутреннего человека! Но будет лукавством сказать, что это знание многое бы изменило. Здесь знание о чьей-то чёрной сущности наткнулось бы на определённого рода невинность Элизы, точнее сказать невинность её души: невозможно поверить в реальность зла, если такое зло никогда даже не гостило внутри сердца. Вот в чём была "беда" Элизы: природный ум всегда делал её оценки реалистичными и здравыми, логика помогала систематизировать наблюдения и делать правильные выводы, синтетический склад мышления управлял гибкостью и позволял мыслить не только линейно, но и пользоваться воображением, но всё это становилось бесполезным.  Если душа отказывалась верить, вся работа ума была в этом случае лишь мёртвой информацией. Элиза всегда прекрасно понимала, что в людях есть ложь, злоба и жестокость, что водятся среди рода человеческого и те, кого называют "злой гений",  – с последними, правда, она встречалась только на страницах книг, но не в жизни, хотя в теории она всё же их существование допускала. Знать, что зло реально существует и верить, что в этом, конкретном человеке оно живёт и правит им – это две разные вещи. Поэтому сейчас, заглянув в своё сердце, она обнаружила там чувства не настороженные или отстранённые, а острое сочувствие и даже боль, которая возникла от мысли, какое тяжкое душевное состояние переживает Ева и что оно сопровождает её, наверное, очень давно.
  Неприятно открывать правду об уязвимости и поражении тех, кому предназначено быть героями, безупречными и всегда находящимися на высоте, но слабость не означает порочности или унижения.
У Евы работали все приёмы, что она начала применять на Элизе, работали благодаря правильно найденному "ключу". Обдумывая накануне общий план, ещё раньше отбросив все стандартные способы, Ева, приблизившись к пониманию мира, в котором живёт сознание Элизы, нашла единственный существующий путь, ведущий к отклику. Сомнений после вчерашнего разговора у Евы не осталось. Если двумя днями раньше, она рассматривала страх, как форму воздействия на характер Элизы, то теперь это было исключено ею окончательно. Да, открыв свои истинные цели, и применив "предупреждения" о возможных последствиях отказа от сотрудничества, которые затронут и  саму Элизу и её родителей, она бы получила в конце концов подобие некоего соглашения. Но! Ева любила качественную работу, а не для "галочки". Получив с таким подходом эту женщину, её контора потратила бы много времени и усилий на "приручение" самого "объекта" прежде, чем получить хотя бы что-то, отдаленно напоминающее результат от использования неких сверхвозможностей, о которых сейчас они знали так немного и только с чужих слов.
Для Евы Элиза стала личным вызовом, ей захотелось заполучить саму её душу, не больше и не меньше. Доброта Элизы и её любовь к людям – вот что было путём, и единственным верным ходом. Расчёт Евой делался следующий: «раскрыв» Элизе свою «душу», она постепенно должна была получить доступ к доверительному и глубокому общению, которое привело бы к тому, что Ева «призналась» бы Элизе в своих собственных «необычных талантах», и со всем отчаянием одинокой души искала бы у неё поддержки, вынуждая тем самым к ответному искреннему признанию в имеющихся, сходных с её собственными, внутренних терзаниях, безнадёжностью ситуации, и невозможностью раскрыться окружающим. После чего, получив таким образом существенный объём информации «из первых рук», попросить Элизу  помочь ей и сопровождать её к людям, которые предлагают помочь Еве справиться с её неординарными способностями и направить их в созидательное русло. И, само собой разумеется, эти люди никакого отношения к правительственным организациям не имеют, она это Элизе гарантирует.
Ева лично знала людей, которые попадали в контору именно таким путём. И, да, она верила в свой успех! А, было бы это возможно на самом деле, дорогой читатель, узнать у нас с вами не будет, увы, никакого шанса, потому как судьбой Элизы управляла вовсе не Ева, и плану этому не суждено было воплотиться в жизнь.



Глава 35.

Не скоро совершается суд над худыми делами;
от этого и не страшится сердце сынов человеческих делать зло.
Еккл. 8.11

С каким презрением люди порой относятся к мелочам, так называемым "деталям", а ведь именно из них и строится любое событие, и убери из общей картины хотя бы одну – всё строение рухнет или сложится в нечто совсем иное.
Доводчик на двери в "студию" стал шалить ещё накануне. Ева прокомментировала этот нюанс вслух при Игоре, и обычно этого было достаточно, чтобы слова её были услышаны и за ними последовали бы вполне определённые действия, но в тот момент Игоря отвлёк телефонный звонок и ему пришлось, разумеется с "благословения" Евы, сразу после этого уехать. И сегодня, приехав на место с ещё одним человеком из группы Евы, он, предположительно пробыв в "студии" около часа и в том числе подкрутив (всего лишь!) винт в доводчике, должен был покинуть этот "пряничный домик" и его хозяйку "ведьму". Вот этот самый недокрученный винт и стал той "незначительной деталью", которой предстояло участвовать в разыгравшемся действе. Обнаружив, что дверь закрыта, Дэвид, возможно, даже не стал бы пытаться дёргать за ручку, а позвонил бы Элизе по телефону в уверенности, что она не только сразу к нему выйдет, но и проведёт в "студию", чтобы познакомить с "художницей".  А Элиза, в свою очередь, делать бы последнего, разумеется, не стала, и день закончился бы совсем по-другому.
Человек, которому довелось сыграть в этот вечер ещё одну из значительных ролей, преспокойно проводил время в автомобиле метрах в двадцати от входа в студию. До странности обликом напоминая самого Игоря, такой же плохо поддающийся описанию, словно брат-близнец, мужчина по имени Саша играл в он-лайн покер со своего планшета. Когда в его поле зрения появилась черная «Audi», он быстро набрал номер Игоря и предупредил о незваных гостях. Получив лаконичный совет действовать по обстановке, не успев вдосталь насмотреться на медленно  закрывающуюся за Дэвидом дверь, шустрый и до крайности инициативный Саша выскользнул из машины, прошёл вдоль здания до «Audi»,  неосторожно споткнулся, на миг коснувшись бампера, и пошагал до конца улицы. В то же самое время когда этот человек проделывал свой маневр, Дэвид, потянув на себя ручку так любезно не до конца закрытой двери, оказался на ступенях лестницы с деревянными перилами и взору его предстала следующая картина. Справа от лестницы стоял мужчина, наружность которого сказала Дэвиду практически всё, что он не хотел бы в этот вечер знать и о чём уже почти перестал думать. Прямо от лестницы стояла девушка, производящая весьма сильное впечатление креативностью прически, броскостью какой-то адской татуировки, бегущей по руке, плечу и переходящей на шею, одеждой "унисекс", состоящей из голубых разодранных джинс, майки мышиного цвета без рукавов и кроссовок. Рядом с этой персоной, спиной к Дэвиду находилась Элиза, которая почти сразу обернулась к нему, услышав "привет".
Время расширилось, казалось, до самых небес и то, что в книгах нам так блестяще описывают авторы пьес и романов как "немая сцена", захватила теперь всё пространство этой студии и сознание четырёх человек, находящихся в этом пространстве. Атмосфера стала удушающе напряженной. Элиза в своём красном платье, которое Дэвид так и не видел за весь день, потому что утром они не пересеклись дома, а в ЗАГСе она не снимала верхней одежды, почудилась Дэвиду невероятно далёкой и словно потерянной. Ему пришла в голову мысль о вампирах и ведьмах, приговорённых к костру. Белые маленькие цветы на заколках в её волосах усугубляли эту ассоциацию и призывали людей, готовых к расправе над ведьмой к милосердию и кричали о том, что спешить не стоит, потому как ведьма, быть может, покаялась или вовсе ею не является – и всё это какая-то страшная ошибка. Щемящая тоска кольнула в грудь, сжимая сердце – Элиза в красном казалась обречённой.
Еве хватило лишь мгновения, чтобы выудить из обширной картотеки лиц, находящейся в её феноменальной памяти, лицо Дэвида. Первое, что подумала она, увидев на пороге "гостя", явившегося без приглашения, было: "да тут у нас бриты собственной персоной, к тому же, похоже, идут на два корпуса впереди". Ситуация была и без того патовой,  а дальнейшие события можно было бы спрогнозировать, имея два-три варианта на выбор, и все с известным исходом. Но тут в ход вмешались эмоции Элизы, вернее одна – страх. Картинки стали сменять друг друга буквально молниеносно. Как обычно, причиной и толчком всякого действия, явилась мысль. Она пронеслась через ум Элизы в тандеме с "озарением", буквально расплавив её ум: "конец".  Всё вдруг соединилось в своей полноте. Растаял самообман последних туманных надежд на "случайность" появления Евы в её жизни, с очевидной ясностью появилась уверенность, что этим людям Дэвид знаком, а сложить два плюс два – задача несложная и она ими уже решена в этот самый момент. И Дэвиду уже всё ясно, он такие задачи тоже решать умеет. И началась фальшивая, плохая игра под названием "просто дайте нам уйти, а всё остальное потом".
– А я за тобой, –  Дэвид хотел казаться естественным, но голос его звучал  всё же как-то странно.
Элиза, уже находясь к моменту этой фразы в плотных цепях страха, на ватных ногах сделала шаг в направлении Дэвида.
Ева машинально протянула руку и плотно обхватила Элизу за предплечье, желая удержать. Собственно, сопроводить свой жест каким-либо словом она не успела. То, что Дэвид увидел в следующие пару секунд, он вряд ли бы понял, но мозг его оставил в памяти эту сцену почти как запись, снятую на видеокамеру.
 Создание с татуировкой взмыло к потолку и едва его коснувшись, с шумом затем было брошено на стол. Шум был не столько из-за силы самого удара, сколько из-за разлетевшихся чашек и посуды с десертами, какие в тот момент находились на столе. Поза, в которой эта девушка летела вверх, была совершенно несуразной, так как руки её были плотно "по швам" прижаты к телу, а ноги вытянуты в струну, фигурка её напоминала оловянного солдатика. Она не вскрикнула, и действо это, происходящее в тишине, было поистине ужасающим. Одновременно с этим мужчина, находящийся справа от Дэвида, изогнувшись дугой, летел к дальней стене метрах в пяти от лестницы. Если бы Дэвид мог помнить то страшное утро в собственной квартире, то сказал бы, что к этому человеку  был применён тот же "приём", что и тогда к нему. Элиза, застывшая, как скульптура, со взглядом, направленным сквозь Дэвида, стояла без намека на движение и даже мимика лица словно замерла в камне. Секунда, последовавшая за всем этим, показалась вечной. Оба раскиданных по студии человека были без сознания – никаких звуков ни от стены, ни со стороны стола не доносилось. Дэвид приблизился к Элизе и взяв её за руку, потянул.
– Надо уходить, Эл.
Она послушно, едва удерживаясь на ногах, пошла за ним. В машину её пришлось буквально усаживать – она была в таком состоянии, что замирала моментами и когда он открыл дверь, она просто смотрела на сиденье, будто не понимая зачем оно нужно. В голове у Дэвида было как-то ватно-пусто. Он знал, что будет делать, но вакуум в сознании делал действительность нереальной – так бывает во сне. Ему хотелось проснуться. Он пристегнул ремень Элизы, потом свой, и повернул ключ зажигания.
– Домой теперь нельзя, есть место, где я смогу оставить тебя до самолёта. Небольшая гостиница, там уютно, тебе понравится, – он попытался улыбнуться, повернув к ней голову. Слёзы стекали по её бледному лицу и, попадая на ткань платья, оставляли на нём пятна. Её плащ, который Дэвид снял с вешалки при выходе из студии лежал сейчас на заднем сиденье.
– Эл. – Но что дальше? Что сказать дальше? Что здесь вообще можно сказать? Представить невозможно какого ей сейчас, в каком она отчаянии. И помочь нельзя, только попытаться успокоить, попытаться отвлечь. Сейчас он мог думать только об этом. Это потом, немного позже он будет раз за разом прокручивать в голове то, что увидел в студии, думать о том, какая эта мощная и разрушительная сила живёт в Элизе и делает её жизнь тягостной. Думать о том, что было бы, окажись эта адская возможность разрушать в руках его конторы или у русских. Как была бы счастлива Элиза, освободившись от этих "талантов"! До этого он не понимал с такой остротой её настроения и её желания стать прежней. Теперь же, когда он видел собственными глазами на что способно то, что поселилось в теле Элизе, его понимание стало очень ясным. И боль за неё стала сильнее, и злости от собственной беспомощности стало больше.
– Я убила их? Они мертвы? – горло сдавлено слезами, голос еле слышно, – она то ли спрашивает, то ли утверждает. Но Дэвид ответа не знал – знал только, что должен хоть что-то для неё сделать, пусть даже солгать.
– Они живы, я в этом даже не сомневаюсь. Тебе думать об этом не надо, ты и без этого себя изведёшь.
– Давай позвоним в скорую. Я так не могу,  – и она с надеждой, сменившей  окаменение, повернулась к нему.
Он стал приходить в себя немного раньше Элизы и успел об этом  подумать. Только вот говорить ей, что заметил неброский автомобиль, в цветовой палитре находящийся где-то между асфальтом и грязно-серым фасадом дома, возле которого он был припаркован, Дэвид не стал. И не сомневался  он, собственно не в том, что спецы живы, а в том, что они в студии уже не одни.
– Хорошо, из ближайшего автомата позвоним, с мобильного не стоит. И он через пару километров действительно припарковался, и набрал "скорую", назвав адрес и вымышленное имя.
 – Дэвид, разве тебе не страшно рядом со мной? – Элиза словно не Дэвида спрашивала, а саму себя "Почему ему не страшно со мной находиться? По-че-му?!"
– Нет, – он улыбнулся – я люблю тебя, и мне не страшно – сказал это просто, мягко и с такой детской искренностью, что Элиза, поняв, что это и есть единственный возможный ответ, отвела взгляд.
– Благодарю.
– Это я благодарю. Я всегда буду твоим должником.
Когда Дэвид припарковался возле кирпичного двухэтажного аккуратного дома в глубине переулков, она даже не поняла, в каком районе города они находятся. Ей показалось странным, что их зарегистрировали, не спрашивая паспортов, но сомневаться в правильности действий Дэвида и в том, что он выбрал оптимальное место, ей и в голову бы не пришло. Номер на втором этаже оказался совсем небольшим, но, как и сказал Дэвид – очень уютным и чистым. Зелёные обои, темно-зеленый ковролин на полу, шоколадного цвета тяжёлые шторы на окне, кресло, стул, две кровати и шкаф. Элиза подошла к окну. Тихий двор, на парковке только три машины, одна из которых Дэвида. Элиза села на краешек маленького кресла возле кровати.
– Эл, тебе поесть надо. Внизу у них ресторан, еда неплохая. Пойдем?
– Идём. Почему-то хочется бананового сока и гречки.
Дэвид расхохотался.
– Сока такого у них, точно нет, а гречку для тебя найдут, не сомневайся.
Им обоим хотелось говорить о пустяках и заняться чем-то обыденным вроде еды, только бы не возвращаться мыслями к недавно случившемуся. Согретая едой и добрым настроем Дэвида, Элиза понемногу приходила в себя. Вернувшись в номер, она даже обнаружила в себе силы для разговора о Еве. Потом перешли к теме отъезда: необходимо было переждать сутки, и в ночь на субботу ехать в аэропорт. Элиза сразу вновь вспомнила о родителях, что ещё не ответила на смс мамы, которое получила в студии Евы. Она только прочла его и положила телефон в карман плаща. И теперь плащ на заднем сиденье машины Дэвида, и ей захотелось немного подышать, хотя Дэвид предложил сходить одному.
Что же – мы все идём навстречу нашим судьбам и Элиза шла. К этому времени сумерки стали уже довольно густыми. Когда Дэвид открывал заднюю дверцу, Элиза метрах в двух от него ворошила ногой жёлто-красные листья под всё ещё не до конца потерявшим свою одежду клёном. Вдруг колени её подогнулись, тело обмякло, пиджак Дэвида, что он накинул ей на плечи, соскользнул и Дэвид успел подхватить жену, когда она уже плечом почти коснулась земли, падая набок. Он всё понял очень быстро, и ждал второго выстрела, но уже в него самого. Когда перенёс Элизу на заднее сиденье, осознал, что второго не было и уже не будет: целью была только она. Элиза ещё была в сознании, когда он, держа её голову на своих коленях, и обхватив ей лицо руками, испачканными в её крови, гладя золотистые волосы, говорил, что "скорая" уже едет и ей надо только постараться немного потерпеть и не пытаться говорить. Но она хотела, очень хотела что-то сказать ему на прощание. И ей даже хватило сил положить свою руку на его, чтобы заставить слушать. Боль в груди была такой разрывающей, такой нестерпимой,  что дышать она уже почти не могла, и едва слышно, пытаясь даже улыбнуться произнесла что-то, что Дэвид посчитал признаком горячки на фоне болевого шока.
– Дэвид, я не хочу уходить, теперь уже не хочу. Я теперь ради тебя хочу остаться. Меня вернут – если только ты будешь просить. Он услышит. – Глаза стали угасать, она замолчала.
А он не верил, что его Элиза может умереть, не верил ни сейчас, ни когда ехал с ней в машине "скорой", не верил и в больнице, когда хирург после трёхчасовой операции произнёс это бессмысленное " к сожалению, шансов почти не было, мы сделали всё возможное".


Глава 36.

Тогда ему осталось жало:
Оно доселе расточало
Смертельный яд его врагам,
Но скорпион его вдруг сам
В себя с отчаяньем вонзает.
Так мрачный грешник умирает,
Так тёмный дух его живёт!
Его раскаянье грызёт,
Глубокий мрак над головою,
Внизу отчаянье немое,
И пламя жгучее кругом,
И холод смерти в нём самом…

Гяур.   Д. Г. Байрон

Ева была без сознания около двух минут. Прийти в себя ей помогла вибрация телефона в заднем кармане джинс. Она открыла глаза. Обнаружив себя на столе среди разбитых чашек, она мгновенно прокрутила в голове предшествующие события. После того, как она дотронулась до Элизы, произошло нечто не поддающееся никакому рациональному объяснению. Не интуитивно, а скорее даже инстинктивно Ева закрыла глаза и не открывала их до того, как от удара погрузилась в забытьё и теперь очнулась. Она вспомнила как что-то, по субъективным ощущениям напоминающее живой шланг или змею, плотно обмотало её тело, приклеив руки к туловищу и соединив плотно ноги, подняло её в воздух и затем швырнуло на стол. Видимо, удар головой был довольно сильный, если она потеряла сознание, к тому же встав и свесив ноги со стола, она почувствовала головокружение и тошноту, что ясно говорило о сотрясении мозга. Она прощупала затылок, осмотрела себя, обнаружив только небольшой порез на правом локте от осколков посуды, видимых травм больше не наблюдалось. Телефон продолжал звонить, Ева достала его – трещина на стекле шла через весь экран.
– Начальник, привет! Я думал, что ты никогда не ответишь. Извини, что тебе набрал; Игорь не отвечает, а тут эти двое, и «деваха» явно не в себе была, – Саше было что ещё добавить, но Ева не собиралась терять времени.
Пока она слушала его невнятный "доклад", успела подойти к Игорю, проверила пульс – жив, значит надо врача.
– Саня, эти двое мне нужны. Уверена, ты меня порадуешь.
– Ха, а то! Я ему маяк на тачку поставил, он у меня теперь, как на ладони, – Саша любил свою работу и особенно ему нравилась его нынешняя "шефиня", как он любил называть её про себя, точнее даже не столько она сама, сколько то, что она любила инициативность в своих сотрудниках, конечно, если инициатива была неглупая и к месту. В Сашиной склонности к непредсказуемым и спонтанным действиям она видела нестандартный подход, а  сочетание природного ума и умения отвечать за свои  импульсивные деяния  являлось самой настоящей находкой для Евы.
– Что ж, тебе приз, а Игорю давай врача, и сам спускайся к нам.
В целом схема действий у неё в голове была уже практически готова, само же решение она приняла сразу, как очнулась. Более детально всё рассчитать она могла только после того, как машина Дэвида будет припаркована на ночь. Ева не давала ненужным, лишним мыслям помешать реализации основной цели. Желание устранить Дэвида витало где-то между двумя полушариями её мозга, но оно относилось ею к категории "лишнего". Ей было свойственно чувство меры, и мерой в данном случае было устранение "только" Элизы. Она представляет опасность, она в контакте с иностранной разведкой и она совершила покушение на представителей спецслужб собственной страны. Чтобы получить формальное разрешение на осуществление этого плана, аргументов хватало. Истинный же мотив лежал в глубине сущности Евы. Ещё ни разу ни один человек  не вызывал у неё достаточно ощутимого интереса, чтобы затронуть чувства. Ввиду отсутствия такого опыта, появившееся чувство не могло быть ею хотя бы относительно адекватно определено, но как нечто некомфортное, чуждое и неуместное вызывало лишь одно желание – избавиться от него. Она не собиралась анализировать, углубляться или "нянчиться" с этим. К этому примешивалось давящее ощущение какого-то глобального поражения – она увидела сейчас в Элизе собственного, персонального врага и считала своей личной обязанностью и личной ответственностью избавить этом "старый добрый" тёмный мир зла от неизвестно зачем ворвавшегося в него света. Ева ясно уразумела, как чудовищна сила, которой обладает Элиза и что обладательница этой силы изначально не желает вписаться в мир и играть по его правилам, и это вызывало в ней сильнейшей степени раздражение. Немного позже масла в огонь подлил приезд "скорой", опередивший приезд врачей,  вызванных Сашей.  Для Евы было очевидно, что никто другой, кроме Элизы этого сделать не мог. Тот факт, что Элиза после случившегося, заботилась и беспокоилась о пострадавших от неё же самой людях, противоречил всем представлениям Евы о жизни. Это также могло говорить о том, что нападение её не было намеренным. От этого желание стереть Элизу с лица Земли усилилось и грозило перейти в одержимость.
Итак, она сделает это в любом случае, но для начала надо попробовать "легализовать" своё намерение, получить формальное "добро".
Как обычно, довольный собой до пределов возможного, господин Бесс в то самое время совершал вечернюю трапезу, не спеша отделяя вилкой приличной величины куски свиной котлеты, предлагавшейся в столовой на ужин запозднившимся на работе труженикам. Имя, высветившееся на экране смартфона, лежавшего на столе рядом с десертом, несколько угнетающе подействовало на аппетит господина Бесса. Если звонит Ева, – это уже само по себе не слишком приятно – но, если она звонит на личный номер после официального окончания его рабочего дня – значит, что-то сильно пошло не так.
– Да, Ева, слушаю Вас? – Это «Вы» с самого начала их знакомства помогало ему контролировать тот коктейль из мыслей и чувств, что он по отношению к ней испытывал. «Вы» он также использовал вместо щита в том числе и от страха, который она вызывала в нём.
– Не отвлекаю? – как же он не любил эти её интонации, эдакая смесь томности с холодностью, какое-то тягучее мороженое. – Нужна лицензия. Обстоятельства таковы, что нужна быстро, собственно уже сейчас.
Находясь в целом в курсе дела, зная, чем Ева сейчас занимается, его совсем не обрадовал такой ход событий. Он не то чтобы боялся марать руки в чьей-либо крови, вовсе нет – собственно об этом он просто никогда не думал. Сама формулировка "устранение объекта" не располагала к размышлениям о жизни и смерти. Да и тот факт, что Бесс лично никого не "устранял", а делал это только чужими руками, не способствовал пробуждению сколько-нибудь человеческих чувств. Но ему в принципе не нравились спонтанные решения, тем более принятые не им. И как на глазах дело из банальной вербовки нового человека переросло в операцию по его устранению – это ему тоже не нравилось. Ко всему прочему ему не нравилась Ева.
– Быстро не выйдет. Прежде, чем одобрить это, мне нужны детали и, – он сделал паузу, водя по тарелке предпоследним куском мяса, уже насаженного на вилку, – хотелось бы оснований, желательно веских.
– Британцы. Объект в контакте с посольскими, судя по всему в тесном. Нас опередили. Если это недостаточное основание, то могу сказать, что, хотя я и форме, но есть травмы, а моего человека увезла «скорая»: насколько серьезно он покалечен и будет ли жить, не могу пока сказать, в сознание он не приходил.
Услышав "посольские", Бесс перестал заигрывать со свининой, напрягся и даже немного распрямил сутулую спину. Он так ровно шёл вверх по служебной лестнице, что никакие "форс-мажоры" ему были, мягко говоря, не интересны. А тут не только повис в воздухе аромат конфликта с "островитянами", а ощутимо чувствовался запах жареного.
Ева, словно считывая его мысли, не давая вставить хотя бы слово, осуществила натиск, предугадывая его контраргументы.
– Всё будет тихо и чисто, никто из подданных Её Величества не пострадает, – ему почудились снисходительные нотки, и будто она улыбалась в тот момент, когда произносила эту фразу.
– Послушайте, Ева. Давайте так. Я могу Вам сказать только одно: действуйте по обстоятельствам, но разговор этот носит неофициальный характер и Вы, как я понимаю, отдаёте себе в этом отчёт, раз звоните мне на личный номер. И, если что-то будет "не тихо" или "не чисто", то...
– Это понятно.
– Я был уверен, что мы с Вами общий язык всегда сможем найти. Завтра Пятница, и хотелось бы уйти на выходные с хорошими новостями.
– Они у Вас будут. До завтра!
А дальше всё шло, как по маслу. Ничто не встало у неё на пути, и без четверти восемь она уже могла видеть в оптический прицел вход в гостиницу и парковку. И развязка наступила настолько быстро, что всё это казалось прямо-таки подарком, учитывая, что Ева готовилась в терпеливом бдении провести всю ночь. Её спокойствие, наглость, а также уверенность, что Дэвид после выстрела будет занят только Элизой, позволили ей не покидать своего укрытия до тех пор, пока "скорая" не отъехала. Личная заинтересованность в "объекте" даже уже после завершения своей задачи была в ней сильна настолько, что зафиксировав в памяти номер машины "скорой" и пробив по базе её перемещения, Ева собственноручно звонила в клинику сначала час спустя, а затем около полуночи, когда, всё было уже кончено. Никто не смог бы упрекнуть её в недостаточном профессионализме как снайпера, и, зная свои блестящие способности в этой области, ей резали слух слова дамы из регистратуры в приёмном отделении клиники,  дребезжанием отозвавшиеся в ухе, о том, что "поступившая находится в операционной". Тот факт, что после её, Евиной работы, всегда безупречной, "объект" жив час спустя – это вызывало некоторое недоумение. Сомнений, что она не выживет, это обстоятельство не вселяло,  – в этом Ева была уверена абсолютно, – но нечто сродни удивлению всё же имело место быть.
Сразу после второго и последнего звонка в клинику она легла и тут же уснула. Ева почти всегда спала без сновидений, но в эту ночь она падала в какую-то бездонную чёрную пропасть. И падение было бесконечным, и она никак не могла проснуться.


Глава 37.

Узы Смерти меня окутали,
Предо мной предстали беды Шеола,
Предстоит мне горе и скорбь!
Господа по имени призвал я: «Господи! Спаси мне жизнь!»
Милостив Господь и справедлив, сострадателен наш Бог,
Простодушных Господь хранит, я изнемог ¬– Он спас меня.

Пс. 114.3-6

Уже после того, как хирург сказал Дэвиду о смерти жены, он продолжал стоять у стены, ничего не видя вокруг себя. Прошло с четверть часа, прежде, чем один из ассистентов хирурга, проходя по коридору, обратил внимание, что мужчина за всё это время не шелохнулся. Позвав медсестру, они вдвоём попытались заговорить с Дэвидом, усаживали его на стул, предлагали успокоительное и даже "водочки", что говорило о редко присущей врачам склонности, если не к состраданию, то быть может к жалости. Реакции не было. Когда они уже намеревались приложить физические усилия, чтобы усадить его и хоть как-то привести в себя, он оторвался от стены. Шёл медленно по коридору, спустился на лифте, вышел из здания, не останавливаясь и не глядя по сторонам, перешел проезжую часть. Две машины едва не сбили его, водитель одной после резкого вынужденного торможения что-то прокричал ему вслед. Потом начался дождь: сначала, как пыль, которую видно только в свете фар и уличных фонарей, потом сильнее и сильнее. Дэвид смотрел только на свои ботинки, они мелькали, чередуясь, появляясь в поле зрения, соприкасаясь с дорогой: левый-правый, левый-правый. В этом не было никакого смысла. Не было теперь его и в дожде, и в зданиях и в прохожих. Смысла не было нигде. Была только чёрная бесформенная субстанция, которая постепенно, пока он шёл, разрушала его сознание, клетку за клеткой разрушала ткань его сердца. Пожирала, растворяла его душу. Любая физическая боль, казалось, была бы сейчас благом по сравнению с этим страшным медленным умиранием живой души. Да, он захочет потом превратить внутреннюю смерть в материальную: будет искать и гоняться за ней. Быть может, он даже захочет найти того, кто убил его Элизу и в этом на короткое время найдёт для себя подобие смысла. Быть может. Но это потом. Сейчас он шёл мимо одинаково серых в темноте домов, остановок, киосков и парковок, шёл мимо подсвеченных золотых куполов церквей, не поднимая глаз к небу. Как лошади, потерявшие седока, волшебным образом возвращаются домой, где бы они не находились, так и Дэвид, следуя какому-то навигатору, словно встроенному в голову и функционирующему, как автономное устройство, независящее от состояния организма, шёл пешком через полгорода домой. Вошёл в подъезд, и пройдя мимо ночного консьержа, который бодро пожелал ему доброй ночи, Дэвид машинально достал ключи от квартиры. К тому моменту, когда он подходил к двери, смерть уже почти разрушила его сердце – то малое, что ещё не было пока ею поглощено, странным образом вдруг напомнило о себе, зашелестев в ушах словно ветер в листве голосом Элизы: "если только ты будешь просить". Дэвид замер, глядя на дверной замок. Он простоял так около минуты, потом вошёл, скинул обувь, прошёл всё в таком же состоянии к дивану, опустился на колени.
Надежда. Невидимая, как точка от карандаша, оставленная чьей-то немощной рукой посредине огромного ватманского листа, ничтожная, несуществующая, и всё-таки надежда. Так и его душа, жизнь которой и была сейчас только в этой невидимой точке, сломанная, уже почти окончательно мёртвая, вдруг очнулась. "Проси" – никогда ни у кого ничего не просивший, всегда полагающийся только на свои силы, самоуверенный, самозначимый, упрямый и несгибаемый, ни о чём никогда не сожалеющий, материалист с рациональным складом мышления, циник, боец, убивавший по призванию, хищник по крови, – "просить"?
Но сейчас всё его существо превратилось в пыль, стало ничтожным, беспомощным, слабым, личность его выплыла из иллюзий собственной силы, вынырнула из озера самодостаточности.
Независимость – самый глупый, и при этом самый большой самообман в жизни человека, в слепоте собственной гордыни ведомого по жизни этой ложью.
Внутри у Дэвида словно что-то прорвалось, сердце открылось в своей пустоте и боли. Он выл, как раненый зверь, плакал и кричал: "Прости меня!" Вся его жизнь, всё, кем он был, все совершённые им поступки и дела – всё разом, как одно огромное полотно предстало перед ним. А на него в этот миг смотрело Небо. Оно плакало дождём, плакало вместе с ним, и все слова о непонятной, необъяснимой, неизменной и прощающей любви Бога обрели для него смысл.
Покаяние суть не сожаление, но новое рождение, очищение, омытие всего внутреннего человека, разворот на сто восемьдесят градусов, отказ от прежних выборов, полное преображение в нового человека. Что могут люди в своём порочном стремлении подражать Богу, в неуёмной жажде самим стать богами? Могут в недалёком трансгуманистическом уродливом будущем сделать из себя полукиборгов,   заменяя "несовершенные" по их пониманию органы на совершенные, продавая их за большие деньги. Как ещё более жалок становится человеческий род, изображая из себя Всемогущего и стремясь к "бессмертию для избранных"! Но один  только Бог может создать нового человека из прежнего, ветхого, даруя ему вечную жизнь в любви и свете.
В молитве Дэвид не знал времени, оно для него не существовало. Сердце его наполнялось покоем и миром.
Между тем, прошло несколько часов с тех пор, как он вошёл к себе домой. Он не сразу смог услышать сигнал телефона, вибрацией в кармане пиджака напоминающего о реальности материи. Дэвид взглянул на часы: было четыре семнадцать утра.


Глава 38.

Иисус сказал ей: «Я есть воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрёт, оживёт. И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрёт вовек.»
Ин. 11,25

Большой чёрный пёс лежал на холодной земле, чувствуя себя при этом вполне комфортно, и практически не замечал нулевой температуры в силу своей чрезвычайной лохматости. Шерсть у него была густая и длинная, а на солнце могла так блестеть, что казалась шёлковой. Рассвет был уже близок и пёс почти стал просыпаться, когда его вдруг что-то заинтересовало настолько, что он с неожиданной для таких габаритов резвостью, вскочил на все четыре ноги и рьяно принялся махать своим величественным длинным хвостом.
Если бы кто-то по необходимости или из иных каких интересов вздумал в предрассветной темноте пройтись по дороге, пролегающей вдоль небольшой деревни графства Гемпшир в южной части Англии, он, пожалуй, подумал бы, что ему посчастливилось увидеть  привидение. На узкой лестнице маленького каменного дома появилось некое существо, издали весьма похожее на призрак. Существо это, казалось, не касалось деревянных ступеней, а как будто нависало над порогом. Было оно босое с едва видимыми из под полы необычного одеяния белыми, как снег ступнями. Белое в пол платье напоминало китайскую национальную одежду. Длинный узкий рукав, воротник-стойка и передняя застёжка вдоль всего платья – такой "этнос" подразумевал обнаружить во владельце подобного наряда человека с азиатской наружностью, но у "призрака" волосы были светлыми, убранными в косу с белой лентой и вполне себе европейская внешность. Пёс от невыносимой радости готов был уже залаять, но существо приложило палец к губам, улыбнулось и поманило животное к себе, протянув на раскрытой ладони кусочек варёного мяса. Когда собака, проглотив угощение, попутно залила слюной ладонь женщины, – ибо это явно была живая женщина, потому что кормить с ладони абсолютно материальным мясом абсолютно материальную собаку, привидение навряд ли сумело бы, – та засмеялась, пожаловалась псу на изобилие слизи на руке и потрепала другой рукой его ухо. Солнце уже стало всходить, и первые его лучи упали на кольцо на безымянном пальце этой полупризрачной девушки. Приглушённым блеском сверкнула дорожка чёрных камней на тонком серо-серебристом металле. Вдруг дверь у неё за спиной открылась и на пороге появился мужчина в домашних брюках и рубашке, накинутой на голое тело. Наружность его была весьма брутальной, и его можно было с лёгкостью принять за бандита, но улыбка, появившаяся, как только он увидел сидящую на корточках девушку, невероятно преобразила его лицо, сделав его добрым и симпатичным.
– Эл, дорогая, ты опять солнце встречаешь, и опять без обуви! – он подхватил её на руки, а она смеялась, – ты же знаешь, что у тебя ещё иммунитет слабый и постельный режим врач пока не отменил.
– Дэв, ну разреши ему возле кровати полежать, он такой мягкий и весёлый, – пёс в этот момент тявкнул каким-то высоким голосом, не особенно подходящим к его наружности и совершил неуклюжую попытку резво подпрыгнуть. Вероятнее всего, в душе он мнил себя маленьким изящным терьером и никак не мог это представление о себе примирить со своей реальной сущностью.
– Но, Эл, ты знаешь, что я думаю на этот счёт: собаке в доме не место. Он обнаглеет, а наглое животное дурной охранник.
– Знаю-знаю! Хорошо, ты прав, как обычно, – она аккуратно чмокнула его в колючую, ещё не бритую щёку. Он довольно заулыбался и опустил её невесомое тело на кровать. Потом ловко скинул петли застёжки её "китайского" одеяния, обнажив безобразный ярко-малиновый недавно только закрывшийся шрам посреди грудной клетки, и опустившись рядом на кровать, наклонился и дотронулся до шрама губами.
– Когда ты делаешь так, мне становится очень неловко и...стыдно. Как ты можешь прикасаться к нему, мне даже страшно на это смотреть.
– А мне не страшно, мне в радость: когда я вижу этот шрам, я чувствую такое счастье, что ты со мной, и что Бог со мной, и любит меня и тебя. И этот шрам мне напоминает о том, у Кого я в вечном долгу, и Кого хочу благодарить за твою жизнь и за мою новую жизнь.
А Элиза в такие моменты мысленно возвращалась в тот жуткий и одновременно по-чёрному комичный час, когда очнулась от холода в кромешной темноте, лёжа на ледяном металлическом листе. Тогда, в первые мгновения она была уверена, что просто проснулась. "Господи! Что это мне так больно?" Боль концентрировалась в груди и ноющими спазмами расходилась по рукам. А руки были ледяными. Но очень скоро от боли её отвлекли другие не менее неприятные ощущения. Она осознала, что лежит совершенно без одежды и какая-то омерзительно пахнущая ткань наброшена на её лицо и тело. Она поднесла руку к лицу и сдвинула эту ткань вниз. Освещение при этом не поменялось: тьма по-прежнему была кромешной. "Наверное, мне снится кошмар, надо постараться выйти из него"  – мысль на первый взгляд показалось успокаивающей, но чувства подсказывали, что это ложь и совсем не сон. Она попыталась вздохнуть поглубже, но боль помешала и тут же она всё вспомнила. Вот листва под ногами, за спиной Дэвид у машины, потом странный толчок в грудь, мгновенная слабость и какая-то тошнотворная нега затягивает и делает сознание ко всему равнодушным, и белое ошарашенное лицо Дэвида перед глазами. Следом за тёмным провалом шло странное по содержанию, но вполне ясное воспоминание, вызвавшее у неё отвращение: будто она видит чьи-то внутренние органы в раскрытой и державшейся распоркой грудной полости и руки в медицинских перчатках. Она с ясностью различает цвет длинных рукавов халата на этих мужских руках и слышит  слова, произносимые уставшим низким ровным голосом. Слова все чудные, холодно-медицинские. И после того ещё женский голос: "кажется, её муж совсем убит, он ни на что не реагирует", и множество схожих воспоминаний в виде отдельных картинок и голосов. Элизе стало так страшно, что она закричала. Ей показалось, что она закричала, но "мама", которое она кричала, было поначалу больше похоже на шепот. "Маа-моочка!!! Дээ-вии-д!!!" – последовавшее уже было криком, хотя и не таким громким, как ей бы хотелось. Во рту было сухо и привкус чего-то, как ей казалось лекарственного, мешал нормально двигать языком. То, что она не в могиле, говорили и металл, на котором она лежала и обнажённое тело – это морг и, значит, надежда дозваться кого-то есть. Она перестала кричать и попыталась, превозмогая боль, потихоньку, сантиметр за сантиметром передвинуться к стене, ближней к ногам. Уткнувшись стопами, ещё немного поворочавшись, она стала бить пяткой по металлу. Звук отражался от стенок всего "короба" и был просто чудовищным. Элиза с трудом подняла руки к голове, закрыла уши и продолжала бить по металлу, меняя ноги. Не слыша из-за шума никаких других звуков, она вдруг почувствовала, что тело её начинает двигаться. Она перестала стучать, и сразу за этим глаза разрезал невыносимо яркий свет, она зажмурилась и услышала над головой мужской голос: "Вот чёрт, я думал, такое только в кино бывает! Ты только лежи, я сейчас, позову кого-нибудь, и мы тебя переложим, никуда не уходи!" Неважно, была ли последняя фраза намеренной шуткой или работник морга от удивления не понимал комичности сказанного, но Элиза начала так смеяться, что он застыл в дверях и быстро вернулся к ней.
«Что, что? Нельзя двигаться, нельзя смеяться, девушка», – и тут он сделал нечто такое, от чего смех Элизы перешёл в хохот. Мужчина, по видимому растерянный до крайности, продолжая считать Элизу трупом, протянул руку к ярлыку, укрепленному на её стопе, прочитал имя, и повернувшись снова к ней, продолжил: «Элиза, не шевелись, это нельзя, тебе врач нужен...я сейчас, я быстро!"
После того, как работник морга и приведённый им санитар, перевезли её в реанимационное отделение, веселье Элизы продолжалось. Не сразу осознавшие случившееся врачи ещё той смены, в которую Элиза умерла, делали хорошую мину при плохой игре – особенно старался быть невозмутимым тот самый хирург, усталый голос и руки которого, Элиза помнила очень хорошо. Ему было дико и неприятно, когда она сказала, что это он её оперировал. Человеку неверующему, абсолютному прагматику, убеждённому, что после смерти есть только могила и черви, никак невозможно было видеть сейчас перед собой пациента, время чьей смерти он лично констатировал ещё до полуночи прошлого дня. А теперь этот пациент говорит ему, что помнит его слова во время операции и голос – это его ум не принимал и находил хотя и нелепые, но отдалённо напоминающие рациональные, объяснения. К тому факту, что человек был мёртв, а теперь жив, прибавлялось не менее иррациональное состояние и поведение этого самого человека. Если теоретически и можно было бы предположить то, что после такого ранения и после операции она выжила, то не меньше недели лежала бы в реанимации, придя в сознание много позже, чем несколько часов. А эта женщина, хотя и поминутно морщилась от боли и стонала, но смеялась, просила тёплое одеяло, и хотела есть, причём есть грибного супа! Ненормальность всего этого подтачивало логический образ мысли доктора, хотя внешне он это ничем не показывал и вёл себя так, будто у него в практике оживление трупов происходило вполне себе регулярно.
Элиза умоляла не "втыкать ей в руки иголки", и так жалобно просила позвонить Дэвиду, что врач, вопреки здравому смыслу, ввиду нестандартности ситуации согласился самолично вызвать мужа и отложить, как она твердила "на чуть-чуть" всяческие медицинские манипуляции над ней. Ей очень хотелось позвонить Дэвиду самой, но подвергать его разум дополнительному шоку она просто не могла. Только на миг представив что он может испытать, когда (если!) ответит на звонок с незнакомого номера и услышит её голос, ей сделалось так страшно за него, что она сразу же отвергла внутри самой себя эту идею. Её же телефон так и продолжал оставаться в выпачканном кровью плаще на заднем сиденье машины Дэвида. Она попросила врача, чтобы он, когда будет звонить, попросил Дэвида купить ей по дороге бананового сока. Врач мужественно перенёс эту просьбу восставшей из мёртвых девицы: ни один мускул не дрогнул на его уставшем и бесстрастном лице. Про себя же он подумал, что "может, там, после жизни и правда что-то есть, если в человеке, полагавшемуся по всем правилам быть в коме или по крайней мере без сознания, на самый худой конец еле-живому, столько радости и столько светлой энергии?"


Глава 39.

Я иду тебе навстречу по траве звенящей,
Подарю тебе я вечер самый настоящий,
Чтобы звезды в нём сверкали и глаза искрились,
Чтобы мы с тобой мечтали, а мечты все сбылись.
муз. Ю. Антонов – сл. В. Дюнин


Когда врач уже готов был дать отбой на монотонные долгие гудки по ту сторону трубки, он услышал глухой, хриплый голос.
– Да
– Дави;д, – он почему-то взялся произнести его имя так, как оно переведено на русский в библейских текстах, хотя сроду Писания в руках не держал, – это Сергей Афанасьевич. Вы слушаете?
– Да
– Я оперировал Вашу жену, – он сделал небольшую паузу, в сомнениях, как лучше всё сказать: подготовить или "кратко и по существу". Никакой чувствительности ни к чужому, ни к своему горю после многолетней практики в таком ремесле за ним давно уже не водилось, потому решил он быстро. Сказать прямо, что уж там – выдержит. И он, не меняя ровного тона, произнёс, – видите ли, Ваша супруга по каким-то неясным  причинам ожила. Гм-м…то есть она в настоящий момент жива. Она просила Вам передать, чтобы Вы купили банановый сок.
Разумеется, при такой "подаче материала", что можно было ожидать от человека, находящегося в состоянии Дэвида: у него не много имелось вариантов для ответа.
– Что? – тем же омертвевшим тоном, что и первое "да", произнёс он.
– Дело в том, – словно не слыша это механическое "что", и  уже продолжая разговаривать сам с собою, продолжал без паузы врач, – что её состояние сейчас настолько не нормально, что она не просто находится в сознании, она разговаривает, и что ещё ненормальнее – смеётся. Она не может этого делать, имея в виду весь опыт медицины и лично мой, – прибавил он скромно, – но она это делает, а это вредно, то есть ей нужен покой и обезболивающее и капельница, и...Тут он решил, что увлёкся, надо было заканчивать, –  в общем, Вам желательно поторопиться, чтобы она уже согласилась на осмотр и мы смогли дать ей необходимые медикаменты.
К тому времени, как он закончил, Дэвид начал осознавать происходящее, что-то щёлкнуло в его голове и он, наконец, среагировал.
– Я еду! Сок! Банановый! – после этих выкриков врач услышал частые гудки, пожал плечами и отправился к Элизе сказать о результатах переговоров.
Дэвид секунду постоял, потом снова схватил брошенный на диван телефон, вызвал такси. Увидев обещание приложения, что машина будет через семь минут, после небольшого колебания, – что же он будет делать эти бесконечные семь минут, – скинул с себя залитую кровью одежду, затолкал её в мусор и, облив голову прохладной водой, почистив зубы, облачился в чистый костюм. Разумеется, его желание избавиться от страшных следов на брюках и рубашке столь радикальным способом с точки зрения его душевного состояния было вполне понятно, но! Найдя в одиннадцатом часу пополудни рубаху и брюки в пятнах крови,  домработница Надя подумала первым делом, что её работодатель кого-то зарезал и пытается это теперь скрыть. Люда была женщина простая, но преданная, а потому полицию решила не вызывать, а, совершила поступок смелый и очень мудрый, как ей казалось, и над которым после долго смеялся Дэвид. Она, после уборки и приготовления обеда, сложила его вещи в отдельный мешок, отнесла  их в парк недалеко от своего дома, и в "зоне отдыха", предназначенной для поклонников шашлыка, сожгла там, облив предварительно жидкостью для розжига костра.
Дэвид, совершая все те действия по приведению себя в порядок, ни на мгновение не был в образе апостола Фомы: его сердце чувствовало и знало, что Элиза жива. Он только закрыл до поры тот поток радости, который бурлил в нём теперь, опасаясь выплеснуть его до момента встречи с ней. К приехавшему такси он бежал, игнорируя наличие лифта, перелетая сразу через несколько ступеней лестницы: в активном движении время ему казалось не таким тягучим. Зная, где по дороге есть круглосуточный магазин, он попросил водителя остановиться. Купил сок, отыскав его в отделе детского питания, снова вскочил в такси и очень скоро, по ещё непроснувшемуся городу оно благополучно доставило его до клиники. Встретивший у палаты врач, постарался сдержать его энергию, предупреждая об осторожности и краткости "свидания". Дэвиду хватило самоконтроля, чтобы выслушать эту маленькую речь и он, наконец, открыл дверь палаты.
Элиза лежала с открытыми глазами, и, слыша его голос за дверью, не могла дождаться, когда увидит его. Она была укрыта одеялом до самого подбородка, стараясь согреться. Лицо её было изнурённым и огромные тёмные круги лежали под глазами, но сам взгляд и широкая радостная улыбка делали её такой невероятно живой и счастливой, что и резкость черт и бледность терялись в этом выражении лица.
Дэвид замер у двери, боясь, что приблизившись, он что-нибудь изменит в этой блаженной ауре какой-то неземной, неописуемой радости. Он закрыл лицо ладонями, словно сияние этого мгновения было слишком нестерпимым для него.
– Привет,  Дэвид!  А это снова я! – она сказала это таким шутливым тоном, и голос её, немного осипший, и далеко не тонкий юмор – вместе они произвели на Дэвида такое освежающее действие, что он высвободил, наконец, ту радость, которая взрывая его изнутри, устремилась вся на Элизу. В тот самый момент, когда он уже готов был броситься к ней и обнять, вошла медсестра, неся стул. Дэвид немного удивился, что произошло такое вмешательство, но всё было к лучшему, так как обнимать жену, – как он теперь сообразил, – нельзя, надо быть с ней предельно осторожным, и он, усевшись на стул, сразу поймал руку Элизы, которую она высвободила из-под одеяла, с тем же нетерпением сжавшую его ладонь.
– Это ты, это ты! Да, снова, снова со мной! Ты... – как можно говорить, когда внутри происходит нечто такое, что не найдётся слова ни в одном из языков, известном на планете! Если бы он мог показать свою Душу, если бы она могла видеть её! И она словно и правда видела: поднесла к своим губам их сцепленные вместе руки, и его руку, лежащую поверх, поцеловала.
– Я слышала, как ты звал меня. Ты так громко звал. – Она замолкла, но не только от волнения: ей хотелось, чтобы он немного утих, потому что такой накал эмоций, ей казалось, разорвёт и его и её. Было невыносимо ощущать это давление сверхчувств. У самой неё в душе царила такая безмятежность, что всё чрезмерное и взрывоопасное хотелось уравновесить и приглушить. И она намеренно стала говорить о другом, чтобы отвести его от края пропасти: его лицо, и слёзы, и дрожание рук, всё говорило, что он может сорвать себе психику, столько всего перенесшую за последние сутки.
– Дэвид, я столько всего хочу тебе рассказать! Что я видела ТАМ, как слышала тебя, и как видела себя и врачей, но это всё после, всего так много. Я сейчас тебе важное скажу, что я не ждала, но что случилось, и среди других благословений, я уже не могу различить какое – более оно ценное или менее! Столько невозможного сразу! – Она смотрела ему в глаза и потом зажмурила их, как бы боясь спугнуть чудо, о котором ей хотелось сказать. Снова открыла их и, смеясь, произнесла нараспев, – я теперь свободна! Во мне больше нет того...тех... всех этих фокусов, и силы той страшной, всё пропало, понимаешь? ЭТО умерло, его больше нет во мне, а я живая!
Ей почти удалось изменить его состояние эмоционального накала, отвлекая внимание на это новое известие: взгляд его сделался более разумным и сосредоточенным.
– Этого больше нет? Но как ты узнала?
– Да-да, это такой логичный вопрос, такой мужской. И, если я скажу, что просто знаю это, чувствую это, если угодно, – она снова радостно засмеялась, – тебе, ведь этого недостаточно будет, да? Я уже зная это, что силы больше нет, просто из упрямства попробовала сделать как раньше, "подшучивать" над людьми, которые рядом, попробовала с врачами и сёстрами и, – ничего! Ничего не было, у меня не вышло, понимаешь? Я свободна! Я стала совсем обычной! Я никогда, никогда не устану благодарить Бога за это, и за всё, за все эти чудеса!
– "Обычной"? Но ты обычной никогда не будешь! – Теперь Дэвид входил с её помощью в более спокойное эмоциональное русло и нервная дрожь постепенно оставляла его руки.
Они проговорили ещё некоторое время, пока не вошёл врач, чтобы увести Дэвида и дать Элизе, наконец, обезболивающее, после чего она вскоре уснула.
Все последующие события происходили как-то удивительно легко: ничто больше не нависало над ними, или вернее было бы сказать, что они больше не чувствовали на себе груза обстоятельств. Удивительные внутренние перемены, произошедшие в Дэвиде, подарили ему ту лёгкость доверия ко всем событиям, происходившим в его жизни, ту уверенность, – не в себе, но в Боге, – которую знают только дети, веря безоговорочно родителям, протягивая свою крошечную ладонь взрослому, и следуя за ним. Страх и напряжение уже не сковывали его душу и разум. Он совершенно не думал о Еве и о тех, кого она представляла, не думал о своей конторе и угрозах шефа. И как по волшебству всё разрешалось будто само собою, без его усилий. Он ничего не рассчитывал, не продумывал, а просто пришёл и рассказал шефу правду, как она есть, сказал также и то, что  Элиза после возвращения к жизни потеряла все свои «способности». Господин Уолдэрбит,  будто управляемый чей-то невидимой рукой, без особых трудностей принял всю эту информацию, настоятельно "порекомендовал"  Дэвиду как можно быстрее оформить отставку и убраться с его глаз подальше из этой страны, где он так нагло раздразнил местные спецслужбы, чем рискнул теперь породить конфликт. В этот же день контора "выписала" из Британии замену Дэвиду.  А Дэвид, получив "добро" от шефа, перевёз Элизу в уже знакомую ей клинику, куда она, казалось теперь ей, очень давно, приезжала с Дэвидом к Константину, где она и провела всё время до их отъезда на родину Дэвида.
И даже то, что казалось Элизе наиболее сложным – разговор с родителями, – прошло почти с той же нереальной лёгкостью, как и всё остальное. Она продолжала переписываться с матерью короткими сообщениями, словно всё было как обычно: рассказать о том, что произошло за время их отсутствия, она не могла. А когда уже приближался день их возвращения, Агата написала, что отец растянул ногу, совершив неудачный манёвр при спуске с горы. Им удалось поменять билеты и их приезд, таким образом, задерживался ещё на пять дней.   
   Элиза к этому времени, не обращая внимания на ставшее уже привычным удивление докторов, могла сидеть, и даже ходила по палате и коридору. Потом они с Дэвидом решили, что знакомство с родителями новоиспеченного сына можно организовать по видео-чату на планшете, усадив Элизу на фоне стен кафе в зелёных обоях, находящегося на верхнем этаже клиники.  Выглядеть это будет вполне естественно: мол, гуляли молодожёны, зашли в кафе, решили пообщаться с родителями и заодно сообщить им о своей свадьбе и об отъезде на медовый месяц в Англию. Элиза понимала, конечно, насколько всё это ужасно грубо и неучтиво по отношению к горячо любимым ею родителям, но она не видела, как иначе можно избежать непосредственной встречи с ними в период, когда ещё будет слишком очевидно, что она не здорова и слаба. Говорить об операции означало говорить и обо всём остальном, а заставлять так переживать за себя и так расстраивать их она ни за что не решилась бы. Может быть, в те странные дни окружающие их с Дэвидом люди действительно находились под гипнозом, но сами они видели в этом провидение Божье. И мать, и отец не только не проявили никакого недовольства дочерью, а напротив, – радовались как-то уж очень живо и открыто, а Дэвида приняли с таким воодушевлением и доверием, что сам Дэвид,  обычно сдержанный и немногословный с посторонними, был с ними чрезвычайно прост и разговорчив,  и они влюбились в него в один момент.
В аэропорт их провожал Алекс, который, увидев Элизу в таком жалком виде, даже не посмел язвить, а прощаясь с Дэвидом, совсем расчувствовался и попытался довольно неуклюже его обнять, на что Дэвид, смеясь, похлопал его по плечу: "Не унывай, друг, не навечно прощаемся!"
Перелёт дался очень тяжело: был момент уже при посадке, когда Элиза почти потеряла сознание, благо с собой у неё был нашатырь, да и места в бизнес-классе значительно улучшали положение – иначе было бы гораздо труднее.
Гостиница была заранее забронирована Дэвидом ещё в Москве, и Элиза после перелёта проспала в номере целый день.
Последующие два дня, пока Дэвид заканчивал улаживать дела по покупке дома со своим поверенным, она почти не выходила из номера, читая в постели книгу на русском, и пытаясь учить английский, просматривая телевизионные программы о животных. Дэвид не мог удержать себя от шуток на этот счёт, пугая её перспективой усвоения специфического лексикона, который нечасто применим в обычном разговоре.
– Будешь «волосы» называть «мехом», а «руки» «лапами».
Она хохотала в ответ и оправдывалась тем, что это лучше, чем лексикон новостных комментаторов и ведущих игровых шоу.

В деревню они ехали на поезде, и это путешествие было для Элизы самым запоминающимся из её первых впечатлений о новой для неё стране. Всё её радовало и удивляло, природа нравилась, погода не смущала своей почти зимней неприветливостью. Дэвид ей теперь казался таким гармонично вписывающимся в этот пейзаж, и сам его характер, казалось, был частью зелёных холмов и серых огромных валунов, кустарника и неба, влажности и ветра.
Дом ей понравился сразу, не смотря на небольшие размеры – ей даже казалось, что будь он большим, потерялся бы этот невероятно сказочный уют, создаваемый неровностью стен и грубостью балок низкого потолка. Ей почти ничего не хотелось менять, хотя Дэвид  упорно настаивал, чтобы она не стеснялась и сделала всё по своему вкусу. Но закончилось только тем, что Элиза попросила поставить привычные ей смесители на кухне и в ванной, потому что приноровиться к тому, что из двух кранов автономно течёт ледяная и горячая до невозможности вода, она не могла.
Собаку Дэвиду привезла в подарок сестра, приехав одна, без мужа и детей, навестить брата и взглянуть на его русскую жену. Пёс, ещё не вышедший из категории подростка, и тем пугая своей будущей величиной, когда уже сейчас он больше походил  на телёнка, с первого мгновения выбрал любимицей Элизу, прыгнув на неё передними лапами и повалив на ковёр в гостиной. С тех пор Дэвид держал пса исключительно на улице, и за четыре дня выдрессировал его так, что тот не то что прыгать на кого-либо боялся, проявляя своё расположение, а даже махать хвостом опасался в присутствии Дэвида.
Дэвид и Элиза стали ходить в местную церковь, чем особо привлекли к себе внимание любознательных жителей деревни – ведь кроме них, на литургии бывал лишь один почтенный господин, и теперь священнику казалось, что в церкви целая толпа: три прихожанина!
Венчание должно было состояться сразу после Рождества. Дэвид оформил родителям Элизы приглашение в страну, и она ждала  дня их приезда с особым нетерпением.

Что же сказать о тоске по родине, которой Элиза так опасалась и ожидала её почувствовать? Странное дело, но жгучей, нестерпимой или давящей тоски она не испытывала  даже спустя много времени. Да, она скучала по родителям, но почти ежедневные разговоры посредством интернета, не делали это скучание болезненным. В остальном же она так ясно ощущала свою связь с Дэвидом, так радостно, кротко, без всякой борьбы и внутреннего противления, легко стала частью его, что и земля эта, и это небо воспринимались ею как свои, родные. Когда после переезда из гостиницы в дом, она уже окрепла настолько, что могла ходить не только по двору, но и гулять до ручья в небольшой роще метрах в трёхстах от дома, она полюбила встречать поздние осенние восходы, тихо выходя босою на порог, откуда было видно, как тьму постепенно рассеивал  сначала слабый, потом всё более усиливающийся розово-лилово-сиреневый свет. Небо становилось прозрачным, потом более голубоватым, потом ярко-голубым. Тучи, если и появлялись, то это было уже  позже к полудню, а рассветы здесь почти всегда были чистыми. Эти первые лучи солнца были для неё дороже всякого, даже самого соблазнительного завтрака. Нежность и утренняя свежесть пропитывали её хрупкое тело, и эту нежность Дэвид чувствовал в ней каждый новый день.