Тавро Каина. Повесть. Глава 4

              Глава 4


- Папа, ты не спишь? Слышишь меня? – Валентин наклонился над отцом и взял его измождённую руку, перевитую синими жилами вен, в свою ладонь, покачал её из стороны в сторону. – Я Валентин, твой младший сын.
Он увидел, как дрогнули веки глубоко запавших глаз, и по бледно-серому лицу пробежала виновато-радостная гримаса. Непослушные веки, как заржавевшие железные створки, с трудом разошлись и на сына из подслеповатых, окантованных краснотой глаз устремился ощупывающий взгляд.

Сначала шевельнулся острый кадык на шее, потом напряглись бесформенные синюшные губы и из них вырвался сиплый полушёпот:

- Ты приехал, сынок?

Отец попытался сжать руку сына, но только едва заметно качнул её, на большее сил не хватило. Его глаза подёрнулись маслянистой плёнкой подступивших слёз:

- Слава Богу, встретились! А я уже не надеялся увидеть тебя.

Валентин приник щекой к многодневной колкой щетине на лице отца, бережно обнял его за плечи. Чтобы скрыть волнение, проговорил излишне бодрым голосом:

- Здорово, батя, здорово! Да разве мог я не приехать, когда такую тревожную телеграмму про твою болезнь получил?

- Всяко бывает. Мы с матерью дюже переживали, что ты мог погибнуть под бомбёжками в том горемычном совете.

- Обошлось без бомбёжек, отец. Из бронетранспортёров и танков постреляли, это было. Но, как видишь, живой и невредимый.

- Ну, и славно. Подыми меня трошки выше, а то плохо вижу тебя. В тумане всё… Так лучше. А чего же ты не в форме?
 
- Да я же в отпуске. Форма на службе надоела.

- А мы бы с матерью погордились, - Яков Васильевич попытался улыбнуться, но мышцы лица плохо подчинялись ему, и улыбки не получилось, - Три сына полковника… это не только для нашей семьи, но и для станицы почётно!

Отец постепенно приходил в себя после ночного болезненного забытья. Не случайно говорится, что сон – это временная смерть. Слова старика становились осмысленней, а речь - более связной, голос крепчал. И хотя это был ещё не прежний голос главы семьи, твёрдый, наставительный, который привыкли слышать дети, но и на голос умирающего он не походил. И сын с радостью подметил это:

- Батя, а ты не так плох, как я себе представил. Мы с тобой ещё споём и спляшем…

- Шуткуешь, сынок? Отплясал я своё. Не сдюжаю хворобу. Кровь не греет совсем.

- Ты со своими выводами не спеши. Чтобы кровь грела, её горячить нужно. Двигаться. Питаться нормально… А ты? Ничего не ешь. Лежишь - сутки напролёт, не поднимаясь. А хочешь, чтобы кровь циркулировала по организму.

Валентин выговаривал отцу с улыбкой, чтобы невзначай не обидеть больного, но в то же время – твёрдым командирским голосом, будто ставил задачу своему подчинённому:

- Начнём с тобой делать массаж и зарядку каждый день, через неделю запросишься по двору прогуляться.

- Нет силы, чтобы подняться, - оправдывался отец. – Ноги не слушаются, живот отказывает. Раньше хуч до уборной доходил, а теперь и на ведро – только с помощью матери, да и то… стыдно говорить…

Яков Васильевич замолк, с трудом сдерживая волнение. Перемолол желваками прихлынувшую досаду и продолжил жаловаться, снизив голос:

- Теперь, сынок, не всегда и на ведро получается… Иной раз и не донесу… Матери забот прибавляю. Как с грудным дитём нянькается – подмывает да пелёнки меняет. Нету сил моих совсем. Так-то вот старость проявляется - опять в детство впадаем. Да только некому нас обихаживать, мать сама на ладан дышит, а вы далеко разлетелись из родного гнезда. Разве что похороны соберут вместе?  Видать, скоро уж в последний путь отправляться.
 
- Туда все отправимся когда-то, – проговорил Валентин, - но спешить не надо. Не ты ли рассказывал про цыганку, что нагадала тебе жить до девяносто пяти лет и умереть весной? Мам, ты помнишь?

Из-за занавески выглянула Оксана Семёновна, хлопотавшая на кухне:

- Чиво ты спросил, сынок?

- Ты помнишь предсказание цыганки отцу? Сколько она лет жизни ему напророчила?

- Кажись, девяносто пять…

- Вот! Девяносто пять! Я же помню. А ты, батя, говоришь, что скоро собираться в мир иной… Нет, мы ещё повоюем с безносой дамой. Мы ещё встанем на ноги и выпроводим её за порог… Сегодня встанем! – уверенно заявил Валентин.
 
Сын намеренно играл роль оптимиста, чтобы не показывать свою жалость к старческой немощи,  не подписываться под уже вынесенным Яковом Васильевичем самому себе приговором. Семейное предание о цыганке было маленькой «соломинкой  надежды» из народной пословицы про утопающего, который и за соломинку хватается. Валентину очень хотелось, чтобы отец ухватился за былое предсказание, часть из которого про войну и плен уже сбылась, и захотел бороться за свою жизнь. Ведь без веры и желания самого человека одолеть болезнь, любые лекарства и усилия врачей принесут мало пользы.

Глядя на беспомощного отца, Валентин вспомнил своё дошкольное детство, когда он завидовал взрослой жизни родителей и старших братьев. Ему казалось, что они свободно делают всё, что хотят, а он опутан по рукам и ногам всяческими запретами – туда нельзя, сюда нельзя, ничего без разрешения взрослых нельзя… Как он мечтал, ворочаясь в постели, заснуть ребёнком, а проснуться взрослым, самостоятельным человеком. Мечтал, не торопясь, идти под ручку с самой красивой станичной девушкой по Рыбацкой улице в клуб на танцы или в кино, небрежно кивая старикам и старухам, сидящим на лавочках и внимательно разглядывающим парочку влюблённых. Наивные детские мечты, но кого они не посещают? Много лет спустя появилось другое горячее желание – задержать стремительный бег времени, чтобы отодвинуть родительскую старость на более поздний срок. Да время не песочные часы, его не повернёшь обратно. Главное, наверное, даже не в желании продлить жизнь родителям, а том, когда оно появляется, есть ли ещё шанс чем-то облегчить старость самых близких людей.

- Мужчины, - подала голос Оксана Семёновна, - завтрак готов. Сыночка, мой руки и садись за стол,  а я зараз покормлю отца и сяду тоже.

- Мам, давай вместе батю покормим.

- Дак я уже привычная, а ты с больными стариками не нянькался. Садись, садись. Завтрак – на столе. Зачем же ему остывать? Я кашки отцу сварила на молочке…

Она села на край кровати и стала неторопливо кормить Якова Васильевича манной кашей, давая запивать топлёным молоком.

- Ты зачем его из ложки кормишь? – удивился Валентин. – Он же так вскоре вообще руки не сможет поднять. Давай-ка поднос. Ставь миску с кашей. Ложку бате в руку дай и пусть упражняется…

- Валёчек! – опешила мать. – Дак он же перемажется кашей пуще малого дитя.

- И пусть. Оботрётся салфеткой. Если надо будет, полотенце намочим.

- Сынок…

Но Валентин решительно отстранил мать и занял её место подле отца. Подал ему ложку, приговаривая:

- Не ленись, Яков Васильевич. Будем считать это действо первым упражнением нашего комплекса твоей физической реабилитации. Согласен?

- Попробую, нерешительно ответил отец. – Руки не слухаются давно.

Координация движений у него была явно нарушена. И, зачерпнув каши, он с трудом донёс ложку до рта, опорожнил её.

- Ну, вот видишь, вполне справляешься с данной процедурой сам! – подзадорил сын. – Лиха беда – начало!

Яков Васильевич ещё несколько раз повторил манипуляции с ложкой. На губах и подбородке остались белые отметины от каши. Но он впервые после долгого перерыва ел самостоятельно и был удивлён и обрадован этим.

- Кажись, могу ещё и сам… Дай, сынок, запить.

- Так и кружку бери с подноса сам.

Кружка с топлёным молоком оказалась неподъёмной для ослабевшей руки старика. Она кренилась, дрожала, но никак не отрывалась от подноса.

- Мам, дай нам ещё одну кружку. – Попросил Валентин.

- Валёчек, не мучил бы ты отца. – Взмолилась Оксана Семёновна. – Негожий он уже для этих дел. Сам же понимаешь, что негожий…

- Мама, дай нам пустую кружку!

- Зараз, сынок. Возьми…

Валентин перелил часть молока в пустую кружку и поставил её на поднос. Предложил командирским голосом:

- Дерзай, казак!

Отец с трудом, приподнял её за ручку, с большим креном поднёс к губам.

- Помогай второй рукой. Пей, как из махотки пил на сенокосе. Помнишь?

- Помню, - процедил отец, тяжело глотая жидкость. Капли молока расплёскивались по губам, стекали в уголках рта. Но старик опорожнил кружку и плюхнул её на поднос. – Хух, чижало!

- Ещё добавить?

- Нет, будя. Зараз больше не осилю.

- Ну, передохни. Через часик ещё можно подзаправиться главным человеческим топливом. С рождения до смерти на нём держимся. Тут вся таблица Менделеева собрана. Малыши на ноги встают, и ты встанешь. На-ка, утрись. – Валентин протянул отцу полотенце.

Яков Васильевич поелозил полотенцем по губам и подбородку, потёр шею, лоб. Выдохнул облегчённо:

- Ажнык упрел.

- Ешь – потей, работай – мёрзни! – хохотнул Валентин, довольный результатом своего первого эксперимента. – А ты говорил «не спляшем». Ещё как спляшем! Перекури пока, а мы с матушкой тоже малость подзаправился. Давай, Оксана Семёновна, теперь позавтракаем, чай заработали кусок хлеба?

Сын сел рядом с матерью на длинную и широкую лавку, занимавшую почти треть пространства кухонной части дома. Похлопал рукой по вытертым до лоска от частого сидения некрашеным доскам:

- Это на ней же ты меня купала в оцинкованном корыте?

- Дак я и не помню, скоко ей лет. Может статса, что и на ней… А ты и корыто старое не забыл?

- Как забудешь? Я же во время половодий его вместо лодки использовал. Плавал в нашем саду и по Гусиному ерику вместе с Санькой Григорьевым и другими дружками. У нас целая корытная флотилия весною организовывалась. От бати налыгача перепало, когда кувырнулся с этого плавсредства, чтобы не моржевал без спросу.

Из комнаты донёсся хрипловатый, но довольно внятный голос Якова Васильевича:

- Не за купание поучил, а за то, что не побёг домой, а стал сушиться у костра на берегу. Хорошо – только простудой отделался. Мог бы и лёгкие застудить, и почки… У меня в войну было своё вынужденное купание в студёной реке, а зараз всё вылазит наружу. Напомни после завтрака, расскажу, а то память ничего долго не держит, мелькнут какие-то воспоминания, и пропадут. Дырявая башка стала.

- Обязательно напомню. Я давно собирался порасспросить тебя о войне подробнее. Да, то у тебя, а потом и у меня, времени на это не хватало. А сейчас спешить некуда. Погутарим по душам.

- Добро! – Согласился старик.
 
- Растормошил ты батьку, погутарить ему захотелось. – С довольными нотками в голосе проговорила мать. – А то всё молчком, молчком… Редко когда раскачаю его на разговор. Вижу – не спит, чего-то мозгует, достаю альбом, ему тулю. Вроде бы, оживает. Повспоминаем трошки. Душа и отогреется… Пожил бы хоть до весны. Ночей не сплю возле него. Саму соседки и фелшарица несколько раз отпечаловали, почки отказывали, опухала страсть. А всё-таки легче, когда в доме живой человек есть. Всё не одна.

- Ох и вкусные у тебя катламы, мамуля! Ни у кого ничего подобного не ел. Твой фирменный рецепт?

- Какой там ришепт? Как моя мама эти пышки пекла, так и я. На кислом молоке, яичках, постном масле, тесто круче завожу. Вот и всё.
 
- Так уж и всё? Кабы так просто было, и дочки бы так же вкусно готовили. А то ведь не дюже так…

- Ну, не знаю. Каждый человек на свой лад всё делает. Точь-в-точь никто не повторяет.

- Вот и я говорю, что на твой лад катламы самые вкусные получаются.

- Ну, и на здоровье! Ты бы пухляковского винца покушал. Твоё любимое. Влить трошки? Не знаю, как получилось в нынешнем году. Из-за болезни отца некогда было вино, как следует, доглядать. А оно не любит беспризорства. Чуть что не так, перекисает. Вроде, не обуксилось? Совсем мало сделала. Угостись.

- За твоё и папино здоровье, дай вам Бог ещё многие благие лета!

- Дай-то, Бог!

Валентин с удовольствием опорожнил жёлтый пластмассовый стаканчик и с аппетитом стал закусывать румяной жареной лепёшкой, макая её в крутую деревенскую сметану.

Самодельный деревянный стол, застеленный цветной клеёнчатой скатёркой, эмалированные тарелки с зелёными ободками, графин из красного стекла, увитый виноградными гроздями, поточенная шашелью старинная посудная горка… Такая бесхитростная деревенская утварь, привычная с детства, простая крестьянская еда, умиляли и согревали душу чувством погружения в родную стихию. Валентин, не смотря на тревожную ситуацию в доме, впервые за несколько месяцев ощутил состояние защищённости от агрессивной среды и какого-то внутреннего комфорта.

- Господи, как же хорошо дома! – произнёс он, обнимая мать и склоняя голову на её плечо. – Нигде нет такого опьяняющего покоя, как в родительском доме. Кажется, только сейчас по-настоящему начинаю понимать выражение «чувствовать себя в своей тарелке». Спасибо вам, мои родные!

- Не за что, сынок, - ответила Оксана Семёновна, - что же ты ничего не ешь? Все катламы остались на тарелке.

- Да что ты, мамуль? Вон как бурдюк набил. – Валентин провёл рукой по животу. – Разве у тебя можно голодным остаться? Вы с батей всегда хлебосольством отличались. Спасибо за то, что вы такие славные у меня!
 
- Ну, скажешь, славные! Обыкновенные, как и все деревенские. Не учёные наукам. Живём, как исстари заведено. Отец-то, куда ни шло, четыре класса до революции окончил, а я совсем безграмотная…

- Да разве в грамоте дело, мамуля? Добрые вы, независтливые, радушные, покладистые. Друг с другом в мире живёте и со всеми соседями. Ничего от жизни не просите, а сами последний кусок отдать готовы, тому, кто нуждается. Я же помню, как ты нищих принимала, если кто-то милостыню просил. Не у калитки что-либо подавала, чтобы побыстрей отделаться, а в дом приглашала, кормила, расспрашивала о беде их.  Сочувствовала. Это так редко сегодня встречается.

- Выдумщик ты наш! Насочинял себе. Ничем особым мы от других людей в станице не отличаемся. Живём, как все.

- Ты хоть с одним человеком поругалась за свою жизнь?

- Может и поругалась, не помню.

- И я не помню такого случая. А отец хоть раз приходил домой пьяным? Дебоширил? Матерился?

- Ты же знаешь, не пил он никогда. Только пивка трошки. И то по праздникам. И не матился никто из нас – грешно это. Дебошей тоже в доме не бывало. А вот под горячую руку отцу лучше было не попадать… Про налыгач помнишь поди?
 
- Раза три перепадало. Но за дело.

- Вот и я не дратовала его, што б не закипал.

- А ты говоришь, как все…всё-таки по своим законам жили?

- По божеским и человеческим. Как родители научили.

- Мать, подь сюды. – Позвал Яков Васильевич. – Подсоби по нужде подняться.

Валентин опередил Оксану Семёновну и первым подошёл к отцу:

- Давай я помогу.

- Соромно сынок. Мы привыкли уже вдвоём обходиться. – В два голоса слабо возразили старики.

Сын, не обращая внимания на возражения, наклонился над отцом и, без особого напряжения подняв на руках исхудавшее тело, опустил Якова Васильевича возле отхожего ведра:

- Спускай кальсоны и садись, делай своё дело. Чего здесь стесняться? Дело житейское. Вы меня на горшок сажали, стеснялись? Теперь мой черёд пришёл.

Валентин так уверенно управлялся с отцом, будто заправский санитар, что неловкость ситуации быстро развеялась.

- Я, батя, постараюсь усовершенствовать это приспособление под нужник. Будешь восседать, как король на троне, без посторонней помощи.

- Это как же?

- Поморокую малость. Типа кресла с дыркой. Как переносные биотуалеты на Западе.
 
- Нам до ихних  мудрёных штучек не дожить, - вздохнула Оксана Семёновна.

- Свои придумаем, коль жизнь заставляет.

- Попробуй, а то дюже несподручно на ведро по большому  ходить, - пожаловался отец.

- Ну, Яков Васильевич, с облегчением! Получше стало?

- Полегшее, вроде…

- Тогда, может быть, прогуляемся по комнате?

- Што ты! Не сдюжаю я.

- А давай попробуем. Ты и давеча говорил, что не сдюжаешь, а осилил-таки завтрак самостоятельно. Человек не знает своих скрытых возможностей. Нужно испытывать себя.

- Валёчек, - взмолилась мать, - Ему покой нужен.

- Жить ему нужно, мама. А для этого движение необходимо, чтобы сердце ритмичнее работало, кровь гоняло по жилам.

- Ну, гляди. Тебе видней.

Родители после приезда Валентина как-то быстро перешли в подчинение к нему, то ли почувствовав силу и уверенность в словах и действиях сына, то ли стесняясь своей стариковской беспомощности. Они не перечили ему и покорно выполняли всё, о чём просил.

- Давай, мамуль, тёплой водички и полотенце. Мы сейчас водные процедуры проведём, а потом и побреемся. Красоту наведём. Оденемся и пойдём вдоль по Питерской.

Постелив целлофановую плёнку на кровати, Валентин минут пятнадцать обмывал отца, протирал его тело, массировал. Помог надеть чистое бельё. Потом стал намыливать щёки и сбривать многодневную щетину. Старался не поранить дряблую кожу, но всё равно доставлял какие-то неприятные ощущения старику.

Яков Васильевич болезненно кривился, что-то бубнил под нос, поднимал руки к станку, давая знать, чтобы сын усердствовал не так рьяно.

Когда бритьё подходило к концу, и не выбритым остался только небольшой участок на подбородке, Валентин предложил:

- Попробуй теперь сам добриться.

Вначале станок, как до этого ложка, плохо слушался онемелых пальцев. Старик порезался. Из царапины выступила капелька алой крови.

Но сын продолжал подзадоривать отца:

- А говорил, крови не осталось. Вот она родимая. На-ка посмотри, - протянул салфетку с расплывшимся пятном.

- Течёт покудова.

- Течёт. Значит, о жизни думать надо, а не о смерти. Мам, дай рубашку покрасивее.

- Яша, какую тебе сорочку достать?

- Давай  вышиванку, что на золотую свадьбу надевал. Валя не смог тогда приехать, пусть зараз поглядит на жениха.

- А штаны какие, от костюма што ли?

- Мама, дай лучше вельветовые. - Подсказал Валентин. - В них променад удобней совершать и теплее.

Семёновна подала сыну косоворотку со стоячим воротником, расшитую красными нитками, и вельветовые брюки.

Вдвоём они быстро одели Якова Васильевича. Оксана Семёновна причесала его своим гребнем.  Валентин поднёс маленькое настольное зеркало, проговорил шутливо:

- Совсем другой коленкор! А?

- Пригожей стал, помолодел кабыть, - согласилась мать.

- Насмехаетесь. – Пробурчал старик, но в зеркало заглянул и примял рукой торчавшую прядь седых волос. – Щетину соскрёб, вот и на человека стал походить.

- Теперь – носки, тапки и – «Цыганочка» с выходом. – Продолжал шутить Валентин. Он помог отцу встать на ноги и жестом пригласил мать взять под руку отца с другого бока. – Тронулись, не спеша, до печки и обратно. Так! Разворачиваемся! Ровнее шаг! Степенно гуляем, не горбимся! А барышни улыбки дарят нам…

- Ох, прихибетный, смешно ему! А отцу каково? – нестрого посетовала  мать. – А давно ли ты на батьке верхом сидел? Погонял: «Но, поехали!» И отец бегал по саду с тобой на плечах, пригибаясь под деревьями. Эх, годочки, годочки! Ускакали, не воротишь! Теперь вот ты с отцом нянчишься, сызнова ходить учишь. Да, видать, отбегали мы свой срок.

- Это ещё поглядим, отбегали или нет! Космонавты после возвращения на землю тоже первое время не могут передвигаться самостоятельно, но расхаживаются в конце концов. А мы чем хуже? Или не донцы-молодцы?

- Тормози, сынок. Передыхнём. – Яков Васильевич устало опустился на кровать. – Фух, аж в голове помутилось и сердце запалилось. Отвык организм двигаться, обленился.

- Я не возражаю, перекур, так перекур. Ты про фронтовое купание обещал рассказать. Давай подушки под спину подложу, чтоб удобней сидеть было. Так где тебя угораздило попасть в зимнюю реку?

- Знаешь, сынок, иногда диву даюсь, что с моей памятью сталось! Что было намедни, не помню, а то, что ещё при жизни родителей происходило, стоит перед глазами, как наяву. Фронтовые будни  тоже не стираются из памяти. В первый день 1942 года выгрузились мы из эшелона под селом Богодаровка на Украине. Выдали нам паёк, сто грамм «наркомовских» и скомандовали: «Вперёд, славяне! Устроим фрицам новогодний подарок!» Вёрст двадцать пять-тридцать мы ломанули, где бегом, где ползком…

- В январе 1942-го? – Удивился Валентин. – Я считал, что только под Ростовом и Москвой были контрнаступления, а в остальных местах только пятились наши фронты.

- Как видишь, были, но какой ценой? На трое суток нашего запала хватило. Выбили фрицев из окопов и блиндажей первой линии, погнали по степи, чтобы и они испытали, как жареный петух в задницу клюёт, чтобы свой «фатерлянд» вспомнили, от дурных мыслей о восточных колониях избавились. Немало их осталось удобрять наши чернозёмы. Но и наших хлопцев загинуло немало. Снаряды, патроны расстреляли. А тылы за передком не поспевали, да и боезапас в то время ещё дюже скудный был, харч солдатский тоже некудышний. Тяга – лошадиная, да на своих-двоих. Далеко ли таким макаром прорвёшься? Короче, выдохлось наступление. Стали в землю закапываться и мы, и они. Токо мы сами роем сапёрными лопатками, а им специальные строительные батальоны укрепления готовят, с блиндажами, траншеями, отхожими местами. Немцы умели беречь своих солдат. В общем, позиционная война пошла. Пужанём друг дружку пулемётно-миномётным огнём, и сидим, как кроты, в земле. Никто наступать не решается.

- Немцы, наверное, под Москву тогда силы с других фронтов перебрасывали?

- Так и было. Германские части под Москву снимали, а на их место румын ставили. Прибегли как-то до нас две женщины с той стороны фронта. Рассказали, что немцы из их деревни уехали и зашли румыны. Ещё те вояки! В окопах не сидят. Шарят по домам и сараюшкам, мародёрничают, да баб лапают…
 
«Не вояки! – смекнул наш политрук Руев. – Поучить бы гадов!».

Женщины обещали провести человек десять скрытно в свою деревню. Уверяли, что этих сил вполне хватит, чтобы справиться с незадачливыми оккупантами.

Я по распоряжению политрука собрал десять добровольцев, и мы отправились отбивать охоту румынам завоёвывать русские земли.
Пробрались в деревню. Понаблюдали трошки. Убедились, что женщины правду сказали – немцев нет, а румыны по хатам разбрелись. В одном из домов их командиры собрались, самогонку попивают, салом закусывают, девчат оглаживают. Ну, совсем обнаглели, даже охранения не выставили.
 
Политрук хлопцам указал, кому что делать, и мы приступили к выполнению задачи. Я дверь в этот гульбарий распахнул. Руев с револьвером – туда, я за ним с винтовкой наизготовку. По-румынски никто из нас не силён. Так старшой наш по-немецки выпалил:

- Хенде хох!
 
Румыны обомлели. Вскочили все до единого, руки подняли. Никто к оружию не потянулся даже. Залопотали что-то на своём тарабарском. Да кто же разберёт, што они плетут?

Тут один из офицеров, такой представительный, в годах, видать, командир ихний, говорит на русском: «Не стреляйте, братья славяне, мы – друзья. Не хотим воевать за Гитлера, сдаёмся в плен!».

Вот так дело! Без единого выстрела мы два взвода румынских вояк в плен взяли. Даже оружие не стали забирать у них, чтоб самим не тащить, только патроны изъяли.

Хлопцы повели их в расположение нашего полка, а я в доме задержался малость. Решил кое-чего со стола собрать, чтобы подхарчиться с односумами домашними закусками. Девки сами в торбу пихают: «Возьмить, дядько!».

Поблагодарил девчат, загрузился и потопал восвояси. Иду торопко, по сторонам оглядываюсь, чтобы случайно на неприятельский секрет не нарваться. А тут, как на грех, луна из-за туч выкатилась и всю округу высветила. Вижу – из немецких тылов несколько всадников за мной устремились, да не румыны, а фрицы. Ну, думаю: «Эти угостят меня досыта! Помоги, святой Николай-угодник, до своих добраться!». И ходу, что было мочи, к реке, разделявшей позиции.

Наши дежурные пулемётчики заметили погоню за мной, огоньком подмогнули, отсекли тех кавалеристов. Да пуля-то верней коня настигнет на открытой местности. Бегу, петляя зайцем влево, вправо, чтобы в прицелы не попасть.

Время хоть и зимнее, но была оттепель. Лужи лёд запятнали. Не углядел среди тех пятен полынью, ухнул в неё со всего хода. Винтовкой токо зацепился, как слегой. Шумлю хлопцам: «Спасайте, сам не выберусь!». Держусь за винтовку и барахтаться боюсь, чтобы закраины ледяные не обломать. Тода всё…

Браты кинули мне конский гуж, потрошки, потрошки и вытянули на берег. Сидор тоже достали. Он слетел с меня при падении и чуть ли не до самого берега докатился. Внутри него, помимо сала, лука, хлеба, огурцов солёных, яиц сваренных, картошки в мундире, ещё и самогонка из буряка оказалась. Дюже пригодилась – меня ею растёрли хлопцы.

- И для согрева внутрь дали принять, – с улыбкой дополнил рассказ отца Валентин.

- Не, не пил даже на фронте. Я спирт и табак на хлеб менял. Иногда даже – на тушёнку. Но было это недолго, как и затишье на фронте. Как-нибудь расскажу, что дальше было. А зараз так думаю, то купание и сказывается нынче, не зря оно приснилось мне этой весной, после чего и начал хворать сильно.

- Яша, чего придумывать? – возразила Оксана Семёновна. – Вбил себе в голову…Старость это. Вот и весь сказ.

- Ладно, тебя, мать, не переспоришь, - махнул рукой Яков Васильевич, - токо под старость прежние болячки завсегда наружу вылазят. И у каждого – свои. С этим ты согласна?

- Наверно, так…

- Ну, что, солдат, передохнул? – подошёл к отцу Валентин. – Пора нам возобновить наступление на твои болячки. Поднимайся в атаку!

- Загонишь ты батьку в гроб, Валёк, – попыталась завести свою прежнюю песню Оксана Семёновна.

  Но сын поправил её:

- Не загоню, а наоборот – выгоню из гроба, это точно! Подымайся, батя, и моли своего ангела-хранителя, чтобы ноги не подводили. Вперёд, пехота!

Теперь они вдвоём, а не втроём, как первый раз, стали прохаживаться по комнате от комода до печки и обратно. После очередного разворота Валентин убрал свою руку из-под локтя отца и предложил:

- А теперь пробуй сам двигаться.

Старик на несколько мгновений остановился, будто убеждался в своей остойчивости без посторонней помощи. Потом, слегка пошатываясь, сделал один шаг, второй, третий. Дошёл до зеркала. Придержавшись рукой за комод, развернулся и уже более уверенно пошёл назад.

Валентин стоял посредине комнаты, готовый в любой момент подхватить отца, сопровождал взглядом каждое его движение.

- Лёд тронулся, Яков Васильевич! – с радостью резюмировал он.

- Кажись, пошло…

- Лиха беда – начало. А часик изо дня в день походишь, и ни в чьей помощи не будешь нуждаться. Мышцы работать начнут. А так, на кровати, лёжа, как барин, да с прислугой, только быстрей на тот свет отправишься.

- И впрямь сам ходит! – подивилась Оксана Семёновна. – Яша, ты как?

- Вишь, оказывается, ещё сам могу двигаться. Токо зябко почему-то…

- Счас полушалок накину.

Семёновна достала из шкафа свой бежевый в розовых цветах большой платок и укутала плечи мужа.

- Так лучше?

- Получше, кажись. Покрасовался женихом, теперь бабой Ягой побуду, – пошутил старик, глянув в зеркало. – В полушалке я впрямь, как энта старушенция.

- А баба Яга на самом деле – дед, – сказал Валентин. – На тюркском «бабай ага» означает старый человек, дед.

- Ишь как! А наши сказочники зачем-то переиначили смысл.

- Чем непонятней, тем интереснее, наверно?

- Сынок, ты бы до друзей сходил. – Предложила Оксана Семёновна. – Чего с нами день деньской хороводиться? Поднял отца на ноги, он теперича потрошки будет сам управляться. А ты развейся. Повидай школьных товарищев. Они завсегда про тебя интересуются, особенно дружок твой – Саша Григорьев. Зараз под зиму работы в поле почти нет, все дома хозяинуют. Прогуляйся по станице, кого-нибудь и встренешь.
 
- Ты, как всегда, права, мамуля, надо повидаться с одноклассниками, но и отца оставлять одного пока рискованно, не кувыркнулся бы.

- Да я дюже взбрыкивать не буду, – подал голос Яков Васильевич. – Бадик материн возьму для помощи. Похожу – отдохну, потом ещё трошки похожу. А ты сходи, проветрись.