Терзания Клима - прощание славянки

(увеличить шрифт: нажать ctrl +++...)
Николь выходила замуж и наедине  Клим  заметно тосковал, и ему  уже не хотелось кого-то кадрить.  Увы, общение с друзьями не заглушало тоску, и  даже обостряло. А тут еще томик С. Есенина; стихи  входили в него как наркотик и изболевшаяся душа впитывала отчаяние строк, как песок воду.  И весь сборник Есенина он уже знал наизусть, и спроси его продолжить любую строку - он это делал как стихотворный робот. Стихи не лечили - наоборот обостряли
 
День ушел убавилась черта
Я опять придвинулся к уходу
Легким взмахом белого перста
тайны лет я разрезая воду
 С каждым днем я становлюсь чужим
 и себе и жизнь кому велела
где то в чистом поле у межи
 оторвал я тень свою от тела
Не одетая она ушла
взяв мои изогнутые плечи
Где нибудь теперь она далече
И другого нежно обняла....
В голубой струе моей судьбы
накипи холодной бьется пена 
И кладет печать немого плена
складку новую у сморщенной губы
Но живет как отзвук прошлых лет
он как эхо бродит за горами
я целую синими губами
черной тенью тиснутый портрет
 

Он уже не удивлялся разговорам о том, сколько женщин покончили собой в день его смерти, стихи его затягивали в чистое кружение листьев в осеннем саду, ландышевую оттепель вечера с синеющей звездой, но они не отпускали к обычной жизни - оставалось только умереть.
 Это была болезнь, Вероятно требовался психолог, но тогда это высмеивали, Николь стала идей - фикс. Приходилось, и выпивать, но вино выветривалось, а боль возвращала его к Есенину:
 
ты поила коней из горстей в поводу
отражаясь березки ломались в пруду
я смотрел из окошка на синий платок
кудри черные змейно трепал ветерок
мне хотелось в сверкании пенистых струй с  алых   губ твоих с болью сорвать поцелуй,
но лукавой улыбкой брызнув на меня
унеслась  ты вскачь удилами звеня
В пряже солнечных дней
время выткало нить
мимо окон тебя пронесли хоронить
и сквозь плач  и трезвон и печальный  канон
мне все чудился тихий раскованный звон
 
 
Девушки с курса были заинтригованы таким поведением, и случалось после занятий, он уходил с одной из них по широкой аллее бульвара. Развязывался разговор,  и она жаждала продолжения, которого не могло быть. Одногрупники  странно поглядывали на него. И лишь потом он узнал, что  Марина  дружила с  Олегом - привлекательным парнем среднего роста с  пухловатыми губами и волнистой  шевелюрой. Но у них, что-то не ладилось. То ли от того что Олег запил, толи наоборот он от того запил, что не получалось с ней, но и находясь в тоске Олег не был таким как Клим и на танцах в ночи парка свое не упускал.  Их было трое друзей, и они считали, что камень преткновения это Клим. Пошли намеки, не совсем понятные ему.  Но Клим  никого не избегал, и вел себя как, обычно не замечая косых взглядов.

И встречаясь в общежитии, они вместе выпивали, не опускаясь до обсуждений.   Питие,  тем временем,  принимало аномальный характер, но  Клим ни кому не отказывал. Впрочем,  до ссор не доходило, и никто не собирался запрещать Климу ходить с теми с кем хотелось. Его показательная подчеркнутость  выпить перехватывала через край, переходя в мальчишеское: А так не слабо?   Однажды - староста, всегда сдержанный и разумный Павел Ершов - сын известного карагандинского руководителя, всегда предостерегавший группу от опрометчивых поступков, предложил выпить прямо на лекции и не у кого то, а у самого главного экзаменационного террориста.  Они выбрали для компании Клима, решив проверить его неизвестно на что. И вот вчетвером усевшись на камчатке на самом верхнем уровне амфитеатра аудитории, расставили  4 бутылки портвейна. 

По-видимому  главным затейником был все-таки  Олег,  и он требовал свое сегодня и не медленно. В последнее время,  он вообще не приходил на занятия, пребывая в тоске, а если и приходил, как сейчас,  не мог выдержать без вина целый академический час.  Павел и Стен это понимали и сочувствовали. Стен, как и Павел был высоким и красивым. Его бледное лицо было всегда сосредоточенно на какой-то мысли, а на высокий лоб спадала не густая, но волнистая русая  челка. Силой и энергией он не обладал, но у девушек пользовался успехом. Его называли по западному Стен за умение модно приодеться: если рубашка  то батник, если брюки, то из ГДР.  А где он доставал удлиненные кофты вместо пиджаков трудно было понять – уж слишком были изящны и сшиты из неведомого материала - в восточной Европе его явно не производили. Это были некие Англии или ещё какое-либо заморье.  Его крупные руки с длинными холеными пальцами часто перекрещенные на груди – по-видимому обозначали отход от мирских дел.  Но Стен, не смотря на выдающиеся атрибуты, не был заносчивым. И даже терпеливо выдерживал шутки, которые по его поводу иногда отпускали сторонние  от Троицы одногрупники. 

Клим тоже одевался не плохо - Битл с волосами до плеч, с широкими брюками клеш, сшитыми  по заказу, а то с брюками, купленными в универсаме и перешитыми самостоятельно.  И этому выучился Клим, для того, что бы сузить или расширить штанины.  Через много лет Клим слышал критику насчет одежды и обуви выпускаемой в СССР. Но рассматривая старые фото и оживляя память,  он убеждался, что одевались они если не лучше чем ныне, то и не хуже. И даже критикуемая фабрика Большевичка, выпускала вполне сносные кожаные туфли – лодочки  по небольшой цене в 10 – 12 рэ, при стипендии в 50 рэ которую получал Клим как горняк. Но в основном одежда и обувь приобреталась от фирм ГДР, Венгрии, Польши и Югославии их ассортимент, возможно, был и уже, чем  ныне, но качество явно лучше.


Затея выпить на лекции, конечно была не умной – лекцию по электротехнике   вел Сотанович, не прощавший студентам оплошностей. Но что - тут делать,  видно коса нашла  на камень.  Первым начал Олег, привычно  откупорив бутылку и не пролив ни капли опорожнил  её на четверть, остальные же не медля, присоединились к процессу.  Клим же хотя и не был большим мастером – не отставал ни в чем. Что хотела сказать этим Троица – трудно сказать, ведь вино можно было выпить и в перерыве. Это было похожее на осаду Ля Рошели из Трех мушкетеров, когда Атос, Портос, Арамис и Д, Артаньян отстреляв и отбросив атаковавших крепость в коротком затишье пили Бургундское.

Но  и здесь зоркий Сотанович не давал спуску.  Мастерство дислокации, что бы остаться невредимыми, приходилось демонстрировать непрерывно. Поведение же Павла Ершова, которому как старосте грозило увольнение с приобщением к ответственности и высокопоставленного отца, Клим мог объяснить, только стремлением поддержать друга, которого преследовала невыносимая боль. Зачем же они привлекали Клима - оставалось не понятным, ведь были и другие из группы, готовые присоединиться.  Не могли же и они знать, что такая же боль преследовала и Клима, или они рассматривали его как одного из виновников боли и хотели убедиться, что это не так. А между тем Клим был не причиной, а товарищем по несчастью, и эта винная терапия была ему, кстати, но кто об этом знал. Помогать она не помогала, Клим не пьянел и только какая-то жесткость   воцарялась в голове………


На 5 курсе на преддипломную практику Клим попал на кафедру Горное дело и там, в группе ректора он приступил к проектированию машин для отработки угольных пластов.  Эта кафедра в основном занималась расчетом технологических схем и организацией работ (куда ехать машине, где поворачивать, в каком порядке снимать стружку угля, куда грузить и транспортировать отбитый минерал), но в данном случае требовалась и разработка новой машины, что вызвало необходимость привлечь для проектирования конструкторов. А затем, после защиты диплома они приступили ко второй стороне медали образования – завершить общую подготовку двухмесячной службой в армии и стать офицерами - артиллеристами.
               
               * * *
-Первое выстрел - спокойно скомандовал Клим и уставился в перекрестье бинокля на  серо зеленное марево сопки перед ним.   Стоял полудень, пылала  жара, но как-то было не до неё. Если  готовишь  целеуказание    приходится отключаться от всего. И привычка все спокойно обдумывать  здесь не фартит - отстаешь от нужного темпа огня. Гаубица  грохнула  достаточно далеко и он, привыкший вздрагивать от выстрелов орудий своей батареи, расположенной гораздо ближе, понял: били орудия    расположенные в небольшом логу у сопки слева. А до начала боевой стрельбы майор - обучавший их, выслушав целеуказание по макету, подготовленное для пневмо  винтовки с орудийным прицелом, вдруг неожиданно заявил:


-А теперь смотри на сопки,  что мы изучали вчера. Огонь ведем по ним, твои цели  и цели на макете одинаковы. И тут Клим понял, что Боевая  подготовка  для взвода еще не закончена, хотя перед этим отлично  отстрелялся его напарник - Володя Болдин, который командовал огнем  батареи, теперь уже начавшей сворачивать позиции. 
      Климу же, как обычно,  "повезло" -  придется вести огонь  с резервистами из запаса, призванных с производства.  Утром "Партизаны" - как их обычно называют,  сопровождаемые тягачами с зачехленными орудиями, строем прошли   среди деревьев небольшой  рощи за НП  (наблюдательный пункт).  И Клим, некоторое время,  с интересом наблюдал в бинокль как,  молчаливые  фигурки  в темном ХБ споро разводили лафеты гаубиц, упирая  лемеха в каменистую почву. Расставляли   ящики с боеприпасами в  нужном порядке. Теперь стрельбу их  батареи  по Спасским сопкам досталось вести ему. 


       Он понял,  что батарее  122 мм гаубиц придется  стрелять  по реальной цели на сопке за пару километров от него. Такие же гаубицы подвезенные  с военной кафедры, как утверждали их командиры, могли  участвовать, судя по номерам орудий в обстреле Берлина 1945 года.  Этой версии, верили не все курсанты, хотя полковник Стародубцев, читавший  им  Мат. часть горячо их в этом убеждал. Вероятность встретить в Казахстане свое орудие, с которым штурмовали Берлин, была низкой, но что не сделает Господь, что бы убедить в чуде. Ведь  если армия была сформирована  здесь, значит и  вернулась бы сюда же после окончания войны со своим оставшимися орудиями, а ведь Сародубцев был настоящим полковником, и достойно заботился о своих чернооких подругах. Тогда почему бы и не встретить их здесь в Караганде, где при Политехе была одна из лучших военных кафедр республики.

 
      Привычка военного человека к дисциплине и выправка, появившаяся в  Климе не известно, откуда к концу сборов, заставила  быстро собраться  и он, оторвав свой взгляд от  макета с игрушечными лужками и траншеями  на склоне из папье-маше,  посмотрел  в бинокль на сопку,  что парила далеко   впереди.         
      Выстрел первого орудия пришелся  в цель сразу, и снаряд, угодив в окоп,  поднял темное облако грибовидного дыма - стреляли, как он и указал в команде,  фугасными  взрывателями -  от чего головная часть  углублялась  в землю и только потом глухо срабатывала, взрыхляя почву.  Разрыв приобретал темный фон в отличие от светлого  со  звенящим звуком от осколочно-фугасного, взрывающего заряд еще на подлете к цели.
 - Батарея 6 снарядов на орудие, беглый огонь - тут же  выкрикнул  Клим с энтузиазмом, переходя от пристрелки к огню на поражение. 


          Глухие звуки выстрелов  батареи зашелестели слева  и снаряды один за другим накрывали цель. Темный дым застлал значительную часть склона сопки.  Мы явно отстреляемся на славу, хитро улыбаясь, сказал  его наводчик  - курсант  Эдик Бейман. Он, в отличии от Клима, быстро приспосабливался к ситуации  и  казалось,  опережал его команды при стрельбе по макету,  причем по делу.  Сам Клим готовил данные  долговато и даже подумывал, что отстреляться на 5 не удастся, если только не захватить  сразу же цель в "не широкую" вилку - когда первый снаряд падает не далеко от цели, например, с небольшим перелетом, а второй с небольшим недолетом. Так что, усреднив показатели, можно сразу переходить к стрельбе  на поражение. Мужчина - повторил про себя Клим, довольный работой наводчика. 


Клим вспомнил, что незаметные подсказки Эдика  сыграли  свою роль. Эдик, единственный еврей,  в их  группе и у орудия  не терялся,  быстро соображая ситуацию для  улучшения стрельбы, от которой зависели  гражданский диплом горного инженера, воинское звание младшего лейтенанта САВО,  и конечно  честь и совесть    их наставников.  Хотя учился он - так себе.  Клим  подозревал, что намекать на его связи с наставником - куратором который назвал бы ему нужные установки для наводки орудия, было бы  совсем бездоказательно.  Скорее всего - думал Клим -  сработал студенческий  нюх и практическая смекалка,  что координаты целей на макете надо знать наизусть! Ведь боевые стрельбы здесь у Спасских гор ведут не один год - только раскрывай глаза и уши. Впрочем, утечке информации,  рассуждал он,  способствовала и  двойная заинтересованность наставников. 


Свои учения они проводили в комплексе с батареей  "партизан" -  запасников  артиллерии. И при них  лучше бы не ударить Политеху   лицом в грязь. Да и на боевые стрельбы прибыл Ректор, и тут показать себя с лучшей стороны тоже не помешает.  На  вопрос об этом Бейман ничего не ответил, но взгляд его красноречиво говорил: без меня тут не обошлось. 
        Как-то они сидели с  Эдиком и Стэном в ресторане гостиницы. Клим проиграл первому, какое-то пари и должен был поставить пару пива, а к ним решил присоединиться и Стэн, внеся свой вклад.  Ресторан гостиницы Караганда тогда считался шикарным, но днем цены были значительно ниже   и к особенным расходам не приводили, хотя десятку можно было и просидеть.


Убранство было строгим и между рядами столиков, накрытых белыми с сероватым оттенком льняными скатертями с набивным кружевом в виде квадратов по краям,  тянулись красные дорожки. На каждом столе были одинаковые лампы с витиеватыми стеклянными абажурами, а вдоль небольшой столешницы стояло по 4 стула с круглыми,  высокими  мягкими  сидениями  кремового цвета. Вдоль стен отсвечивали дорогие зеркала в овальных рамах, а в больших вазах зеленели цветы из кактусовых с широкими толстыми листьями. Почему Эдик выбрал этот ресторан, было не совсем понятно, по-видимому, он бывал здесь и раньше. Хотя для Клима  казалось приемлемым более простое решение, и по деньгам и по вкусу: столовая на 32 квартале – недалеко от КПТИ, где подавалась прекрасная дунганская лапша и доброе разливное пиво.

       За частые посещения  девочек в студенческом  общежитии  в группе Эдика называли Мужчиной.И здесь крепыш смотрелся на фоне  зеркал и красных дорожек отменно. Его темные кучерявые волосы, заканчивающие покатый лоб, быстрые глаза,  узкий красный галстук и синий костюм делали его похожим на итальянского мафиози. Этот образ, по-видимому, нравился и  ему самому, а значит место ему - здесь. Они говорили о студенческих делах и курсовых и дедовщине среди студентов. И Эдик осуждал все это, и Климу показалось, что он хорошо запомнил историю с Бугром, когда Климу пришлось влепить затрещину и отчаянно одолеть темноволосого богатыря, прямо на занятиях.  Результатом же был его авторитет у преподавательницы немецкого и у одногрупников. 

       Стэн же чуть выпив,  раскраснелся и осматривался по сторонам, но в зале посетителей было не много, а   соблазнительных девушек и того меньше. И оставалось лишь говорить о них. Климу же сообщать было не о чем. Чем можно разжиться в паре встреч, где  в второпях ничего не разберешь, а Николь он держал тайной  за семью замками. 

Но остальным двоим сказать  было что.  Особенно старался Стэн. Вот - говорил Стэн, про свою знакомую - поставить бы её на окно включить свет и..  Но Клим не чувствовал развращенности Стэна ни в эмоциональной окраске разговора, ни в лице, ни во всем поведении.  Это просто фантазии, и при некоторой слабости Стэна как бойца такие мысли при попытке их воплотить в жизнь могли бы принести  большие  неприятности… что  со временем  и произошло. Они еще обсудили несколько историй и увлекшийся  Стэн  перешел  к классификации их возможностей. Более сдержанный  Эдик  по ней: Производитель – легковес, Стэн - средневес, а самый низкорослый из них Олег - тяжеловес. Правда, вместо слова производитель, Стэн использовал существительное, образованное из глагола принятого  в мужском лексиконе. Клим же молчал, не вникая в банные обсуждения физиологии. Хотя ему хотелось спросить про  Марину,  от которой  у Олега пошел запой, почему же она  сбежала от  тяжеловеса к нему.  Эдик же, как обычно,  ссылался на  рассказ   Эрнеста Химингуэя.
             
            У курсантов военной кафедры политеха, как и положено, на сборах,  был взводный  от истинных армейцев из соседней воинской части, но занятия и управление огнем вели  преподаватели военной кафедры. К тому же незадолго перед стрельбами произошел конфликт  с  командиром батареи майором Кусяковым.  Его бесконечные придирки и отправки  курсантов - студентов и больших любителей правдоискательства,  на Губу   привели к тому,  что комбат был не официально смещен Абаимовым  - строгим и требовательным полковником, участником войны и одним из авторитетнейших соруководителей кафедры.


Впрочем, курсанты хорошего от этого не ожидали, зная принципиальность полковника.  Но каково было их удивление,  когда в больших  жестких глазах и мощной фигуре настоящего классического воина  из фильмов о героях  прошедшей войны, и его сильном духе появлялось нечто такое, что привлекало студентов стать под защиту, и даже жаловаться на официальную гарнизонную власть. И они получали эту защиту и видели в этом то, что называется справедливостью и, что фактически является главным мерилом человека.
    

     Заодно сменили и взводного - высокого лейтенанта  из части - выпускника офицерского училища.  На его месте оказался  бравый капитан  выпускник военной кафедры, оставшийся служить в армии,  живой и всегда готовый на профессиональные советы.   Он как то без особых усилий поднимал в курсантах желание добиться лучшего и держать марку Политеха готовившего лучших боевых офицеров в Казахстане. Может так, и воспитывают чувство патриотизма - мудростью и справедливостью. Но курсанты и без этого считали, что они лучшие, хотя бы потому, что и образование получали двойным - инженер политеха всегда был на хорошем счету. Так что к боевым стрельбам курсанты оказались всесторонне вооружены. Но произошло ли это по провидению, или за всем этим стояла чья то мудрая рука -  им было не понять.

          Видно недаром преподаватели военной кафедры   прошли горнило второй мировой.  Полковники Квасов, Стародубцев, Московкин,  Братко, Ортенберг  - учить умели и тактике и материальной  части и стрельбе - это показали сборы.  И курсанты им верили.  В тоже время, выезжая на практические занятия в поле с  гаубицами образца 1936, прошедшими войну, они посмеивались над их солидным возрастом. В юности события 20 - 30 летней давности кажутся очень и очень далекими, почти такими же, как наполеоновские войны.  И в 60-70 е годы хотелось быть ракетчиками, а тут возись со старыми орудиями, и минометами,  да еще пиши лекции  в прошитые  тесьмой  тетради, с печатью предупреждающей вырывание страниц.


Какие там секреты из этой техники образца 36 г.? Стрельбой же и непосредственным  обучением в поле командовал майор Кедько - он был несколько моложе полковников и войну уже не застал, но работа со старожилами  прошедшими горнило  научила его многому и не только в технике ведения стрельбы, но и пожалуй в главном: души своих курсантов он знал.  Кроме того Кедько в годы учебы на военной кафедре был куратором группы, где служил Клим - т.е. как говорили в школе - классным руководителем.
      
       Вот и во время стрельбы по окопам - думал Клим, он - мог выбрать командира и получше. А он,   выбрав его, не стал  сразу сообщать,  что придется командовать огнём батареи  по реальной цели, ведь на макете проще приготовить данные – и волноваться не о чем. Почему  только после подготовки данных, он сообщил Абаеву о реальности боевой стрельбы?  Может за 2 года обучения на кафедре он изучил Клима и его излишнюю горячность и решил, что данные он подготовит точные, если не нагружать психику.  И что здесь в конкретной ситуации, дело решит именно она, а  не скорость подготовки. Конечно это идеализация войны, но в тоже время цель куратора – научить правильной стрельбе и только потом можно ставить другую задачу.
       
      Странно, иногда думал Клим, никто из руководителей не мстил ему,  хотя стычки бывали.  Так с одним из полковников  дело дошло и до споров на национальном уровне. Как то он упрекнул казахов в их не очень активном поведении на войне. Клим встал и обвинил его в предвзятом отношении к нации, хотя  полковник случаи нерешительности, вероятно, наблюдал.  И,  возможно не раз.  Но Климу были известные и другие истории и не только из  фильмов, но и из судеб его дядей: из пятерых призванных вернулось с фронта двое. 

Продолжения  этой истории не было. И полковник далее никакого  неприятия Климу не высказывал: ни, словом ни делом. Собственно подобные столкновения были не только с преподавателями, но и в группе. И они называли их "ссорами на бытовым уровне".  То ли полковник понял, что влез в ненужную историю, то ли его затронула горячность и смелость Клима.   И на стрельбах  взвод,  куратор и руководители были явно за одно. И уже тогда в  нем  появлялась уверенность, что самое главное в людях - дружелюбие и что лучше во время промолчать, а уже в спокойной обстановке изложить свой вопрос, не считая преподавателей  и коллег заранее настроенными против тебя.  И этот случай показывал ему, насколько чутким и полезным  может быть наставник, если он сдержан.
         
        Конечно Кедько  видел усидчивость Клима на занятиях в вузе, хотя и там по скорости стрельбы он не отличался.  Но Кедько видел и точность подготовки данных  и как педагог понял, как улучшить  результат.
        Облако от разрывов  темное в середине от подброшенной  земли показывало -огонь на поражение  успешно завершается,  и следовательно, теперь команда взвода могла считать себя  лейтенантами  САВО,  с  отличными показателями боевых стрельб.   


       На занятиях они иногда обсуждали политику и события 68 г.  В те времена, он как-то увидел  бежавшую по Бульвару женщину: «Чехословакия в огне» кричала она, и ее длинные волосы развивались как у пассионариев в революционных фильмах. Клима удивила её демонстрация и он подумал, что женщина – не в себе. Поскольку в Караганде об оппозиционном движении никогда не слышал. Сам же он нисколько не возмущался вводу в Чехословакию войск стран Варшавского договора и не сомневался, что порядок будет установлен. Клим слушал радиостанцию «Немецкая волна» из Кельна, которую практически не глушили.  И противоположные  мнения комментаторов – диссидентов его удивляли и смущали.

Раньше вся их оппозиционная борьба сводилась к поддержке сталинизма или его резкой критике. А теперь все станции дискутировали  об одном, и появилось слово с неприятным и непривычным звучанием – оккупанты.   Для студентов же – войны там не было. Ну, вошли войска - для демонстрации силы. Но к Весне Климу позвонила мама: в Чехословакии погиб единственный сын  соседа - Мади, призванный на службу. Как попал туда Мади,  было не понятно – Его отец – невзрачный и низколослый человек, с широким побитым оспинами лицом работал сторожем в одной из контор, и семья была не богатой. Соседи иногда помогали им, кто крупой, кто одеждой.  Сам Мади, учился в  казахской  школе, но  за что-то был осужден.

Поговаривали – не справедливо.  Каким образом, паренек не высокого роста,  с испорченной биографией мог попасть в армию, да еще в боевой корпус, направленный в Чехословакию никто не мог себе представить. Ведь о службе «вместо кого-то» как бывало при призыве в царскую  армию   давно не слышали.  Как-то на «Тактике» зашел разговор о событиях 68 года, и   Болдин,   комментируя ответ полковника, что- то сказал об оккупации. Московкин же тактично исправил Володю  заменив это слово на  «Ввод войск дружественных стран». Впрочем,  с этим никто и не спорил, в том числе и Володя – обычно скромный и сдержанный в выражениях.    А Клим тогда вспомнил, что семья Болдина происходит из сосланных в Караганду большой партии раскулаченных, и таких было целое поселение в Михайловке.

Что бы подогреть спор,  Клим спросил о мирном сосуществовании двух противоположных  систем  - такое понятие к концу 60-тых становилось популярным. Но считалось, что капитализм загнивает, и осталось ему не долго.  Клим же утверждал, что осуществив успешную  высадку человека на Луну  США  справятся с экономическими проблемами.   Однако Московкин не горячась доказывал противоположное и главным доводом была статья   «Головокружение от успехов». Старый коммунист привел пример статьи Сталина, что бы показать:  вскоре гордыня и презрение к отстающему миру, и упор в технократию  приведет их к разгрому.   Последующие события 3-х лет, казалось бы, показали его правоту. Покорители Луны и окололунного пространства США,  начав бомбардировки Вьетнама, потерпели тяжелое военное и экономическое поражение, и  впали в многолетнюю депрессию.

 
               
                *  *  *
        Постоянная напряженная работа, свежий воздух гористой степи, запах и шипы караганника,  полян со смешанными лесками лечили Клима, и душа его уже не требовала пития. А иногда освободившись от воинской формы,  лежа на склоне сопки среди разнотравья он мог спокойно смотреть на клубящиеся в выси облака  несомые неперестающим степным ветром и, делая  небольшие зарисовки пейзажей, все же,  думать о будущей работе.   
         Он нес караульную службу расположившись под навесом  у небольшого заборчика пропускного пункта, и хотя стоял жаркий день – особенно не страдал.  Посетителей не было, и носиться с вызовами не приходилось.  Перед ним вилась укатанная до розоватого песка грунтовая дорога, устремлявшаяся куда-то на северо-восток.

Несколько  березок с кленами оживляли её, придавая завершенность пейзажу из  далеких сопок  заросших кустарниками и редкими деревьями на склонах. Клим отошел от пункта и прошел вперед по дороге. Солнце, высвечивающее  дорогу придало ей вид живой, но замершей картины с неведомой жизнью, в неведомой и чудной стране, куда вел этот сужающаяся к горизонту  путь, петляющий среди неведомых трав,  кустов и далеких деревьев.  И там за бесчисленными изгибами пути  жизнь, казалось, была иной, не похожей на эту.

   - Парень можно Вас на минутку – вывел его из забытья девичий голос – девушки обычно приезжали из города, ведь это был последний курс и посетить курсанта  на службе считалось  за долг будущей невесты.
      В Климе все перевернулось, а сердце с лета перешло на учащенный ритм как в предчувствии стадиона и мяча, и необходимости совершить рывок к воротам противника.   Они смотрели друг на друга в недоумении и не знали,  что сказать, и молчали, но  Клим этим не терзался – молчание было естественным и позволяло смотреть в её близкие глаза в их зеленные волны возмутившихся мыслей,  и чем дольше, тем лучше. Николь стояла перед ним своей красной юбочке и желтой кофте, с теми же рыжими косичками - хвостиками на затылке перетянутыми цветными резинками и желтой сумкой через плечо, почти такая же как 5 лет назад в тот день приемных экзаменов, когда они шли под зонтиком и она говорила ему .. Климушка...   

И ему показалось, что и в Николь не было смущения –  в ней было что-то такое,  что занималось  само по себе  и не совершало никаких действий, кроме того что бы смотреть и смотреть. Все их встречи все их разговоры и все их пикирования жили в них, и обиды и слезы. Было так как будто на серую картину выплеснули разноцветные краски и они растеклись, растворяясь друг в друге, превращаясь в что – то единое и чудное.  Они молчали, но кто-то говорил за них. И, этому кто-то было за тысячи лет. Климу не пришло в голову, что его Николь приехала к кому то с кем уже обручена. И им не надо было тянуть руки друг к другу – они потянулись сами.  А потом их губы соединились,   и он почувствовал их влагу, и она притягивала.  И он едва притрагивался губами её щек кончика носа с неприметными рыжинками. Он вдыхал её запах.

Жизнь замерла и взорвалась цветным шаром и понеслась во все стороны:  в густую траву с уже блеклыми стеблями, в  бездонное небо  с проседью облаков, в рощицы на склонах гор, в невзрачные цветы, которые цвели на склонах, в их желтые, голубые и розовые лепестки, в их мохнатые фиолетовые шары с вьющимися вблизи мушками. Они шли по дороге к небольшому логу  у сопок их пальцы переплелись, и музыка степи несла их. Если назвать этот лог раем, то и рай не достаточен для описания чувств.  Переплетенная трава на склоне, куда они забрались,  была  прохладной и терпко пахла и призывала к жизни и соединению и вились   цветы на суховатых изгибающихся с резкими изломами серых стеблях, как красная камелия на картинах древних китайских мастеров. И они Абаев и Николь  были Адамом и Евой в грехопадении и собирались создать новую цивилизацию.
         
        И нет, ни земли, ни трав, ни неба, ни облаков - всё смешалось в кружении и реальности полета без гравитации и без размерности,  но в океане нежности   и близости, в переплетение судеб и всего сущего. Николь сидела в траве, и он проводил ладонью по её  спине и линии позвоночника и ребрам, чуть выпирающим из светлой кожи по едва заметными  рыжинками  на гладкой коже выше колен. И ему казалось,  что где то там, в её недрах уже зародилась новая жизнь, и он сказал ей об этом…
        И тогда они поняли, что значит в природе вещей Инь и Янь, существующие извечно,  и что они живут не сегодняшним телом, и мгновением, но тем, что копится в них века и определяется тысячелетним духом, в котором важно все и все приспособляемо.  И как пусты разговоры о сексе и его роли в том, где его роли нет.   

        И те, кого коснулась Любовь, не смогут уйти от неё  и никакие причины не разъединят их, если проявить энергию и время. И как надо верить в Воскресение. Вера в Николь победила всё. Точно также как вера в хорошее возбуждает и взращивает добро. «Вот шел человек среди поля и просто бросил зерно, а оно породило лес и цветы, а мы идем в нем и улыбаемся людям, свету и дню». Нет, не случайно Николь оставила в тот день у него тетрадь сочинений с этими строчками – она хотела, что бы он верил в неизбежность добра. И природа знала – пройдет время и они сыграют свой ноту. Но сколько еще раз он будет забывать об этом, когда гормоны берут вверх над человеком. Гормоны и желания у всех людей разные, но  и мудрость, вложенная в них  природой извечна и Клим прекрасно представлял это. И знал,  как трудно будет им, но он знал,  как надо было им быть вместе. 


                * * *
      По случаю окончания боевых стрельб  Батарея по-взводно была выстроена на полигоне. И звучали торжественные слова, поздравления и грубый солдатский юмор. Климу же опять было грустно, и он опять не знал где теперь Николь.  А слева от них суетились Павел, Стен,  Олег и Володя и  остальные из  духового  оркестра. Отливали желтой медью помятые трубы и музыканты позволяли себе не держать строй. Клим и не подозревал о возможностях этой Троицы – и удивлялся тому,  как быстро привлекли они  к  музыке Володю Болдина и  еще нескольких курсантов, обучив их  за две – три недели не простой  игре. И как быстро здесь в степи и в совместной борьбе  разошлась   неприязнь друг к другу, возникавшая  ранее.
    
      И тогда грянула  «Прощание славянки» потрясшая степь. И пошел по песчаному тракту взод за взводом в единстве и примирение и готовности совершить подвиг.  И душа его вновь поплыла в волнах пронзительно печальной музыки,  призывающей к любви, исполнению долга,  к чему-то  прекрасному и  невероятно сложному, где возможна и радость и печаль, и расставание и …смерть.   Клим стоял и не мог сдержать слез воспоминаний и ему было неприятно и стыдно за свою слабость и вырывавшиеся рыдания. Но курсанты знали о только, что потерянном дорогом ему брате и мужестве его борьбы за жизнь, застывшем в  молчании Клима, оставившего  далеко в селе надломленную  мать, и конечно понимали его срыв.

Но Климу было стыдно признаться,  что плакал о Николь и своей несдержанности, об  отчаянно возникшей надежде и возможности опять потерять её и от ответственности за неё и за искушение, в которое он её ввел.  Он считал, что приобретя, он вновь потерял её и не знал как обрести, где отыскать.  Жизнь и обстоятельства  прессинговали его и не давали время на размышления, и в нем еще не сформировалась та уверенность, которая делает людей бойцами, а склонность к анализу заставляла сомневаться и сомнение не давали жить. А «Прощание славянки» призывала его не допустить разрыва,  а как это сделать – он не знал.
      
      Они шли среди гор в свой последний армейский поход все ребята их группы «Конструкторы подземных машин» и каждый думал, наверное, о близком расставании и о том, что дороги их теперь разойдутся. Павел и его Троица собирались в армию. Их ждал Дальний восток – об этом судили и рядили по-разному. До этого поговаривали, что высокопоставленный отец отмоет их. Но Клим чувствовал, что они уйдут добровольно, отпуская от жребия тех, кто, ни хотел идти. И не всегда мирная граница с Китаем их не смущала, и если кто-либо вспоминал о жертвах у озера на острове Даманском и Жаланашколь, где только, что погибло около 70 пограничников, то Павел лишь молчал.
      
       Но еще они думали, что вместе смогут удержать от пагубного пристрастия Олега и эта мысль как-то дисциплинировала их, и они казались теперь более собранными и верными предстоящему исполнению долга и значительно меньше налегали на портвейн.  И, по-видимому, Павел считал это своим долгом Друга. Клима же ждала кафедра Горного дела, Болдина шахта, а кто-то по направлению шел в проектный институт.      
       Небольшая река  Кокозек вилась у сопок и намывала глубокие промоины, где у высоких холмистых берегов покрытых густой травой можно было   искупаться, и позагорать. Пошла в дело запасенная на солдатской кухне еда. Холодное мясо,  терпкий хлеб с яблоком и небольшая порция  портвейна в граненых стаканах как нельзя лучше способствовали их единению, и оставлению противоречий, тянувшихся еще с первого курса и разбивавших  их на отдельные группы.  А потом они углубились в горы  и шли среди скал по небольшому плато. Оно заканчивалось обрывом, и только узкий карниз тянулся вдоль  примкнувшей к плато скале, пройдя по которому  можно было выйти на свободное пространство, где призывно зеленела яркая поляна в окружении  кленов, березок, редко стоящих осин и нескольких ясеней.  Глубина обрыва  составляла не менее 10-15 м,   а дно устилали  обломки камней и редкая трава.
      
       Болдин шагнул вперед и первым ступил на карниз. Клим, выждав некоторое время,  шагнул за ним. Идти было не сложно, только, что бы ни потерять равновесие  следовало прижиматься к скале, и не смотреть вниз. Болдин же подойдя к краю,  подтянулся и вскоре был на поляне. Клим же подойдя к оконечности, понял безрассудность их выходки. Он оглянулся назад – остальные из группы за ними не последовали. Какой был смысл для такого риска? И что подвинуло Болдина и Клима к этому.

Еще раз продемонстрировать, что ты  не слаб, хотя и лучший студент. Или это в самом деле экзамен мужества для воина, которое когда-то придется проявить. Но охватывал не страх, а сожаление: Клим подумал о маме только что потерявшей старшего сына, и вот теперь если он ошибется… Ему ни оставалось ничего, только  подтянуться и перекинуть свое тело через край на поляну. Но вот выдержат-ли кусты – подумал Клим - Володю, то они выдержали. И Володе было труднее – он шел первым. Но и вторым не легко: они могли выдержать первого, но оборваться  для второго, и само подтягивание следовало выполнить без ошибки. Сомнения, но Клим понимал – отступить он не мог, а, следовательно, надо вперед…Что–то собралось в нем и укрепило его в решительном рывке… 
 
       Они спускались с Болдиным вниз, указывая остальным обходную тропу. А ноги были ватными. Ну что - спросил Болдин - дрожат колени? И Клим понял, как нелегко было и Володе, но мысль, что они прошли, карниз двое  из всех явно сблизила их. И конечно они помнили, какой отпор давали на 1 курсе тем, кто пытался взять их в рабство выполнения курсовых работ. И Клим вспомнил Сатоновича,  Троицу и их «Ля Рошель с 4 бутылками портвейна» и понял, что сегодня они сделали с Володей, что-то более значимое.  Они собрались на светлой поляне и понимали, что это все. Дальше они разойдутся кто куда, внутри страны, а кто-то и в Израиль. И вдруг Болдин указал на дальнюю оконечность поляны:  Какая красота.

Группа сосен и лиственных деревьев стояли среди коричневых и серых пятен земли и камней и ярких  пятен цветов: от фиолетового до солнечно желтого и красного оттенка. В лучах уже уходящего солнца вокруг ясеней и березок трепетало какое-то мерцающее сияние оно, начавшись у середины ствола, как будто стремилось вверх и медленно утекало в синеющее небо. Казалось, что в эти мгновения деревья ожили, и их души мерцая, перетекали в небо. Или они общались между собой через небесный дух. Что это? Клим подошел к Ясеню и понял -  ветер выворачивал листья деревьев, оголяя их светлую изнанку, а когда колебание возвращали более темный цвет то вибрации ветвей превращались в тонкую субстанцию, струящуюся вокруг стволов, говорящую с небом.  Но может так и было ?

Я спросил у ясеня: «Где моя любимая?»
-Ясень не ответил мне, качая головой.
……………………………………………
Друг ты мой единственный, где моя любимая?
Ты скажи, где скрылась, знаешь, где она?
Друг ответил преданный, друг ответил искренний:
«Была тебе любимая, была тебе любимая,
Была тебе любимая, а стала мне жена!»
 это песня  Тихона Хренникова на слова Владимира Киршона, написанная еще  в 1936 и  неизвестная  тогда никому  звучала  в нем, и  он обнял сероватый ствол и мысленно попросил дерево помочь ему вновь обрести  Николь.
               

               
                * * *
       Вагоны покачивало. Он стоял  в проходе перед открытой створкой окна,   придерживаясь за  раму, а там за ним бежала августовская степь: поля, поля, и вдруг одинокое  раскидистое дерево вдали, как на полотнах известных пейзажистов. Горячий воздух струился по лицу и ерошил волосы, а к запаху полыни, неведомой растительности примешивались испарения дегтя от шпал и той характерной для нагретого железнодорожного полотна  смеси прелой травы и жизнедеятельности человека. Уходили в марево пристанционные дома, со стайками мелкой живности и горделивых лошадей. Его смутившийся дух клокотал в нем, а мысли бились о Кургальжино, где  он думал снова встретить Николь. Мысли не текли плавно,   как эти облака в высоком небе с застывшим стрепетом  на них, но наполняли тревогой переходящей в отчаяние.   
      
       И ему казалось, что вся затея провальна.  И с этой полученной последней стипендией в 100 рэ. он зря собрался на озеро. И тогда он взмолился  ко всему, кому можно было молиться, и обратился к брату, который как он теперь считал, был теперь там, на небесах и мог помочь найти её.   И грянул гром, разорвавший небо и над горой, мимо которой мчался поезд, в черном небе в свете яркого солнца  он увидел вертикальные струи ливня. Ак жайын – вспомнил он слова мамы. Белый ливень.
      
        -Клим, Абаев – услышал он чей-то знакомый голос и, повернувшись, увидел вечно смеющееся лицо Самета – его давнего одноклассника. Раскосые светло карие глаза еще более сузились от сдерживаемого веселья, а такого же цвета волосы по-прежнему лежали направо, сбиваясь на узкий лоб, и были слипшимися,  а с уголка губ, как обычно текли слюни. Самет, не смотря на окончание 10 - ти классов был дыбиловатым. Ростом он не уступал Климу и на нем по прежнему был коричневый в мелкую полоску вельветовый пиджак. Что он запасся ими, подумал Клим, ведь последний раз он видел его в таком же  почти 5 лет назад. Откуда прибыл Самет  Клим не помнил, но это было в 9-10 классе.

        Учителя тянули его, создавая возможность окончания по причине тети – педагога, у которой он жил.  Самета особенно не обижали, поскольку на все издевки он отвечал смехом и терпением.  Тем более, что его умственные способности могли  растопить жесткие сердца. Как то  литераторша ушла в декрет и прибывшая на ее место молодая учительница пыталась добиться от Самета ответа. Рассматривалась басня Крылова «Волк и ягненок». Но, не смотря на многочисленные попытки добиться пересказа хотя бы нескольки строк,  кроме: "Ты зачем мою воду мутил?" И: "Я ниже горла пить хочу"  –  от  Самета ничего нельзя было добиться.

Поэтому при встрече, его иногда поколачивали, вопрошая: «Ты зачем мою воду мутил?». Клим, за глаза посмеивался, но напрямую не подшучивал над ним,  не гнушаясь  обсудить какие - либо проблемы, за что Самет был благодарен и не упускал возможности уверять всех в дружбе  с ним, введя его в свой  список знакомых, который охранял пуще глаз.  Вот и сейчас они сидели в вагоне и Самет  пустился в рассказ о тех 5 годах, которые они не виделись. Клим же был потрясен. Самет поступил в Нар. хоз – институт в который и не всякий хорошист или даже отличник смог бы пройти.  Но как на такое мог решиться дядя Самета преподававший в Нар. хозе – было загадкой.

Разве он не знал способностей племянника. Но сомнения Клима оправдались, как не вейся веревочка, но конец все равно будет: на первом курсе способности студента были выявлены и дядя забрал документы. Помог ветеринарный техникум,  который Самет все- таки закончил. Но вряд ли он смог бы работать и по  приобретенной специальности.
        Самет же жаловался на здоровье и эти объяснял свою безработицу.   Выяснилось, что он едет в Кургальжино, где проживают его родители, и более того,  лет 7 назад они с Николь учились в одном классе. Самета – по-видимому с 10 класса по очевидным причинам уволили, и для того что бы окончить школу  его и отправили за 1000 км. 

-А зачем тебе Николь - спросил хитро улыбаясь Самет.  А потом,  помолчав, добавил – Она добрая и во дворе у них  хороший виноградник. А затем Самет старательно выудил из своего списка и адрес Николь.
        Дом Николь состоял из 3- х больших комнат. А её мама была в отъезде. В зале за широким круглым полированном темным столом, накрытым белой скатертью лежал альбом, и пока Николь хозяйничала, он смотрел семейные фото. На одном их них он увидел красивую  женщину  в строгом костюме. Она была так похожа на Николь, что сразу понял – это мама. И Клим вспомнил, если дочь похожа на папу, то она будет счастливой, а если на маму... 

Отец работал на крупном литейном заводе и был начальником цеха, но года два назад – его не стало. И теперь Николь собиралась  работать здесь же, как часто бывало на крупных предприятиях, где придерживались преемственности. И поэтому часто получалось, что на заводах в основном работали русские, немцы и украинцы, а в МВД и администрации – казахи. Обычно заводы строились и открывались приезжими из европейской части СССР и такая ситуация с распределением персонала вытекала из этой логики. 


        В спальне родителей  стояли две широкие кровати, никелированные с невысокими утолщенными дугообразными спинками, в которых отражалась комната и заправленные плотными белыми покрывалами с такими же белыми цветами толстые перины  и они с Николь отражались в этих спинках. Такие же кровати стояли  дома у Клима, и он часто представлял  в них себя и Николь. Было тепло, а не широкое окно открывалось в сад. И желание, и безумство Клима исполнялось – сердца их ритмично стучали, а бледное лицо Николь и характерный для неё запах парного молока из частого дыхания сводил с ума. И ее полуоткрытые губы. Клим так устал от ожидания и терзаний и поисков, и тело жаждало покоя, а белые  простыни умиротворения.
      
        Он обнял Николь и притянул к себе и как будто все мышцы его тела, окаменев, сошлись в одно желание святое, но жесткое: прижать её к себе и растворить в себе каждую клеточку. Но приходилось разобраться с её рубахой на двух петельках похожей на домотканую ткань, что носили на Руси в средние века. Николь тихо стонала, а глаза её закатились, и как будто не было их, но лишь Инь и Янь в белом токе предавались судьбе. Было жарко от перины и разбросанного прошитого толстой нитью, одеяла,  пахло птичьим пухом и чуть чуть Dzintars – духами из прибалтики. Но это была не та жара мучившая человека, но та заставлявшая их быть плотнее и нежнее. 


       Никогда такого не было с ним, и он уже ничего не боялся, и все сомнения оставили его.  Он чувствовал, что Николь любит его и ему казалось – это навечно. Они заснули, а проснувшись – были бодрыми и веселыми. Под деревянным наличником окна, выходящего в сад прямо у кровати, Клим вдруг увидел вертикальную  щелочку,  из которой прямо из стены выбивался росток  вьюнка - темно зеленый стебелек с листьями округлой  формы, карабкающийся по стене, как сама жизнь утверждающая свой порядок. Дом был крепким и высоким, сложенным из толстого самана - самодельных кирпичей из замеса глины с соломой, сколоченных деревянными обрешетинами покрытый белой известью. И теперь семена этого вьюнка, лежащие в стене с полусотню лет, прорвались к свету.    И Клим понял, что в Николь забилась жизнь, и опять сказал ей об этом.
      
      Вечерело, хотелось есть и  что бы собрать ужин Николь  затопила печь в летней кухне и, откинув пару колец плиты, прикрывающих круглое отверстие для огня поставила  котелок.  Свет в нескольких домах почему-то отключился, и  на кухне было темно. Сквозь  щели в плите, вырывались   всполохи каменного жара, который нес, не только освещение, но и запах томившихся в своем жиру ломтиков гуся  с крупно нарезанным картофелем. Они сидели у  огня и думали о своем и о том,  что предстояло в этой жизни и выдержат ли те испытания, которые она им преподнесет.. А потом ели гуся таявшего во рту, и закусывали ароматными дольками картофеля пропитанными жиром и специями, пока жар печи обращался в пепельный налет, превращая сумрак в кромешную тьму. И они лежали в той же постели на мягкой перине, с огромной подушкой, а за окном тускло отсвечивало звездное небо Августа и перевернутый ковш Большой медведицы, как и тысячу лет назад.   
      
     Они шли вдоль берега,  песчаный пляж, плавно сбегавший в воду, был пустынным и иногда резко обрывался в воду, здесь  покачивались привязанные цепью лодки. Казалось, что вся поверхность вод  колебалась одновременно  с лодками: то приподнимая, то снова опуская дальний от берега край.. и это придавало величественность озеру, проявляло его мощь и возможности управлять людьми, берегом, судами, и самой  природой. Линия горизонта терялась в воде как в монолитном огромном, морском  животном,  мутноватом, играющем оттенками от синего до зеленого. Кое-где в воду от берега внедрялись  камыши, и кусты, а поодаль встречались высокие деревья.   Озеро было безбрежным и если штормило, то огромные волны накатывались на берег, так как это было бы в море. Озером жил небольшой одноименный городок  и рыбаки ходили в него на баркасах, а когда бывал шторм, то случались и трагедии. 

И если отойти подальше метров на 100 от берега, то в глубине можно было увидеть рыб. Большие с  ребенка они, как и положено озерным рыбам,  были толсты, лобасты и чешуйчаты. Но были и другие  с ладонь, и локоть стайками, снующими серыми тенями в глубине, почти такие же,  как на его реке.
        Чуть подальше от берега  на плотном дерне и густой невысокой мураве под раскидистым тополем они и устроились.  Николь достала из плетеной корзины холстину и положила каравай хлеба, нож с узким лезвием, куски рыбы с поджаристой корочкой, глиняный кувшин, закрытый крышкой, большие алеющие  с сизой кожицей у основания  черенков помидоры,  пупырчатые огурцы и пару гроздей винограда.


Охапка  зеленного лука эффектно оттеняла желтые ломтики сыра и запотевшую прозрачную крынку  со студеной водой из скважины. Она была в закатанных по колени простых темно-синих трико из  тонкого хлопка обтягивающих  ее не широкие стройные бедра. И эффектной кружевной кофточке с короткими рукавами - бабочками,  оттеняющими белизну кожи и превращающей худенькую спортсменку в королеву. Лера - ее подруга - была и тут с ней. Ее невысокая, легкая фигура в черном обтягивающем купальнике, затянутом в легкий халат с синезеленными серпообразными листьями и изящная головка с профилем Софи Лорен были прекрасны.  И во всей её красоте  был только один недостаток. Как установил Клим – такое бывает всегда – вероятно для того, что бы человек ни зазнавался.


        Лера была слабее Николь и на курсах, когда не удавалось что–то вовремя сдать она, как рассказывали студенты, прибегала к известному способу…   Этим вроде бы пользовался Сатонович, хотя кое кто поговаривал и о взаимной привязанности.  Поэтому Павел Ершов и не стал удерживать Олега в той истории с «Ля Рошелем» и 4 бутылками портфейна, которые они распили на его лекции. Но спроси об этом Леру – она бы ничего путного не сказала, но по-прежнему наставляла бы Николь на путь истинный.  И Клим сомневался, стала бы  рассказывать ей Николь о случившимся на Спасских сопках,  и о том, что произошло здесь.
         Лера и теперь выглядела и говорила, так как будто эта встреча случайна и произошла по прихоти  придурковатого  Сабитова – как воспоминание о только,  что закончившимся студенчестве. 

         Николь открыла кувшин и розовато-зеленное вино - так показалось Климу Абаеву, потекло тонкой, но широкой струей в низкие стаканы.    Она подняла стакан и просто сказала – Выпьем за Любовь, Лера странно посмотрела на нее и промолчала, а  Николь, отпив ровно половину, протянула стакан Климу.  Климушка сказала она .. и Клим также не торопясь выпил. Вино было отменным – такого он еще не пробовал, и его приготовила мама Николь из своего виноградника.  И он вспомнил их первую встречу и о том, что тогда Николь не поняла его и выпила свое вино сама - в результате они расстались.  И теперь Николь не стала целоваться и пересела подальше. Но тогда они поцеловались с Лерой.  И о чем-то говорили. 


Лера же добавила, что Николь жалостлива и этим многие пользуются.  И,  как будто подтверждая её, Николь вдруг вскрикнула: - Саметка, ты откуда взялся, Кель мунда (иди сюда, каз.)  И в самом деле,  за кустами  Джигиды  стоял Сабитов  и глупо улыбался. Старательно делая вид, что увлечен собиранием маслин. Сабитов по-прежнему был в своем стиле: в зеленной футболке на впалой груди, заправленной в коричневые брюки, из вельвета держащиеся на нем на широких клетчатых подтяжках перекинутых крест-накрест. Он обнимал себя длинными оголенными руками и пускал пузыри. Тут и пришлось Климу рассказать каким образом,  он нашел дом Николь.


Присядь - сказала  Николь - и поешь, подвигая рыбу, хлеб и гроздь винограда. И она пояснила, что они не только были одноклассниками, но и их мамы - приятельницы. Климу же  стало совестно  за то что, вольно или не вольно он пытался отгородиться от знакомства с дурачком. Он приуныл и замолк, но больше от того, что Николь не захотела его целовать в компании, будто ничего и не было между ними.  Но Николь, словно подслушав мысли в очередной тост, встала и подошла  к Абаеву и поцеловала в губы. Но это не было показным и шло от естества.  Тогда он, уже не скрываясь, нежно обнял её.  Потом они еще выпили,  и Лера что-то выговаривала Николь, и как считал Клим разговор шел о её женихе и предстоящей свадьбе, а в разгоряченных мыслях Клима уже  просыпалась ревность. И он тут заявил о их ребенке.

Это было слишком,  иногда слова шли впереди Клима и как он ни старался их угомонить – не получалось. Это было прямо напасть какая-то.
          Николь побледнела - она отстранилась от Клима инстинктивно прижимая к груди повернутые в его сторону ладони, словно отгораживаясь и тихо вскрикнула У НАС НИКОГДА НЕ БУДЕТ ДЕТЕЙ, У МЕНЯ НИКОГДА НЕ БУДЕТ ДЕТЕЙ .   У МЕНЯ НИКОГДА НЕ БУДЕТ ДЕТЕЙ.   
         Уже спускался вечер и полуокужность бледного  диска Луны светилась  в небосводе  Николь уплывала  от берега как она часто делала: ритмичные толчки  рук и ног опытной пловчихи   уносили её дальше и дальше.  Озеро было спокойным и прямо по направлению движения на воде пролегала лунная дорожка. И кто плыл по ней, тот знает, как она завет вперед и обещает покой.  Она вспомнила отца, как он заботился о ней, учил плавать, заплывая далеко от берега и держа её на плечах. 

В 6-8 лет она задумывалась о смысле жизни, выдумывала ответы, на время успокаиваясь. Она слышала о смерти, а когда кто-то из родных умирал, то постепенно погружалась в её значение. Потом такое случилось с дедушкой, который  иногда брал Николь  на рыбалку и через год с бабушкой.  И  она теперь знала,  что, они зарыты на кладбище и холм земли поднимается над ними,  она вспоминала плач мамы, и думала о том, когда и сама уйдет в песок и отчаяние охватывало её. Скоро придет время, и все они один за другим уйдут от неё.  С взрослением эти мысли возвращались, и она завидовала детям  живших по соседству, где их было пятеро. И она стала понимать, что её товарищ по играм  Саметка долго не останется один.  И она считала, что у неё должно быть много знакомых.  А уже подростком считала, что среди них должен быть её мальчик – один на всю жизнь, а детей должно быть не менее четырех.

Но как она была наивна, и сколько раз можно было метаться из стороны в сторону. И сколько недобрых обстоятельств у тебя на пути. И она вспоминала Климушку, и его вечную замкнутость на проблемах. А они одни с мамой, да еще с тем  кого,  называют Христос, вести о котором верили и не верили.   Вот так бы плыть и плыть - думала Николь - по этой дорожке туда, где нет подлости, где мама по-прежнему с папой и нет предстоящих проблем,  где ты ни остаешься одна, когда все ушли от тебя.
      
       Клим же далеко отошел от берега и как обычно влез на дерево.  С высоты проглядывала  темная поверхность воды,  отливавшая сине-розовым от закатившегося солнца. Отчаянный крик Николь опустил его душу в темный колодец, и он думал, что же делать с этим.  Бледнела  Луна на небосводе и в тиши этого  слившегося простора одинокий фламинго, поднимался вверх от островка из нагромождения доломитовых камней  отливавших тяжелой зеленью, один, из которых, как обелиск врезался в небо. А между тем, вытянутое  туловище и распластанные крылья  фламинго  медленно  растворялись  во мгле как отдаляющийся крест.