Что остается

ЧТО ОСТАЕТСЯ


Воспоминания хлынули внезапно. После всего другого — он не ждал их. Просто так получилось... Ночью на перроне деревни его детства и не могло быть по-другому.
Вася Демьяненко ждал поезд — времени было достаточно. Хотелось курить. Пахло смолой и металлом. Необыкновенно, как пахнет только на перроне. И ЗДЕСЬ он вспомнил. Да так живо, как будто это было вчера...
Тогда он, десятилетним, приехал в очередной раз сюда летом к бабушке Оле, матери отца, которого уже нет в живых. Туда же — в гости к своей бабке приехал Володя из областного городка.
Васе очень хотелось здесь покататься на лошади, попасти коров и порыбачить: на Роси.
Пасти коров пошел он с этим Володей и его бабкой — навязался в их черед — помогать. (У своей бабушки Оли — коровы не было.)
Встал, как водится, рано. Не спал почти — волновался: когда бабушка Оля разбудила — вскочил — где и сон остался! Взял тормозок, оделся и... Темно.
Васю уже ждали. Вернее, ждали-то коров... Пошли. Вася вспомнил, как начало светать. Синим высветились верхушки соснового леса. Ноги стали мокрыми от росы. Коровы разбрелись кто куда. Саша с бабкой вооружились палками и, то и дело, бегали, сгоняли их. При этом они по-украински ругались: — А ну, падло, куды пишла?! Трасця твоеи матэри! Назад, сука! шоб тоби...— и еще разное.
Вася был неприятно поражен. Смысл многих ругательств был ему непонятен. Сказанные по-украински — они казались верхом неприличия. “И не стесняются друг друга, вот дела...”,— думал ошарашенный Вася.— “Бабка-то — старая... Ну, с ней понятно — она еще может при нем. А он — пацан! И не боится. Надо же...”
Вася умел говорить по-украински. Особенно к концу, к отъезду в город, успевал набраться. Но ругаться — не умел. Он только сейчас и понял, что “падло” — это самый банальный — подлец, и не больше. “Трасця его матэри!"— это что-то вроде, про пожелание лихорадки. Но — тогда... Для него, тогда, это звучало грозно — было пострашней самого страшного мата. Кой-какой он-то уже знал. Правда, Володя был постарше, года на два. А значит, может, поэтому он себе такое позволяет? — все равно, непонятно...
И добро бы, раз-два сказали... А то ведь как горох сыпят! И делово так... У Васи вяли уши. Он пришибленно молчал. Бегал только за коровами. Повторить что-нибудь из их “репертуара” — не решался. Было стыдно. Кричал только, чтоб не казаться совсем уж тюфяком или тряпкой, грозно, чтоб безобидность сказанного “скрасить”: — А ну! Пишла! Давай!
А те:
— Падло! Гедота! — и все такое.
Гоняли-гоняли. Сели пообедать. Сало, огурец, кусок хлеба — на воздухе пошли за милую душу. Коровы тоже развалились на лугу.
Под вечер ругательства посыпались с новой силой. Вася видел: Володя мелькал то тут, то там... Он и сейчас вспомнил его — как сфотографировал на всю жизнь, выглядывающего по грудь над коровой с толстой хворостиной — почти палкой. Кстати, и палкой-то так лупил яростно, что она трещала и время от времени ее, зеленую, менять приходилось. Сначала лезла зеленая корочка, а потом и вся — щепилась... щепилась, пока не ставала куцой.
“Смотри, какие они с бабкой злые-то,— думал Вася,— завтра же он расскажет пацанам, что я — тюфяк”.
И не ругнувшийся за целый день, Вася, уже вечером, стесняясь сам себя, негромко произнес на корову: — “Б...” И сказал-то — не к месту. Просто, чтоб сказать — выдавил. Ворухались в кустах, в орешнике, где-то рядом, бабка с Володей. “Пусть не думают...—подумал удовлетворенно Вася,— мы тоже можем”. И хоть это “б...”, было очень бесцветным в сравнении с “падлой”, а дело сделал — полагал Вася.
Душа молчала. Стыда не было. Только бабка притихла. И больше уже не ругалась. Володя же свое поведение не поменял — ругался, как ни в чем не бывало. Вася быстро успокоился.
Когда пригнали стадо в деревню, Вася сказал:
— А дальше?
— Дальше они уже сами знают,— Володя кинул облупленную палку в кусты и пошел домой. Вася тоже: дома их были через дорогу.
Забежав и показавшись, он тут же выскочил наверстывать упущенное: с ребятами-то целый день не виделся. А вскоре вернулся за семечками. Со двора выходила Володина бабка. У Васи — екнуло. Противно зашевелилось предчувствие.
Он сейчас плохо помнил именно тот скоротечный, унизительный допрос. Думать об этом было противно. Только ясно! до боли и очень ясно ставало БЛАГОСТНОЕ лицо Володиной бабки, выполнившей свой “долг” и “капнувшей” на него.
— Что ты сказал? — Тьфу. Не надо.
Много было в жизни еще несправедливостей. Да и эта — была не первая. Но запомнилась почему-то именно она! Как подло!..
Вася убежал в лес и там глотал свои детские слезы. Святые детские слезы обиды! Его не поняли тогда. Как не понимают и сейчас... Почему? Почему взрослые люди бывают такие тупые?!! Ведь это же так просто!..
Вася затянулся сигаретой. В лицо ярко били прожекторы перрона. Не в лицо, скорей, а в асфальт и в рельсы. Они блестели толстыми шнурами. Недалеко перемигивались красные глаза фонарей.
“Все перроны — одинаковые,— подумал Вася.— И манят. Почему?” — он не понимал это, как не понимает человек, почему готов всю ночь смотреть на огонь. Просто смотреть... И это, и то — успокаивает, баюкает. Может, в этом — смысл жизни? Его не знаешь, но ждешь... А бывает и поздно... Но остаются — другие.
— Да, наверное — это жизнь,— скорее почувствовал, а не произнес Вася.
И вспомнил, как там же, в селе, поменялся с Костей Крупко майками. Шли, обнявшись за плечи:
— Теперь мы с тобой — братья!
— Ты не забудешь это? Ведь пройдет время...
— Я не забуду!
— И я — не забуду!
— Надо еще руку порезать. Тебе и мне. И соединить...
— Ничего. Этого — достаточно.
Где он теперь? Костя... И не забыл ли он? И где я?..
А ведь все дети — братья. И нет святее их братства. Оно — самое чистое. Где оно?!
Вася не хотел уходить с перрона — здесь было прохладно. Нарушать гармонию мыслей сейчас — значило, может быть, до конца своих дней — больше не быть там... А — хотелось быть!
Вспомнил первую — острую, детскую еще, любовь... Они грузили зерно на транспортер (работали в колхозе). Кидали лопатами. ОНА останавливалась и смотрела на него, городского, часто и пристально, с вызовом сузив глаза...
От ее взгляда — замирало дыхание, восторгом колотилось внутри, душа прыгала яростно и весело. Не решаясь отвечать ей взглядом, Вася испытывал невыразимую гордость. И — страх!!! Вот она какая — взрослая жизнь... Он — мальчишка еще — хотел ее! — красивую сельскую девочку, с русыми распущенными волосами — обаятельную, открытую и такую... ЗАГАДОЧНУЮ!
Она откидывала голову, и ее длинные волосы, делавшие ее почти взрослой, летели назад — на плечи. В этом ее решительном и резком движении — был вызов! Или лучше — зов... А взгляд ее — был дерзок! Он окрылял и парализовывал...
Они были и до этого, и— после. Девчонки. Что кружили голову... Но все они — убивали! Все. Кроме — той... Васю током ударило это открытие взрослого человека. Второе открытие своего детства.
Сейчас все изменилось. Даже река теперь — другая. И берег уже не такой крутой — обсыпался. И река — кажется меньше.
А где ребята? Кто — уехал, а кто — взрослый уже мужчина. И увидят из окна, а не выйдут. Переждут, пока пройдешь: стыдно возвращаться в детство. Но так сладко... А что же еще остается?
Вспомнил, как шли все в кино, пацанами. Полдня друг у друга:
— Ты пидэшь?
— А ты?
— А хто ище идэ?
— Оно Сашко идэ... булочка с братом...
— А ще?
— Я.
— Мало. Я нэ пиду.
Как эти фильмы казались волнующими, загадочными и даже — страшными. “Анжелика”, “Ведьма” — казались великими, взрослыми.
А потом, под лай собак, черным, августовским вечером — каким вечером — ночью почти, часов в одиннадцать, шли домой, под нечастым светом освещенных веранд. На всем длинном пути — всего один фонарь на повороте.
А дома — ужин, таз с водой для ног. И кровать с белыми перинами: бабушка, чтобы угодить, всегда мягко стелила.
А картины-то — наивные были... и великие... Французские. Или наши — про войну.
А друг Сашко? Где он? Построил себе дом? Женат? Есть сын или дочь... Это был настоящий друг. Не такой, какие сейчас поразъезжались и кубышки набивают, как хомячки. Бобрики противные. На письма не отвечают. Копейку, вернее, центики-шекельки берегут, а может — минутку... “Пиши!!! Не забывай нас, страдальцев неприкаянных...” — чуть не слезы растирали! Работают они... Что ж... И это тоже — жизнь.
А ты — Саша... Ты мне родней очень-очень многих сейчас. Помнишь?
— Артистив по настоящому убывають.
— Да ты что?! Тогда бы — не снимались! Это — понарошку.
— А почому там — кровь?
— Это — краска.
— А почому ж матэри плачуть?
Так это было... И как это стало близко! И ты — такой — не продашь! Потому что, именно ты — из детства. Вася не заметил, как его мысли сложились в диалоги... Время остановилось и стремительно рухнуло вниз, как разрушенный храм... Душа защемила. Огни прожекторов поплыли зигзагами, расплылись ослепительными пятнами...
Вспомнил, как “тралювалы” они с Сашей: помогали его знакомому или родственнику, леснику, стаскивать бревна и валежник. Это Вася просил его, чтобы покататься на лошади — была мечта... А Саша — бескорыстен. Чистая душа! Потом он катался на лошади лесника. Потом все внизу — пекло и горело — седла-то не было.
У Сашка дома, по столам, бегали куры... И там было больше чистоты, нежели в иных “храмах”.
Увидятся ли они? Вряд ли. Есть только одна дорога в детство. Эта дорога. Что пока еще — остается...

                22 сентября 1994 г.