Деревянное растение Андрея Платонова

3 февраля 1968 г.
Феликс рассказал, что позавчера был на вечере памяти Андрея Платонова в Доме литераторов, и будто бы литературный концерт стал чуть не политической акцией, абсолютно антисталинской, и вообще там несли жуткую ересь. Я пробовал читать Платонова, однако не осилил. На такой вечер, конечно, пошёл бы, но у меня среди знакомых нет никого, кто мог бы доставать билеты в ЦДЛ.

29 июня 1981 г.
Юра Стефанович познакомил с Нагибиным – он никуда не спешил и пробыл в отделе часа два. Я не удержался – признался Мастеру в любви: ещё мальчиком, поняв, что большого литературного дара мне Господь не дал, определил свой потолок – добротный беллетрист, на твёрдую «четвёрку», уровня  Нагибина.  Стефанович укоризненно покачал головой за спиной Юрия Марковича, а тот  меня поправил: «Я всё-таки беллетрист с натяжкой на крепкую «пятёрку».
Заговорили о Платонове, который у нас до сих пор полностью не опубликован. Нагибин сказал, что вдова сохранила коробку записных книжек – после выхода на западе «Котлована» у семьи все рукописи изъяли, а эту мелочь не тронули. Но Мария Александровна боится (не столько за себя, сколько за дочь) и никому  ничего в руки не даёт. А хорошо бы к этой коробке подобраться, там очень много  интересного. Я-то не прочь – было бы поручительство. Нагибин обещал порадеть.

7 ноября 1981 г.
Поскольку наш с Щекочем детектив окончательно накрылся медным тазом, я освободился и месяц штурмовал Марию Александровну Платонову.
Признаться, я рассчитывал увидеть вариант Елены Сергеевны Булгаковой, но с МАП случай удручающий. То и дело слышу от неё: другие писатели оставляют вдовам квартиры, дачи и машины, а мне... и т.п. И разговор сразу начался с условия: все деньги за публикации – нам с Машей. – Да ради Бога, мне только  в радость.
Маша при этом стоит молча рядом, и на лице ее ничего, кроме раздражения. Она жутко похожа на отца, но те некрасивости в лице Андрея  Платоновича, которые придавали ему очевидное мужское обаяние, в лице дочери скомпоновались на редкость неудачно.
Самое скверное, что Мария Александровна, вроде бы и занимаясь тридцать лет  делами мужа, на удивление дремуча. В первый же день знакомства (Нагибин дал  мне роскошную характеристику) достала заветную коробку: «Вот они – записные  книжки Платонова, здесь их около пятидесяти». Спрашиваю: что значит около? – давайте пересчитаем, ведь минутное дело. Пересчитали – ровно 25!
Дальше – хуже: в руки ничего не даёт, сама открывает книжку, читает: «Месяц как рыцарь  над миром». Эту фразу я уже видел в публикации Тюльпинова и сразу  споткнулся: абсолютно чуждый Платонову образ. Смотрю МА через плечо –  р ы д а т ь,  конечно же!
Записи в ужасном виде – карандашом и почти все полустёртые, почерк у Платонова жуткий – нужно составлять словарь букв...
Короче – работы пропасть, и приходить каждый день на Малую Грузинскую неразумно. Прошу: дайте в руки, под залог головы. Ни в какую! Ладно – приехали  вдвоём с Юрием Марковичем, в две глотки уговорили: стала выдавать по книжке под залог паспорта – возвращаю одну, получаю другую. За месяц считал три  книжки. Если и дальше такими темпами – до лета мне заделье обеспечено.

19 декабря 1981 г.
В очередной приход к Платоновым (четыре дня назад) свалял большого дурака:  под вешалкой лежали две стопы журналов, МА сказала, что на помойку снести некому, у Маши руки не доходят. Я взял два десятка, сколько в портфель влезло. Дома посмотрел внимательно: почти все журналы прижизненные – со статьями Платонова экземпляры, присланные ему из редакций. Пять исписаны его рукой:  в одном исчеркал чужой рассказ – с комментариями на полях, на последней странице другого – замечательный афоризм, на третьем просто подписал свою публикацию... Сегодня прибежал за остальными – под вешалкой пусто, дошли-таки руки у Маши. И вспомнил, как после их переезда с Тверского бульвара на Малую Грузинскую по двору литинститутскому ветер бумажки гонял...
Сколько же безвозвратно потеряно!

28 декабря 1981 г.
Стучу по всем деревянным плоскостям – принесли гранки публикации Записных книжек Андрея Платонова «Труд есть совесть»:  редколлегию прошли нормально,  у цензора тоже вопросов вроде бы нет,  но вздохну только после того, когда  откатают тираж.

7 января 1982 г.
В новогоднем номере вышел мой Платонов (сделал по записям из тех книжек, которые уже успел разобрать, публикацию на разворот), а нынче новый главный редактор Колосов, вернувшись откуда-то чёрен ликом, на ходу сорвал полосы «Труд есть совесть» с доски лучших материалов и затребовал меня для объяснений. Попросив закрыть за собой дверь поплотнее, сказал жалобно: «Зачем вы это сделали? Меня сейчас вызывали... влетело по первое число. Половина этих записей – для романов, которые у нас запрещены... Только не убеждайте меня, будто не понимаете, о чём речь. Всё вы отлично понимаете...».
В общем, главный мотив: как посмел?

2 июня 1982 г.
То, что я изменил ему с Андреем Платоновым,  Щекоч мне не простит никогда. В  очерке «Следователь начинает и выигрывает»  Юрка порезвился от души: мой злобный рассказ про Украину обыграл по законам юмористического жанра: «Елин приехал в Киев и полюбил его – как он сказал – с первого взгляда»...

12 января 1983 г.
Прощание с вдовой Андрея Платонова в крематории Донского монастыря: тихое, малолюдное. Коля Тюльпинов сказал над гробом, что мир знал только двух  великих женщин – Елену Сергеевну Булгакову и Марию Александровну (кажется, он искренне так считает). Кроме дочери Марии Андреевны, был поразительно похожий на Андрея Платоновича внук Саша (судя по облику, безнадёжно спивающийся). Спросил у Тюльпинова, как мне быть с очередной публикацией, и Коля сказал: «Делай, что считаешь нужным, – здесь не до мелочных разборок, а Машу я как-нибудь нейтрализую».

3 –10 февраля 1983 г. /  Иркутск
Прилетел в Иркутск, забросил вещи в гостиницу и пошел в больницу к Распутину. Палата оказалась пуста – Валентин Григорьич на несколько дней сбежал домой. Оставил на его кровати подарки от московских друзей, апельсины «из Марокко»  и сборник «Собеседник» – 3 / 1982 с моей публикацией Платонова. <...>

21 – 24 февраля 1983 г. / Руза
(...)  Пятое московское совещание молодых писателей в Рузе: полное обновление лиц, имён. (...)
За обеденным столом – с Чухонцевым, Павлом Грушко и Сергеем Гончаренко. Когда ты в компании с двумя выдающимися испанистами, разговор так или иначе заходит о переводах, но Павлу Моисеевичу интереснее Андрей Платонов – спрашивает, каковы шансы выпустить его записные книжки отдельным изданием. У меня шансов никаких – я хочу их только распечатать, а дальше готов отдать  любому литературоведу, который сможет сделать грамотный комментарий и найдёт общий язык с Машей.

20 мая 1983 г.
Вышел мой, ещё с Марией Александровной подготовленный, Платонов – Лейкин настоял,  чтобы эта подборка из записных книжек называлась «Мой новый путь» (у меня было гениальное – «Деревянное растение»).
Конечно, я слукавил: написал,  что публикация М. А. Платоновой – подразумевая покойную Марию Александровну, а гонорар по разметке выписал дочери Марии Андреевне, очень надеясь, что она перестанет ерепениться.  Зря надеялся – ответом на посланные Маше газеты  была полная тишина, ну да мне не привыкать – главное, что тексты Платонова вышли.

27 мая 1983 г.
Маша Платонова накатила на меня телегу главному редактору:  хитростью проник в их дом, воспользовался доверчивостью вдовы, попрал этические нормы... (не получилось у Тюльпинова  удержать её от глупостей).  Колосов сначала потребовал объяснительную, а сегодня вызвал на беседу. Говорили нудно и долго – незаметно свечерело, а мы всё сидели в потёмках, как два дурака. 
     – ...Три года у нас работаете, а мы про вас ничего не знаем.
     – Что мешает? Вам известно, где я живу, вот и заехали бы как-нибудь на чаёк или водочку. Не как генерал к рядовому – как к собрату по цеху...
Эта незатейливая мысль показалась Михал Макарычу столь абсурдной, что он не сдержался:
     – Почему вы ничего не боитесь? Ладно за себя, так у вас дети есть, надо о них думать.
Тут уже я не стерпел:
     – Самое большее, что вы можете, это уволить меня, даже с волчьим билетом. Но я умею делать руками массу полезных вещей: плотничать, книжки переплетать. И работу всегда найду. А вот вы чего боитесь – не понимаю. У вас и детей-то нет...
Последнюю фразу сказал зря – больная для Колосова тема. Он процедил сквозь зубы, что больше меня не задерживает, и я понял: ещё одним врагом прибавилось.

23 февраля 1984 г.
В сообщении о смерти Шолохова его сразу назвали: «великий» (вторым, после Твардовского). Только из некрологов  и узнаёшь, кто у нас кто: «популярный»,  «широко известный» (в узких кругах – известная шутка), «знаменитый», наконец «крупный».
По рассказам Марии Александровны Платоновой, после войны Шолохов часто приходил к ним домой (что он очень помог с освобождением Тоши – другая тема):  пил у них водку, отплясывал на кухне гопака. Потому подозрения, будто в расчёте  на бедность Платонова его хотели привлечь к написанию за Шолохова романа  «Они сражались за Родину», – не на пустом месте.  И  да: несколько переизданий массовым тиражом обработанных Платоновым сказок «Волшебное кольцо» («Под общей редакцией Михаила Шолохова» – sic!) очень похоже на скрытый гонорар  за заказную работу. Кстати, вот почему эта эпохалка Шолохова так и осталась не написана – умер Андрей Платонов-то.

18 октября 1986 г.
С Олегом Ласунским по городу. Адреса Бунина – Платонова – Мандельштама.  Сам бы я, конечно, не нашёл ничего. И уж точно не нашёл бы ту самую «улицу–яму» Мандельштама – страшный даже и сегодня тупик под железнодорожным полотном: там и нынче ни одного фонаря. <...>

1 августа 1987 г.
К своему 36-му Дню капусты я подхожу усталый  и ничего не хотящий. Жизнь моя, казалось бы, упорядочена, а радости нет. На работе всё тьфу-тьфу-тьфу – за  семь лет службы в «ЛитРоссии» я настолько обжился в писательском цехе и так хорошо заполнил свою  телефонную книжку, что без особого труда  обеспечу редакционный портфель добротной прозой на полгода вперёд. Свою собственную книжку кое-как выпустил, а никаких новых планов и замыслов нет. Записные же книжки Андрея Платонова, которые освещали несколько лет моей жизни светом  великого Мастера,  закончились – осталось сделать из них отдельный сборник,  если представится удобный случай... <...>

9 января  1989 г.
Проехал в редакцию через Ваганьково – наконец на могиле Андрея Платонова  на Армянском кладбище поставили одно общее надгробие: сыну, отцу, матери.  Все трое ушли в январях:  Мария Александровна на сорок лет пережила Тошу, на тридцать два – Андрея Платоновича...

19 февраля 1989 г.
Получил оч. хорошее письмо от воронежского Коробкова – призывает  вместе издать записные книжки Платонова. Да не играю я в игры со сталинистами.

12 июня 1989 г.
В мастерской Федота Сучкова. Его рассказ о том, как во время, когда здесь жил Женя Попов, к ним нагрянули с обыском:   унесли кучу бумаг и все рукописи Жени,  а они потом гадали – по чью именно душу к ним приходили? (ордер на обыск оба  не посмотрели).  Подарил гипсовый горельеф Шаламова, который сделал для его надгробия: похожий и жуткий, как посмертная маска.   И фотографию доски Андрея Платонова – на обложку книжки «Деревянное растение».

20 июля 1989 г.
С утра в ЦГАЛИ – сдал в архив 1-й экз. машинописной копии записных книжек Платонова (с правкой Марии Александровны), в надежде, что кто-нибудь это дело добьёт до конца.  Разговор с Сиротинской о двухтомнике Шаламова для «Библиотеки «Огонька», который она уже подготовила к печати (и теперь сопротивление публикации «Колымских рассказов» чудовищное – слишком  страшна эта правда, и те, кто сажал и расстреливал, до сих пор при власти).

16 августа 1989 г.
Отвёз Стефановичу в больницу диктофон – писать он уже не может, а желание сделать книгу – последнюю – поддерживает Юру в его безнадёжной ситуации.  Взял несколько номеров «Огонька»:   журнал с моей платоновской публикацией посмотрел внимательно (вспомнили, как эта работа – благодаря и Юре, на полгода освободившему меня от редакционной текучки, начиналась восемь лет назад), остальные мельком пролистал и засунул под край матраса:
     – Меня ваша будущая жизнь уже не интересует...

1 сентября 1989 г.
Наконец-то открыли мемориальную доску на доме Андрея Платонова. У флигеля   на Тверском бульваре собралось с полтысячи человек, славословили Е. Сидоров, Ал. Михайлов, Евг. Евтушенко. Федоту Сучкову слова не дали – закруглились на выступлении студента-литинститутовца  (в полчаса уложились).
Потом фотографировались на фоне доски – отдельно литгенералы, отдельно Нагибин, Субботин и Боков.  Когда дочь Платонова, наговорившая про меня  гадости во вчерашней «ЛГ», ненароком оказалась рядом – сказал ей про ЦГАЛИ  и что вторую копию машинописи записных книжек послал в комиссию по лит.наследию отца (Маша окатила меня ненавидящим взглядом).      
Подошёл Василий Субботин – с добрыми и грустными словами о Стефановиче (Юра его любимый ученик). Утешил: «Из-за «ЛГ» не расстраивайтесь, Машин характер всем известен». Да я и не в обиде: последняя платоновская публикация в «Огоньке» укомплектовала книжку, которая уже стоит в плане выпуска, и с её выходом я для себя закрою эту тему навсегда.

1 февраля 1990 г.
Готовлю к сдаче публикацию в журнал и книжечку избранных текстов из Записных книжек Андрея Платонова «Деревянное растение» – стучу по дереву:  не поверю  в то, что вышла,  пока сам её в киоске не куплю.

22 марта 1990 г.
Подписал в печать Записные книжки Платонова «Деревянное растение».  Чтобы никогда больше не возникало вопросов и претензий – на последней странице:  Гонорар за издание перечислен на счёт общества «Мемориал» – Г.Е.

14 июня 1990 г.
В мастерской у Сучкова. Договаривался с Федотом Федотычем, что поснимаю его вместе со скульптурами, однако настроение у обоих оказалось нерабочим – хорошо поговорили за бутылочкой вина.  Дал почитать мне свои записки о Платонове.

Октябрь – декабрь 1997 г. /  Русский «Пари-матч»
(...)  Глеб Пьяных требует от своих юных журналистов, чтобы в каждый свой приход  в редакцию приносили как минимум одну сенсацию. Они и прыгают выше головы.
Нынче милая девчушка принесла сногсшибательную инфу: оказывается, Андрей Платонов до конца своей жизни сооружал на литинститутском чердаке вечный  двигатель. Сказал ей, что такую новость реально продать, только имея в наличии  обломки того перпетуум-мобиле, а за неимением таковых – почитай-ка Андрея  Платоновича: он ещё в 28-м году написал про фантазёра, который изобрёл вечный двигатель, действующий мочёным песком, и тем дело кончилось. <...> 

6 сентября 1999 г.
Днём в «Новой Газете» вычитал и подписал в печать полосу Платонова «Всенародная инсценировка». Пока дождался белового вывода – уже стемнело, а тут заглянул Чернов, и я предложил ему прогуляться до Трубной. Андрей еле-еле тащил ноги (сидячая работа в конторе для творческой натуры смерти подобна), и на Рождественском бульваре просто сник – я даже испугался, что сейчас у него случится сердечный приступ (судя по пульсу, мотор у Андрея работал, как у спринтера). За полчаса сидения на лавочке Чернов кое-как пришёл в себя, я запихнул его в 31-й троллейбус и сам поехал домой. <...>

13 сентября 1999 г.
Володя Чернов закатил мне форменную истерику:  видите ли, своей публикацией в «Новой» я лишил «Огонёк» эксклюзива  (хоть я ни одной строкой не повторился).  Ругаться не стал – если не хочешь печатать, так и не печатай... <...>

14 сентября 1999 г.
С грехом пополам подписал в печать Платонова в «Огоньке»,  сократив врез и поменяв название (теперь – «Мучение вещества»).  Раздражение и неприязнь к себе Чернова и Бори Минаева ощущаю всей кожей (привет вашему другану Вале Юмашеву).

20 сентября 1999 г.
Как и следовало ожидать, «Огонёк» подложил мне какашку – подписав публикацию АП в печать, я полагал, что её уже никто не тронет, и зря так думал: сам Чернов или  муд.к  Минаев влезли с ногами в предисловие (кто именно – не колются),  но сделали пять поправок, а с ними – пять ошибок. В итоге я потребовал публичных извинений (в след. номере клянутся дать) и сказал, что на этом с «Огоньком» прощаюсь навсегда.

11 января 2000 г.
Утром позвонил Игорь Иртеньев, уже похоронивший свой «Магазин Жванецкого», но от «Крокодила»  тактично устранившийся:  какая у тебя концепция?  Сказал, что изложил её издателю на десяти страницах,  которые пересказывать скучно, а в двух словах – журнал о смешном.  Не сатирический, не юмористический – просто обо всём смешном, что есть в нашей жизни. Игорю такой ответ показался  лукавым:  темнишь? – вовсе нет.
А Женю Попова волнует другое: какой слоган на обложку вынесешь? Говорю, что ещё не решил.
     – Ты же платоновский человек, а Андрей Платонович что, по-твоему, написал бы?
     – Есть у него такая мысль в записных книжках:  для жизни нужные живые. 
     – Ну так и напиши прямо под шапкой «Крокодила»:  ЖУРНАЛ ДЛЯ ЖИВЫХ.
     – Не жутковато?
     – Ты ведь сам пять минут назад, когда рассказывал про сына, сказал, что забавный растёт –  ж и в о й...
Значит, пусть так и будет.

18 декабря 2000 г.
Познакомился наконец (пока заглазно) с Натальей  Корниенко (только на прошлой неделе отправил ей в ИМЛИ письмо). Она сама позвонила, проговорили мы с час, и оказалась Наталья Васильевна вполне душевным человеком (я, каюсь, подозревал, что она спелась с Марьей Андреевной).
Как и думал, Маша до сих пор белеет от ярости при одном обо мне напоминании, больше того –  закатила скандал Корниенко, за то, что напечатала  в книге  мою  фамилию. А тихой музейной девушке  даже в голову не приходит, что после 5-го января она может с полным правом послать хабалку ко всем чертям  (срок действия авторского права на книжки отца истекает).

22 декабря 2000 г.
Получил от  Корниенко  великолепный том – новые материалы о Платонове, и читал до утра не отрываясь. КГБ цепляется за свои секреты до последнего: когда десять лет назад  Шенталинский выцарапал у них дело Платонова, в головы нам прийти не могло, что они отдают «Технический роман» с купюрами, как нынче выясняется – лишь  теперь  вернули недостающие страницы. И понять принцип, по которому они  рубили текст, просто невозможно. Само собой,  сомневаешься и в том, что  доносы  («оперативную разработку»!)  на писателя они тоже отдали целиком. (Корниенко уверена, что на   1945-м годе слежка не кончилась, что рассекретили только часть документов.)
Читая подборку  доносов,  поражаешься скрупулезности, с которой они запротоколированы, – некоторые столь подробны, что оторопь берёт:  голос Платонова, его стиль неповторимый, его интонация слышны в каждой строчке! Конечно, коллеги-литераторы, мать их во все дырки, стучали –  рука набитая выдает, да и память на детали цепкая,  писательская. Естественно, архивариусы КГБ их фамилии поизымали, и чёрт бы с ними,  сучьими потрАхами, –  другое плохо:  теперь непроизвольно будем оглядываться на всех тех немногих,  кто был вхож к Платонову   в дом, кому он доверчиво открывался...
Потрясающей силы документ! –

Д О Н Е С Е Н И Е
3-й ОТДЕЛ 2-го УПРАВЛЕНИЯ НКГБ СССР
5 апреля 1945 г.
Неделю назад Андрей ПЛАТОНОВ позвонил ко мне по телефону и высказал желание повидаться. Был уже поздний вечер. <...>
Вначале речь его была бессвязной; тяжелое впечатление производил надрыв, с которым ПЛАТОНОВ рассказывал о себе, о своей семейной жизни, о своих неудачах в литературе. Во всем этом было что-то патологическое. Мысль его всё время возвращалась к смерти сына, потери которого он не может забыть. О своей болезни – ПЛАТОНОВ недавно заболел туберкулезом в тяжёлой форме – он говорит как о «благосклонности судьбы, которая хочет сократить сроки его жизни». Жизнь он воспринимает как страдание, как бесплодную борьбу с человеческой грубостью и гонение на свободную мысль. Эти жалобы чередуются у него с повышенной самооценкой, с презрительной оценкой всех его литературных собратий. <...>
«За что вы все меня преследуете? – восклицал ПЛАТОНОВ, – вы, вы все? Товарищи, я знаю, преследуют из зависти.  Редакторы – из трусости. Их корчит от испуга, когда я показываю истинную русскую душу, не препарированную всеми этими азбуками коммунизма. А ЦК за что меня преследует? А Политбюро? Вот, нашли себе врага в лице писателя Платонова! Тоже – какой страшный враг, пишет о страдании человека, о глубине его души. Будто так уж это страшно, что Платонова нужно травить в газетах, запрещать и снимать его рассказы, обрекать его на молчание и на недоедание? Несправедливо это и подло. Тоже это ваше Политбюро! Роботы ему нужны, а не живые люди, роботы, которые и говорят, и движутся при помощи электричества. И думают при помощи электричества. Политбюро нажмёт кнопочку, и все сто восемьдесят миллионов роботов враз заговорят, как секретари райкомов. Нажмут кнопочку – и все пятьсот, или сколько там их есть, писателей, враз запишут, как горбатовы». Он вдруг закричал: «Не буду холопом! Не хочу быть холопом!»
<...> Он стал говорить о том, что чувствует себя гражданином мира, чуждым расовых предрассудков, ...верным последователем советской власти. Но советская власть ошибается, держа курс на затемнение человеческого разума. «Рассудочная и догматическая доктрина марксизма, как она у нас насаждается, равносильна внедрению невежества и убийству пытливой мысли. Всё это ведёт к военной мощи государства, подобно тому, как однообразная и нерассуждающая дисциплина армии ведёт к её боеспособности. Но что хорошо для армии, то нехорошо для государства. Если государство будет состоять только из одних солдат, мыслящих по уставу, то, несмотря на свою военную мощь, оно будет реакционным государством и пойдет не вперёд, а назад. Уставная литература, которую у нас насаждают, помогает шагистике, но убивает душевную жизнь. Если николаевская Россия была жандармом Европы, то СССР становится красным жандармом Европы.
Как свидетельствует история, все военные империи, несмотря на их могущество, рассыпались в прах. Наша революция начинала, как светлая идея человечества, а кончает, как военное  государство. И то, что раньше было душой движения, теперь выродилось в лицемерие или в подстановку понятий: свободой у нас называют принуждение, а демократизмом диктатуру назначенцев». Эту, не лишенную известной стройности «концепцию» ПЛАТОНОВ не захотел развить дальше <...>
ПЛАТОНОВ  стал говорить о том, что он «разбросал всех своих друзей» потому, что убедился, что люди живут сейчас не по внутреннему закону свободы, а по внешнему предначертанию и все они сукины дети. Здесь последовало перечисление ряда писателей и огульное осуждение их морального поведения. Исключение составил только Василий ГРОССМАН, которого ПЛАТОНОВ ставит высоко и как скромного человека, и как честного писателя. «Даже критика его хвалит, а вот Политбюро не жалует, не замечает, даже кости ему не бросило ни разу со своего барского стола». <...> Я спросил его, как он относится к А.Яковлеву. Платонов махнул рукой сказал: «А разве есть такой писатель? По-моему, это не писатель, а только член Союза». <...>
Верно:
Старший оперативный уполномоченный отделения 3-го отдела 2-го управления НКГБ <подпись>
(Ф. К 1 ос. Оп. 11. Д. 52. Л. 84-85. Копия. Машинопись)
© Центральный архив ФСБ России.

Вот что нужно включать в школьные учебники литературы, а у этой книжки Корниенко тираж всего-то 1 тыс. экземпляров.

5 января 2001 г.
Полвека назад ушёл Платонов:  время безжалостно прошлось чудовищным катком по его жизни и судьбе, выдавило все творческие соки, так что на вторую половину века-волкодава никакого ресурса не осталось совсем.
Поразительный сгусток времени:  я родился через семь месяцев после смерти Андрея Платоновича,  а в моем ощущении это прожитое пространство – одно сплошное   в ч е р а. 
Вчера утром отправили номер с моей  (не моей – кагэбэшной)  публикацией доносов на Платонова и  выпили по этому случаю, помянув русского гения.

7 января 2001 г.
Утром поехал на Армянское кладбище, и мои два цветка были единственными (видимо, рано приехал). Выпил глоток водки, выкурил сигарету, вспоминая рассказ Нагибина из его дневника – боль тридцатилетнего писателя, уже пережившего много смертей, однако нашедшего пронзительные точные слова:
«Сегодня хоронили Андрея Платонова.
…Я впервые был на похоронах, и меня коробило от неуклюжести всех подробностей похоронного обряда. Зачем гроб такой тяжёлый, когда в нём лежит такое лёгкое, бесплотное тело, что я один мог бы отнести его на руках к могиле? А здесь десять человек не могли управиться с каменной громадой гроба. Они чуть не грохнули его оземь и едва не перевернули вверх дном. По пути к могиле гроб наклонялся то в одну, то в другую сторону, и мне казалось, что бедное тело Платонова непременно вывалится в снег...
Этого самого русского человека хоронили на Армянском кладбище. Мы шли мимо скучных надгробий с именами каких-то Еврезянов, Абрамянов, Акопянов, Мкртчанов, о которых мы знали только то, что они умерли. Гроб поставили на землю, у края могилы, и здесь очень хорошо плакал младший брат Платонова, моряк, прилетевший на похороны с Дальнего Востока буквально в последнюю минуту. У него было красное, по-платоновски симпатичное лицо. Мне казалось: он плачет так горько потому, что только сегодня, при виде большой толпы, пришедшей отдать последний долг его брату, венков от Союза писателей, «Детгиза» и «Красной Звезды», он поверил, что брат его был действительно, хорошим писателем. Что же касается вдовы, то она слишком натерпелась горя в совместной жизни с покойным, чтобы поддаться таким «доказательствам»... Плакал – над собой – Виктор Шкловский, морща голое обезьянье личико. Плакал Ясиновский, но только оттого, что всё так хорошо получается: Платонов признан, справедливость торжествует, и, значит, он, Ясиновский, недаром «проливал свою кровь» на баррикадах 17-го года. Затем вышел Ковалевский, старый мальчик, и сказал голосом ясным, твёрдым, хорошо, по-мужски взволнованным:
     – Андрей Платонович! – это прозвучало, как зов, который может быть услышан, а возможно, и был услышан. – Андрей Платонович, прощай.  Это просто русское слово «прощай», «прости» я говорю в его самом прямом смысле. Прости нас, твоих друзей, любивших тебя сильно, но не так, как надо было любить тебя, прости, что мы не помогли тебе, не поддержали тебя в твоей трудной жизни. Андрей Платонович, прощай!..
Это было по-настоящему прекрасно, и каждый ощутил в своей душе, – каюсь, я чуть было не сказал «стыд», – умиление и восторг, и чувство собственного достоинства. Вот можно же такое сказать! И никто не схватил Ковалевского за руку, и чёрный ворон не слетел к отверстой могиле!.. Потом гроб заколотили и неуклюже, на талях, стали спускать в могилу. Его чуть не поставили на попа и лишь с трудом выровняли... Когда комья земли стали уже неслышно падать в могилу, к ограде продрался Арий Давыдович и неловким, бабьим жестом запустил в могилу комком земли. Его неловкий жест на миг обрёл значительность символа: последний комок грязи, брошенный в Платонова.
Наглядевшись на эти самые пристойные, какие только могут быть похороны, я дал себе слово никогда не умирать... А дома я достал маленькую книжку Платонова, развернул «Железную старуху», прочёл о том, что червяк «был небольшой, чистый и кроткий, наверное, детёныш ещё, а может быть, уже худой старик», и заплакал...»

11 января 2001 г.
Вышла моя  публикация по книге Корниенко – Андрей Платонов: «НЕ БУДУ ХОЛОПОМ!»
(Жизнь писателя в документах ОГПУ – НКВД – НКГБ / 1930–1945 гг.)
Которую точнее назвать «О друзьях-товарищах, или Образцовые доносы». Ведь доносители, без сомнения, писатели: и память у них цепкая – «магнитофонная», и рука вполне набита. И что с Андреем Платоновичем они в доверительных отношениях – очевидно. В последних записных книжках Платонова телефонов коллег не больше двух десятков, все абоненты хорошо известны:  Шкловский, Шолохов, Лидин, Бек, Гроссман, Фадеев, Фраерман... Со скрипом отдавая документы для печати, КГБ-ФСБ верны своему принципу:  имена доносчиков неизменно купируют. Принцип, конечно, сучий:   подозревайте, кого  хотите, а лучше – всех и каждого.

15 февраля 2001 г.
В «Независьке» объёмный текст Василия  Голованова о Платонове: талантливо-многословный, единственный пафос которого в том,  что гению не повезло в прошлом  веке и неизвестно  ещё,  повезёт ли в нынешнем.

4 марта 2001 г.
«Платонов в воспоминаниях современников»  (в своё время книжку зевнул и за шесть лет  уже отчаялся найти – спасибо Гене, на развале отыскал).  Есть несколько неизвестных свидетельств и документов, без которых Писатель «не полный». Из самых пронзительных – записанные Гумилевским слова умирающего Платонова:  «Послушай, как же дальше будет? Мы прощаемся не с жизнью, не с людьми – ведь они остаются.  Прощаемся с собою,  со своим телом,  со своим именем,  и это приводит в недоумение,  в отчаяние,  страх», – предрешённые фразой в записных книжках  про «слёзы расставания навек»...

22 октября 2005 г.
Умерла Мария Андреевна Платонова. Про которую не хочу говорить ни хорошо  (на мой взгляд, хорошего в ней было мало, к чему имелась масса жизненных причин), ни плохо (ко мне она относилась с нескрываемой неприязнью, и я бы предпочёл не знать её вовсе, если бы из-за этого не страдало общее дело). Кроме того, была просто неумна: когда в перестроечные леты наконец опубликовали практически всего Платонова и зашёл разговор о полном собрании сочинений (а такое издание мог потянуть лишь ИМЛИ), дочь сразу озвучила сумму гонорара в 100 тыс. долларов и упрямо стояла на этом своём желании, никак не понимая, что её гениальный отец и коммерция близко не лежали. Теперь всё это в прошлом, и пусть Машина душа обретёт наконец успокоение.

28 августа 2009 г. /  110-й  день рождения Платонова
Портретная галерея Андрея Платонова совсем скудна – всего три десятка бытовых фотографий и ни одного «парадного»  портрета. Даже самый известный – в белом шарфе, кочующий из книги в книгу, –  не оригинальный, выкроен из другого фотоснимка.
Вдова писателя Мария Александровна рассказала мне историю  этого фото. Зимой 1947-го, уже смертельно больной, Андрей  Платонович, которого из-за открытой формы туберкулеза дома от общения с дочерью отгораживали, отправился с ней гулять на Тверской бульвар. И неожиданно для самого себя заглянул  в старое фотоателье возле Никитских ворот (на углу дома, где ещё недавно был памятный москвичам кинотеатр  Повторного  фильма), сфотографировался с Машей. Для него такой поступок нехарактерен – Платонов не любил зеркал и своих изображений, но эту фотографию сделал не для себя.
Из этого парного снимка – сразу после смерти писателя в январе 1951-го – был выкадрирован самый известный его портрет в белом шарфе. Кто-то из друзей семьи пошёл в то же ателье и заказал репродукцию.  Любой фотолюбитель знает, сколь не сложно это технически – убрать лишнее изображение, восполнить ретушью недостающие  детали. И ведь явно, когда Платонов оказался в одиночестве, его лицо обрело совсем другое выражение.
В этом доме у Никитских ворот жил Николай Огарёв, в 1913-м –  после надстройки третьего этажа – открылся кинотеатр «Унион», ставший в 1939 году к / т «Повторным»  (сегодня там театр Марка Розовского). Рядом с кассами кинотеатра, под мемориальной доской – размещалось известное фотоателье.

27 января 2010 г.  /   27.1.1940 г. расстрелян БАБЕЛЬ
70 лет назад – одним росчерком сталинского  синего карандаша  (наверняка даже  не посмотрел Сосо, кто в аккуратной машинописи под № 12), всех скопом (а сколько ещё  жертв в этом расстрельном списке до «Я»?),  между делом,  смеясь в тараканьи усища, потягивая винцо среди подельников, сброда тонкошеих вождей, с кем ночи напролёт вершил власть,  между привозимых для него вестернов и трофейных мюзиклов... «Великий читатель»,  которого придумали для нас михалковы-вишневские-панфёровы,  подсовывая ему друганов на Сталинские премии (стал бы он читать сто-триста страниц какого-то Бубеннова).  Как же светились они,  вдруг дождавшись звонка от обожаемого кремлёвского горца!
Как некий совписовский деятель, между прочим гордо сказавший встреченному на Тверском бульваре Андрею Платонову:
     – Мне тут вчера звонил Иосиф Виссарионович...
На что гениальный писатель, таким же росчерком карандаша на годы загнанный в опалу, без тени улыбки спросил:
     – Какой Иосиф Виссарионович?
Да вот был один такой...

29 января 2012 г.
На воскресенье Антоша притащил домашнее задание – вызубрить статью  «Андрей Платонович Платонов. 1899 – 1951». По книжке  «Учебник-хрестоматия для 6-го класса» (М.,"Просвещение", ОАО  «Московские учебники», 2007. 14-е издание – переработанное (!). Просмотрел я её придирчивым глазом отца и заскучал –
     «Андрей Платонов прожил недолгую жизнь. Он умер в 1951 году в атмосфере непризнания, житейских невзгод, мучимый туберкулёзом – наследием фронтовых дорог и сверхнапряжений». То есть вроде бы всё верно, а неправильно.
Боюсь даже услышать, как Антоша перескажет такой вот текст:
     «Как писатель, Платонов необычен и ярок. Он был взволнован, потрясён
     неблагополучием мира, в котором живёт, и сказал об этом на своём
     языке, не похожем ни на чей другой.  По Платонову при всей его
     иронии и сарказме, при всём трагизме восприятия мира не откажешь
     в доброте, искренности, в гуманности, в особом понимании жизни, её
     радостей и страданий. Писатель всегда восхищён обычным человеком.
     Он убеждён в том, что жизнь не может исчезнуть и уничтожиться.
     В жизни происходит вечный круговорот – жизнь умирает, но появляется
     снова, хотя и в другом виде, потому что смерть рождает новую жизнь
     из праха. Всё в мире неразрывно слито, и в этом состоит его гармония,
     но не бездумная, а осознанная и не лишенная трагизма».
Под этим хрестоматийным текстом – приписка:  по В. Чалмаеву.
Я с Виктором Андреичем больше двадцати лет был знаком. И бережно храню два его письма – лично мне адресованных, присланных на адрес «Огонька». В них Чалмаев рьяно доказывает, что Андрей Платонов на самом-то деле был стойким обожателем тов. Сталина и только в нём, родном и любимом,  видел спасителя человечества.  То же, подозреваю, нашим школьниками в старших классах втюхивают...

19 октября 2014 г.  /  ЛЮБОВЬ, ЭРОТИКА И СЕКС в записках АНДРЕЯ ПЛАТОНОВА
Перечитывая его “Записные книжки” вдруг поймал себя на мысли: до чего же чутким, целомудренным и чистым был Андрей Платонович! Читая, делай поправку - это черновые записи, не вошедшие в его художественные произведения.
---
У человека в штанах целый империализм сидит!
---
Влажное тепло
---
Напряжение нежности
---
И он, мужик, вошел к ней в темноту плоти и обмер: это было много раз, но не бывало повторенья.
---
Паровой котёл что девушка - тут баба не подходит: с лишней дыркой паровоз не поедет.
---
Джумаль нелюбимая, нелюбящая... Её еб.т с младенчества и беспрерывно, душу отшибли уже и сердце взбили к горлу, к печальному, опустевшему уму.
---
Туркменский батрак всю жизнь зарабатывает на калым и живёт с ишачкой.
---
Сотню стареньких проверил, двадцать новых провертел
--
Любовь: она на 4 этаже, он снизу.
Он: Плюнь, ну плюнь сюда!
Она плюёт. Он ловит плевок в ладонь и съедает его.
---
Брак <в деревне> - это не кровать, а сидят рядом муж и жена, плетут лапти на продажу день и ночь и рассказывают друг другу сказки, воспоминания, истории.
---
Для Сч<астливой> Москвы
В её многомужней пи.де была прелесть - запах многообразного человечества, в ней можно приобрести было опыт многой жизни.
---
Человек - это капля родительского блаженства...
---
Солдат сам себе баба... Свободное время: домино, карты, болтовня, тихая скрытная любовь под одеялом (не у всех, редко), болтовня бывает и вредная...
---
Отсутствие порока в человеке (выпивка, женщины) есть доказательство отсутствия в нём души.

15 января  2015 г.  /  100-летие Федота Сучкова
Незадолго до кончины Андрей Платонов написал: “Пройдёт всего 30 лет, и ни одного знакомого лица – ничто”.  Сегодня так оно и есть.
Когда в 1981 году я занялся распечаткой его записных книжек, то – кроме вдовы и дочери Маши – успел застать десяток друзей Андрея Платоновича:  Юрия Нагибина, Виктора Бокова, Василия Субботина, Виктора Шкловского. И ваятеля Федота Сучкова – автора мемориальной доски на флигеле  Литературного института, где жил и умер гениальный писатель.
С Платоновым Федот Сучков познакомился в 1938-м, когда поступил в Литинститут, –  в жуткое для писателя время: к многолетней травле добавились арест и тюрьма 15-летнего сына Платона, обвинённого по страшной 58-й. Через четыре года по этой же статье ушёл на зону и Сучков:  получил 8, там приплюсовали ещё два и бессрочную ссылку – в Москву удалось вернуться лишь в 1955-м.
Лагерное прошлое очертило круг общения: был знаком с Шаламовым, Солженицыным, Домбровским, чьи скульптурные портреты он потом исполнил. В полуподвальной мастерской Федота Сучкова в 1-м Колобовском  собирались те, кого КГБ внимательно “курировал”. Оттепель 60-х сменилась закручиванием гаек: за организацию в ЦДЛе вечера памяти Андрея Платонова  Юрия Карякина выгнали из партии, а беспартийного Сучкова уже “пасли” откровенно.
В конце 1980-х в мастерскую Сучкова, где бывали  Искандер, Казаков, Кублановский, Битов  –  был вхож и я. Пришедших встречал макет надгробия Шаламова – по замыслу: бетонная плита с проломленной дырой, откуда в обрамлении гнутой арматуры смотрел бронзовый портрет зэка, которого “органы” не выпустили из своих лап до самой смерти. По их же требованию надгробие “отредактировали” – на Кунцевском установили кургузую тумбу с головой,  которую вскоре украли собиратели цветных металлов...
После смерти Сучкова в сентябре 91-го, мастерскую скоро отобрали, все оставшиеся работы перенесли в ПЭН-центр.  Там, в обречённом на снос доме на Неглинной, Женя Попов и устроил вчера скромный вечер памяти Сучкова для двух десятков что-то ещё помнящих стариков (надо бы 27-го, да не это главное).
Горький юбилей...

10 декабря 2015 г.
Судя по почерку,  Платонов читал лёжа.  С карандашом.  В авторском экземпляре журнала «30 дней» (сдвоенный № 8–9 за 1939 год) публикацию своего рассказа «Свет жизни»  явно просмотрел мельком – убеждаясь, что цензор ничего не вырезал.  Стал читать соседний – рассказ В.Козина «Вдвоём». Сразу споткнулся на пустом диалоге – написал на полях: «Хемингуэй». Дойдя до фразы «по силе чувства» – отметил: «по силе котла!». О чём думал, начертав на другом развороте «свободу пичужке!»,  – никогда не узнаем. Отложил журнал в общую кучу...
…Наконец-то в прошлый четверг я дошёл до родного Литинститута, заглянул к ректору Алексею Варламову, говорю:
     – Подарочек вам хочу сделать – три платоновских журнала и 24 его автографа, вклеенные в томик «Записные книжки».  Хочу, чтобы вернулись в дом Андрея Платоновича – экспонатами библиотеки.
     – Пусть вернутся! – сказал Варламов, даря свои книги в серии ЖЗЛ – «Платонов» и «Шукшин»   (там у него три цитаты из моего Дневника).

5 марта 2016 г.
Андрюша  Никитин-Перенский  выложил в своей  библиотеке  ImWerden 3-й машинописный  экземпляр Записных книжек Андрея Платонова.  Вот теперь эта эпопея  закончилось.


ФОТО: Андрей Платонов в санатории «Высокие горы» / май 1948 г.
©  Georgi Yelin  /  личный архив
https://fotki.yandex.ru/users/merihlyund-yelin/

-----