Поэзия как стратегический фактор

…Вот если бы царь не помиловал петрашевцев, и Достоевского всё-таки расстреляли? Если бы Лев Толстой погиб при обороне Севастополя? Если бы юный Тютчев был вызван на дуэль и убит? Если бы поручика Фета застрелили в какой-нибудь вооружённой стычке? Если бы Некрасов после разгромной критики своей первой книги стихов взял бы и утопился с горя? Что тогда?

Представьте себе это, хорошо представьте: русская культура без «Братьев Карамазовых», без «Войны и мира», без стихов Тютчева, Фета, Некрасова… Может быть, тогда вы поймёте, чего лишилась Россия с гибелью Есенина. Да, он успел сказать многое, но имейте в виду: и Некрасов, и Тютчев, и Фет лучшие свои стихи написали именно во второй половине жизни…

Россия обретала себя с каждым своим поэтом, с каждым новым стихом она словно бы «вспоминала» себя, вспоминала о своих силах, о своём предназначении, о своём месте в мире. Русская литература имеет стратегическое значение: не будь её, мы бы и не поняли никогда, насколько мы велики и как высока задача, стоящая перед нами. В этом смысле, гибель тридцатилетнего Есенина для России то же, что потеря Крыма, только хуже: Крым ещё можно вернуть… И вернули. А Есенина кто вернёт? Кто споёт за него то, что только он смог бы спеть? Кто откроет России то, что только он мог открыть? Кто выведет её на ту дорогу, на которую только он мог вывести?

Есть такое предание античных времён: враги осадили Спарту, и жители города послали в Афины гонца с просьбой о помощи. Гонец вернулся, ведя за собой немощного старика с лирой в руке: «Это и есть афинская помощь». Спартанские вожди приуныли было, но старик оказался поэтом, гениальным Тиртеем. Он начал петь боевые песни, одну за другой, и воины почувствовали, как души их загораются отвагой. Под эти песни армия бросилась в бой, и Спарта победила.

Кто-то сочтёт эту историю сказкой, а я так верю ей безусловно.

В своё время я был поражён, узнав, что, оказывается, убийца Пушкина Дантес и убийца Лермонтова Мартынов были по жизни приятелями! Вот так совпадение!.. Или не бывает столь чудовищных  совпадений? Может быть, не только дружба связывала этих убийц, но и сознательная служба одним и тем же целям? Может быть, тот, кто стоял за этой «дружбой», прекрасно сознавал, чем для России являются Пушкин и Лермонтов, и принял меры?

Что касается Есенина, то сейчас, кажется, никто не сомневается, что меры были приняты. Враждующие группировки в большевистском руководстве ожесточённо воевали за поэта: кого он поддержит? С кем он будет? С Троцким? С Зиновьевым? С Кировым?

Если уж на то пошло, выскажу свою версию гибели поэта. Как известно, за год до смерти побывав в Баку, Есенин познакомился и подружился там с местным партийным руководителем — С.М. Кировым. Для него написал «Балладу о двадцати шести». И вот через несколько месяцев Кирова переводят из Баку в Ленинград. Не просто переводят, но бросают в бой с окопавшимся в Питере Зиновьевым. Зиновьев, как известно, тоже пытался в своё время подружиться с Есениным, но не преуспел и затаил обиду.

Теперь смотрите: Киров едет в Ленинград, и практически одновременно с ним в Ленинград едет Есенин. Едет не в гости, а на жительство. Хочет начать новую главу в своей жизни, окончательно расставшись с «Москвой Кабацкой». Допустим даже, что два этих переезда — Кирова и Есенина — совпали случайно, — пусть так! Всё равно: очутившись в Питере, Есенин не смог бы остаться в стороне от всколыхнувшейся там борьбы двух партийных линий, — не смог бы,  даже если бы захотел. На чью сторону он встал бы? Неужели поддержал бы Зиновьева, с кем ещё недавно не захотел знаться? Или всё же Кирова, у которого так славно погостил год назад, в котором увидел родственную душу, который указал ему новые творческие горизонты? Думаю, тут двух мнений быть не может: Есенин встал бы за Кирова. Всякий, кто видит глубинную суть того ленинградского противостояния 1925-1926 гг., не может в этом сомневаться.

Важной была бы для Сергея Мироновича поддержка поэта? Конечно, важной, — пусть и не решающей. Всё же авторитет Есенина в ту пору был огромен. Поэт к тому времени уже стал стратегическим фактором в судьбе России! Да, Киров победил и без Есенина, — победил уверенно, и достаточно легко, — но позволю себе предположить, что с Есениным  его победа получила бы совсем иной дух, иной смысл, иной полёт. Из эпизода политической борьбы она могла бы стать главой в духовной истории России…

Хорошо, не будем гадать о том, что могло бы случиться,  да не случилось…
 
Не в силах перетащить Есенина на свою сторону, зиновьевцы решили: «Так не достанься же ты никому!» Сомнительная польза от Есенина как политического союзника намного перекрывалась несомненным вредом от него как от русского поэта. Поэта уже при жизни признанного, любимого Россией. Поэта, в котором Россия снова обрела свой голос. Поэта, о котором даже его непримиримый творческий противник, Маяковский, сказал: «У народа, у языкотворца умер звонкий забулдыга-подмастерье». Быть в подмастерьях у Народа — это очень высоко, этого только единицы достойны, и Маяковский знал, что говорит.

И тот же Маяковский верно подметил, что Есенина пытаются убить вторично, после смерти: «Ваше имя в платочки рассоплено, ваше слово слюнявит Собинов…» Да, в советские времена очень старались утопить Есенина в патоке; сейчас взят другой курс — залить его могилу сивухой. От белокурого пупсика до синюшного ханыги — вот диапазон посмертных превращений великого русского поэта.

А была ли вообще хоть одна серьёзная, честная, не продиктованная ничьими партийными интересами попытка разобраться, кем же на самом деле был Есенин? Каковы были на самом деле его отношения с советской властью? С Церковью, точнее, с Богом? Что в конце концов означает фраза: «Стыдно мне, что я в Бога верил, горько мне, что не верю теперь»? Кто расскажет о симпатиях Есенина к анархистам? А они были, эти симпатии, — было даже настоящее преклонение перед Нестором Махно: одно время Есенин считал его истинным выразителем русской души, истинным спасителем России в огне Гражданской войны; и по крайней мере дважды поэт обращался к его образу: в «Стране негодяев» — атаман Номах (Но-мах — Мах-но) — и в «Емельяне Пугачёве»…

В Есенине крестьянская Россия, Россия большинства, молчавшая много веков, наконец обрела свой голос. И голос этот прозвучал совсем неожиданно — и для народолюбцев, и для аристократов (как белых, так и красных). Не того ждали. Одни ждали чего-то корявого, грязного, бесформенного, другие — сусального, приторного, елейного… Надо сказать, что Есенин по доброте душевной старался угодить и тем и другим, но его подлинный, не заказанный, не предугаданный голос звучал так сильно, что люди пугались, — как всегда пугаются гения.

Легко назвать Есенина безбожником или богоотступником. Почитайте «Инонию» — если хватит сил дочитать. Да может быть, и не надо дочитывать: «Инония» не художественное произведение, а некий документ, свидетельство тяжёлого душевного кризиса. Кто из нас прожил жизнь без кризисов, пусть первый бросит камень в поэта. После такого страшного обострения для человека остаются два варианта: или помереть (в данном случае — духовно), или выздороветь и больше не болеть. Есенин после «Инонии» не умер, не потерял голос, не потемнел сердцем: стало быть, кризис миновал благополучно. Душа пошла на поправку. Не вина поэта, что процесс выздоровления был прерван столь решительно.

Для меня несомненно, что на момент гибели Есенин переживал творческий взлёт, — его поэзия выходила на новый, более высокий уровень. Именно в такие минуты душа художника наиболее уязвима, и, чувствуя это, заинтересованные лица начинают охоту. На взлёте были убиты Пушкин и Лермонтов, на взлёте был убит Маяковский, у которого только перед смертью поэзия стала насыщаться мудростью и спокойной силой… Так и с Есениным…

Напоследок ещё раз прошу вас: просто подумайте, просто представьте, чего лишилась Россия… Быть может, именно этого духовного заряда, который Есенин унёс с собой, нам не хватило в 1990-х? Скорее всего, именно так и было. Теперь, разумеется, приходится принимать вещи такими, как они есть, — прошлое не переделать.

Но может быть, стоит внимательнее присмотреться к настоящему?