Дождь - вода небесная

Третьи сутки сыплет и сыплет дождь, небо сошло на землю, заволокло её душным облачным туманом. Дождь шуршит по крыше, третьи сутки кто-то постукивает ногтями о карниз окна – это капли, тук – тук – тук…
Вера Юрьевна проводила мужа в часть, и день завертелся в привычном однообразном ритме: младшего в детсад, старшего – в школу, стирка, уборка, в магазин привезли дыни, в очереди встречи и разговоры с другими офицерскими жёнами. Жена комбата зовёт к себе, предлагает роскошную импортную кофточку – брат, моряк торгового флота, прислал, а кофточка мала. Вера Юрьевна примеривает – в самый раз. Покупает. Дома любуется перед зеркалом. Только зачем? Для кого здесь, в небольшом посёлке, наряды?
В полдень приходит старик Толбухин, местный житель, рыбак и великий философ. Он приносит свежей плотвы, угощается крепким, специально для него заваренным чайком.
- Житуха! - говорит он, чмокая тонкими губами, держа сахар за щекой. - Изморщинила, выбелила, сделала дурака чуть поумней – теперь бы в самый раз изначала в дорогу. Ан нет, Вера Юрьевна, пора умнику на погост. Несправедливо, несправедливо. Всё одно  что точил пилу, ладил, полировал ручки, а как довёл – бросай на помойку. Несправедливо…
- Отчего так мрачно. Вы ещё поживёте долго, - улыбается она.
Он смотрит на залитые дождём стёкла, переводит взгляд на сетку с дынями, закуривает папироску. Руки у него загорелые, сплошь в трещинках морщин, как кожа дынь.
- Занепогодило-то как, - говорит Вера Юрьевна.
- Дождь – вода небесная, - вздыхает старик. - У вас кофта больно красивая.
- Купила сегодня…
Осенний день быстро и незаметно впадает в сумерки, загораются ближние и дальние огни посёлка. Муж вернётся поздно – сегодня у них собрание. И вот уже улеглись дети. Тишина. На экране телевизора – привокзальное безлюдье, Анна Каренина, пасмурный перрон, женщина падает под колёса…
Потом выступает молодая, щекастая доярка, даёт интервью журналисту.
Она «безмерно счастлива», что её выбрали депутатом поселкового Совета.
Анна Каренина и безмерно счастливая доярка…
На столе, на жестяном подносе, желтеет дыня, красивая с золотистым бочком. Другую съели дети. Вере Юрьевне хочется её написать, уж не маслом, хотя бы акварелью. Как давно она не брала в руки кисти, не ощущала чудесного запаха масла, красок, скипидарного духа разбавителя. В чулане, в сундуке, пылятся холсты, альбомы, этюдник с палитрой. «Завтра поставлю натюрморт с дыней и попишу, - думает она. - Сегодня лень, устала».
Дождь всё сыплет и сыплет, постукивают о карниз капли. Тогда тоже был дождь. И дыня…

Тогда она жила в Ленинграде и преподавала в вечерней художественной школе на Таврической улице. У неё занимались люди разных возрастов, и влюбился в рыжую, некрасивую Веру Юрьевну восемнадцатилетний Никита Велицкий. Почему именно он? Может, она больше чем другим уделяла ему внимания, чаще присаживалась к его мольберту, но ведь Никита был самым одарённым её учеником.
Однажды он задержался дольше всех, дописывая натюрморт с дыней. У неё были ключи от студии, они вышли из школы вместе. И незаметно Никита проводил её до самого дома на улице Плеханова.
С тех пор это часто повторялось.
- Почему ты меня провожаешь? - как-то спросила она, будто не догадывалась почему.
- Если вам неприятно – не буду.
- Нет, отчего же…
Ей нравились его провожания. Странное чувство юноши к тридцатилетней учительнице ещё можно объяснить – это случается. Необъяснимо другое: она стала думать о нём. Она называла себя дурой, ненормальной, а сама, идя на занятия, начала подкрашивать ресницы, чего никогда не делала, чаще смотреться в зеркало. Она считала своё лицо неинтересным, блеклым, но бывало – от хорошего ли настроения, от удавшейся ли работы – оно казалось даже красивым, и тогда становилось обидно, что её никто не видит.
«Дождь – вода небесная» - вспомнила Вера Юрьевна слова старика Толбухина. Тук – тук – тук, - капало за тяжёлой голубой занавеской, монотонно, ровно, как часы…
Тогда тоже шёл дождь, но не такой, а шальной, тёплый, пляшущий в лужах с пузырями. Она и Никита стояли у входа в школу, ожидая, когда утихнет дождь. А он и не собирался утихать. У обоих не было ни зонтов, ни плащей.
- Пойдём, - весело предложила она.
- Пойдёмте.
Её лишь смущало, что намокнут волосы, испортится её укладка. Тогда он, словно угадав, остановился, вынул коробку с красками из полиэтиленового мешка, надорвал одну сторону.
- Покройте голову, - сказал, подавая получившийся капюшон.
- Спасибо.
У её старинной парадной, где обычно расставались, она впервые пригласила его зайти. Обсохнуть, переждать дождь.
Они пили кофе, он рассматривал развешанные по стенам масляные этюды, акварели, рисунки. Заметил на серванте пачку сигарет.
- Вы курите?
- Нет.
- А вы замужем?
- Нет.
- Почему?
- Никто не берёт. Старая и некрасивая.
- Вы красивая…
Вообще у неё были варианты. Один ухажёр, пожилой и очень носатый, инженер-экономист. Ужасный экономист. У него и сентенции экономические: что « наука зарабатывать без науки тратить – беда…», «в этой жизни расчётливая скромность лучше нерасчётливого достатка…». В этой жизни. В какой ещё? В загробной?
Ещё имел виды на неё художник с телевидения. Хороший человек, умница, добряк, но – как равновесна природа – любил «заложить за воротник». У того свой афоризм, уже питейный: «Великая разница между пьющим токарем и художником. Что для первого помеха, для второго – инструмент…».
Без этого инструмента она его и не видела.
Самым серьёзным вариантом был капитан Борис Борисович Сушкевич, кончавший военную академию, после чего ему надлежало вернуться в свою часть под Архангельском. Этот дядя правильный, спокойный, ровный. Он и относился к ней ровно, как она говорила «нитонисёшно». Когда Сушкевич предложил ей поехать с ним в качестве жены, она сказала:
- Сушкевич, а если я к тебе равнодушна?
- Тогда не поезжай, - невозмутимо ответил он. Капитан был необидчив, пропускал мимо ушей любые насмешки.
- Хорошо, Сушкевич, я подумаю…
Конечно, капитаны на дороге не валяются, тем более такие правильные и необидчивые. И она склонялась к мысли выйти за него и уехать в Архангельскую область, где, наверное, придётся ей преподавать рисунок в обычной средней школе.
И вдруг Никита Велицкий…
Она вспомнила, как он и Сушкевич встретились у неё дома.
- Знакомься, Сушкевич, это мой самый одарённый ученик.
- Очень приятно…
Никита листал альбом репродукций. Он был раскрыт на картине Пукирева «Неравный брак».
- Кажется, сей старикан увёл у автора эту драгоценную девушку, - блеснул Сушкевич.
- Сушкевич, откуда ты такой эрудит? - удивилась Вера Юрьевна.
- С кем поведёшься.
- Если девушку можно увести, она не драгоценная, она ничего не стоит, - сказал Никита.
- А как вам абстракционисты, молодой человек? - Поинтересовался Сушкевич.
- Ничего. Любопытно порой.
- Не скатитесь в болото этих леваков.
- Не скачусь. Я не круглый…
«Дурак», - мысленно добавила Вера Юрьевна и, чуя напряжённость неравных своих гостей, предложила к столу пить кофе.
Потом, когда Никита ушёл, Сушкевич заметил:
- Задиристый,  твой самый одарённый ученик.
«Ах, Сушкевич, Сушкевич, - подумала она, - тебе бы ум и душу, а ему – твой возраст…».
Когда Никита узнал, что она собирается выйти замуж за капитана и уехать с ним, он страшно расстроился, чуть не плакал. Они даже сели на лавочку в Таврическом саду.
- Я всё равно буду всегда любить вас, - сказал он упрямо.
- Глупый, милый Никита. Выбрось это из головы.
- У меня не в голове…
«Где он теперь? Прошло десять лет. Сколько ему? Двадцать восемь. А мне в декабре сорок», - думала Вера Юрьевна, слушая дождь.
Она опять надела новую кофточку, покрутилась у зеркала. В дверях звякнул замок, в прихожей захрустела плащ-палатка, заскрипели хромовые сапоги.
- Шеф-повар, кушать желаю страшно!
Так он всегда говорил, приходя. Почему «шеф-повар?». Почему «кушать?».
- Хочешь анекдотик. Сегодня поведали.
- Если короткий.
- Короче не бывает. Лежат в канаве два кирных мужичка. «Ты меня уважаешь?», - спрашивает один. «Я тобой горжусь, Федя», - отвечает другой.
Сушкевич захохотал.
- Тише, дети спят…
Он ужинал на кухне, с аппетитом ел жареную плотву с картошкой.
Дождь тоскливо шумел и шумел за окном, а бодрый Сушкевич рассказывал о собрании, о предстоящем приезде высокого начальства.
Потом попросил дыньки. С аппетитом съел несколько ломтей. И не заметил новую импортную кофточку на жене.